Аксаков К. С.
Аксаков К. С.
Современная сцена.
Современная сцена.
Драматический отрывок.
Действие в доме Шугаева.
Думин, Середкин и Шугаев сидят за столом.
Середкин и Шугаев улыбаются и пожимают плечами.
Современная сцена, Аксаков Константин Сергеевич, Год: 1852
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Действующие лица:
Люди средних лет:
Думин.
Середкин Александр Дмитриевич.
Шугаев.
Думин (Середкину). Ну, что сочинение молодого учёного о нравственных началах, которое я дал вам прочесть?
Середкин. Не хорошо ваше хвалённое сочинение, никуда не годится.
Думин. Но отчего же? Кажется, все мысли такие, каких нельзя не одобрить, — мысли… Мысли — христианские.
Середкин. Не в этом дело. Мысли, конечно, христианские, но слишком сильно.
Думин. Где же резкости? Тон, кажется, кроткий.
Середкин. Конечно, если хотите, и резкостей нет, и тон кроткий, но истины-то христианские слишком прямо, слишком наголо так и высказываются.
Думин. Что ж здесь худого? Так и должно.
Середкин. Нет, не так должно! Худого, вы говорите: ‘Что худого’?! Это понять не трудно: впечатление будет слишком сильно.
Думин. Опять же, так и надо.
Середкин. Совсем не надо. Слишком сильное произойдет впечатление. Я очень хорошо вижу опасность. Ведь это проповедь такого рода, что люди, которые жили столько лет спокойно, вдруг, пожалуй, пойдут себя переделывать, каяться, захотят исправляться.
Думин. Дай, Бог.
Середкин. Как? ‘Дай, Бог’? Ведь это то же своего рода нарушение спокойствия, ведь это то же тревога, то же беспорядок. И к чему поднимать такую ломку? Живут себе люди преспокойно? Нет! Давай их расталкивать!
Думин. Но здесь уж не автор виноват, он указывает только на святые истины.
Середкин. Ну, что ж! Истины святы?! Кто говорит? Неужто вы думаете, я не принимаю этого? Я ведь не басурман, не иноверец и не безбожник какой-нибудь. Да об истинах надо говорить умненько, надо так говорить, что б людей не тревожить, так говорить, что б послушать было приятно, ни никто бы не оскорбился, не пошёл бы себя ломать, и все бы остались, как были? То ли дело!
Думин. Да на что же истина после этого?
Середкин. Как на что? А об чём бы стали у нас проповеди говорить?
Думин. Но я думаю, если сказано, что, например, воровать не годится, так надо так об этом сказать, что б воровать перестали.
Середкин. Да оно, конечно, кто говорит, желательно. Да ведь весь мир ворует, уж он так и сжился с этим, уж обтерпелся, ему уж и хорошо, ему уж в воровстве, как в платье обношенном. Что ж его понимать-то, смущать? Ведь ломка, ведь, право, тревога же, ведь беспорядок.
Думин. Да помилуйте, если дурной человек задумает каяться, — так разве это худо?
Середкин. Оно, конечно, я сам знаю, покаяние дело великое, да ведь всё надо в меру, ведь и покаяние хорошо в меру, не выходя из границ приличия, как прилично порядочному человеку, а теперь ведь, если каяться, как вы бы хотели, так надо весь образ жизни перевернуть, от многого отказаться.
Думин. Так что ж? Тем лучше, если кто может.
Середкин. На что, уж если человек обжился так, — на что его трогать? Ведь это все равно, что плотину прорвать, ну что ж хорошего? Луга затопит, мельницы снесёт. Ну, что ж хорошего, что, например, Антон Семёнович, у которого дом — полная чаша, по нескольку обедов в неделю, который хлебосол, человек добрейший, вдруг в пустыню убежит? А Борис Петрович, какой такие балы даёт блестящие, всё общество у него веселится, человек образованный, утончённый, обует лапти, возьмёт суму и отправится странствовать? Ну, что это? Как это возможно?! Нет, как хотите, всё это значит — бурю поднимать. Люди завозятся. Нет, по-моему, уж, коли обжились, пусть так и живут.
Думин. Если б так думали первые христиане, не распространилась бы вера Христова.
Середкин. Тогда так и нужно было, ну, а теперь дело сделано: мы христиане, хлопотать не о чем, теперь Христова вера торжествует.
Шугаев. Позвольте мне вмешаться в разговор.
Думин. Сделайте милость!
Шугаев. Я совершенно согласен с почтеннейшим Александром Дмитриевичем. Первое дело порядок и потом приличие. Всё, что нарушает порядок, вредно.
Думин. Но что же вы называете порядком? Вокруг нас столько в обществе разврата…
Шугаев. Да ведь этот разврат не нарушает порядка, он ведь даже в порядке вещей, — так вам не следует восставать даже против общественного разврата.
Думин. Как? Я должен молча смотреть, должен созерцать спокойно всё приличное душегубство света, которое производится около меня каждую минуту? Должен видеть равнодушно хоть бы эти детские балы, которые не что иное как избиение младенцев новейшего изобретения?..
Шугаев. Оставьте детские балы. Это выдумка великолепная.
Думин. Я согласен, что это настоящее вдохновение зла.
Шугаев. Ведь дети будут же большими, ведь им надо же быть со временем такими, как мы, или пойти и дальше, так пусть уж приучаются с малых лет: девочки — кокетничать, а мальчики — волочиться.
Думин. В самом деле, спешите, спешите, ещё не весь разврат исчерпан, ещё не довольно глубоко падение. Нельзя ли устроить железную дорогу для развращения души?
Середкин. А я, право, думаю в своей простоте: почему немножко не погрешить и немножко не покаяться?
Шугаев (Думину). Слушая вас, я убеждаюсь, что детские балы очень полезны. Дети, не видавшие света, могли бы прийти к мыслям и рассуждениям вроде ваших. А теперь, как окунут их с малых лет в светскую жизнь, так уж нет, трудно выбиться.
Думин. Стало быть, вы должны весьма огорчиться, ведь детские балы выходят, кажется, из употребления.
Шугаев. К сожалению, вы, может быть, правы. Это меня очень огорчает. Труднее будет свету с его приличиями справиться с человеком и со всеми его нравственными, как вы выражаетесь, требованиями.
Думин. Где же добрые начала, о которых вы здесь слыхали?
Шугаев. Я не вижу доброго в началах, которые нарушают принятый образ жизни, смущают людей. Все это смущение, и больше ничего.
Думин. Но более или менее всякая мысль, всякая духовная деятельность нарушает спокойствие человека, согласитесь с этим.
Шугаев. Согласен. Так что ж, вы думаете, что вы меня испугаете этим возражением? Ну да, согласен. Да, я ничего не вижу хорошего в мысли и в той духовной деятельности, по правде сказать.
Думин. Как?
Шугаев. Так. Что ж хорошего в том, что люди думают, толкуют о нравственных вопросах? Всё это вздор!
Думин. После этого вы хотите, что б мысль погасла в человечестве?
Шугаев. Да Бог с ней! Вот чем пригрозили! От огня может быть пожар.
Думин. Так лучше тьма из опасения пожара?
Шугаев. Пожалуй, называйте это тьмою. Я не вижу большой беды, если мысль отретируется. Впрочем, я исключаю чисто фактические мысли, железные дороги, телеграфы, одним словом, разные полезные средства для жизни.
Думин. Да, но это еще не мысль. Ведь по железным дорогам можно возить одних устриц… Но то, что возвышает душу…
Шугаев. Э, пойдите вон с душой! Ведь я не мальчик, не мечтатель! Я вам сказал, мой девиз: спокойствие, порядок.
Думин. Но где же найдете вы порядок? Его всё-таки нет.
Шугаев. К сожалению, всё ещё не довольно. Например, хоть бы ваше воззрение, которое есть, конечно, нарушение порядка.
Думин. Я думаю: в вашем смысле…
Шугаев. Да. Надобно, чтоб никто не отличался и не выделялся среди других своим мнением, что б не было подобных фальшивых нот в обществе, как вы, милостивый государь!
Думин. Но, милостивый государь, вы и в природе, которая, кажется, вся стройность, не найдете порядка, вами желаемого: одно дерево выше, раскидистее другого. Ведь это жизнь, живущая в природе, производит этот беспорядок, как вы называете. Жизнь живёт, я думаю, и в человеке.
Шугаев. Это правда, жизнь сама по себе уже есть бунт, а потому всюду и надобно ее преследовать, где она ни прорывается. Стригите, стригите и ровняйте! В природе вы жизни не уймете, но в человеке можно унять, в отдельности много таких примеров. Можно, милостивый государь, можно завести в обществе такой строгий порядок, что уж не будет из ряда вон выбегающего явления. Всё можно подвести под один уровень, тогда увидят, что люди могут жить и без жизни.
Думин. Но это смерть.
Шугаев. J’accepte la mort (я принимаю смерть (фр.)).
Думин. Мудрено.
Шугаев. Жизнь есть бунт, а смерть — порядок. Конечно, жизнь и смерть принимаю я здесь не в физическом смысле. Я откровенен. Да-с: жизнь есть бунт, а смерть порядок!
Думин. Спорить с вами я не буду: это бесполезно. Уважаю, по крайней мере, вашу откровенность: ее не всякий имеет. Но скажу вам откровенно, что теория настоящего разбоя лучше вашей теории. Слава Богу, я имею силы не принадлежать ни к той, ни к другой. Я знаю и не забуду, что Бог наш есть Бог не мертвых, а живых. Разумеется, жизнь и смерть принимаю я здесь то же не в физическом смысле. (Уходит).
1852 г.
Источники текста:
Газета ‘Русь’, 1852 г.
Аксаков К. С., ‘Сочинения’, П., ‘Огни’, 1915 г. Ред. И прим. Ля(ли)цкого Е. А. С. 566 — 573.
Аксаков К. С., ‘Собрание сочинений и писем в 10 т.’. Т. 2. СПб., ‘Росток’, 2020 г. С. 327 — 340, 529.