Совиное Гнездо, Норрис, Год: 1891 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 47 минут(ы)

Совиное Гнездо

Роман А. Норрис

(С английского)

Глава I.

Прежде чем приступить к описанию здешних жителей, я должна сказать, что ‘Совиное Гнездо’ прелестный старинный дом, сплошь увитый плющом, сквозь густую сеть которого едва видны окна. Частью вследствие этого, а частью благодаря множеству панелей и лестниц из темного дуба, дом внутри кажется немного мрачным и угрюмым, но мне приходилось примечать это только по вечерам, когда я отправляюсь спать, так как почти весь день я провожу на воздухе. Впрочем, раз я обошла все жилище, в сопровождении мистера Септимуса Хазлит. Септимус! Да, он седьмой ребенок, и теперь старший из оставшихся в живых хозяина дома. Шестеро предшествовавших ему сыновей и дочерей умерли.

Несмотря на не особенно большие размеры дома, коридоры в нем так узки, маленькие каморки так многочисленны и повсюду столько длинных и коротких лестниц, что он произвел на меня впечатление лабиринта, и я усиленно всматривалась во все темные закоулки, ожидая узреть притаившегося Минотавра.

Будь я членом этой семьи, я непременно поставила бы за правило время от времени основательно обходить все здание, чтобы не перепутать расположения комнат и уметь сразу ориентироваться в случае надобности. Мне сдается, что Хазлиты должны иногда теряться в своем обиталище, так как они занимают всего шесть или семь комнат, а остальные покои служат складами мебели, нагроможденной по углам, и оставляющей на виду только темные панели, необыкновенные картины и причудливые подоконники. Я по целым часам сижу в саду и в цветнике, в огороде сидеть не полагается, ибо он содержится на строго утилитарных принципах. Произведения его идут к нашему столу, а излишек оных продается на рынке. Еще два года тому назад, старый мистер Хазлит лично работал на огороде, с помощью мальчика, отец которого был ему должен. Но немощи вынудили его наконец нанять работника, и в те дни, когда он приходит, я забавляюсь настоящей комедией.

Усевшись у изгороди цветника, я наблюдаю как этот работник долго роется и трудится в поте лица и наконец на минуту выпрямляется, разгибает спину и начинает обтирать себе лоб. В тоже мгновение, из за ближайшего поворота дорожки выкатывается кресло мистера Хазлита, который пронзительным голосом, яростно обрушивается на мошенника, смеющего бездельничать и даром тратить хозяйские деньги и время. Колеса кресла мистера Хазлита всегда обильно смазаны, а возница обут в мягкую обувь, так что видение это во всякое мгновение может неожиданно очутиться пред преступником.

Вчера еще, работая вблизи меня, он украдкой оглянулся и остановился было перевести дух. Но я тут же приметила мелькавшую среди кустов крыжовника седую бороду и, приставив ладонь ко рту, тихонько сказала:

— Он идет, смотрите!

Работник взглянул на меня разинув рот, но все-таки во время воспользовался моим предостережением, и так усердно копал гряду, когда мистер Хазлит вывернулся из-за угла, что старик на этот раз не нашел возможности придраться к нему, и выместил свое разочарование на своем молодом вознице, нечаянно наехавшем на камешек.

Цветником я восхищаюсь от души, это неприбранный Эдем, полный роскошнейшей растительности. Прежде, жена Септимуса ухаживала за цветником и содержала его опрятно, но когда возник вопрос, не напрасный ли это расход, то она рассердилась и забросила его. Дорожки, окаймляющий их дикарник и солнечные часы теперь заросли мхом. Кустарники, плющ и цветы беспорядочно переплетаются, образуя пятна ярких красок и темной зелени. Лужайку посредине цветника никак нельзя назвать ‘бархатистой’, тем не менее, это прелестный уголок, напоенный такими тонкими ароматами, что я беспрерывно с наслаждением впиваю их. Действительно, ‘Совиное Гнездо’ нуждается в каком-нибудь очаровании, так как я должна откровенно сознаться, что его обитатели, — бывший фабрикант и ростовщик, его сыновья и сноха — одни из самых неприятных противных людей, каких я когда либо встречала.

Должно быть, я очень постарела, если могу жить с ними, наблюдать за их жизнью, угадывать их цели и побуждения, примечать единственное одушевляющее их стремление, и их полное бесчувствие ко всему возвышающему и смягчающему человеческую душу, все это я делаю и не ощущаю при этом того отвращения, которая должна была бы ощущать. В юности, эти люди сделали бы меня несчастной, теперь же, поступки их если и неприятны мне, то в тоже время они отчасти забавляют меня и я в состоянии анализировать и изучать их. Начну с того, что мистер Хазлит любит свои деньги почти столько же, сколько он ненавидит своих обоих сыновей. Он потерял свою жену, когда его младший сын, Джордж, был еще мальчиком. Быть может, пока неприязнь его разделялась между многочисленной семьею, она выражалась относительно отдельных ее членов менее резко, чем теперь, когда всю ненависть пришлось изливать только на двоих. Глубина этого чувства тяготит старика. Я примечала это иногда, когда загорались его суровые темные глаза, и лицо подергивалось судорогой, словно он корчился от пожирающего его внутреннего огня. Однажды я видела, как после разговора с Септимусом — ведущим все дела — он колотил себя кулаком в грудь, сердито бормоча что-то в бороду. Раза два, в моем присутствии разговор касался денежных дел, тогда лице его неестественно оживлялось и меня, поражало появлявшееся в нем выражение бешеной ярости. Он хочет до сих пор все знать и всем распоряжаться, но рассудок его слабеет, и он часто все перепутывает и забывает. Он сам знает это, и это приводит его в неистовство.

Наружность мистера Хазлит необычайная. Это высокий, очень худощавый, широкоплечий, согбенный человек, напоминающий мне покачнувшийся памятник. Мне нравится его красивый крючковатый нос и длинная серебристая борода, но улыбка его страшна, а руки похожи на узловатые когти. Я должна сказать, что его обхождение со мною всегда есть образец любезности и вежливости. В самом деле, все обитатели ‘Совиного Гнезда’ соперничают друг с другом в любезности, а всех внимательнее— Септимус: он так и рассыпается в приятных разговорах и всякого рода petits soins.

Несмотря на это, когда я слышу позади себя его шаги, меня мороз подирает по спине. А между тем, он так мил!

Так откормлен (пищей св. Антония), так аккуратно одет (как мне сообщили, он носит одно и то же платье со времени своей женитьбы). Он нисколько не походит на своего отца, но как две капли воды схож с портретом матери, висящим в гостиной и изображенной сидящей за прялкой. У него узкие серые глаза, странный, прямой, загнутый книзу нос, производящий на меня безотчетное впечатление беспощадной жестокости, вопреки спокойному выражению его белого, полного лица, лишенного всякой растительности, за исключением жиденьких белокурых бакенбард. Вообще, этот молодой человек расположен к дородности, и благодаря его короткой толстой шее голова кажется углубленной между плечами.

Удивительно, какой страх внушает он всем, приходящим с ним в соприкосновение, конечно исключая его отца. Жена, слуги, приказчики, все повинуются ему за глаза также как в глаза. Это весьма знаменательный признак. Он же всегда спокоен и ровен, и обладает особенно кротким голосом. Однако, раз проглянул его настоящий характер, когда он рассердился за что-то на свою жену: глаза его сощурились до того, что уподобились двум острым стальным лезвиям, а губы почти совсем побелели, и хотя голос его остался по-прежнему ровен и тих, в нем послышалась зловещая нотка. Жена его, высокая, сильная, совершенно мужеподобная особа, ни слова не возразила ему и покорно выслушала все.

Она и ее две маленькие дочки часто бывают в ‘Совином Гнезде’, они живут не здесь, но в маленьком домике в двух саженях от садовых ворот. Старшая девочка прелестное златокудрое созданьице лет пяти, и старик положительно боготворит ее. Странно видеть этого человека, ненавидящего весь мир и никому не доверяющего, когда он внезапно перестает бранить старого слугу иди садовника, для того чтобы приласкать Мази, называя ее самыми нежными именами. Она же относится к нему совершенно безбоязненно.

Мне сдается, что когда Септимус женился, ни словом не предупредив никого об этом, он рассчитывал ввести свою жену в дом отца как хозяйку и выжить Лоззи Уэйлен, о которой я поговорю впоследствии. Но мистер Хазлит наотрез отказался принять к себе сноху или предоставить ей хоть тень власти в доме. В то же время, желая удержать у себя под рукою сына, с целью наблюдать за его действиями и лишить его возможности затевать что-нибудь втихомолку, он предложил им поселиться там, где они живут теперь, хотя при этом сильно ворчал на то, что Изабелла, жена Септимуса, хотя имеет собственные деньги, никогда не подает голоса даже в пустяках. Между тем, характер у нее сварливый и буйный, и когда она сердится, и то крик ее слышен в нашем саду. Дети и прислуга трепещут пред ее гневом, и один только муж ее обладает уменьем в одно мгновение укрощать ее.

Вероятно, когда он женился на ней, она была очень красива, потому что и теперь еще она видная женщина. У нее статная фигура, но черты лица грубеют, щеки багровеют п большие глаза смотрят сонно и тупо. Но, разумеется, она не из порядочного круга, и хотя это проглядывает в ней беспрестанно, но особенно заметно, когда она сердится. Тогда произношение ее сильно смахивают на произношение здешнего рабочего класса. Одежда ее грязна и неопрятна, что вовсе не удивительно, так как она не обладает искусством своего мужа носить платье, и в течение шести лет порядком истрепала свой костюм. Я не думаю, чтобы со времени их свадьбы он что-нибудь покупал для нее, я знаю, что у нее в кошельке редко заводится шестипенсовая монетка, так как она никогда не может уплатить за посылаемую ей провизию, если Септимуса нет дома.

Можно подумать, что я смотрела во все глаза и слушала во все уши, для того чтобы собрать столько сведений в течение двух недель. Но у меня есть усердная поставщица всевозможных историй и сплетен, болтливость которой невозможно унять. Это опора дома, старая служанка, миссис Ски, сделавшаяся столь сообщительной благодаря одной случайности. Я часто видела эту злополучную особу то проходящую в коридорах, то выслушивающую выговоры мистера Хазлит. Но большую часть своей работы в доме, она исполняет пока мы еще спим, и, по-видимому, на весь остальной день сосредоточивает свою деятельность в кухне.

Миссис Ски так же худощава и почти так же высока, как ее господин. Это темнолицая старуха, с сплошными морщинами и одним, торчащим вперед верхним зубом, прикрывающим ее нижнюю губу, что делает ее весьма похожею на старую колдунью. Я никогда не разговаривала с нею, хотя она не пропускала случая, чтобы не окинуть меня взглядом с головы до ног. Но на днях, странствуя по огороду, я наткнулась на тропинку между двумя изгородями, которую до сих пор еще не исследовала, и которая привела меня на задний двор. Это была квадратная площадка, обстроенная конюшнями, теперь пустыми, в задней стене дома было маленькое открытое оконце, у которого стояла миссис Ски. Я уже повернулась, чтобы уйти, когда она приметила меня, и приветливо замахала двузубой вилкой.

— Не уходите, мисс, не уходите. Я не стесняюсь, если кто и увидит, как я закусываю. Никто не скажет, что я зря потребляю барскую провизию.

Я не ушла, догадавшись, что миссис Ски почему-то искала моего общества, я уселась на большой камень под окном и начала беседу восхвалением красоты окрестностей и вопросом, давно ли она живет здесь.

— Да, здесь место довольно красивое — равнодушно согласилась она, — но я не люблю прогуливаться Мне хорошо и дома, где я прожила целых тридцать лет.

— Тридцать лет! Вы прожили здесь тридцать лет?

— Да, мисс, верное слово. Я была здесь, когда родился мистер Джордж, и его мать, хоть и нянчилась с своими ребятишками, все-таки была также красива и важна как вы. Септимус весь в нее, только она была не такая толстая, как он, и щеки ее были румянее, а глаза голубые, и при встрече она смотрела на вас презрительно и высокомерно, а он хоть словно шелковый, да люди его больше боятся. Зато нос у него точь в точь такой же, и это не удивительно, так как она была еврейка, и, может быть, этот нос держится у них в семье с той поры, когда ее предки поклонялись золотому тельцу на Хориве.

Теперь я вспомнила, что глядя на портрет в гостиной, я была поражена восточным типом ее лица и, кроме того, в нескольких старых книгах, найденных мною в шкапу в моей комнате, на заглавных листках стояло имя ‘Дамарис Хазлит’.

— Разве и мистер Хазлит еврей? — спросила я.

— Боже сохрани! Хазлиты жили здесь и были всем известны и всеми уважаемы до тех пор пока его дед сделался купцом и снял фабрику в Боллертоне. Но тогда они не были так богаты, как теперь, теперь у них огромное состояние, хотя они и живут скромно. Старик сильно любил барыню, и она была такая здоровая женщина, что можно было об заклад побиться, что она доживет до ста лет. Но так случилось, что у нее дети стали умирать один за другим, а наконец и любимца ее, Дика, убили где-то заграницей, в каком-то училище, я позабыла название. Потом туда отправили и мистера Джорджа. Это в том городе, где рубят друг другу лицо шпагами и по целым дням пьют пиво в садах вместо того чтобы делать дело.

— Не Гейдельберг ли это?

— Он самый! Я тысячи раз слыхала это имя, да вот и запамятовала, у госпожи Хазлит был там брат профессором, и через него ученье мальчиков стоило дешево. Хазлиты всегда умели ловко устраивать свои дела, очень ловко!

— И миссис Хазлит также?

— Точно также. Одно только у ней было пристрастие. Она хоть и была экономна не меньше барина, старика, но любила носить хорошие шелковые платья и нарядные шляпки, вот так-же как вы!

— Благодарю.

— Хи! хи! хи! Да, что я хотела сказать? После смерти Дика она стала хворать да хворать, да и прикончилась. Старик тогда словно правой руки своей лишился, перестал есть и на всех смотрел зверем. Но ведь вы не поверите: только что вернулся он с похорон, как принялся перебирать ее вещи, потом послал за маклаками в Болдертон и продал все ее наряды, шляпки, обувь, все до последней нитки. Прости меня Господь, но я пожелала тогда чтобы госпожа воскресла и послушала бы как они торговались, право, она умерла бы от смеха, потому что она любила все забавное и понимала шутки!

И миссис Ски захихикала, как будто считая свои последние слова также превосходной шуткой. Я не возражала, и она заговорила снова.

— Да то ли еще было! Вы видали ее портрет с прялкой в гостиной? Так вот старик выписал из Лондона торговца картинами, так как портрет стоил ему дорого, и он хотел вернуть свои деньги. Я буду помнить ее без всяких портретов, — сказал он, — и это был только ее каприз. Однако, ему неловко показалось признаться торговцу что это его жена, и он выдумал, будто это старинная картина, представляющая святую Катерину. Но лучше было бы для него не поминать никаких святых, потому что лондонца не надуешь и он в ярости назвал старика плутом и идиотом. Тот не остался у него в долгу, и они разбранились так, что я боялась, как бы дело не кончилось убийством. После этого, должно быть старик раздумал продавать портрет, не стал больше звать торговцев, и так он остался висеть в гостиной.

Внутренне я порадовалась этой невежественности мистера Хазлит, вообразившего что так легко обмануть опытного торговца картинами, и принужденного отказаться от поползновений на сбыт женина портрета. Что это за ужасный старик!

— Они должны очень дорожить вами за вашу долгую службу, — сказала я, соображая, за какую сумму я решилась бы прослужить два года в этом доме. А эта старуха, делающая решительно все и без сомнения, получающая ничтожное жалованье, прожила здесь почти целую жизнь.

— Правда, правда, они дорожат мною, даром, что старик грызет меня! Поглядите, мисс, и она протянула мне в окно свою тарелку с отвратительными объедками, один вид которых возбуждал тошноту, разве нашлась бы другая, на моем жалованье, которая стала бы из экономии собирать куски с тарелок? Как же! Но я с охотою служу им, потому что они ловкие господа! Такие ловкие насчет наживы и сбережения, каких немного найдешь! Вы уже уходите, мисс? Нет, посидите еще немножко, сюда никогда никто не заглядывает, кроме домашних, а язык мой отдыхает, когда мне удается поговорить с кем-нибудь.

И осталась, а миссис Ски продолжала свое повествование. По ее словам, старик очень изменился в последнее время. Прежде он весь день проводил на фабрике, а вечер до полуночи сидел в кассе, помещавшейся внизу, между погребами.

— Никто кроме него никогда не ходил туда, но наверное там лежала куча всякого добра. Кроме денежных бумаг и золота, там хранились также фамильное серебро и драгоценные вещи, принадлежавшие прежде первым щеголям Англии. Старик ссужал им деньги под залог этих вещей, которые почти никогда не выкупались. Мистер Септимус хотел бы заглянуть в кассу, да отец не допускал его, а Джордж вовсе не входил в дела и ни в чем не имел голоса, к тому же, когда ему исполнилось двадцать пять лет, он получил материны деньги и стал независим. Да и теперь Джордж все еще не совсем похож на свою семью, и характер у него не такой ровный, как у его брата, впрочем, он еще молод, переменится. Но когда мистер Септимус сделается здесь господином, Лиззи Уэйлен придется скорехонько убираться отсюда, и поделом! Важная птица, дочь жалкого нищего, а стала здесь хозяйкой, забрала себе ключи, пишет письма для старика и ухаживает за ним, и сидит за одним столом с такими леди, которым неприлично быть даже в одной комнате с нею! Не говоря уже про то, что в доме есть сыновья и люди, которые тут уже жили раньше, чем она родилась. Ну да ладно, старого воробья на мякине не обманешь! Впрочем, не лучше ли придержать язык за зубами?

Тут старуха резко переменила разговор, осведомившись, не скучаю ли я здесь после Лондона.

— Вам не хочется еще уехать отсюда, мисс? Я отвечала — нет. Деревенский воздух так полезен мне. Я давно уже не чувствовала себя так хорошо, как теперь.

— Конечно, воздух здесь хорош, спору нет. Но я не поверила ей — (по выразительному ударению на этом местоимении я догадалась, что оно обозначает несносную Лиззи) — когда она сказала мне, что сюда приедет леди для поправления здоровья и велела мне приготовить комнату. Я позабыла, как ваше имя, мисс?

Я отвечала, что мое имя Маркенфильд и что я вдова.

— Вдова. Так, теперь я это припомнила, но вы так молоды с виду, что у меня это из головы вон. Вы совсем не похожи на вдову!

Я сочла долгом пояснить, что вдовою уже восемь лет, так как она с видимым неудовольствием посмотрела на мое голубое платье и светлую шляпу.

— Восемь лет! Восемь лет! Но какая же вы были крошка, когда выходили замуж! Кто это вздумал жениться на вас?

Невольно рассмеявшись ее откровенному изумлению, я удовлетворила ее любопытству, сообщив, что вышла замуж в восемнадцать лет, и что муж мой был гораздо старше меня.

— Как жаль, что нечего и думать о наших господах, — раздумчиво заметила миссис Ски. — Это самая подходящая семья для денежных вкладов, а у вас, наверное, есть деньги. Они положили бы их куда следует и стали бы прикапливать, не тратя ни гроша на пустяки, но видите ли, мистер Джордж едва ли женится когда-нибудь, а другой уже женат, на свою беду, так как он-то и годился бы для вас!

Это было уж чересчур. Мысль о возможности моего прибытия сюда с матримониальными целями, и вдобавок на старшего брата, особенно антипатичного мне, показалась мне до того смешною, что под каким-то предлогом я встала и убежала хохотать в сад.

У самой изгороди я наткнулась на Джорджа Хазлита, несшего в одной руке корзинку для рыбы, а в другой — удочку. Он переложил свою ношу в одну руку для того чтобы отвесить мне один из утонченно вежливых поклонов, которыми отличается вся семья. Несмотря на их скаредный образ жизни, и совершенное удаление от общества, все-таки в них сохранились еще некоторые черты, напоминающие о их дворянском происхождении.

Я мало видела Джорджа Хазлита, и до сих пор мы только обменялись несколькими приветствиями, несмотря на его изящные поклоны, мне казалось, что он готов скорее сделать крюк для того, чтобы избежать встречи со мною. Когда ужасающе ветхий кэб доставил меня в Совиное Гнездо, Джорджа не было дома, и меня принял его отец с величайшею вежливостью, он же провел со мною вечер в саду, сидя в своем кресле, при этом, к моему облегчению, неотлучно присутствовала и quasi-хозяйка дома, Лиззи Уэйлен. Наконец, мистер Джордж вернулся и, убрав свою лошадь — они не держат конюха — вошел в гостиную, где я сидела вместе с другими членами семьи, при виде меня, он видимо был поражен, и на лице его скользнуло выражение живейшей досады. Кажется, приезд мой оказался для него сюрпризом, так как они вечно скрывают все друг от друга. Этот младший сын молчалив как полицейский. Он уходит со двора прежде, чем я являюсь к завтраку, редко обедает в семье, а оставаясь дома, предпочитает свою комнату семейному кружку.

Мое невинное объявление о желании провести месяца два в сельском уединении, привело меня в необычайную семью. Неужели корыстолюбие побудило мистера Хазлита предложить мне убежище в его доме? Но мне кажется, что при его затворническом образе жизни, никакая плата не могла бы показаться ему соблазнительной.

Глава II.

Мисс Уэйлен удивительно молчаливая девушка. Она до того тиха и ненавязчива, что если бы я не догадывалась кое о чем, то изумилась бы антипатии к ней некоторых членов семьи. Мы проводили вдвоем много часов, но она сама не произносила ни слова, ограничиваясь лишь внимательно-вежливыми ответами на мои замечания.

Мне так хотелось бы сказать ей: ‘Вы такая хорошенькая молодая девушка, и несчастливы. Ваша молодости даром вянет здесь. Зачем вы остаетесь? Вас оскорбляют ежечасно. Сам мистер Хазлит обращается с вами прилично, но он не защищает вас от остальных. Хотя чужой хлеб всегда горек, но если вам уж приходится есть его, то я могла бы найти вам другое место, где вам жилось бы сноснее.

Но я знаю, что в ответ на такую речь, непроницаемая молодая особа подняла бы на меня свой бархатный и, боюсь, глубоко неискренний взгляд, и сказала бы, что я ошибаюсь, что ‘она совершенно довольна и что все очень добры к ней’. Лиззи Уэйлен несомненно красива и интересна. Она высокого роста, почти с меня, и гораздо худощавее чем следовало бы. Щеки ее преждевременно ввалились, а прозрачная белизна рук свидетельствует о ее не особенно крепком здоровье, хотя она никогда не жалуется. Она рано встает и поздно ложится. Ее зовут к мистеру Хазлиту во всякое время. Она его сиделка и секретарь, и в тоже время экономка, ведущая хозяйство на выдаваемые ей жалкие гроши. Тем не менее, она прекрасно распоряжается столом, за который мы садимся вместе.

Лицо Лиззи замечательно бледное, и бледность эта странная, точно будто вызванная постоянно сдерживаемым страхом, темные, прямые, бархатистые брови резко выделяются на ее белом лбу, а голубые глаза и каштановые волосы, которых у нее масса, кажутся темнее чем казались бы при румяных щеках. Но всю эту прелесть портит один жестокий недостаток: это выражение фальшивости и лицемерия. Не будучи заправской, нахальной лгуньей, она редко смотрит вам в лицо и вечно украдкой наблюдает за всеми, словно что-то скрывая. Она глядит искоса н замечает все происходящее вокруг, в тоже время делая вид, что ничего не видит. Ее можно спрашивать о чем угодно, но никогда нельзя получить ожидаемого ответа: она никогда не высказывает то, что действительно она думает. Все это, однако, мне не мешает искренно сожалеть ее, ибо я уверена, что такою ее сделали постоянная зависимость от грубых людей и их деспотизм над ее бесхарактерной натурой.

Громкий, сердитый голос Изабеллы Хазлит, распекавшей своих детей в саду, заставил Лиззи вздрогнуть над ее работой, и я только что собиралась предложить ей прогуляться, когда старая Кизи вернула голову в дверь.

— Мисс Уэйлен, барин вас зовет.

— Сию минуту, миссис Ски.

— Да, сию минуту. Бывают дела не терпящие отлагательства, как вам известно. Но на вашем месте, я держала бы его подальше от ветра, так как вчера вечером у него была одышка, и вам не мешает поберечь его немножко.

Бросив на меня значительный взгляд, старуха знаменательно фыркнула и исчезла.

Я посмотрела на мисс Уэйлен. Казалось, она не слыхала ее слов и сидела задумавшись, подперев лоб рукою. Потом она встала и уходя спросила: — Не принести ли мне вам прежде завтрак, миссис Мартенфильд? Или может быть вы желаете, чтобы миссис Хазлит посидела с вами, когда вы кончите писать?

— Ни то, ни другое благодарю вас, мисс Уэйлен. Я совсем не голодна, и сейчас пойду гулять.

Действительно, утро дивное, и грех проводить его взаперти. Иду!

Глава III.

Когда моя горничная в Лондоне укладывала мои вещи, я велела ей снабдить меня только самыми простыми и необходимыми костюмами, вовсе не желая в деревне щеголять по-городски. Но и незатейливая одежда рвется, а без горничной, с непривычки, обходиться трудно, тем более, что за не имением обычной и привычной обстановки, я до сих пор даже не могла обозреть основательно свою особу. Но необходимый для этой цели предмет трюмо, нежданно-негаданно явилось вчера в моей комнате, пока я гуляла. Все эти дни мне приходилось довольствоваться жалким старинным зеркальцем в тяжелой раме, лопнувшей на одном углу, зеркало стояло на хромом туалетном столе, одну ножку которого я вынуждена была подпереть головкой щеткой. Не знаю, какой добрый гений внушил кому-то мысль поставить мне трюмо, но я очень этому рада. Откуда оно взялось, я также не могу себе представить. Комната Лиззи Уэйлен почти без мебели, а помещения мистера Хазлита и Джорджа, куда я случайно заглянула в роскошные двери, голы как сараи.

Когда сегодня утром я шла гулять, сквозь садовую изгородь пролезло какое-то белое создание, оказавшееся Стартом, терьером Джорджа Хазлита, и как я ни отгоняла его, все-таки он увязался за мною. Удивительно, до чего эта собака любит прогулки, она следует решительно за всеми, кто только ее терпит. Я кончила тем, что погладила ее, любопытствуя ощупать ее ребра, чтобы убедиться, насколько она заморена голодом. Но под шерстью оказалось достаточно жира, и к тому же, Старт хотя и выказывал чрезвычайную любознательность относительно всех сорных куч, но очевидно рылся в них только по собачьей привычке, а не для отыскания себе насущного хлеба.

Несколько времени я шла по большой дороге, с раскинувшимися по обе ее стороны обширными полями и с хорошенькой, опоясанной огородами деревушкой на заднем плане, пока достигла хорошо знакомого мне поворота, ведущего к прелестному, тенистому проселку. В густых изгородях растут высокие деревья, простирающие длинные ветви, почти встречающиеся над моей головою, и образующие сеть, сквозь которую пробиваются солнечные лучи, падающие на дорогу яркими бликами. В канавах, тянущихся под изгородями, зеленеет такая густая заросль папоротников и вьюнков, что сквозь нее едва проглядывает кое-где медленно текущая вода. Дойдя до просвета в изгороди, где лежат большие камни, я подобрала платье перешла через них и, протиснувшись в отверстие среди кустарников, выбралась в поле. Старт следовал за мною. Пустынное поле все сплошь поросло высокими травами и душистым клевером, просившими косы. В конце этого поля росло два дерева, образуя естественную беседку, своими сросшимися стволами и нависшими над ними густыми ветвями. Туда-то я и направлялась, когда внезапно Старт с громким лаем помчался к чаще, тянувшейся по одной стороне поля, последовав за собакой чтобы узнать причину ее тревоги, я увидала среди зелени две фигуры.

То были мистер Хазлит и мисс Уэйлен, и я никогда не позабуду лица старика при моем появлении. В первое мгновение оно выразило угрозу и, схватившись за палку, старик слегка привстал с кочки, на которой он сидел. Потом угрожающий взгляд сменился взглядом тревожным и испуганным, а губы судорожно передернулись. Девушка, наклонявшаяся зачем- то очень низко к земле, также вскочила и быстро спрятала что-то за спину. Очевидно оба были сильно перепуганы, хотя без всякой видимой причины.

— Как вы попали сюда? — спросил меня, наконец, мистер Хазлит, и тон его вопроса заставил меня ответить точно таким-же тоном:

— Через дыру в изгороди.

— В изгороди есть дыра? Где? Ее должно тотчас же заткнуть.

Я уже успела оправиться от первого изумления, вызванного его странной манерой, и отвечала:

— Если вы желаете пойти со мною, то я могу указать вам это место. Боюсь, что раздосадовала вас, мистер Хазлит, по неведению забравшись в ваши владения. Но несколько дней тому назад, проходя по проселку, я увидала отверстие в изгороди и заглянула в него. Поле за изгородью так прельстило меня, что я решилась пробраться через дыру и нагулялась здесь вволю, а в соседнем поле я нашла такое удобное сиденье под деревом, что несколько раз возвращалась к нему. Надеюсь, в этом нет никакой беды?

Пока я говорила, старик уже успел овладеть собою и отвечал со своею обычною любезностью:

— Никакой беды, конечно, никакой, миссис Маркенфильд, такая легкая поступь, как ваша, разумеется не могла попортить траву. Скоро пора косить и я пришел посмотреть, каковы травы.

Он быстро взглянул мне прямо в глаза и повторил:

— Я пришел посмотреть, каковы травы, да. Но та дыра должна быть немедленно заделана. Я не могу допустить, чтобы неотесанные мальчишки забирались сюда, топтали мою траву, разоряли птичьи гнезда и… и… — он остановился, осмотрелся вокруг и продолжал: — Лиззи, скажите про это Мевсу, присмотрите, чтобы дыра была заделана хорошенько, и укажите миссис Мар кенфильд, где ворота, чтобы она знала дорогу сюда в другой раз. Но здесь есть места гораздо более красивые, чем эти поля, сударыня, и жена моего сына или мисс Уэйлен с удовольствием укажут их вам.

Несмотря на то, что мистер Хазлит теперь старался избытком любезности загладить свою недавнюю резкость, все-таки мое присутствие видимо тревожило и стесняло его. Прощаясь, я сказала, что не буду более пользоваться незаконными путями, и выйду через ворота, которые, наверное, сумею найти, не беспокоя мисс Уэйлен.

Однако, она пошла со мною, но едва успела сделать несколько шагов, как старик позвал ее, и я медленно отправилась дальше одна. Обернувшись, я увидала, как он с обычною живостью что-то говорил ей, держа ее за руку, а девушка покорно и молча слушала его.

Скоро мисс Уэйлен догнала меня и указала на ворота, находившиеся в стороне за поворотом. Прежде чем оставить меня, она рассеянно взглянула на небо, по которому плыли перистые облачки, и нерешительно, тихо произнесла:

— Я полагаю, что будет лучше, если вы вовсе не упомянете о нашей встрече, миссис Маркенфильд. Мистеру Хазлиту всегда крайне неприятна заботливость домашних о его здоровье. Он любит воображать себя очень бодрым, а они могут найти рискованною для него такую далекую прогулку. Так, пожалуйста, не говорите об этом ни мистеру Септимусу, ни миссис Хазлит…

— Очень хорошо, — серьезно отвечала я.—Я ничего не скажу. Я уверена, что мистер Септимус очень встревожился бы при одной мысли, что его отец неосторожен.

— Конечно, — тоном наивного убеждения произнесла она. Глаза ее, от созерцания неба перешли к созерцанию кончика платка, торчавшего из кармана моей жакетки, затем она поклонилась, и мы расстались.

Признаюсь, мои чувства к старшему сыну мистера Хазлита были далеко не христианские, и вот почему. Дверь от Джорджевой спальни приходится почти напротив моей двери, и сегодня утром я нечаянно услышала братскую ссору, происходившую у моего vis—vis, и вовсе не предназначавшуюся для моих ушей. Особенно ясно долетели до меня последние слова выходившего из комнаты Септимуса, голос которого был спокоен, но полон глубокого огорчения.

— Сколько же еще старик хочет прожить? Кажется, и семидесяти восьми лет слишком много, если не имеешь пожизненного дохода, — произнес он.

За воротами, немного дальше по дороге, я увидала вдвинутое под тень изгороди кресло мистера Хазлитf, и его молодого возницу, мирно спавшего на траве, прислонясь головою к колесу. Должно быть, его господин провел в поле все утро, соображая выгоден или нет будет сенокос.

Я шла, подобрав и зажав в руке свой изорванный при пролезании через изгородь подол, что видимо не нравилось Старту, вероятно полагавшему, что я несу что-нибудь подозрительное и считавшему своим долгом выяснить это обстоятельство. Он неотступно бежал вплотную с моей рукой, не спуская глаз с моего подола, — как вдруг на повороте раздался лошадиный галоп, и Старт, позабыв обо мне, с радостным лаем кинулся навстречу всаднику.

Джордж Хазлит ехал на своем гнедом, в своем обычном темном утреннем костюме. Он не мог не увидать меня и сделал то, что делал всегда: отвесил низкий, важный поклон, нагнувшись чуть не до седла, придержал лошадь, пока я проходила, чтобы не брызнуть на меня грязью, а затем ускакал крупною рысью, в сопровождении неблагодарного Старта.

Хотя сама я не езжу верхом, но умею с первого взгляда отличить хорошего наездника: Джордж Хазлит в седле как у себя дома и я невольно залюбовалась его удалявшейся фигурой. Как жаль, что он так несообщителен и угрюм!

Но недостаток внимательности одного брата искупается избытком ее в другом. Когда я подхожу к воротам нашего сада, навстречу мне является заметивший меня издалека Септимус и рассыпается в комплиментах моему цвету лица, поправляющемуся под влиянием деревенского воздуха.

Когда он говорит с вами, он всегда пристально смотрит вам в глаза, и я очень часто невольно бываю вынуждена опускать свой взгляд под его холодным, светлым, испытующим взглядом, который всегда противоречит его медовым речам.

— Вы конечно не знаете, миссис Маркенфильд, где мой отец? Впрочем, откуда вам знать это! Очень прискорбно, что такой старик все еще непременно хочет трудиться. Но он необыкновенный человек, по-видимому, это идет ему впрок. Я пришел было к нему по делу, и не могу нигде найти его.

— Мистер Хазлит присылал за мисс Уэйлен, когда мы сидели вместе утром, чтобы идти с нею гулять, — отвечала я, памятуя просьбу Лиззи.— Но это было уже очень давно, наверное они скоро вернутся.

— Гулять с Лиззи! А! О!

Он на минуту задумался, и я не могла понять его все еще устремленного на меня взгляда.

— Лиззи сокровище для моего отца, и это большое счастье для нас, что у него такая преданная помощница, как это самоотверженная девушка. Когда он умрет — чего не дай Бог! — она получит щедрое вознаграждение за все свои старания.

Мне хотелось переменить разговор, вовсе не намереваясь нарушить данное мною Лиззи обещание молчать, я чувствовала в то же время, что если этот человек со стальными глазами спросит меня напрямик, видела ли я его отца, я поддамся магнетическому влиянию его взгляда и скажу всю правду.

— Ваш брат дома, кажется, — сказала я, — и вы можете передать ему ваше поручение. Он только что обогнал меня по дороге сюда.

— Джордж! — он засмеялся. — О, нет! Они не ладят с отцом, и отец не желает, чтобы с ним советовались о чем бы то ни было. Это отчасти понятно, так как он отказался вложить свои деньги в наше дело. Ведь вы знаете, миссис Маркенфильд, что Джордж богат, он не жалкий управляющий или главный приказчик, как ваш покорный слуга.

— Почему вы думаете, что я это знаю, мистер Хазлит? — спросила я.

— Вы скромны! — снова засмеявшись, отвечал он. — Разве Кизи не выболтала уже вам всего? Бедняжка! Она предана своему долгу и выходит из дому только в церковь по воскресеньям, для того чтобы молиться о нашем благоденствии. Но я знаю, что при случае ее языку удержу нет. И в этом нет беды, она рассыпается в вечных панегириках нашей семье. Правда ведь?

Он был прав. Я встречалась с миссис Ски еще два или три раза, и она была крайне болтлива, так что я сделала еще несколько весьма характеристичных открытий.

Но неужели она передала о нашем разговоре Септимусу? Или он только догадывался?

Он не стал больше касаться этого предмета, таково его обыкновение: он любит вскользь сказать что-нибудь, дать вам понять, что ему все известно и затем меняет разговор. На мгновение переведя глаза с моего лица на мое платье, он приметил ужасный вид моего подола, который я выпустила из руки, уронив его на землю.

Увидав его взгляд, я сказала:

— Вот что случается с женщинами, непривыкшими к деревне, и забывающими, что деревья и кусты не обиты бархатом.

— И не носящими с собою рабочего мешочка, как делали наши бабушки, — докончил он. — Подождите минутку, миссис Маркенфильд, вы запачкаете песком весь подол.

Отвернув полу своего сюртука, он отыскал там несколько булавок и, наклонившись к моему подолу, быстро и ловко заколол все разорванные места.

Он доканчивал свою услугу, и я благодарила его, когда на дорожке впереди нас показались его жена и Джордж. Если я и мистер Септимус, закалывающий мой подол, в эту минуту представляли из себя не совсем обычную картину, то и приближавшаяся к нам пара также имела довольно странный вид.

Конечно, невестка может идти под руку с деверем, но обыкновенно она не сжимает свои обе руки над его рукою, не прижимается к нему крепко и не говорит с отчаянною мольбою, как это делала Изабелла. Она до того увлеклась своею речью, что не замечала ничего, и Джордж первый увидев нас, старался снять ее руки, лицо его выражало сильную досаду с легким оттенком жалости, как мне показалось. Не обращая внимания на его движение, она продолжала цепляться за него и говорить так громко, что если бы ее слова не были заглушены веселыми криками игравших тут детей, я наверное услышала бы их.

Не ревность ли заставила Септимуса взглянуть так странно и сложить тонкие губы в презрительную усмешку? Однако голос его не дрогнул, когда он окликнул Джорджа и спросил, не знает ли он, куда спрятался отец?

— Он только что вернулся через двор, и вид у него очень дурной, — ответил Джордж.— Кизи повела его наверх.

— У него дурной вид? — с коротким смехом прервала его миссис Септимус. — Воображаю, если бы у всех нас…

Она умолкла, встретив взгляд мужа, и слегка отступила, когда он подошел к ней.

— Ты больна, Изабелла? Я так и думал. У тебя болезненное лицо, дитя мое, ты нуждаешься в покое и тишине.

Действительно, она смотрела больной. Я уже сказала выше, что ее стройная фигура, облеченная в грязное платье, не отличается полнотою, но за то лицо ее, к сожалению, слишком полно, багрово и одутловато. Мне было жаль смотреть на нее, такие у нее были растрепанные волосы, мутные, блуждающие глаза и трясущиеся руки. Она представляла полный контраст со своим гладко причесанным, опрятно одетым, солидным мужем.

— Дети целое утро капризничали, — поспешно отвечала она — и я устала до смерти. У вас нет детей, миссис Маркенфильд, и вы понятия не имеете, до чего они могут надоедать, в особенности когда вам нездоровится.

— Ты здесь с самого завтрака, Изабелла?

— Ты же велел мне прийти. Но я могла бы и не приходить, в доме нет ни души, отец твой вышел и…

— Хорошо, хорошо, — прервал он ее и, обернувшись к своей младшей девочке, подбежавшей к нему, начал с нею играть.

Он страстно любит своих детей и гораздо ласковее с ними, чем мать. Лулу не так мила, и далеко не так красива, как Мэзи. Судя по ее бледности и частым капризам, мне кажется что она хрупкое создание.

Я хотела было заговорить с моей любимицей Мэзи, но она оживленно рассказывала Джорджу, как заставила Мевса все утро собирать с нею крыжовник, и как это было весело. Из этого я заключила, что Мевс воспользовался отсутствием хозяина и работал по своему.

— Однако, время идет! — заметил Септимус, поглядев на часы. — Отведи детей домой, Изабелла, и передай их Марте. Скоро я приду закусывать. Эй, Кизи! Что нужно?

Верная служанка приближалась к нам, с накинутым на голову фартуком и огромной связкой ключей в руке. Несмотря на свое сходство с колдуньей, она очень опрятна, и ее чепец и платье всегда блещут чистотою. Ее зрение и слух одинаково остры и на днях она сразу увидала в темном углу мою закатившуюся запонку, которую я тщетно искала чуть не целый час.

— Я ищу вас, мистер Септимус, — отозвалась она, окинув нас всех быстрым взглядом. — Отец ваш вернулся совсем ослабевший, что неудивительно, если он гуляет с глупцами, не умеющими во время привести его домой, и теперь он хочет выпить рюмку старого портвейна, вы знаете которого, самого старого, какой у него есть. Вот вам ключи!

— Я достану вино, — с живостью сказала Изабелла, — ты можешь идти закусывать, Септимус, я знаю, где его найти. Когда отец твой в последний раз ходил за бутылкой этого портвейна, я была с ним. Позволь мне пойти!

Она быстро протянула руку к ключам, вероятно желая остаться здесь для того чтобы избегнуть завтрака наедине с супругом, но она ошиблась в расчете. Септимус взял ключи от миссис Ски.

— Нет, спасибо, Изабелла, тебе нездоровится, у тебя может закружиться голова, и ты упадешь с лестницы.

— Хи, хи, хи! — засмеялась старуха, — Неправда ли, как он заботится о ней, мисс? — обратилась она ко мне, и веселость ее возросла при виде угрюмого огорчения Изабеллы.

— Хороша связка, миссис Маркенфильд? — сказал Септимус, побрякивая массой ключей, — наверное все тут, кроме одного, — заключил он, с суровой усмешкой взглянув на связку.

— Возьмите с собою леди, — сказала Кизи, ей интересно будет посмотреть погреба. Они настоящее чудо, сударыня, столько в них поворотов и помещений, и чисто там, как во дворце, уж за это я ручаюсь. Угодно вам пойти?

Септимус с сомнением посмотрел на меня.

— Нет, нет, Кизи, это вовсе не место прогулки для хорошо одетой леди, — сказал он.

Но я приметила, как сильно хотелось старухе, чтобы я посетила ее подземные области, и поспешила заявить что напротив, я очень интересуюсь погребами и желаю осмотреть их.

По правде сказать, мне не особенно улыбалась перспектива этого обзора с глазу на глаз с Септимусом, но судьба выручила меня.

— И также пойду, — сказал вдруг Джордж, шедший по дорожке позади меня.

— Разумеется, пойдем, — согласился старший брат. — Пойдемте всей компанией, и ты также, Изабелла, теперь тут есть несколько рук, готовых поддержать тебя в случае нужды, и ты удовлетворишь своему желанию достать вино для отца. А вы, ребятишки, домой!

— Могу и я пойти с вами? Мне так хочется! — вскричала меньшая девочка своим плаксивым голоском.

— Нет, нет, крошка. Ты скатишься с лестницы и тебя съедят крысы, там крысы не меньше коров ростом. Домой, домой!

Мы отправились через огород на задний двор, где в просторных конюшнях, вместивших бы десяток лошадей, одиноко стоял гнедой Джорджа. Септимус шел впереди рядом со мною, и вспомнив его последние слова девочке, я спросила:

— Верно Лулу когда-нибудь уже упала с лестницы и сильно расшиблась? У нее на лбу глубокий шрам, должно быть это последствие падения?

В тоже мгновение я раскаялась в своем вопросе. Лицо Лулу обезображено широким шрамом, идущим от виска к веку, которое также изуродовано им. Обыкновенно этот шрам белый, но когда девочка сердится или плачет, он багровеет и становится еще ужаснее. Взглянув на мистера Хазлита, я оторопела при виде ледяной жестокости, выразившейся на его лице, и после минутной паузы, в продолжение которой Кизи многозначительно прищурилась на него, он спокойно отвечал.

— Да, девочка пострадала от ужасного падения, случившегося когда она была еще совсем крошкой, и следы его остались до сих пор, как видите. Оно могло стоить ей жизни. Я никогда не позабуду этого… и никогда не прощу.

Миссис Ски издала глухое хрюканье, очевидно она понимала его, но я не решилась расспрашивать. Полнейшее спокойствие голоса Септимуса представляло ужасающий контраст с тем, что я прочитала в его лице. Он не заурядный человек. В цивилизованной стране, где личность каждого ограждена законами, он никогда не рискнет на преступную жестокость, за которую может поплатиться. Насколько я понимаю его, он больше всего дорожит своей особой, но он также не умеет ни забывать, ни прощать и для его безжалостной натуры величайшим наслаждением было бы неумолимо, но законно измучить свою жертву.

Когда мы вошли в кухню Кизи, на глаза мне попался большой четверехугольный камень, на котором я сидела при моей первой беседе с миссис Ски, и я воспользовалась этим чтобы прервать неловкое молчание, Камень представляет из себя массивный куб, с боками, поросшими темным мхом, верхняя же площадка его была совершенно гладкая и белая.

— Как жаль, что этот камень не сплошь покрыт мхом, — заметила я, — это было бы такое чудесное сиденье!

— Нет, — горячо прокаркала Кизи, — никогда ни кусочка грязного мха не вырастет на верху этого камня! Никогда, покуда я жива и покуда есть хоть одна щетинка в щетке для того, чтобы каждый день чистить его!

— Ха, ха, ха! — засмеялся Септимус. — Вы наверное думаете, что Кизи помешана на чистоте, миссис Маркенфильд? Нет, тут нечто другое: этот камень ее фетиш! Сказать барыне, почему, старуха, а?

— Лучше придержите язык за зубами, если не хотите поссориться со мною, — сердито возразила она.

— Поссориться с вами, миссис Ски? Боже меня сохрани, я никогда ни с кем не ссорюсь! Теперь, живо, отоприте эту дверь! Удивляюсь, как это отец до сих пор еще не прислал сюда с другим поручением свою… Лиззи. Сойдите с нами, Кизи, я достану вино, прежде чем пойду показывать погреба миссис Маркенфильд, и вы можете отнести ему бутылку.

Мы спускаемся по лестнице, и затем идем по длинному коридору до того пункта, где исчезает свет, падающий сюда из оставленной настежь кухонной двери. Тут Септимус снимает с гвоздя фонарь, зажигает его и вкладывает ключ в тяжелую, обитую железом дверь, преграждающую нам путь. При этом маленьком замедлении нас нагоняют остальные спутники.

Обернувшись назад я увидала что миссис Хазлит возобновила свою давешнюю мольбу чем-то и что лицо ее снова выражает почти отчаяние. О чем это она просит так горячо?

И почему он очевидно упорно отказывает ей, судя по его отрицательным движением и коротким недовольным ответам?

Вступив за тяжелую дверь, сначала мы не нуждаемся в фонаре, так как в потолке есть большое круглое окно из очень толстаго стекла, защищенного решеткой. Мне известен внешний вид этого окна: оно выходит на одну из садовых дорожек сбоку дома. Погреб под окном также круглый, и кругом множество дверей. Это помещение служит кладовой, хотя собственно говоря, такое назначение совершенно излишнее в нашем экономическом хозяйстве.

К чести Кизи должна засвидетельствовать, что действительно, каменный пол и широкие каменные полки содержатся в такой безукоризненной чистоте, что хоть ешь прямо с них.

Я поспешила выразить ей свое восхищение и изумление по этому поводу, что она выслушала с мрачным довольством. Между тем, Септимус отпер другую дверь и мы очутились в обширном винном погребе, чересчур обширном сравнительно с его содержимым, после недолгих поисков, Септимус снял с полки окутанную паутиной бутылку, и начал, по моему совершенно излишний, панегирик старости и достоинству заключавшегося в ней напитка. Мне казалось, что отец ждет вино и без того довольно долго, и что гораздо любезнее было бы не теряя времени отослать ему бутылку.

Джордж нетерпеливо переминался, Изабелла кусала себе губы и топала ногою, а я со страхом прислушивалась к легкому шороху крыс в углах: я ужасно боюсь этих животных, и никогда еще красноречие Септимуса не было мне так неприятно, как теперь.

— Если ты еще промедлишь, — сказала Изабелла, — старик сам явится посмотреть, что мы тут делаем.

Никогда еще я не слышала, чтобы она таким тоном обращалась к мужу, как во второй раз сегодня, но она вообще была точно вне себя.

— Разумная женщина! — любезно отвечал он.— Вот, возьми бутылку и передай ее Кизи!

Она выхватила у него вино, но дрожавшие руки, плохо повиновались ей и бутылка выскользнула из ее пальцев и разбилась стукнувшись об угол полки, темно-пурпурная струя потекла по полу, среди обломков стекла, распространяя сильный аромат. Изабелла издала отрывистое восклицание, похожее на подавленное проклятие, а Джордж Хазлит спокойно взял ее под руку и увел из погреба.

Почему мне вдруг стало страшно? Ничего особенно ужасающего не было в этой простой случайности, и не только Септимус, но никто другой конечно не стал бы выходить из себя от подобной безделицы. Но я не могла подавить внезапно возникшего во мне сознания, что эпизод этот был кульминационным пунктом чего-то, скоплявшегося все утро. Невозмутимость Септимуса не успокоила меня, когда едва заметно пожав плечами, он молча вынул другую бутылку и подал ее Кизи, которая поспешно удалилась.

— Моя жена самая неловкая женщина в свете, — сказал он сухо, когда мы остались одни,— Впрочем это неудивительно при ее неуклюжих руках.

— Неловкость зависит не от рук, — холодно возразила я,— а от расстройства нерв или от запуганности.

Я гордилась своими неожиданно смелыми словами. В одно мгновение прежний страх мой исчез, и я уже нисколько не боялась Септимуса, В самом деле, как смеет он осуждать при мне наружность своей жены?

— Я оскорбил вас, миссис Маркенфнльд? Прошу прошенья! Я постараюсь успокоить Изабеллу, когда вернусь домой. Угодно вам теперь следовать за мною или с вас довольно этой подземной сырости? И булавки мои выпали из вашего подола, который смок в этой винной луже.

Я была весьма не прочь вернуться на свет Божий, но не дождавшись моего ответа, он с непринужденной болтовней повел меня по лабиринту погребов и коридоров, пока я наконец совсем ошалела. Каменные своды, разветвлявшиеся во все стороны, казались бесконечными, и невозможно было догадаться, с какою целью возведено все это сооружение. Одно место было также узкое и низкое, что нам пришлось бы почти ползти на четвереньках, если бы я не отказалась от его исследования. Моя мимолетная смелость в обществе мистера Хазлита давно уже испарилась и, не чувствуя никакой признательности за его любезность, я только желала поскорее отделаться от него. Я была рада, что ему приходилось идти впереди меня для освещения дороги, и что внимание его отчасти было поглощено маневрированием с фонарем. Когда, наконец, мы снова очутились в круглой кладовой, я с облегчением услыхала наверху тяжелую походку, которую я приняла за походку миссис Ски.

Дверь распахнулась, и показалась фигура не миссис Ски, как я ожидала, а Джорджа, и глаза наши встретились в прямом взгляде в первый раз со времени нашего знакомства.

— Я отвел Изабеллу домой, — сказал он Септимусу, — был у отца, он ждет тебя.— И обратившись ко мне, прибавил:— Что же, это путешествие во мраке не напугало вас?

— Нисколько. Ваш брат, боюсь, потерял из-за меня слишком много времени. Я все видела, но вовсе не утомилась.

— Есть одно место, миссис Маркенфильд, которое вы не видели, куда мы не ходим. Это место terra incognita для всех, кроме хозяина дома. Вот дверь, ведущая в кладовую Синей Бороды, — и он постучал в дверь с крепкими засовами и железными скобами.

— Почему ты не называешь его нашею ‘Пещерою Разбойников?’ — вдруг спросил Джордж с улыбкой, до того преобразившей его всегда серьезное лицо, что я едва признала его.

— Ладно, пусть так. Только для этой пещеры нет волшебного слова, и она не откроется, сколько бы раз не произносить перед ней ‘Сезам, откройся’. Да и в этом, — прибавил он, поднимая связку ключей, — нет ничего, что помогло бы проникнуть в заколдованную пещеру!

— Сказать по правде, — закончил Джордж, — это дверь давно заброшенной семейной молельни, к которой мы относимся всегда с глубоким благоговением. Созерцайте ее миссис Маркенфильд: я никогда не простираю моей дерзновенности дальше поцелуя замочной скважины!

Я созерцала со страхом. Словоохотливость Кизи уже достаточно меня просветила. Тут было фамильное серебро — многих фамилий — драгоценности, деньги в золоте и бумагах, словом, целое Эльдорадо скрывалось за этой крепкою дверью!

Глава IV.

После нашей экспедиции в погреба, до сих пор ясная погода переменилась, и несколько дней шел непрерывной дождь. Теперь небо снова очистилось от туч и ветер стих. На днях у мистера Хазлита повторился один из тех припадков, которыми он начал страдать в последнее время, и он около часа пролежал в обмороке, очнувшись, он не сознавал, что с ним было. Доктора не звали: по-видимому, мисс Уэйлен прекрасно знает, как ухаживать за ним. После этого он оставался у себя в комнате двое суток и никого к себе не впускал, кроме нее. Мне кажется, что припадки эти имеют связь с мозгом, так как с тех пор он сделался ужасно причудлив и беспрестанно выражает самые противоречивые желания.

В течение этой недели я часто повторяла себе, что ни за какие деньги в мире не согласилась бы быть на месте Лиззи. Решительно все оскорбляют ее, кроме младшего сына, который довольно вежлив.

Однажды, проходя по коридору мимо комнаты мистера Хазлит, я нечаянно наткнулась на Лиззи и Септимуса. Девушка, бледнее обыкновенного, стояла неподвижно, между тем как он тихо, но весьма выразительно говорил ей что-то, загораживая ей дорогу, так чтобы она не могла уйти, если бы у нее даже и было подобное намерение. Он с изысканною вежливостью посторонился, когда я проходила мимо них. Я увидала Лиззи вскоре после этого, и глаза ее были красны и вспухли от слез.

Не могу понять, почему старик не защищает ее от такого обращения, я сама была очевидицей, как в его присутствии Изабелла кричала на Лиззи, а Кизи выказывала ей явное презрение. Септимус — тот никогда не бывает груб! Даже совершая убийство, он не стал бы сопровождать его грубыми словами. Вечером, вскоре после описанной мною сцены, он встал для того чтобы отворить дверь выходившей из комнаты Лиззи, причем глубоко поклонился ей. Она же сильно покраснела, и я отлично поняла почему.

Всеведущая миссис Ски торжественно заявила, что Септимус совсем не опасается того, что часть его наследства перейдет к ней. Ни один Хазлит, по ее уверениям, не решится обездолить своего сына, как бы нелюбим ни был этот сын, к тому же, старик знает, кто лучше сумеет распорядиться его деньгами.

— Пусть она теперь хватает сколько может, — угрюма говорила старуха, — а старый барин, как он ни ласков к этой дуре, все-таки ни гроша не оставит ей, он не для того копит деньги чтобы она после тратила их по своему.

По моему мнению, выносить такое существование — чистое безумие со стороны молодой, свободной девушки, способной иными средствами добывать себе кусок хлеба. Я слышала, что у нее нет матери, а отец должен крупную сумму мистеру Хазлиту, и что она служит старику за отцовский долг.

Мне даже смешно на самое себя, что я так интересуюсь этой семьей, куда судьба случайно забросила меня. Не все ли мне равно до всех них? Срок моего пребывания в деревне кончается, я поправилась насколько это возможно, я скоро снова вернусь в мой милый, уютный лондонский дом, и все Хазлиты наверное исчезнут из моей памяти… Все ли, однако? О Джордже, вероятно, я буду вспоминать иногда: мне нравятся прямодушие и искренность, невольно проглядывающие в его речах. В последние дни мы стали как-то чаще встречаться и беседовать. Он реже уезжает из дому и чаще бродит по саду, с сигарою в зубах. Так как я почти постоянно в саду, когда не гуляю, то он поневоле натыкается на меня, хотя, впрочем, это видимо менее неприятно ему, чем было раньше. Раза два мы даже отправлялись вместе гулять, и я с удовольствием убедилась в его образованности и начитанности. Он владеет прекрасным даром слова и иногда красноречие его увлекательно. Но он никогда не касается своих семейных дел и отношений, разговоры наши всегда имеют совершенно, отвлеченный характер. Вчера я сказала ему, что через два дня намерена распроститься с Совиным Гнездом и он, как мне показалось совершенно искренно, пожалел об этом… По крайней мере, одна из семейных загадок разъяснилась, и весьма плачевно: при нашем возвращении с прогулки, Кизи выбежала из ворот и бросилась к Джорджу, с отчаянными жестами:

— Чуть было дом не спалила нынче миссис Хазлит! — взволновано заговорила она. — Услала детей спать, сама заперлась у себя, да и выдула целую бутылку, а потом со свечкой давай ходить по всему дому, насилу ее Марта убрала в кабинет, да и теперь все ее сторожит! Мистер Септимус ведь в город уехал, вот она и улучила время!

Все это старуха выговорила залпом, не обращая внимания на знаки, которые ей делал Джордж, очевидно не желавший доводить до моего сведения о постыдной слабости Изабеллы. Я поспешила уйти к себе, а Джордж направился в дом брата. Так вот отчего у нее багровое лицо, вспухшие глаза и дрожащие руки, и вот в чем ее болезнь, на которую так часто ссылались все домашние! Признаюсь, это открытие только усилило мое желание покинуть Гнездо, и я в тот же вечер занялась приготовлениями к отъезду.

Старику Хазлиту было в этот день хуже обыкновенного, и Лиззи прислала мне сказать, что она не может сойти к обеду. Мне пришлось отобедать одной, и от прислуживавшей мне миссис Ски я узнала, что мистер Джордж уехал в город за доктором, а мистер Септимус еще не вернулся. Этому последнему обстоятельству я была очень рада и тотчас после обеда опять ушла гулять, чтобы не встретиться с этим джентльменом, который становился мне все противнее: я была уверена, что это он довел свою жену до такого несчастия.

Вследствие некоторых непредвиденных задержек со стороны неаккуратной прачки, швеи и т. п. мне пришлось отложить отъезд на несколько дней, и эти несколько дней были поворотным пунктом в моей жизни. Могла ли я предвидеть, что случайный приезд мой на шесть недель в Совиное Гнездо, окончится таким образом?

Прибывший доктор нашел старика Хазлита быстро угасающим, почти без сознания и беспомощно слабым. Лиззи неустанно ухаживала за ним, но трое суток, проведенных без сна и почти без малейшего отдыха, окончательно подломили ее силы, и она едва таскала ноги. Братья решили выписать из города сиделку, а пока Изабелла взялась смотреть за стариком, Лиззи же уложили спать в ее комнате.

В этот вечер у меня сильно болела голова, и я рано улеглась спать. Должно быть, я проспала несколько часов, так как проснувшись увидала что уже совсем темно, и в доме не было слышно никакого движения.

Чувствуя себя почти совсем здоровой, я встала и подошла к окну, чтобы подышать свежим воздухом, как вдруг внимание мое было привлечено легким шорохом в садовых кустах. Звук был до того тих, что сначала я подумала, что мне почудилось, но когда он повторился, я сказала себе, что это просто кошка крадется, и отошла от окна, с намерением зажечь свечку и почитать в постели. Только что я улеглась, совершенно уже забыв о шорохе, как до слуха моего ясно долетел стук где-то далеко захлопнутой двери, и я невольно вспомнила россказни старой Кизи, уверявшей меня, что Лиззи по ночам посещает таинственную комнату в погребе, и что она сама видела ее сходившей вниз с связкой ключей и фонарем. Правда это, или неправда, мне было решительно все равно, и я снова углубилась в чтение романа, который мне, однако, не суждено было окончить в Совином Гнезде. На этот раз не шум заставил меня бросить книгу и подойти к окну, а какое-то неопределенное, смутное сознание чьего-то присутствия вблизи меня. Комната моя выходила прямо в сад, откуда легко можно было войти ко мне через окно. Мне представилось, что кто-то пробирается вдоль стены, и я вся похолодела от страха, смешанного с непреодолимым желанием убедиться, насколько основателен этот страх. Я осторожно высунула голову из окна и взглянула вниз… о Боже, что это? Как раз под подоконником, вплотную прижавшись к кирпичной стене, стояла высокая, тонкая фигура в сером, с длинной седой бородой, в одной руке она держала потайной фонарь, а другою тщательно закрывала вырывавшиеся вкось лучи света полой своей одежды. Это был умирающий старик Хазлит, как он попал сюда, зачем, и каким манером удалось ему уйти из под надзора Изабеллы, — все это только мелькнула у меня в голове, но моей преобладающею мыслью было тотчас же бежать к Джорджу и сказать ему, где отец.

Я наскоро накинула поверх моего ночного костюма длинное теплое пальто, надела туфли и, поспешно перебежав коридор, осторожно постучалась в дверь Джорджа. К счастью, он еще не ложился, и вероятно писал что-то, так как на мой стук дверь тотчас отворилась и Джордж при виде меня остолбенел, держа в руке перо.

— Скорее! — шепнула я. — Отец ваш убежал из спальни… он в саду… не знаю куда он идет… остановите его!

Джордж с секунду пристально смотрел на меня, должно быть спрашивая себя, не в бреду ли я, но вероятно по моему голосу убедился что я говорю правду и молча, быстро направился к двери дома. Я шла за ним бессознательно, не спрашивая, насколько ему нужно или приятно мое сопровождение, но он по-видимому также принял это как нечто вполне естественное, и несколько раз оборачивался чтобы убедиться, следую ли я за ним. Хотя от момента, когда я увидала старика, до того мгновения, когда мы очутились в саду, прошло не больше двух-трех минут, но старик уже исчез и мы не знали бы, где его искать, если бы на боковой дорожке не мелькнул свет его фонаря. Это была та самая дорожка, на которую выходила дверь из погребов. Теперь было ясно, что в предсмертный час, он поднялся со своего одра, поддерживаемый алчным желанием пересчитать и еще раз пересмотреть свои сокровища. Затаив дыхание, мы двигались за ним на таком расстоянии, что могли видеть его дикие жесты и слышать глухое, яростное бормотанье, когда он схватился за дверной засов, высоко подняв при этом руку с фонарем. Свет ярко озарил полуотворенную дверь… Насколько я могла припомнить, она всегда была заперта огромным висячим замком, и обстоятельство это было тем памятнее для меня, что при моем обзоре погребов с Септимусом, он велел Кизи отпереть этот боковой вход, сказав, что мы выйдем оттуда. Ключи же хранились постоянно у старика, который доверял их только одной Лиззи. В другое время, эта отпертая дверь довела бы его до бешенства, но в его настоящем ненормальном состоянии, может быть, он не нашел в этом ничего странного, так как яростное ворчанье сменилось довольным, тихим, и он быстро юркнул в погреб, с шумом захлопнув дверь за собою. Когда мы, в нашу очередь, проникли в погреб, фонарь мелькнул уже далеко перед нами, и мы следовали за его то исчезавшим, то появлявшимся светом, пока достигли заветной двери с железной обивкой, за которой хранились деньги и драгоценности. Во все это время мы обменялись лишь несколькими тихими словами: Джордж взял мою руку и крепко сжав ее, вел меня за собою, поддерживая меня при подъемах и спусках в этом темном лабиринте. Я догадалась, что он боится позвать отца, чтобы не испугать его, и ждет удобного момента для того, чтобы увести его отсюда. Остановившись перед своей кладовой, старик пошарил под халатом и дрожащей рукою стал вкладывать ключ в замочную скважину, мы слышали, как ключ вошел в отверстие, но не повернулся: дверь не была заперта на замок, заметил это старик, или нет, не знаю, но он поспешно оттолкнул дверь, легко повернувшуюся на хорошо смазанных петлях, и стал подниматься по крутой, узкой и довольно высокой лестнице, ведшей в его святилище. Там виднелся слабый свет, причину которого мы постигли лишь поднявшись на несколько ступенек и заглянув в кладовую: она была, по-видимому, совершенно пуста, посредине стоял стол, на столе зажжённый фонарь, а у стола, положив на него руки и опустив голову, сидел Септимус, в позе полной беспредельного отчаяния и злобы. При звуке шагов старика, он быстро поднял голову и уставился на него с выражением глубокого ужаса, мгновенно сменившегося однако выражением беспредельной ярости.

— А, это ты, старая ехидна! — вскричал он, вскакивая и подступая к молча и неподвижно смотревшему на него отцу, — Пришел поглядеть, не осталось ли еще чего-нибудь невзначай? На это небось хватило сил, проклятый скряга! Говори, куда ты упрятал все твое добро… мое добро, мои деньги… не твои они… ты обокрал меня вместе с твоей любовницей…

Лицо его страшно исказилось, он бросился вперед и прежде чем взбежавший на лестницу Джордж успел остановить его, он с размаху толкнул в спину отца, который упал, ударившись лбом о выступ первой ступеньки. Фонарь вырвался из его руки и с дребезжаньем покатился вниз. При свете едва мерцавшего на столе фонаря Септимуса, я лишь смутно видела две боровшиеся фигуры, потом на пол со стуком грохнулась тяжелая связка ключей и мимо меня пробежал с проклятиями этот ужасный человек, покусившийся на жизнь своего отца. Я бросилась к старику, из головы его по каплям сочилась кровь, и он еще дышал, хотя трепетно и прерывисто.

— Позовите Кизи, миссис Маркенфильд, — сказал Джордж, поднимая отца и стараясь посадить его, — нам вдвоем не справиться с такой ношей. Вот ключи, вы найдете по номеру тот, которым отпирается вход в кухню. Это тут совсем близко.

Он говорил твердо, почти повелительно, и это вернуло мне покидавшее было меня мужество: я никогда не выносила вида крови, и эта липкая лужица на полу возбуждала уже во мне дурноту. Но теперь некогда было обращать внимание на свои нервы, и я поспешила выполнить его приказание. Насилу добудилась я Кизи. и с еще большим трудом втолковала ей, чего мне нужно от нее, наскоро рассказав о случившемся. Она пошла за мною, как во сне, и почти машинально помогла нам отнести бесчувственного старика в спальню. Когда мы вошли туда, странное бегство умирающего объяснилось: на кресле возле его постели сидела Изабелла, совершенно опьяневшая и храпела во всю мочь, руки ее беспомощно висели по бокам, а запрокинутая голова с багровым лицом свесилась на сторону. Шум и движение при нашем появлении не разбудили ее, и когда старик был уложен. Джордж с видимым отвращением вместе с Кизи вынесли ее спящую на кресле и водворили в одной из пустых комнат, предоставив ее самой себе. Скоро прибежала Лиззи, с распущенными волосами, испуганная и расстроенная, едва успев накинуть на себя платье. Растерянными глазами смотрела она на нас, и, наконец, я решилась в коротких словах передать ей о случившемся, конечно умалчивая обо всем касавшемся Септимуса. Но и моих сил не хватило больше, и я едва могла договорить, чувствуя, что вот-вот мне сделается дурно. Кое-как, с помощью Кизи, добралась я до своей комнаты и как сноп повалилась на постель. Когда я очнулась, было уже совсем светло, и возле меня в кресле сидела миссис Ски. Очевидно, со мною был обморок, так как я оказалась почти раздетой, и в комнате пахло лекарственными снадобьями. Кизи не заметила моего пробуждения, она смотрела прямо перед собою и, казалось, была погружена в глубокую задумчивость.

Сделанное мною движение заставило ее обернуться.

— Наконец-то вы опомнились, сударыня,— сказала она тихим голосом, вовсе не похожим на ее обычный тон, — мистер Джордж уж сколько раз наведывался сюда. Сейчас приедет и доктор, за ним посылали для старого барина, упокой Господи его душу!

Слова эти сразу напомнили мне все.

— Он умер? Мистер Хазлит умер? — с живостию спросила я, вскакивая на постели.

— Да, умер, так и не пришел в себя ни на минутку, — отвечала старуха. — Еще один большой грех у миссис Хазлит прибавился на душе! Ведь если бы она опять не напилась своего проклятого зелья, старик-то не пошел бы бродить по погребам! То было чуть дочку не укокошила, уронила ее с лестницы, оттого у нее шрам на личике, а теперь вот поди, из-за нее старик наш кончился!

— А Лиззи что?

— Что ей делается? Как помер он, так она заперлась у себя и не видать ее вовсе. Да вам нельзя много разговаривать, сударыня, пока и вы совсем не оправитесь. Сейчас я принесу вам покушать, а вы не вставайте, лежите до доктора.

Но едва лишь затворилась за нею дверь, как я начала одеваться, несмотря на то, что руки мои еще худо повиновались мне, и во всем теле я ощущала сильную слабость. Но я чувствовала, что не могу дольше оставаться в этом доме, и одна мысль о близком присутствии Септимуса заставляла меня вздрагивать от ужаса и отвращения. Ни за что, ни за что не хочу я видеть этого ужасного человека! Я решилась отыскать Джорджа и просить его отправить мои пожитки на железнодорожную станцию. Я знала, что скорый поезд идет только в полночь, но намеревалась уехать на товарном, лишь бы поскорее выбраться отсюда.

Только что успела я выйти в коридор, как наткнулась именно на того, кого мне было нужно. Джордж удивился, увидав меня на ногах, в его взгляде выразилось столько заботливости и участия, что я смутилась. Когда я высказала ему мою просьбу, он немедленно обещал исполнить ее, и тотчас же отправился распорядиться насчет тележки для багажа и кеба для меня. Мы ни слова не произнесли о ночном происшествии, Джордж коротко, но горячо поблагодарил меня за содействие ему, а я выразила соболезнование о печальной развязке катастрофы. О Септимусе никто из нас не заикнулся.

Завтрак, принесенный мне Кизи, окончательно подкрепил меня, и я начала усердно укладываться, так как по моему расчету, чрез два часа я должна была уже навсегда покинуть злополучное Совиное Гнездо. Но судьба распорядилась иначе. Вещи мои были уже уложены, и мне оставалось облачиться в дорожный костюм, когда в дверь постучались и послышался голос Джорджа, спрашивавшего, можно ли войти. На мой утвердительный ответ, он вошел с смущенным видом и заявил, что невозможно было достать ни одной повозки и ни одного кэба для того поезда, на котором я желала отправиться, но что он заказал требуемые экипажи к следующему поезду, то есть скорому, в полночь. Как мне ни была досадна эта отсрочка, я воздержалась от выражения неудовольствия, посмотрев на его глубоко печальное, взволнованное лицо. Видно было, что смерть отца при сопровождавших ее обстоятельствах, сильно поразила его.

— Вы бы отдохнули, мистер Джордж, — сказала я, — у вас такой утомленный вид.

— Слишком много дела еще, миссис Маркенфильд, — отвечал он,— ожидаю с минуты на минуту врача и коронера, для того, чтобы констатировать смерть вследствие… несчастного случая, — докончил он, глядя мне прямо в глаза. Уж конечно, я-то не стану вмешиваться в эту семейную драму, он может быть спокоен, да и к чему послужило бы обличение злодейского поступка Септимуса? Можно наверняка сказать, что этот негодяй сумеет разыграть невинного и отопрется от всего.

Весь день в доме слышалась необычайная ходьба и шум, ко мне никто не заглядывал, за исключением Кизи, принесшей мне обед и чай, да и та потеряла свою обычную словоохотливость и на мои замечания отвечала лишь односложно и нехотя.

Часов около девяти вечера, я села к окну и стала глядеть в темный сад. Днем шел дождь, и с деревьев, колеблемых ветром, еще падали крупные капли. Но так как небо прояснилось и выглянули звезды, то мне захотелось в последний раз пройтись по моей любимой дороге. Никого не встретив, я вышла из дому и тихонько направилась по саду к воротам, когда на повороте той дорожки, откуда старик Хазлит, бывало, коршуном налетал на отдыхавшего работника, я услышала знакомый, тихий, спокойный голос, и в ужасе невольно остановилась.

— А потом что же они делали? — спрашивал Септимус. — Не бойся, говори все, Джим, ведь беды тебе от этого не будет, а напротив, получишь целый шиллинг. Помни, ведь теперь я ваш господин, и вы должны слушаться меня одного. Ну, что же дальше?

— Дальше, сэр, я ничего не знаю. — робко отвечал бывший молодой возница старика, — кроме того, сэр, что как бывало привезу барина к изгороди, тут барышня его и высадит, и поведет в поле, сэр. И такую кучу всегда она несла с собою шалей и подушек, сэр, должно быть чтобы старику было ловче сидеть.

— А ты где оставался в это время?

— Под изгородью, сэр, всегда их дожидался тут. Случалось и заснуть, сэр, не в гнев вашей милости сказать, когда бывало очень жарко, и они больно долго гуляли. Только я всегда головой к колесу прислонялся, сэр, и кресло никто не мог бы увезти, я непременно услыхал бы.

— Хорошо, хорошо, я знаю, что ты усердный малый. А об чем же говорили мой отец и мисс Уэйлен по дороге?

— А мне невдомек, сэр, да я и не слушал, признаться. Старый барин часто говорил барышне: осторожнее, Лиззи, — а об чем это, не могу знать,

— И ты ни разу не посмотрел, что они делали в поле?

— Как же, сэр, один раз, признаться, любопытство меня разобрало, я и влез на изгородь поглядеть. Знаете, около большого вяза, на краю поля, есть кочка, вся мхом поросла? Вот тут и сидел старый господин, весь закутанный, а мисс Лиззи около него словно бы что-то копалась, либо ноги ему укрывала, я уж не разобрал…

— Копалась? Как копалась? Разве у нее лопата была или что-нибудь такое?

— Нет, сэр, лопату я у нее не видал, а маленький заступ, детский, от мисс Мэзи они частенько с собой брали. Мисс Лиззи выкапывала там разные цветы и травы для сада… Бывало, целую охапку домой везем всякой зелени… Могу я идти теперь, сэр?

Между последними словами рассказа Джима и его вопросом прошло по крайней мере минуты две в полном молчании.

— Могу я идти, сэр? — повторил Джим, очевидно горевший желанием исчезнуть с глаз своего нового хозяина.

— Что такое? Идти? Да, конечно, ступай, Джим. Да лучше будет, если ты придержишь язык за зубами, понял? Вот тебе шиллинг за то что ты старался для моего отца, но нет нужды рассказывать еще кому-нибудь о том, где ты его катал и обо всем прочем. Слышишь?

— Слышу, сэр, спокойной вам ночи, сэр, — совсем заробевшим голосом отозвался Джим, поспешно удирая на кухню.

Я стояла в тени густого дерева, притаившись и ожидая пока Септимус пройдет мимо меня, так как я полагала, что он шел в дом, когда повстречался с Джимом. Но я ошиблась, он простоял, не шевелясь, несколько минут, словно погруженный в глубокую задумчивость, а затем быстро повернул по дорожке, ведшей к заднему двору. Я осторожно подвинулась на несколько шагов вперед до поворота, откуда могла видеть его и продолжала следить за ним глазами. Безотчетное чувство руководило мною, и я смутно сознавала, что сейчас произойдет еще нечто, чему я должна воспрепятствовать, во что бы то ни стало. Эго предчувствие заглушало во мне голос рассудка, говорившего, что мне нет дела до поступков этого человека, и что благоразумнее вернуться к себе и собираться к отъезду. Я видела, как Септимус отворил дверцу беседки, находившейся у калитки заднего двора, и служившей для хранения садовых орудий, минуту спустя, он вышел оттуда, неся в руке корзинку, из которой торчали две рукоятки каких-то садовых инструментов. Поставив корзинку на землю, он отправился на задний двор и принес из конюшни зажженный фонарик, который также поместил в корзинку, после чего, осторожно шагая, и по временам прикрывая фонарь рукою, пошел прямо к воротам. Едва миновал он меня, прижавшуюся к кустам и затаившую дыхание, как позади раздались твердые шаги и в ночной полутьме появилась фигура Джорджа, с горящей сигарой во рту. Должно быть, несмотря на предосторожность Септимуса, свет фонаря все-таки не ускользнул от его проницательных глаз, потому что он внезапно остановился, прислушался, повернувшись в сторону ворот и потом быстро пошел вслед за братом, уже далеко опередившим его. Сердце мое отчаянно забилось: мне показалось, что Джордж идет на верную гибель, да не только показалось, а я была убеждена в этом. Хотя я вовсе не могла себе представить намерений Септимуса, но после вчерашней сцены в погребе не сомневалась, что он не затруднится расправиться и с братом так же, как расправился с отцом, если этот брат в чем-нибудь будет ему помехой. А я не хочу, не могу допустить, чтобы жизнь Джорджа подвергалась опасности!

Лавируя по тенистым местам, и избегая выходить на пространство, освещенное взошедшей луною, я кралась позади Джорджа, моля Провидение, чтобы он меня не заметил. За воротами, на большой дороге, вдалеке виднелась фигура быстро шагавшего Септимуса, считая себя в безопасности здесь, он вынул фонарь и освещал себе путь, что было весьма не лишнее в виду множества луж и водомоин. Джордж, шел за ним не ускоряя шага и держась все на одинаковом расстоянии от него. Внимание его было до того поглощено наблюдением за Септимусом, что он ни разу не обернулся, несмотря на то что несколько раз я сильно шумела, оступаясь на мокрой дороге и цепляясь за изгородь, чтобы не упасть. На деревенской колокольне пробило десять часов, когда мы, наконец, очутились около окраины поля, где я недели две тому назад видела старика Хазлита с Лиззи, сидящими на кочке. Септимус легко перемахнул через низкий каменный забор, отделявший поля Хазлитов от проезжей дороги, и на несколько минут свет его фонаря исчез в низкорослом, но густом кустарнике, среди которого в нескольких саженях от забора возвышался старый вяз. Дойдя до забора, Джордж остановился было в нерешительности, потом прошел немного дальше, и пролез в поле через отверстие, оставленное в неплотно запертых воротах. Нечего и говорить, что я последовала за ним. В кустах было так темно и ветви их до того переплетались между собою, что Джордж с трудом пробирался вперед, поминутно оглядываясь не виден ли где братнин фонарь. Долго кругом все было погружено в черную тьму: луна задернулась густым облаком, и мы шли как в чернилах. Но, наконец, с боку блеснул огонек и Джордж осторожно повернул в ту сторону. Под старым вязом, Септимус усердно копал землю и, казалось, без всякого труда выворачивал большие куски дерна, как будто место это было взрыто еще раньше. Фонарик , висел на одной из нижних веток вяза и бледным черпанием трепетно освещал свирепое лицо Септимуса, с нахмуренными бровями и крепко стиснутым ртом, жадно заглядывавшего в черную яму. Наконец лопата его стукнулась обо что-то твердое, он отбросил ее, присел над ямой и руками начал шарить в земле. Один за другим вытаскивал он ящички и свертки, и складывал в кучку возле себя, не вскрывая их, но с все разгоравшеюся алчностью, запуская обе руки в яму и ища новых сокровищ.

Стоя в трех шагах позади него, в кустарнике, Джордж долго молча и неподвижно наблюдал за ним. Тщательно вскопав кругом всю рыхлую землю, и убедившись, что в яме ничего больше не осталось, ночной похититель начал поспешно нагружать корзинку своей добычей. Он уже почти наполнил ее, когда Джордж двинулся к нему, с треском раздвигая сплетшиеся ветви, и через секунду уже схватил за плечи оторопевшего брата. Но оцепенение его продолжалось только одно мгновение: он обернулся, со страшной ненавистью взглянул на Джорджа и замахнулся на него лопатой. Вероятно, он расколол бы ему череп, если бы на руке его не повисла я, с пронзительным визгом бросившаяся спасать дорогую мне жизнь, позабыв обо всем остальном в мире. Неожиданный толчок отклонил смертельный удар, и хотя лопата жестоко ударила Джорджа по голове, но не краем, а плашмя. Оглушенный ударом, Джордж зашатался и, глухо простонав, повалился навзничь. С грубым проклятием Септимус оттолкнул меня, далеко отбросил лопату н схватил корзинку.

— Вы опять тут как тут, вместе с этим молодцом, прекрасная вдовушка, — дерзко и насмешливо произнес он, не обнаруживая ни малейшего смущения, — да опоздали! Не удалось меня обокрасть! Вы с вашим возлюбленным останетесь с носом!.

Он нахально захохотал и даже не взглянув на бесчувственного Джорджа, снял фонарь и быстро направился к полевым воротам, с усилием таща полную корзинку.

Что мне было делать? Я осталась одна, в поле, ночью, с обеспамятевшим Джорджем. Как мне помочь ему? Прежде всего, конечно нужно было привести его в чувство. Благодаря бывшему проливному дождю, канавки, отделявшие межи, были полны водою. Подняв свалившуюся с головы Джорджа шляпу, я ощупью пошла отыскивать ближайшую канавку и мне удалось зачерпнуть довольно воды для того, чтобы обильно смочить ему лоб и виски. Спустя несколько минут, показавшихся мне вечностью, Джордж очнулся и приподнялся, держась обеими руками за голову. Прежде чем я успела объяснить ему, что с ним случилось, в отдалении послышался стук колес, и велев ему сидеть смирно и ждать моего возвращения, я поспешно выбралась на дорогу, с намерением остановить проезжавших, кто бы это ни был, и попросить доставить нас в Совиное Гнездо. Судя по слабости Джорджа, я сомневалась, чтобы он был в состоянии дойти домой пешком, а довести его, или лучше сказать дотащить туда, я едва ли смогла бы одна. К счастью, быстро приблизившиеся экипажи оказались повозкой и кэбом, заказанными Джорджем в городе, чтобы отвезти меня на станцию. Мой тревожный, несколько раз повторенный окрик заставил кучеров придержать лошадей и хотя сначала они с видимым недоверием выслушали мою просьбу довезти больного джентльмена до Совиного Гнезда, но, в конце концов, кэбмен слез с козел и поручив другому возчику присмотреть за лошадью, отправился вместе со мною в поле. Мы нашли Джорджа уже поднявшимся на ноги, и стоявшим прислонившись к вязу.

— Чудное это дело, мисс, — заметил кэбмен, поддерживая шатавшегося Джорджа с одной стороны, между тем как я вела его с другой, — как это такой больной джентльмен гуляет по ночам? Ведь он больной, так, кажись, вы сказали, мисс?

— Это в первый раз со мною… — слабо произнес расслышавший его слова Джордж, — мне стало дурно, я упал и больно расшибся…

Великодушие этого человека глубоко тронуло меня: вторично он выгораживал своего преступного брата. Не пускаясь в дальнейшие объяснения с кучером, недоверчиво что-то промычавшим, я усадила Джорджа в экипаж и сама уселась возле него, поддерживая его бедную голову на своем плече. С каким облегчением вздохнула я, тогда наконец кэб остановился у ворот и я могла передать Джорджа с рук на руки верной Кизи, выбежавшей отворять нам! События последних дней до того ошеломили бедную старуху, что казалось, она утратила способность изумляться, и в угрюмом молчании выслушала мой довольно нескладный рассказ о том, что мистер Джордж вследствие головокружения упал на дороге и больно расшибся.

— Ладно, ладно, присмотрим за ним, и что нужно, все сделаем, — пробурчала она, — и доктор еще не уехал, слава тебе Господи!

С тяжелым сердцем стала я собираться на станцию. Уже было одиннадцать часов и каждой минутой следовало дорожить, если я хотела попасть на поезд. Несмотря на страшное волнение и возбуждение, испытываемое мною после этого ужасного происшествия, я все-таки решилась ехать, рискуя упасть в обморок на дороге. Оставаться в Совином Гнезде дольше у меня не было никакого основания, хотя в глубине души я жестоко страдала за Джорджа, и с ужасом думала о той неизвестности относительно его, на которую весьма естественно была обречена, раз покинув эту семью. До того неприятно была мне эта мысль, что я присела к столу и на имя мисс Уэйлен написала коротенькую, официальную записку, с выражением признательности за заботливость и внимание ко мне всех членов семьи Хазлит во время моего пребывания здесь, и искреннего соболезнования о последних печальных событиях. В конце я выразила надежду, что если бы мисс Уэйлен вздумалось посетить меня, она не поленится отыскать меня в Лондоне по следующему адресу.

В этом заключалась вся суть: я не хотела исчезнуть, не оставив Джорджу возможности найти меня, если он того пожелает.

Да, уезжая из мрачного, рокового дома, я созналась себе, что сердце мое, увы! уже не свободно, н это было тем плачевнее, что я нисколько не была уверена в возможности взаимности.

Итак, я уехала, не видав больше Джорджа, и провожавшая меня Кизи озабоченно сообщила, что доктор и Лиззи еще не выходили из его комнаты. Как я добралась, наконец, до Лондона и до моей квартиры, не помню, я была как в тумане и едва сознавала, что делается вокруг меня. Смутно представляется мне, что из вагона в кэб на лондонской станции меня усадил какой-то чужой господин, и он же дал кучеру мой адрес, хотя каким образом он узнал его, я до сих пор не могу себе вообразить. Вероятно, это был какой-нибудь мой спутник в вагоне, заметивший мое болезненное состояние и осведомившийся о месте моего жительства в Лондоне, хотя я совсем не помню, разговаривала ли с кем-нибудь по пути. Моя преданная горничная, которую я позабыла предупредить телеграммой о моем прибытии, так и ахнула, отворив мне дверь и присмотревшись к моему лицу. Через полчаса я уже лежала в своей уютной спальне, окруженная обычным, дорогим мне комфортом, который однако я уже не в силах была оценить: у меня начиналась горячка.

Только спустя три недели я впервые пришла в полное сознание и стала возвращаться к жизни, едва еще теплившейся в моем бессильном теле. Но внимательный уход и крепкий организм взяли свое, я быстро поправилась и скоро могла уже сидеть в гостиной, в моем любимом глубоком кресле, у весело горевшего камина. Вся моя красивая, почти роскошная обстановка снова окружала меня, я смотрела на зеленые, густые растения в изящных корзинках у окон, на резные этажерки, полные дорогих безделушек, на шкаф, сверху донизу набитый лучшими произведениями лучших авторов, все это прежде радовало меня, и я с наслаждением озиралась в своем уютном гнездышке, не чувствуя своего одиночества. Тщетно искала я теперь в своем сердце этого прежнего довольства: оно исчезло, его заменила неопределенная тоска, жажда чего-то иного… Зачем стала бы я обманывать самое себя? Сердце мое болело по Джорджу, меня оскорбляло и удивляло его невнимание ко мне, мне казалось, что после всего, что было, я не могу быть совсем чужой для него, и хотя бы из одного чувства признательности он должен был бы прийти, или написать по крайней мере. Одна ужасная, леденящая мысль настойчиво шевелилась в моем мозгу: что, если он умер? Хотя по-видимому он не был ранен, но ведь жестокий удар мог иметь роковые последствия… Эта страшная мысль, которую я напрасно силилась прогнать, преследовала меня день и ночь и, не будучи в силах дольше выносить неизвестность, я решилась подождать еще три дня, а потом написать Лиззи в Совиное Гнездо. Это решение несколько успокоило меня, и я провела день довольно сносно.

После вечернего чая, отпустив горничную, я уселась у камина с книгою, и только что погрузилась в чтение, как явилась горничная с карточкой на подносе.

— Джордж Хазлит, — прочитала я, вся задрожав от радости и волнения, и почти не веря своим глазам. — Проси сюда, — с трудом принимая равнодушный вид, сказала я ожидавшей служанке. Через минуту послышались быстрые шаги, и предо мною остановился Джордж Хазлит, изменившийся, похудевший, но все с тем же открытым, честным взглядом и искренней, добродушной улыбкой на губах.

— Миссис Маркенфильд, — начал он, — простите за мною кажущуюся неблагодарность, и не думайте, что я хоть на мгновение переставал думать о вас…

— О, Джордж, Джордж! — в порыве необузданной радости вскрикнула я, — вы пришли, вы живы! О, какое счастие!

В одно мгновение, его сильные руки обвили меня, и голова моя упала на его плечо. Он осыпал поцелуями мои волоса и лицо, и называл меня самыми нежными именами…

Позже, когда мы сидели рядом у огня, держа друг друга за руки, и могли наконец говорить о чем-нибудь ином, кроме своей любви, он рассказал мне о судьбе обитателей Совиного Гнезда. Лиззи Уэйлен оказалась законною женою старика Хазлит, который скрывал свой брак от сыновей для того, чтобы получше огорошить их после своей смерти, так как в завещании он все свое имущество оставил своей жене. Таким образом, оказалось, что миссис Ски ошиблась, считая невозможным, чтобы старик обездолил сыновей. Для Джорджа это было все равно, так как он владел наследством после своей матери, но Септимус чуть не помешался от бешенства. Зарывание вещей в поле было просто болезненною прихотью расслабленного старика, и ничего особенно ценного во всех свертках и ящиках не нашлось. Деньги и бумаги хранились в городском банке, также как подлинное завещание, действительность которого Септимус вздумал было оспаривать, но безуспешно. Отец не вовсе лишил наследства старшего сына: он оставил ему небольшую сумму, и Совиное Гнездо со всею землею и строениями. Но обманутый в своих расчетах негодяй поспешил продать дом и угодья, даже не дождавшись выздоровления едва не убитого им брата, который долго не мог оправиться от жестокого удара. Лиззи Уэйлен или лучше сказать миссис Хазлит, с нежною заботливостью ухаживала за ним во все время болезни, и рассталась с Совиным Гнездом только когда убедилась что Джордж на верном пути к выздоровлению. Миссис Ски, успевшая сколотить себе небольшой капиталец, и по завещанию получившая еще сто фунтов, поселилась в Болертоне, где думает открыть лавочку. Джордж ни разу не видел брата и не говорил с ним, так как ни Септимус, ни Изабелла не навешали его, и уехали из дому, не простившись с ним. Всякое упоминание о брате было видимо тяжело для Джорджа, и я скоро переменила разговор, перейдя к нашим планам будущего.

После свадьбы мы много путешествовали, и только появление на свет маленького Джорджа заставило нас вернуться в Англию. Мы никогда больше не бывали в Совином Гнезде, которое Лиззи снова приобрела и где она живет со своим отцом. С ней мы переписываемся, о Септимусе же и его семье мы ничего не знаем и не слышим, и даже имя его никогда не упоминается между нами.

—————————————————————-

Источник текста: журнал ‘Вестник моды’, 1891, NoNo 33, 35, 37. С. 322—324, 341—344, 361—363.

Совиное Гнездо

Глава I.

Глава II.

Глава III.

Глава IV.

Читайте также: