Совесть, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1884 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 128 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ
СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ ОДИННАДЦАТЫЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1905 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.

СОВСТЬ.
РОМАНЪ.

I.

Стояла поздняя, но теплая осень. День былъ сренькій, тмъ не мене въ воздух сильно парило. ‘Гроза будетъ’, говорили измаявшіеся люди. Полевыя и городскія лтнія работы были почти окончены, и рабочій людъ, ходившій на заработки, уже начиналъ возвращаться по своимъ деревнямъ,— кто ‘по чугунк’, кто пшкомъ по тропинкамъ около желзнодорожныхъ насыпей. Чистопольская желзная дорога работала въ эту пору хорошо, то и дло прибавляя въ поздахъ число вагоновъ. Боле всего наполнялись вагоны третьяго класса. Въ позд, долженствовавшемъ прибыть въ Чистополье въ седьмомъ часу вечера, особенно сильно былъ переполненъ одинъ вагонъ. Онъ казался еще полне отъ множества заваливавшихъ полъ и скамьи мшковъ, узловъ, чемодановъ, разныхъ инструментовъ и всякой рухляди. На каждой станціи или выходили, или входили пассажиры. Движеніе и говоръ, а иногда споры и брань изъ-за мстъ, изъ-за закуренной трубки съ махоркою, изъ-за отвореннаго не по правиламъ окна не смолкали ни на минуту, халъ все больше простой людъ, непривычный къ путешествіямъ по желзной дорог,— крестьяне-рабочіе и бабы-странницы и богомолки, возвращавшіяся съ поклоненія ‘святымъ мстамъ’. Одни вылзали со всмъ своимъ багажомъ гораздо раньше, чмъ слдовало, и возвращались снова обратно со своею поклажею, неосторожно задвая по головамъ пассажировъ своими мшками, другіе пропускали ту станцію, гд имъ нужно было выйти, и ругались, что ихъ не разбудили во-время, поднимая переполохъ, третьи, просто отъ скуки и бездлья, стовали и на неудобство, и на тсноту, и на духоту, и на медленный ходъ позда: ‘пшкомъ бы лучше дойти’. Поздъ дйствительно тащился черепашьимъ шагомъ, точно выбиваясь изъ силъ отъ необходимости тащить такое множество людей.

Только одна женщина въ этомъ вагон какъ помстилась при отъзд позда, такъ и не двигалась со своего мста въ углу вагона. Худенькая, маленькая, блднолицая, она казалась не то подавленною тяжелымъ горемъ, не то изнуренною продолжительной болзнью. Ея еще молодое, маленькое, какъ кулачокъ, лицо было измято, изрзано преждевременными морщинами, блокурые волосы были сухи и, должно-быть, склись, такъ какъ то тутъ, то тамъ выбивались и висли ихъ концы изъ-подъ шляпки, она, видимо, мало заботилась и о нихъ, и о своемъ наряд, вообще едва ли она заботилась о чемъ-нибудь, что окружало ее, о всей этой сует мірской, о всей этой сутолок жизни, заставляющей людей хлопотать, двигаться, ссориться, бороться: ‘и изъ-за чего все это? все равно конецъ одинъ для всхъ — смерть!’ Ея взглядъ, немного тупой, немного напоминавшій взгляды безумныхъ, былъ устремленъ неопредленно въ пространство и, можетъ-быть,— не видя ничего происходившаго вокругъ,— старался всмотрться въ нчто такое, чего не видли, о чемъ даже не думали окружавшіе ее, хлопотавшіе до поту на лиц, люди: ‘Богу-то что отвтишь? Передъ Нимъ-то какъ предстанешь?’ Зря и походя объ этомъ говорятъ тысячи людей, она же только этимъ и жила, другихъ мыслей у нея, съ нкотораго времени, почти не было.

Противъ нея сидла другая женщина, очевидно сопровождавшая ее въ дорог, бгавшая на станціяхъ заваривать для нея чай, приносившая ей булокъ, пироговъ и кренделей, подсовывавшая ей предупредительно подъ бокъ подушку: ‘такъ-то ловче будетъ’. Это была молодая, здоровая, краснощекая, ‘ядрная’,— какъ говорили про нее парни,— бабенка, съ бойкими карими глазами, должно-быть, изъ мщанокъ, одтая въ черный нарядъ, похожій на нарядъ богомолокъ или странницъ. Она говорила безъ умолку, поминутно отирая круглыми пальцами свои сочныя алыя губы и сильно жестикулируя крупными, но красивыми и блыми руками.

— И ужъ насчетъ того, чтобы разговорить человка или свои резонты ему представить,— лучше матушки Серафимы и не найти,— разсказывала она пвучимъ голосомъ съ цлой массой оттнковъ въ интонаціи, придававшихъ особенную характерность ея говору.— По всей Рассе извстна. У нея все какъ по писанному, будто въ книжку читаетъ, какъ и что человкъ сдлать долженъ и что изо всего этого выдетъ для его антиреса. Свыше это! И кто-кто къ ней ни ходитъ — за совтомъ, за утшеньемъ или: такъ просто для развлеченія своихъ мрачныхъ мыслей. Не токма весь нашъ городъ ее знаетъ — что наше Чистополье: птухъ на одномъ конц запоетъ, на другомъ его ужъ. и слышно!— а изъ самаго Петербурга господа съ ней кареспадецію ведутъ, какъ молъ и что вы насчетъ того-то и того-то въ своемъ размышленіи имете. Не женщиной бы ей быть, а мужчиной бы родиться — наипервйшимъ министромъ при цар была бы. Ну, а баб, извстно, путей нтъ, только ради мужского сословія и на свт-то болтаемся, прости Господи. Недаромъ сказано: курица не птица, женщина не человкъ…

Говорунья перевела духъ. Сидвшая противъ нея женщина вздохнула.

— Да, и отецъ она совтовалъ именно къ ней обратиться за утшеніемъ въ моихъ печаляхъ,— тихо проговорила она.

— Ужъ чего лучше, чего лучше!— воскликнула шустрая богомолка.— Сама я на себ испытала, какъ матушка Серафима поднять духъ человка можетъ.

— Вы ее, Варварушка, давно знаете?— послышался вопросъ:

— Годовъ пять,— отвтила бойкая бабенка:— съ той самой поры я и просвтъ увидала.

Она вопросительнымъ взглядомъ поглядла на свою собесдницу и съ видимымъ недоумніемъ спросила:

— Да нешто я вамъ, Софья Дмитріевна, не говорила?

— Нтъ,— отвтила слушательница.

— И то сказать, не въ себ вы все это время-то были,— сообразила богомолка, какъ бы объясняя то странное обстоятельство, что она еще не разсказала своей спутниц о своемъ знакомств съ матушкой Серафимой.

Она быстро обтерла двумя пальцами губы своего чувственнаго, мясистаго рта и, немного наклонившись къ своей спутниц, заговорила пониженнымъ ради таинственности голосомъ:

— Грхъ тутъ одинъ со мной случился, молода была, глупа была,— пояснила она.— Извстно, наше дло женское, молодое, неопытное: подъдетъ какой-нибудь краснобай, турусовъ на колесахъ наскажетъ: такой, молъ, я и сякой, немазанный, въ золот у меня будешь ходить, на пуховикахъ нжиться,— мы, двки, и уши развсимъ. Наща сестра въ этихъ длахъ, охъ, какъ доврчива! А тамъ, смотришь, люди на тебя пальцемъ указываютъ: ‘ишь до чего догулялась!’ Особливо у насъ это въ мщанств да въ провинціи, чуть что — вс бока теб промоютъ. Наилучшимъ манеромъ дегтемъ вымажутъ. Такъ вотъ, какъ грхъ-то со мной приключился, я точно ума ршилась и ровно въ туманъ въ какой попала: одно знаю, что сама себя я потеряла, а какъ дальше быть — и ума не приложу. Въ эту-то пору матушку Серафиму мн Господь Богъ и послалъ на спасеніе. Увидала это она меня, запримтила, что въ отчаянности я, сжалилась надо мною и призвала къ себ. Опросила все: какъ, съ кмъ, когда, что дальше длать думаю. А что я тогда длать думала: въ воду съ головой, вотъ и все! Стала усовщивать. ‘Что съ возу упало — пропало,— говоритъ.— Снявши голову, нечего по волосамъ тужить. Прошлое прошло, а надо о будущемъ думать. Отчаянностью грха не поправишь. Съ отчаянностью только большихъ грховъ натворишь. Благодари Бога, что еще руки да здоровье есть, что работать можешь. Съ руками да здоровьемъ нигд не пропадешь. Когда вотъ это у тебя пройдетъ,— говоритъ, а сама-то на меня это пристально смотритъ, на талью-то, а глазъ у нея, что у орла, все сразу разсмотритъ,— такъ я, если захочешь, тебя къ себ возьму. Ты мн нравишься. Тамъ-то, у своихъ, теб, можетъ, глаза колоть грхомъ станутъ, какъ запримтятъ, да обо всемъ разблаговстятъ, а здсь — работать умешь, боле ничего мн и не надо. Покуда же ухала бы ты отсюда, чтобы разговоровъ меньше было. Въ Москв есть такія женщины, что пріютятъ тебя на-время, а тамъ все и пройдетъ’. Итакъ, слово за слово, разговорила она меня, разговорила, повеселла я даже. И точно, грхъ да бда съ кмъ не бываетъ. Вс не святые. Не согршишь и не покаешься. Ожила я совсмъ, духъ у меня опять явился, прежнею двкой я стала. И какъ это все у меня кончилось, такъ я къ ней въ услуженіе и поступила.

— У васъ, Варварушка, ребенокъ, значитъ, былъ?— спросила Софья Дмитріевна тихо.

— Что-жъ, скрываться мн нечего: былъ,— отвтила со вздохомъ богомолка и потупила глаза, стараясь придать своему лицу скромное и печальное выраженіе.— Не будь этого, чего бы мн, двк, и тужить…

Ея спутница робко, немного конфузясь, спросила:

— Но вдь онъ… онъ, этотъ человкъ… значитъ, онъ бросилъ васъ?

— Это вы про губителя-то?— сказала Варвара и съ пренебреженіемъ отвтила:— Извстно, бросилъ, не бросилъ бы, такъ не то и было бы… Имъ что, охальникамъ-то: взялъ свое и лататы задалъ…

Послышался тяжелый вздохъ ея спутницы.. Сама она испытала это. Съ этого и пошли вс ея несчастія.

— Такъ, врно, и это васъ убивало?— едва слышно прошептала она.— Ужасное это дло — быть брошенной…

— Чего мн о немъ убиваться было?— съ пренебреженіемъ отвчала богомолка.— Бросилъ, ну, и прахъ его побери! Обо всякомъ проходимц плакать — глаза выплачешь. Злобу свою на немъ сорвать хотлось, это точно, а что насчетъ его самого, такъ плевать мн на него! Срамъ тяжелъ былъ, какъ, бывало, начну думать, что вс пальцами станутъ на меня указывать. Вотъ что душеньку мою грызло. Я двка-то была такая, что, бывало, въ церкви стою, а молодцы-то наши не на образа, а на меня глаза таращатъ. А тугъ изъ-за какого-нибудь прощелыги отъ людей приходилось самой туляться за углами… Ну, отъ сраму-то этого я и ухала въ Москву, прожила тамъ, пока все кончилось, а потомъ и вернулась въ Чистополье къ матушк Серафим…

— А ребеночекъ? Живъ онъ?— спросила ее молодая женщина.

— А ужъ, право, не знаю,— отвтила богомолка.— Я вдь не сама его отправила въ воспитательный домъ, а та бабка, у которой я приставала. Матушка Серафима мн ее рекомендовала… Такъ вотъ пріхала я сюда, поступила во услуженіе къ матушк Серафим, при пріют въ род няньки и сидлки состоять, да такъ съ той поры по большей части при монастыр и нахожусь, и при пріют, и по личнымъ дламъ матушки Серафимы: въ разъзды она меня спосылаетъ то въ Москву, то въ Петербургъ…

Она бойко засмялась, показывая два ряда крупныхъ и здоровыхъ, блыхъ, какъ жемчугъ, зубовъ.

— Я вдь на вс руки двка!— весело проговорила она.— Никогда я и не думала, чтобы у меня столько этой шустрости и отваги было. Все-то я сдлать могу, все-то смекну, все-то оборудую. Матушка Серафима не даромъ любитъ меня и иногда шутить изволитъ. ‘Ты, говорить, мой Фигаро’. Это, можетъ-быть, сами слышали, фигарами называютъ человка, коли у него смтка эта самая есть. И такъ это мн хорошо, такъ вольно за матушкой Серафимой, что, кажется, предложи мн какой прынецъ выйти за него замужъ — не пойду. Ей-Богу, не пойду! И были такіе, что подкатывались съ предложеніями, да я-то не дура, чтобы не связанныя руки веревками спутывать.

— Вы въ монахини думаете идти?— спросила ее Софья Дмитріевна.

— Что вы! что вы! Чего мн грхъ на душу брать?— отвтила богомолка чуть не съ испугомъ, отмахиваясь руками.— Съ нашей сестры одно взыскивается, съ монашки другое, что кому по сил, за то и берись, я человкъ мірской, чревоугодливый, плоть свою люблю.

Она съ широкою улыбкой на лиц сладко облизнула свои крупныя губы, отерла ихъ пальцами и опять повторила:

— Нтъ, что-жъ мн грхъ на душу брать и обтами себя обвязывать. Никакого расчету нтъ. Я вотъ теперь и жить не въ монастыр буду, а съ тетенькой. Одинокими мы теперь остались, домишко въ наслдство получили, ну и такъ кое-что еще перепало… Нтъ, съ чего же мн въ монашки идти!..

Она засмялась и не безъ лукавства замтила:

— Ужъ коли замужъ нейду, такъ въ монашки и подавно не слдъ такой-то, какъ я, идти. И матушка Серафима это понимаетъ и не подговариваетъ.

Ея собесдница начала дремать или, просто, опять впала въ свои неотступныя думы, закрывъ глаза. Это съ ней случалось нердко. Порой, даже тогда, когда ея глаза были открыты, можно было подумать, что она спитъ или, по крайней мр, не видитъ и не слышитъ ничего, что длается вокругъ. Богомолка замтила это, откинулась назадъ, порылась около себя въ саквояж, вытащила оттуда завернутую въ бумагу, разрзанную пополамъ булку, намазанную въ середин масломъ и проложенную двумя кусками мяса, и принялась за ду. Она ла съ завиднымъ аппетитомъ, вполн погрузившись въ это занятіе, смакуя пережевываемую ду и облизывая кончикомъ краснаго языка съ губъ пристававшее къ нимъ масло. ‘На все люта,— говорила она сама про себя:— и на работу, и на ду, и на все такое’.

Къ ней незамтно подсла съ другой скамьи какая-то невзрачная старушонка низенькаго роста, съ темнымъ, изборожденнымъ морщинами лицомъ, похожимъ на сморщенное печеное яблоко, и съ глубоко впавшими, бгающими, какъ мыши въ мышеловк, любопытными, глазами.

— Издалека дете, матушка?— спросила она бабенку, вкрадчиво, сладкимъ голосомъ, слегка шамкая беззубымъ ввалившимся ртомъ.

Варвара, оторванная не вй-время отъ своего занятія непрошенной собесдницей, не особенно дружелюбно взглянула на нее зоркими глазами и, при вид вылинявшаго шушуна, надтаго на плечи старушонки, и порыжвшаго платка, повязаннаго на ея голов, невольнымъ движеніемъ подобрала поближе къ себ лежавшіе около нея на скамь саквояжъ и узелокъ: ‘украдетъ еще, чего добраго, что-нибудь’.

— Ко святымъ мстамъ здили,— отвтила она коротко и сухо.

— Изъ Воронежа, значитъ?— вопросительно проговорила старушонка и движеніемъ костлявой и скрюченной руки съ почернвшими ногтями, чтобы лучше слышать, сдвинула съ лваго уха платокъ, изъ-подъ котораго выбились теперь Пряди сухихъ, совершенно сдыхъ волосъ, повисшихъ вдоль впалой и почти коричневой щеки.

— И въ Воронеж были, и въ Кіев поклонились святымъ угодникамъ,— сказала Варвара отрывисто.— Везд побывали.

— Такъ, такъ!— произнесла старуха, кивая утвердительно головой, и продолжала разспросы:— Врно, по общанію? Сама-то у васъ ровно недужная?

Богомолка молчала.

— Къ угодникамъ за исцленіемъ многіе здятъ,— пояснила старуха:— а тоже и знающіе люди нердко помочь могутъ, если тамъ отъ дурного глаза, либо отъ порчи болзнь. Заговоръ только нужно знать да травы разныя…

Варвара усердно додала остатки булки, ссыпавъ съ бумаги оставшіяся крошки на ладонь руки и потомъ горстью отправивъ ихъ въ ротъ.

— Въ черномъ-то что она у васъ? Схоронила кого, что ли?— продолжала добиваться старушонка.

— Мужъ померъ!— сухо отвтила молодая бабенка, начинавшая, видимо, терять терпніе.

— А-а!— многозначительно протянула старуха.— То-то я все присматривалась: не то недужная она, не то не въ своихъ мысляхъ. А оно вотъ что. Мужъ померъ! Экая вдь бда, поди ты! Видно, молодые оба были, любили больно другъ друга, такъ она и убивается.

Богомолка-упорно молчала.

— То-то я присматривалась все,— повторила опять старуха, помолчавъ съ минуту въ ожиданіи отвта.— Сидитъ она, съ мста не сдвинется и ровно не въ своемъ ум, а въ забвеніи чувствъ. Ну, а вотъ теперь-то оно и понятно: мужа молодого ршилась, отчаянность и напала. Бываетъ это съ нашей сестрой. Только знающіе люди и отъ этого помочь могутъ. Смерть — воля Божья. Мертваго не воскресишь слезами. Тутъ не къ святымъ угодникамъ бы надо было теб, матка, везти ее перво-на-перво, а къ знающимъ людямъ. Это дло мірское. Тутъ…

— И что ты, бабушка, придумываешь!— не вытерпла Варвара, перебивая назойливую старуху.— Вовсе и не молодой онъ былъ, а старый, и не въ немъ тутъ дло.

— Ста-арый!— протянула старушонка.— Такъ съ чего же она убивается да по богомольямъ здитъ? Денегъ-то оставить на поминъ души?

— И сколько это въ людяхъ любопытства, такъ я и сообразить не могу!— ударивъ себя по колнк рукою, воскликнула молодая бабенка съ негодованіемъ.— Вотъ сидитъ человкъ, никого не трогаетъ, рта не откроетъ, а другимъ до него дло: и какъ, и почему, и отчего. Ну, вотъ захотла она здить по святымъ мстамъ — и здитъ. Хочется ей по старик-муж плакать — и плачетъ.

— Да она изъ какихъ же будетъ?— спросила старушонка, нисколько не смущаясь рзкимъ тономъ собесдницы.— Изъ купеческаго сословія али дворянка? По имени-то и прозвищу какъ ее звать?

Варвара окончательно потеряла терпніе.

— Ну, матушка, ужъ и умешь же ты прилипать, какъ банный листъ, право!— воскликнула она, разводя руками.— Дворянка! Зиминой прозывается Софьей Дмитріевной! Ну, довольно, довольно?

Кто-то слегка захихикалъ позади обихъ женщинъ. Варвара обернулась и встртилась взглядомъ съ бойкими черными глазами молодого парня, щеголевато одтаго въ синій длиннополый сюртукъ и, видимо, не мало занятаго собой. Его черные курчавые волосы были обильно смазаны чмъ-то жирнымъ и лоснились, вокругъ его шеи былъ повязанъ ярко-красный шелковый платокъ, черная суконная фуражка съ глянцовитымъ кожанымъ козырькомъ была сдвинута ухарски на одно ухо. По виду это былъ приказчикъ ила сидлецъ изъ какой-нибудь богатой провинціальной лавки, умющій, можетъ-быть, поднадуть и хозяина, и покупателя, и поставить ребромъ перепавшую въ его собственныя руки копейку. Онъ стоялъ за спиной старухи, упершись колнями въ скамью, и, повидимому, не безъ любопытства слушалъ назойливые, забавлявшіе его, разспросы старушонки.

— Какъ это иному до гробовой доски до чужихъ дловъ забота есть, а нтъ того, чтобы разузнать, не поминали ли самого на томъ свт на перекличк,— проговорилъ онъ, плутовато подмигивая Варвар.

— Да ужъ есть такія Маремьяны-старицы, что обо всемъ мір печалятся,— отвтила Варвара и тоже усмхнулась.

— Не хотите ли побаловаться?— предложилъ онъ ей любезно, поднимая надъ спинкой скамьи горсть крупныхъ каленыхъ орховъ.

— Благодарствуйте. Зубы берегу!— сказала молодая бабенка и засмялась, показавъ два ряда своихъ блыхъ зубовъ.

— Точно-съ и есть, что беречь,— согласился парень и, смясь, осклабилъ свои не мене блые и ровные зубы.— Съ такими зубами хоть отъ кого отгрызетесь, а это по ныншнимъ временамъ первое дло.

— Отчего же по ныншнимъ?— засмялась богомолка, кокетничая.

— Да такъ ужъ. Прежде, говорятъ, по простот и по совсти люди жили, а нынче, съ подвохомъ больше.

— Такъ что-жъ вы-то своихъ зубовъ не бережете?— пошутила Варвара.,

— Мы — особь-статья: мужчины,— пояснилъ онъ и прибавилъ, подмигнувъ глазомъ:— это про женское сословіе говорятъ: что имемъ не хранимъ,— потерявши, плачемъ.

— Ну, иная не очень-то къ слезамъ способна!— бойко возразила бабенка.— Слезами-то никого не разжалобишь, а только свои глаза выплачешь.

— Это точно-съ, а иныхъ очей ужъ такъ-то было бы жаль, если бы ихъ да выплакать.

— А и не лзете же вы въ карманъ за словомъ!— отпустила она ему любезный комплиментъ.

Онъ пояснилъ:

— По ярмаркамъ здимъ, со всякими людьми нужно умть обращеніе имть.

— Это точно, большой авантажъ для человка, если онъ много людей видлъ,— проговорила она.

Въ вагонъ вошелъ кондукторъ и громко произнесъ на ходу: ‘Чистополье, пятнадцать минутъ остановки’.

— Ты что же заспался?— началъ онъ расталкивать кого-то.— Теб куда? Проспишь, а потомъ жалобиться станешь. Эхъ, народецъ!

И, для порядка, съ шумомъ поднялъ чуть ли не въ десятый разъ раму у открытаго, не по положенію, окна съ подвтреной стороны, ворча отъ скуки на производящихъ безпорядокъ пассажировъ.

— Ахъ, заболталась я съ вами!— воскликнула Варвара, услыхавъ возгласъ кондуктора.— Намъ вдь тутъ слзать.

— И мы сюда же демъ,— проговорилъ молодой торговецъ.

Она завозилась около багажа, разбудивъ Зимину.

— Разслись тутъ! Подвиньтесь. Видите, что чужія вещи лежатъ!— грубо заговорила она, толкая старушонку и вытаскивая изъ-подъ скамьи вещи.

— Гд изволите-съ проживать?— спросилъ ее, слегка наклонившись, молодой любезникъ.

— Около втра въ пол,— со смхомъ отвтила она, вскинувъ на него лукавые глаза.

Ея здоровое, не тронутое ни единой морщинкой, лицо теперь слегка заблестло отъ выступившаго на немъ пота и было залито яркимъ румянцемъ до корней волосъ.

— Такъ и запишемъ!— проговорилъ онъ, подмигивая глазами.

— Смотрите, не затеряйте адреса-то,— пошутила она на ходу.

— Что-жъ, можетъ, этотъ самый втеръ-то и надуетъ насъ въ ту сторону, гд проживать изволите,— отвтилъ онъ, тоже смясь.— Наше вамъ нижайшее.— До скораго!

Она уже не слушала его. Вс стали выходить изъ вагона. Въ дверяхъ было тсно. Варвар надо было тащить багажъ и въ то же время оберегать Зимину, едва державшуюся на ногахъ. Кто-то, весь нагруженный мшками, съ топоромъ за поясомъ и пилой въ рукахъ, перъ прямо на народъ…

II.

На землю спускались мглистыя сумерки осенняго вечера, когда Софью Дмитріевну Зимину ввели въ маленькую комнатку, отведенную ей въ страннопріимномъ деревянномъ флигел при женскомъ чистопольскомъ монастыр. Ввела ее въ эту комнату монахиня съ угловатыми манерами, съ зоркими проницательными глазами, имвшими способность въ одну минуту высмотрть все, что нужно, и тотчасъ же смиренно опускавшимися внизъ. Костистая, сухая, широколицая, съ грубою кожею, напоминавшею больше выростокъ, чмъ человческое тло, она походила скоре на мужчину, чмъ на женщину, и даже ея голосъ, какъ она ни старалась смягчать его, звучалъ басоватыми мужскими нотами. Глядя на нее, въ ней сразу можно было угадать бывшую ‘мужичку’. Это была сестра Дороея, бывшая крпостная горничная матушки Серафимы, пережившая т времена, когда провинившимся дворовымъ двкамъ обрзали косы и даже не стснялись поркою, а теперь — ‘въ род какъ адъютантъ изъ лазутчиковъ, она при матушк Серафим’, недружелюбно говорила про нее Зиминой Варвара, разсказывая о монастырскихъ порядкахъ и людяхъ.

— Самоварчикъ, можетъ-быть, съ дорожки потребуете,— предложила она вкрадчиво Софь Дмитріевн, помогая ей снять верхнюю одежду и вскидывая на нее свои всевидящіе и всеподмчающіе глаза.— У насъ это мигомъ. На кухн всегда самовары грются. Страннаго человка тоже и пріютить, и обогрть надо.

— Благодарю васъ, матушка,— отвтила усталымъ голосомъ Зимина.— Я лучше лягу и отдохну. Измаялась дорогой.

— Христосъ съ вами, Христосъ съ вами, отдохните!— проговорила Дороея, опять незамтно вскидывая на нее глазами, и въ ея голов мелькнула мысль: ‘краше въ гробъ кладутъ’.— А матушка игуменея васъ завтречка приметъ. Теперь отдыхать изволитъ. Тоже заботъ и хлопотъ полонъ ротъ у матушки игуменеи. За всмъ свой глазъ нуженъ.

И, понижая тонъ, она сдлала извтъ на покойную настоятельницу монастыря.

— Приняла-то матушка Серафима все въ запущеніи. Покойная-то матушка игуменея слпа была и характеромъ слаба, запустила многое. А люди этимъ пользуются по бсовскому наущенію. Бсъ-то и въ міру силенъ, а здсь еще больше старается…

Зимина устало повторила, что она не будетъ пить чаю, желая избавиться отъ матери Дороеи, которую она уже не любила и даже опасалась, еще и не зная.

— Отдохнуть мн надо!— сказала она.

Мать Дороея заторопилась прибрать къ сторон салопъ, платокъ и шляпку Зиминой, повсивъ вс эти вещи на большіе гвозди, вбитые въ стну, и, бросивъ испытующій взглядъ на багажъ прізжей женщины,— какъ бы желая разгадать, что можетъ заключаться въ этихъ маленькихъ чемодан и саквояж,— слащаво повторила:

— Отдохните, отдохните съ Богомъ! Тутъ у насъ воздухъ вольный, вс болсти какъ рукой сниметъ. Тлу исцленіе, душ спасеніе…

Она вышла, стараясь не стучать грубой обувью и тяжелыми ногами.

Софья Дмитріевна осталась одна и широко вздохнула усталой грудью. Давно ей не приходилось быть одной, почти съ самой смерти ея мужа. Сначала, когда онъ умеръ, она даже боялась оставаться безъ людей. Какъ останется, бывало, она одна, такъ тотчасъ же ей снится и наяву, и во время сна та страшная ночь, когда онъ кашлялъ, хриплъ, бился и, наконецъ, затихъ: ‘Проклятая, проклятая, это я его задушила!’ И тотчасъ же, при этомъ воспоминаніи, съ нею начиналась истерика. Никто не зналъ причины этихъ припадковъ и вс утшали ее, ухаживали за ней. Тетка покойнаго ея мужа, Марья Ивановна Шустова,— этотъ циникъ въ юбк,— старалась доказать ей, что потеря нелюбимаго мужа скоре счастіе, чмъ бда, что при молодости и деньгахъ вдова всегда найдетъ себ новаго мужа. Варварушка, приглашенная ходить потомъ, во время болзни, за больною Зиминой, говорила почти то же, съ тою только разницею, что, по ея мннію, если женщина свободна да при деньгахъ, то ей и вовсе не слдуетъ себя ‘обвязывать’, что можно и безъ всякаго мужа хорошо пожить. Старикъ-священникъ, отецъ она, бывшій духовникомъ покойнаго Зимина, совтовалъ Зиминой молиться, създить къ угодникамъ Божіимъ на поклоненіе, такъ какъ только они даютъ болзнямъ исцленіе и печалямъ утоленіе. Ходившая за больною Варварушка рчей отца оны не оспаривала, потому что и сама она ничего, посл ды, не любила такъ сильно, какъ странствовать изъ мста въ мсто при извстныхъ удобствахъ и комфорт, и предложила Софь Дмитріевн свои услуги проводить ее и въ Кіевъ, и въ Воронежъ. Вотъ и объздила она, Зимина, святыя мста, везд молилась, везд служила панихиды за упокоеніе души усопшаго раба Божія Леонида, а въ ея душ все нтъ желаннаго покоя. Не за его душу надо было молиться, а за ея гршную, окаянную душу! Онъ былъ святымъ человкомъ въ сравненіи съ ней. Она — окаянная убійца! Никакихъ совтовъ не давали бы ей люди, если бы знали, что она сдлала, а просто отдали бы ее въ руки судей, и сослали бы т ее на каторгу. Можетъ-быть, тамъ ей даже легче бы стало, наказаніемъ грхъ искупился бы. А онъ-то, мужъ-то ея, разв ожилъ бы отъ этого? Убійцу какъ ни суди, куда ни ссылай — все онъ будетъ убійцей и передъ людьми, и передъ Богомъ…

Она присла на жесткій стулъ у окна и стала безцльно смотрть на монастырскій дворъ. Онъ весь былъ полонъ досокъ, бревенъ, кирпичей и булыжника. Сразу было видно, что здсь все перестраивается, передлывается, обновляется. ‘Матушка Серафима — строительница’, вспомнились Зиминой слова Варвары. Что это за женщина, къ которой совтовали ей захать и отецъ она, и Варвара, разсказывавшая съ восторгомъ, какъ уметъ матушка Серафима всякаго разговорить? Да разв ее-то, Софью Дмитріевну, можно разговорить? Она даже и не скажетъ матушк Серафим своего горя, тяготы своей душевной — умретъ, а не скажетъ. Мужа придушила! И за что придушила? Ей вспомнилось все прежнее. Почти двочкой осталась она посл смерти своей полусумасшедшей бабки-генеральши, не хотвшей признавать освобожденія крестьянъ и разсердившейся за эту эмансипацію на весь. міръ. На улицу ее вышвырнули тогда родственники въ одномъ плать и Богъ-всть, что было бы съ ней, если бы ее не пріютилъ у себя онъ, ея покойный мужъ, содержавшій гласную кассу ссудъ. Онъ тогда былъ уже и не особенно молодъ, и чахоткой страдалъ, но какъ онъ ее полюбилъ!— тиранилъ, терзалъ своей любовью, то чуть не убивая ее отъ ревности, то валяясь у нея въ ногахъ съ просьбами о прощеніи. А она? Глупа она была тогда, какъ вполн неопытный ребенокъ: не понимала, что это-то и есть настоящая любовь. И измнила она ему, прельстившись смазливымъ личикомъ перваго встрчнаго офицерика, приходившаго къ нимъ въ кассу закладывать вещи и отъ скуки заигрывавшаго съ ней. Какихъ страховъ натерплась она, назначая свиданія своему возлюбленному! И чмъ за все это онъ, губитель, отплатилъ ей? Фальшивые векселя ради него она выдавала, сама терзалась ревностью, чувствуя, что онъ ей измняетъ, задушила своими руками уже умиравшаго мужа, чтобы спасти себя и своего губителя отъ скамьи подсудимыхъ, чтобы заставить этого губителя жениться на ней, и въ ту минуту, когда былъ совершенъ уже смертный грхъ, она узнала, что тотъ, обольститель ея — душегубъ, злодй — женится на другой.

— На немъ грхъ мой, на немъ, проклятомъ!— мрачно прошептала она.— О, вотъ кому сказала бы, что я, я вотъ этими руками придушила мужа изъ-за него, проклятаго! Пусть бы терзался, какъ я терзаюсь!..

Ея глаза устремились тупо въ пространство.

Черезъ дворъ проходили то въ ту, то въ другую сторону фигуры монахинь. Одн шли плавной, чинной поступью совершенно спокойныхъ и безмятежныхъ людей, которымъ какъ будто не о чемъ было думать, некуда было спшить, нечмъ было волноваться, другія шагали твердо и быстро, размахивая руками, какъ дловитые чернорабочіе люди, спшащіе исполнить возложенный на нихъ тяжелый трудъ и поглощенные всецло мыслью объ этомъ труд. Никогда ей, Зиминой, не походить ни на тхъ, ни на другихъ — ни дойти до этой безмятежности, ни окунуться съ головой до самозабвенія въ черный трудъ. Но отчего же? Можетъ-бытъ, матушка Серафима совершитъ чудо, ‘разговоритъ’ ее, вдь и другія женщины поступали сюда не отъ радости, имли свои печали, свои грхи?

— Грхи, грхи!— почти вслухъ сказала она, стиснувъ мрачно зубы.— Какіе у нихъ грхи передъ моимъ грхомъ! Он про свои грхи говорить могутъ, а я…

Она пугливо оглядлась, точно боясь, что кто-нибудь можетъ подслушать ее. Въ комнат уже было совсмъ темно, и только свтъ теплившейся лампады разливалъ въ переднемъ углу слабый ровный свтъ. Зимина устремила глаза на образъ, висвшій въ углу. Это было изображеніе Богоматери съ Предвчнымъ Младенцемъ на рукахъ. Живопись была очень тонкая, нсколько зализанная, блествшая новымъ лакомъ. Лица Богоматери и Младенца исуса, ихъ одянія, все это не напоминало обыкновенныхъ образовъ и скоре походило на картину свтскаго содержанія, чмъ на образъ. ‘Это, врно, здсь въ школ длано’,— подумала Зимина, вспомнивъ, что Варвара говорила ей о стремленіи матушки Серафимы обучить нкоторыхъ молоденькихъ послушницъ живописи. ‘Да, должно быть, что здсь длано, а то такъ не рисуютъ образовъ’,— продолжала думать Зимина. ‘Матушка Серафима любитъ, чтобы все покрасиве было’,— вспомнила она слова Варварушки. ‘Недаромъ даже при двор она бывала въ ранней молодости’,— продолжала думать Софья Дмитріевна, ‘Какъ же она въ монахини попала? Зачмъ? Тоже грхъ какой-нибудь былъ? Можетъ-быть, потому-то она и уметъ разговаривать людей, подкрплять ихъ? Какъ-то она приметъ ее, Зимину?’ Она начала представлять въ своемъ воображеніи фигуру матушки Серафимы, ея пріемъ…

— Ахъ ты, Господи Боже мой, да вы и не ложились, кажись!— послышалось восклицаніе матери Дороеи, прикоснувшейся рукой въ плечу Зиминой.— А ужъ я подумала, не приключилось ли что съ вами. Стучала, стучала въ двери, а отъ васъ ни гласа, ни послушанія…

Зимина съ трудомъ подняла голову и осмотрлась кругомъ мутными глазами: на двор уже стоялъ блый день. Она проспала всю ночь сидя, опустивъ голову на руки, положенныя на подоконникъ. Когда она припала лицомъ на руки, долго ли находилась въ этомъ положеніи — она сама не знала. Должно-быть, однако, что такъ проведена была вся ночь, такъ какъ ея тло отъ неловкаго положенія было какъ бы изломаннымъ, а на малокровномъ лиц, на щек и на лбу врзались глубоко отпечатки отъ складокъ рукава правой руки, на которой она проспала ночь, по этой рук бгали теперь мурашки и ее слегка покалывало, какъ иголками.

— Оправьтесь, напейтесь чайку да и къ матушк игуменеи идти надо,— сказала мать Дороея.— Вонъ она уже на постройкахъ ходитъ.

Софья Дмитріевна полусознательно взглянула въ окно на дворъ и какъ бы замерла, жадно вглядываясь въ ту женщину, отъ которой она ждала облегченія въ своихъ печаляхъ. На двор, среди строеній, слегка подобравъ одной рукою подолъ платья, проходила высокая и все еще стройная, несмотря на начинавшуюся полноту, женщина. За нею шелъ безъ шапки какой-то мужикъ или купецъ, должно-быть, подрядчикъ, указывавшій ей не оканчиваемое строеніе. Смотря на нее, можно было сразу сказать, что она сумла бы носить всякую одежду, даже мене красивую, чмъ ея черный и длинный монашескій костюмъ. Каждая складка ловко и живописно лежала на ея величавой фигур, а манера приподнимать слегка длинную рясу обличала привычку граціозно приподнимать длинные трены модныхъ платьевъ и придворныхъ шлейфовъ. Величавость и горделивость ея фигуры, ея осанки, ея поступи еще сильне оттнялись тмъ видимымъ подобострастіемъ, съ какимъ относились къ ней окружающіе: мужики торопливо снимали шапки при вид ея, встрчавшіяся монахини и послушницы кланялись ей чуть не до земли. Софью Дмитріевну, никогда не отличавшуюся особенною смлостью, теперь охватила невыразимая робость при вид этой женщины и въ душ вдругъ проснулось желаніе ухать, скоре ухать, даже не повидавшись съ нею. И чего ей видться съ нею? Разв она можетъ ей-то помочь? Разв она можетъ разговорить ее, когда сами святые угодники не облегчили ея окаянной души? Но отступать было поздно, отступленіе могло вызвать разные толки, подозрніи, надо было перенести это свиданіе, каково бы оно ни было.

Зимина стала торопливо умывать лицо и руки, пригладила кое-какъ свои сухіе волосы, привела, насколько было возможно, въ порядокъ свой туалетъ.

Не прошло и получаса, какъ мать Дороея уже вела Зимину къ домику, занимаемому настоятельницей и носившему среди монахинь названіе ‘пустыньки’. Это былъ небольшой, похожій на обыкновенную дачу, домъ съ балконами и террасами, окруженный небольшимъ садикомъ. Этотъ полный цвтовъ садикъ составлялъ часть монастырскаго густо разросшагося сада, отъ котораго онъ отдлялся только легкой ршеткой. Деревья уже роняли свои листья и производили странное впечатлніе своей пестротой: пучки еще уцлвшей то тутъ, то тамъ яркой зелени мшались съ массою желтой листвы всхъ оттнковъ, кончая ярко-красными и коричневыми цвтами кленовыхъ листьевъ, среди этихъ, еще сохранившихъ свой нарядъ, деревьевъ торчали, какъ скелеты, уже совершенно голыя деревья, непріятно раскидывая въ стороны и поднимая къ небесамъ свои втви-лапы, точно напоминая о смерти, и тутъ же, рядомъ съ ними, свшивались внизъ, точно кораллы, кисти ярко-красной рябины. Цвтовъ въ монастырскомъ саду не было и только въ садик ‘пустыньки’ они являлись въ изобиліи. Здсь, въ куртинахъ, еще не увядала лтняя жизнь, и пестрыя астры, георгины и штокъ-розы, а кое-гд и остатки позднихъ настурцій, петуній и цинній оживляли картину увяданья природы, о которомъ говорили здсь только шуршавшіе подъ ногами сухіе листья, безшумно кружившіеся въ воздух и падавшіе на аллеи.

Мать Дороея ввела Зимину въ домъ матушки Серафимы черезъ обставленную миртами, гортензіями и геранями террасу, и оставила ее одну, шепнувъ ей подобострастнымъ тономъ:

— Подождите!

Комната, гд осталась Софья Дмитріевна, обличала сразу, что матушка Серафима любитъ и удобства, и украшенія. Масса выхоленныхъ цвтовъ, гардины у оконъ и салфетки на столахъ замчательной работы, подушки на диван и скамеечки для ногъ, испещренныя вышитыми букетами цвтовъ, писанныя масляными красками тонкой работы картины духовнаго содержанія, дорогое піанино у стны, бронзовые подсвчники и лампады,— все это говорило, что здсь живетъ женщина, отличающаяся изящнымъ вкусомъ и умющая устроиться въ своемъ гнздышк. Зимина не ршалась ссть и, съ сильно бьющимся сердцемъ, осталась стоять въ ожиданіи матушки Серафимы, чувствуя, что вотъ-вотъ начнется ея истерика. Она сильно боялась этихъ припадковъ, во время которыхъ не отдавала себ отчета въ своихъ словахъ.

Ждать пришлось, однако, не долго. Дверь, за которой скрылась мать Дороея, безшумно отворилась.

Въ комнату вошла матушка Серафима, величавая, стройная, хранившая еще слды былой красоты. Ее портили теперь только черныя, слишкомъ загуствшія брови, придававшія какое-то особенно рзкое и суровое выраженіе ея лицу. Она окинула своимъ зоркимъ и спокойнымъ взглядомъ стоявшую передъ ней Зимину. Эта маленькая, преждевременно поблекшая фигурка теперь, казалось, еще боле принизилась и олицетворяла собой страхъ, смущеніе, стыдъ. Она и безъ того казалась самой себ такою ничтожной, жалкой, преступной, а тутъ ей приходилось еще стоять передъ этой женщиной, объ ум и добродтели которой такъ много говорили ей еще вчера и одна фигура которой съ часъ тому назадъ такъ смутила ее своей величавостью.

— Мн говорили, что вы желаете пожить и отдохнуть нкоторое время въ нашей обители?— начала мать Серафима, оснивъ крестнымъ знаменіемъ склонившуюся невольнымъ движеніемъ къ ея рук Зимину, и, свъ въ кресло у преддиваннаго стола, пригласила ее легкимъ знакомъ руки занять мсто на противоположномъ кресл.

— Да… я… я не въ монахини хочу вступить, но…— начала Зимина, потупляясь и путаясь.

Теперь ей уже ничего не хотлось, какъ только ухать скоре отсюда отъ любопытныхъ глазъ матери Дороеи, отъ гордаго взгляда матушки Серафимы.

— Вамъ сколько лтъ?— спросила мать Серафима.

Зимина прошептала, сколько ей лтъ.

— Только?— сказала матушка Серафима и съ удивленіемъ всмотрлась въ это смятое лицо.— Вы, врно, много пережили?

Зимина, не отвчая на этотъ вопросъ, вдругъ разрыдалась, точно она не ждала вопроса.

Матушка Серафима переждала немного и снова спросила:

— Вы вдь вдова?

— Да… я… я была замужемъ,— отвтила Зимина.

— Несчастливо?

— О, очень! очень!.. Мой мужъ…

Зимина опять расплакалась.

— Давно онъ умеръ?— спросила матушка Серафима.

— Нтъ, нтъ… я… Онъ… недавно умеръ…

Матушка Серафима всматривалась пристально въ лицо Зиминой, какъ бы стараясь прочитать что-то въ ея душ. Ее интересовала эта личность, о которой ей такъ много непонятнаго разсказывала Варвара. Потеряла стараго, повидимому, нелюбимаго мужа, получила большое наслдство и не можетъ прійти въ себя отъ горя.

— Разскажите мн свою исторію,— неторопливо сказала она.— Я должна знать, кто вы, что привело васъ сюда.

Зимина почти съ ужасомъ взглянула на нее, и этотъ ужасть не ускользнулъ отъ пытливаго вниманія матушки Серафимы. Она еще внимательне стала всматриваться въ молодую женщину, желая вполн проникнуть въ ея душу.

— Что же мн разсказывать?— проговорила растерянно Зимина.— Мн нечего разсказывать.

— Гд вы росли, гд воспитывались?— спросила матушка Серафима.

— Сиротой взяла меня бабушка,— отвтила Зимина.— Строгая она, сердитая была. Когда крестьянъ отобрали, она начала сердиться на всхъ за это. Мн больше всхъ доставалось. Я, какъ въ монастыр, росла. Сперва мы богаты были, гувернантка при мн жила. Потомъ бабушка совсмъ обднла, закладывала свои вещи и умерла. Родные бабушки пріхали, сказали, что я незаконная дочь своего папы, и выгнали меня. Я на улиц осталась съ голоду умирать.

Она говорила совсмъ такъ, какъ дти разсказываютъ, коротенькими фразами, припоминая, что за чмъ слдуетъ, что еще надо сказать.

— Кто же васъ спасъ?— продолжала разспрашивать мать Серафима.

— Онъ спасъ, онъ,— пробормотала Зимина и разрыдалась.— Безъ него я умерла бы, а онъ спасъ. Встртилъ на улиц, взялъ къ себ и спасъ… Благодарить бы его я должна, а я, окаянная…

Она вдругъ испуганно смолкла и какъ-то дико оглядлась кругомъ, точно желая убдиться, не подслушалъ ли кто ея тайныхъ мыслей, которыхъ она твердо ршилась даже на духу священнику не высказывать.

— О комъ вы говорите?— спросила невозмутимо матушка Серафима.— Кто это онъ?

— Леонидъ Григорьевичъ, мой мужъ,— упавшимъ голосомъ отвтила Зимина, стараясь овладть собою.— Онъ меня встртилъ, разспросилъ обо всемъ. Бабушку онъ зналъ. Ее вс знали на Петербургской сторон. Мальчишки за ней бгали, какъ за сумасшедшей. Онъ увидалъ, что мн некуда идти, и взялъ къ себ служить конторщицей. Конторщикъ у него умеръ, онъ за конторщика меня и взялъ. Ну, а потомъ я понравилась ему, онъ и женился на мн.

Матушка Серафима продолжала выспрашивать, вытягивая слово за словомъ у Зиминой. Онъ держалъ гласную кассу ссудъ. Онъ былъ некрасивъ, уже не молодъ, и носилъ въ груди зародыши чахотки. Его раздражала каждая мелочь, такъ что съ нимъ было трудно ужиться. Онъ все боялся обднть, такъ какъ уже испыталъ, что значитъ быть бднымъ…

— Онъ васъ любилъ?— неожиданно спросила игуменья.

— О… о… любилъ, а я окаянная!— раздалось восклицаніе Зиминой, и снова ее охватилъ ужасъ.

Положительно ей не слдовало говорить о муж, вспоминать прошлое, а тутъ ее разспрашиваютъ.

— Вы не любили его,— проговорила матушка Серафима и, не дождавшись отвта, спросила:— Вы ушли отъ него?

— Нтъ, нтъ,— отвтила Зимина.

— Значитъ, вы обманывали его?— спросила матушка Серафима.

Зимина молчала, сидя съ опущенной головой.

— Васъ обманулъ другой?— допрашивала матушка Серафима.

— О, проклятый, проклятый!— воскликнула Зимина.— Онъ погубилъ меня, душу мою погубилъ! Изъ-за него совершила…

Опять на ея лиц отразился ужасъ. Матушка Серафима сухо проговорила:

— Враговъ нужно прощать!

— Прощать! прощать!— воскликнула съ жаромъ Зимина.— Какъ простить, когда онъ счастливъ? Онъ поигралъ со мною и бросилъ меня, а я, окаянная, изъ-за него на душу грхъ взяла. Я прощу, а меня Господь не простить, не отмолю я никогда своего грха.

— Богъ внемлетъ молитв покаявшихся гршниковъ,— опять такъ же сухо проговорила мать Серафима.— Вашъ мужъ не зналъ вашего проступка?

— Нтъ, нтъ!— заторопилась отвтить Зимина.

— Значитъ, его послднія минуты не были отравлены вами?

Зимина стиснула зубы, чтобы не говорить.

— Вотъ если бы вы точно убили его…

— Нтъ, нтъ, что вы! Кто это вамъ сказалъ?— воскликнула съ ужасомъ Софья Дмитріевна, едва переводя духъ и глядя на мать Серафиму расширенными, дико блуждающими глазами.

— Вдь его же могло бы убить извстіе о вашей измн,— пояснила матушка Серафима.— Вы сами говорили, что онъ безумно любилъ васъ.

Зимина молчала, стараясь успокоиться, собраться съ силами.

— Онъ умеръ на вашихъ рукахъ?— спросила матушка Серафима, не спуская съ нея глазъ.

Зимина опять разрыдалась истерическими рыданіями. Изъ ея груди вырывались теперь какіе-то дикіе крики:

— Не могу, не могу!.. Охъ, я, окаянная!.. Не могу!..

Матушка Серафима продолжала холодно вглядываться въ нее и странныя мысли бродили теперь въ ея голов. Не убила ли она мужа? Не ускорила ли она его смерти? Эти мысли приходили ей въ голову и тогда, когда Варвара отдавала ей подробный отчетъ о Зиминой. Матушка Серафима тогда такъ и спросила прямо:

— Что она убила его, что ли?

Варвара тогда даже засмялась:

— Да вы, матушка, взгляните на нее: комара ей не убить.

Теперь матушка Серафима глядла на нее и опять задумалась надъ вопросомъ: не убила ли она мужа? Неужели она, эта маленькая, тщедушная, ничтожная и жалкая женщина,— убійца? Какъ знать! Эти ничтожныя натуры могутъ въ минуту вспышки совершить преступленіе и только не могутъ потомъ смло смотрть на людей. По ея лицу скользнуло высокомрное выраженіе брезгливости и презрнія. Оправившаяся немного Зимина подняла глаза на матушку Серафиму и увидала это презрительное, уничтожающее выраженіе на ея лиц. Она какъ-то съежилась, принизилась, притихла, точно ее застали на мст преступленія и вмсто всякаго наказанія презрительно ткнули ногой въ лицо, какъ гадину.

— Вамъ надо много поработать для спасенія своей души,— сказала сухо и холодно мать Серафима, поднимаясь съ мста и выпрямившись во весь ростъ.

— О, о, только не гоните меня, не гоните,— воскликнула Зимина, сама не сознавая, что она говоритъ, и упала передъ матушкой Серафимой на колни, ловя ея руку.

Матушка Серафима съ непобдимымъ инстинктивнымъ отвращеніемъ отдернула свою руку, проговоривъ почти сурово:

— Не надо! не надо!

Въ ея голов мелькнула мысль, что вотъ эти самыя руки, ловящія ея руку, быть-можетъ, обагрены человческою кровью.

— Вамъ нуженъ прежде всего отдыхъ,— проговорила она, длая надъ собой усиліе.— Я пришлю къ вамъ Дороею…

Она быстро пошла изъ комнаты, оставивъ Зимину почти лежащею на полу.

III.

Варварушка,— жившая теперь не въ монастыр, а въ своемъ дом, со старухой-теткой, ходившей по богомольямъ и читавшей псалтирь надъ покойницами,— забжала, на другой день посл возвращенія въ Чистополье, къ Софь Дмитріевн. Послдняя только-что вернулась въ свою комнату посл свиданія съ матушкой Серафимой и почти безъ чувствъ лежала на постели. Давно уже не чувствовала она себя такъ скверно, какъ теперь. Не безъ щемившаго ей сердце страха шла она къ матушк Серафим, наслышавшись везд, и въ Петербург, и въ разныхъ монастыряхъ, объ ея ум, объ ея проницательности, объ ея добродтеляхъ, но никакъ не ждала она того, что случилось. Матушка Серафима, какъ показалось Зиминой, сразу увидала въ ней убійцу и почти оттолкнула ее, какъ бы сказала ей: ‘нтъ прощенія теб, окаянной’. Это повторяла себ и сама Зимина со дня смерти своего мужа, особенно посл того памятнаго ей дня, когда нашли завщаніе покойнаго Зимина, сдлавшаго его тайкомъ отъ всхъ и завщавшаго все своей жен, помимо своего двоюроднаго брата едора Семеновича Зимина. Это завщаніе было какъ бы загробной местью со стороны покойника. Тогда, въ этотъ памятный день, Софью Дмитріевну Зимину точно обухомъ ударили по голов, и она чуть не покаялась публично, что именно она убила своего мужа, что нтъ ей, окаянной, прощенія ни на этомъ, ни на томъ свт, а теперь вотъ это же, какъ будто, сказала и та женщина, отъ которой она ждала утшенія,— того утшенія, котораго она тщетно искала у святыхъ угодниковъ, посщая съ Варварушкой разныя святыя мста.

Она лежала, какъ убитая, не думая даже о томъ, что теперь длать, бжать ли, куда глаза глядятъ, молиться ли еще усердне о прощеніи грховъ. Она очнулась, когда Варварушка раза два окликнула ее своимъ пвучимъ, мягкимъ голосомъ.

— Что съ вами опять, голубушка, приключилось?— спросила Варварушка, видя, что Софья Дмитріевна, наконецъ, открыла мутные глаза.

Зимина взглянула на нее, недоумвая, не сразу узнавъ Варварушку.

Варварушка была, дйствительно, неузнаваема: она была одта нарядно, пестро, голова уже не покрывалась чернымъ платкомъ, а обвивалась, какъ внцомъ, густыми, мелко заплетенными въ широкій аграмантъ косами, съ которыхъ былъ сброшенъ на шею пестрый шелковый платокъ.

— Что вы такъ смотрите на меня?— заговорила съ тихимъ смхомъ Варварушка, сознавая, что она очень красива въ новомъ наряд и въ новой прическ.— Въ черномъ-то я въ дорог только бываю. Подлипалы-то чернаго боятся. А такъ-то — вольный я человкъ, во что захочу, въ то и наряжусь. И, признаться, надоло мн это черное-то одяніе, ровно въ травур по своей молодости ходишь. А я двка еще молодая, покрасоваться хочу… Ну, да что обо мн толковать! Вы-то, голубушка моя, съ чего опять разнемоглись? Съ дороги измаялись нешто?

Зимина начала слезливо жаловаться.

Была она у матушки Серафимы. Душу она ей всю раскрыла, а та ни слова привтливаго, ни слова утшенія не сказала. Точно судья на допрос, все выспрашивала, какъ и что, точно уличить ее въ чемъ хотла. Не въ чемъ ее уличать! Ей въ печаляхъ утшеніе нужно, а она, матушка-то Серафима, точно судить ее за что вздумала.

Въ голос Зиминой слышалась не одна слабость, но и нкоторая раздражительность противъ матушки Серафимы, нкоторая непріязнь.

— Нтъ, видно, мн здсь не житье. Я тишины и спокойствія ищу, утшенія въ печаляхъ, а не грубостей,— закончила она почти рзкимъ, суровымъ и враждебнымъ тономъ, который со смерти мужа сталъ нердко проявляться въ ея голос.

Варварушка всполошилась.

Какъ же это такъ она удетъ? Варварушка общала матушк Серафим, что Зимина монастырю поможетъ изъ своихъ большихъ средствъ, и разсчитывала сама при Зиминой въ род компаньонки и совтницы быть, и вдругъ она удетъ. Куда? Ужъ не къ той ли противной старух — тетк покойнаго Зимина, Марь Ивановн Шустовой, которую сразу не взлюбила Варварушка, познакомившись съ ней въ Петербургъ? Старуха не промахъ, суметъ втереться къ Зиминой въ расположеніе, даромъ что злобствуетъ въ душ на нее за то, что ей все мужъ предоставилъ, помимо сынка самой Марьи Ивановны, едора Семеновича Зимина. Она и ко святымъ мстамъ отговаривала Зимину хать. Говорила, что вс эти богомолья — пустяки, для простыхъ бабъ придуманные. Еще бы! около денегъ кому не лестно быть.

— Полноте, голубушка моя!— воскликнула Варварушка неподражаемо-льстивымъ тономъ, и стала гладить и цловать исхудалую крошечную руку Софьи Дмитріевны.— Матушка Серафима — строгой жизни человкъ. Съ перваго взгляда она суровой кажется, и по сану ея это полагается, а въ сущности ангелъ это, какъ есть ангелъ, а не женщина!

— Оставила меня чуть не мертвую на полу, чувствъ я лишилась,— продолжала жаловаться Зимина: — выслала помочь мн эту противную соглядатайшу, мать Дороею. Да я ради нея одной не останусь здсь. Именно лазутчица, какъ ты мн говорила. Глаза такъ и сверкаютъ, какъ у зми…

— Плюньте вы на нее!— сказала пренебрежительно Варварушка.— Захотите вы, она и на глаза вамъ не покажется. Какъ въ воду канетъ! Вы не даромъ здсь жить будете, а за свои деньги. Какъ захотите, такъ и устроитесь. Матушка Серафима вамъ все предоставитъ. Вы вотъ теперь сосните, отдохните, Христосъ съ вами, а тамъ и увидимъ, что длать. Чайку-то пили?

Зимина не хотла чаю. Ей нуженъ былъ только отдыхъ. Варварушка уложила ее поудобне, подправила подъ ея головой подушку и, продолжая гладить ея руку, какъ малаго ребенка, усыпила ее своими ласковыми, пвучими рчами. Зимина, съ перваго же дня знакомства съ Варварушкой, успокаивалась и утихала отъ ея ласкъ, отъ ея пвучихъ рчей. Это былъ единственный человкъ, умвшій облегчать ея больную душу. Увидвъ, что Зимина уснула, Варварушка на цыпочкахъ вышла изъ комнаты и неслышно заперла за собою двери. Она направилась къ матушк Серафим и застала ее ходящею со сдвинутыми бровями взадъ и впередъ по комнат. Это былъ врный признакъ того, что матушка Серафима была чмъ-то взволнована и недовольна. Въ такихъ случаяхъ она не знала устали и, какъ въ клтк, ходила по своей комнат, переживая внутреннюю борьбу.

— А, это ты,— отрывисто сказала она, увидавъ вошедшую къ ней, съ ея благословенія, Варвару.

Варвара смиренно поцловала ея руку и, потупивъ глаза, осталась ждать вопросовъ. Первая она никогда не начинала разговора съ матушкой Серафимой.

— Видла свою Зимину?— отрывисто спросила матушка Серафима.

— Видла, матушка,— сказала Варвара и коротко пояснила, поджавъ губы:— Узжать собирается.

Матушка Серафима сдвинула еще боле свои густыя брови. Этого она не ожидала.

— Что такъ?— мелькомъ спросила она, точно не разслышавъ или не понявъ словъ Варвары.

— Я, говоритъ, утшенія въ своихъ печаляхъ и успокоенія искала, а здсь, говоритъ, что же меня ждетъ: помыкать мной, врно, будутъ за мои же деньги,— смиренно произнесла Варварушка.— Матушка Дороея, извстно, человкъ простой, грубый, неполированный,— поторопилась пояснить Варварушка, точно Зимина и дйствительно хотла ухать ради одной матери Дороеи:— а Софья Дмитріевна женщина хрупкая, деликатнаго тлосложенія, характера мягкаго…

Она вздохнула соболзнующимъ вздохомъ.

— Изъ нея лаской, какъ изъ воска, что хочешь лпи, и много она пользы могла бы принести тому, кто съ нею обращеніе суметъ имть. Душа привязчивая и благодарности въ ней къ каждому, обласкавшему ее, много…

Матушка Серафима хотла что-то сказать и до боли закусила губы. Все утро посл свиданія съ Софьей Дмитріевной она промучилась какимъ-то двойственнымъ чувствомъ, точно въ ней говорили два голоса. Одинъ подсказывалъ ей, что она сразу — не теперь, а еще при первыхъ толкахъ съ Варварушкой о Зиминой и о томъ, что послдняя желаетъ поселиться въ монастыр,— угадала правду заподозривъ Зимину въ убійств мужа, и вселялъ въ нее какое-то непобдимое отвращеніе къ этой ничтожной преступниц. Въ этомъ чувств сказывались барство, брезгливость, отвращеніе, высокомріе. Эти ощущенія часто пробуждались въ матушк Серафим чуть не съ колыбели, и побждать ихъ было ей не легко: всякая грязь отталкивала ее, мелкіе людишки и мелкія дрязги вызывали ея презрніе, на безсиліе она смотрла свысока. Другой голосъ подсказывалъ ей, что она не иметъ права отталкивать гршницу, что гршниц надо дать возможность искупить грхъ, что не намъ быть судьями, такъ какъ судья — одинъ Богъ, что эта кающаяся женщина можетъ послужить доброму длу, помочь обители, преуспянію и расширенію которой обязана содйствовать она, матушка Серафима. Чмъ дальше шли эти вторыя разсужденія, чмъ боле выяснялись въ ум матушки Серафимы вс нужды обители,— неотложные платежи и расходы по перестройкамъ и обновленіямъ монастыря,— тмъ боле сердилась на себя матушка Серафима, сознавая, какъ умная женщина, что она начинаетъ хитрить сама съ собою, лгать передъ самой собою, насиловать свою природу. Она сознавала, что христіанская всепрощающая любовь была въ этомъ случа далека отъ ея сердца, а что прежде всего въ ея ум копошились теперь чисто практическіе расчеты. Ей такъ и навертывался на языкъ, уже разъ сдланный ею Варварушк, вопросъ: ‘да что она убила своего мужа, что ли?’ и именно этотъ вопросъ она боялась сдлать теперь, точно страшась, что Варварушка возьметъ, да и скажетъ своимъ пвучимъ голосомъ: ‘ну, что же длать, макушка, если лукавый попуталъ, и человкъ-то на ладанъ дышалъ, и душить-то было нечего, самъ бы померъ къ утру’. Отъ Варварушки, которую матушка Серафима знала отлично, можно было ожидать и такого отвта. А сдлай его Варварушка, тогда все пропало: противъ подозрній еще можно было бороться,— но утвердительный отвтъ объ убійств мужа Зиминой окончательно заставилъ бы оттолкнуть виновную.

— Вотъ бы матушку Нектарію попросить навстить ее,— вдругъ нараспвъ заговорила Варварушка: — она бы ее блажила и приголубила. Жаль ужъ очень ее, бдную: ну, удетъ, не отдохнувши здсь душою, въ Петербургъ, тамъ совсмъ ее съ толку собьетъ эта самая тетка мужа. Вотъ человкъ-то: сама липнетъ къ ней, какъ муха къ меду, а въ душ утопить бы готова ее, потому что покойный-то Зиминъ все жен, а не имъ, тетк и двоюродному брату, завщалъ. Десятки тысячъ, говорилъ мн отецъ она,— оставилъ, да еще и больше того. Одними брильянтами, да золотыми вещами десятокъ невстъ наградить въ приданое можно бы. Марья Ивановна Шустова, тетка-то ея мужа, да ея сыночекъ едоръ Семеновичъ Зиминъ, какъ узнали это отъ доктора Фроста,— что душеприказчикомъ назначенъ былъ покойнымъ,— такъ чуть не лопнули со злости. Мать-то съ сыномъ разругались даже въ-дрызгъ изъ-за этого: упрекалъ онъ ее, что она не усторожила, когда завщаніе писалось. едоръ-то Семеновичъ у покойнаго не бывалъ,— въ контрахъ они были,— ну, а Шустиха-то ходила за больнымъ Зиминымъ, съ того самаго сынокъ-то съ матерью и разругался: ‘проморгали, говоритъ, наслдство’. Ну, да они помирятся, чтобы заодно нассть на Софью Дмитріевну, если она отсюда въ Петербургъ вернется. Обобрать захотятъ ее. Деньги она-то на святое дло употребила бы, а тутъ — вы меня, матушка, ужъ извините — псамъ подъ хвостъ все пойдетъ. Ей-Богу!

Варварушка, немного жеманясь, засмялась тихимъ, конфузливымъ, неподражаемо-своеобразнымъ смхомъ. Матушка Серафима тяжело дышала, чувствуя, что ее душитъ злоба на себя, что она не можетъ прійти ни къ какому ршенію.

— Матушка Нектарія, конечно, могла бы разговорить Софью Дмитріевну, чтобы она погостила здсь еще,— продолжала соображать Варварушка.— Послушаетъ благочестивыхъ рчей, помолится, да поработаетъ что-нибудь въ обители, горе-то ея, можетъ, и стихнетъ. Дтокъ бы ей обучать поручить, рукодльница она, вышиваетъ, словно рисуетъ, у бабушки своей еще обучена была этому.

— Безъ тебя знаю, что и какъ сдлать,— оборвала ее рзко матушка Серафима, не любившая совтовъ и желавшая во всякомъ дл дйствовать самостоятельно.

— Матушка, да разв я не знаю!— съ напускнымъ испугомъ въ голос воскликнула Варварушка и вдругъ, не выдержавъ напускного страха, снова тихо разсмялась.

Матушка Серафима сдвинула брови и строгимъ, вопросительнымъ взглядомъ посмотрла на нее:

— Что ты?

— Да вотъ Софья Дмитріевна пришла на умъ!— пояснила. Варварушка, стараясь говорить вкрадчиво и жеманно.— Вотъ-то дит малое. Шагу сама не суметъ ступить, все ее научи, везд ее обереги. Я и то ей смялась: ‘ходульки бы, говорю, вамъ сдлать, голубушка, вотъ какъ дтямъ длаютъ, когда они еще ходить не умютъ’.

И, оборвавъ свою рчь, со вздохомъ закончила:

— Умнаго-то человка около нея только не было, а то, какъ липку, могъ бы ободрать ее на мочало…

Варварушка опять поцловала руку матушки Серафимы и вышла отъ нея, неслышной поступью ступая по ковру. У матушки Серафимы она всегда старалась ходить такъ осторожно, какъ будто ходила по раскаленному желзу. Вернувшись къ Софь Дмитріевн, она застала ее еще спящей и, не будя, подсла къ окну. По двору то и дло проходили послушницы и монахини. Среди тишины слышался только визгъ пилъ да удары топоровъ въ той сторон, гд шла еще постройка. Каменныя работы окончились и въ выстроенномъ изъ кирпича флигел прилаживались рамы, двери, полы. Смотря во дворъ, Варварушка замтила торопливо шагавшую матушку Дороею и подумала: ‘куда это ее послала матушка Серафима?’ Мать Дороея вошла во флигель, гд жила матушка-казначея, и черезъ нсколько минутъ появилась снова, уже въ сопровожденіи Нектаріи, Варварушка усмхнулась: ‘по-моему, видно, надумала сдлать’. Она совсмъ развеселилась, вполн довольная собой. ‘И что это я за двка, такъ это и поврить трудно,— самодовольно разсуждала она.— Ужъ на что матушка Серафима умна, а сама того не придумала, что я ей указала. А и обидлась, какъ я свои резонты представлять начала. Еле я отъ смху удержалась. Свалила все на то, будто надъ Софьей Дмитріевной смюсь’. Она была убждена, что ни одно слово, сказанное ею матушк Серафим, и не приходило въ голову самой игумень, и, конечно, не подозрвала, какой внутренней борьбы стоило матушк Серафим исполнить то, что ей, Варварушк, казалось такъ легко и просто…

Она посмотрла на спавшую Зимину. Теперь ей хотлось, чтобы Зимина проснулась поскорй и подкрпилась дой, такъ какъ ей предстояло еще говорить съ матушкой-казначеей. Положимъ, съ матушкой-казначеей всякому легко говорить. Человкъ-то она безобидный, не отъ міра сего, ровно младенецъ новорожденный. Ничего, кром монастырской жизни, и не знаетъ. Чуть ни родилась тутъ, да тутъ и состарилась. Софья Дмитріевна пошевелилась, и Варварушка торопливо подошла къ ней. Зимина обрадовалась, что ея врная спутница была при ней. Та настойчиво начала предлагать чаю съ булочками, объясняя, что и она проголодадась. Софья Дмитріевна теперь не отказывалась отъ ды, ощущая тоже голодъ. Варварушка захлопотала, командуя въ коридор и кухн находившимися при страннопріимномъ дом монахинями и послушницами.

Об женщины еще пили чай, когда въ двери постучался кто-то, и мягкій женскій голосъ проговорилъ:

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа!

На что послужило отвтомъ обычное:

— Аминь!

— Матушка Нектарія!— шепнула Варварушка Зиминой, когда въ комнату, крестясь, вошла приземистая, кругленькая и розовенькая старушка-монахиня съ дтски пухленькимъ личикомъ, съ ямками на щекахъ и на подбородк.

Зимина поцловала ея пухлую, маленькую руку и пригласила ее откушать чаю.

— Гршница, гршница, люблю испить тепленькаго — на душ тепле и сердце радуется,— съ дтскою улыбкою отвтила мать Нектарія, присаживаясь къ столу и крестясь.— Матушка-настоятельница наша говорила мн, что вы пожаловали погостить къ намъ на зиму. Милости просимъ, милости просимъ, у насъ здсь хорошо! А-ахъ, какъ хорошо!

— На что лучше!— подтвердила Варварушка, разливая чай въ чашки.

— Воздухъ легкій, житіе тихое, пища не обременительная,— продолжала матушка Нектарія и начала пить маленькими глоточками съ блюдечка чай, прикусивъ кусочекъ сахару.

— Мн нуженъ покой душевный, въ моихъ печаляхъ утшеніе,— тихо пояснила Зимина.

— Здсь все найдете, матушка, что ищетъ душа скорбящая,— проговорила матушка Нектарія:— недугамъ — исцленіе, скорбямъ — утшеніе, грхамъ — отпущеніе. Житіе въ обители — райской жизни предвкушеніе. Тутъ и помолиться можете, и если поработать на Божіе дло желаете — работа по силамъ всегда найдется, тоже если отъ усердія вашего пожелаете споспшествовать украшенію храма Господня — обитель наша всякую лепту приметъ съ благодарностью.

— Я готова,— сказала Зимина.— Мн только бы успокоиться хотлось…

Она тяжко вздохнула:

— Охъ, грхи мои, грхи! Ихъ замолить бы…

— Замолите, матушка, замолите!— утвердительно-благодушнымъ тономъ произнесла мать Нектарія.— Гд же и замаливать грхи, какъ не здсь?.. Грхи всегда можно замолить, въ уныніе и отчаяніе не впадая. Господь видитъ нашу душу и по усердію нашему всегда отпущаетъ грхи наши. Молитвою, длами добрыми, щедротами въ храму Божію всякія согршенія искупаются.

Варварушка вмшалась въ разговоръ:

— Софья Дмитріевна никогда не пожалетъ ничего на украшеніе храма.

— Я, я готова,— согласилась Зимина.

— Вотъ плащаницу намъ надо бы новенькую,— проговорила матушка Нектарія.— Храмъ-то Божій благолпнымъ хочется видть. Иногда это, какъ разукрасишь все,— сама не наглядишься, стояла бы по цлымъ часамъ въ умиленіи, любовалась бы благолпіемъ. А плащаница-то у насъ въ ветхость приходитъ. Собираемъ на это дло цлый годъ приношенія, а вытрясли изъ кружки всего двадцать рублей двнадцать копеекъ. Купецъ тоже Свиньинъ пожертвовать пять рублей. Что это за деньги!

— Я готова,— опять повторила Зимина.

— Вотъ вы, матушка, тоже говорили о труд,— опять вмшалась Варварушка.— Софья Дмитріевна отлично могла бы обучать дтей рукодльямъ, вышивк и прочему. У насъ теперь все больше кружево русское плетутъ, а кружево-то это самое что? Его и по деревнямъ бабы, и въ город мщанки изготовляютъ. Софья-то Дмитріевна могла бы разнымъ работамъ двочекъ обучать.

— Благое дло, благое дло!— согласилась мать Нектарія.— У насъ въ обители народъ все больше простой, такихъ работъ не знаетъ. Благое дло, если захотите потрудиться.

— Я готова,— какъ бы въ полудремот повторила Зимина.

— Дточки все сироточки больше у насъ,— сказала съ чувствомъ мать Нектарія.— Ни отцовъ, ни матерей не имютъ. Иная и ласки никогда не видала съ колыбели, и Богъ всть, что ждетъ ее впереди, если не останется въ святой обители и не приметъ ангельскаго чина. Свтъ-то грховенъ и золъ, какъ разъ погибнуть въ немъ можно,— ни души, ни тла не спасешь. Блаженъ, кто могъ никогда не заглядывать въ него…

Матушка Нектарія говорила однотонно, мрно, спокойно. Гладя на ея розовое личико, нельзя было предположить ни на минуту, чтобы что-нибудь могло смутить ее. Она всмъ была довольна, для нея все было хорошо въ ея обители, для нея не было ничего страшнаго на этомъ свт, за этими стнами, и на томъ свт — для живущихъ въ этихъ стнахъ. Она провела здсь всю жизнь и заботилась только объ одномъ, чтобы вс здсь были сыты, обуты и одты, чтобы все здсь было благолпно. Благолпіе тшило ея дтскую душу, какъ игрушка ребенка. Правда, она ровно ничего не понимала ни въ архитектур, ни въ живописи, ни въ исторіи искусства, и руководствовалась своимъ довольно ребяческимъ и наивнымъ вкусомъ въ дл разныхъ украшеній на образахъ, на лампадахъ, прившивая на золоченые внчики гирлянды какихъ-нибудь пестрыхъ, сдланныхъ изъ бумаги, цвтовъ, не имвшихъ ничего общаго ни по цвту, ни по рисунку съ живыми цвтами, или прицпляя подъ лампады что-то въ род бархатныхъ юбочекъ, вышитыхъ аляповато блестками и обшитыхъ неумло канителью. Матушку Серафиму выводила часто изъ терпнія эта дтская наивность матери Нектаріи, но мать Нектарія никакъ не могла понять, почему, напримръ, эта бархатная юбочка не гармонируетъ съ золотой лампадой въ русскомъ стил, или почему къ тонко написанному образу нельзя нацпить сдланныхъ изъ пестрой бумаги цвтовъ,— не могла понять и, подперевъ рукой розовую щеку, подолгу съ умиленіемъ любовалась трудами рукъ своихъ по части благолпія. Матушку Серафиму это раздражало, но она не пробовала даже протестовать и, раздражительно пожавъ плечами, уходила отъ этой ‘блаженной’. Безмятежное, елейное спокойствіе матери Нектаріи дйствовало на всхъ заразительно, такъ какъ въ немъ не было ничего дланнаго, надуманнаго, неискренняго, и въ Зиминой, подъ ея разговоръ, точно на-время задремало все терзавшее ее: обыденная жизнь ушла куда-то далеко-далеко, и на сцену выдвинулось только одно желаніе: успокоить себя молитвою, добрыми длами, заботами о благолпіи храма, и достигнуть того блаженнаго состоянія духа, котораго сподобилась мать Нектарія.

IV.

Въ монастырской школ, по расписанію, начинался классъ рукодлья. Преподаваніемъ рукодлій,— вышивки гладью, бисеромъ и золотомъ,— занималась уже давно Софья Дмитріевна, ршившаяся остаться въ монастыр на неопредленное время.

Ея пребываніе въ монастыр было не безвыгодно для него, такъ какъ она не только хорошо платила за свое содержаніе, не только сдлала крупный вкладъ, пригодившійся въ монастырскомъ хозяйств при послднихъ расчетахъ съ подрядчиками по окончаніи осеннихъ работъ, но и согласилась безвозмездно заниматься въ извстные часы въ рукодльной школ. По части изящныхъ рукодлій, она была мастерица и не даромъ провела надъ пяльцами почти вс годы своей первой молодости въ дом своей старой бабки-генеральши. Она уже не первый день усердно исполняла свои школьныя обязанности, и мать Нектарія уже не разъ, подпирая рукою съ приподнятымъ указательнымъ пальцемъ свою розовую съ ямочкою щеку, приходила въ умиленіе отъ благолпія начатыхъ въ школ, подъ руководствомъ Софьи Дмитріевны, работъ и даже говорила, что сама матушка-настоятельница находитъ ихъ прекрасными. Сама матушка-игуменья какъ-то избгала заходить въ классы во время занятій Софьи Дмитріевны и видлась съ послдней только мелькомъ въ церкви, сухо раскланиваясь съ ней и на ходу благословляя ее. Несмотря на то, что Софья Дмитріевна,— и прежде, а въ особенности посл смерти мужа, принимавшаяся за многое автоматично, по чужой вол, по чужому совту,— уже нсколько втянулась въ свои занятія и нашла въ нихъ боле успокоенія отъ тяжелыхъ думъ, чмъ въ путешествіи по святымъ мстамъ,— на этотъ разъ она была сильно взволнована. Что ее взволновало? Не то ли обстоятельство, что именно сегодня матушка Серафима, какъ сообщили Зиминой еще наканун, хотла сама зайти въ классъ и посмотрть узоры, которые предназначались для вышивки воздуховъ золотомъ по бархату? Волненія ея начались уже вчера и ее страшно разстроила сцена, случившаяся во время классовъ: во время урока одна изъ самыхъ маленькихъ двочекъ расплакалась. Софья Дмитріевна стала ее заботливо разспрашивать, о чемъ она плачетъ, но малютка ничего не могла объяснить и на вс вопросы только лепетала:

— Скуцно!

Какъ ни ничтожна и ни обыденна была эта сценка, но Софья Дмитріевна какъ бы придралась къ случаю, чтобы снова разстроиться. Она тотчасъ же начала рыться въ своемъ прошломъ: въ дтств у бабушки она тоже часто плакала за работой и плакала именно потому, что ей было ‘скучно’, первое, что ощутила она въ гласной касс ссудъ своего мужа — это тоже была скука, невыносимая скука, и какъ часто плакала она и тутъ, за конторкой кассы, потому что ей было ‘скучно’, пока не явился ея проклятый ‘соблазнитель’, Петръ Павловичъ Муратовъ. Этихъ думъ было довольно, чтобы Софья Дмитріевна снова чуть не слегла въ постель, думая уже не о работ, не о двочкахъ, а о себ, о своихъ несчастіяхъ, о своемъ грх, обо всемъ, что заставляло ее тупо устремлять глаза куда-то вдаль и какъ бы застывать въ леденящемъ ее ужас. Впрочемъ, въ ея душ и вообще поднималось не мало тяжелыхъ ощущеній при вид этихъ дтей, и часто, глядя на нихъ, она чувствовала, что на ея глаза навертываются слезы, а въ голов бродятъ мысли: ‘и я была такою же несчастною, безъ отца, безъ матери, незаконная’. Она глотала слезы и старалась казаться спокойной, старалась принудить себя думать о своихъ занятіяхъ, а не о себ. Сегодня же, чувствуя, что ей непремнно нужно быть спокойной,— именно нынче, при матушк Серафим, передъ которой она постоянно падала духомъ,— она какъ нарочно никакъ не могла овладть собою при вид этихъ дтей, точно она видла ихъ впервые, жалкихъ, растущихъ среди чужихъ, запертыхъ въ четырехъ стнахъ, облеченныхъ въ вчный трауръ. Ихъ личики, иногда пухленькія и кругленькія, были по большей части блдны, кожа казалась прозрачною, такъ что сквозь нее просвчивались сточкой синеватыя тонкія жилки на вискахъ. Ихъ малокровная блдность выступала сильне отъ ихъ траурныхъ нарядовъ, въ которыхъ допускались только черный, срый и блый цвта. Черныя повязки придавали странный видъ ихъ головкамъ, какъ бы заострявшимся спереди. У большинства, отъ блдности кожи, глаза, окруженные синевой, казались больше, чмъ были на самомъ дл, и въ ихъ взглядахъ было что-то особенное,— не то недоумніе, не то испугъ. ‘Ровно галчата’, припомнились Зиминой слова Варварушки, говорившей ей съ соболзнованіемъ о монастырскихъ двочкахъ.

Уроки, по обыкновенію, начинались пніемъ молитвы. Тоненькіе, чистые, звонкіе голоса звучали стройно, сливаясь въ одно цлое, и только голоса двухъ-трехъ старшихъ ученицъ выдлялись низкими альтовыми нотами, напоминавшими скоре мужскіе, чмъ женскіе голоса. Это пніе дтей, возносившихъ молитвы къ Подателю силъ, еще боле разстроило теперь Софью Дмитріевну, нуждавшуюся тоже въ подкрпленіи ея силъ, и по ея дряблымъ щекамъ текли крупныя слезы… Она не успла отереть ихъ, какъ въ комнату вошла матушка Серафима. Ея поступь, ея осанка, ея нарядъ,— все было какъ-то величаво, торжественно, внушительно. На минуту въ класс произошелъ переполохъ, двочки подходили подъ благословеніе катушки-игуменьи и цловали ея руку. Что-то особенно поспшное, пугливое было теперь въ ихъ движеніяхъ, точно каждая изъ нихъ ждала за что-нибудь строгаго выговора. Было видно, что ихъ, при каждомъ удобномъ случа, монахини пугаютъ матушкой Серафимой. Наконецъ, матушка Серафима обратилась къ Зиминой, та тоже робко склонила голову къ ея рук и на эту руку капнуло нсколько горячихъ слезинокъ. Матушка Серафима строгими глазами взглянула на Софью Дмитріевну, только теперь замтивъ, что она плачетъ. Стараясь скрыть свои слезы, Зимина заторопилась показать новые рисунки воздуховъ, которые предполагалось вышивать.

— Это для чаши со святыми дарами… Это для дароносицы,— поспшно объясняла она.— Это…

Она съ трудомъ перевела духъ.

— Тутъ канителью вышьется, а здсь блестками,— заторопилась она еще боле, желая во что бы то ни стало скрыть свое волненіе и волнуясь еще боле отъ этихъ усилій переломить себя.— Я думаю не мшать серебра съ золотомъ, лучше одно золо… ло…

И вдругъ, не совладавъ съ собою, не кончивъ начатой фразы, она почувствовала, что ея слезы сами собою, противъ ея воли, градомъ льются на рисунки.

Мать Серафима подняла на нее глаза. Это былъ холодный, строгій, нсколько презрительный взглядъ. Казалось, онъ безмолвно приказывалъ ей: ‘перестань’.

— Вы больны?— сухо спросила она Зимину.

— Нтъ… это… нервы,— отрывисто отвтила Софья Дмитріевна, силясь не разрыдаться.— Господи!

Матушка Серафима пожала плечами и холодно заговорила по-французски:

— Вамъ надо постараться справиться со своими нервами. Это Богъ знаетъ до чего доводитъ людей. Здсь же, въ школ, и безъ того эти двочки предрасположены ко всякимъ истерикамъ и нервничанью. Вы можете заразить ихъ еще боле своимъ примромъ и вмсто пользы принести вредъ. Разъ вы взялись за дло, вы и должны думать о немъ, а не…

Она презрительно передернула плечами.

— Разв я знаю, что у васъ на душ, о чемъ вы плачете?

Зимина уже не плакала, а стояла понуривъ голову, какъ провинившаяся школьница. Она чувствовала ясне, чмъ когда-нибудь, что матушка Серафима подавляетъ ее, пригнетаетъ однимъ своимъ взглядомъ, однимъ тономъ своего голоса. Когда-то въ дтств она слышала о разныхъ свирпыхъ и хищныхъ созданіяхъ, при одномъ взгляд которыхъ словно замирали ихъ жертвы. Она тогда очень, очень боялась встртить кого-нибудь съ такимъ взглядомъ. Впрочемъ, мало ли чего она тогда боялась!

— Я согласна съ вами,— заговорила матушка Серафима снова по-русски, сухимъ и дловымъ тономъ:— что смшивать серебро съ золотомъ здсь не слдуетъ. Это было бы безвкусіемъ, хотя это и указано на рисунк. Кром того, я нахожу эти углы совсмъ не соотвтствующими узору въ середин.

— Они жидки нсколько, тогда какъ средній букетъ слишкомъ густъ,— тихо сказала Зимина.— Крайнія втки на углахъ надо или совсмъ уничтожить, укоротить, или сдлать гораздо гуще.

— То-есть, какъ это гуще?— спросила настоятельница.

— Стоитъ только прибавить нсколько цвтовъ-васильковъ и бутоновъ — и эти крайніе колосья и травинки не будутъ торчать такъ одиноко,— пояснила Софья Дмитріевна.

Матушка Серафима спросила:

— Вы куда же помстите васильки?

— Вотъ сюда по васильку,— указала Зимина: — а къ краю пару полураспустившихся бутоновъ, вотъ между этими колосьями.

— Вы сумете это сами нарисовать?

— О, да!

Матушка Серафима спросила по-французски:

— Вы въ золотошвейной учились?

— О, нтъ!.. у насъ крпостныя женщины знали вс эти работы,— отвтила въ смущеніи Зимина.— И я… въ двушкахъ… у бабушки только и занималась тмъ, что вышивала… Цлые дни… цлые годы…

Воспоминаніе о двическихъ годахъ снова взволновало Зимину, и она почувствовала, что вотъ-вотъ опять расплачется. Матушка Серафима уловила дрожаніе въ ея опять обрывавшемся голос и снова строго взглянула на нее, точно приказывая ей молчать и не плакать. Зимина безпомощно опустила голову.

— Если вы научитесь владть собою, вы можете еще быть очень полезны шкод, монастырю,— сказала матушка Серафима по-французски, и затмъ, разсмотрвъ впяленный въ пяльцы бархатъ цвта камилавокъ, предназначавшійся для воздуховъ, снова благословила дтей и направилась къ выходу своой плавной, величавой походкой.

Когда Зимина подняла свою поникшую голову, матушки Серафимы уже не было въ класс. Зимину окружили двочки и начали разспрашивать, когда он начнутъ новую работу и какъ она распредлится между ними. Он вс полюбили уже Зимину, потому что она была съ ними кротка и ласкова, смотрла такою же слабою и несчастною, какъ многія изъ нихъ, часто вздыхала и плакала. Окруженная ими, объясняя имъ, гд ссть, съ чего начать, длая, при помощи двухъ старшихъ воспитанницъ, первую наметку узора на бархатъ, Зимина мало-по-малу успокоилась, и въ ея голов мелькнула мысль, что она была бы почти совершенно спокойна здсь, молясь о прощеніи своего грха и работая на пользу этихъ дтей, напоминавшихъ, ея собственную раннюю молодость, если бы. не матушка Серафима. Матушка Серафима, которую вс такъ превозносятъ, глядитъ на нее съ какимъ-то брезгливымъ чувствомъ, какъ на гадину, и какъ бы говоритъ, что ей нтъ прощенія. Неужели она все угадала при помощи своей прозорливости и изрекла надъ ней приговоръ: ‘теб нтъ прощенія’? Да, да, страшенъ ея грхъ. Боле тяжкаго грха и нтъ! Молиться ей надо, каяться, извести себя муками здсь, чтобы спастись тамъ…

— Ну, что вы раскудахтались?— раздался грубый голосъ вошедшей въ классъ матери Дороеи.— Не умете сидть смирно по мстамъ.

Дти притихли. Мать Дороея обратилась къ Зиминой и вкрадчивымъ, льстивымъ голосомъ замтила ей:

— Вы ихъ, матушка Софья Дмитріевна, построже держите. Распускать ихъ нельзя! Ну, что это он стадомъ-то около васъ стоять! Точно мухи на сахаръ налетли…

Зимина нахмурилась и нсколько рзко отвтила ненавистной ей женщин:

— Мои занятія таковы, что двочкамъ нужно быть около меня. Нельзя же имъ откуда-то изъ угловъ смотрть, какъ здсь вышиваютъ…

Мать Дороея стиснула въ трубочку свои тонкія губы и замолчала, подумавъ: ‘вишь, туда же огрызаться стала’. Она въ свою очередь ненавидла Зимину за ея несообщительность и замкнутость, и шпіонничала за нею боле, чмъ за кмъ-нибудь другимъ.

Вернувшись въ свою комнату, Зимина застала у себя Варварушку, исполнявшую въ город всякія порученія Софья Дмитріевны по части покупокъ, и очень удивилась, видя, что она старается что-то прикрыть носовымъ платкомъ.

— Что это вы, Варварушка, прячете?— спросила Софья Дмитріевна, здороваясь съ ней.

— Извините, матушка Софья Дмитріевна,— конфузливо смясь, сказала Варварушка.— Погадать безъ васъ на картахъ думала о своемъ антирес, а вы вдругъ вошли, я и обомлла, думала, не Дороея ли лазутчица вошла. Загрызла бы. Мы вдь съ ней что дв цпныя собаки…

Зимина покачала головой.

— Глупости это все,— проговорила она.— Вотъ моя бабушка покойная все гадала съ утра до ночи… Ничего не выгадала!

— Ахъ, нтъ, голубушка Софья Дмитріевна, вы не говорите этого. Иногда карты все разскажутъ,— горячо возразила Варварушка,— Вы ужъ позвольте, я еще разложу…

— Мн все равно,— отвчала равнодушно Зимина.

— Одно дло тутъ я задумала, очень ужъ оно мн антиресно,— пвуче заговорила Варвара, раскладывая на стол карты.— Коли сбудется, заживу я барыней. Ухъ, такъ ужъ заживу, что а-ахъ!

— Что вы задумали, Варварушка?— спросила не безъ удивленія Зимина.— Ужъ опять не любовь ли?

— Ну, любовь не любовь, а замужъ я надумалась выйти,— пояснила Варварушка, не отрывая глазъ отъ картъ и водя но нимъ пальцами.

— Замужъ?— воскликнула Софья Дмитріевна.— Да какъ же? Вы же сами говорили, что никогда не свяжете себя замужествомъ?

— Мало ли что говорила! Случая такого не ждала,— отозвалась Варварушка и радостно воскликнула: — такъ и есть: любящій человкъ на сердц!.. Врите ли, сегодня и дома, и здсь пять разъ раскидывала карты, и все одно и то же… Сердечный антиресъ, король на сердц,— объяснила она, разсматривая карты: — и марьяжъ. Такъ оно и должно быть. Безпремнно такъ и сбудется. Милліонщицей буду!

Софья Дмитріевна, немного стсняясь, спросила:

— А какъ же… Вы не боитесь?

— Чего это?— откликнулась Варварушка, тасуя колоду.

— Онъ… женихъ вашъ все знаетъ?— пояснила Зимина.

— Про ребенка-то?— спросила Варварушка равнодушно.

— Ну, да,— подтвердила Зимина.

— Вотъ дура я, что стану себя срамить!

Варварушка безпечно засмялась, показавъ два ряда своихъ блыхъ зубовъ. Зимина смутилась, пораженная этой безпечностью.

— А какъ же… если узнаетъ вдругъ посл?— начала она.

— Ахъ, голубушка Софья Дмитріевне, совсмъ вы дитя малое,— весело и ласково, почти покровительственно проговорила Варварушка.—Насъ, двокъ, коли что захотимъ скрыть, ни въ жисть не изловятъ. И человкъ онъ не такой, чтобы чего бояться… Взглянуть не на что…

— Такъ вы его и не любите?— воскликнула Софья Дмитріевна, уже окончательно возмущенная.— Не любите и хотите выйти замужъ! Да знаете ли вы, какое это несчастіе выйти безъ любви! Это…

— Ну, какое же несчастье! Говорю я вамъ, что милліонщикъ онъ,— сказала Варварушка, пряча карты.

— Деньги! деньги!— заволновалась Софья Дмитріевна.— Деньгами сердце не заставишь молчать. Черезъ деньги слезы льются. Деньги-то иногда до смертныхъ грховъ доводятъ.

Выраженіе лица Зиминой стало мрачно. Варварушка засмялась и бойко пояснила:

— А я согршу, а потомъ покаюсь!

Она встала и обняла Зимину, звонко поцловавъ ее въ об щеки.

— Ахъ, вы, дитя мое милое, голубушка вы моя ненаглядная!

Зимина даже не улыбнулась въ отвтъ на эту ласку. Въ ея душ поднялись мрачныя мысли: вотъ, если бы сказать Варварушк, до чего довела ее, Зимину, жизнь съ немилымъ богачомъ,— не стала бы Варварушка смяться и шутить: ‘согршу и покаюсь’. Холодомъ бы ее обдало, кровь въ жилахъ заледенла бы. Нтъ, бываютъ грхи, въ которыхъ, сколько ни кайся, все не замолишь ихъ. Да полно, такъ ли? Разв Богъ не милосердъ? Лнимся мы только молиться-то. Вотъ деньги на монастырь она, Зимина, жертвуетъ, потому что ихъ у нея много и не на что ихъ здсь тратить, вотъ учитъ она дтей въ школ работамъ, потому что во время занятій и мысли ея мрачныя разсиваются, и легче ей становится при вид, что дти ласкаются къ ней, точно она не убійца, а такая же праведница, какъ они, а помолиться усердно не уметъ, боится глядть на образъ, торопится лобъ перекрестить, чтобы опять не растревожить себя да не биться всю ночь въ слезахъ. А онъ бился, хриплъ и бился, когда она его душила, полумертваго, подушкою. Въ ея воображеніи нарисовалась вся страшная сцена убійства: комната, заставленная шкапами и вшалками съ заложенными вещами,— чахоточный больной, похожій на скелетъ, бьющійся на диван отъ кашля, она, ищущая впотьмахъ ключей подъ его подушкою и начинающая душить его, когда онъ почувствовалъ, что его грабятъ. Въ ея ушахъ раздавалось снова его предсмертное хрипнье…

— Молись, молись, окаянная!— почти вслухъ проговорила она.

Да, въ слезахъ нужно биться, головой объ полъ биться, по полу ползать, какъ послдней, гадин, чтобы грхъ великій замолить…

Зимняя ночь уже давно вступила въ свои права и окутала землю своимъ чернымъ покровомъ, а въ комнат Зиминой слабый свтъ теплившейся у образа лампады все еще озарялъ женскую фигуру, распростертую на полу. Казалось, что посл сотни земныхъ поклоновъ, исколотивъ кулакомъ свою грудь, припавъ множество разъ лбомъ къ холодному полу, она, наконецъ, лишилась чувствъ. Когда же, пролежавъ нсколько минутъ неподвижно, она попробовала встать,— спина не повиновалась ей и не разгибалась. Она почти доползла до стула и, только упираясь въ него руками, кое-какъ поднялась съ пола.

— А, не привыкла молиться, проклятая! Убивать людей умешь, а молиться силъ нтъ, окаянная!— пробормотала она сквозь зубы шипящимъ голосомъ и стала бить себя по лицу…

Ея лицо было мрачно, глаза смотрли безумно…

V.

Стоялъ морозный и ясный зимній день, одинъ изъ тхъ дней, когда, до народному выраженію, ‘солнце идетъ на лто, а зима на морозъ’. По покрытому яркимъ блымъ снгомъ монастырскому двору, со множествомъ темныхъ протоптанныхъ по разнымъ направленіямъ тропинокъ, бродила какая-то рослая и полная женщина, державшаяся, несмотря на немолодые годы, прямо и бодро и озиравшаяся кругомъ вопросительнымъ взглядомъ человка, попавшаго въ незнакомое ему мсто и ищущаго, выхода. Она была одта недурно, но неряшливо и небрежно, какъ иногда одваются люди, нащеголявшіеся на своемъ вку вдоволь и подъ старость уже не дорожащіе какими-нибудь ‘тряпками’. Это своего рода короли Лиры, которымъ посл ихъ порфиръ всякія другія одянія будутъ казаться одинаковыми лохмотьями. Всмотрвшись въ нее попристальне, было не трудно угадать въ ней ‘старую барыню’, что-то гордое, пренебрежительное, властное, даже суровое было въ ея твердой походк, въ холодномъ выраженіи лица, въ ршительныхъ манерахъ. Когда-то, вроятно, она была красива, но теперь ея лицо смотрло обрюзгнувшимъ и сморщеннымъ, ея синеватыя и потерявшія прежнюю красивую форму губы передергивались нервными конвульсіями, при чемъ казалось, что она постоянно обкусывала ихъ запекшуюся кожу, ея беззубый ротъ походилъ на темную пропасть, изъ которой выдавался только одинъ желтый и большой клыкъ, иногда назойливо вылзавшій на нижнюю губу, ея блокурые, сухіе и мстами посдвшіе волосы выбивались прямыми прядями изъ-подъ ея шляпки и головного платка, и висли, какъ растрепанное мочало, клочьями около дряблыхъ щекъ. Особенно непріятно было выраженіе ея блдныхъ и тусклыхъ срыхъ глазъ, смотрвшихъ и холодно, и сурово, въ этомъ взгляд были и безпощадная иронія, и бездушная жестокость. Ходя по двору, она, очевидно, искала хоть одной живой души, чтобы спросить о чемъ-то. Наконецъ, она увидала идущую черезъ дворъ женщину въ черномъ монашескомъ одяніи и рзко спросила: — Что у васъ тутъ вымерли вс, что ли, съ голоду?

Монахиня испугалась даже.

— Съ нами крестная сила!— проговорила она.— Съ чего это вы, матушка? Никто не помиралъ, слава Создателю, а только вс…

— Гд у васъ здсь Софья Дмитріевна Зимина живетъ?— перебила монахиню старуха тмъ же рзкимъ тономъ, не допускавшимъ возраженій.

— Зимина? Софья Дмитріевна?— повторила монахиня неспшно и указала: — он вонъ въ томъ флигельк изволятъ проживать. Только теперь-то, матушка, ихъ дома нтъ. Въ школ он занимаются. А что насчетъ голода вы…

— Все равно, я подожду,— сказала старая барыня, не слушая ея, и направилась къ указанному флигелю.

Монахиня заторопилась пояснить.

— Не пустятъ васъ такъ-то, безъ нихъ, безъ Софьи Дмитріевны. Надо мать Дороею покликать. Она завдуетъ…

— Ну, и кличьте!— нетерпливо приказала старуха.— Не на мороз же мн стоять!

— Да она, мать-то Дороея, тамъ же, какъ въ коридорчикъ войдете,— начала пояснять монахиня.

— О, дура!— проворчала барыня и зашагала снова къ флигелю.

Войдя въ коридоръ, она натолкнулась на мать Дороею, стоявшую, подобно стату, у чьихъ-то дверей и шарахнувшуюся въ сторону при появленіи старухи.

— Это вы Дороея?— спросила отрывисто барыня и, не слушая ея отвта, пояснила:— мн нужно Софью Дмитріевну Зимину видть. Я тетка ея мужа, Марья Ивановна Шустова. Что она у васъ, кажется, совсмъ поселилась тутъ?

— Пристанище тихое избрала,— смиренно пояснила мать Дороея, стягивая въ трубочку свои губы и зорко окинувъ глазами съ ногъ до головы Шустову.

— Съ деньгами-то везд найдешь какое-угодно пристанище,— проговорила Шустова.— Что она все еще юродствуетъ, рюмитъ и въ обмороки падаетъ?

— Охъ, ужъ и не знаю, какъ вамъ сказать,— со смиреннымъ вздохомъ произнесла мать Дороея, опять стягивая въ трубучку губы.

— Да не стоять же намъ тутъ, ведите меня къ ней въ комнату,— приказала Шустова и, не дожидаясь отвта, пошла впередъ.

— Вотъ тутъ ихъ комнатка, вотъ тутъ,— смиренно пояснила мать Дороея, отворяя дверь.

— Вы при ней, что ли, служанкой состоите?— спросила Шустова, сбрасывая въ комнат Зиминой мимо стула салопъ, головной платокъ и шляпу.

— Я ни при комъ не состою,— немного обидчиво сказала мать Дороея.— Я монахиня и завдую…

— Ахъ, за деньги и монахини, и не-монахини готовы ноги мыть людямъ да эту воду пить,— отрзала Шустова съ холоднымъ презрніемъ, и вдругъ спросила:— вы сами-то изъ какихъ?

Мать Дороея замялась и пояснила неопредленно:

— Я при матушк Серафим жила, когда он еще въ міру были…

— Изъ дворовыхъ значитъ,— ршила Шустова, зоркіе глаза которой умли сразу опредлять положеніе и характеръ людей.— Изъ муратовскихъ или изъ баскаковскихъ?

Мать Дороея, не ожидавшая такого вопроса, чуть не вскрикнула и растерялась.

— Разв вы знакомы?— почти испуганно спросила она.

— Кого я не знаю!— сказала Шустова, небрежно пожиная плечами.

— Такъ я предупрежу матушку-игуменью,— заторопилась мать Дороея и заботливо начала поднимать съ полу раскиданныя вещи Шустовой.

— Я вовсе не къ ней пріхала,— отрывисто сказала старуха и снова спросила:— такъ какъ же Софья Дмитріевна? хнычетъ все? Разсказывайте же!

Мать Дороея стянула въ трубочку губы и отвтила таинственно:

— Не узнали бы вы ихъ, Софью-то Дмитріевну! Ужъ такія-то строптивыя, такія-то суровыя стали, что страсть!

— Это она-то, мокрая курица?— расхохоталась холоднымъ ироническимъ смхомъ Шустова.

Мать Дороею охватило непреодолимое желаніе посплетничать и вылить все, что она подмтила, подслушала, подсмотрла. Смиреннымъ тономъ, потупляя быстро мигавшіе глаза, вздыхая соболзнующими вздохами, она начала разсказывать. Точно, что Софья Дмитріевна, какъ пріхала въ монастырь, такъ на каждомъ слов плакала, ровно дитя малое. Особенно не могла она даже смотрть на матушку игуменею: взглянетъ и сейчасъ въ слезы, и ровно въ обморокъ впадетъ. Точно на совсти у нея было такое, что на праведницу-то и глядть не можетъ.

— Это на матушку-то Серафиму?— съ насмшкой спросила Шустова.

— Да, матушка, да, на нее!— проговорила смиренно мать Дороея, потупляя глаза.

Затмъ она продолжала разсказывать, какъ мало-по-малу Зимина плакать перестала и все теперь хмурая такая ходить, говоритъ точно срыву, точно злобствуетъ. Чуть что — попрекаетъ людей, и сплетничаютъ-то они, и молятся-то мало, и совсти-то у нихъ нтъ. Даже Варварка — ужъ на что та къ ней въ душу безъ мыла влзла — и той теперь достается отъ Софьи Дмитріевны.

— Это та двка-то, что съ ней по святымъ мстамъ каталась?— перебила пренебрежительно Шустова.

— Она самая, она самая и есть,— подтвердила мать Дороея.— Преподлая душа!

И опять она начала объяснять, какъ живетъ Зимина: себя-то истощаетъ и постомъ, и молитвою, почище любой монахини постничаетъ и работаетъ въ школ безъ устали, обучая двчонокъ, а ужъ молиться станетъ, такъ по цлымъ часамъ и въ грудь себя колотитъ, и поклоны великіе по сотнямъ длаетъ, и ровно пластъ лежитъ передъ образомъ. Даже образъ перемнила: сперва у нея тутъ образъ Божіей Матери былъ новаго письма, ужъ таково-то хорошо нарисованъ, ужъ таково-то благолпенъ!— такъ, видите, мало строгости въ немъ нашла, не слдуетъ, говоритъ, въ такихъ нарядахъ святые лики на иконахъ изображать, убрала его и вотъ это изображеніе Господа нашего исуса Христа въ терновомъ внц повсила, потому что, извстно, стараго-то письма лики строгость изображаютъ. Здсь вотъ и лежитъ по цлымъ часамъ.

— При людяхъ молится?— коротко спросила Шустова и съ презрніемъ прибавила:— Что за комедія!

— Нтъ, какъ можно при людяхъ! Одна!— пояснила мать Дороея.

— А! такъ это вы подсмотрли!— равнодушно произнесла старая барыня.

Затмъ она пытливо стала разспрашивать, много ли платитъ за себя Зимина, сколько вкладовъ она сдлала въ монастырь, не хотятъ ли ее заставить постричься. Но ея разспросы не увнчались желаннымъ успхомъ. Мать Дороея вдругъ сдлалась незнающею и непомнящею и утратила всякую способность къ словоохотливости и краснорчію, отвчая коротко и несложно: ‘это дло не наше’, ‘это матушка-игуменея знаетъ’, ‘этимъ матушка-казначея завдуетъ’, ‘мы простыя монахини и не въ свои дла носа не суемъ’.

Впрочемъ, она и не успла бы вполн удовлетворить настойчивое любопытство Марьи Ивановны и разсказать все, что знала относительно денежныхъ затратъ Зиминой, такъ какъ въ комнату вошла сама Софья Дмитріевна. Она не сразу узнала тетку своего покойнаго мужа или, врне, не сразу поврила своимъ глазамъ.

— Не ждали, ma ch&egrave,re?— съ иронической усмшкой сказала Шустова,— протягивая Софь Дмитріевн руку.— Признаться, я и сама не думала попасть когда-нибудь въ эту берлогу. Хоть и говорятъ: ‘quand le diable devient vieux, il же fait ermite’, но я-то такъ, врно, и умру, бгая, какъ чортъ, отъ ладана. Только дла и могли привести сюда. А у меня дла все одного и того же свойства: ‘je brle la chandelle par les deux bouts’ и потому сижу постоянно sec…

Она вдругъ обернулась къ матери Дорое, все еще стоявшей въ комнат и, повидимому, не намревавшейся уходить, и сказала тмъ тономъ, какимъ говорятъ служанкамъ:

— Благодарю, милая, вы намъ больше не нужны!

И, обернувшись къ Зиминой, когда еще мать Дороея не успла затворить за собой дверей, она проговорила:

— Не люблю я этихъ двуногихъ крпостныхъ ушей!

Потомъ, шутя, спросила:

— Я надюсь, что, спасая здсь свою душу, вы, ma ch&egrave,re, позволяете себ иногда выпить хоть чашку чаю?

— Вы хотите чаю?— сухо спросила Софья Дмитріевна, до этой минуты не сказавшая еще ни слова.

— Надюсь, что и вы пьете его, когда озябнете,— отвтила Марья Ивановна, досадливо вздергивая плечами.

Ее начинали раздражать сухость и сдержанность Софьи Дмитріевны, которая была теперь дйствительно неузнаваема. Зимина пошла сказать послушниц, приставленной къ ней для услугъ, чтобы та подала самоваръ. Потомъ она вернулась въ комнату, и, присвъ у стола, коротко и сухо сказала тетк:

— Вы говорите о деньгахъ? Вы за ними пріхали?

— За ними, если хотите знать, потому что, проздомъ черезъ Москву, я осталась случайно безъ нихъ и едва добыла въ долгъ, подъ залогъ всего своего багажа, сколько-то рублей, чтобы завернуть сюда,— небрежно отвтила Шустова:— а отчасти захала и затмъ, чтобы повидать васъ и… Скажите, неужели вы такъ и думаете схоронить себя здсь заживо въ ваши годы и съ вашими средствами?

— Я ежедневно благодарю Бога, что онъ даетъ мн возможность замолить мои грхи,— сухо отвтила Зимина.

— То-есть даетъ возможность, чтобы васъ здсь обдирали, какъ липку,— презрительно сказала Марья Ивановна.

Молодая послушница внесла въ это время самоваръ и стала собирать изъ шканчика чайную посуду. Шустова начала безцеремонно разсматривать ее своими циничными, холодными глазами, какъ вещь.

— Elle est bien jolie, mais c’est dommage, qu’on nourrit chez vous le monde seulement avec les versets del Bible,— проговорила она, обращаясь къ Зиминой.

Зимина смотрла строго, ничего не отвчая тетк.

— Нтъ, ваша матушка Серафима пожила въ свое время не на постномъ масл,— замтила Шустова, когда она и Зимина остались одн.

Зимина, разливая чай, мелькомъ равнодушно спросила:

— А вы и ее знали?

Софью Дмитріевну нисколько не удивило, что Шустова знала матушку Серафиму, такъ какъ старуха, казалось, знала весь міръ.

— Кого же я не знала въ свое время изъ большого свта!— пожимая плечами, небрежно отвтила Шустова.— Были деньги — были и связи. Это теперь только за подачками даже въ монастырь приходится тащиться. Со стариками Баскаковыми я была даже близка, а она, какъ и другіе Муратовы, гащивала у нихъ.

Софья Дмитріевна выронила изъ рукъ пустую чайную чашку, со звономъ покатившуюся по полу. Марья Ивановна широко открыла глаза:

— Что съ вами, ma ch&egrave,re?— спросила она.

Зимина стиснула зубы, чтобы скрыть свое волненіе, и наклонилась на пенъ за чашкой.

— Вы разв не знали раньше, кто она? Не слыхали даже ея фамиліи?— допытывалась Шустова, зорко слдя за Зиминой.

Софья Дмитріевна, наконецъ, подняла чашку и стала осматривать, не разбилась ли она. Ей хотлось собраться съ силами и не выдать себя передъ Шустовой.

— Нтъ, вы дйствительно не отъ міра сего,— сказала старуха:— идете въ кабалу къ человку и даже не справляетесь, кто онъ, откуда онъ, а потомъ чашки чуть не бьете отъ ужаса, узнавъ, къ кому въ пасть попади…

Софья Дмитріевна, уже собравшаяся съ силами, сурово отвтила:

— Съ чего вы взяли, что это меня волнуетъ? Мн все равно, кто она! Я живу въ святой обители, а не у людей…

И сухо, съ трудомъ скрывая свое любопытство, спросила:

— Такъ вы говорите, что она жила въ большомъ свт?

— Да, короткое время, гостила у стариковъ князей Баскаковыхъ и попробовала затять одну интрижку: немного черезчуръ высоко хотла залетть, спалила крылья и сорвалась. Это обыкновенная и очень старая исторія. Результатъ вышелъ одинъ, пришлось скрыть свой грхъ, чтобы не быть сказкой города, а главное, не компрометировать чопорной семьи Баскаковыхъ, надо было изобразить изъ себя жертву и — ну, хоть пойти въ монастырь. Про нее и точно стали говорить, что она — жертва безнадежной любви, что это Маргарита, обманутая Фаустомъ. Жаль только, что у нея не было брата Валентина, который назвалъ бы ее, съ солдатской откровенностью, настоящимъ именемъ. Cela а tout l`air d’un roman, но дйствительность, ma ch&egrave,re, всегда боле похожа на романъ, чмъ выдуманные романы походятъ на дйствительность.

Шустова пожевала свои синія губы, усердно обкусывая ялъ сухую запекшуюся кожу, и закончила:

— А все-таки надо ей отдать справедливость: умная была двка и составила себ такъ или иначе славу, массу связей до сихъ поръ сохранила и для нкоторыхъ оракуломъ служитъ.

Софья Дмитріевна торопливо спросила:

— У нея былъ ребенокъ?

— Вроятно,— отвтила Шустова равнодушно.— То-есть то, что онъ долженъ былъ явиться на свтъ,— это я знаю, но явился ли онъ въ дйствительности или не явился — это меня не интересовало. Вроятно, и никого это не интересовало. Le sort d’un probl&egrave,me phm&egrave,re, l’histoire d’une goutte de la pluie passe!

Зимина начала сдержанно разспрашивать, какъ звали прежде сестру Серафиму. Звали ее Софьей Павловной Муратовой. У Зиминой потемнло въ глазахъ. Очевидно, что это была его родная сестра. Проклятый, проклятый! Весь родъ ихъ, видно, таковъ. И она не лучше его. Ребенокъ былъ и она его бросила, а на нее, Софью Дмитріевну, какъ на преступницу смотритъ. Такъ она-то, Софья Дмитріевна, кровавыми слезами плачетъ, замаливая свой грхъ, вотъ тутъ, въ углу, передъ образомъ уже краска начинаетъ съ пола сходить отъ ея стоянія на колняхъ, отъ ея земныхъ поклоновъ. У нея совсть есть, да, совсть! А имъ никакой грхъ не страшенъ, потому что у нихъ совсти нтъ: мать Дороея — сплетница, лазутчица, злючка, а ей и горя мало, благо совсти нтъ. Варварушка тоже ни о чемъ не тужить, не имя совсти. Матушка Серафима вотъ даже свысока, презрительно смотритъ на всхъ, точно она и не гршила никогда. Вс таковы люди: о грх языкомъ только болтаютъ, а на душ ничего нтъ,— ни любви къ ближнимъ, ни страха передъ Богомъ.

— Такъ какъ же насчетъ денегъ-то?— спросила Марья Ивановна, немного изумленная суровымъ молчаніемъ Зиминой.

Зимина даже и не слышала, что Шустова уже съ четверть часа разсказывала давно знакомую ей исторію, какъ она, Шустова, поссорилась со своимъ сыномъ Теодоромъ, когда онъ узналъ о духовномъ завщаніи покойнаго Леонида Зимина и сталъ упрекать ее за то, что она выпустила изъ рукъ это наслдство. Не слыхала Зимина и того, какъ Шустова сообщала съ ироніей, куда у нея ушли т деньги, которыя были ей даны въ подарокъ Софьей Дмитріевной, когда она собралась путешествовать по святымъ мстамъ.

— Я не могу дать вамъ много,— наконецъ, сказала Зимина сухо.— Помочь, конечно, не откажусь, но вы знаете, трудно разсчитывать, сколько лтъ еще проживешь, и потому разбрасывать деньги нельзя. Я разъ уже вамъ дала.

— Это вашъ мужъ научилъ васъ такъ разсуждать?— съ презрніемъ сказала Шустова.

— Я не маленькая,— отвтила Зимина.— Слава Богу, видала, какъ бабушка разорилась, и сама знаю, какъ люди рады ограбить, а потомъ…

Она нахмурила брови и сказала наставительнымъ тономъ:

— Впрочемъ, вамъ и не надо много. Въ ваши годы можно жить экономно. О душ, а не о плоти надо заботиться.

— Ужъ вы, ma ch&egrave,re, не хотите ли мн проповди читать?— спросила Шустова рзко.

— Я никому не читаю проповдей,— проговорила Зимина.— Дай Богъ свою душу спасти. Но очень жаль, когда видишь, что въ людяхъ спитъ совсть, особенно на старости лтъ.

Она поднялась съ мста и замтила сухо:

— Вы завтра зайдете, я вамъ дамъ денегъ! Хотя предупреждаю васъ, я много дать не могу.

— Но, ma ch&egrave,re, мн не на что въ гостиниц остановиться, не на что дохать до гостиницы, я послднія деньги отдала извозчику, который довезъ меня до монастыря,— сказала Марья Ивановна.

Зимина нахмурилась.

— Я вамъ могу дать только мелочь… Деньги не у меня хранятся, а у матушки Нектаріи… Тутъ еще украдутъ…

— Ахъ, Боже мой, да вы ужъ лучше бы ихъ въ юбку зашили да и носили бы на себ,— раздражительно сказала Шустова.

— Деньги и надо беречь, потому что люди только ихъ и цнятъ, къ несчастью,— замтила Зимина.— Безъ денегъ въ глазахъ людей мы ничто!

— Ахъ, что вы мн проповдуете? Вы еще де родились, когда я уже знала, что земля населена подлецами,— раздражительно почти прикрикнула на нее Шустова,

Когда Шустова ушла и Зимина осталась одна, ее всю охватило одно чувство — чувство ненависти къ матушк Серафим. Такъ вотъ кто эта женщина, такъ пригнетавшая ее своимъ величавымъ спокойствіемъ, своею репутаціею праведницы. Его, проклятаго, сестра! И прошлое ея такое же, какъ его прошлое: хотла разбогатть, залетть въ высокія хоромы,— и сорвалась. Онъ довелъ ее, Зимину, до смертнаго грха, а та, сестра его, сама бросила или погубила своего ребенка.. И не каются эти люди, не молятся, не плачутъ. Кается, молится и плачетъ одна она, Зимина.

— Ты видишь, Господи, сердце мое и слышишь молитву мою!— громко произнесла она, осняя себя широкимъ крестнымъ знаменіемъ и устремляя свои сурово смотрящіе глаза въ уголъ, гд теперь вислъ образъ Спасителя съ темнымъ и строгимъ ликомъ.

VI.

Къ концу великаго поста, Софья Дмитріевна слегла отъ чрезмрнаго напряженія силъ, отъ истощенія, отъ нервнаго разстройства. Это не была какая-нибудь опредленная болзнь, поддающаяся извстнымъ лкарствамъ, но это былъ полный упадокъ силъ, требующій полной перемны образа жизни. Больную нужно было не лчить, а заставить отдохнуть и получше питаться. Получивъ первое извстіе о томъ, что Зимина слегла, матушка Серафима встревожилась не на шутку, но, узнавъ сущность болзни, не мене сильно раздражилась.

И тревожиться, и раздражаться было изъ-за чего.

— Что это она заживо святой прослыть хочетъ, что ли?— недовольнымъ тономъ проговорила она, обращаясь къ Варварушк, зашедшей къ ней отъ Софьи Дмитріевны съ докладомъ и разсказавшей подробно о положеніи больной.

— Сокрушенія ужъ очень много у нея этого самаго, матушка,— отвтила Варварушка нараспвъ и конфузливо засмялась своимъ своеобразнымъ тихимъ смхомъ, пояснивъ:— что было да сплыло — обо всемъ сокрушается, а извстно, въ жизни всего не оплачешь, только сама изведешься…

Матушка Серафима пропустила мимо ушей это замчаніе и замтила все тмъ же недовольнымъ тономъ:

— Еще умретъ, хлопотъ надлаетъ.

Варварушка скромно освдомилась:

— Это вы, матушка, насчетъ ейнаго капитала?

— Ну, да. Занялъ монастырь у нея. Вклады тоже сдлала,— отрывисто, какъ бы про себя, сказала матушка Серафима и обратилась съ вопросомъ къ Варварушк:— Какая это тетка по зим прізжала къ ней? Это та самая, про которую ты разсказывала, что ее и ея сына обошелъ наслдствомъ покойный Зиминъ?

— Она самая и есть!— сказала Варварушка, утвердительно кивая головой.— То-есть наипервйшая негодяйка изъ негодяекъ, не здсь будь сказано, а ужъ злобы, злобы въ ней, такъ и не оберешься! На сто человкъ раздлить — и то хватитъ.

Матушка Серафима, ходя изъ угла въ уголъ по комнат, въ раздумьи проговорила:

— Мн и Дороея жаловалась на нее, грубо обошлась съ Дороеей…

И, усмхаясь пренебрежительной улыбкой, прибавила:

— Ужъ, врно, и точно груба, если даже Дороея обидлась!

— Да, ужъ на грубости она мастеръ, патентъ можно выдать, словечка ласковаго не скажетъ, все ‘ты’ да ‘ты’, ‘дура’ да ‘дура’, на крпостныхъ людяхъ вспоилась и выкормилась.

Матушка Серафима продолжала ходить взадъ и впередъ по комнат, видимо, все боле и боле тревожась чмъ-то, чего она не хотла высказать Варварушк. Эта постительница,— тетка покойнаго Зимина, о которой она уже нсколько разъ настойчиво переспрашивала матушку Дороею,— не выходила теперь у нея изъ головы.

— Ты-то ее нынче видла, какъ она прізжала?— отрывисто спросила она Варварушку.

— Видла, матушка, видла, мелькомъ только,— отвтила Варварушка.— Не взлюбили мы съ перваго раза другъ дружку, такъ я не очень-то и старалась нарываться на нее. Три раза она къ Софь Дмитріевн здсь приходила, деньги-то выманивала, все побольше сорвать хотлось, такъ вотъ я единожды и встрнулась съ ней на двор здсь. Узнала, облаяла.

Варварушка замялась, видимо, не досказывая чего-то. Матушка Серафима бросила на нее вристальный взглядъ. Послышался короткій вопросъ:

— Ну? За что?

Варварушка конфузливо и жеманясь проговорила

— Ужъ не знаю, какъ и сказать вамъ, матушка. Несуразныя такія вещи говорила…

— Начала, такъ и говори,— нетерпливо произнесла матушка Серафима, чувствуя, что услышитъ нчто скверное.

— ‘Что, говоритъ, свели съ ума да теперь и обираете’,— смиреннымъ тономъ передала Варварушка настоятельниц слова Шустовой и заторопилась объяснить:— а кто ее сводилъ съ ума? Сама она ровно помшанная сдлалась посл смерти мужа! Тутъ никто не причиненъ, что она какъ бы рехнулась. Ее не съ ума сводить, а на путь истинный наставить люди хотли, помраченіе разсудка это самое разсять старались…

Матушка Серафима разомъ остановилась передъ нею, какъ вкопанная, съ гнвнымъ выраженіемъ на лиц.

— Что ты мелешь! что ты мелешь!— воскликнула она вн себя.— Съ чего ты взяла, что она помшанная? Когда, въ чемъ это сказалось? Вотъ выдумала! Этого еще недоставало, чтобы и ты стала болтать эти нелпицы…

Она быстро заходила опять по комнат, тяжело и прерывисто дыша.

— Та со злобы выдумываетъ, что Зимина сумасшедшая, та угрожаетъ этимъ ради своихъ интересовъ… А ты-то… Вотъ тоже люди!.. Что кто ни сболтни, они все повторять готовы… Гд у тебя умъ-то? Сумасшедшая! Софья Дмитріевна сумасшедшая!.. Да знаешь ли ты, чего вы надлаете своей болтовней?…

И, уже не умя сдержать своего волненія, она продолжала:

— И Дороея хороша: та тоже вздумала этой барын разсказывать, что Зимина ‘ровно не въ своемъ ум, ровно въ помраченіи’… О, дура! Сама же мн потомъ передала и то, что та говорила, и то, что она ей разсказывала. Сама и на мысль навела эту негодяйку.

Она со сдвинутыми бровями и строгимъ взглядомъ остановилась передъ Варварушкой.

— Теб говорила Дороея, что эта барыня-то въ послдній разъ ей сказала?

Варварушка, длая сильно оробвшее выраженіе лица, отвтила:

— Говорила, матушка, говорила! Грозилась она, будто мы вс еще напляшемся за Зимину.

— И напляшетесь, если свои дурацкія соображенія высказывать будете о ея сумасшествіи,— пригрозила матушка Серафима.— Сумасшедшая-то не она, а вы…

Матушка Серафима впервые переживала такое тревожное состояніе духа, какое охватывало ее теперь. Никогда ни въ какія ‘исторіи’ она не впутывалась, и сторонилась отъ всего, что могло поставить ее въ двусмысленное положеніе. И вдругъ эта несчастная Зимина явилась у нея на дорог, какъ какой-то несущій съ собою несчастія рокъ. Когда ей, матушк Серафим, сообщила мать Дороея о визит Шустовой къ Зиминой и о своемъ разговор съ этой барыней, матушка Серафима не придала сначала этому обстоятельству никакого значенія. Она поняла только одно, что Шустова пріхала къ Зиминой за деньгами. Посл второго визита Шустовой къ Зиминой, матушка Дороея передала настоятельниц, что Шустова очень сердилась на Зимину за то, что та мало дала ей денегъ, и все стращала ее тмъ, что ее ограбятъ въ монастыр, повторяя, что Зимина не въ своемъ ум, что опеку надъ ней нужно бы назначить. Матушка Серафима тогда уже нсколько встревожилась и ея тревога еще боле усилилась, когда Шустова въ третій визитъ прямо пригрозила матери Дорое, что вс он еще напляшутся за то, что грабятъ сумасшедшую. Матушка Серафима знала отлично, что он не грабятъ и даже не думали грабить Зимину. Правда, послдняя хорошо, хотя не особенно щедро, платила за свое содержаніе, она сдлала довольно крупный вкладъ въ монастырь, она дала въ долгъ нсколько тысячъ монастырю, въ которомъ шли новыя постройки и перестройки: устройство больницы и школы потребовало большихъ расходовъ. Но все это она дала добровольно объяснившей ей положеніе монастыря матушк Нектаріи, все это длалось не тайкомъ, по воровски, а совершенно ясно и законнымъ порядкомъ, какъ длаются всякія чистыя дла, и не было никакого основанія думать, что она дйствовала безсознательно, въ припадк умопомшательства, такъ какъ именно въ денежныхъ длахъ она оставалась всегда и во всхъ случаяхъ не только практичной, но даже скуповатой и прижимистой. Но, какъ бы то ни было, поднятый Шустовою вопросъ о сумасшествіи Зиминой могъ причинить не мало непріятностей ни въ чемъ не повиннымъ людямъ, могъ набросить на нихъ некрасивую тнь. Зимина, по твердому убжденію матушки Серафимы, не была сумасшедшею, но какъ подйствуетъ на нее, съ ея разстроенными нервами, съ ея склонностью къ истерикамъ, изслдованіе и освидтельствованіе ея умственныхъ способностей, вся процедура этого непригляднаго дла? Что, если она точно убила своего мужа? Не сойдетъ ли она въ этомъ случа, дйствительно, съ ума отъ страха, предполагая, что ее подозрваютъ не въ сумасшествіи, а въ убійств? Отъ подобныхъ натуръ можно задать всего. Что будетъ тогда? Сколько недоразумній, сколько клеветы, сколько, грязи подниметъ вся эта исторія!

Матушка Серафима, какъ ни было ей тяжело, ршилась лично навстить несимпатичную для нея больную, чтобы убдиться собственными глазами, каково состояніе ея здоровья и настроеніе духа, и если будетъ возможно, предупредить ее хотя косвенно, хотя намеками о томъ, что можетъ случиться.

Софья Дмитріевна, слегшая въ постель, чувствовала себя въ эту пору, можетъ-быть, лучше, чмъ когда-нибудь: она такъ ослабла, что, по большей части, находилась въ полудремот: сильное возбужденіе, замчавшееся въ ней за послднее время, смнилось теперь, полнымъ упадкомъ силъ, полной апатіей, ей было все равно, что длается съ ней, что длается вокругъ нея, ее не занималъ вопросъ, выздороветъ ли она, или умретъ. Плохо работавшая мысль останавливалась иногда только на воспоминаніяхъ о годахъ далекаго прошлаго, когда Зимина жила еще у бабушки-генеральши, учась подъ руководствомъ старой гувернантки и старыхъ дворовыхъ, сидя за пяльцами, какъ вотъ здсь въ монастыр сидятъ двушки за пяльцами въ школ, она была такая же несчастная, какъ и он, блдненькая, слабенькая, неопытная, и также не имла ни отца, ни матери, иногда эти двочки — въ черныхъ платьицахъ и въ черныхъ, шапочкахъ — и она сама страннымъ образомъ смшивались въ ея воображеніи, и ей становилось такъ жаль, такъ жаль ихъ, а, можетъ-быть, не ихъ, а себя, что по ея лицу катились одинокія слезинки, она отирала поспшно и машинально рукою эти слезинки, но не волновалась, не тревожилась и, казалось, она даже не сознаетъ, что плачетъ. Вошедшая къ ней матушка Серафима застала ее лежащею съ закрытыми глазами. Она подумала, что Зимина спитъ, и хотла удалиться, но увидала, что по щекамъ больной медленно катятся слезы, и остановилась, всматриваясь въ это исхудалое, безкровное, рано состарвшееся лицо. Оно походило на сморщившееся личико больного ребенка и было такъ жалко, выражало такую безпомощность, что тронуло даже матушку Серафиму. Что бы ни сдлала эта женщина — она была безмрно несчастна. Совершенный ею грхъ оказался выше ея силъ, и она сломилась подъ непосильнымъ бременемъ! Если она и убила своего умиравшаго мужа, то она въ то же время обрекла и себя. на медленную смерть. Всматриваясь въ лицо больной, матушка Серафима присла на стулъ около кровати.

Зимина открыла свои большіе потухнувшіе глаза, заслышавъ шорохъ.

— Что это вы вздумали хворать?— по возможности мягко спросила настоятельница, благословивъ больную.

— Что-жъ длать?— тихо сказала Зимина со вздохомъ.

— Утомляете вы себя не въ мру,— проговорила матушка Серафима.— Богъ не требуетъ, чтобы люди убивали для Него себя. Каждый долженъ соразмрять свои силы со взятыми на себя обязанностями…

— И безъ того только и длаемъ, что свою плоть ублажаемъ,— строго отвтила Софья Дмитріевна.

— Ну, вы-то не можете себя упрекать за это,— сказала матушка Серафима.

Ничего не отвчая на эти слова, Софья Дмитріевна спросила:

— Мн говорила Варварушка, что маленькая Ксенія слегла? Что съ нею? опасно больна? Меня это такъ встревожило.

Ксенія была именно та двочка, которая жаловалась Софь Дмитріевн, что ей ‘скучно’.

— Ничего опаснаго нтъ,— отвтила настоятельница равнодушно.— Да вы и не думайте о другихъ, самимъ вамъ надо поправляться.

— Не могу я не думать объ этихъ несчастныхъ дтяхъ, они такъ и стоятъ передъ моими глазами,— проговорила Софья Дмитріевна, и въ ея голос зазвучала рзкость.— Никого у нихъ нтъ, кто бы приласкалъ или подумалъ бы о нихъ.

Матушка Серафима мягко замтила:

— Сами вы создаете себ лишнія тревоги.

— Что вы мн говорите!— еще боле рзко отвтила Зимина, и ее охватило опять волненіе, какого не испытывала она ни разу во время болзни.— На себ надо испытать великое несчастіе быть незаконнымъ ребенкомъ, чтобы всей душой жалть этихъ дтей и знать всю величину грха ихъ матерей.

Ея глаза сурово остановились на лиц матушки Серафимы, точно впились въ него, и она еще боле строгимъ тономъ продолжала, отчетливо выговаривая каждое слово:

— Хуже нтъ грха, какъ бросить свое дитя ради избжанія стыда и позора. Этотъ грхъ хуже, чмъ убійство взрослаго человка. Да, хуже! Взрослый могъ быть самъ виноватъ, взрослый могъ самъ вызвать на грхъ. А чмъ виноватъ младенецъ? Его обрекаемъ мы на гибель ради сокрытія своего собственнаго грха.

Ея, до этого времени тусклые, глаза засверкали теперь зловщимъ огнемъ, смотря на матушку Серафиму. Та невольно вздрогнула и выраженіе испуга отразилось на ея лиц. Еще никогда не видала она Зимину въ такомъ вид, никогда не слышала ее говорящею подобнымъ образомъ.

— Совсти у такихъ матерей нтъ, потому он и могутъ людямъ въ глаза смотрть,— продолжала Зимина протяжно и внушительно.— Еще презираютъ тхъ, у кого совсть есть… Это, говорятъ, ‘помшанныя’. Вотъ и на меня смотрятъ, какъ на помшанную, потому что я вс грхи свои сознаю,— вс, вс, до единаго…

Матушка Серафима тоже на минуту подумала, что Зимина сошла съ ума, и осторожно, почти робко замтила:

— Полноте, не волнуйтесь! Ужъ это не глупые ли разговоры тетки вашего мужа разстроили васъ? Стоитъ ли…

— А! и вы слышали, что она назвала меня сумасшедшей?— горячо перебила ее Зимина, и ея ротъ искривился горькой усмшкой.— Что-жь, она способна по злоб хлопотать о признаніи меня безумной, чтобы опеку надо мной назначили, чтобы въ домъ умалишенныхъ меня упрятали. Наслдство имъ нужно. Я этого не боюсь. Ничего я не боюсь, кром грха, никто мн не страшенъ, кром Бога.

И вдругъ, приподнявшись на локт и пытливо смотря на матушку Серафиму, она спросила:

— А вы, значитъ, съ ней говорили?

— Нтъ, я ее не видала,— отвтила матушка Серафима.— Я же ея не знаю.

— То-есть забыли ее!— пояснила Зимина.

— Какъ забыла?— спросила настоятельница съ изумленіемъ.

— У стариковъ князей Баскаковыхъ она еще знавала васъ двушкой, когда вы гостили тамъ,— пояснила больная, подчеркивая свои слова.

Матушка Серафима измнилась въ лиц.

— Она вамъ разсказывала,— начала она и не кончила.

— Все!— рзко отвтила Зимина, впиваясь въ нее лихорадочно блестящими глазами.

Матушка Серафима опустила глаза, чтобы не встртиться съ ея взглядомъ. Зимина вдругъ сильно откинула голову на подушки и тихо проговорила:

— Вы меня вотъ съ перваго раза презирать стали, а я… я только пожалла васъ, душу вашу пожалла… Молиться надо о грхахъ, молиться!.. Богъ все знаетъ!..

Матушка Серафима, несмотря на все свое самообладаніе, почувствовала невольный ужасъ, точно передъ нею вставали изъ могилъ давно засыпанные землею покойники. Передъ ея воображеніемъ воскресло на минуту все горькое и обидное прошлое, котораго, казалось ей, не зналъ или, по крайней мр, не помнилъ никто. Оно воскресло и было тмъ страшне, что его знала, что о немъ говорила эта оскорбленная ею женщина. Что если она станетъ изъ жажды мести говорить объ этомъ прошломъ и Варварушк, и матери Нектаріи, и всмъ встрчнымъ? Сказать, что она съ ума сошла? Но не она ли, мать Серафима, протестовала еще сегодня противъ этого и должна будетъ протестовать, если объ этомъ будетъ сдланъ офиціальный запросъ? И какъ страшно звучитъ этотъ глухой голосъ, какъ бы съ того свта, призывающій къ покаянію.

— О, эти мелкія душонки, способныя убить человка, но неумющія отдлаться отъ призраковъ!— почти вслухъ прошептала матушка Серафима…

Матушка Серафима поднялась съ мста. Зимина открыла опять помутившіеся глаза и пристально, тупо взглянула на нее, матушка Серафима растерялась и, пробормотавъ что-то безсвязное, склонивъ голову какъ бы для поклона, не своею походкой, какъ бы крадучись, вышла изъ комнаты. Варварушка переждала ухода матушки Серафимы и пробралась къ Зиминой, чтобы взглянуть, какъ подйствовалъ на больную визитъ игуменьи. Зимина, казалось, еще боле ослабла: за минутнымъ возбужденіемъ послдовалъ еще большій упадокъ силъ. Варварушка стала ласково ее разспрашивать, какъ она себя чувствуетъ.

— Умирать собираюсь,— отвтила тихо и спокойно Зимина.

— Да что вы, голубушка!— воскликнула Варварушка.— Въ ваши-то годы? И кто теперь думаетъ о смерти, когда весна-красна на дворъ катитъ. Вотъ рки широко-широко разольются, напоятъ землю-кормилицу, потомъ трава пойдетъ душмяная, цвты расцвтутъ лазоревые,— ахъ, весна красная, весна красная! кажется, всю жизнь любовалась бы за нее…

— Счастливая вы, Варварушка,— тихо сказала Зимина, и по ея лицу скользнуло что-то въ род улыбки.

— И то счастливая!— подтвердила весело Варварушка и въ порыв увлеченія взяла руку больной и стала ее ласково гладить.— И молода-то я, и здорова-то я, взгляну на міръ Божій — залюбуюся, псню услышу — заслушалось, добра молодца встрчу — такъ бы на грудь ему и кинулась. А вотъ, погодите, замужъ выйду, тогда что захочу, то и стану длать. Мужъ-то у меня будетъ покладистый, въ узелокъ его связывай, да притомъ богатй. Изъ себя онъ, правда, не вышелъ, ну, да съ лица не воду пить,— въ лта войдетъ, раздобретъ, усы-бороду отпуститъ, ничего человкъ будетъ. А ужъ сколь богатъ, сколь богатъ, такъ это я и разсказать не могу.

— И скоро свадьба?— полудремотно и почти безсознательно спросила больная.

— Какъ вотъ травуръ у него по родител кончится,— пояснила Варвара.— Никакъ нельзя это по купечеству до конца травура жениться. Да мн что и торопиться? Погуляю я, младешенька, покрасуюсь по весн, двка, въ послдній разъ. Ахъ, жизнь,— жизнь двическая, воля, никмъ не связанная, и хороши же вы!..

Она сладко потянулась, откинувшись немного назадъ и закинувъ блыя руки за голову. Софья Дмитріевна уже тихо спала.

VII.

Въ чистопольскомъ собор былъ храмовой праздникъ. Обыкновенно въ этотъ день обдню служилъ самъ ‘владыка’. Богослуженіе бывало торжественное и привлекало богомольцевъ со всхъ концовъ города.

Въ церкви набралась масса народу, и отъ множества горящихъ свчей, отъ яркихъ лучей весенняго солнца, заливавшихъ весь храмъ, духота была нестерпимая. Многіе богомольцы вышли на паперть да такъ тутъ и остались молиться. Среди этой толпы появилась и Варварушка. Она была неузнаваема и необыкновенно красива въ яркой одежд, съ разгорвшимися щеками, съ широкимъ внцомъ изъ мелко заплетенныхъ косъ. Сбросивъ съ головы красный шелковый, съ крупными блыми узорами платокъ, она стала обмахивать аккуратно сложеннымъ блымъ носовымъ платкомъ свое пылавшее лицо. На ея здоровую молодую красоту теперь можно было заглядться. Въ это время къ паперти подъхали щегольскіе купеческіе ‘бгунцы’ и съ нихъ соскочилъ еще довольно молодой купчикъ, бросивъ вожжи своему возниц. Купчикъ былъ блобрысый, веснушчатый, съ рдкими блесоватыми больными волосами на голов, подбородк и верхней губ, худощавый, худосочный ‘мозглякъ’, какъ мтко звали его знакомые, приказчики и сидльцы. Завидвъ спускавшуюся съ лстницы Варварушку, онъ вжливо приподнялъ свой цилиндръ, наполовину обтянутый крепомъ, и его блдныя щеки заалли слабымъ румянцемъ.

— Мое почтеніе, Варвара Михайловна,— проговорилъ, онъ жиденькимъ бабьимъ голосомъ, вглядываясь въ нее золотушными свтлыми глазами.— Куда это отправляетесь?

— На приступочк посидть, измаялась очень въ собор-то,— скромно отвтила она и вскинула на него лукавые глаза.— Посижу, пока облаченіе владыки идетъ.

— То-то вы и зарумянились, какъ солнышко красное,— любезно сказалъ онъ, и его тонкія малокровныя губы сложились въ плотоядную улыбку.

— Кажется, и всегда не блдна,— проговорила она, улыбаясь и спускаясь внизъ.

Купчикъ прошелъ въ церковь, Варвара сошла со ступени паперти. По бокамъ ступеней были каменные выступы, и она направилась къ одному изъ нихъ, самому нижнему, чтобы приссть. Ее неожиданно окликнулъ еще не отъхавшій возница блобрысаго купчика

— Наше вамъ!— сказалъ онъ, и въ его голос послышалась искренняя радость.— Вотъ гд Богъ привелъ свидться.

Она вскинула на него недоумвающіе глаза и сразу узнала это красивое лицо подъ шапкой черныхъ блестящихъ кудрей. Тмъ не мене она сдлала видъ, что не узнаетъ его, и посмотрла на него равнодушно, почти сурово: ‘чего, молъ, пристаешь?’

— Адресокъ-то на чугунк давали: ‘около втра въ пол’. Помните? Вотъ втромъ меня и надуло, наконецъ, сюда,— весело пояснилъ молодой парень, улыбаясь.

— Не упомню что-то,— сказала она сухо и равнодушно.— Много народу-то видишь.

— Ну, а я-съ изъ тысячи васъ распозналъ бы,— проговорилъ онъ любезно.— Ей-Богу! По чугунк-то вмст осенью хали. Не припомните, нешто?

— Что-то вспоминаю теперь,— произнесла она.— Только, кажется, вы тогда по торговой части, а не въ кучерахъ состояли.

Въ ея голос зазвучала насмшка.

— Мы и теперь-съ при прежнемъ дл,— пояснилъ онъ немного обиженно: — только вотъ подвезъ хозяина, Силу Саввича…

Ему пришлось отъхать, такъ какъ къ паперти подъхалъ другой экипажъ. Варвара сла на каменный выступъ и стала опять обмахиваться платочкомъ, качая ногой, обутой въ щегольской башмакъ тонкой кожи и выглядывавшей изъ-подъ обшитой кружевами блой юбки. Не прошло и пяти минутъ, какъ передъ ней стоялъ опять тотъ же парень, сдавшій кому-то торопливо хозяйскую лошадь:

— Сегодня на васъ посмотрть, такъ и приступу нтъ,— заговорилъ онъ, оглядывая любопытными глазами ея ярко-малиновое канаусовое платье, изъ-подъ котораго виднлась туго накрахмаленная и обшитая кружевами юбка, ея большія золотыя серьги, ея густыя и тяжелыя косы, въ нсколько рядовъ лежавшія на ея голов.— Ровно и не т, что тогда были.

— За полгода-то и воды въ рк много утечетъ,— насмшливо сказала она: — а ужъ объ жизни-то и говорить нечего.

— Еще бы, за эстолько-то времени съ самимъ Силой Саввичемъ познакомиться можно,— видимо раздражительно произнесъ онъ съ ироніей въ голос и впился въ нее вопросительнымъ взглядомъ.

Она взглянула на него гнвными глазами, точно онъ ее задлъ за живое.

— Что-жъ, на деликатное обращеніе посмотрвъ, отъ грубостей-то поневол отвыкнешь,— сухо сказала она и подаялась съ мста.

— Что-то мы не слыхали объ его деликатности, а вотъ про деньги его точно знаемъ,— сказалъ онъ рзко и сдвинулъ свои темныя брови, между которыми залегла поперечная складка.

Она засмялась неслышнымъ, дланнымъ смхомъ.

— А вамъ завидно?— кинула она, съ насмшкой, не глядя на него.

И пошла медленно, вверхъ по ступенямъ, ко входу въ храмъ.

‘Такъ вотъ она какая, Варвара-то Михайловна, что и нашего мозгляка расшевелила’,— почти вслухъ проговорилъ молодой парень, провожая глазами удалявшуюся плавной походкой Варвару.

Никакъ онъ не думалъ, что та Варвара Михайловна, про которую шопотомъ сообщалъ ему и другимъ приказчикамъ и сидльцамъ мальчишка Игнашка, и къ которой повадился недавно здить ихъ мозглякъ, была тою самою богомолкой, на которую онъ заглядлся нсколько мсяцевъ тому назадъ на желзной дорог. Ужъ не на его ли деньги она расфуфыривается такъ? Да нтъ, гд ему, мозгляку, раскошелиться. Подавится прежде изъ-за гроша. Однако, съ чего же она его принимаетъ, если онъ не даетъ ей денегъ? Ни кожи, ни рожи у него. Сгнилъ весь еще въ утроб матери.

Въ молодой душ шевельнулось враждебное чувство къ мозгляку…

‘Мозглякъ’, или Сила Саввичъ Коробейниковъ, перебрался въ Чистополье сравнительно недавно,— только посл смерти ‘тятеньки’, Саввы Саввича Коробейникова,— перебрался съ коробейниковской мельницы, стоявшей за городомъ, на краю пригородной слободы. Савва Коробейниковъ дожилъ до восьмидесяти лтъ и при жизни сдлался уже героемъ легендъ и сказаній. Говорили, что онъ двадцатилтнимъ парнемъ утопилъ какого-то коробейника, отвертлся за недостаткомъ уликъ отъ суда — и ‘началъ жить’. Говорили тоже, что его прозвали въ народ сначала Коробейниковымъ убійцей, а потомъ какой-то, пьяный писарь записалъ на его паспорт не просто имя Саввы Саввича, а прибавилъ еще фамилію Коробейниковъ, и эта роковая кличка такъ за нимъ и осталась, какъ клеймо, каторжника, долженствовавшее напоминать ему до гроба его злодяніе. Дале говорили, что онъ забилъ, свою первую жену, взятую изъ богатаго семейства, и ея двухъ сыновей изъ-за какой-то полюбовницы, которую потомъ довелъ своею рвностью и своимъ тиранствомъ до того, что она повсилась. Разсказывали и еще многое множество мрачныхъ легендъ про это, называя его и колдуномъ, и знахаремъ, и разбойникомъ. Достоврнаго тутъ не было ничего, такъ какъ все это было такъ давно, что свидтелей всхъ этихъ мрачныхъ исторій или не было въ живыхъ, или они давно выжили изъ ума и перепутывали факты, приписывая Коробейникову и событія изъ жизни Пугачева, и случаи изъ жизни графа Аракчеева. Въ сущности было врно одно, что его ненавидлъ окрестный народъ и, не помня его прошлаго, приписывалъ ему всякія пакости и преступленія, какъ бездушному міроду и живодеру. Савва зналъ, что его ненавидятъ, и не очень печалился объ этомъ, спокойно и методично выбивая изъ своихъ враговъ деньги и пуская ихъ по-міру. Самое его богатство сдлалось легендарнымъ, такъ какъ его называли ‘милліонщикомъ’. Въ дйствительности, милліоновъ у него, конечно, не было, но богатъ онъ былъ точно. Жилъ онъ неровно: то по цлымъ мсяцамъ угрюмо и хмуро занимался длами по своей мельниц и хлбной торговл, то вдругъ на нсколько дней закучивалъ и предавался самому дикому и разнузданному разврату, въ которомъ проявлялась вся необузданность и животность этой натуры. Его вторая жена,— тщедушная женщина, лтъ на двадцать слишкомъ моложе его,— и его единственный, оставшійся въ живыхъ, сынишка Сила Саввичъ жили не въ город, а ‘на мельниц’, то-есть въ просторномъ и прочно построенномъ дом около старой мельницы, и трусливо ожидали ежедневно какихъ-нибудь дикихъ выходокъ со стороны ‘самого’, безсознательно презиравшаго ихъ, какъ онъ презиралъ все слабое и безсильное. Они такъ привыкли дрожать передъ нимъ, что чувство страха сдлалось ихъ естественнымъ настроеніемъ, такъ что они постоянно ходили какъ бы ошалвшими, въ какомъ-то состояніи переполоха. Они боялись не только людей, которые могли убить и ограбить ихъ, но даже боялись старой почернвшей и гнилой, давно заброшенной, но почему-то не уничтоженной мельницы, гд, но ихъ мннію, было ‘нечисто’,— боялись ‘слободы’, гд среди кабаковъ и гулящихъ домовъ происходили нердко убійства и грабежи,— боялись слободского кладбища, гд, по ихъ убжденію, по ночамъ бродили душеньки гршныхъ. А около нихъ бокъ-о-бокъ съ ними шла разгульная слободская жизнь: слободскія бабы, солдатскія вдовы и мщанки-торговки, и слободскіе кабаки, харчевни и постоялые дворы давно создали слобод репутацію какого-то чистопольскаго вертепа. Сюда шли кутить и пьянствоватъ фабричные и заводскіе пьяницы и развратники, здсь находили веселое пристанище мелкіе приказчики и рабочіе судовъ, проходившихъ по рк Чистой, къ которой примы кала слобода. Въ самомъ коробейниковскомъ дом разгулъ и пьянство служащихъ у Саввы Саввича людей принимали иногда чудовищные размры въ отсутствіи ‘самого’. Maленькій Сила наслушался и насмотрлся всего этого вволю. Въ немъ самомъ текла кровь его отца,— этой животной натуры,— и онъ, вроятно, началъ бы очень рано ‘хороводиться’ съ разными служившими въ дом двками, если бь не его тщедушный организмъ и не его вчный страхъ. Ради этого страха онъ только подслушивалъ, подсматривалъ, шпіонничалъ за тмъ, какъ развратничаютъ другіе и изводился, худлъ, блднлъ, все боле и боле длаясь ‘мозглякомъ’. Отецъ пробовалъ его учить, для чего и нанималъ учителя-семинариста, но ученье шло плохо, такъ какъ память у Силы пропала очень рано: изъ страха онъ готовъ былъ просиживать за книгой цлые часы, но запомнить не могъ ничего. На двадцатомъ году отецъ послалъ Силу на нижегородскую ярмарку, и разные ‘молодцы’ стала тамъ возить его по разнымъ вертепамъ. Сила не выдержалъ, заболлъ и когда болзнь, сильно напугавшая его, прошла, сталъ смотрть еще боле мозглякомъ, чмъ прежде. Тмъ не мене, онъ сталъ съ этой поры заглядываться на красивыхъ женщинъ, и одна трусость передъ возможностью опять захворать да ужасъ передъ тратою ‘эстолькихъ деньжищъ’ заставляли его только мучительно и болзненно вздыхать, глядя на этихъ красавицъ. Наконецъ, восьмидесятилтній Савва Саввичъ внезапно отдалъ Богу душу, раскричавшись на одного изъ служащихъ, и Сила сталъ богачомъ. Онъ одлся въ нмецкое платье, запасся траурнымъ цилиндромъ и перехалъ съ матерью въ Чистополье. Если при отц Сила Саввичъ и его мать не смли тратить лишняго гроша изъ страха передъ ‘самимъ’, то теперь они жались и дрожали надъ каждой копейкой, ради вошедшей имъ въ плоть и кровь разсчетливости и даже скупости. Въ эту-то пору случай столкнулъ Силу Саввича съ теткой Варвары, съ которою послдняя поселилась въ Чистополь. Тотъ же случай далъ ему возможность увидать и Варвару. Варвара, не думая еще ни о какихъ серьезныхъ послдствіяхъ, а просто по привычк кокетничать со всми, начала любезничать и съ Силой Саввичемъ, и онъ совсмъ обезумлъ отъ ея здоровой красоты. Его то и дло стало тянуть въ Посадскую улицу, гд жила Варвара. Въ дом Коробейниковыхъ начали подсмиваться тайкомъ надъ ‘самимъ’,— теперь ‘самимъ’ сдлался Сила Саввичъ,— говоря, что онъ завелъ какую-то ‘кралю’. Мальчишка Игнашка, служившій на побгушкахъ въ дом, разсказывалъ ‘молодцамъ’, что эту кралю зовутъ Варварой Михайловной, что живетъ она съ тетенькой-старицей, что изъ себя она блая и румяная, что самъ здитъ къ ней и возитъ даже гостинцы и подарки.

— Протретъ она ему глаза, если умна!— говорили ‘молодцы’.

— Ну, ему не протрешь! Испужается, какъ увидитъ, что дорого платить надо,— разсуждали другіе.

Но никто не зналъ, много ли мозглякъ даритъ своей крал, кто она и какія отношенія существуютъ между ними.

‘Такъ вотъ кто она, самая-то краля эта,— разсуждалъ привезшій Силу Саввича въ соборъ молодой парень, разставшись съ Варварой:— и неужто она его полюбить могла? Или только ради денегъ хороводится съ нимъ?’

Онъ нахмурилъ брови и быстро ршилъ, что сегодня же узнаетъ у Игнашки, гд она живетъ, и пойдетъ къ ней. Онъ былъ не изъ тхъ, которые откладываютъ запавшія имъ въ голову мысли. Часовъ въ семь вечера онъ уже направился къ тому дому въ Посадской улиц, гд, по словамъ Игнашки, жила Варвара Михайловна. Отыскать ее было не трудно, такъ какъ она сама сидла за воротами своего дома и отъ бездлья лакомилась цареградскими стручками.

— Не ждали-съ?— окликнулъ онъ ее, поровнявшись съ нею и приподнимая шапку.

— Незнакомыхъ людей и ждать не приходится,— отвтила она, равнодушно взглянувъ на него.

— Уже вы нынче очень неприступны стали,— сказалъ онъ.

— А прежде-то вы меня знали, что ли?— спросила она насмшливо.— Кажись, знакомства не водили. Я вотъ даже и имени-то вашего не слыхивала.

— Матушка Сеней да Сенюшей звала, а люди Семеномъ Дмитріевичемъ величаютъ,— отвтилъ онъ и въ смущеніи спросилъ:— Позволите приссть?

— Не очень-то я люблю, чтобы прохожіе глаза на меня пялили да про меня языки чесали,— проговорила она и поднялась съ мста.— И въ домъ пора…

— А мн такъ и минуточки не удлите на красоту вашу налюбоваться,— проговорилъ онъ.

— А и назойливы же вы,— сказала она, усмхаясь:— не хуже той старушонки, что тогда, на чугунк-то, все выспрашивала…

— Сохну по васъ,— произнесъ онъ со вздохомъ.

— Оно и замтно,— пошутила она, глядя съ усмшкой на его красивое румяное лицо.

Она двинулась къ воротамъ.

— Можно-съ?— спросилъ онъ.

— А какъ Сила Саввичъ задетъ да васъ погонитъ?— шутливо сказала она, не отвчая прямо на его вопросъ.

Онъ весь вспыхнулъ до ушей и строптиво сказалъ:

— Хоть бы самъ-то ребра цлыми унесъ…

— Какой воевода нашелся!..

— Отъ, Варвара Михайловна, не любили вы, видно, никогда!— проговорилъ онъ, махнувъ рукой.

— Скажите на милость, ужъ это вы не меня ли полюбили? Что больно скоропалительно?— произнесла она шутливо.

Они вошли въ домъ.

Домикъ былъ небольшой, но чистенькій, съ незатйливой мщанской обстановкой, въ которой сквозило, однако, стремленіе устроить все понарядне, поудобне. Блыя, пробранныя узорами по филе, занавски у оконъ, пестрыя гарусныя скатерти на столахъ и на комод, тщательно вымытые цвты на окнахъ, кровать съ высокими пуховиками и нарядными подушками, покрытая блымъ пикейнымъ одяломъ съ кисейной оборкой,— все было чисто, говорило объ уход.

Навстрчу вошедшимъ въ комнату вышла изъ кухни старушка-мщанка съ розовымъ лицомъ и умильной улыбкой, и въ поясъ искательно поклонилась гостю. Было сразу видно, что она давно привыкла и привтливо улыбаться, и низко кланяться всмъ и каждому: ‘отъ этого ея не убудетъ, а, смотришь, иной разъ что-нибудь и перепадетъ отъ добрыхъ людей’. Она была одта въ черное ситцевое платье, въ черномъ, съ блыми узорчатыми каймами, маточк на голов.

— Сергй…— начала Варвара и остановилась.

— Семенъ,— подсказалъ молодой гость.

— Да, Семенъ Дмитріевичъ… у Силы Саввича служитъ,— пояснила Варвара тетк.

— Просимъ покорно, батюшка,— сказала ласково и неиного слащаво старуха.— Мы доброму человку всегда рады. Сиротками съ племянницей вотъ живемъ здсь…

Варвара скинула накинутую на плечи шубейку, сбросила съ головы шелковый платокъ и осталась въ одномъ плать, ловко обрисовавшемъ ея стройную, здоровую фигуру. Пока старуха-тетка ставила самоваръ въ кухн, молодые люди разговорились. Словоохотливая Варвара мелькомъ разсказала, что она лтъ съ шести и до семнадцати прожила въ монастыр. Ее туда отдали обучаться грамот и рукодлью, одна ея тетка монахиней была, а другая — вотъ эта, что съ ней живетъ,— хоть въ монастырь и не пошла, а тоже богомолка. Потомъ она, Варвара, кончила занятія въ монастырской школ и теперь лтъ шесть живетъ на вол, въ своемъ дом, съ теткой. Ока умолчала, что живетъ съ теткой не шесть лтъ, а всего съ годъ. Въ мелкія подробности она не считала нужнымъ входить и допускала небольшія неточности въ разсказ. Онъ спросилъ ее шутя, отчего она не пошла въ монахини, и она, смясь, отвтила, что ‘вотъ-то тоже неволя себя обвязывать!’ Съ монастыремъ она, впрочемъ, не порвала связи, хотя ея тетка-монахиня и умерла. И при пріют монастырскомъ она нкоторое время состояла, и матушк Серафим прислуживала даже. Нсколько разъ здила по дламъ матушки Серафимы въ Петербургъ и въ Москву, а теперь вотъ уже полгода, живетъ безвыздно въ Чистополь съ теткой и ея пріемышемъ, четырнадцатилтнимъ мальчуганомъ. Семенъ Дмитріевичъ разсказалъ съ своей стороны, что онъ по торговой части служитъ у Силы Саввича, и еще при отц его, Савв Саввич, жилъ у нихъ въ дом, что жили они прежде на коробейниковской мельниц, а вотъ теперь, не очень-то давно, перебрались въ Чистополье.

— Вы съ Силой-то Саввичемъ давно знакомы изволите быть?— спросилъ Семенъ Дмитріевичъ.

— Безъ году недля будетъ,— небрежно отвтила Варварушка.— Тетка вотъ къ его маменьк ходитъ,— та, извстно, всхъ богомолокъ ублажать любитъ,— а онъ вотъ увидалъ меня разъ и повадился здить сюда. Мухи-то къ меду льнуть.

Она засмялась пренебрежительнымъ смхомъ.

— Мозглякомъ его у васъ зовутъ,— сказалъ Семенъ Дмитріевичъ хмуро.

— Мозглякъ-мозглякъ, а денегъ куры не клюютъ,— проговорила Варвара:— потому вс и потрафляютъ.

— Конечно, если душа у кого продажная, такъ и ему на шею кинуться можно,— сердито и рзко отвтилъ онъ.— Только и ошибиться въ расчет можно, на его деньги позарившись: грошомъ каждымъ онъ давится.

— Женится — перемнится,— отвтила смло Варвара.— жена-то суметъ найти, въ которомъ карман у него ключи лежатъ.

— И пренесчастная женщина будетъ, коли которая пойдетъ за него,— проговорилъ Семенъ Дмитріевичъ:— потому мозглякъ онъ, какъ есть мозглякъ, сгнилъ весь ради своей скаредности.

— А и не любите же вы его!— засмялась она.

— Да, кажется, изъ своихъ рукъ бы задушилъ ужъ за одно то, что этакій-то человкъ и можетъ чужой вкъ засть, да еще, можетъ-быть, чей вкъ-то!— страстно воскликнулъ онъ, взглянувъ на нее заблествшими глазами.

Старуха-тетка внесла въ комнату подносъ съ чайной посудой, потомъ притащила самоваръ и завозилась около него, приготовляя чай.

— Ну, тоже и подавиться можетъ, коли попробуетъ задать чужой вкъ-то,— отвтила, смясь, Варвара.— Иную не проглотишь!

— Это точно, что иную не проглотишь,— боле веселымъ тономъ согласился Семенъ Дмитріевичъ.— Только и не сласть съ такимъ-то человкомъ зубъ-за-зубъ грызться. Онъ вдь драться не станетъ, силенки не хватитъ, а пилить да подомъ сть — это его дло.

Тетка разлила чай и стала угощать:

— Кушайте, почтеннйшій Дмитрій Семеновичъ, на здоровье, баранки-то горячія были, какъ изъ пекарни несли, чмъ Богъ послалъ.

На нее не обращали особеннаго вниманія и продолжали начатый разговоръ.

— А и дивлюсь я на ваше женское сословіе! Какъ это ваша сестра готова замужъ идти и за урода, и за старика, и за немилаго,— заговорилъ опять Семенъ Дмитріевичъ, прихлебывая налитый на блюдечко чай.— Да мн бы, кажется, тысячи давай, такъ я на какой-нибудь старой карг не женился бы. Ни въ жизнь!

— А тоже съ пригожимъ-то да хорошимъ — пальцемъ закусывать да водой запивать,— ахъ, какъ не весело,— замтила Варвара, качая головой.

— Зачмъ же такую незадачу изображать?— возразилъ Семенъ горячо.— По-моему, коли любишь да здоровъ и молодъ, такъ на все пойдешь для своей разлапушки, только бы она горя-нужды не знала.

Варвара засмялась и взглянула на него лукавыми замаслившимися глазами.

— А вы бы на что пошли?— кинула она вопросъ.

— Да на все-съ!— живо воскликнулъ онъ, лихо тряхнувъ кудрями.— На все-съ!

— Однако, на что это — на все-то?— полюбопытствовала она.

— Одно слово! на все-съ! Горы двинулъ бы, на дно моря ползъ бы,— пояснилъ онъ бойко, опять тряхнувъ курчавой головой.— Вы меня не знаете еще, Варвара Михайловна! Нтъ, не знаете, какой я такой человкъ.

— Точно что не знаю, и имя-то ваше сегодня только услыхала.

Въ ея голос прозвучала насмшка.

— Отъ васъ зависитъ и совсмъ узнать, если позволите знакомство продолжать,— спросилъ онъ.— Да я такой человкъ, что и узнать-то меня легко: весь на ладони!

— Что-жъ, ходите почаще, носите пряниковъ послаще,— пошутила она.

Онъ обрадовался.

— Только позвольте, всего принесу, что вздумаете!— воскликнулъ онъ.

— Это вы насчетъ пряниковъ-то, такъ я это пошутила,— пояснила степенно Варвара.— А бывать — бывайте, если не соскучитесь. Съ нами, съ бабами, вашему брату скучно бываетъ.

— Да я не то что… Смотрть на васъ позволите, я и то не соскучусь,— страстно уврялъ онъ.

Она какъ-то неопредленно покачала головой, не то удивляясь его рчамъ, не то не довряя имъ…

Время было уже довольно позднее и надо было идти. Старуха еще угощала гостя:

— Еще стаканчикъ, почтеннйшій Сергй Дмитріевичъ, и ничего вы не кушали-то, у насъ попросту, люди мы небогатые, сиротки.

Онъ благодарилъ:

— Много доволенъ угощеніемъ, не да важна, а привтъ да ласка…

Когда онъ ушелъ, старуха-тетка начала прибирать посуду со стола и мелькомъ спросила Варвару:

— Да онъ изъ какихъ будетъ?

— Въ приказчикахъ состоитъ у Силы Саввича, — отвтила Варварушка, неторопливыми движеніями рукъ развертывая на голов свои косы, которыя длинными темными змями упали вдоль ея спины чуть не до полу.

— Такъ, значитъ, это Сила Саввичъ его прислалъ?— сообразила тетка.

— Такъ онъ и пришлетъ такого красавца,— отрывисто отвтила Варварушка, неспшно раздваясь.

Она, выдвинувъ впередъ полную грудь, прикрытую одной сорочкой, сладко потянулась обими руками, закинувшимися на минуту къ затылку и обнаженными до самыхъ плечъ, я промолвила:

— А и точно, хорошъ парень!

— Ужъ на что красиве,— согласилась тетка и опасливо прибавила: — только ты, двка, смотри, какъ бы чего не вышло. Охъ, грхи наши, грхи тяжкіе! Сама я была молода. Знаю!

Варварушка засмялась тихимъ смхомъ:

— Обожжешься на молок, станешь дуть и на воду.

Она тихо запла какую-то псню, ходя но комнат и играя концами своихъ косъ. Потомъ вдругъ оборвала псню, на полуслов и проговорила, неторопливо закинувъ за спину косы:

— Вотъ, если бы Сила Саввичъ въ такого молодца обратился — просиживала бы я съ нимъ, двка, ночи лтнія, миловала бы его, цловала бы, а то…

И вдругъ, не кончивъ фразы, она звонко засмялась.

— А знаете, тетенька, его молодцы ихніе мозглякомъ прозвали. Мозглякъ онъ и есть… Ей-Богу!

VIII.

У чистопольскаго губернаторскаго дома то и дло останавливались экипажи. Это было утромъ 21-го мая, въ день именинъ жены губернатора, Елены Васильевны Челищевой.

Большинство поздравителей оставалось въ дом по нсколько минутъ и узжало обратно. У губернатора, въ этотъ день, обыкновенно бывалъ большой званый обдъ, и утренніе постители губернаторскаго дома оставляли въ номъ только свои визитныя карточки или расписывались въ книг поздравителей. Завтракъ, посл обдни и молебна, происходилъ въ тсномъ кружк домашнихъ и близкихъ къ губернаторской семь лицъ. Въ числ этихъ лицъ была и матушка Серафима, не только какъ настоятельница монастыря, но и какъ дальняя родственница Челищевой. Въ семь губернатора къ матушк Серафим относились съ большимъ уваженіемъ и во многихъ случаяхъ дйствовали черезъ нее, когда нужно было что-нибудь обдлать въ Петербург, гд у нея сохранилось множество связей съ ‘нужными’ людьми.

Среди непринужденной и довольно веселой свтской болтовни за завтракомъ самъ Челищевъ, еще довольно молодой и еще боле молодящійся человкъ съ выправкой свтскаго гвардейца, внезапно что-то вспомнилъ и обратился къ матушк Серафим но-французски:

— Чтобы не забыть, ma tante: есть у васъ въ монастыр какая-нибудь Зимина?

Матушка Серафима слегка вздрогнула отъ неожиданности и, чтобы скрыть смущеніе, переспросила, немного щуря глаза:

— Зимина?

Потонь, какъ бы вспомнивъ, прибавила:

— Да, есть, она еще въ монашество не поступала, но такъ живетъ у насъ и занимается въ школ… А что?

— Такъ, пустяки,— отвтилъ небрежно Челищевъ.— Я такъ и думалъ, что это какія-нибудь гнусныя выдумки, какой-нибудь шантажъ. Вы говорите, что она занимается въ школ?

— Да, учитъ вышивать гладью, шелками и золотомъ. Удивительная рукодльница!

Она обратилась къ Челищевой:

— И какой вкусъ, сколько умнья все сдлать въ извстномъ стил. Ты, Hl&egrave,ne, зазжай взглянуть. Впрочемъ, она была женой ростовщика или антикварія какого-то, право, не знаю, и научилась оцнивать вещи, разбирать стили. Не хуже любого художника…

Челищевъ мелькомъ замтилъ:

— А вы знаете, ma tante, ее хотятъ выставить сумасшедшей… Впрочемъ, теперь я это понимаю, посл вашихъ словъ о томъ, что она была женой ростовщика. Деньги, вроятно, спать не даютъ кому-нибудь…

Матушка Серафима пожала презрительно плечами.

— Дай Богъ, чтобы вс сумасшедшіе умли такъ работать, такъ учить работать дтей,— сказала она, усмхаясь.— Она, правда, очень суровый и необщительный человкъ, но дти ее обожаютъ. Мн кажется, у нея былъ какой-то романъ въ жизни, притомъ же она съ дтства стояла въ ложномъ положеніи: росла въ порядочной семь, какъ дочь, а потомъ оказалось, что она незаконная дочь…

Разговоръ перемнился, какъ никому не интересный, и, только спустя нсколько времени, матушка Серафима спросила небрежно:

— Что же это офиціальному слдствію какому-нибудь и допросу подвергнутъ эту несчастную женщину?

— Кого это?— спросилъ Челищевъ, уже забывшій о Зиминой.

— Эту Зимину,— пояснила матушка Серафима.

— А! пустяками какими-нибудь все кончится,— сказалъ Челищевъ: — я еще и самъ ничего не знаю хорошенько. Такъ мелькомъ вчера услыхалъ, что хотятъ какое-то дло начать. Я даже не разспрашивалъ подробно.

— Очень жаль будетъ, если ее потревожатъ… Это должно быть всегда очень оскорбительнымъ для человка,— сказала сухо матушка Серафима.

Посл завтрака, она похала домой, провожаемая до лстницы всей губернаторской семьей. Только оставшись въ коляск одна, она сдвинула свои брови и ея лицо приняло озабоченное выраженіе. Заботиться было о чемъ.

Знавшіе матушку Серафиму говорили, что у нея совершенно не женскій складъ ума, что она — философъ. Дйствительно, она была сильной, здоровой натурой, не способной мучиться вопросами о томъ, что было и прошло. Ошибки прошлаго, мучительныя несчастія, несбывшіяся надежды, утраты въ быломъ, все это было для нея чмъ-то такимъ, что роковымъ образомъ должно было случиться въ жизни и что оплакивать долго было бы не въ ея натур. Она хорошо знала, что никакими слезами, никакими мольбами нельзя вернуть ни одной прошедшей минуты или исправить даже самой ничтожной сдланной ошибки. Это не былъ культурный цинизмъ развращенной до мозга костей Шустовой, это не была примитивная, безсознательная безнравственность Варварушки,— это былъ просто трезвый взглядъ здоровой натуры, не понимавшей безплоднаго нервничанья. ‘Раскаянье и сожалнье — есть слабыхъ душъ мученье’, повторяла она слова своего любимаго писателя и длала все возможное, чтобы только предать полному забвенію прошлое. Ея мертвецы были похоронены ею и она знала, что ихъ нечего вызывать снова изъ могилъ. Она, какъ гетевскій Прометей, могла сдлать вызовъ Зевесу, сказавъ, что она не уйдетъ въ пустыню изъ-за того, что не вс ея цвтущіе сны сбылись въ жизни. Сдлавъ въ увлеченіи честолюбивыми мечтами ошибку въ молодости, она не упала духомъ, поняла сразу, что ея роль въ ‘свт’ сыграна, что ея самолюбіе не позволитъ ей никогда выйти замужъ, если бы кто-нибуди, изъ любви, изъ снисхожденія или изъ жалости къ ной, и ршился простить ей ея проступокъ,— и твердо пошла на новый путь, вступивъ въ монастырь и надясь выдвинуться изъ безличной толпы малограмотныхъ, малоразвитыхъ, неспособныхъ къ длу жизни монахинь, вступавшихъ въ монастырь для оплакиванія своихъ грховъ, для спасенія своей души, для отчужденія отъ міра сего въ чаяніи лучшей жизни за гробомъ. Все это мало заботило ее. Дйствовать, созидать, вліять на людей,— вотъ что нужно было ей, и она уже при старой настоятельниц монастыря сумла выдвинуться впередъ: подъ ея руководствомъ въ монастыр начались обновленіе, пристройки, поправки, устройство школы, больницы, она проектировала общину сестеръ милосердія. Она стала вести обширную переписку, сперва по дламъ монастыря, потомъ давая совты людямъ, обращавшимся въ ней съ чисто житейскими вопросами, и мало-по-малу пріобрла ту извстность, о которой нечего было и мечтать какой-нибудь Софь Павловн Муратовой. Эта Софья Павловна Муратова умерла навсегда для нея самой, и она старалась, чтобы и ‘свтъ’ считалъ ее умершей и зналъ бы только мать Серафиму. Она была вполн довольна своимъ новымъ положеніемъ, своимъ новымъ образомъ жизни, своею новою дятельностью,— какъ вдругъ точно какой-то кошмаръ встревожилъ ее и сбилъ съ толку при появленіи въ монастырь Зиминой. Отнесшись въ душ къ этой жалкой женщин, кающейся въ невдомомъ постороннимъ людямъ грх, съ высокомрнымъ, чисто инстинктивнымъ презрніемъ, матушка Серафима не ршалась просто-на-просто оттолкнуть ее и не отказалась отъ пожертвованій этой женщины, отъ ея услугъ по школ. Она была недовольна собою, поступивъ такъ, но въ этомъ недовольств не было какихъ-нибудь опасеній или страха: ожидать какихъ-нибудь дурныхъ послдствій, какихъ-нибудь опасностей отъ этого было трудно, какъ вдругъ случились совершенно непредвиднныя событія. Явились люди, которымъ, ради матеріальныхъ расчетовъ, было выгодно доказать, что Зимина сумасшедшая и что этимъ якобы пользуется монастырь, желающій обобрать ее и уже отчасти обобравшій. Одно это уже встревожило матушку Серафиму, хотя она и чувствовала себя чистой въ этомъ дл. Правда, она нсколько путалась въ денежныхъ длахъ, прибгала къ займамъ, такъ какъ ея планы были всегда шире ея денежныхъ средствъ, но никто еще покуда не могъ упрекнуть ее въ корыстолюбіи, въ стремленіи ограбить кого-то. Теперь объ этомъ заговорили, и она понимала, что всему дурному люди поврятъ и скоре, и легче, чмъ хорошему. Дло, между тмъ, не ограничилось однимъ этимъ, а усложнилось новыми обстоятельствами: матушка Серафима узнала, что Софь Дмитріевн извстно все ея прошлое, которое знала въ монастыр одна только мать Дороея, безмолвная, какъ могила, во всемъ, что касалось матушки Серафимы. И какъ отнеслась къ этому прошлом Зимина? Мать, бросившая свое дитя для сокрытія своего позора и стыда, по ея мннію, хуже обыкновенной убійцы. Это было сказано Зининою съ такою ужасающей, съ такою угрожающей страстностью, что ясно было сразу желаніе говорившей отомстить матушк Серафим за презрніе къ ней, Зиминой. Матушка Серафима не могла отдлаться отъ воспоминанія о взгляд Зиминой, когда та сказала и особенно подчеркнула, что ей разсказано про матушку Серафиму ‘все’. Что если она начнетъ разсказывать о прошломъ матушки Серафимы, разсказывать съ преувеличеніями Шустовой? Не подорветъ ли это авторитета матушки Серафимы въ глазахъ монахинь, которыя любятъ и безъ того сплетничать и интриговать противъ выдающихся изъ ихъ среды, противъ перерастающихъ ихъ личностей? Не подорветъ ли это ея авторитета тмъ боле, что ее не любятъ, какъ нововводительницу, а на Зимину уже начинаютъ смотрть какъ на подвижницу? Къ Зиминой чуть не подъ благословеніе подходятъ. Двочки, всегда склонныя къ обожаніямъ, къ созданію своихъ собственныхъ кумировъ и идоловъ, благоговютъ передъ нею, и одной изъ нихъ, вздумавшей молиться и поститься, какъ Зимина, матушка Серафима сдлала даже строгій выговоръ, зная, къ чему ведутъ въ юные годы излишніе экстазы и нервничанья. Длать кликушъ и юродивыхъ изъ послушницъ и клирошанокъ она вовсе не желала, не любила ихъ, не врила въ нихъ. Мсто юродствующимъ, по ея мннію, было не въ храм, а въ больниц для умалишенныхъ. Но суеврные неразвитые люди всегда увлекаются этими блаженными и юродивыми, потомъ начинается повальная нравственная зараза, подражательность, желаніе спать на гвоздяхъ, бичевать тло, не мыться и не чесаться, ходить въ лохмотьяхъ и мечтать о веригахъ, думая, что душеспасительный подвигъ тмъ выше, чмъ тяжеле эти вериги. ‘Еще его дура Дороея растрезвонила везд, какъ молится Зимина,— раздражительно думала матушка Серафима.— Во вс щелки подсмотритъ и благовститъ потомъ на всхъ перекресткахъ о своихъ открытіяхъ!’ Если бы можно было удалить Зимину, если бы можно было ее огласить сумасшедшей! Но какъ же удалить ее, когда она внесла столько за свое содержаніе, когда ей столько задолжалъ монастырь? Какъ назвать ее сумасшедшей, когда именно это-то теперь и опасно, когда нужно боле всего заботиться о томъ, чтобы никто и заикнуться не смлъ о ея умопомшательств? Матушка Серафима чувствовала, что она попала въ какой-то темный лабиринтъ, изъ котораго она не иметъ возможности выпутаться…

Матушка Серафима, какъ человкъ гордый, властолюбивый и непреклонный, была мене всего способна хитрить, унижаться, лгать передъ людьми, а между тмъ въ сношеніяхъ съ Зиминой ей приходилось теперь поступать именно такъ, прикрываться личиной и смотрть почти такъ же смиренно на Зинину, какъ еще недавно смотрла Зимина на матушку Серафиму. Ее не слдовало раздражать, нужно было заботиться объ ея здоровь, слдовало вліять на нее въ извстномъ направленіи, успокаивая эту больную душу. Эта задача была не подъ силу самой матушк Серафим, нужно было прибгать къ помощи другихъ, чтобы он вліяли на Софью Дмитріевну.

Главнымъ образомъ, надежды возлагались на мать Нектарію.

По совту матушки Серафимы, матушка Нектарія уговаривала выздоравливавшую Софью Дмитріевну и подкрпляться пищею, и гулять по монастырскому саду для укрпленія здоровья. Наивная и благодушная мать Нектарія говорила Зиминой:

— Да кто же безъ васъ, голубушка, о благолпіи-то утвари церковной порадетъ? Вотъ вы только слегли — дло сейчасъ же и остановилось. Вдь такой-то мастерицы, какъ вы, и не сыщешь скоро. И дтки-то подъ вашимъ руководствомъ усердне работаютъ. Полюбили ужъ очень васъ за кротость вашу.

— Несчастныя знаютъ, что и я ихъ люблю!— со вздохомъ замтила Зимина, дйствительно привязавшаяся всей душой къ двочкамъ.

Въ ихъ несчастіяхъ она видла повтореніе несчастій своего дтства.

— Ну, отчего же несчастныя, здсь-то, въ обители-то райской?— запротестовала матушка Нектарія.— Да лучшей доли и быть не можетъ, какъ ихъ доля. Какого же имъ еще-то счастія нужно, коли он сподобились здсь въ обители жить? Ни грховъ, ни соблазновъ не видятъ…

— Отцовъ и матерей никто не замнитъ,— проговорила Зимина.— И не знаю я, какъ могутъ жить т отцы и матери, которые бросаютъ своихъ дтей. Какъ они могутъ спокойно, безъ содроганія смотрть на дтей безъ рода, безъ племени, брошенныхъ на произволъ судьбы? Да я бы ночей не спала, думая, что вотъ та или другая нищая — мой ребенокъ. И сколько людей доходитъ до гибели именно изъ-за того, что ихъ бросили матери и отцы. Не только нищими длаются такія дти, но грабителями, ворами, убійцами…

Мать Нектарія сочувственно вздыхала, угадывая, что это — хорошіе рчи. Недаромъ же он звучатъ такою страстностью въ устахъ Зиминой. Сама она, мать Нектарія, никогда ни о чемъ такомъ не задумывалась: рано оставшись сиротой, она выросла въ монастыр, обласканная покойной игуменьей, ни разу не почувствовавъ, что она сирота, оставшись навкъ монахиней-двственницей, она не испытывала положенія матери, принужденной бросать своихъ дтей, и даже не знала, что бываетъ въ міру съ подобными дтьми. Міръ и все мірское были совершенно чужды ей: она знала только, что тамъ скопились вс грхи, вс соблазны, все зло, и радовалась, что она была съ колыбели ограждена отъ этого грховнаго омута. Тмъ не мене она въ умиленіи удивлялась рчамъ Софьи Дмитріевны и, по обыкновенію, наивно сообщала отъ слова до слова ихъ содержаніе матушк Серафим.

Матушка Серафима, слушая мать Нектарію, передававшую ей слова Зиминой, испытывала такое ощущеніе, какъ будто она теперь ходила по краю пропасти и ждала, что вотъ-вотъ кто-то сейчасъ столкнетъ ее въ эту пропасть. И, точно призракъ, медленно мелькала между деревьями сада, въ часы вечерняго отдыха, эта исхудалая, всегда смотрвшая сосредоточенно и мрачно женщина, сопровождаемая одной изъ послушницъ, восторженно и жадно слушавшей ея суровыя рчи о грх, о совсти. Матушка Серафима чувствовала, какъ отражаются эти суровыя рчи на необразованныхъ людяхъ и на молодыхъ душахъ, и не ршалась даже выйти навстрчу этой женщин и рзко сказать ей:

— Что вы смущаете ихъ?

Чмъ смущаетъ? Тмъ, что велитъ бояться грха? Тмъ, что говоритъ, что нтъ ничего страшне угрызеній совсти? Тмъ, что разъясняетъ, что вс бды нроисходягь отъ того, что у людей пропала совсть? Разв противъ этого можетъ протестовать настоятельница монастыря? Разв сметъ она назвать все это суеврнымъ вздоромъ, пустымъ нервничаньемъ, пустымъ страхомъ передъ призраками?

Но не говоритъ ли она, эта мрачная женщина, проходящая медленно по саду съ восторженной послушницей, и чего-нибудь другого, не называетъ ли чьего-нибудь имени,— имени ея, матушки Серафимы? Въ душ матушки Серафимы поднималась непобдимая тревога.

— Посмотрю я на нее да послушаю ея рчей, ровно безумная она,— говоритъ мать Дороея, разсказывая игумень про Зимину.

— Что ты выдумываешь!— строго прикрикнетъ на нее матушка Серафима.— У васъ чуть набоженъ человкъ, да вашими бабьими сплетнями не занимается, сейчасъ и безумный.

Мать Дороея начинаетъ моргать глазами, ничего не понимая, и глубокомысленно стягиваетъ губы въ трубочку. По ея лицу такъ и видно, что она опасливо думаетъ въ эту минуту: ‘не угодила!’

— Варварушка, и та теперь рже къ ней забгаетъ,— ршилась пояснить однажды мать Дороея, говоря о Зиминой съ настоятельницей монастыря.— Очень ужъ она ее донимаетъ своими попреками.

— Какими попреками?— хмуро спросила матушка Серафима.

— И весела-то она, и Бога-то забыла, и страху-то у нея нтъ,— пояснила мать Дороея, готовая всегда сплетничать.— А что-жъ, извстно, двка молодая, въ міру живетъ.

И мать Дороея таинственно сообщила:

— Замужъ собирается… проговорилась намедни, что какой-то богатй сватается…

— Развратничаетъ просто!— оборвала ее матушка Серафима:— скоро пускать въ монастырь нельзя будетъ.

— Что-жъ, она не монахиня,— заступилась за нее мать Дороея.— Мы за нее въ отвт не будемъ… А что шашни она какія-то завела — это врно!— поторопилась заключить мать Дороея.— Сама вчера своими ушами слышала, какъ она Софь Дмитріевн сказала: ‘Эхъ, коли бы у меня да деньги, не за богатаго, а за милаго пошла бы я’… Значитъ, милый-то есть… безпремнно есть…

Матушка Серафима разсердилась.

— Мало еще васъ всхъ коритъ Зимина… Дйствительно, вы вс по уши въ грхахъ завязли…

Мать Дороея, стянувъ губы, смиренно смолкла: за послднее время она никакъ не могла угодить матушк Серафим и постоянно говорила что-нибудь невпопадъ…

Она была права: у Варварушки если и не было милаго въ томъ смысл, какъ могла понимать эти слова матушка Дороея, то, во всякомъ случа, былъ человкъ, въ бесдахъ съ которымъ она отдыхала отъ бесдъ съ Силой Саввичемъ и его глуповатою матерью. Этотъ человкъ былъ Семенъ Дмитріевичъ. Онъ чуть не ежедневно забгалъ къ Варварушк, онъ, какъ тнь, слдилъ за ней, когда она стала появляться вмст со своею теткою у матери Силы Саввича.

— Что-съ, насытились минеями на постномъ масл?— спрашивалъ онъ насмшливо у Варварушки, устороживъ ее на лстниц при выход отъ Коробейниковыхъ.

— Не вчно же масленицу справлять,— отзывалась она мимоходомъ, даже не глядя на него.

Потомъ, когда, посл подобной выходки, онъ заходилъ къ ней, она дулась на него или вышучивала его, а онъ, не зная какъ угодить, дарилъ ей то колечко, то сережки.

— Это золотыя?— небрежно спрашивала она, разглядывая сережки.

— Смю ли я презентовать вамъ какія другія!— восклицалъ онъ.

— Ну, дареному коню въ зубы не смотрятъ,— поясняла она равнодушно.— А я только насчетъ того спрашиваю, что коли не золотыя, такъ надвать нельзя: мочки у меня зеленютъ отъ мди.

Иногда онъ уговаривалъ ее пойти съ нимъ вечеромъ прогуляться. Она отговаривалась тмъ, что ‘увидятъ’. Впрочемъ, когда становилось совсмъ темно, она соглашалась пройтись съ нимъ нижней тропинкой, лежавшей между ркой Чистой и монастырскими огородами. Тамъ никогда не бывало народу, а видъ оттуда былъ своеобразный. Въ одну сторону — на противоположномъ берегу тянулась ‘слобода’ съ ея покривившимися, лпившимися одна, подл другой избами, съ ея пестро раскрашенными трактирными домами, съ ея вчно шумными кабаками, въ другую — раскидывался зеленый холмистый пустырь, поросшій травой и кустарникомъ, а за нимъ вливалась въ Чистую маленькая рчонка Черная, на которой чернлись остатки заброшенной и полуразвалившеіся коробейниковекой мельницы. Порой Варварушка и Семенъ Дмитріевичъ сходились какъ бы случайно и бродили взадъ и впередъ по берегу, покуда совсмъ не темнло въ воздух. Въ одну изъ такихъ встрчъ Семенъ пояснить, что онъ на лодк пріхалъ.

— Вонъ она тамъ у плотика и стоить,— сказалъ онъ, и въ его голос послышались какія-то заискивающія, почти жалобныя нотки.— Покатаемтесь…

— Чтобы народъ-то Богъ-всть что заболталъ?— сказала она.

— Какой же народъ? влво-то по рк ни души не встртимъ,— пояснилъ онъ.— А ужъ вечеръ-то очень прельстительный.

— Да, душно!— согласилась она, сбрасывая съ шеи шелковый платокъ, и вдругъ неожиданно ршила.— Что-жъ, прокатите!

Онъ заторопился, радостный, смющійся. Они сли въ лодку. Онъ взялся за весла, Варварушка сла противъ него. Лодка быстро понеслась по рк, ее несло теченіемъ, и Семенъ мастерски работалъ веслами. Онъ сдвинулъ фуражку на затылокъ и изъ-подъ ея козырька выбились его густые черные кудри. Его широкая грудь поднималась высоко, щеки разгорлись, губы слегка полуоткрылись, и все лицо приняло какое-то свтлое и радостное выраженіе. Черезъ нсколько минуть Варварушка впала какъ бы въ забытье, думая о чемъ-то. Семенъ Дмитріевичъ не отрывалъ отъ нея влюбленныхъ глазъ и словно старался угадать, о чемъ она думаетъ, проникнуть ей въ душу.

— Охъ, имъ голова закружилась, на воду смотрвши!— вдругъ, очнувшись, сказала Варварушка, полулежавшая въ лодк и слдившая, какъ струится вода.

Вечеръ былъ очень теплый, и даже на рк не было прохладно,

— Не хотите ли, къ бережку причалимъ,— предложилъ Семенъ Дмитріевичъ, давно уже не только сдвинувшій на затылокъ, но и совсмъ сбросившій съ головы шапку. Онъ сидлъ съ раскраснвшимся и слегка вспотвшимъ лицомъ.— Своротимъ въ Черную да тамъ у старой мельницы на бережку и отдохнемъ: мсто привольное, тихое. Никогда бы такого мста, будь оно мое, не забросилъ.

Вспомнивъ о слухахъ, ходившихъ про старую мельницу, онъ шутливо спросилъ:

— Вы водяныхъ не боитесь?

— Ничего я не боюсь,— отвтила Варварушка коротко.

Ее тоже сильно измаялъ жаръ.

Семенъ сталъ усиленно грести, своротивъ въ рчку. Они прохали, нсколько саженей противъ теченія, и онъ сталъ причаливать лодку къ берегу. Лодка врзалась въ песокъ и, прежде чмъ Семенъ усплъ выйти изъ нея, Варварушка выскочила на траву. Берегь здсь былъ довольно крутой, весь заросшій по откосу травой и только внизу окаймленный рдкимъ кустарникомъ да нсколькими корявыми остатками давно погибшихъ старыхъ ветелъ. Семенъ привязалъ лодку къ торчавшему изъ земли пню и тоже выскочилъ на берегь, вытирая вспотвшій лобъ блымъ платкомъ.

— Видно, работать-то не то, что лежать, сложа руки,— пошутила Варварушка, глядя на его разгорвшееся лицо.

— Противъ теченія, Варвара Михайловна, всегда трудно,— отвтилъ онъ.

— А вамъ бы все какъ по маслу,— засмялась она.

Онъ усмхнулся.

— Здсь и полежать можно,— сказалъ онъ и слъ на траву.

Варварушка прилегла около него.

— Да вы вотъ такъ, на колни мн голову положите,— предложилъ онъ:— а то неловко вамъ, безъ подушечки.

Она согласилась, что такъ лежать лучше, положила ему голову на колни и натянула себ на лицо пестрый шелковый платокъ, бывшій у нея на голов.

— Солнце въ глаза свтитъ,— коротко пояснила она.

Заходящее солнце, дйствительно, свтило ей прямо въ глаза, озаряя яркими лучами весь берегъ и сидвшихъ на немъ. Онъ закинулъ черезъ ея лвое плечо свою лвую руку и почувствовалъ около таліи учащенное біеніе ея сердца. Оба нкоторое время молчали, пригртые солнцемъ, охваченные сладкимъ чувствомъ покоя.

— А и хорошо здсь!— сказалъ онъ ласковымъ голосомъ.

— Да, хорошо,— отвтила она лниво, какъ бы сквозь дремоту.

— Вотъ бы вкъ такъ жить всегда вмст,— проговорилъ онъ, слегка прижимая ее къ себ рукою.

— Ну, вы болтайте, а рукамъ воли не давайте,— сказала она, смясь и чуть-чуть отстраняя его руку.

— Варвара Михайловна… Варя,— почти шопотомъ началъ онъ прерывающимся голосомъ.— Голубка моя, не знаешь ты, какъ я тебя люблю…

— Знаю,— отвтила она тихо и засмялась.— Руку-то прочь убери. Вамъ вдь только дай волю, палецъ дашь — руку откусите.

— Тиранишь ты меня,— проговорилъ онъ, вздыхая.— Скажи одно слово, ненаглядная, голубка милая!

— Какое слово-то сказать? Что Сила Саввичъ жениться на мн хочетъ, какъ только у него травуръ кончится?— слегка насмшливымъ тономъ спросила она.

— Ребра ему переломать надо, а не женить его!— воскликнулъ Семенъ Дмитріевичъ гнвно.— Чего ты меня изъ себя-то выводишь? Разв онъ уметъ любить?..

— Ну, это-то всякій уметъ. А жениться…

Она опять засмялась беззвучнымъ смхомъ.

— Вотъ хоть бы ты… Ну, женился бы, что же стали бы длать. Пальцемъ закусывать, водой запивать? Нужда-то сладка?

— У меня руки есть,— бодро проговорилъ онъ.

— Знаю, потому и говорю: убери свои руки-то!

Она высвободилась изъ-подъ его руки, поднялась и сла.

— Нтъ, Семенъ Дмитріевичъ, полежать-то такъ вдвоемъ въ мечтаніяхъ сладко, только весь вкъ такъ лежать нельзя,— серьезно сказала она.— Пока молоды — это сладко, а придутъ года — другое понадобится: деньги понадобятся. Говорятъ, не въ деньгахъ счастье. А безъ денегъ-то и вовсе ужь его нечего ждать. Не сладко горе при деньгахъ, а безъ денегъ оно еще горше… Что-жъ, я не скрываюсь: не люблю я Силы Саввича, только за нимъ-то я, какъ за каменной стной, буду.

Она снова тихо засмялась.

— Погоди, не такъ еще залюбуешься, какъ твоей хозяйкой, въ шелкахъ да брильянтахъ, ходить буду.

— Никогда я тебя своей хозяйкой не увижу!— воскликнулъ онъ мрачно.

— Что такъ? Думаешь, нажалуюсь, что вотъ обнимать здсь пробовалъ, такъ Сила Саввичъ и прогонитъ тебя? Нтъ, я жаловаться не стану! Я добрая.

— Не то!— страстно перебилъ онъ, раздражаемый ея шутками.— А въ воду я съ годовой прежде твоей свадьбы кинусь, либо его придушу!

— Кому лучше-то сдлаешь?— равнодушно замтила она.— Въ вод раки съдятъ, коли бросишься, а убьешь его, въ каторг сгніешь. Экая сласть!

Онъ нетерпливо пожалъ плечами и раздражительно сказалъ:

— И какъ это издваться ты можешь надъ человкомъ? Ума онъ ршился изъ-за тебя, а ты жилы изъ него тянешь!

— А ты разсердись и разлюби,— посовтовала она и, сорвавъ цвтокъ, начала молча ощипывать его лепестки, смотря въ сторону.

Семенъ искоса взглянулъ на нее. Выраженіе ея лица было холодное, недовольное. Онъ слегка приблизился къ ней и робко попробовалъ ее обнять.

— Ну, ну, это ужъ оставь!— сказала она, сердито отстраняясь.— хать пора. Вонъ солнышко-то совсмъ за холмы ушло.

Она поднялась во весь ростъ, взглянула на Семена и громко засмялась.

— Испугался, что разсердилась?— спросила она.

И, не дожидаясь отвта, быстро побжала съ крутого берега, вскочила въ лодку, такъ что та чуть не зачерпнула воды, и, слегка запыхавшись, сла на скамью.

— Ты осторожне!— испуганно крикнулъ онъ и сильной рукой удержалъ лодку, чтобы та не качалась.

— А и силенъ ты,— сказала она, любуясь имъ.

— Ничего, Богь не обидлъ,— отвтилъ онъ.— Тебя десять верстъ не усталъ бы нести.

— А и хвастать ты гораздъ!— замтила она.

— Ей-Богу!— побожился онъ.

Онъ тоже вошелъ въ лодку, отвязалъ ее, оттолкнулъ отъ берега, и ихъ понесло по теченію.

— А ты знаешь,— сказалъ Семенъ Дмитріевичъ, указывая на чернвшіяся развалины старой мельницы:— что въ народ говорятъ, будто здсь отецъ Силы Саввича убилъ коробейника и съ этого жить началъ. Говорятъ, съ того самаго не позволялъ и мельницу ломать, что подъ нею былъ зарытъ коробейникъ, боялся, значитъ, что кости человческія противъ него завопіютъ…

— Зря болтаютъ,— равнодушно отвтила Варварушна.— А если и такъ, то что-жъ: гд тамъ разбирать, кто съ чего разбогатлъ. Вс не съ труда богатютъ, а съ грабежа. Трудомъ праведнымъ не наживешь палатъ каменныхъ. Только деньги, откуда ихъ ни возьми, хоть изъ навоза выкопай — все деньги.

Они выхали изъ Черной, свернули по Чистой, гд пришлось теперь плыть противъ теченія, и чрезъ нсколько минутъ были уже вблизи монастырской огородной изгороди. Семенъ Дмитріевичъ причалилъ къ плоту.

Въ воздух было уже совершенно темно. Лтняя темная, но прозрачная ночь сверкала милліонами яркихъ звздъ. На противоположномъ берегу, въ той сторон, гд тянулась слободка, мерцали въ избахъ огни. Оттуда доносились звуки гармоникъ, псни и крики. Визгливые голоса поющихъ, гуляющихъ бабъ особенно рзко раздавались въ воздух. Тамъ гуляли, празднуя воскресенье, городскіе гуляки изъ рабочихъ. На городскомъ же берегу, около спускавшихся къ рк монастырскихъ огородовъ, было, но обыкновенію, совершенно безлюдно и тихо.

Выйдя изъ ходки, Варварушка сказала:

— Прощайте, Семенъ Дмитріевичъ! Спасибо за катанье.

— Не на чемъ, Варвара Михайловна!— проговорилъ онъ, привязывая лодку.

Въ его голос была грусть,— что-то такое, что задло за сердце Варварушку. Она сдлала нсколько шаговъ, потомъ быстро вернулась и, прежде чмъ опомнился Семенъ, обвила его шею руками и горячими губами поцловала его въ губы.

— Радъ?— проговорила она страстнымъ шопотомъ, тяжело дыша всей грудью, и опять, прежде чмъ онъ опомнился, быстро, точно спасаясь отъ погони, побжала по тропинк около монастырскихъ огородовъ, поднимаясь вверхъ по отлогому берегу…

Онъ опустился на скамью лодки, сжалъ голову руками и словно замеръ, какъ совсмъ захмелвшій человкъ.

IX.

Жары въ Чистополь стояли невыносимыя и только въ густой тни садовъ да около рки дышалось нсколько легче.

Особенно манилъ къ себ въ эту знойную пору тихій монастырскій садъ со своими столтними, густо разросшимися, деревьями. Въ немъ постоянно царилъ полумракъ и къ вечеру чувствовалась прохлада. Съ одной стороны онъ примыкалъ къ маленькому садику — цвтнику матушки Серафимы, отдленному отъ него только легкимъ палисадникомъ, съ другой — къ нему примыкали монастырскіе огороды, спускавшіеся къ рк и отдленные отъ сада оградой, ворота которой были всегда раскрыты днемъ. Въ монастырскій садъ и въ огороды постороннія лица почти не допускались, и монахини и послушницы могли работать, гулять и отдыхать здсь совершенно спокойно и свободно. Такъ какъ во время лтнихъ перестроекъ и перекрашиванья монастырскихъ зданій было особенно тяжело дышать въ томъ флигел, гд помщалась Софья Дмитріевна, то она чаще всего проводила цлые часы, съ работой въ рукахъ, въ саду. Около нея постоянно находился кто-нибудь, то какая-нибудь благоговвшая передъ ней послушница, то наивная и простодушная матушка Нектарія, то вчная болтунья Варварушка, смотрвшая на Зимину не то, какъ на свою протежэ, не то, какъ на свою пріятельницу, за которую ей обязанъ монастырь и которая, въ свою очередь, обязана ей же.

Теперь около Зиминой была именно Варварушка. Он сидли противъ открытыхъ воротъ, ведшихъ на огороды, и Варварушка засмотрлась вдаль на знакомый прекрасный видъ. Огороды шли по покатости отлогаго берега къ рк и не заслоняли ни протекавшей подъ ними рки Чистой, ни разстилавшейся за нею дали, немного влво, на противоположной сторон, виднлась та мутная рчонка, которая, подъ именемъ Черной или Чернухи, впадала въ Чистую и на которой стояла заброшенная коробейниковская мельница, казавшаяся издали какимъ-то совершенно почернвшимъ огромнымъ скелетомъ. Вечеромъ, когда за нею заходило солнце, глядя на нее изъ монастырскаго сада, можно было подумать, что вся она горитъ, такъ какъ сквозь вс ея отверстія прорывался багровый свтъ.

Хорошо знакомы были вс эти мста Варварушк и особенно много тревожныхъ воспоминаній они пробуждали въ ней сегодня. Наканун, въ этихъ самыхъ мстахъ, съ нею случилось нчто такое, чего никогда еще не бывало и что сбило ее совсмъ съ толку: по принятому ею за послднее время обыкновенію, вечеркомъ она вышла прогуляться по бережку около монастырскихъ огородовъ и ‘случайно’, какъ это бывало теперь почти каждый вечеръ, встртила Семена Дмитріевича. Онъ позвалъ ее опять прохаться на лодк, но она на этотъ разъ не согласилась, отговариваясь тмъ, что ей сегодня надо пораньше вернуться домой, да и гроза врно будетъ. Гроза дйствительно собиралась, и въ воздух, какъ говорила Варварушка, было ‘ужъ очень наятно’.

Семенъ, получивъ отказъ, нахмурился и сталъ ее страстно упрекать за тиранство и мучительство: самъ онъ не въ себ ходитъ, товарищи диву даются, что съ нимъ сталось, иной разъ не то запить, не то руки на себя наложить готовъ, онъ не какой-нибудь мозглякъ, которому все ‘все равно’, вырядится самъ для себя и доволенъ. Въ этихъ случаяхъ, когда Семенъ Дмитріевичъ жаловался на судьбу и грозилъ покончить съ собою, Варварушка обыкновенно отшучивалась и высмивала его, жеманясь и подзадоривая: ‘а ты и наложи на себя руки, въ земл-то веселе будетъ лежать, чмъ здсь красоваться, ишь чмъ пужать вздумалъ!’ Но на этотъ разъ и ей какъ-то не шутилось, было и маятно, и жутко отъ надвигавшейся грозы, врно. Въ воздух царила зловщая и томительная тишина, и только гд-то далеко-далеко черныя тучи вдругъ на мгновенье озарялись яркимъ блескомъ, точно кто-то съ неба гнвно бросалъ съ угрозой на землю молніеносные взгляды, поднимая вздрагивающія вжды. Въ душ Варварушки поднялось странное чувство негодованія не на Семена Дмитріевича, а на Силу Саввича, который тоже тиранить ее и подъ предлогомъ траура все еще не женится на ней. Отца-то, поди, при жизни посылалъ ко всмъ нелегкимъ, а теперь жениться раньше года со дня его смерти не ршается. Себя только изведетъ да и другихъ измаетъ. При упоминаніи имени Коробейникова, Семенъ Дмитріевичъ вышелъ вдругъ изъ себя и сказалъ въ гнв то слово, котораго ни онъ, ни она еще не сказали ни разу.

— Что-жъ, ты хочешь сперва его женой сдлаться, а потомъ меня въ полюбовники взять?— крикнулъ онъ не своимъ голосомъ и пригрозилъ:— Такъ не бывать этому никогда. Добромъ не хочешь моей быть, силой возьму!

— Не рано ли грозить начинаешь?— оборвала она его.— Не убилъ еще звря, а ужъ шкуру сдирать съ него собираешься.

— А коли ты любишь шутки шутить, такъ справляйся прежде, съ кмъ шутишь,— пригрозилъ онъ.— Я изъ тхъ, что въ недобрый часъ и на рогатину ползутъ!

Въ его голос послышалось что-то недоброе…

Какъ тогда убжала она отъ него, звря бшенаго, какъ перелзла черезъ плетни огородные отъ его погони и скрылась въ сторожк стараго Михея, смотрвшаго по ночамъ со своимъ подросткомъ-племянникомъ за огородами,— этого Варварушка теперь и сообразить не могла. Помнитъ только, что разсказала Михею, какъ шла она и напалъ на нее воръ-грабитель, платокъ съ нея шелковый сорвалъ, платье поразрывалъ на ней и она сама спаслась — Богъ всть какъ. Дйствительно, было видно, что двка перепугана не на шутку и едва дышитъ отъ ужаса, трясясь, какъ въ лихорадк, она все повторяла въ волненіи:

— Чортъ, дьяволъ этакій! право, дьяволъ!

И, глотая большими глотками изъ ковша воду, больше всего боялась она въ душ того, что кто-нибудь изъ монастырскихъ бабъ найдетъ ея красный шелковый платокъ съ блыми цвтами. Тогда уже не скажешь имъ, что на нее воръ-грабитель напалъ: платокъ совсмъ новенькій и семь рублевъ серебромъ заплаченъ, такого платка воръ-грабитель не броситъ. И никакъ она не могла припомнить: Семенъ ли сорвалъ съ нея этотъ платокъ во время борьбы, когда онъ рвалъ ея платье, или потеряла она его во время бгства? Безпокоило ее и то, что старый Михей разскажетъ объ этомъ случа и бабамъ огороднымъ, и монашкамъ. Старикъ болтливе любой бабы. Недаромъ съ монашками дло иметъ. Въ монастыр каждую новость ловятъ нарасхватъ и носятся съ нею по цлымъ недлямъ. Здсь каждый пустякъ принималъ значеніе событія и сплетни да пересуды замняли газеты. И сегодня Варварушка забжала въ монастырь, главнымъ образомъ, затмъ, чтобы навести справки, не говорятъ ли тутъ чего-нибудь о вчерашнемъ случа, охая и ахая отъ страха передъ проявившеюся около монастыря шайкою разбойниковъ-душегубовъ и пытаясь выяснить темный вопросъ, какимъ образомъ попала позднимъ вечеромъ Варварушка въ такое пустынное мсто.

— Что задумалась?— спросила ее Зимина, немного удивленная тмъ, что всегда говорливая Варварушка сидитъ теперь молча, въ глубокомъ раздумь.

На минуту Софья Дмитріевна опустила на колни полосу вышиваемой ею канвы и пытливо посмотрла на свою сосдку.

— Все о своей судьб,— проговорила Варварушка, очнувшись.— Бда это, коли у человка денегъ нтъ…

— Ну, съ деньгами-то тоже не всегда радость, какъ знаешь, что люди-то и ненавидятъ, и любятъ тебя только ради твоихъ денегъ,— замтила Зимина.— Сама ты хоть сгинь — имъ все равно, лишь бы твоими деньгами попользоваться…

Ей все чаще и чаще приходили въ голову неотступныя тяжелыя мысли о томъ, что и не держали-бы ее въ монастыр, и не ухаживали бы за нею такъ, какъ теперь, если бы у нея не было денегъ, оставленныхъ ей убитымъ ею мужемъ. Не началась бы и эта, уже дошедшая до ея свднія и причинившая ей не мало душевныхъ тревогъ, проклятая исторія съ вопросомъ объ освидтельствованіи ея умственныхъ способностей, если бы Марья Ивановна Шустова и ея сынъ едоръ Семеновичъ Зиминъ не жаждали обобрать деньги у нея, у Зиминой, назначивъ надъ нею опеку. И смертныхъ грховъ бы на ея душ не лежало, если бы не деньги, привлекшія къ ней проклятаго ея соблазнителя и заставившія ее убитъ, въ конц-концовъ, мужа. Да, деньги — это величайшее зло, это орудіе самого дьявола и страшне всего, что какъ узнаешь ихъ силу, такъ уже и не можешь выпустить изъ рукъ: знаешь, что он тебя губятъ, что он отъ дьявола, молишься о прощеніи грховъ, а ихъ изъ рукъ но выпускаешь, держишься за нихъ, какъ за какую-нибудь святыню. Вотъ она, Зимина, цлые дни о своихъ грхахъ сокрушается на словахъ, какъ и другіе, у кого совсти нтъ, а на дл,— вотъ хоть по кускамъ ее теперь ржь, а денегъ она не выпустить изъ рукъ, потому что тогда ее, какъ паршивую собаку, вс погонятъ…

— Деньги на грхъ наводятъ,— мрачно сказала она вслухъ.— Отъ дьявола он. Онъ, проклятый, ими людей и губитъ.

— Что говорить!— согласилась Варварушка.— А все же безъ нихъ не проживешь, николи не проживешь… Вотъ разв я-то пошла бы за своего богатя замужъ, если бы съ милымъ было чмъ жить. Ни въ жисть!

Зимина серьезно взглянула на нее испытующимъ взглядомъ.

— Съ милымъ? Ты, Варварушка, ужъ опять не сбилась ли…— начала она строго.

— Ахъ, за кого вы меня, голубушка моя Софья Дмитріевна, считаете!— воскликнула Варварушка, немного жеманясь по привычк.— Стану ли я себя изъ-за пустяковъ тереть, когда на всю жизнь счастливой могу сдлаться! Разъ попалась, другой не попадусь. Пуганый воробей, слава Богу! Или вы думаете, мой богатй-то возьметъ меня беременную или ждать меня чуть во годъ станетъ? Тоже опасность мн надо теперь имть.

Она вздохнула:

— Нтъ, ужъ, видно, моя судьба такая: по милому сохнуть да и его сушить,— сказала она.

Зимина строго спросила ее:

— Такъ ужъ не думаешь ли ты посл, замужества мужа обманывать? Не это ли ты затяла? Да знаешь ли ты, до чего это довести можетъ? Навкъ душу ты загубить можешь!

Варварушка тихо улыбалась, водя обутой въ козловый башмакъ ногой по песку, то сгребая его въ кучки, то снова разравнивая.

— Завтрашній-то день, голубушка моя Софья Дмитріевна, завтра и будетъ,— сказала она пвучимъ, сладкимъ голосомъ.— И въ писаніи сказано: ‘довлетъ дневи злоба его’. А теперь у меня одн мысли, чтобы скорй мой богатй-то на мн женился. Такъ-то это я не люблю словно впотьмахъ ощупью бродить. Врите ли, съ той поры, какъ это пришло мн на мысль повнчаться, словно руки у меня связались: ни я двка, ни я замужняя, ни воли прежней у меня нтъ, ни веселости, ни желанія,— все словно аду и боюсь чего-то: вотъ-вотъ не по-моему выдетъ, вотъ-вотъ споткнусь на дорог. Ужъ такой я человкъ, что сама себ госпожей быть хочу и не люблю, чтобы надо мною другіе мудровали: ‘подожди, молъ, когда я заиграю въ свою дудку, тогда ты и пляши, какъ я захочу’.

Она пояснила:

— Я ужъ сегодня тетеньку спосылала къ его матери, чтобы поговорила. ‘Двка, молъ, сохнетъ, ничего не зная наврное. Тоже и другимъ женихамъ отказываетъ. Товаръ это такой, что гноить нельзя. Найдется покупатель и продавай, хоть и меньше, можетъ-быть, дастъ, чмъ тотъ, который еще не торговался’. Тетенька моя знаетъ, какъ эту механику подводить. Она у меня мастерица и свадьбы ладить, и по покойникамъ читать.

Зимина покачала головой.

— Сама ты идешь на несчастіе и на грхъ, да и мужа-то счастливымъ не сдлаешь,— наставительно сказала она.— Теперь не любишь, потомъ ненавидть будешь.

— Ой, что это вы, голубушка моя Софья Дмитріевна, говорите!— воскликнула Варварушка.— За что же я ненавидть-то его буду? За то, что въ шелкахъ, да въ бархатахъ водить меня будетъ? Говорятъ люди: ‘скупъ онъ’, а это вовсе не скупость, а просто деньгами владать онъ не пріобыкъ, не пріученъ былъ съ измалтства,— тятенькой своимъ запуганъ. Тятенька-то его кремень былъ. А покажи ему, какъ на его капиталы развернуться можно, такъ онъ колесомъ пойдетъ. Въ руки только надо умть его взять умному человку. Небольшой это трудъ.

Она засмялась и пояснила:

— Мужики вотъ медвдей плясать учатъ, а ужъ баба-то всегда суметъ мужика заставить плясать по ея дудк… Ахъ, только бы тетенька сегодня все это дло повернула скорой рукой! А то шутка ли еще ждать три мсяца, когда травуръ кончится…

Она поднялась съ мста: домой ей пора, можетъ-быть, и тетенька домой вернулась отъ Коробейчихи, словно на иголкахъ сидитъ она тутъ, только объ одномъ своемъ дл и думаетъ. Софья Дмитріевна не удерживала ее и тоже направилась вмст съ нею къ своему флигельку. Варварушка попрежнему была безконечно ласкова съ ней, попрежнему цловала ей ручки, попрежнему откровенничала съ ней, но Софья Дмитріевна уже и къ ней относилась только критически, подмчала одн ея темныя стороны. Совсти въ ней тоже нтъ, какъ и въ другихъ людяхъ. Вотъ выйдетъ замужъ, мужа обманывать станетъ — и ничего, и горя ей будетъ мало. Съ тмъ и замужъ выходитъ, чтобы его обманывать. Нтъ, она, Софья Дмитріевна, хоть и невольно обманула своего мужа, соблазненная проклятымъ своимъ губителемъ, а и за этотъ грхъ теперь въ слезахъ кается. Безъ совсти-то легко жить! Она одна и страшна, грхъ не страшенъ, а совсть страшна… И, сдвинувъ брови, она вслухъ закончила:

— Тамъ-то что васъ ждетъ? тамъ-то что вамъ уготовано!

Шедшая рядомъ съ ней Варварушка даже вздрогнула отъ неожиданности, услышавъ зловщій, ужасающій голосъ Зиминой.

— Охъ, какъ вы меня испугали!— проговорила она, отмахиваясь рукой.

— Бога-то забыли, потому и страшно, когда о Немъ напомнятъ,— мрачно сказала Зимина.

Варварушка поспшила проститься съ нею и торопливо направилась къ своему дому. Она не ошиблась: старуха-тетка была уже дома и принесла цлый ворохъ новостей. Пришла это она къ Коробейчих, заговорила о всякой всячин и подвела разговоръ-то къ Сил Саввичу, что, молъ, онъ какъ будто похудлъ да извелся, не веселъ ходитъ. А чего и изводиться-то, всегда чахлымъ ходилъ, самъ желтъ, а глаза въ синякахъ, точно подбитые. Сама-то и говоритъ: нешто весела ему жисть-то холостая, когда онъ и живетъ-то затворникомъ, хмелемъ не зашибается, съ двками робетъ. Вотъ травуръ по отц кончится, поженится, тогда и поздороветъ, изводить-то самъ себя не станетъ. Тутъ-то и пришлось брякнуть, что три мсяца-то велики, что, молъ, въ такихъ длахъ откладывать да затягивать нельзя, что вотъ и она, Дарья Трофимовна, даромъ что Варварушка у нея двка молодая да здоровая, подумываетъ на-дняхъ выдать ее замужъ, благо женихъ навертывается подходящій. Всполохнулась Коробейчиха:— Какъ же, молъ, Сила-то?— ‘Причемъ тутъ,— говоритъ Дарья Трофимовна:— Сила-то Саввичъ? Ему-то что? Ни онъ полюбовникъ, прости Господи, ни онъ женихъ Варварушк’. Заметаласъ Коробейчиха: только спитъ и видитъ Сила на Варварушк жениться. Другой невсты ему не сыскать, хоть и при капиталахъ онъ состоитъ.— Онъ,— говоритъ она:— двокъ боится, его не всякая суметъ осилить, коли онъ на Варварушк не женится, онъ и вкъ другой не сыщетъ, такъ и зачахнетъ на одинокомъ холостомъ положеніи. Кому же тогда все достанется, что отецъ-то скопилъ?— ‘Ну, молъ, это его дло, а двк ждать у моря погоды тоже не приходится. Одного будетъ ждать, другого упуститъ’. И такъ это дальше да больше, наконецъ, и договорились до дла.

— Завтра подъ вечеръ просила меня съ тобою зайти къ ней,— закончила тетка свой разсказъ.— Завтра и покончимъ, видно, дло. Срока годового не станутъ ждать.— Чего ждать-то: покойникъ вдь не встанетъ, когда ни повнчаемся,— замтила Варварушка.— Да, поди, и не очень-то рады были бы они, если-бъ всталъ.

— Ужъ чего радоваться-то. Только посл его смерти и передохнули немного,— согласилась тетка.— Вотъ зврь-то человкъ былъ!

Старуха подлила масла въ лампадку, горвшую въ нереднемъ углу, сощипнула нагаръ у свтильни и, выдернувъ ее немного, затеплила снова огонь. Затмъ, покрестившись передъ образомъ малыми крестами, направилась въ кухвю, гд помщалась ея кровать. Варварушка неспшно задернула занавски у оконъ и стала лниво раздваться. Въ комнат было душно, манило на свжій воздухъ. Да куда теперь пойдешь посл вчерашней сцены? Этотъ сумасшедшій еще встртятся, Богъ всть чего надлаетъ. Скорй бы повнчаться, а то и не замужемъ она, и прежней двичьей воли у нея нтъ. Не въ ея нрав со связанными руками и ногами ходить: того не длай, другого бойся. Она, сладко звая, съ закинутыми подъ затылокъ руками, легла на мягкій пуховикъ, отбросивъ въ ноги одяло.

На улиц гд-то далеко заиграла гармоника ухарскую плясовую русскую псню. Парни, видно, гуляютъ. Имъ не закажешь не гулять, не играть псенъ, не то они, что двки. И что это за растреклятое двичье положеніе! Молода, здорова, а сиди вотъ дома, валяйся на постели, когда и сонъ-то отъ глазъ бжитъ. А когда-жъ и гулять, какъ не въ молодые годы? Уплывутъ они — не воротятся, любить захочется — никому не полюбишься, станешь старое вспоминать — вспомнить будетъ нечего! Она тяжело вздохнула, повернувшись на бокъ, и, подложивъ руку подъ щеку, стала смотрть на завшенное окно. Звуки гармоники все приближались. Въ улицу къ нимъ, врно, парни свернули, изъ слободки возвращаются. Послышались и молодые голоса гулякъ, говорившіе наперебой, оживленно и весело. Съ гулянки какой-нибудь возвращаются. Въ слобод-то вчно масленица. Счастливые! Она поднялась съ постели, подошла къ окну и чуть-чуть отвернула кончавъ занавски, чтобы взглянуть на веселую компанію. Вдругъ раздался подъ самымъ окномъ громкій голосъ:

— Вотъ она тутъ и живетъ, хозяйка-то ваша будущая! Вотъ такъ краля. Отдай все — и то будетъ мало! Разбудитъ бы ее теперь, чтобы показалась намъ, дала своей красотой полюбоваться.

— Перестань, Семенъ!— остановилъ кто-то говорившаго.

— Нтъ, что-жъ, сядемъ у окошечка, споемъ псенку,— отозвался Семенъ Дмитріевичъ насмшливымъ голосомъ.— Можетъ, спасибо вамъ скажетъ, въ окошко взглянувъ. ‘Благодарствуйте, молъ, добрые молодцы, что хозяюшку свою молодую чествуете’. А то, можетъ, и по чарочк поднесетъ: ‘я, молъ, молодцы, буду для васъ хозяйка добрая да милостивая, любить пуще своего мужа васъ буду’.

— Пойдемъ, пойдемъ! Еще самому нажалуется, что безобразничаемъ у нея подъ окномъ,— остановили Семена пріятели.

— Плевать я на него, на мозгляка, хотлъ! Это вамъ онъ страшенъ, а не мн!— буянилъ Семенъ.

Онъ слъ у дома на скамью и, подыгрывая лихо на гармоник, заплъ ‘Куманька’.

— Перестань, всхъ перебудишь!— приставали къ нему товарищи.

— Хочу и пою! Окно еще разобью. Мн никто не указъ!— кричалъ совсмъ захмелвшій Семенъ.

Впервые въ жизни смертельно струсила Варварушка. Она отскочила отъ окна и прижалась въ уголъ. Въ ея душ проснулся гнвъ на этого сумасшедшаго. Она не знала, что будетъ дальше, боялась, что онъ выбьетъ стекла, разскажетъ все. На весь городъ огласка пойдетъ. Тогда не видать ей свадьбы, какъ своихъ ушей безъ зеркала.

— Что это, Варварушка?— окликнула ее испуганно тетка, тоже вставшая съ постели на шумъ и появившаяся изъ кухни.— Ужъ не озорники ли слободскіе? Ахъ, они, растреклятые! По ночамъ добрымъ людямъ…

— Тише!— проговорила шопотомъ Варварушка, перебивая ее.— Семенъ это буянитъ.

— Ахти! вотъ бда-то!— воскликнула тетка.— И съ чего это? Кажись, парень не пьющій…

— Молчите, молчите!— махая рукой, остановила ее Варварушка.

На улиц послышалась возня.

— Уведемте его, братцы!— говорили наперебой голоса.— Не оставлять же его здсь безобразничать. Ишь разобрало его!

Парни потащили Семена, безсильно вырывавшагося у нихъ изъ рукъ и угрожавшаго кому-то. Все, наконецъ, мало-по-малу стихло,— и шаги, и голоса. Варварушка тяжело перевела духъ, чувствуя, что опасность миновала…

X.

Чистопольскій домъ Коробейниковыхъ производилъ своимъ внутреннимъ убранствомъ странное впечатлніе: въ немъ осталась часть старинной, подобранной со вкусомъ, богатой обстановки его прежняго владльца-помщика и появились при Савв Саввич новыя яркія портьеры и занавси съ аляповатыми золочеными карнизами, перехавшая же въ этотъ домъ, посл смерти мужа, Коробейникова навезла сюда цлый возъ своихъ кованыхъ сундуковъ, массивныхъ кроватей съ массой пуховиковъ и нсколько широкихъ, изъ темнаго краснаго дерева, кіотовъ съ образами стараго письма и со множествомъ неугасимыхъ лампадъ. Вся эта разнокалиберная обстановка перемшалась вмст и производила впечатлніе — не убранства жилыхъ покоевъ, а склада мебели. Коробейникову и Силу Саввича это мало интересовало: свои углы они обставили по своимъ потребностямъ и вкусамъ, и были довольны своими постелями. А это было для нихъ все, чего они желали.

Одна часть дома занималась самой Коробейниковой и ея сыномъ, другая, боле значительная, была населена ‘молодцами’, отведена подъ контору или просто завалена всякими образчиками ржи, овса, веревками, кулями и мшками. Ни чистотой, ни порядкомъ этотъ домъ,— гд вчно пахло деревяннымъ масломъ, хлбомъ и щами,— не могъ похвалиться, и мене всего можно было по его виду заключить о размрахъ богатства Коробейниковыхъ.

Своеобразное впечатлніе производилъ и самъ Сила Саввичъ: природная или привитая съ дтства дикость заставляла его не заводить никакихъ пріятелей, которые, какъ онъ былъ увренъ, норовятъ только обобрать человка, и потому съ ними нужно держать камень за пазухой. Но онъ любилъ щегольнуть и ‘задать форсу’: показать себя людямъ на улиц на дорогихъ рысакахъ, въ нарядной одежд, съ золотыми тяжелыми цпочками на жилет, въ брильянтовыхъ кольцахъ на пальцахъ и съ дорогими булавками въ пестрыхъ галстукахъ. Въ дл безвкуснаго, но дорого стоящаго щегольства онъ не уступилъ бы любой купеческой дочери, еще невполн привыкшей къ богатству. Онъ былъ увренъ, что вс обращаютъ на него вниманіе и, можетъ-быть, любуются имъ, какъ онъ самъ любовался собою. По трусости и отчасти и по слабости здоровья, онъ не былъ и пьяницей, ни кутилой, ни развратникомъ,— по крайней мір, никто не видалъ его на попойкахъ молодежи въ трактирахъ и веселыхъ притонахъ, но трудно было найти другого такого охотника до сальностей, какъ онъ: сальныя сцены, грязные анекдоты, скабрезныя картины, все это возбуждало его сонную натуру, волновало его жидкую кровь. Самыми разлюбезными для него людьми были т изъ его служащихъ, которые доставляли ему эти удовольствія. Этимъ, да бабьями сплетнями и холопскимъ наушничествомъ только и можно было добиться если не его расположенія, то возможности ужиться сравнительно мирно съ этимъ мелочнымъ человкомъ, для котораго ничего не существовало, кром его собственнаго я. Нервный и капризный до болзненности, онъ придирался къ людямъ изъ-за всякихъ мелочей и чуть не въ истерик кричалъ на нихъ своимъ бабьимъ визгливымъ голосомъ. Подобно маленькимъ собачонкамъ, онъ не могъ бы никому перегрызть горла, но онъ могъ изодрать на комъ-нибудь въ клочья одежду, лая до хрипоты и жалобно взвизгивая, точно не онъ обижалъ кого-нибудь, а его обижалъ кто-то.

Нужна была особенная настойчивость и беззастнчивость, чтобы женить на себ такого человка, и эту настойчивость и беззастнчивость сумла проявить Варварушка за шесть, за семь мсяцевъ своего боле или мене короткаго знакомства съ Силой Саввичемъ. Въ средствахъ она не стснялась: пускалось въ ходъ очень недвусмысленное кокетство, поощрялись извстныя вольности, говорились возбуждающія сальности и потомъ напускалась на себя двическая стыдливость: ‘ахъ, что вы! какъ это можно! за кого вы меня принимаете? вотъ ужъ правда, что вамъ, мужчинамъ, только волю дай!’ Она сразу поняла, что этимъ способомъ можно его свести съ ума или женить на себ. Любви къ нему она не могла питать, но вполн врно разсчитала, что будетъ держать его подъ башмакомъ, не боялась даже его склонности къ мелочной грызн: такихъ, какъ она, не загрызетъ этотъ мозглякъ.

Но кром того, что самъ Сила Саввичъ былъ не прочь жениться на Варварушк, говоря: ‘ужъ если я женюсь на комъ, такъ на ней’,— его мать сильно хлопотала объ этомъ, въ тупомъ и пугливомъ недоумнія разсуждая:

— Кому же все достанется-то, если Силушка не женится, да дтей не будетъ? Капиталы-то куда пойдутъ, если потомства не будетъ?

О какой-нибудь другой невст она даже не осмливалась и думать, такъ какъ другая-то и пріучить къ себ Силушку не суметъ.

Забитость и запуганность сдлались второю натурою недалекой по уму Коробейниковой. Она вчно была въ переполох и чего-то боялась: приказчики и молодцы, не ровенъ часъ, обокрасть могутъ, три зяжжоныя свчи, внесенныя въ комнату, не сулятъ добра — кто-нибудь умереть можетъ, сохрани Господи, если случится пожарь — хоть говорятъ, что все имущество застраховано, а кто изъ тамъ въ обществахъ-то этихъ знаетъ, выдадутъ ли еще деньги-то? Ее вчно окружали странницы, монахини, богомолки самаго низкаго разбора, и вс кіоты у нея полны были кусочкомъ отъ Честнаго Креста, рукавичекъ и шапочекъ съ мощей святителей, ладанокъ съ какими-то таинственными молитвами противъ разныхъ болзней, ваты изъ-подъ головы св. Димитрія царевича, деревяннаго масла изъ ерусалима и святой воды изъ ордана. Разный бродячій людъ лчилъ ее и сына отъ разныхъ болзней, и ужъ не разъ голова страдавшаго мигренями Силы Саввича обматывалась во нскольку разъ крученою бумагою, изъ которой потомъ длись свтильня восковой свчи, предназначавшейся горть надъ царскими вратами: догоритъ эта свча — перестанетъ болть голова. Цлыя вечера проходили здсь въ разсказахъ о чудесахъ и страшныхъ разбойникахъ и искусителяхъ, которыхъ Господь будто бы посылалъ святымъ для испытанія ихъ святости. Здсь были мшались съ небылицами, и священное писаніе перемшивалось съ нелпостями отреченныхъ книгъ, догматы вры заслонялись суевріями и предразсудками, и никто изъ присутствующихъ даже не подозрвать, что они не православные христіане, а самые грубые язычники.

Сила Саввичъ любить тоже слушать всякіе страшные разсказы, потому что ему было пріятно ощущать чувство страха: наслушается онъ всего этого, придетъ въ свою спальню, замкнется со всхъ сторонъ и уляжется на мягкую пуховую постель, закутавшись съ головой въ одяло и съежившись калачикомъ,— знаетъ онъ, что бояться ему нечего за крпкими замками, а боится или, врне, пугаетъ самъ себя, и такъ ему сладко это ощущеніе,— слаще, пожалуй, всякихъ сильныхъ представленій, которымъ онъ такъ любилъ отдаваться.

Въ этотъ-то долгъ, въ эту-то семью, входила теперь Варварушка съ сознаніемъ, что черезъ дв-три недли, во всжить случа до Успенскаго поста, она будетъ здсь хозяйкой, и что весь этотъ ‘хламъ да сбродъ’ она повымететъ, по крайней мр, на своей половин. Тмъ не мене, она смотрла смиренною и покорною, подходя къ ручк Коробейниковой, сидвшей на крытой террас въ саду.

— Здравствуй, здравствуй, касаточка!— заговорила старуха, цлуя и гладя по голов Варварушку.— Давно тебя не видала.

— Все дома сидитъ, матушка Марья Ивановна, либо въ монастыр,— замтила со вздохомъ тетка Варварушки, смотря смиреннымъ взглядомъ.

Варварушка стояла, потупивъ глаза.

— Садитесь, гости будете,— сказала хозяйка, поцловавшись со старухой-гостьей.— Вотъ сейчасъ Силушка придетъ, чайку попьемъ. Въ комнатахъ-те душно, такъ мы тутъ на прохлад и обдаемъ, и чай нимъ.

— Сиоа Саввичъ по дламъ, врно, ухавши?— спросила старуха-гостья.

— Какія у наго дла?— сказала хозяйка.— У насъ, словно машина, все заведено еще покойнымъ Саввой Саввичемъ,— царство ему небесное!— и такъ и идетъ одно за другимъ своимъ чередомъ. Какъ при покойномъ Савв Саввич шло, такъ и теперь идетъ. Нтъ, просто себя прогулять Силушка пошелъ! Извстно, скучно молодому парню одному-то все сидть.

— Ужъ чего скучне!— со вздохомъ подтвердила гостья.— И годы-то его такіе, что одному не прожить.

Он об замолчали, чувствуя, что подошли къ тому вопросу, который нужно поршить именно сегодня.

Коробейникова опять вздохнула.

— Сейчасъ вотъ мать Манеа была,— заговорила она опасливымъ тономъ, какимъ передаются великія тайны.— Про турку разсказывала, какъ онъ опять христіанъ православныхъ ржетъ. Отбивать, говоритъ, будемъ ихъ отъ него, войной пойдемъ на него, супостата. Охъ, времена-то какія нон настали, хоть не живи. Я и то спрашивала мать Манеу: ‘къ намъ-то, молъ, онъ не придетъ?’ — ‘Далеко’, говоритъ.— ‘А какъ же, молъ, говорю ему къ намъ далеко, а мы вотъ къ нему идти хотимъ?’ — ‘У насъ, говоритъ, продовольствіе есть’. Охъ, только не врится мн, чтобы онъ не пришелъ. Захочетъ и придетъ. Ужъ если мы на него можемъ идти, такъ почему же онъ не можетъ пойти на насъ?

— Матушка Марья Ивановна, да на что турку къ намъ приходить, когда и безъ турки нон житья нтъ,— замтила старуха-гостья.— Тутъ грабежъ, тамъ убивство: слышали, можетъ, на прошлой-то недл около слободы мертвое тло нашли, и то какъ есть нагишомъ.

— Охъ, ужъ и не говори!— махая рукой, сказала Коробейникова.— Мы съ Силушкой, какъ дло къ ночи, такъ и дрожимъ, доживемъ ли до утра — одинъ Богъ знаетъ. Я стара. А у него силы-то нтъ. Придутъ, прикончатъ — и не пикнешь.

— Что говорить! вдвоемъ вамъ никакъ нельзя жить,— поспшила вставить гостья.

Опять он подошли къ желанному предмету разговора и опять замолчали.

— Приказчики-то, да молодцы наши — народъ тоже ненадежный,— начала Марья Ивановна.— Одинъ испиваетъ, другой шашни заводить. При покойномъ-то Савв Саввич страхъ у всхъ былъ, дохнуть не смли. Человкъ онъ былъ властный, супротивства никакого не терплъ, всхъ въ струн держалъ. Ну, а теперь мы-то съ Силушкой…

Въ эту минуту на террас появился Сила Саввичъ, одтый щеголемъ, пестро, богато и безвкусно: Его желтоватыя, дряблыя щеки зарумянились при вид Варварушки. Расшаркиваясь и раскланиваясь съ гостями, онъ скороговоркой началъ разспрашивать ихъ о здоровь. Варварушка поблагодарила за его вниманіе, скромно потупляя глаза и въ то же время, съ плутовской улыбкой, на секунду бросила на него многозначительный взглядъ.

— А мы вотъ тутъ толковали о домашнихъ длахъ,— пояснила Марья Ивановна сыну.— Про озорство народа толковали.

— Да ужъ точно озорной народъ сталъ нынче,— согласился Сила Саввичъ.

— Извстно, палки на него нтъ,— вставила старуха, тетка Варварушки.

— А мн вотъ сказали сейчасъ, что и васъ мои безобразники вчерась обезпокоили,— неожиданно сказалъ Сила Саввичъ и сталъ, жестикулируя, сообщать матери:— Вообразите себ, мамаша, перепились вчерась, потащилъ ихъ Сенька въ Посадскую улицу, и тамъ передъ домомъ Варвары Михайловны вздумали серенаду производить.

— А-ахъ,— протянула Коробейникова, качая головой.

— Врно, мы уже спали, что ничего не слышали,— поспшно отозвалась Варварушка, опустивъ глаза въ землю.

— Гд же намъ слышать: съ птухами ложимся,— подтвердила слова племянницы старуха-тетка.— Первый-то сонъ крпокъ.

— И съ чего это Семенъ-то закружился?— замтила Коробейникова.— Парень такой хорошій былъ всегда.

— И ничего въ немъ никогда хорошаго не было,— возразилъ Сила Саввичъ раздражительно-визгливымъ голосомъ, и на его щекахъ выступили пятна отъ раздраженія.— Если лицомъ смазливъ, такъ это въ мужчин послднее дло. Это даже не къ его авантажу, а совсмъ напротивъ. Одинъ предлогъ за бабами бгать. А что набаловали его, такъ это врно. Тятенька покойный,— не тмъ будь помянутъ, царство ему небесное и покой вчный,— первый его поблажникъ былъ. Безъ Сеньки для него и свтъ клиномъ бы сошелся. Ума, видите ли, онъ большого и смекалка у него есть. Извстно, умлъ, шельмецъ, потрафлять тятеньк, да везд передъ нимъ выщелкиваться. Недоставало только, чтобы ему замсто сына родного наслдство оставили. Да, можетъ, такъ дло-то и вышло бы, если бы Богъ продлилъ вку тятеньк, да эта самая скоропостижная кончина не постима его.

— Ну, Силушка, что ты тоже придумываешь!— остановила его мать.

— Ничего я не придумываю,— визгливо возразилъ онъ.— Все это очень просто. Ужъ и такъ Богъ всть что размазывали про Сеньку, подражая тятеньк. А вотъ тутъ еще и мамаша за него распинается, хорошій человкъ!

Онъ говорилъ все визгливе и визгливе, и даже лицо его разгорлось отъ сильнаго возбужденія.

— Ну, какъ же, Силушка, онъ не хорошій!— поспорила мать.— И не пьющій, и не гулящій, и вс дла знаетъ.

— Извстно, знаетъ, если тятенька не своего законнаго сына, а его, пса приблуднаго, въ свои дла въ послднее время посвящалъ, да все черезъ него орудовалъ,— визгливо произнесъ Сила Саввичъ.

— Ну, вотъ видишь, какъ же его хаять, если онъ ничего не скралъ, ничмъ не попользовался, стоя при длахъ,— возразила Коробейникова.

— А почемъ я знаю, что не скралъ?— запальчиво крикнулъ Сила Саввичъ.— Одна скрытность у него во всемъ. Другіе погуляютъ, да сейчасъ и разскажутъ, а онъ все про себя таить, вотъ и все. Съ того и слылъ негулящимъ, да честнымъ. Да я еще вотъ кассу подсчитаю, не сталъ ли теперь-то онъ хапать.

— Охъ, бда нон съ людьми,— стала сейчасъ же жаловаться Марья Ивановна.— Отца съ матерью готовы ограбить, а не то что чужихъ. Чуть не досмотри — обокрадутъ. А гд-жъ усмотрть? Я стара и дловъ этихъ не знаю, а Силушка одинъ не можетъ, и не пріученъ былъ отцомъ къ этому.

— Гд одному?— поспшно согласилась тетка Варвары.— Одному нельзя!

Опять собесдницы подошли къ вопросу о женитьб и замолчали.

Служанка, въ короткомъ ситцевомъ плать, съ босыми ногами, въ пестромъ платк на голов, и мальчикъ, остриженнный въ скобку, стали подавать чайную посуду и самоваръ. Когда они ушли, Марья Ивановна начала заваривать чай и, наконецъ, замтила:

— Вотъ женится Силушка, тогда дло другое будетъ…

Желанное слово было произнесено, и теперь долженъ былъ начаться настоящій разговоръ. Варварушка взглянула украдкой на Силу Саввича лукавымъ, многообщающимъ взглядомъ. Онъ осклабился и, подмигнувъ ей, сказалъ матери покорнымъ тономъ:

— Я, мамаша, если на то будетъ ваша воля и желаніе, готовъ хоть сейчасъ.

Онъ толкнулъ подъ столомъ колнкой Варварушку. Варварушка сдлала стыдливое выраженіе въ лиц.

— Я, Силушка, ты знаешь, ни препятствовать теб не стану, ни разговаривать тебя не буду,— отозвалась мать.— Такіе года твои, что въ закон теб нужно жить. Опять же и то сказать: вс мы подъ Богамъ ходимъ и никакъ теб нельзя безъ наслдниковъ жить. Капиталы-то экіе надо же кому-нибудь предоставить.

— Извстно, не псу подъ хвостъ ихъ бросать, прости Господи,— проговорила тетка Варварушки.

Коробейникова продолжала:

— Мы вотъ говорили вчерась съ Дарьей Трофимовной. У меня женихъ, у нея невста!

Варварушка скромно потупилась.

— Если Варвара Михайловна согласна…— началъ Сила Саввичъ.

— Что-жъ ты молчишь, Варварушка?— ласково спросила Коробейникова.— Чужихъ нтъ, слава Богу, мы свои люди…

— Сила Саввичъ сами понимаютъ, какія у меня чувства,— сказала конфузливо Варварушка, перебирая пальцами бахрому шелковаго платка на груди.

— Ну, значитъ, и благослови васъ Господь!

Молодые люди подошли къ рук Коробейниковой. Вс поочередно обнялись и поцловались, за исключеніемъ молодыхъ людей, которымъ Коробейникова сказала:

— Ну, что-жъ, поцлуйтесь и вы! Теперь вы женихъ и невста.

Они тоже поцловались церемоннымъ, холоднымъ поцлуемъ, глядя плутовато другъ на друга. Не допивъ второго стакана чаю, Сила Саввичъ заторопился идти показать садъ Варварушк. Ему хотлось поскоре побыть съ ней вдвоемъ, безъ свидтелей. Въ немъ проснулись его животные инстинкты. Теперь онъ уже зналъ, что Варварушка не станетъ отталкивать его, не станетъ говорить: ‘ахъ, разв это можно! за кого вы меня считаете?’ такъ какъ онъ былъ уже не чужой, а женихъ, и ему позволялось многое. Они съ часъ гуляли по саду, то тихо хихикая, то слегка взвизгивая, и, наконецъ, услыхали, что ихъ уже давно кличутъ.

— Извстно, молодые люди, любовь-то сладка имъ,— объясняла Коробейникова тетк Варварушки, пославъ разыскивать по саду сына и Варварушку.— Мой-то Силушка что красная двица — ничего такого и не зналъ никогда.

— Знаю, матушка, знаю,— соглашалась тетка Варварушки.— Примрной жизни человкъ. Вс это знаютъ.

Тетка Варварушки собиралась идти домой, обусловивши съ Коробейниковой вс вопросы о дн свадьбы, объ окличк и приданомъ. На прощань Сила Саввичъ расхрабрился и развеселился до того, что приказалъ подать сладкаго вина, и вс выпили, поздравляя другъ друга.

Давно уже не чувствовалъ себя Коробейниковъ такимъ возбужденнымъ и самодовольнымъ. Варварушка вела себя съ нимъ въ саду такъ, что онъ совсмъ ошаллъ и чувствовалъ головокруженіе. Выпитое вино возбудило его еще сильне и, по уход невсты и ея тетки, онъ впервые въ жизни началъ крпко обнимать мать, потомъ повалился ей въ ноги, благодаря за выбранную ему невсту. Онъ былъ готовъ и плакать, и смяться отъ наплыва радости и счастія. Коробейникова даже прослезилась, глядя на него…

Простившись съ матерью, онъ пошелъ по направленію къ своей комнат и совершенно случайно натолкнулся на Семена Дмитріевича. Тотъ возвращался хмурымъ, съ понурой головой, съ улицы, гд онъ только-что подстерегъ возвращающихся отъ Коробейниковыхъ Варварушку и ея тетку.

— Вы меня простите,— тихо и смиренно прошепталъ онъ Варварушк.

Она почти не взглянула на него и мелькомъ, сухо отвтила:

— Это ужъ вамъ передъ хозяиномъ надо виниться…

И затмъ ускорила шаги, не желая боле разговаривать съ Семеномъ.

— Ты это откуда?— спросилъ Семена Коробейниковъ, напуская на себя видъ строгаго хозяина.

— Гд былъ, Сила Саввичъ, тамъ ужъ меня нтъ,— рзко отвтилъ Семенъ и прошелъ въ слдующую комнату, гд сидли двое изъ ‘молодцовъ’.

Сила Саввичъ послдовалъ за нимъ, вдругъ вспомнивъ о вчерашнемъ буйств Семена передъ домомъ его невсты.

— Ты это что же, братецъ, задумалъ?— прикрикнулъ на Семена Сила Саввичъ, входя въ комнату ‘молодцовъ’, и въ его голос послышались т визгливыя ноты, которыя раздражали невольно.

— Не кричите, Сила Саввичъ,— отвтилъ сдержанно Селенъ.— До сего дня служилъ я у васъ, а теперь уже пусть служатъ другіе, такъ и кричать на меня нечего!

— Да какъ на тебя не кричать-то! Ты пьянствуешь, да безобразничаешь,— завизжалъ Сила Саввичъ.

Семенъ иронически усмхнулся.

— Нашли кого пьянствомъ, да безобразіями попрекать!— проговорилъ онъ, стараясь осилить въ себ злость, и не безъ гордости прибавилъ:— Меня, почитай, все купечество знаетъ, какой я такой человкъ. Ужъ если самъ Савва Саввичъ почиталъ за длового человка…

— А вчера? А вчера?— перебилъ его Сила Саввичъ.— Вчера гд былъ? Вчера что длалъ? Ты думаешь, отъ меня скроется?

— Гд ужъ скрыться!— съ презрительной усмшкой сказалъ Семенъ.— У васъ уши, да языки везд есть. Бабьими длами заниматься — это ваше дло.

— Да какъ ты смешь? Какъ ты смешь?— гнвно крикнулъ Коробейниковъ и сжалъ кулаки.

Онъ смотрлъ необычайно смло и дерзко. Онъ сознавалъ, что онъ теперь ничего не боится, можетъ-быть, потому, что былъ не съ глазу на глазъ съ Семеномъ, а, можетъ-быть, и вслдствіе сильнаго возбужденія посл сдланнаго имъ смлаго шага — ршенія жениться.

— У дома моей невсты скандалить вздумалъ,— продолжалъ онъ кричать:— да думаешь, что я это теб спущу.

Семенъ стиснулъ зубы, чтобы не выругаться. ‘Мозглякъ, а туда же жениться думаетъ, да еще на комъ — на Варварушк!’

— Я жениться на ней задумалъ черезъ дв недли, а онъ скандалитъ передъ ея домомъ!— кричалъ Коробейниковъ.

— Мозглякъ, право, мозглякъ!— проворчалъ сквозь зубы Семенъ, уже не владя собою.

Кровь стучала у него въ вискахъ, въ глазахъ все кружилось.

— Что? что?— взвизгнулъ Коробейниковъ, услыхавъ ненавистную ему кличку.— Ты у меня за это попляшешь, попляшешь! Я вс книги обревизую, всю кассу.

Семенъ поблднлъ отъ этой угрозы, оскорбившей его до глубины души, и проговорилъ не своимъ, сдавленнымъ голосомъ:

— Подлецъ ты этакій! Ужъ не думаешь ли ты, что я воръ? Да я…

Оць не могъ кончить начатой фразы, чувствуя, что его будто что-то душитъ за гордо.

— А вотъ увидимъ, увидимъ!— визжалъ Коробейниковъ.— Не былъ бы воромъ, не кутилъ бы! Воръ и есть…

Семенъ словно обезумлъ, схватилъ со стола тяжелый мдный подсвчникъ и со всего размаха ударилъ имъ прямо въ високъ Коробейникова.

— Дохлая собака! право, дохлая собака!— сказалъ онъ хрипло и, отбросивъ въ сторону подсвчникъ, слъ къ столу, едва переводя духъ и глядя въ другую сторону, точно ему было противно взглянуть на лежавшаго на полу мозгляка, какъ на раздавленную имъ гадину.

Молодцы бросились къ лежавшему неподвижно Коробейникову и боязливо, шопотомъ, окликнули сперва его, потомъ Семена.

— Семенъ, а Семенъ… слышь, не дышитъ!— пугливо произнесъ одинъ изъ нихъ.

— А! мн все равно!— отозвался Семенъ, какъ будто не сознавая, что говорятъ ему и что онъ отвчаетъ.

Случайно его взглядъ упалъ на руку, и онъ увидалъ на ней мелкіе брызги крови. Онъ вытащилъ поспшно платокъ, брезгливо отеръ имъ руку и отбросилъ его въ сторону. По его тлу прошла невольная дрожь, по спин пробжалъ холодъ. онъ поднялся съ мста, откинулъ назадъ свсившіеся на лобъ кудри и, вздохнувъ широкимъ тяжелымъ вздохомъ, проговорилъ товарищамъ:

— Ну, что-жъ, вяжите…

Въ дом начался переполохъ. Коробейниковъ билъ убитъ наповалъ: ударъ пришелся какъ разъ въ високъ, изъ котораго уже вытекла на полъ цлая лужа крови…

XI.

Убійство Коробейникова всполошило весь городъ и на время вывело его изъ обычной спячки. Убитаго не жаллъ никто, но толковали о немъ вс. Старуха Коробейникова и, главнымъ образомъ, Варварушка сдлались героинями дня, такъ какъ вс сразу узнали, что именно въ этотъ злополучный день убійства Варварушка была объявлена невстой убитаго Силы Саввича. Убитому Коробейникову и, попутно, его покойному отцу перемывали бока. Нкоторые даже говорили прямо, что ‘собак собачья смерть’, другіе же, вздыхая и лицемря, ради безсознательнаго страха передъ покойникомъ, толковали о томъ, что ‘отъ суда Божьяго, видно, не уйдешь’, что, ‘видно, кровь-то людская вопіетъ къ Богу’, и припоминали старые слухи о томъ, съ чего началось коробейниковское богатство. Къ легендамъ о старик Коробейников присоединились теперь легенды о молодомъ Коробейников, и по людскимъ толкамъ онъ обрисовывался тоже какимъ-то если не дикимъ звремъ, то отвратительнымъ животнымъ. Несчастнымъ, достойнымъ глубокой жалости человкомъ его никто не считалъ.

Несмотря на всю свою способность, свойственную вообще русскимъ бабамъ и мщанкамъ, причитать и плакать въ извстныхъ случаяхъ, Коробейникова и Варварушка уставали причитать и плакатъ,— такъ осаждали ихъ разспросами знакомые и незнакомые люди,— уставала особенно Варварушка, такъ какъ въ ея душ было не столько горя, сколько: злобы на проклятаго лиходя, испортившаго всю ея будущность, разстроившаго вс ея планы. ‘Вотъ ужъ поистин бшеная собака: ни самъ себ, ни людямъ добра не сдлалъ’,— думала и говорила она про Семена Дмитріевича. Иногда ей казалось, что она своими руками готова была бы, задушить его.

Самимъ лиходемъ интересовались тоже не мене, чмъ Варварушкой,— въ особенности потому, что онъ, какъ ходили слухи, держалъ себя передъ судебнымъ слдователемъ до послдней степени сдержанно и съ достоинствомъ. Снимая съ него допросъ, судебный слдователь добивался, была ли прежде между нимъ и молодымъ хозяиномъ затаенная вражда, какіе поводы заставили его убить Коробейникова, когда и за сколько дней онъ задумалъ свое преступленіе. Тому объясненію, будто бы Семена вывели изъ терпнья подозрнія и упреки въ воровств, высказанные покойнымъ, судебный слдователь не придавалъ ни малйшей цны, не предполагая возможности такой обидчивости въ какомъ-то приказчик и понимая только одно желаніе убійцы выгородить себя и выставить убійство непреднамреннымъ. Въ этомъ его не могло, разубдить даже твердо высказанное сознаніе Семена, что онъ ‘добилъ бы хозяина’, еслибы ударъ вышелъ мене мткимъ. Судебный слдователь сразу, что называется, ‘раскусилъ’ Семена: это красавецъ,— значитъ ‘бабникъ’, это приказчикъ,— значитъ продувная бестія, знающая, что ‘не обманешь — не продашь’, и умющая ‘охулки на руку не положить’ и передъ хозяиномъ, и передъ покупателемъ, стыдъ и совсть у этого торгаша давно пропали, и потому онъ лжетъ съ наглостью, не сморгнувъ глазомъ, самое убійство онъ такъ устроилъ, чтобы оно имло видъ не преднамренности, а чистой случайности. До судебнаго слдователя дошли уже городскіе слухи, что Семенъ считался всми незаконнымъ сыномъ Саввы Саввича Коробейникова, и что между нимъ и покойнымъ Силой Саввичемъ существовала постоянно глухая вражда, говорили судебному слдователю даже о томъ, будто старикъ Коробейниковъ подумывалъ все оставить Семену и только скоропостижная смерть помшала ему исполнить это. Дошли до него и слухи о томъ, что наканун убійства непьющій Семенъ ни съ того, ни съ сего напился и произвелъ скандалъ передъ домомъ невсты покойнаго Силы Саввича. За это обстоятельство судебный слдователь ухватился съ жаромъ, такъ какъ оно ясно показывало о созрвшемъ уже наканун намреніи убить Коробейникова, вызвавъ его на ссору, которая неминуемо должна была возникнуть изъ-за этого скандала, Семенъ твердо, не сморгнувъ глазомъ, объявилъ, что онъ вовсе не зналъ невсты Силы Саввича, и только зналъ, гд она живетъ, такъ какъ это сообщалъ всмъ ‘молодцамъ’, жившимъ у Коробейникова, мальчишка Игнашка. Что говорилъ и что длалъ онъ въ пьяномъ вид — этого онъ самъ не сознавалъ тогда, а теперь не помнить. Судебный слдователь сразу понялъ, что все это — самыя обыкновенныя отговорки.

Показанія Семена чуть не испортила сама Варварушка: когда ее спросили, знала ли она Семена прежде — она начала ругать его и Иродомъ, и варваромъ, и лиходемъ своимъ, и чуть-чуть не проговорилась, что была коротко знакома съ нимъ прежде, повторивъ въ раздраженіи фразу о бшеной собак, которая ‘ни себ не взяла, ни другимъ не дала’. Впрочемъ, слдователь не настаивалъ вовсе на знакомств Семена съ Варварушкой, такъ какъ убійство было, по его твердому убжденію, совершено вовсе не на романической подкладк, а изъ-за долголтней вражды.

Разсказывали люди о томъ, что Семенъ выражалъ на допросахъ нкоторое недоумніе, зачмъ его обо всемъ такъ подробно разспрашиваютъ, разсуждая довольно просто: ‘я убилъ, значитъ мн и отвчать за убійство передъ людьми и передъ Богомъ’. О какихъ-нибудь смягчающихъ или увеличивающихъ вину обстоятельствахъ онъ, несмотря на всю свою сообразительность, не только не думалъ, но даже и не понималъ, какъ можетъ уменьшиться или увеличиться его вина: ‘убилъ, значитъ и убилъ, какъ ужъ тутъ ни верти’. Ему хотлось только поскоре услышать ршеніе суда и идти въ каторгу, подальше отъ того города, гд все напоминало ему его прошлое…

Вс сплетни, слухи и пересуды объ этомъ дл, облетвъ весь городъ, дошли и до монастыря, и даже до Софьи Дмитріевны, разстроенной уже до послдней степени ожиданіями, что вотъ-вотъ ее вызовутъ куда-то для освидтельствованія ея умственныхъ способностей, и очень мало интересовавшейся теперь чмъ бы то ни было, что не касалось прямо ея.

— А съ Варварушкой-то нашей какое несчастіе?— сообщила ей матушка Нектарія, встртивъ ее въ саду.— Жениха-то ея, Силу Саввича Коробейникова, убили!

— Какъ убили?— спросила Софья Дмитріевна, вздрогнувъ.

— Такъ вотъ, взяли, да и убили… молодой приказчикъ его же, Коробейникова, и убилъ,— сообщила мать Нектарія.— Въ міру-то грхъ по стопамъ людей ходитъ…

— Это она его, врно, подучила!— мрачно ршила Зимина.

Мать Нектарія даже ротъ раскрыла отъ испуга, и трудно было сказать, чего она боле испугалась: того ли что Варварушка подозрвается въ участіи въ убійств, или того, что Софья Дмитріевна сошла неожиданно съ ума и стала говорить такія несообразныя вещи.

— Что это вы, матушка Софья Дмитріевна, съ чего это вамъ въ голову пришло?— испуганнымъ голосомъ сказала она, придя немного въ себя.— Грхъ-то какой!

— Да, грхъ, грхъ!— мрачно заговорила Софья Дмитріевна, не глядя на нее и устремивъ глаза въ пространство.— Съ полюбовниками путаются, не знаютъ, какъ вывернуться, а потомъ и убиваютъ другихъ. Ни стыда, ни совсти нтъ,— сперва младенца неповиннаго погубятъ, потомъ за взрослаго примутся. Ничего, все съ рукъ сойдетъ! Посторонніе люди узнаютъ, скажутъ: ‘снявши голову, по волосамъ не тужатъ!’ У другихъ людей вдь тоже стыда и совсти нтъ…

Мать Нектарія оторопла, растерялась и только бормотала:

— Успокойтесь, голубушка моя, успокойтесь!

Софья Дмитріевна словно очнулась и тихо, сухимъ тономъ, точно упрекая мать Нектарію, проговорила:

— Ничего этого понять вы не можете, вы, какъ младенецъ, до старости дожили въ четырехъ стнахъ. Вы о грх говорите, а что такое грхъ — не знаете! Грхъ-то, у кого совсть есть, ночей не даетъ спать, съ ума сводить, подъ ухо шепчетъ: ‘окаянная, окаянная, нтъ теб прощенія’.

— Милосердный Богъ слышитъ молитвы гршниковъ,— сказала мать Нектарія.

— Молитвы, молитвы!— воскликнула Зимина.— И молиться-то гршникъ не можетъ. Станетъ молиться, а дьяволъ шепчетъ о грх, мысли разсиваетъ. Чистые сердцемъ только могутъ молиться чистыми устами!

Матушка Нектарія, совсмъ сбитая съ толку, еще поговорила что-то о необходимости для Зиминой успокоиться и, качая съ сомнніемъ головой, отошла отъ нея. Теперь и она усомнилась въ томъ, точно ли въ здоровомъ разсудк находится Софья Дмитріевна. Говоритъ она все такое несообразное, что и не знаешь, откровеніе ли какое бъ ней снизошло, или умопомраченіе обуяло ее. Никогда она, мать Нектарія, ничего подобнаго не видала и не думала… Черезъ какіе-нибудь полчаса, объ этомъ разговор знала уже матушка Дороея, а слдомъ за ней и матушка Серафима узнала этотъ разговоръ, и притомъ нсколько прикрашенный цвтами краснорчія и комментаріями двухъ монахинь. Она сдвинула брови: Зимина, какъ неотвязный кошмаръ, какъ увеличивающееся съ каждымъ днемъ бльмо на глазу, все боле и боле смущала ее. Иногда ей такъ страстно хотлось назвать Зинину сумасшедшей, а между тмъ именно это-то и было опасно.

— Что она знаетъ что-нибудь про Варвару, что ли?— наконецъ, спросила отрывисто матушка Серафима у матеря Дороеи, зорко взглянувъ на нее.

— Не могу доподлинно ничего сказать, матушка-игуменея,— проговорила смиренно Дороея, вскинувъ на мгновенье на матушку Серафиму свои блестящіе глаза и сжавъ губы трубочкой.— Какъ Богъ святъ, доподлинно ничего не знаю. Хоть образъ со стны снять. А только я такъ полагаю, что и точно тутъ что-то нечисто… Охъ, грхи наши, грхи тяжкіе!

Матушка Серафима сдлала нетерпливое движеніе. Она ненавидла эту манеру не договаривать чего-нибудь.

Мать Дороея пояснила:

— Недавно Варвара отъ вора-грабителя на огород у Михея нашего, въ ночной часъ, укрывалась… Не сказалъ онъ мн этого сейчасъ, старый хрнъ, прости мое согршеніе, Господи, а потомъ платокъ ея шелковый нашелъ, алый съ блыми разводами, и сказалъ все, какъ было…

— Ну?— нетерпливо проговорила матушка Серафима.

— Дло въ ночной часъ было. Михей-то — старый, ужъ носомъ рыбу удить началъ у себя въ сторожк. Извстно, онъ по названію только сторожить огороды, а самъ дрыхнетъ…

Матушка Серафима сдлала снова нетерпливое движеніе. Мать Дороея заторопилась:

— Вдругъ это, слышитъ онъ, вбгаетъ кто-то къ нему въ сторожку, едва духъ переводя. Проснулся Михей, глядятъ — стоитъ передъ нимъ Варвара и въ самомъ то-есть истерзанномъ вид. Косы растрепались, платье поизодрано, платка на ше нтъ. И говоритъ она ему, Михею-то: ‘воръ-грабитель напалъ на меня’, а сама, какъ припала къ ковшу съ водой, такъ и не оторвать ее отъ него…

Матушка Серафима недоумвала, что общаго иметъ этотъ случай съ убійствомъ Коробейникова. Мать Дороея начала растерянно пояснять:

— Такъ вотъ оно какъ одно къ другому приложишь, какъ будто и выходитъ, что…

— Что выходитъ-то?

— Не этотъ ли самый воръ-грабитель и есть убивецъ-то ея жениха?— закончила мать Дороея.

— Городишь ты глупости!— оборвала ее матушка Серафима. и сердито плюнула.— Какая выгода была ей подговаривать кого-нибудь убивать ея жениха, извстнаго богача? Голова-то у тебя гд? Выдумаютъ нелпицу и повторяютъ ее. Вс вы точно съ ума сошли!

Мать Дороея поджала губы и заморгала глазами, понимая, что она и точно сказала глупость.

— Болтать вы зря умете!— рзко сказала матушка Серафима.— Недостаетъ еще, чтобы болтовня-то ваша дошла до кого-нибудь въ город, да васъ бы притянули къ отвту. И по-дломъ бы!

Предположеніе матери Дороеи, дйствительно, было такъ нелпо, что нельзя было придавать ему никакого серьезнаго значенія. Тмъ не мене, матушка Серафима встревожилась относительно толковъ о Варварушк и успокоилась только тогда, когда Варварушка явилась къ ней сама, вся въ черномъ, смиренная и оплакивающая сухими глазами свою потерю. Однако, отъ зоркихъ глазъ матушки Серафимы не ускользнуло то обстоятельство, что Варварушка въ сущности, не очень опечалена потерей, что она ужъ слишкомъ развязна. Варварушка тотчасъ же, ‘какъ священнику на духу’, все стала разсказывать матушк Серафим,— и какъ злодей-убивецъ звремъ бшенымъ накинулся на беззащитнаго Силу Сасвича безъ всякой причины, зашибъ на-смертъ ея голубчика шандаломъ, и какъ ее, несчастную Варварушкъ опрашивали со всякимъ пристрастіемъ, грозя ей судомъ неминучимъ, у судебнаго слдователя: знала ли она этого лиходя проклятаго, котораго она ‘и сроду не видывала въ глаза, и понятіевъ никакихъ не имла, кто онъ таковъ есть и каковъ изъ себя смотритъ’. Особенно усиленно настаивала она теперь на послднемъ обстоятельств, описывая страшную наружность лиходя проклятаго: ‘глазища страшенные, волосы всклоченные, дыбомъ стоятъ, самъ изъ себя на цыгана похожъ и такъ и сверкаетъ, такъ и сверкаетъ глазищами-то’. ‘И съ чего это она столько вретъ про него?’ — подумала матушка Серафима, всматриваясь въ въ нее и какъ бы желая заглянуть въ ея душу. Потомъ Варварушка не удержалась и похвалилась тмъ, что тетенька ея судьбу горемычную, еще слава Богу, устроила, намекнувъ самой-то Коробейчих, что двка главнымъ образомъ съ того еще убивается, что вся жизнь ея теперь сгублена, такъ какъ и свадьбой-то он, Варварушка и ея тетка, именно съ того торопились, ‘чтобы грхъ прикрыть’. Ну, Коробейчиха всплакнула съ ними еще разъ и пообщала ее, Варварушку, ровно дочь свою, наградитъ, если она даже и не выйдетъ ни за кого замужъ. И жить она, Варварушка, съ теткой будетъ теперь у Коробейчихи. И то сказать, какъ ей, старух, одной-то жить въ этакихъ хоромахъ: и пусто, и боязно, еще, храни Господи, самое укокошатъ. Люди-то зври! До грха недолго! Матушка Серафима презрительно и немного гадливо улыбнулась, услыхавъ объ этой ловкой продлк сообразительной двки. Варварушка конфузливо потупилась, уловивъ эту улыбку, и пояснила своимъ невиннымъ тономъ:

— Что-жъ, мн теперь все равно весь вкъ вковать въ двкахъ, такъ надо какъ-нибудь судьбу свою устраивать… Вотъ думала первой богачихой въ город быть, думала, что вс въ поясъ кланяться станутъ,— такъ какъ деньги-то и отъ кого не брезгаютъ брать, хоть ты первый убивецъ будь,— а что стряслось-то!

Матушка Серафима не выдержала и нсколько рзко сказала:

— Да, а теперь вотъ еще говорятъ, что ты въ убійств участіе принимала!

— Я?— воскликнула съ особенной живостью Варварушка и вся раскраснлась до корней волосъ.

У нея даже духъ захватило отъ этого неожиданнаго извстія. Она гнвно заговорила:

— Да у кого это языкъ-то повернулся? Погубить меня, что ли, задумали? Да нешто я врагъ себ? Въ каторг не бывала? Кто плететъ-то это?

Матушка Серафима необдуманно отвтила:

— Твоя же Зимина!

— Софья Дмитріевна?— воскликнула опять Варварушка и загорячилась:— Ну, ужъ вотъ этого я отъ нея не ожидала! Нечего сказать, хорошаго она обо мн мннія. Я ее выгораживала, слова не давала про нее сказать, а она меня въ убивицы производитъ. Сама-то, видно, грязне грязи, такъ и хочетъ другихъ дегтемъ вымазать. Вотъ и узнавай людей! Я къ ней всей душой, а она этакую мораль придумала…

Матушка Серафима увидала, что сдлала ошибку, и постаралась успокоить Варварушку:

— Стоитъ ли обращать вниманіе на разныя глупости!

— Нтъ, не глупости это, матушка,— проговорила Варварушка.— Мн моя голова-то, охъ, какъ дорога! Да, храни Богъ, дойдетъ это до мамаши, что я тогда длать стану? Одинъ злодй жениха убилъ, другая лиходйка хочетъ евонную мать отнять у меня…

И, уже совсмъ забывшись, она грубо сказала:

— Ишь тоже нашли что глупостями называть!

Варварушка заторопилась уйти отъ матушки Серафимы.

Она прошла прямо къ Зиминой, волнуемая негодованіемъ, спша на вс корки отчитать Зиминиху, какъ она теперь мысленно называла Софью Дмитріевну. ‘Забрала она, шалая, теперь что-то много форсу. То тише воды, ниже травы была, а теперь только и знаетъ, что всхъ чернитъ, да коритъ. Въ святые еще, слава Богу, не зачислена. Порыться-то въ ея жизни, такъ, можетъ-быть, на такія ужасти наткнешься, что а-ахъ! Мужъ-то ейный что-то слишкомъ скоропалительно на тотъ свтъ отправился въ ночное время, когда людей при немъ не было. Недаромъ тоже матушка-то Серафима подозрвала: ‘не убила ли она мужа’?..

Она застала Зимину, глубоко погруженную въ думы. Варварушка раза два кашлянула, потомъ окликнула ее. Софья Дмитріевой медленно, точно кукла на пружинахъ, повернула въ ея сторону голову и, даже не поздоровавшись съ ней, всматривалась въ нее свинцовыми глазами и почти съ угрозой спросила:

— Что пришла? Одного человка убила, другого до каторги довела, а сама по гостямъ ходишь?

Варварушсу точно обухомъ по голов ударило. На языкъ навертывались не ругательства, а оправданія. Однако, она собралась съ духомъ и подавила свое смущеніе.

— И что же такое вы несуразное говорите?— сказала она сильно обозленнымъ тономъ.— Пригрезилось вамъ что-нибудь врно?

Зимина глядла прямо на нее тяжелымъ, смущающимъ взглядомъ.

— Что же, ты скажешь, что это не твой полюбовникъ убилъ его?— рзко спросила она и заставила поблднть Варварушку этимъ неожиданнымъ вопросомъ.— Не ему ты говорила, что безъ денегъ за него не пойдешь? Не его ты прочила сдлать своимъ возлюбленнымъ посл замужества? Не его подъ руку подталкивала: ‘убей! убей!’

Какъ ни была смла Варварушка, но ее забила лихорадка. Въ ея голов мелькнула суеврная мысль, что Софь Дмитріевн было ‘откровеніе’.

— Что-жъ молчишь?— продолжала Зимина.— Попробуй сказать, что убійца не былъ твоимъ полюбовникомъ!

Она гнвно постучала сжатой въ кулакъ рукой по столу

— Я все знаю! Сама мн все разсказывала. Я отъ слова до слова все повторить могу!

Варварушка впервые въ жизни струсила не на шутку и мысленно ругала себя. Дйствительно, не откровеніе свыше озарило Залошу, а сама она, Варвара, откровенничая съ Зиминой, какъ ни съ кмъ, проговорилась, что у нея есть ‘милый’, что она охотно вышла бы за него, будь у вето деньги. Зимина знала и больше про нее, знала, что у нея когда-то былъ ребенокъ, что она, идя замужъ, хотла обманутъ Коробейникова… Что если эта безумная пойдетъ въ судъ, да все разскажетъ? Начнутъ тогда допрашивать подъ присягой и ее, и Семена. Всплыветъ наружу исторія на монастырскихъ огородахъ, катанье на лодк, разговоры съ Семеномъ… Вотъ теб и житье замсто дочери у Коробейчихи!

— А! грховодницы, преступницы!— рзко выкрикнула Софья Дмитріевна, впиваясь глазами въ искаженное ужасомъ лицо Варварушки.— Грабите, развратничаете, убиваете и ничего вамъ, ничего! Другіе за васъ страдаютъ, а вы въ сторон. Стыда нтъ, совсти нтъ! Въ каторгу бы васъ всхъ, въ каторгу съ полюбовниками вашими вмст! Сгноить бы въ Сибири!

Варварушка пятилась уже къ дверямъ, растерянно и безснысленно бормоча что-то безсвязное о сумасшествіи, объ обид, о поклеп. Только выбравшись отъ Зиминой, она немного пришла въ себя и, встряхнувшись, какъ побитая собака, почувствовала приливъ уже не страха, а дикой злобы.

— А Софья-то Дмитріевна у васъ и впрямь, бдняжка, ума ршилась,— дрожащимъ отъ бшенства голосомъ замтила она матушк Дорое, встртивъ ее въ коридор, и засмялась нервнымъ смхомъ.— Вы за ней присматривайте, не выпускайте ея, а то она на людей кидаться станетъ,

Мать Дороея опасливо замахала рукой.

— Что ты, что ты, Варварушка!— проговорила она, длая смиренное лицо.— Услышитъ еще матушка-игуменея, такъ бда! И на глаза къ ней тогда не показывайся! Сердится она, когда что-нибудь такое про Софью Дмитріевну говорятъ.

— Мало ли что,— съ раздраженіемъ въ голос отвтила Варварушка и съ гримасой добавила:— Она мн, слава Богу, не начальница, чтобы ротъ замазывать. Это вы у нея въ подчиненіи, а не я. Вольный я, мірской человкъ. Я что вижу, то и говорю.

И, не выдержавъ, пояснила свое неудовольствіе на матушку Серафиму:

— Я къ ней всей душой, я ей, какъ священнику на духу, все говорю, а она давеча этакія гримасы длаетъ за то, что тетенька мою судьбу устроила,— что обо мн, сирот, Богъ вспомнилъ.

— Какъ, голубка, устроила?— торопливо полюбопытствовала мать Дороея.

— А такъ, что Коробейчиха меня теперь замсто дочери возьметъ.

И тугъ же прихвастнула:

— Можетъ-быть, даже такіе капиталы буду я имть, что кого захочу, того и облагодтельствую… Это мн за мое несчастіе и за горе Богъ посылаетъ. Сиротскія-то слезы не пропадаютъ!.. И очень мн это обидно, что за всю мою привязанность и за добро мн же всякія гримасы длаютъ, шпильки ставятъ, да Богъ всть что городить про меня всякимъ умалишеннымъ позволяютъ… Въ убивицы произвести задумали! Слышала тоже, можетъ-быть?.. Я умирать стану — этого не забуду!.. Я съ тмъ добра, кто со мною хорошъ, а ужъ и прощать не умю, кто супротивъ меня пойдетъ… Многіе, можетъ-быть, теперь отъ моихъ щедротъ питаться могли бы, ну, а пойдутъ супротивъ меня, тогда ужъ пусть не взыщутъ.

Мать Дороея стянула свои тонкія губы и заморгала глазами, какъ бы поддакивая ей. Варварушка чопорно и покровительственно простилась съ нею и повеселла, думая про себя: ‘пусть теперь передаетъ, мы тоже по носу щелкать умемъ, даромъ что не изъ дворянскаго рода, а изъ мщанскаго сословія, амбиція-то своя и у насъ есть’.

XII.

Лампада, теплившаяся въ комнат Зиминой въ переднемъ углу у образа, озаряла совершенно безкровное, блое и очень крупное лицо Христа, съ несоразмрно большими черными глазами, смотрвшими не только строго, но почти жестоко. Этимъ стариннымъ образомъ, съ исчезнувшими полутонами, Софья Дмитріевна давно уже замнила то тонко и изящно исполненное изображеніе Богоматери съ предвчнымъ Младенцемъ на рукахъ, которое висло здсь въ переднемъ углу во время ея прізда въ монастырь и которое смущало ее, наводя постоянно,— какъ говорила она,— на мысль, что это ‘вмсто образа модную картинку въ переднемъ углу ея комнаты повсили’. Тогда ей казалось, что ей нуженъ именно такой образъ, который какъ бы заглядывалъ ей въ душу и требовалъ отъ нея, строго и безпощадно, отвта въ ея грхахъ. Это было въ ту пору, когда она впервые начала терзать и мучить свою плоть. Но съ теченіемъ времени ея нервы уже изболлись до того, что она порою не смла поднять глазъ на этотъ образъ и тотчасъ же, при взгляд на него, начинала биться въ истерическихъ слезахъ, сознавая съ ужасомъ, что какъ она ни молится, какъ ни кается, а въ ея памяти все живетъ и живетъ попрежнему представленіе содяннаго ею грха,— вся сцена задушенія мужа, его предсмертная хрипота и конвульсіи подъ, ея рукою. Иногда все это такъ ярко воскресало въ ея больномъ воображеніи, что она безсознательно начинала хрипть сама, какъ хриплъ онъ, и такъ же корчилась, какъ корчился онъ, безсознательно копируя до мельчайшихъ подробностей сцену предсмертной борьбы и агоніи. Тогда образъ со строгими глазами приводилъ ее въ ужасъ, наводя на страшную мысль, что она не боле, какъ комедіантка: ей нужно замаливать грхи, а она играетъ комедію — сцену смерти изображаетъ!

Именно въ такомъ настроеніи была она и теперь: эти строгіе глаза преслдовали ее, какъ преслдовала ея собственная больная совсть, а въ душ поднимался цлый рой вопросовъ, поднималась цлая буря сомнній, съ которыми не могъ справиться ея слабый и больной умъ.

Почему другіе длаютъ всякія преступленія и живутъ спокойно? Неужели она гршне всхъ, что ей не дается даже на земл покоя? Что ей нужно еще сдлать, чтобы не страдать такъ страшно? Отказаться навсегда отъ міра, отрзать себ возвратъ въ него и постричься? Отдать все свое имущество, весь капиталъ на церковь? Сотни подобныхъ вопросовъ вихремъ проносились въ ея голов. Тогда въ ней просыпался другой человкъ,— человкъ, испытавшій съ колыбели, что значитъ остаться безъ денегъ въ нищет, узнавшій весь ужасъ этого положенія не на словахъ, а на дл. Цлые годы двичества она только и слышала, что жалобы бабушки на безденежье и сопряженныя съ нимъ несчастія: вс бросили старуху, когда она обнищала, вс перестали ее уважать, вс отказывались ей помочь, и послдніе уличные мальчишки бгали съ насмшками за старой барыней-чудихой. Потомъ, выброшенная на улицу посл смерти бабки, она сама чуть не умерла съ голода, чуть не наложила на себя рукъ и спаслась только при помощи своего Лени, взявшаго ее къ себ въ гласную кассу ссудъ конторщицей. Здсь для нея началась снова та же школа жизни, учившая только скопидомству, скупости, скаредности, ежедневно напоминавшая ей, что человкъ безъ денегъ хуже преступника, хуже послдней собаки, что только ради денегъ люди длаютъ все. Ея несчастный Леня прошелъ самъ эту тяжелую школу нищеты и говорилъ о страданіяхъ и позор бдняковъ не по наслышк, а по личному опыту, называя фарисеями всхъ тхъ, кто не признаетъ за непреложную истину того, что нищета хуже преступленія въ глазахъ всхъ людей безъ всякаго исключенія. Онъ убдился въ этомъ и убдилъ ее, свою Соню, хотя все это приходило въ голору и ей самой раньше знакомства съ нимъ. Да, останься она безо всего посл смерти мужа, разв за ней ухаживали бы Шустова, Варварушка, матушка Нектарія, даже сама матушка Серафима, презирающая ее въ душ? И теперь, только отдай она вс свои деньги,— ею будутъ помыкать, ее будутъ преслдовать уже за одно то, что она не похожа на нихъ, за то, что она теперь рзка съ ними. Нтъ, нтъ, ни за что она не выпуститъ изъ своихъ рукъ всхъ своихъ денегъ. Лучше умереть, чмъ сдлаться нищей!..

Она подняла свои глаза и встртилась съ суровымъ взглядомъ, устремленнымъ на нее изъ передняго угла, и ей сдлалось жутко, точно кто-то шепталъ ей:— ‘эти деньги — цна убійства, эти деньги-плата уды. У уды и деньги были, а онъ повсился, деньги жгли ему руки и онъ повсился’. Да, отъ нихъ она должна прежде всего освободиться, чтобы имть право замаливать свой грхъ — это он жгутъ и душатъ ее. Что бы ни было посл, что бы ни пришлось ей терпть, но она должна отдать эти деньги и постричься въ монахини: пусть помыкаютъ ею, пусть презираютъ ее,— она все должна вынести… Измученная въ конецъ этими думами, она распростерлась передъ образомъ, и ей показалось, что ей стало легче, что давно уже не чувствовала она себя такой покойной, какъ теперь…

На слдующій день матушка Нектарія узнала отъ Софьи Дмитріевны, что та желаетъ поступить въ число монахинь, принесши въ даръ монастырю весь свой капиталъ. Мать Нектарія обрадовалась и изумилась: вотъ тогда-то будетъ въ монастыр благолпіе! Благолпіе монастыря — это была вся ея жизнь. Другихъ радостей она не знала. Въ ея голов бродили теперь свтлыя мысли. Матушка Серафима-то какъ обрадуется, она все скорбитъ, что безъ денегъ у нея руки связаны: что ни задумаетъ устроить въ монастыр,— постоянно вопросъ о деньгахъ возникаетъ. А плановъ-то, плановъ-то у матушки Серафимы сколько! Были бы средства осуществить вс ея помыслы — лучше ихъ обители и не было бы нигд. Надо будетъ ее скоре обрадовать этой доброю встью.

Матушка Серафима сидла у себя въ пріемной комнат въ мягкомъ кресл и едва ли не въ десятый разъ перечитывала отчеркнутое краснымъ карандашомъ мсто въ одной изъ большихь петербургскихъ газетъ. Въ отчеркнутомъ мст была напечатана корреспонденція изъ Чистополья. Въ ней говорилось:

‘Въ нашемъ богоспасаемомъ град идутъ теперь безконечные толки вкривь и вкось о переселеніи въ наше захолустье молодой, но преждевременно состарившейся, вдовы какого-то петербургскаго кровопійцы-ростовщика. Получивъ посл смерти мужа неожиданно, помимо прямыхъ законныхъ наслдниковъ, очень крупное богатство, бдняжка-вдовушка совершенно растерялась и сначала стала страдать какими-то нервными припадками, а потомъ, немного оправившись, соблазненная розсказнями какой-то бывшей при ней сидлки-богомолки, начала здить по богомольямъ, искать себ успокоенія душевнаго недуга по разнымъ монастырямъ, покуда не попала въ руки предпріимчивыхъ ‘темныхъ’ людей у насъ въ город, воспользовавшихся, какъ говорятъ, очень ловко ея психическимъ разстройствомъ и нагрвающихъ руки около нея. Лчить ее, разумется, они и не думаютъ, а только облегчаютъ ея карманы. Интересно бы узнать, что съ ней сдлаютъ, когда она останется безъ гроша въ карман, такою же больной, какъ больна она теперь? Этотъ скандалъ, какъ и слдовало ожидать, взбаломутилъ наше стоячее болото, гд только и разговору теперь, что о немъ. Къ счастію, родные больной, какъ слышно, ршились вступиться за нее и поднять дло объ освидтельствованіи ея умственныхъ способностей’.

Нумеръ газеты, въ которомъ была помщена эта — отмченная краснымъ карандашомъ — корреспонденція, былъ присланъ утромъ матушк Серафим съ письмомъ отъ Челищева. Въ письм губернаторъ извщалъ матушку Серафиму, что, вроятно, эта замтка составлена не чистопольскимъ корреспондентомъ, а сфабрикована въ Петербург родственниками Зиминой. Будь она составлена въ Чистополь, въ ней непремнно говорилось бы и объ убійств Коробейникова. Петербургскій писака, очевидно, не зналъ ничего объ этомъ крупномъ происшествіи. Кром того, онъ, губернаторъ, тотчасъ же узналъ бы имя того шантажиста, который вздумалъ бы корреспондировать въ Петербургъ изъ Чистополья. Особеннаго значенія эта замтка, конечно, не иметъ, но все же изъ нея видно, что Зимины добьются, въ конц-концовъ, своихъ цлей, и такъ или иначе съ ними придется считаться, то-есть ‘побезпокоить Софью Дмитріевну’, какъ выразился въ конц письма Челищевъ.

Матушка Серафима, сдвинувъ сурово брови, раздумывала теперь, что ей длать. Несмотря на то, что Зимину никто не обиралъ и не грабилъ, матушка Серафима затруднилась бы сильно, если бы теперь пришлось отдать занятыя у Зиминой деньги: взявъ ихъ въ долгъ, матушка Серафима вложила деньги въ дло и была уврена, что Зимина ихъ не потребуетъ обратно. Если же ее признаютъ сумасшедшей, то деньги, конечно, будутъ тотчасъ же потребованы родными Зиминой. А вкладъ, сдланный Зиминою въ монастырь,— его придется отдать или нтъ? Вс эти юридическіе вопросы постоянно смущали матушку Серафиму, воспитанную въ былые годы въ той сред, гд все длалось ‘по-домашнему’. Помимо этого, ее смущалъ и скандалъ: да сихъ поръ ея репутація была чиста, и про нее не ходило никакихъ темныхъ слуховъ. Теперь же эти господа,— Зиминъ и его мать,— не пощадятъ ея и начнутъ, въ случа своего успха или неуспха, трубить и объ ея прошломъ. Пощады отъ этихъ людей нечего ждать ни въ какомъ случа. Ея мысли были прерваны приходомъ матушки Нектаріи, вошедшей съ благословенія настоятельницы въ ея комнату. Матушка Серафима, говоря обычное ‘аминь’, поспшна спрятала газету и письмо, и со своимъ обычнымъ, холодно-спокойнымъ, выраженіемъ лица встртила матушку Нектарію, сіявшую теперь отъ умиленія, съ сильно обозначившимися ямками на пухленькихъ и розовыхъ щекахъ.

— А я съ доброю встью,— заговорила добродушнымъ тономъ матушка Нектарія, осняя себя крестнымъ знаме.ніемъ, и ея розовое, дтски кругленькое лицо снова озарилось радостною улыбкою, смнившею набожное выраженіе.— Наша Софья Дмитріевна окончательно ршилась принятъ постриженіе… Сегодня пригласила меня и таково, радостна говоритъ: ‘хочу удалиться отъ міра и отъ всякихъ соблазновъ его’. Весь свой капиталъ желаетъ предоставить на поддержаніе и украшеніе святой обители нашей. Вздохнемъ мы тогда…

Матушка Серафима сдлалась совсмъ серьезной. Лица ея приняло озабоченное выраженіе.

— Это, мать Нектарія, вопросъ важный и ршить его сразу нельзя,— начала она тревожно.

— Зачмъ сразу, а все же…— замтила матушка Нектарія.

— Я даже думаю, что намъ придется отказать Софь Дмитріевн въ исполненіи ея желанія,— пояснила матушка Серафима.

Матушка Нектарія изумилась.

— Какъ отказать?— спросила она растерянно, не вря своимъ ушамъ.

— А такъ… Впрочемъ, мн надо подумать и кое съ кмъ переговорить,— сказала матушка Серафима, не пускаясь въ дальнйшія объясненія съ матерью-казначеей.

Она позвала послушницу и приказала распорядиться, чтобы немедленно заложили ея экипажъ. Она ршилась тотчасъ же захать къ Челищевымъ и переговорить съ губернаторомъ. Ршавшая все и всегда самостоятельно, безъ чужихъ совтовъ, теперь она чувствовала необходимость заручиться совтомъ Челищева. Каждый новый шагъ въ отношеніи Зиминой казался уже ей рискованнымъ и усложняющимъ дло. Она уже была совсмъ одта и выходила на крыльцо, когда къ ней явилась мать Дороея. Она такъ усиленно моргала глазами и такъ смиренно стягивала губы въ трубочку, что матушка Серафима отрывисто-недовольнымъ тономъ спросила ее:

— Случилось что-нибудь?

Мать Дороея замялась и, смиренно опуская глаза, пробормотала:

— Ужъ не знаю, какъ и сказать, матушка-игуменея…

— Ахъ, да не ломайся! Что тамъ еще?— нетерпливо сказала матушка Серафима.— Всегда придешь не во-время! Ну, говори скоре!

Мать Дороея искоса взглянула на послушницу, стоявшую около настоятельницы. Послдняя поняла, что мать Дороея иметъ сдлать тайное сообщеніе, и вернулась съ нею въ свою пріемную комнату.

— Ну, говори, что случилось?— заторопила она мать Дороею.

— У обдни я сегодня стояла. Купчиха Ольхина — изволите ее знать, матушка-игуменея: толстая такая, краснощекая — пріхали къ служб…

— Ну? ну?

— Подозвала она меня къ себ и стала пытать: ‘Гд, говоритъ, у васъ тутъ живетъ юродивая?’ Я ей говорю, что никакой юродивой у насъ не живетъ, а она свое: ‘Умопомшанная, говоритъ, или юродивая — доподлинно я не знаю, только по всмъ святымъ мстамъ, говорятъ, она здила, а теперь у васъ поселилась. Дочь вотъ, говоритъ, у меня замужъ выходитъ, такъ хочется съ какимъ ни на есть Божьимъ человкомъ поговорить. Откровенія у этихъ людей тоже бываютъ. Мы-то, говоритъ, все обоимъ умомъ мудровствуемъ, а имъ самъ Богъ все открываетъ’. Говоритъ это она, а сама деньги мн суетъ въ руку. ‘Обхлопочи, молъ, это дло, въ долгу не останусь’. Чуть я дурой ее не выругала. Да дура и есть! ‘И кто, говорю, это вамъ наплелъ?’ А она говоритъ въ отвтъ, что отъ Коробейчихи вчера въ собор слышала. Стояли это он у обдни, разговорились отъ бездлья,— одна о своемъ несчастіи, что вотъ сына женить въ недобрый часъ задумала, а другая о своей дочери: что тоже убивается, хорошо ли та съ мужемъ жить будетъ. Тутъ Коробейчиха ей и разсказала, что будто бы у насъ въ обители юродивая есть, которая всмъ въ глаза всякую правду говоритъ…

Матушка Серафима, какъ бы недоумвая, взглянула строгими: глазами прямо въ лицо матери Дорое.

— Это Варваркины штуки,— пояснила пугливо, почти шопотомъ, мать Дороея.— Грозилась она намедни, что ославитъ Зимину, Софью-то Дмитріевну, сумасшедшей… вотъ и ославляетъ…

Матушка Серафима сдлала усиліе надъ собой, чтобы казаться спокойной, и сквозь зубы проговорила:

— Вс-то вы съ ума сошли! Изъ-за такихъ глупостей и задержала меня!

Она поспшно направилась къ коляск и, только когда тронулся экипажъ, ея лицо приняло угрюмое выраженіе. ‘Вышвырнуть бы эту проклятую женщину,— мелькнуло въ ея голов.— О, будь у меня пятнадцать, двадцать тысячъ, я бы ни минуты не задумалась отдать ихъ, и духа бы ея не было здсь. Все до копейки вернула бы ей, только бы ея не было здсь. А что если попробовать достать эти деньги? Откуда только?’ Она такъ задумалась, что даже не замтила, какъ дохала до губернаторской дачи. Какъ всегда, Челищевъ очень обрадовался ей и тотчасъ замтилъ озабоченное выраженіе ея строгаго лица. Отказавшись отъ завтрака, матушка Серафима поспшила остаться съ глазу на глазъ съ Челищевымъ и его женой.

— Неужели вы ради этой пошлой замтки взволновались?— спросилъ ее заботливо Челищевъ.— Зналъ бы я это,— не прислалъ бы ея вамъ.

— Ахъ, тутъ не одна она вывела меня изъ себя,— отвтила мать Серафима и разсказала про купчиху Ольхину.

Челищевъ замтилъ:

— Вотъ идіотка-то!

— Да, но слава Богу, что эта идіотка дала возможность во-время узнать, что толки о Зиминой идутъ и въ город,— замтила матушка Серафима.— И, какъ на бду, она непремнно хочетъ поступить въ монахини…

— Ну, это едва ли удобно будетъ сдлать теперь, до освидтельствованія ея умственныхъ способностей,— сказалъ Челищевъ.

— Вы думаете, что это придется сдлать?— спросила матушка Серафима.

— Я почти убжденъ, что безъ этого не обойдется,— ршилъ губернаторъ.— Нельзя же доводить дло до крупнаго скандала… Да что она, въ самомъ дл, разв можетъ быть признана за сумасшедшую?

Челищева перебила мужа:

— Ахъ, Богъ мой, я видла ея работы. Разв сумасшедшая могла бы быть такой рукодльницей?

— Ну, рукодлья ничего не доказываютъ,— замтилъ губернаторъ.

— Да, если бы это были простыя механическія работы,— сказала матушка Серафима:— а у нея это просто художественныя произведенія, съ полнымъ знаніемъ стилей, съ извстной долей личнаго творчества… Она просто фанатичка, и больше ничего въ ней нтъ особеннаго.

— Ну, въ такомъ случа, нужно даже идти навстрчу требованію освидтельствовать ея умственныя способности,— ршилъ Челищевъ.— Чмъ скоре кончится это дло, тмъ лучше…

Они перешли къ другимъ темамъ, но матушка Серафима была разсянна и думала все объ одномъ и томъ же, какъ бы раздлаться окончательно съ Зиминой. Ее вовсе не интересовалъ вопросъ о томъ, признаютъ ли Зимину умственно здоровой: ей хотлось одного — удаленія изъ монастыря этой личности, возмутившей душевный миръ ея, матушки Серафимы. Недаромъ кайое-то смутное предчувствіе предсказывало ей, матушк Серафим, отвращеніе къ Зиминой…

Возвратившись домой, она засла писать письма. Она писала долго и много, припоминая всхъ, къ кому можно было обратиться съ просьбою о деньгахъ. Окончивъ писаніе и вкладывая письма въ конверты, она горько усмхнулась: сколько родныхъ, вс вліятельны и богаты, а между тмъ ей не собрать и двадцати тысячъ на благое дло. Вс богатые люди готовы говорить о Бог, о добрыхъ длахъ, о поддержаніи вры, о поднятіи монастырей, а коснись вопроса о пожертвованіяхъ — вс зажмутъ свои карманы. Разв ужъ очень нагршатъ, такъ сдлаютъ извстный вкладъ для умиротворенія своей совсти и то по духовному завщанію, посл своей смерти, когда имъ уже не жаль распоряжаться ненужными имъ самимъ деньгами. И много ли ей надо? Двадцать тысячъ! Да не о двадцати тысячахъ идетъ рчь, а въ- сущности только о пяти, остальныя пятнадцать тысячъ она проситъ въ долгъ, он отдадутся монастыремъ. Безвозвратно взяты только пять тысячъ, которыя она швырнетъ Зиминой, чтобы въ монастыр не было ни одной копейки изъ кармана этой женщины. Да, не даромъ такое отвращеніе сразу почувствовала къ ней матушка Серафима. Эта мысль о безсознательной антипатіи къ Зиминой то и дло повторялась теперь въ душ матушки Серафимы…

На слдующій день утромъ, ей доложили, что съ ней хочетъ видться Софья Дмитріевна. Матушка Серафима сдлана невольно гримасу, тмъ не мене велла просить къ себ Зимину. Софья Дмитріевна явилась къ ней съ довольно кроткимъ и спокойнымъ выраженіемъ на лиц. Она сейчасъ же заговорила о своемъ желаніи вступить въ число монахинь и принести въ жертву монастырю весь свой капиталъ. Матушка Серафима молча выслушала ее и замтила:

— Я очень рада, если вы окончательно приняли это ршеніе, но вы должны немного подождать!

— Искусъ какой-нибудь,— начала Зимина.— Я знаю… Матушка Нектарія разсказала мн все, касающееся постриженія… Да я и сама видла обрядъ…

— Нтъ, нтъ,— перебила ее сухо матушка Серафима.— Дло не въ искус и не въ обряд. Но вы знаете нелпую и постыдную исторію, поднятую родными вашего покойнаго мужа…

— Ахъ, это насчетъ моего сумасшествія,— равнодушно сказала Зимина.

— Да, покуда вы не будете признаны офиціально здоровой, до той поры было бы неловко принять васъ окончательно въ число монахинь.

— Что-жъ, пусть свидтельствуютъ хоть сейчасъ,— ршительно сказала Зимина.— Я буду сама рада хлопотать объ ускореніи этого… Я чувствую, что вполн успокоюсь только тогда, когда вступлю въ монашество… и освобожусь отъ денегъ… Въ нихъ корень зла, въ нихъ, проклятыхъ!— страстно закончила она вдругъ, и матушка Серафима вздрогнула отъ этихъ неожиданныхъ ногъ раздраженія.

Она сухо замтила:

— Да, если бы не было ихъ, то не было бы препятствій и къ поступленію вашему въ число монахинь… но разъ вы будете признаны офиціально здоровой, тогда и деньги не помшаютъ исполненію вашего желанія…

— Нельзя ли похлопотать объ ускореніи этого дла?— попросила Зимина.

— Я постараюсь,— отвтила матушка Серафима, вставая.

Он простились. Зимина теперь вся отдалась одной надежд, что она успокоится, какъ только освободится отъ денегъ. Матушка Серафима въ свою очередь думала, что она успокоится только тогда, когда освободится отъ Зиминой. Она питала надежду, что 17 сентября, когда должно было состояться торжество открытія вновь отдланнаго и реставрированнаго главнаго монастырскаго храма, прідутъ на приглашеніе въ Чистополье ея братья и ихъ жены. Не можетъ быть, чтобы они не пріхали. Тогда она суметъ выпросить у нихъ нужныя деньги. Слава Богу, вс они богаты. До этого дня оставалось еще дв съ половиной недли, какъ вдругъ, въ отвтъ на одно изъ своихъ писемъ, она получила телеграмму отъ одного изъ своихъ братьевъ: ‘Выду со своей женой завтра посл внчанія въ Чистополье, проздомъ въ Крымъ, и буду радъ помолиться съ тобою. Петръ Муратовъ’. Матушка Серафима обрадовалась, какъ уже давно не радовалась ничему. Петръ Павловичъ Муратовъ только что женился на Сухаревой, располагавшей милліоннымъ состояніемъ, и прямо посл внчанія отправлялся въ свадебное путешествіе. Онъ хочетъ помолиться съ нею, со своею старшею сестрою, о своемъ счастіи. Онъ остепенился, изъ пустого кутилы сдлался серьезнымъ человкомъ, въ послдніе два года онъ даже сталъ спрашивать совтовъ у нея, у матушки Серафимы, въ его письмахъ проглядывало новое направленіе — набожность, потребность въ молитв. Онъ, вроятно, не откажетъ въ ея просьб…

Въ помщеніи матушки Серафимы, въ одинъ изъ слдующихъ дней, съ самаго ранняго утра, шли усиленныя приготовленія къ пріему ‘молодыхъ’. Вс монахини и послушницы были на ногахъ, точно приготовляясь къ большому праздничному торжеству. Сама настоятельница была особенно въ дух и ласково торопила всхъ скоре кончать разныя приготовленія. Она ходила какой-то особенно легкой походкой, осматривая, все ли готово, и думая только объ одномъ, что сегодня все уладится, что сегодня кончатся вс ея тревоги. Матушка Серафима ждала ‘молодыхъ’ къ завтраку. Поздъ долженъ былъ прійти какъ разъ ко времени окончанія обдни, и матушка Серафима распорядилась, чтобы священникъ отслужилъ посл обдни молебенъ, когда прідутъ ‘молодые’. За ними былъ посланъ на станцію экипажъ матушки Серафимы, и въ немъ похала матушка Дороея, хорошо знавшая молодого брата игуменьи. Матушка Серафима отправилась къ обдн и, стоя въ церкви, то и дло поглядывала на входныя двери. Какъ разъ къ концу обдни появились въ церкви ‘молодые’. Матушка Серафима поспшила къ нимъ навстрчу и, благословляя ихъ, горячо обняла молоденькую жену своего брата, а онъ нжно припалъ къ рук сестры. На лицахъ ‘молодыхъ’ и матушки Серафимы были слезы. Монахини и послушницы съ любопытствомъ смотрли на прізжихъ,— молодыхъ, красивыхъ, нарядныхъ. Вс были сильно растроганы, нсколько послушницъ, смотря на эту встрчу, отирали слезы. Священникъ, между тмъ, вышелъ изъ алтаря и началъ служить молебенъ. Никогда еще не проходилъ молебенъ такъ стройно и торжественно, никогда еще не звучали такъ прекрасно голоса клирошанокъ. Вс молились искренно и отъ души.

Уже во время завтрака матушка Серафима окончательно успокоилась и развеселилась: ея надежда не обманула ее. Какъ только между разговорами успла она замтить, что ее боле всего заботитъ долгъ въ пятнадцать тысячъ, лежащій на монастыр, и ‘перерасходованныя’ ею пять тысячъ, жена ея брата сейчасъ же сказала, что объ этомъ не стоитъ и думать. Вообще, она выразила желаніе быть полезной монастырю, о которомъ она слышала столько хорошаго и которому отнын она желала бы быть полезной. ‘Это будетъ нашъ монастырь, нашъ тихій пріютъ’,— сказала она и склонилась къ рук настоятельницы. Посл завтрака, матушка Серафима пошла показывать ‘молодымъ’ новыя монастырскія постройки, главную церковь, больницу, рукодльную школу. Она оживленно говорила о своихъ намреніяхъ, планахъ, надеждахъ. Объ этомъ она могла говорить безъ устали, горячо любя свое дло и страстно стремясь къ поднятію монастыря. Молодая Муратова особенно заинтересовалась рукодльями въ школ,— вышитыми золотомъ воздухами, ризами, орарями.

— Это все сдлано подъ руководствомъ одной пріхавшей изъ Петербурга женщины, Зиминой,— пояснила матушка Серафима.

— Зиминой?— почти съ ужасомъ, чуть не вскрикнувъ, переспросилъ Петръ Павловичъ, блдня.

— Да,— отвтила матушка Серафима и съ удивленіемъ взглянула на него.— Ты ее знаешь?

— Я… нтъ…— отвтилъ онъ, стараясь овладть собою.— Въ Петербург былъ какой-то ростовщикъ Зиминъ…

— Это и есть его вдова,— сказала матушка Серафима.

Молодая Муратова вздохнула и ласково тайкомъ пожала руку мужа. Она знала, какъ онъ путался когда-то въ долгахъ, знала, какъ онъ каялся въ этомъ, и давно простила ему эти ‘грхи молодости’. Охватившее его теперь смущеніе при упоминаніи фамиліи Зимина было ей понятно и растрогало ее.

— Странная эта женщина,— продолжала матушка Серафима.— Какая-то роковая тайна окружаетъ ея прошлое… Въ ея жизни былъ какой-то романъ… Но едва ли онъ одинъ могъ такъ потрясти ее… Иногда мн приходитъ въ голову что-то страшное при вид ея…

Она тихо закончила:

— Я готова порою думать, что она убила своего мужа…

— Боже мой!— воскликнула молодая Муратова.

Муратовъ, весь блдный, похолодвшій, заторопился, взглянувъ на часы.

— А намъ пора къ Челищевымъ,— сказалъ онъ и сталъ торопить жену.— Они ждутъ къ обду… неловко пріхать поздно…

Матушка Серафима зорко смотрла теперь на него. Что съ нимъ? Почему онъ такъ встревожился, услыхавъ фамилію Зиминой? Онъ сразу сталъ какъ бы другимъ человкомъ? Въ ея голов мелькнуло страшное подозрніе, и она чуть не перекрестилась, желая отогнать его… Все трое вышли изъ школьнаго помщенія и къ подъзду подъхалъ экипажъ, въ который услись Муратовъ и его жена. Матушка Серафима какъ-то невольно взглянула на противоположный флигелекъ: тамъ въ одномъ изъ оконъ виднлась фигура женщины со страшно исказившимся отъ ужаса лицомъ, съ расширенными зрачками глазъ, смотрвшихъ изъ окна на дворъ. Это была Зимина. Матушка Серафима поняла все разомъ, растерялась, поспшила отвернуться отъ окна Зиминой и еще разъ особенно торопливо сказала брату и его жен: ‘до свиданья’. Ей было страшно, что вотъ-вотъ выбжитъ эта безумная и разомъ разрушитъ счастіе этихъ двухъ людей… ‘Молодые’ ухали, взявъ слово съ матушки Серафимы, что и она тотчасъ же прідетъ къ Челищевымъ. Она направилась къ своему флигелю, какъ-то особенно поспшно проходя по усыпаннымъ желтыми листьями дорожкамъ сада, точно кто-то преслдовалъ ее. Но она отличалась всегда силой воли, всегда умла не теряться въ тяжелыя минуты жизни. Она стала успокаивать себя. Можетъ-быть, Петръ и зналъ Зимина и Зимину, но что-жъ изъ этого? Можетъ-быть, даже у него и была интрижка съ Зиминой, но вдь у кого же изъ свтской молодежи нб бываетъ этихъ интрижекъ? Петръ во всякомъ случа не отвтственъ за то, что могла надлать Зимина… И нечего думать обо всемъ этомъ прошломъ: теперь Петръ сталъ серьезнымъ, честнымъ человкомъ, онъ сдлаетъ счастливою свою жену. И что за милое созданье она! Какъ все въ ней искренно и правдиво! Матушка Серафима вспомнила слова молодой Муратовой: ‘теперь это будетъ нашъ монастырь’. Да, она поможетъ монастырю, она дастъ возможность поднять его. Матушка Серафима отдалась свтлымъ мечтамъ. У нея на душ стало опять свтло и спокойно: не сегодня, такъ завтра жена брата вышлетъ ей деньги, она раздлается съ Зиминой и освободится отъ этой женщины, причинившей ей столько тревогъ и тяжелыхъ минутъ въ ея мирной жизни. И какъ встревожился бдный Петръ, услыхавъ фамилію этой проклятой Зиминой?.. А она-то — какъ она, безумная, смотрла на него изъ окна!.. Еще хорошо, что его жена не видала этого взгляда…

Матушка Серафима вздрогнула, заслышавъ торопливые шаги за собою и сильное шуршанье мертвыхъ листьевъ подъ чьими-то ногами. Она уже всходила на ступени террасы своей пустыньки и обернулась, остановившись на минуту, чтобы взглянуть, кто это спшитъ за ней. За ней почти бжала Зимина, въ одномъ плать, съ блуждающими глазами, съ искаженнымъ отъ ужаса лицомъ.

— Кто у васъ сейчасъ былъ?— крикнула Зимина, едва переводя духъ и останавливаясь передъ матушкой Серафимой.— Кто былъ? говорите!

— Что съ вами?— спросила тревожно матушка Серафима, видя, что Софья Дмитріевна на себя не похожа.

Въ ея голов мелькнула мысль: ‘сошла съ ума!’

— Я васъ спрашиваю, кто у васъ былъ?— настойчиво повторила Зимина.— Кто былъ?:

— Мой братъ съ женою,— отвтила матушка Серафима, стараясь казаться спокойною.

— А, вашъ братъ, вашъ братъ!— воскликнула съ безумнымъ гнвомъ Зимина.— Мой полюбовникъ! Мои погубитель! Мой лиходй, Петръ Павловичъ Муратовъ! Это я для него, съ нимъ поддлывала векселя отъ имени моего несчастнаго мужа! Это для его спасенія отъ Сибири я задушила своего несчастнаго мужа. Не могла дождаться, когда онъ умретъ, и задушила его, умирающаго, потому что Петръ Павловичъ въ Сибирь могъ прогуляться!

Матушка Серафима отшатнулась отъ нея въ ужас, ухватившись за перила террасы.

— Вы съ ума сошли!— глухо прошептала она.

— Да, да, сошла съ ума!— крикнула Зимина.— Какъ и не сойти съ ума, если мужа для этого проклятаго задушила, а онъ вотъ веселъ… съ молодой женой… счастливъ. Онъ счастливъ, а я вотъ какъ сейчасъ вижу умирающаго мужа. Хрипитъ онъ… вздрагиваетъ… темно въ комнат, темно, а я душу его, душу…

Ея лицо исказилось ужасомъ.

— А! страшно, страшно!— проговорила она, тяжело дыша и отирая рукой со лба холодный потъ.— Это онъ меня, чистую, ничего не знавшую, во вс грхи ввелъ, это его я спасла, душу свою погубивъ! О, будьте вы вс, вс прокляты, окаянные! Часу я съ вами не останусь, часу не останусь.

Она быстро исчезла, какъ бы несясь по дорожкамъ сада, точно ее кто гналъ, вихремъ пронеслась она къ своему помщенію, никого и ничего не видя на дорог. Впопыхахъ она стала собирать свои вещи, совалась изъ угла въ уголъ, какъ угорлая, и вдругъ въ изнеможеніи опустилась на стулъ.

— Куда же идти?— мрачно задала она себ вопросъ, безумно глядя въ пространство расширенными зрачками.— Куда мн идти? Отъ Бога никуда, никуда не уйду. Отъ людей уйду, а отъ Бога не уйду!

Она вдругъ вспомнила, что она сейчасъ все сказала матушк Серафим, и ее охватилъ ужасъ.

— Теперь и отъ людей не уйти: она все знаетъ, она выдать можетъ,— прошептала она.— Не выдастъ разв, чтобы брата не замшать и деньги присвоить. Деньги? О, проклятыя, это изъ-за нихъ все, изъ-за денегъ. Наслдіе уды! Повсился онъ изъ-за денегъ.

Она опять вдругъ какъ бы сошла съ ума и заметалась.

— Погодите, погодите! вотъ вы узнаете!— начала она говорить, мечась по комнат.— уда я… уда… Ну, что-жъ и повшусь… Какъ собака, издохну… Они хотли, чтобы я въ монастырь поступила… въ храм по полу ползала бы, а они смотрли бы, да смялись: ‘ползай! ползай!’ Нтъ, нтъ, я не поползу, я…

Она быстро отрыла въ чемодан какой-то остатокъ веревки, влзла на стулъ, торопливо нацпила веревку на крючокъ, вбитый въ стну, сбросивъ на полъ висвшую на немъ одежду, устроила петлю и просунула въ нее голову.

— Вотъ, вотъ!… уда, уда!— прохрипла она, силясь оттолкнуть ногою стулъ.

Онъ, наконецъ, упалъ, она слегка зашаталась, послышался легкій хрипъ, по тлу пробжали конвульсіи — и она вдругъ вытянулась какъ-то сразу.