Алчущие, Шеллер-Михайлов Александр Константинович, Год: 1887 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 357 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

ПОЛНОЕ СОБРАНЕ СОЧИНЕНЙ
А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.

ИЗДАНЕ ВТОРОЕ

подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.

ТОМЪ СЕДЬМОЙ.

Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1904 г.

С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1904.

АЛЧУЩЕ.
РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ КНИГАХЪ.

КНИГА ПЕРВАЯ.

Весна была въ самомъ разгар.

Сначала шли безпрерывно теплые дожди, потомъ они смнились ясными, почти знойными днями. Снга стаяли быстро, дороги подсохли. Даже на тневыхъ откосахъ холмовъ и канавъ не оставалось и слдовъ снжныхъ подушекъ, а виднлись залегшія въ глубокихъ уголкахъ тонкія, точно вылитыя изъ стекла, узорчатыя, какъ кружево, пленки льда. На поляхъ и лугахъ показались рдкіе зеленые побги: кое-гд мелькали блыя звздочки первыхъ, быстро расцвтающихъ и быстро гибнущихъ цвтовъ, качавшихся на водянистыхъ, жиденькихъ стебелькахъ. Только лса стояли еще обнаженными, хотя издали казалось, что и они мстами приняли красноватые и зеленоватые оттнки. Лсная почва пестрла то группами сбившихся вмст бурыхъ, желтоватыхъ и почти красныхъ прошлогоднихъ листьевъ, то кочками вчно зеленыхъ мховъ, то стоячими гладкими и блествшими на солнце, какъ зеркала, лужами воды. Повсюду уже слышался суетливый немолчный гомонъ прилетавшихъ птицъ, и если при ослпительномъ блеск солнца не легко было прослдить за ними глазами, то слухъ уже отчетливо могъ уловить эти звуки весны.

Въ одинъ изъ такихъ ясныхъ, безоблачныхъ дней, часу въ шестомъ вечера, по дорог къ барской усадьб села Ломовскаго хали два экипажа, не то кареты, не то коляски, съ спущенными передками, со стеклами по бокамъ. Потрескавшаяся и заскорузлая рыжеватая кожа, старинныя высокія рессоры, тяжелыя, въ род телжныхъ, колеса, дребезжанье гаекъ, все говорило о долголтней служб грузныхъ колымагъ. Въ одной изъ повозокъ, мене обремененныхъ поклажей, помщались господа — худощавый, невысокій ростомъ, блокурый мужчина лтъ пятидесяти съ небольшимъ, очень полная, очень крупная женщина съ черными, какъ смоль, волосами, посеребренными немного сдиной, и двушка лтъ двадцати пяти, высокая, стройная, нсколько худощавая, съ античнымъ профилемъ, съ блднымъ лицомъ и такая же брюнетка, какъ мать. Это были новые владльцы Ломовскаго, еодоръ Романовичъ, Антонина Аркадьевна и Анна еодоровна Ломовы. Въ другомъ возк, утопая въ цлой масс дорожныхъ вещей, подушекъ и узловъ, находились слуги, толстая старуха лтъ шестидесяти пяти съ большимъ широкимъ лицомъ, съ узенькимъ, прорзаннымъ морщинами лбомъ, съ заботливо сжатыми тонкими губами, и степенный, худощавый старикъ, чисто выбритый, съ гладко приглаженными волосами, можетъ-быть, тхъ же лтъ, можетъ-быть, нсколько постарше, чмъ его спутница. И на господахъ, и на слугахъ были если не дурные, то далеко не модные, сильно заношенные, сильно потертые наряды, какіе встрчаются у бережливыхъ бдняковъ. Къ обоимъ экипажамъ снаружи было привязано не мало узловъ, сакъ-вояжей, чемодановъ, корзинъ. Все это было старое, потертое, порыжвшее, разнокалиберное, точно набранное гд попало, купленное ‘по случаю’. Судя по вншности, трудно было предположить, что это дутъ владльцы довольно крупнаго имнія, а не захудалая чиновничья семья, переселяющаяся подкормиться на новое ‘мсто’.

О скоромъ прізд господъ въ усадьбу мстные крестьяне знали уже задолго, и, можетъ-быть, именно потому появленіе ихъ не произвело въ сел впечатлнія неожиданности. Впрочемъ, если бы ихъ и не ждали, то едва ли кого-нибудь особенно заинтересовалъ бы ихъ пріздъ: господа были ‘чужіе’, никому не знакомые, не связанные никакими старыми воспоминаніями или новыми дловыми отношеніями съ селомъ. Мало того, эти новые сосди крестьянъ вступали во владніе довольно большими землями и, по всей вроятности, должны были заняться исключительно сельскимъ хозяйствомъ, тогда какъ ломовцы въ послднія десять лтъ совсмъ отбились и отъ своей собственной истощенной и скупой земли, втянувшись волей-неволей въ фабричную работу и въ отхожіе промыслы. Во время прозда экипажей черезъ село только нсколько любопытныхъ бабъ высунулось изъ оконъ и выбжало за ворота, заслышавъ громыханье и дребезжанье колесъ, да нсколько встрчныхъ мужиковъ, поровнявшись на дорог съ повозками, привычнымъ движеніемъ сняли шапки. Въ нкоторыхъ взглядахъ, въ нкоторыхъ фразахъ, правда, случайныхъ и незначительныхъ, было даже что-то недружелюбное, что-то недоврчивое. Къ новымъ, еще незнакомымъ людямъ всегда относятся именно такъ. Кое-гд, при вид новопрізжихъ, послышались не то враждебныя, не то ироническія замчанія.

— Сала наживать пріхали!

— Самъ-то, сказывалъ Шершовъ, крутенекъ. Какъ бы шеи себ не вывихнулъ.

— Извстно, голодный волкъ зубы скалитъ.

Потомъ шли разсказы, отрывочные и немногословные, какъ мсяцъ или два тому назадъ новый баринъ, прізжавшій осматривать свою усадьбу, сцпился съ бывшимъ старшиною Шершовымъ, грозя, безъ всякой видимой причины, согнуть послдняго въ бараній рогъ и сослать туда, куда Макаръ телятъ не гоняетъ и воронъ костей не заноситъ.

— Изъ-за чего вышло-то все?

— Кто ихъ разберетъ! Только Шершовъ-то толстое брюхо,— не скоро его согнешь.

— Покланяться какъ бы не пришлось. Что въ томъ, что вороненкомъ наскакивать уметъ, склевать-то силенки не хватитъ.

Въ экипажахъ тоже шли невеселыя бесды. Господа говорили по-французски, смотря въ окна кареты.

— Да это цлый фабричный городъ, а не село,— апатично замтила жена, смотря равнодушными глазами на высокія, срыя и красныя зданія ситцевой и миткалевой фабрики, на винокуренный заводъ, на дома разныхъ управляющихъ и смотрителей фабрики и завода, на больницу и школу для фабричныхъ.

Дйствительно это былъ цлый городокъ, сложенный и сколоченный, казалось, безъ всякаго плана, на скорую руку и какъ бы на короткій срокъ. Груды досокъ, бревенъ и кирпича, оставшіяся отъ построекъ или приготовленныя для новыхъ сооруженій, говорили о его недавнемъ возникновеніи. Тмъ не мене, все здсь было уже загрязнено, закопчено, неряшливо.

— Это и не село, а вертепъ господъ Тарасовыхъ и компаніи,— поспшно отвтилъ мужъ съ ироніей въ голос.— Село ты сейчасъ увидишь, остался одинъ поворотъ, потомъ мостъ, а тамъ и Ломовское.

Экипажъ свернулъ въ правую сторону, дале прохалъ по мосту, грузно стуча по шаткимъ доскамъ, и наконецъ, въхалъ въ главную улицу деревни. Въ самомъ начал, поближе къ фабрикамъ, село очень походило на маленькій уздный городокъ, съ небольшой старой церковью, съ погостомъ, тянувшемся за нею вдоль обрывистаго берега почти всегда безводной рченки, съ довольно широкою площадью передъ церковью, съ нсколькими новыми и просторными деревянными домами школы, волостного правленія, постоялаго двора, но дальше шли уже не дома, а избы, лачуги, развороченныя клти, какое-то запустніе.

— Это какія-то руины!— сказала брезгливо Ломова, смотря на полуразрушенныя крыши и ворота, на разбитыя окна, заткнутыя тряпками и заклеенныя бумагой, на груды земли, навоза и соломы, приваленныя снизу къ стнамъ избъ.

— Плоды эмансипаціи!— горячо и желчно отвтилъ баринъ, жестикулируя руками.— Результаты освобожденія рабовъ! Господа были тираны, кровопійцы! Теперь лучше!.. Посмотрлъ бы я, какъ бы у меня посмлъ мужикъ довести свое жилье до такого состоянія!.. Зато взгляните вонъ на этотъ домъ. Это, изволите видть, жилище бывшаго старшины Шинова или Ширшова, какъ его тамъ зовутъ. У него, изводите видть, ‘не хуже господъ’, какъ онъ выражается.

Ломовъ въ минуты сильнаго раздраженія начиналъ говорить жен, дочери и сыну ‘вы’, тутъ же сбиваясь на обычное ‘ты’. Барыня мелькомъ взглянула въ окно экипажа на сторон мужа и сдлала едва замтную презрительную гримасу.

— Двухъэтажный домъ возвелъ, расписалъ его всми цвтами радуги, цвты на окнахъ поставилъ, какъ же не баринъ!— продолжалъ мужъ скороговоркой, волнуясь, захлебываясь и кипятясь.— Вроятно, оранжереи дяди разграбилъ. Тутъ вдь воръ на вор и вора погоняетъ! Еще бы! Гд же взять денегъ. Безъ господской палки отбились отъ работы, а господа-земцы выжимаютъ послдніе соки!.. Ты теперь видишь, что я не преувеличивалъ, говоря объ этомъ притон нищихъ? И среди этого народа, съ этимъ народомъ придется хозяйничать, работать.

Онъ сталъ все такъ же скороговоркой и съ захлебываніемъ говорить о предстоящихъ трудностяхъ хозяйства. Рабочихъ придется нанимать — давай задатки, дашь задатки — жди, что ихъ пропьютъ и тебя надуютъ, судись по новымъ судамъ, рабочій наймется, но безъ лошади, безъ земледльческихъ орудій, все нужно завести самимъ, отъ нищихъ нечего ждать, чтобы у нихъ были лошади и земледльческія орудія, изволь самъ держать десятки лошадей и заводить орудія. Гд деньги на это? Первое время придется только сидть сложа руки, отдавать все въ аренду, т. е. позволять себя грабить. Жить въ деревн и не обрабатывать земли! Мило? Это тоже, что похать въ театръ и просидть въ буфет.

— Но ты еще не видала главнаго — нашего дома,— замтилъ мужъ, перебивая, по обыкновенію, самъ себ.— Это чемоданъ, это ящикъ, это гробъ, но не домъ. Какая-то длинная двухъэтажная казарма, окруженная вмсто сада сквернымъ лсомъ. Верхній этажъ точно въ гостиниц — коридоръ и два ряда отдльныхъ комнатъ…

— Но вдь прежде на дом былъ бельведеръ,— медленно начала Ломова, прищуривъ глаза и какъ бы стараясь пробудить въ памяти давно забытый ею образъ барскаго дома.

— Да, и бельведеръ на дом былъ, и терраса въ садъ была, и съ боковъ были колоннады. Все уничтожено, разрушилось, раскрадено, исчезло. Да что-жъ мудренаго, если даже заборъ сада, выходившій въ поле, и тотъ разобранъ и пропалъ! Говорятъ, дядя уничтожилъ и бельведеръ, и колоннады, и террасу за ветхостью. Прекрасно. Врю. Ну, а заборъ у сада — это онъ же уничтожилъ? Ужъ они бы лучше и домъ разобрали. Что церемониться, теперь все можно длать безнаказанно! Изъ-за этого забора мн и пришлось поговорить съ этимъ… Шишкинымъ, что ли… съ этимъ бывшимъ старостой, потомъ старшиною. Я сказалъ ему, что я заставлю мужиковъ построить мн новый заборъ. А эта бестія осмлился, какъ мн передавали, сказать, что, можетъ-быть, я хочу, чтобы и домъ они новый построили. Каково? Ну, да что-жъ! Построятъ! Кланяться въ ноги будутъ, чтобы только позволилъ построить! Они думаютъ, что они свободные люди, такъ они и грабить могутъ. Нтъ, я еще потягаюсь съ ними.

Ломовъ говорилъ громко и быстро, сильно жестикулируя, ерзая на своемъ мст. Его звонкій, немного крикливый голосъ рзалъ слухъ. Сразу можно было угадать, что это человкъ, страдающій печенью, желчный, не привыкшій съ дтства ни сдерживаться, ни покоряться. Холодный и сдержанный тонъ его жены, дышавшій, казалось, почти апатіей, составлялъ рзкій контрастъ съ его горячностью. Но въ ея холодности было нчто боле страшное — какая-то непреклонная, непоколебимая твердость. Только въ высшихъ слояхъ общества развиваются такія натуры, такіе характеры, способные съ невозмутимымъ спокойствіемъ отправиться на балъ или въ оперу, отдавши чуть не смертный приговоръ признанному ими виновнымъ человку.

Третья личность, сидвшая въ экипаж, хранила гробовое молчаніе: она точно застыла у окна въ одномъ положеніи и безучастно смотрла на мелькавшіе передъ нею виды, не поворачивая головы, не слдя взглядомъ ни за чмъ. Казалось, она спала съ открытыми глазами. Только разъ она вздрогнула и сдвинула плотне брови, когда отецъ неожиданно проговорилъ:

— А вонъ туда, вправо, дорога къ Борису Николаевичу Иволгину… Онъ вдь въ трехъ верстахъ отъ насъ живетъ…

— Да разв онъ навсегда здсь поселился?— спросила жена.

— Какъ же, у сестры живетъ. Ужъ, врно, завтра же завернетъ къ намъ. Это хорошо, что онъ здсь. Все же живой человкъ…

Молодая двушка приняла еще боле суровое, почти враждебное выраженіе лица, точно при имени Иволгина въ ея груди пробудились и злоба, и ненависть. Но она молчала попрежнему и попрежнему смотрла въ окно, ничего не замчая, ничмъ не интересуясь. Можетъ-быть, ей было бы легче вовсе не смотрть на мелькавшія передъ нею картины, но тогда ей, волей-неволей, пришлось бы видть кривлянья отца, втянуться въ разговоръ. Она предпочитала изъ двухъ золъ меньшее. Въ ея голов и теперь мелькали мысли: ‘Когда же онъ кончитъ? Когда перестанетъ двигаться?’ Порою ей казалось, что, слыша его возгласы, она сама длаетъ гримасы, длаемыя имъ. Она такъ хорошо изучила ихъ, он такъ часто разстраивали ей нервы.

Въ возк, гд находились слуги, царствовало молчаніе, прерываемое только изрдка ворчливыми фразами. Старики-слуги — мужъ и жена — разругались еще съ утра въ этотъ день и теперь дулись другъ на друга.

Когда мужъ, Степанъ Потапычъ, начиналъ что-нибудь говорить, жена, Мара Власьевна, раздражительно прикрикивала на него:

— Молчалъ бы, пьяная твоя рожа!

Когда разговоръ начинался ею, онъ коротко и съ степеннымъ видомъ замчалъ:

— Запилила!

И отворачивался къ окну, отплевываясь на брань жены.

Такъ жили они уже больше сорока пяти лтъ. Онъ пилъ запоемъ въ сокрушеніи и въ злоб на себя, за свое ‘малодушество’, то-есть за это самое пьянство, она пилила и ла его, какъ ржа желзо, за то же самое. Тмъ не мене, они жили, какъ примрные супруги, никогда не разлучаясь, никогда не измняя другъ другу. Она огрызалась на людей, осуждавшихъ его, и не безъ гордости говорила, что ‘онъ пьяный стоитъ десяти трезвыхъ’, онъ, въ свою очередь, степенно останавливалъ людей, называвшихъ ее сварливой бабой, и наставительно говорилъ, что ‘не сварливая она, а сердцемъ до всего горячая’. Это, впрочемъ, не мшало имъ, когда они оставались одни, обмниваться любезностями въ род слдующихъ: ‘умъ-то ты послдній пропилъ, пьяные твои глаза’,— ‘смотри, не совсмъ еще догрызла меня, змя подколодная, еще погрызи’. Когда же онъ переставалъ пить, она вдругъ длалась кроткою и покорною, смотрла съ подобострастіемъ ему въ глаза, какъ будто извиняясь въ чемъ-то и прося о чемъ-то, а онъ, серьезный и сконфуженный, ходилъ потупившись и вздыхалъ тяжелыми вздохами, точно кающійся гршникъ, и чмъ сокрушительне становились вздохи, тмъ ближе были дни запоя. Эти два человка родились, выросли и состарлись въ семь Ломовыхъ и были врными рабами своихъ господъ даже тогда, когда сдлались вольными людьми…

Когда экипажи остановились у крыльца господскаго дома, длиннаго, желтаго, двухъэтажнаго зданія съ облупившейся штукатуркой, изъ перваго экипажа съ легкостью молодого человка выскочилъ Ломовъ и помогъ выйти жен и дочери.

Жена бросила мимолетный холодный взглядъ на неприглядное строеніе и презрительно пожала плечами.

— Хорошъ?— спросилъ ее мужъ, уловивъ ея взглядъ.

— Даже хуже, чмъ я предполагала,— отвтила она.

Господа, встрченные на подъзд конторщикомъ среднихъ лть, изъ мщанъ, съ просаленными прямыми волосами, старикомъ-садовникомъ, съ заскорузлыми и узловатыми, какъ корни деревьевъ, руками, служившимъ и за сторожа дома, и какой-то рябой бабой, съ пестрымъ и большимъ, какъ чалма, повойникомъ на голов, съ отвислыми грудями, точно перерзанными высоко подвязаннымъ холщевымъ передникомъ, въ короткой синей юбк и въ стоптанныхъ мужскихъ сапогахъ, не то кухаркой, не то поломойкой, прошли въ просторныя сни, приказавъ на ходу вносить вещи. Едва успли слуги выйти изъ своего возка, какъ на господскомъ двор, точно изъ земли выросли, появились какіе-то подростки — мальчуганъ и двочка, лохматые, оборванные, босоногіе. Не спрашивая ихъ, кто они и откуда, Мара Власьевна прикрикнула на нихъ:

— Чего глазете? пошли таскать вещи!

Дти тотчасъ же принялись за дло, какъ за веселую игру….

Господа уже осматривали свое жилище.

Внутри домъ производилъ лучшее впечатлніе, чмъ снаружи, хотя отъ него пахло нежилымъ помщеніемъ, несмотря на сильно натопленныя печи. Стны гостиной, залы, кабинета, спальни, портретной галлереи были мстами лишены обоевъ, мстами облупились, тмъ не мене почти везд сохранилась мебель, старинная, тяжеловсная, съ потемнвшими бронзовыми украшеніями и вылинявшей штофной обивкой. Нкоторые предметы были неудобны, некрасивы, но сдланы въ строгомъ стил, говорили о заботливомъ выбор, не напоминали мщанской обстановки, купленной порознь и случайно. Хозяйка дома даже пріостановилась въ желтой гостиной, залюбовавшись мебелью.

— Это мило! Стиль временъ имперіи. Нужно будетъ впослдствіи только подновить.

И, едва замтно усмхнувшись, она прибавила но-французски:

— Разбираютъ заборы, а это уцлло! Это капиталъ!

Мужъ нервно передернулъ плечами.

— Врно, показалось, что это не годится на дрова!

Они проходили изъ комнаты въ комнату и дошли до портретной галлереи. Это было довольно длинное помщеніе съ большими венеціанскими окнами, съ узкими простнками. Въ простнкахъ висли какіе-то старинные потемнвшіе медальоны, на противоположной окнамъ стн красовались старинные портреты. Холодные и равнодушные глаза хозяйки дома остановились на этихъ потемнвшихъ изображеніяхъ мужчинъ въ напудренныхъ парикахъ, во французскихъ кафтанахъ, шитыхъ золотомъ, съ жирными бритыми подбородками, съ лицами въ форм грушъ, узкими вверху, широкими внизу, и дамъ въ такихъ же парикахъ, съ румяными лицами, съ ямками на щекахъ, съ глупыми круглыми глазами, съ обнаженными до послдней степени полными шеями и грудями, съ длинными и прямыми, какъ латы, лифами, въ фижмахъ. На нкоторыхъ изъ портретовъ были изображены дти въ костюмахъ и позахъ жеманныхъ балетныхъ танцовщицъ и танцовщиковъ, приготовившихся къ танцамъ, съ шарфами изъ газа въ рукахъ, съ застывшими на лицахъ неестественными улыбками. Заходившее солнце ярко озаряло эту комнату, выходившую на западъ, на просторный дворъ, уже заросшій кое-гд побгами молодой травы, застроенный по сторонамъ конюшнями, кладовыми, сараями, службами. Свтлые лучи скользили по этимъ неподвижнымъ лицамъ и какъ бы оживляли ихъ. Хозяйка дома задумчиво всматривалась въ нихъ, когда ея мужъ замтилъ ей:

— Странная манера была прежде писать портреты больше натуральной величины. Зачмъ?

Она очнулась, отвернулась отъ портретовъ и своимъ обычнымъ холоднымъ тономъ отвтила:

— Крупне сами люди были…

Потомъ, обратясь къ конторщику, почтительно слдовавшему за господами походкой шакала, она сказала:

— Я думаю, вещи внесли? Прикажите тамъ, чтобы позаботились о ча.

Конторщикъ подобострастно нагнулся, неловко тряхнувъ масляной головой, и пробормоталъ:

— Въ одинъ моментъ-съ!

Это былъ худой, изжелта-блдный, высокій человкъ съ жидкими прямыми волосами, приглаженными и блествшими, какъ атласный колпакъ, съ рденькой бородой, съ узенькими, смиренно потупленными и суетливо бгавшими глазками, не то желтоватыми, не то зелеными.

— Какая подлая рожа,— сказалъ Ломовъ посл его ухода.— Хамъ!

Жена равнодушно пожала плечами.

— Какой-нибудь семинаристъ или мщанинъ.

Мужъ проговорилъ, снова горячась и волнуясь:

— Не знаю. Предвижу только, что этотъ господинъ Аквилоновъ одинъ изъ шайки мерзавцевъ, грабившихъ имніе при дяд и еще боле посл его смерти. Его придется разсчитать при первой возможности и послать къ чорту.

Она опять пожала плечами.

— Зачмъ? Для чего спшить? Теперь ему будетъ выгодне оберегать наши интересы. Онъ и будетъ ихъ оберегать. Эти люди за деньги готовы служить каждому. Было бы на что купить.

Они, разговаривая, дошли до столовой, гд уже приготовляли все для чая. Жена отдавала спокойнымъ и холоднымъ тономъ приказанія прислуг, задавала вопросы коротко, ясно. Старшая служанка отвчала ей отрывисто и рзко, старый слуга говорилъ съ нею подобострастнымъ тономъ, точно провинившись въ чемъ-то и извиняясь передъ нею. Ломовъ между тмъ ходилъ взадъ и впередъ по комнат и отъ времени до времени, вспомнивъ то или другое, выходилъ къ приказчику, горячился и волновался, закуривая папиросу за папиросой.

Скорй маленькій, чмъ высокій по росту, худой и костлявый, подвижной и нервный, съ походкой ловкаго кавалериста, немного раскачивающагося на ходу, на слегка скривленныхъ ногахъ, онъ производилъ по фигур и манерамъ впечатлніе молодого человка, если бы замтная лысина на затылк и помятость лица, некрасиваго, скуластаго, татарскаго типа, изрзаннаго морщинами, обросшаго густо бловатой, точно пакля, коротко подстриженной бородой, не говорили, что это человкъ далеко не молодой и при томъ много пережившій. О много пережитомъ говорило и лицо его жены. Болзненная полнота этого лица, признаки малокровія, морщинки около глазъ и рта, мелкія черты, прорзавшія ея лобъ, почти не пощадили и не оста. вили слдовъ былой красоты. Особенно поражали ея выцвтшіе, мутные, когда-то бывшіе черными, глаза: смотря на нихъ, можно бы было подумать, что она только-что плакала, объ этомъ говорили припухшія вки, краснота, пордвшія и какъ бы слипнувшіяся рсницы, отвисшая въ вид мшковъ кожа подъ глазами. Это впечатлніе являлось тмъ боле страннымъ, что выраженіе лица было холодно, спокойно и надменно. Такая женщина, повидимому, была неспособна плакать.

Когда подали самоваръ, Ломова, закуривъ уже вторую папиросу, заварила чай, нарзала булку и потомъ принялась за разливанье чая.

— Мамка, позови Нину,— обратилась она къ Мар Власьевн.

Старуха когда-то кормила барыню, ея сестеръ и братьевъ и ее съ тхъ поръ всегда звали въ дом мамкой.

— Сказано! Чего еще звать!— рзко отвтила старуха, таская черезъ столовую груды вещей, выгружаемыхъ изъ разныхъ узелковъ.

еодоръ Романовичъ на минуту остановился передъ женой.

— Кстати! Что съ Ниной?— спросилъ онъ.— Молчитъ, дуется.

Жена нетерпливо пожала плечами, сердясь, что онъ самъ не можетъ ничего понять, что ему все нужно объяснить.

— Ты полагаешь, что ей можетъ быть весело?

— Но все же… Этотъ видъ, это молчаніе… Это, наконецъ, раздражаетъ нервы… Точно приговоренная къ смерти…

Жена взглянула на него унижающимъ, презрительнымъ, почти враждебнымъ взглядомъ. Господи, какъ онъ глупъ!

— А ты думаешь, она приговорена къ жизни… къ радостямъ, къ счастію?..

— Все же можно бы и не афишировать своихъ чувствъ.

Онъ замолчалъ, заходилъ по комнат, поворачиваясь на каблукахъ.

Но онъ быстро раздражался и быстро забывалъ причины раздраженія. Черезъ минуту онъ говорилъ уже о другомъ.

— Я увренъ, что не пройдетъ и недли, какъ кузина Бетси прилетитъ къ намъ,— проговорилъ онъ, продолжая ходить по столовой.— Теперь вс прилетятъ, даже не ожидая твоего визита.

Но лицу жены скользнула гримаса-улыбка, конвульсивнымъ движеніемъ тронувшая едва замтно одинъ край верхней губы.

— Гд же такъ долго ждать!.. Кстати: я больна и никуда не могу вызжать… Не забудь этого… Пожалуйста, не забудь!

Онъ не спросилъ ее, почему она не можетъ вызжать. Они старались какъ можно меньше говорить объ этомъ. У нея были три перемны старыхъ заношенныхъ платьевъ, у него было дв пары какихъ-то куцыхъ лтнихъ пиджаковь и такихъ же брюкъ и жилетовъ.

Мужъ подошелъ къ столу, отпилъ немного чаю, закурилъ еще папиросу и, опять заходивъ по комнат, заговорилъ:

— Да, еще годъ, можетъ-быть, два и все снова войдетъ въ свою колею. Урокъ былъ страшенъ, но, по крайней мр, прошелъ не даромъ. Теперь я знаю свою силу. Мн иногда кажется, что я сдланъ изъ желза, изъ стали? Поставить бы другого на мое мсто, изъ новыхъ, изъ фразеровъ…

Въ столовой раздался рзкій хриплый голосъ мамки, проносившей вещи:

— Ниночка приказали сказать, что не желаютъ чаю. Голова разболлась. Хотятъ започивать.

Мара Власьевна, грузно шагая, исчезла въ другой комнат. На минуту въ столовой воцарилось молчаніе. Вдругъ хозяйка подняла голову, точно очнувшись отъ сна.

— Иволгинъ… Ты его видлъ нынче здсь… Что онъ изъ себя представляетъ?

— То-есть какъ?—спросилъ съ недоумніемъ мужъ.— Возмужалъ, сталъ почти красавцемъ…

Она нетерпливо перебила его:

— Ахъ, не то… Бденъ? богатъ? служитъ?

— Какъ теб сказать: кажется, не богатъ, не бденъ. У него вдь это трудно узнать — не придаетъ значенія деньгамъ, точно милліонеръ, а поглядишь на образъ его жизни — кажется, что съ гроша на грошъ перебивается. Впрочемъ, вроятно, онъ сводитъ концы съ концами, не нуждаясь въ служб. Онъ вдь докторъ. Но лчитъ, кажется, больше изъ любви къ искусству, съ меньшею братьею возится. Все еще тотъ же фантазеръ, какимъ былъ и тогда, когда мы знали его въ Петербург…

Жена почти не слушала мужа и, въ раздумьи, какъ бы про себя, замтила:

— Что у нихъ вышло съ Ниной, что онъ вдругъ пересталъ тогда бывать у насъ?..

— Съ Ниной? Я думаю, что у него ничего и не могло выйти съ ней. Она, вроятно, и не обращала вниманія тогда на какого-то студента…

— Она, да, но онъ обращалъ на нее вниманіе… Это бросалось въ глаза… Потомъ вдругъ оборвалъ знакомство… Впрочемъ, у него тамъ были какія-то утраты.

Мужъ вдругъ точно что-то сообразилъ и разсмялся:

— Ужъ ты не помышляешь ли о ихъ брак?

Она сдлалась совершенно серьезна.

— О, это было бы счастье для Нины!.. Я боюсь и думать о томъ, что ее ждетъ… Умри мы — и она нищая. Все вдь достанется не ей…

И, повернувъ голову, не давъ времени мужу что-нибудь возразить, она спросила:

— Ты ничего не узналъ передъ отъздомъ новаго о Ром?

Онъ рзко отвтилъ:

— Новаго? что же можетъ быть новаго? Сидитъ въ тюрьм…

— Скоро ли кончится его дло?

— Не знаю… Тамъ все тайны, изъ каждой мухи длаютъ слона… А между тмъ очень важно знать, что будетъ… Отъ этого будетъ зависть все… Если и не все, то многое. Черезъ мсяцъ или черезъ полтора прідетъ Наташа. Если бы его выпустили къ этому времени, если бы удалось его женить на ней, имнье сразу можно было бы поставить.

Онъ сталъ развивать свои планы, сильно занимавшіе его въ послднее время.

— У нея капиталъ небольшой, какія-то жалкія сорокъ тысячъ, но все же это капиталъ. Такъ взять его на имніе нельзя. Выйдетъ замужъ за Рому, тогда дло другое — имніе же достанется посл насъ ему и ей. Это будетъ не новый долгъ, а просто деньги пойдутъ на ихъ же пользу.

— Да, хорошо, если бракъ состоится,— замтила вскользь жена.

Она не врила въ осуществимость этихъ мечтаній.

— Отчего ему не состояться? Что можетъ помшать?— загорячился Ломовъ.— Они оба молоды, еще въ дтств ихъ называли женихомъ и невстой…

— Разв мы ихъ знаемъ?— перебила жена Ломова раздражительнымъ тономъ.— Ныншнія поколнія институтокъ не прежнія. И тамъ эти идеи, самостоятельные взгляды. Къ тому же Наташа такъ плохо воспитана, не выдержана… А Рома — чмъ онъ сдлался теперь?— по ея верхней губ опять скользнула горькая судорожная усмшка.— Сынъ, а родители не знаютъ, что это за человкъ!.. Онъ, какъ хамелеонъ, мняется съ каждымъ днемъ. О, что это за поколніе, переживающее въ годъ то, чего не переживали мы въ десятки лтъ.

— Это все напускное, проходящее. Два года тюрьмы отрезвятъ отъ многаго хоть кого,— сказалъ мужъ.

— Отрезвятъ, да, но отъ чего? Какія еще новыя бури поднимутся въ душ?

Она задумалась о сын, какъ задумываются надъ ршеніемъ трудной задачи, сложной загадки, темной шарады.

Когда-то душа ея сына казалась ей открытой книгой, гд на блыхъ чистыхъ листахъ она могла написать, что ей угодно — свои заповди, свои молитвы, свои правила. Теперь эта душа была для нея темнымъ лсомъ, окутаннымъ непроглядной ночью, гд можно было заблудиться, погибнуть, не дождавшись отвта, отклика, сочувствія. Когда-то она однимъ взглядомъ покоряла эту упрямую и настойчивую душу, теперь эта душа не тронулась бы даже отъ слезъ,— отъ ея слезъ. Она почти машинально провела рукою по глазамъ и стиснула зубы, боясь расплакаться. Она стыдилась слезъ, она не плакала при людяхъ, даже при муж. А одна — ей было жутко даже вспомнить, сколько плакала она одна въ послднія девять лтъ.

— Вещи разобраны. Надо разложить по мстамъ. Я же не знаю, куда,— отрывисто доложила Мара Власьевна.

— А?— отозвалась Ломова.— Да, вещи! Сейчасъ!

Она поднялась изъ-за стола, обратилась къ мужу:

— Я не знаю, гд тутъ гардеробная. Есть шкапы, шифоньеры?

— Въ нижнихъ комнатахъ есть одинъ платяной шкапъ да дв шифоньерки,— отозвалась за барина служанка.— И того много…

Барыня пропустила мимо ушей это замчаніе и пошла указывать, куда положить вещи.

Ломовъ вышелъ въ другую комнату, гд конторщикъ еще помогалъ Степану Потапычу разбирать посуду, разныя мелочи, выспрашивая о длахъ и характерахъ господъ, надолго ли они думаютъ остаться въ имніи, есть ли у барина въ столиц мсто, свой домъ. Онъ выспрашивалъ тихо, вкрадчиво, мимоходомъ, съ простодушной миной и глуповатымъ выраженіемъ глазъ простяка, Степанъ напускалъ важности: разв господа даютъ отчетъ слугамъ, сколько захотятъ, столько и поживутъ, на что господину мсто, если и такъ можно жить, домъ — извстно, есть домъ, не на улиц же они жили. При вход Ломова Аквилоновъ поднялся торопливо съ полу, подобострастно вытянулся.

— Какъ же-съ съ наймомъ рабочихъ, выше высокоблагородіе?— началъ онъ.— Нынче позапоздали маненько. Теперь время дорого, подговорить зараньше надо кого слдуетъ…

— Что-жъ длать, что-жъ длать! Нынче такъ ужъ и запишемъ, что пропащій годъ,— отвтилъ баринъ.

Приказчикъ донималъ его вопросами о работахъ и рабочихъ и въ прошлый его пріздъ въ деревню на недлю, и сегодня уже второй разъ заговаривалъ объ этомъ.

— Прежде всего нужно осмотрться, принять все, просмотрть отчеты, бумаги. Я не люблю начинать дла, не вникнувъ сначала во все. Я лучше потеряю годъ, чмъ примусь за дло кое-какъ…

— Это-съ врно, только какъ же такъ… нельзя же землю такъ оставить…

— Ничего не получимъ нынче, будущій годъ вдвое дастъ,— уклончиво отвтилъ Ломовъ.— Завтра утромъ мы обсудимъ все. Я встаю рано.

Приказчикъ откланялся, попятившись къ дверямъ.

Баринъ посмотрлъ, какъ слуга разбираетъ вещи. Степанъ замтилъ что-то насчетъ необходимости привести въ порядокъ людскія и найти кого-нибудь для скотнаго двора, для конюшни. Ломовъ, ничего не отвтивъ, круто повернулъ въ другія комнаты, прошелъ въ спальню. Его, вчно легкомысленнаго, быстро переходящаго отъ раздраженія къ беззаботности, начинало забавлять его положеніе. Оно не было предвстіемъ голода и холода. Онъ сознавалъ, что онъ, владлецъ большого имнія, теперь можетъ всегда вывернуться, и это сознаніе вызывало на его лицо самодовольную улыбку. Безденежье казалось ему ‘приключеніемъ’. Это только разнообразитъ монотонность жизни.

— Это становится нсколько забавнымъ,— обратился онъ съ усмшкой къ жен.— Аквилоновъ говоритъ о сельскихъ работахъ, Степанъ говоритъ о скотномъ двор, о конюшняхъ. На все нужно денегъ, денегъ, денегъ,— а ихъ нтъ!

Жена, взволнованная разборкой привезеннаго гардероба, столоваго и постельнаго блья, видомъ всхъ этихъ прорхъ и заплатъ, грубымъ замчаніемъ мамки, что нужно нанять прачку, такъ какъ лохань изъ прачечной выходить не будетъ при такомъ маломъ запас блья, упавшимъ голосомъ спросила мужа:

— Но неужели нельзя будетъ удержать хоть часть выкупныхъ денегъ и остатковъ отъ доходовъ за прошлые годы?

— А господинъ адвокатъ?— желчнымъ тономъ отвтилъ мужъ и увлекся, заговорилъ быстро съ захлебываніемъ.— Онъ вдь какъ разъ вс эти деньги долженъ получить. Еще въ долгу у него будемъ… И то одолженіе сдлалъ, велъ дло на свой страхъ, за двадцать процентовъ велъ, намъ на содержаніе добывалъ деньги… Алтынники, жидовское племя! Новые суды ввели, расплодили краснобаевъ, стригутъ всхъ и каждаго. Торговался со мной, представлялъ мн, что онъ одолженіе длаетъ мн! Рискуетъ для меня временемъ и деньгами. Безспорное дло, а онъ рисковалъ! Я при старыхъ судахъ въ передней бы принялъ того, кто мн это дло велъ бы, я бы ему подачку за трудъ далъ, сколько мн вздумалось бы, а тутъ — благодтели!

Онъ вдругъ оборвалъ рчь и съ удивленіемъ, почти съ испугомъ взглянулъ на жену. Казалось, онъ увидалъ что-то новое, непонятное. Она стояла спиной къ нему у окна, лицомъ къ потемнвшему уже саду. Онъ разсмотрлъ ясно, какъ вздрагиваютъ ея плечи, онъ услышалъ безплодно сдерживаемыя всхлипыванья. Съ минуту онъ не доврялъ своимъ глазамъ, своему слуху. Она — плачетъ! Наконецъ онъ ее окликнулъ:

— Ты больна? Теб дурно?

Она прерывающимся голосомъ, не поворачиваясь къ нему, досадливо проговорила:

— Оставь, оставь!.. Пройдетъ!..

Но это не проходило, это все усиливалось. Ей сдавливало горло, перехватывало дыханіе. У нея дрожали руки, подламывались ноги. Она давно уже не плакала такъ, какъ теперь. Она плакала всегда одна, безъ свидтелей, безъ него, ей было стыдно показать хоть кому-нибудь, что она страдаетъ отъ матеріальныхъ лишеній, отъ недостатковъ, ей хотлось показать всмъ и каждому, что она выше этихъ ‘мелочей’, теперь она даже не могла дождаться для слезъ той минуты, когда она останется одна. Она опустилась на стулъ, не успвая утирать слезы.

Растерявшійся мужъ торопливо пошелъ за водой, принесъ ее жен, началъ что-то скоро-скоро говорить. ‘Это съ дороги. Давно не путешествовала, сидла девять лтъ, почти не выходя изъ дому. Всегда онъ говорилъ, что это сиднье не доведетъ до добра’… Ее еще боле раздражали его слова. Онъ ей говорилъ, что не слдуетъ сидть, что надо выходить, но онъ никогда не объяснялъ ей, куда выходить, въ чемъ. Теперь ей хотлось все это высказать ему. Но ее душили слезы, а онъ продолжалъ ораторствовать. ‘Нервы у нея разстроились и притомъ деревенскій воздухъ сильно вліяетъ. Здсь нервы быстро окрпнутъ. Здсь они отдохнутъ’. Онъ походилъ на мальчугана, не понимающаго глубокаго значенія серьезнаго горя — горя взрослаго человка. Онъ вынесъ все то же, что вынесла она, но вынесъ это, суетясь, бгая, капризничая, кипятясь, на людяхъ, она выносила все сидя дома, безмолвно, думая, скрывая все отъ всхъ. Онъ могъ бы теперь понять причину этихъ слезъ, но онъ не понялъ ее, приписывая все путешествію, разстройству нервовъ, деревенскому воздуху. Онъ даже нашелъ опредленіе свойства этого воздуха.

— L’air de la campagne est trop pre!

Она же все продолжала рыдать, среди этихъ рыданій онъ услышалъ поразившее его мелодраматическое восклицаніе:

— Алчущіе… среди голодныхъ!..

Она, пересиливъ себя, желая только прекратить болтовню, заговорила отрывисто, сбивчиво, торопливо.

Девять лтъ она терпла нужду, почти нищету. Молчала, плакала потихоньку, въ четырехъ стнахъ. Было о чемъ плакать! Попасть посл роскоши въ безысходную бдность, нежданно, негаданно, внезапно. Видть, какъ сынъ изъ милаго ребенка превратился въ какого-то волчонка. Потомъ изъ приличнаго юноши превратился въ какого-то санкюлота. Дальше вмсто блестящей карьеры попалъ въ тюрьму, заподозрнный въ участіи въ злодйствахъ гнусныхъ соціалистовъ. А дочь? Одна изъ первыхъ свтскихъ красавицъ, очутившаяся чуть не посл перваго бала почти на мостовой. Она, мать, видла, какъ исходило кровью сердце этой гордой двушки. Когда она одна стала искать хоть какихъ-нибудь развлеченій, когда она стала ходить къ какимъ-то новымъ знакомымъ, когда она стала посщать верхи французскаго театра — мать не противорчила ей, не удерживала ее, но… О, онъ и не знаетъ, сколько безсонныхъ ночей провела она, мать, боясь, что ея дочь падетъ! Разв мужчины могутъ понять эти тревоги матери! А потомъ переворотъ въ характер дочери: двушка вдругъ заперлась въ четырехъ стнахъ, какъ бы ушла въ себя, какъ бы замерла. Съ чего? Что случилось съ нею на сторон? Не была ли она влюблена? Въ кого? Не въ Иволгина ли? Недаромъ онъ пересталъ ходить къ нимъ. Недаромъ Нина поблднла, узнавъ, что Иволгинъ живетъ въ двухъ шагахъ отъ Ломовскаго. Затмъ этотъ процессъ изъ-за доставшагося имъ наслдства, униженіе передъ какимъ-то адвокатомъ, жидкомъ: сознаніе, что все спасеніе, вся судьба въ его рукахъ. А мысль, что, выигрывая процессъ, они пускаютъ кого-то по-міру, что эти люди будутъ проклинать ихъ, громко повсюду, что ихъ назовутъ ворами чужого наслдства? Она все это передумала одна, дома, молча, когда онъ, мужъ, бгалъ, обивалъ чужіе пороги, хлопоталъ, срывалъ злобу мелкими дрязгами, бранью, стычками съ людьми. И вотъ, процессъ выигранъ, имніе въ ихъ рукахъ и они…

— О, пойми, что я боюсь, боюсь, что мы пріхали сюда умереть, только умереть!.. Тамъ, въ Петербург, мн все казалось, что въ послднюю минуту, роковую минуту откликнется кто-нибудь изъ родныхъ, изъ близкихъ, изъ нашего круга. Вдь не зври же эти люди? Они не помогли, они отшатнулись отъ насъ. Да, это такъ. Но въ крайнемъ случа, на краю, пропасти, они помогли бы, могли бы помочь. Что значатъ для нихъ десятки, сотни, тысячи рублей!.. А здсь…

У нея опять оборвался голосъ, она опять сквозь рыданія повторила ту же фразу:

— Пришли искать спасенія у нищихъ… алчущіе… среди голодныхъ!..

II.

Анна еодоровна, пріхавъ съ отцомъ и съ матерью въ доставшееся имъ по наслдству имніе, даже мелькомъ не полюбопытствовала взглянуть на обстановку барскаго дома, гд отнын ей приходилось провести, можетъ-быть, многіе годы. Она равнодушно и разсянно прошла въ предназначенную для нея комнату, ничмъ не интересуясь, ни на что не обращая вниманія. Хорошо или дурно было тутъ — ей было все равно. Птиц все равно, деревянная или золотая у нея клтка.

Дорогу молодой двушк къ ея комнат указала рябая баба въ мужицкихъ сапогахъ, встртившая господъ у крыльца. Та же баба указала дорогу въ эту комнату мамк, прежде всего поспшившей, торопливо перерывая въ чемоданахъ, достать постельное блье для барышни. Молодая двушка чувствовала легкую головную боль, даже не боль, а тяжесть въ голов, и потому хотла скорй лечь. Когда она сказала о своемъ намреніи мамк, та, натягивая на подушки чистыя наволочки и взбивая ихъ съ ожесточеніемъ, точно теребя и нашлепывая кого-то провинившагося, отвтила своимъ рзкимъ тономъ:

— Чего и длать теб здсь, какъ не спать! Завезли молодого человка въ трущобу, и — живи тутъ!

И еще съ большимъ ожесточеніемъ она начала колотить но подушкамъ широкой ладонью, укладывая ихъ на постель.

— Хоть бы постель-то приличную припасли, а то на!— двуспальную бабушкину кровать такъ и оставили для молодой двушки. Срамъ!

Ея кулаки начали со злобой тыкать перину съ боковъ. Ея узенькій лобъ весь собрался въ мелкія складочки, губы озабоченно сжались, крупныя ноздри широко раздувались. Кажется, въ эту минуту было не безопасно подвернуться ей подъ руку. Анна еодоровна попробовала усмхнуться.

— Не все ли равно, мамка, на какой кровати спать,— замтила она.— Спала и на диванахъ… въ чужихъ домахъ…

— Ну, и спала на диванахъ, и на стульяхъ могла бы спать,— отрывисто проговорила старуха:— а это не резонтъ молодой барышн, бабушкину кровать назначать. Тутъ, поди, вс твои тетки да дядья порожались. А ты двушка!

Потомъ, вдругъ оборвавъ рчь, мамка махнула рукой.

— Ну, да что теперь отъ нашихъ ума спрашивать. Совсмъ одурли. Никакихъ порядковъ нтъ! Тоже въ имніе на житье собрались, ничего не справивши, ничего не приготовивши, точно, прости Господи, нищіе на богомолье… Въ Питер дыры свои всмъ показывали и сюда незаштопанными ихъ понесли. Вотъ, молъ, смотрите, добрые люди. Тоже здсь вдь сосди есть, сродственники, вонъ и тетенька Елизавета Андреевна тутъ въ десяти верстахъ живетъ, и Иволгинъ, Борисъ Николаевичъ, рукой подать поселился.

Анна еодоровна въ это время, ходя задумчиво по комнат, медленно разстегивала лифъ чернаго шерстяного платья. Ее теперь все тснило, все давило, какъ разнемогающагося человка. При упоминаніи мамкою имени Иволгина, она сдвинула брови и, прерывая воркотню старухи, спросила коротко:

— Готова, мамка, постель?

— Готова, готова!— отвтила мамка и заботливо спросила:— чайку-то не принести ли теб сюда?

— Нтъ. Устала я. Скоре усну безъ чаю,— отвтила Анна еодоровна.

— Ну, спи! Христосъ съ тобой!— проговорила Мароа Власьевна, совершая въ воздух крестное знаменіе по направленію къ молодой барышн, и, вздохнувъ, вышла изъ комнаты.

Анна еодоровна медленно подошла къ двери и замкнула ее на ключъ, какъ бы боясь, что кто-нибудь еще ворвется смутить ея покой. Потомъ она подошла къ окну и хотла спустить занавски, но тотчасъ же раздумала. Зачмъ! Отведенная ей комната находилась во второмъ этаж. Передъ окнами тянулся запущенный садъ, черня еще голыми втвями. Она замедлила на нсколько минутъ у окна, смотря бездльно въ пространство: нерасчищенный садъ походилъ на погостъ или показался ей такимъ. ‘Въ фамильномъ склеп на кладбищ’, мелькнуло въ ея ум. Она обернулась назадъ, окинула глазами комнату: низенькая, просторная, съ грузною мебелью въ сухомъ стил первой имперіи, комната ей тоже показалась похожей на могильный склепъ, а большая, краснаго дерева кровать съ золотыми украшеніями, съ тяжелымъ пологомъ показалась катафалкомъ подъ балдахиномъ. На минуту вниманіе молодой двушки остановилось на этихъ украшеніяхъ. Въ изголовьи и въ ногахъ доски краснаго дерева у кровати заканчивались съ боковъ четырехугольными, плоскими, черными колонками, суживавшимися книзу. Внизу изъ этихъ колонокъ выходили плотно сдвинутыя человческія ноги темно-зеленаго цвта съ легкой бронзировкой. Въ верху колонокъ были сдланы точно такіе же женскіе бюсты. Отъ этихъ бюстовъ шли длинныя золоченыя крылья, сходившіяся на красномъ дерев кровати съ крыльями такихъ же бюстовъ, находившихся на другомъ конц досокъ. Анна еодоровна отвернулась и почти съ раздраженіемъ увидана, что т же своеобразныя каріатиды съ распростертыми золочеными крыльями находятся на всей мебели. Въ разстроенномъ воображеніи опять прошли образы церкви, гроба… Скоре лечь, уснуть, забыться.

Ломова стала раздваться медленно, устало, какъ человкъ совсмъ ослабевшій, больной. По привычк она подошла къ туалету, помщавшемуся между оконъ, и испугалась, взглянувъ на себя: она была блдна, какъ мертвецъ…

Она была еще молода: ей было всего двадцать шесть лтъ. Но ее вывезли ‘въ свтъ’ девять лтъ тому назадъ, и слды этихъ девяти лтъ уже лежали на ея лиц. Она была еще красавицей, но, при взгляд на нее, невольно приходила мысль: ‘она, должно-быть, была очень хороша’, точно теперь она была уже не хороша. Такіе типы, какъ ея типъ, вообще, быстро развиваются, быстро увядаютъ. Высокая, стройная, съ черными волосами, съ черными бровями, съ черными глазами, съ античнымъ профилемъ, съ манерами гордой царицы, она по усвоенной безсознательно привычк смотрла строгой, величавой, серьезной. Когда-то блескъ глазъ, горячій румянецъ полненькихъ щекъ, яркій пурпуръ губъ, безпечная улыбка придавали этому лицу невыразимую прелесть.

Теперь малокровная блдность кожи, отсутствіе свжести, едва замтныя морщинки около большихъ близорукихъ глазъ, складочка между бровями, часто сдвигавшимися отъ привычныхъ думъ, что-то неуловимое, но бросающееся въ глаза говорило, что она уже жила, и прежде всего въ этомъ лиц бросалась въ глаза не его красота, а его строгость, его сухость и то, что ‘она уже жила’. Жила! Разв рядъ невзгодъ жизнь? ‘Неужели это начало конца?’ — мысленно спрашивала она себя, стоя въ раздумья передъ зеркаломъ съ безсильно опустившимися руками. Остаться здсь, похоронить себя заживо, умереть въ этомъ фамильномъ склеп, не живши такъ, какъ бы хотлось? Ея молодая, ослпительно блая грудь тяжело поднималась отъ волненія. Она безсознательно провела рукой по лбу, какъ бы ощущая боль отъ нахлынувшихъ думъ, очнулась, направилась къ постели. Откинувъ одяло и простыню, она сла на кровать, сбросила сапожки, чулки и, продолжая глядть въ пространство, снова что-то перебирала въ ум. Казалось, она забыла, зачмъ она сла на постель. Кто бы могъ сказать девять лтъ тому назадъ, что она дойдетъ до такого состоянія безнадежности, отчаянія, озлобленія на всхъ и на все?

Девять лтъ тому назадъ ее вывезли на первый балъ.

— Ты будешь царицей ныншняго сезона,— говорила ей мать.

— Въ ней что-то восточное, цыганское,— говорили одни.

— Нтъ, это греческая богиня,— говорили другіе.

— Да у нея же вовсе не горбатый носъ,— возразилъ кто-то.

— Что вы говорите,— со смхомъ сказали ему:— да когда же вы видли Венеръ и Діанъ съ горбатыми носами?

Одни удивлялись ея глазамъ, то сверкавшимъ огнемъ, то мягкимъ, какъ бархатъ. Другіе замчали, что они никогда не видали такой близны лица у брюнетокъ. Вс заглядывались на ея открытыя впервые для публики шею, плечи, грудь, руки. Казалось, это тло обнажили теперь именно потому, что какъ разъ настала пора, когда его стоило выставить на показъ. Она почти не присла во весь вечеръ — гвардейцы, флигель-адъютанты, камеръ-пажи, камеръ-юнкера, все это вертлось около нея.

Возвращаясь домой, она, утомленная, чувствуя легкое головокруженіе, спрашивала мать, похожи ли на этотъ балъ придворные балы.

— Все то же, увидишь когда-нибудь,— равнодушно отвтила мать, какъ говорятъ, о пустякахъ, не стоящихъ разговоровъ.

А черезъ мсяцъ… о, она запомнила всю эту сцену, возвстившую начало ихъ испытаній. Отецъ пріхалъ домой и, точно готовясь сообщить неожиданную радость безъ всякихъ приготовленій, влетлъ въ гостиную со словами:

— Все погибло, мы разорены!

Онъ проговорилъ эту фразу съ какимъ-то пошло легкомысленнымъ драматизмомъ, точно актеръ, проникнувшійся не трагизмомъ изображаемаго положенія, а своимъ умніемъ произносить громкія фразы.

Мать поднялась съ мста и, по обыкновенію, сдержанная и холодная замтила:

— Какія глупости ты говоришь, и что за тонъ!

Сказавъ это, она хотла даже выйти изъ комнаты, разсерженная пошлой выходкой мужа, но онъ заговорилъ дальше скороговоркой, жестикулируя, горячась:

— Не глупости, когда все продадутъ съ молотка, когда не останется ни гроша! Ты думаешь, нынче станутъ церемониться съ нами? Сегодня уже въ газетахъ есть публикаціи о продаж имнія, а внести процентовъ не изъ чего! Ирецкій городской банкъ лопнулъ еще на прошлой недл, но это бы ничего, если бы Русовъ не пустилъ въ себя пулю, а онъ мало того, что втянулъ меня въ банкъ, но вдь я былъ поручителемъ за него на сотню тысячъ… Кажется, еще больше, чмъ на сотню…

Мать уже не спшила уйти. Она стояла, какъ статуя, машинально опираясь концами пальцевъ о столъ, ея рука дрожала, какъ въ лихорадк.

— Кажется, больше!.. ему кажется!— съ горькой ироніей, почти съ судорожнымъ смхомъ прошептали ея поблвшія губы.

Она презирала, почти ненавидла его въ эту минуту. Это чувство на мгновеніе подавило въ ней даже чувство страха передъ будущимъ.

Отецъ загорячился.

— Ахъ, не все ли равно, больше или меньше? Что значитъ тутъ цифра? Сто, двсти, триста тысячъ — дло не въ этомъ, а въ томъ, что мы нищіе…

Онъ опять быстро заговорилъ, замахалъ руками, мелькая по комнат, какъ назойливо жужжащая осенняя муха.

Въ эту минуту она, Анна еодоровна, увидала, что мать точно поскользнулась и стала опускаться все ниже, ниже, вся поблвшая, съ закрывшимися глазами, инстинктивно ища въ воздух рукою опоры! Дочь въ ужас бросилась къ матери съ крикомъ:

— Воды! воды!

Отецъ тоже растерялся, забгалъ, продолжая что-то говорить, безсвязно, безцльно…

Съ этого дня уже никто не говорилъ въ дом не только о придворныхъ балахъ, но и о балахъ вообще…

Какъ случилось это разореніе?

еодоръ Романовичъ Ломовъ кончилъ курсъ въ Пажескомъ корпус и былъ кавалеристомъ. Вслдствіе этого онъ считалъ себя человкомъ большого свта, аристократомъ. Онъ былъ богатъ, и потому никто не разубждалъ его въ этомъ. Маленькій, вертлявый, разбитной,— онъ носилъ въ своемъ кругу кличку ‘Фи-фи’. Можетъ-быть, эта кличка выражала въ уменьшительной степени его имя, можетъ-быть, эта кличка произошла отъ привычки Ломова слишкомъ часто повторять съ презрительными гримасами: ‘fi!’ Онъ былъ, повидимому, любимъ всми. Такъ, по крайней мр, думалъ онъ. Вообще, онъ отличался тмъ, что врилъ твердо во многое, онъ врилъ, что онъ чистокровный аристократъ, такъ какъ онъ случайно воспитывался въ Пажескомъ корпус, служилъ въ кавалеріи, былъ богатъ, онъ врилъ, что онъ душа своего общества, такъ какъ его безконечная болтовня часто вызывала смхъ, онъ врилъ, что онъ лучшій наздникъ и знатокъ лошадей въ Россіи, онъ врилъ, что онъ очень уменъ, что онъ можетъ говорить обо всемъ, онъ врилъ, что выше круга его знакомыхъ нтъ ничего, и что въ этомъ кругу онъ первый. Это длало его бойкимъ, развязнымъ, довольнымъ собой, всмъ окружающимъ. Его состояніе оцнивали въ полмилліона, жилъ онъ такъ, какъ можетъ жить человкъ, имющій не одинъ милліонъ, а нсколько. Жить иначе, считать и разсчитывать онъ называлъ мелочничествомъ, мщанствомъ. Видя ежегодные дефициты, онъ досадливо жаловался, что съ отмной крпостного права земля стала давать мало доходовъ и ни разу не подумалъ, что у него, съ теченіемъ времени, стали слишкомъ велики расходы.

— Вы совершенно правы,— замтилъ ему однажды въ обществ одинъ изъ его собесдниковъ:— доходы съ имній ничтожны именно потому, что мы все еще считаемъ Россію по старой географіи страной земледльческой…

Ломовъ, услыхавъ, что онъ ‘совершенно правъ’, увлекся милымъ собесдникомъ, объяснившимъ ему, что Россія — страна промышленная, и что промышленность нуждается въ капиталахъ, а капиталы могутъ явиться только при развитіи банковъ.

Собесдникъ Ломова оказался молодымъ человкомъ, говорящимъ горячо и увлекательно, мало, того, онъ оказался очень скромнымъ, развивая свои взгляды, прибавлялъ: ‘какъ вы изволили замтить’, ‘какъ вы справедливо выразились’. Ломову онъ понравился, и они сошлись.

Это былъ первый ‘разночинецъ’, котораго узналъ Ломовъ. До этой поры онъ вращался въ своемъ военномъ кружк, былъ въ пріятельскихъ отношеніяхъ съ однокашниками Пажескаго корпуса, встрчался только съ тми изъ штатскихъ, у кого были титулы или званія камеръ-юнкеровъ и камергеровъ. Все это была молодежь, прожигавшая жизнь и мотавшая деньги въ ожиданіи той поры, когда придется оссть, пристроиться чрезъ бабушекъ и тетушекъ къ виднымъ и выгоднымъ мстамъ, сколачивая и выжимая, гд можно, деньги для кутежей иного поколнія. Новый знакомый Ломова — Русовъ былъ сыномъ бывшаго крпостного, потомъ кабатчика, дале желзнодорожника и банковскаго дльца. еодоръ Романовичъ даже изумился, узнавъ чрезъ нсколько времени родословную Русова, точно онъ предполагалъ прежде, что дти кабатчиковъ иначе ходятъ, говорятъ, одваются, чмъ люди его округа. Правда, сначала Фи-фи отзывался о Русов нсколько снисходительно, съ конфузливыми оговорками, тономъ покровительства: ‘онъ все же милый малый’, ‘какъ бы то ни было, но онъ благовоспитанъ’, ‘ему длаетъ честь, что онъ сталъ выше своей среды’. Но мало-по-малу онъ сталъ-даже чувствовать если не благодарность къ Русову, то необходимость въ Русов. Тотъ всегда находилъ способъ сдлать такъ, что у Ломова доходъ увеличивался вдвое и втрое. Имніе заложилось, и деньги пошли въ Ирецкій банкъ, банкъ давалъ баснословные проценты, гораздо боле земли. Самъ Русовъ съ компаніей завелъ какой-то заводъ обработки отбросовъ. Ломову стоило только поставить бланки на нсколькихъ векселяхъ Русова, учтенныхъ Ирецкимъ городскимъ банкомъ, чтобы снова получить нсколько тысячъ дохода. Былъ даже такой періодъ въ жизни Ломова, когда вопреки своему основному убжденію, что старое дворянство — это все, онъ, увлеченный возрастаніемъ своихъ доходовъ, сталъ легкомысленно говорить:

— Что вы ни говорите, а возникающее у насъ tiers tat дастъ извстный толчокъ Россіи, у этого люда есть русская смкалка, что-то такое въ род практическаго нюха.

Особенно пріятно было то, что Русовъ не напоминалъ какого-нибудь скряги-барыінника, а держалъ себя вполн джентльменомъ, зналъ толкъ въ лошадяхъ, говорилъ хорошо по-французски, держалъ пари на скачкахъ, имлъ грума, содержалъ кокотку и былъ щедръ, какъ чистокровный аристократъ, бросая деньги въ ресторанахъ низко кланявшейся ему прислуг. Съ такимъ человкомъ было не стыдно идти рука объ руку.

И все это рухнуло разомъ: крахъ Ирецкаго банка и попытка Русова на самоубійство, тсно связанные между собой, поставили Ломова въ безвыходное положеніе,— у него не только не было возможности заплатить проценты по заложенному имнію, но на ше еще было поручительство по векселямъ Русова на сто тысячъ… а можетъ-быть, и больше, какъ онъ говорилъ самъ.

Эта была обыкновенная, будничная исторія разоренія ‘глупца’, какъ вс стали называть теперь Фи-фи. Кто же когда-нибудь принималъ его серьезно, этого жалкаго Фи-фи? Онъ, бдный, всегда былъ крайне недалекъ. Всмъ теперь вспомнились разныя глупости, сказанныя имъ. Это вызывало сдержанныя улыбки, иногда невольные взрывы смха, Теперь, видя его въ штатскомъ плать, вс находили даже не безъ удивленія, что онъ сталъ ниже ростомъ, а его развинченныя кавалерійскія манеры длали его просто комичнымъ. Прежде за вс его смшныя и странныя выходки его называли ‘эксцентрикомъ’, теперь за нихъ же называли ‘шутомъ гороховымъ’…

Но у этого шута были жена, дочь, сынъ.

Неожиданный ударъ совершенно различно отозвался на муж и жен.

Онъ долженъ былъ выйти въ отставку, но, тмъ не мене, полный глубокой вры въ себя, не упалъ духомъ и ршился искать мста по гражданской служб. Онъ сталъ обивать пороги вліятельныхъ знакомыхъ, оставаясь тмъ же говоруномъ, тмъ же недальновиднымъ человкомъ, какъ будто все шло по-старому и вс оставались прежними людьми. Жена замкнулась съ семьей въ маленькой квартирк въ Колтовской, стыдясь показаться кому-нибудь на глаза, боясь сожалній, униженій, толковъ. Но, и замкнувшись отъ всхъ, она краснла отъ сознанія своего паденія и позора и испытывала каждый разъ чувство униженія, слыша отъ мужа, что ему отказываютъ въ мст, что его не принялъ тотъ или иной изъ знакомыхъ. Мужъ не сразу понялъ свою новую роль, жена чутьемъ угадала, какъ теперь смотрятъ на него. Хотя внезапно настигнувшее Ломова несчастіе не измнило его нисколько, хотя онъ былъ такъ же говорливъ, подвиженъ, горячъ, какъ прежде, но одни изъ его знакомыхъ стали говорить, что онъ надодливъ, другіе просто стали говорить, что Фи-фи непроходимо глупъ. Лица, у которыхъ онъ искалъ мста, замчали, посл его ухода, въ своемъ кругу, что въ ихъ министерствахъ еще нтъ мстъ для ‘говорильныхъ машинъ’. Мало того, нкоторыя лица чуть не съ возмущеніемъ разсказывали о томъ, что Ломовъ говорилъ: ‘мы — аристократы’. Какой же онъ аристократъ? Какой-то Ломовъ, провинціальный дворянинъ, сынъ дослужившагося до генеральскаго чина помщика, величаетъ себя аристократомъ? Надо быть такимъ шутомъ, какъ онъ, чтобы вообразить что-нибудь подобное! Ломова не знала, не слышала этихъ толковъ, но предчувствовала, угадывала, какъ начали смотрть на ея мужа. Онъ сталъ раздражать своею болтовнею и ее, онъ и ей сталъ казаться — она стыдилась въ этомъ сознаться самой себ — глупымъ. Что же мудренаго, если и посторонніе находятъ его такимъ? Ломовъ хотя и не сознавалъ перемны въ отношеніяхъ людей къ нему, но, не получая мста, не заставая дома старыхъ пріятелей, слыша повсюду неизвстныя ему прежде возраженія, незамтно для себя, становился желчнымъ, раздражительнымъ, рзкимъ. На него кое-гд даже стали какъ-то подозрительно коситься, слыша его фрондерскія выходки противъ правительства, за отношенія послдняго къ ‘намъ, старымъ дворянамъ’, какъ говорилъ онъ, не замчая, что надъ нимъ смются. Почему онъ разоренъ? Потому, что его имніе было заложено не въ опекунскомъ совт, а въ частномъ банк. Какъ можно было допустить подобные банки, разоряющіе дворянъ? Или не понимаютъ, что главная и единственная сила — старое дворянство? Онъ произносилъ эти фразы, сильно жестикулируя, съ пной у рта, захлебываясь отъ волненія. Про него стали говорить, что онъ не только глупый, но и опасный человкъ. Наконецъ, онъ уже становится слишкомъ безцеремоннымъ, является везд въ какихъ-то пиджакахъ, по-домашнему, не соблюдая самыхъ обыкновенныхъ правилъ приличія. По его развязности никто не могъ предполагать, что эти пиджаки были все, что у него осталось отъ платья…

Правда, не вс старые знакомые такъ безучастно относились къ Ломовымъ.

Одни все собирались навстить Антонину Аркадьевну, и удерживало ихъ отъ этого одно соображеніе:

— Это посщеніе страшно тяжело отзовется на ней. Говорятъ, они живутъ въ какой-то трущоб. О, если бы хоть немного поправились ихъ дла, чтобы можно было, не шокируя ихъ, захать къ нимъ…

И эти люди не заглядывали къ Ломовымъ, успокаивая себя тмъ, что они это длаютъ изъ деликатности.

Другіе помышляли помочь семь, доставивъ Ломову, хотя онъ глупый и пустой малый, какое-нибудь мсто, но не торопились сдлать это, очень врно разсуждая:

— Надо только подождать, когда кончатся его дла по Ирецкому банку, по конкурсу Русова, когда выяснится все. А то еще — кто его знаетъ — можетъ-быть, его, бдняка, впутали въ какія-нибудь грязныя сдлки…

И эти доброжелатели ждали конца безконечнаго дла, досадуя, что они не могутъ ничмъ быть полезными пострадавшей семь. Въ этихъ случаяхъ даже поддерживать сношенія неловко, мало ли какая грязь можетъ всплыть наружу. Не напрашиваться же въ свидтели на суд въ качеств друзей и знакомыхъ?

Нкоторое время семья жила, закладывая спасенныя отъ крушенія, то-есть украденныя у кредиторовъ вещи, золотыя бездлушки, брильянты. Наконецъ, не стало и ихъ. Въ то же время наступили сроки платежа процентовъ за эти заложенныя вещи. Приходилось добывать деньги на уплату этихъ процентовъ или видть гибель этихъ вещей за ничто. Но что значили эти бездлушки посл потери всего состоянія? О, очень много! Каждую изъ этихъ пропадавшихъ вещей Антонина Аркадьевна оплакивала въ своей спальн, точно это были послдніе хоронимые ею друзья. Утрата этихъ вещей отзывалась на ней сильне утраты всего состоянія. Такъ отзываются на человк мелкія царапины, когда он касаются сильно пораненнаго мста. Посл тяжелой внутренней борьбы, Ломова ршилась, наконецъ, выйти изъ своего угла, ршилась прибгнуть къ помощи одной изъ вліятельныхъ дальнихъ родственницъ, бывшей камеръ-фрейлин. Ломова знала, что старуха и зла, и суха, тмъ не мене она пошла именно къ ней. Ей было не такъ тяжело объясняться со старухой, какъ было бы тяжело говорить съ женщинами, равными ей по лтамъ, по прежнему ея положенію въ свт. Попытка оказалась неудачною. Озлобленная старая два высказала Ломовой все то, что послдняя покуда только угадывала. ‘Фи-фи дать мсто? Вотъ тоже идея! На что онъ годенъ? Разв только на то, чтобы онъ кого-нибудь заговорилъ до смерти? Всегда онъ былъ глупъ, глупымъ и остался’. Ломова попробовала замтить, не безъ горечи, что прежде никто не считалъ, кажется, ея мужа глупымъ. ‘Прежде! прежде! Кормилъ всхъ, такъ что же было и разбирать, глупъ онъ или не глупъ? Обды и у глупцовъ, и у умныхъ могутъ быть одинаково вкусны. Ихъ вдь не господа, а повара готовятъ! И потомъ въ его конской служб ума и не требовалось. Слава Богу, не государствомъ управлялъ, а на плацъ-парадахъ гарцовалъ. Причемъ тутъ умъ?’ Ломова пробовала замтить, что имъ нужна помощь, что они на краю пропасти. Старая два разсердилась еще сильне, заговорила еще боле желчно. ‘Имъ нужна помощь, да кому же не нужна помощь? Это нынче-то, когда вс обнищали! Вонъ жена Теофиля Худаго башлыки стала вышивать по заказу ‘для этихъ двицъ’, чтобы только не умереть съ голоду съ мужемъ, такъ какъ пришлось за сынка, бжавшаго за границу, заплатить долги. А юный князь Шаховъ женился на столтней, кажется, вдов милліонера Дурдина, чтобы спастись отъ долгового отдленія… Да что говорить о другихъ! Она сама вотъ не можетъ нынче хать за границу. Они на краю пропасти, а она на краю могилы! Это поопасне! Что-жъ, дастъ ей кто-нибудь на путешествіе? У каждаго свои нужды, каждый о себ заботится…’ Когда Ломова возвращалась домой, въ ней чувствовался полный упадокъ силъ. Въ голов былъ какой-то хаосъ, она точно теперь только поняла свое положеніе. Прежде она это угадывала, теперь ей это сказали громко. Имъ не на что надяться, нечего ждать. И зачмъ она унижалась? О, лучше умереть, чмъ идти еще куда-нибудь. Да, она и не пойдетъ никуда, и умретъ такъ, не прося никого, не кланяясь никому. Пусть потомъ, когда она умретъ, вс узнаютъ, что она вынесла. Въ ней пробудилось желаніе, чтобы это случилось скоре, чтобы скоре вс узнали это.

Она не помнила, какъ она добрела домой.

Вернувшись къ себ, она сла у окна въ какому-то полубезчувственномъ состояніи. Мимо нея нсколько разъ прошмыгнула, хлопая дверями и стуча тяжелыми башмаками, мамка. Узенькій лобъ старухи былъ сморщенъ, губы сжаты, большія ноздри раздувались. Она видимо была сильно озабочена. Шмыгая по комнат, мамка искоса, какъ бы вопросительно взглядывала на Ломову: та нк шевелилась, ничего не замчала, безцльно смотря въ окно на улицу. Тамъ какіе-то оборванные мальчишки играли въ бабки у противоположнаго забора, изрдка мимо дома торопливо проходили мастеровые, покрытые копотью и грязью, держа въ грязныхъ рукахъ селедку, колбасу, краюхи хлба, порой шагали крупными мужскими шагами бабы, таща корзины съ бльемъ, мшки со щепками. Она ничего не видала и только изрдка вздрагивала при глухомъ, короткомъ стук бабокъ о заборъ. Наконецъ Мароа Власьевна остановилась передъ барыней.

— Что-жъ, такъ сегодня безъ обда и будемъ?— спросила она отрывисто.

Антонина Аркадьевна очнулась.

— У меня ничего нтъ — отвтила она упавшимъ голосомъ.

— Ничего нтъ! ничего нтъ!— передразнила ее мамка, точно глумясь на нею.— Дяденьк Петру Васильевичу отписала бы, вотъ и было бы. Голова, что ли, отвалится отъ поклона?

Ломова слегка махнула безнадежно рукой.

— Разв онъ дастъ! Онъ десятокъ лтъ уже не переписывается съ нами.

— Еще бы переписываться!— загорячилась мамка.— Сами обидли старика да ждете, чтобы онъ переписывался. Вамъ же онъ добра желалъ, когда журилъ, что деньги бросаете на втеръ. Такъ слушать не хотли. Намъ, молъ, никто не указъ! Привыкъ едоръ Романовичъ своимъ умомъ жить. А вотъ по дяденькиному и вышло.

Ломова вздохнула. Все это она знала и безъ мамки.

— Такъ что же ты и толкуешь…

— А все же поклониться надо, потому что кром его ужъ никто не поможетъ,— продолжала мамка, говоря съ Антониной Аркадьевной тмъ тономъ, какимъ она наставляла ее въ дтств.— едоръ Романовичъ все ходилъ не по что, принесъ ничего. Съ этого не разживешься! Или такъ съ голоду и погибать? Никого не удивишь этимъ…

Мара Власьевна вдругъ опять повысила тонъ:

— Ты о дтяхъ-то подумай! Ты взглянула бы на Ниночку… Похудала-то она какъ? А Ромушка на что похожъ сталъ? Разв онъ теперь барское дитя? Вонъ вчера стала я его перчатки стирать — въ тазу и остались… Мать, а про своихъ дтей не думаешь! Да я бы вс пороги обила, ко всмъ бы толкнулась…

Ломова даже не сердилась за эти безцеремонные упреки мамки.

— Я была сегодня у Елены Дмитріевны,— отвтила она.— Знаю я теперь, чего ждать отъ родныхъ и знакомыхъ…

— Нашла къ кому идти!— вспылила старуха.— Елена-то Дмитріевна сама въ карет визиты длаетъ, да булками изъ булочной насыщается отъ скаредности, чтобы дома обда не готовить. На брюх шелкъ, а въ брюх щелкъ. А ты къ ней вздумала идти…

Ломова, не слушая, продолжала:

— Да и едоръ Романовичъ всхъ обходилъ. Нигд ничего.

Мамка злобно плюнула.

— А жрать у насъ вс умли! Псы голодные!

И потомъ опять повторила:

— Къ дяденьк-то Петру Васильевичу все же отпиши. Непремнно отпиши. Не погибать же такъ, въ самомъ дл, съ голоду. Вонъ Ниночка сегодня спрашиваетъ: ‘что ты, мамка, готовишь?’ А я ничего не готовлю… нечего мн готовить!.. Ты объ этомъ подумала ли, сидя-то у окна?..

Напоминаніе о голод воскресило въ ум Антонины Аркадьевны мысль, что они и точно погибнутъ не сегодня, такъ завтра съ голоду. О, тогда вс вспомнятъ о нихъ, поймутъ весь ужасъ ихъ положенія.

— И погибнемъ,— тихо сказала она:— прежде чмъ отвтъ отъ дяди получимъ — погибнемъ.

— Ну, чего закаркала, прости, Господи!— раздражительно сказала мамка.— Погибнемъ! погибнемъ! Не голодала, потому такъ и говоришь. Нтъ, какъ животы подведетъ, сама стонать станешь! Маленькою еще была, такъ, бывало, пять минутъ опоздаешь теб грудь дать — кричать начнешь… Туда же голодать теперь вздумала. А сидньемъ своимъ ты, точно, ничего не высидишь. Ко всмъ толкаться надо, донимать всхъ надо: дай, молъ, дай! Теперь вотъ ты отпиши дяденьк-то только. Слышишь, непремнно отпиши.

Мара Власьевна даже кулакомъ по столу постучала, точно угрожая Ломовой.

Потомъ она опять застучала башмаками, опять захлопала дверями. Ея грубый, ворчливый голосъ уже слышался на кухн, и въ отвтъ на ея воркотню раздавались степенныя замчанія Степана Потаповича.

— Чего ты шумишь, баба, блены, что ли, обълась, ужо пугнутъ тебя господа: здсь не прежнее дло — стны-то тонкія. Взяла въ самомъ дл власть…

— А ты молчи, ты длай свое дло,— огрызалась Мароа Власьевна.— Вотъ едоръ Романовичъ придетъ, такъ самому теб чтобъ не досталось…

Часа черезъ два вернулся Ломовъ, усталый, но по обыкновенію возбужденный, говорливый, волнующійся. Онъ тоже не принесъ ничего.

— Да, я теперь только узналъ людей! Это мало того, что безсердечные люди, въ нихъ даже простой порядочности нтъ. И это наше дворянство, лучшія наши силы! На кого, же надяться! Въ комъ искать истиннаго рыцарства?

И онъ разразился цлымъ потокомъ рчей на эту тему, нанизывая слова, не заботясь о логик. Ломова горько усмхнулась, даже не сердясь, что онъ такъ пошлъ и глупъ.

— Да, мы теперь только узнали людей,— замтила она:— но и они, кажется, въ свою очередь только теперь узнали насъ.

И она разсказала о своемъ визит къ старой родственниц. Въ ея голос впервые послышалась дкая горечь. Она, казалось, издвалась теперь надъ мужемъ, надъ собою, надъ своими прежними самообманами, надъ своими старыми симпатіями.

— Впрочемъ, Елена Дмитріевна всегда такъ выражалась,— закончила она свой разсказъ:— только ея тонъ, ея выраженія принимались прежде съ иными чувствами…

По ея лицу скользнула опять усмшка:

— Да, измнились не они, а мы…

Въ эту минуту раздался обычный торжественный возгласъ Степана:

— Кушать подано

Ломова подняла въ недоумніи голову. Казалось, она услышала какую-то совершенно непонятную фразу. Ломовъ, ничего не замчая, заторопился:

— Да, да, отлично. Я сильно проголодался! Еще бы, столько ходилъ.

Онъ торопливо развинченной походкой пошелъ въ другую комнату, Ломова прошла въ кухню.

— Мамка, откуда ты взяла?

— Да ужъ садись, садись, не украла, слава Богу! Полиція не придетъ описывать твоего обда!— отрывисто отвтила старуха, шумно двигая на плит сковороду съ жарящимся и шипящимъ въ масл картофелемъ.

Антонина Аркадьевна молча прошла въ столовую и сла за столъ. Ломовъ налилъ рюмку водки, выпилъ ее и закусилъ кускомъ хлба съ аппетитомъ усталаго и проголодавшагося человка. Жена смотрла почти съ презрніемъ на мужа, стъ, пьетъ, даже не спросивъ: откуда все это? гд достали денегъ? О, онъ всегда былъ такимъ, и всегда она страдала, сознавая это и не признаваясь въ этомъ даже себ самой.

Ломовы обдали и на слдующій день, и на третій, и на четвертый…

Антонина Аркадьевна испытывала въ эти дни странное чувство тревоги: ей все казалось, что она обдаетъ въ послдній разъ въ жизни. Пообдаемъ сегодня, а завтра не будетъ ничего, начнется голодъ, смерть.

— Мамка, гд ты берешь? Въ долгъ?— наконецъ пристала она къ Мар Власьевн.

— Такъ теб и дадутъ въ долгъ!— коротко отвтила старуха.— Слава Богу, прошло время, когда вс совали, только бери! Попробуй теперь! Я-то ужъ пробовала. Дали, какъ же, держи карманъ, чтобы не просыпалось… А ты сиди теперь съ упованіемъ на Бога да жди отвта отъ дяденьки Петра Васильевича. Не пришлетъ — еще пиши, продохнуть не давай!..

Ломова ничего не поняла изъ этого отвта, но не настаивала боле на разспросахъ. Ей стало теперь какъ-то лнь, не нужно, не для чего знать боле, чмъ она знала. Ну, берется обдъ откуда-то и прекрасно. Не будетъ его — наступятъ голодъ, смерть. Обдая ежедневно, она переставала врить, что точно наступятъ голодъ и смерть, тмъ не мене она все чаще и чаще стала развлекать себя представленіемъ этихъ ужасовъ. Когда она погибнетъ, тогда узнаютъ люди, что она пережила, перестрадала. Апатичная, какъ бы застывшая, она однажды сла къ окну и стала машинально искать въ рабочемъ столик папиросъ. Ихъ не оказалось. Это сильно смутило ее. Антонина Аркадьевна прежде не курила. Но въ тяжелые дни посл разоренія она какъ-то случайно взяла разъ въ ротъ папиросу и закурила — она даже сама не сознавала, для чего — зубъ, что ли, разболлся, и она не знала, чмъ успокоить боль, или просто такъ безъ мысли, безъ цли закусила кончикъ папиросы, какъ могла бы закусить кончикъ карандаша, ручку отъ стального пера. Тмъ не мене ей стало тогда легче, у нея слегка закружилась голова, стало немного холодно, какъ передъ легкимъ обморокомъ, мысли приняли какое-то другое направленіе, мелькнули какія-то туманныя мечты и надежды, возникавшія и разсивавшіеся, подобно дыму. Прежде она никогда не мечтала, ни на что не надялась — во время богатства все нужное являлось само собою, безъ мечтаній о немъ, во время разоренія безвыходность положенія подавила все свтлое и спугивала мечты. Куря впервые папиросу, Ломова точно въ какомъ-то полусн начала смутно думать, что, можетъ-быть, все еще поправится, все тяжелое еще пройдетъ. Мало ли переворотовъ длается въ жизни. И когда все это пройдетъ — вс снова придутъ къ ней. Какія выраженія будутъ у этихъ людей, когда она взглянетъ на нихъ холоднымъ, пристальнымъ взглядомъ? По ея губамъ скользила улыбка презрнія къ людямъ. Куреніе вошло въ привычку… Теперь, когда въ карман не было ни гроша, когда семья кормилась на невдомыя средства, Ломовой было совстно попросить мамку о папиросахъ, а между тмъ томила какая-то безотчетная тоска безъ нихъ. Тревожная, она поднялась съ мста, прошла въ другую комнату, вернулась снова назадъ, опять стала рыться въ стол. Она, какъ бы въ полусн, шарила везд, въ стол, въ комнат, въ карманахъ мужниной одежды, не запала ли куда-нибудь случайно хоть одна папироса. Ихъ не было.

— Чего ты шаришь-то, да вчерашняго дня ищешь, а не скажешь, что папиросъ нтъ!— вдругъ раздался голосъ мамки.— Ахъ, люди тоже, языкъ отсохнетъ сказать.

И черезъ нсколько минутъ передъ Ломовой лежала четверка табаку и гильзы.

— Набивай сама, все развлеченіе будетъ,— отрывисто сказала мамка.

Ломова даже засмялась отъ радости, и въ то же время на ея глаза навернулись слезы. Она до крови закусила губы, чтобы скрыть эту радость, эти слезы. На минуту ей стало противно, что она привыкла курить. Точно пьянство! Она отвернулась къ окну. И въ то же время, желая успокоится, она быстро стала распечатывать табакъ, чтобы скоре набить хоть одну папиросу…

Дядя же Петръ Васильевичъ все не отвчалъ. Ломова написала ему второе письмо. Ее охватывалъ страхъ: что если онъ не поможетъ. Старикъ былъ самодуръ. Жилъ безвыздно въ своемъ имніи Ломовскомъ, съ тхъ поръ какъ его единственный сынъ оставилъ Россію, принялъ католичество и женился за границей на какой-то авантюристк. Дядя приглашалъ Ломовыхъ перехать къ нему: этимъ онъ хотлъ показать сыну, что онъ отрекся отъ него и усыновилъ своего племянника. Но Ломовы отказались отъ перезда къ дяд. Можетъ-быть, они боялись деревенской скуки, можетъ-быть, они сознавали, что имніе старика слишкомъ ничтожный призъ за требуемую имъ жертву. Во всякомъ случа сами они говорили, что они вовсе не желаютъ похищать права у законнаго наслдника, вовсе не хотятъ пользоваться его ошибками. Объ этомъ они говорили везд и всюду, просто и скромно, но съ полнымъ сознаніемъ благородства своего поступка. Дядя разссорился съ ними, напророчивъ имъ, что они все промотаютъ. Сношенія порвались. Они слышали о немъ только, что онъ сильно состарился, что у него въ дом живетъ маленькая родственница его жены Наташа Сорина, что въ этомъ дом почти единственными близкими людьми являются сосди старика-самодура, какіе-то Вра Николаевна и Михаилъ Михайловичъ Иволгины. Захочетъ ли старикъ теперь откликнуться на просьбу обднвшихъ родственниковъ? Не отплатитъ ли онъ имъ теперь за то, что они обрекли его на одинокую старость? Что тогда? Страхъ передъ неудачею усилился еще боле отъ странной тишины, наступившей въ дом, мамка вдругъ перестала стучать башмаками, хлопать дверьми, громыхать посудой и присмирла. На ея лиц со сморщеннымъ узенькимъ лбомъ, съ поджатыми губами, съ раздувающимися ноздрями, появилось такое выраженіе, точно она въ чемъ-то провинилась и не сметъ сознаться въ своей вин. Выходя на кухню, Ломова нердко заставала се сидящею у стола съ опущенными въ безсиліи на колнки руками, съ тупымъ уставленнымъ въ пространство взглядомъ. Антонина Аркадьевна спрашивала ее тревожно о здоровьи.

— Что мн длается!— отрывисто отвчала мамка.

Казалось, она сердилась на себя за то, что ей ничего не длается.

Съ тмъ же вопросомъ обращалась Ломова и къ мужу мамки и получила такой же отвтъ:

— Что ей длается!

Степанъ Потаповичъ произносилъ это хмуро, потому что въ это время ему житья не было отъ жены.

День и ночь пилила его теперь Мара Власьевна за то, что онъ непутящій человкъ, дармодъ, аспидъ, кровопивецъ, пропойца. Пилила его она за то, что будь онъ ‘путящимъ’ человкомъ, могъ бы онъ на офиціантскую должность поденно ходить и грошъ зарабатывать, да домой приносить. Сколько людей такъ хлбъ добываютъ. А онъ, дармодъ, сидитъ на ше у господъ, ихъ же хлбъ стъ, и никакой отъ него пользы имъ нтъ. Ей крайне заманчивою казалась эта картина: онъ бы получалъ поденно на плохой конецъ рубль, приносилъ бы этотъ рубль домой и — господа были бы сыты. Чмъ заманчиве казались ей эти картины, тмъ нещадне было пиленье. Вдь его только отпусти — онъ все пропьетъ, что заработаетъ, одежду пропьетъ. И если бы человкъ-то неумлый, Богомъ обиженный былъ, такъ нтъ, все уметъ, десятерыхъ трезвыхъ за поясъ заткнетъ, другого-то такого не скоро и сыщешь. А отпусти его — вс кабаки возликуютъ! Еще бы не возликовать, когда у Степана Потапыча завелись деньги! Видя, что эти мечты не сбыточны, мамка въ одинъ прекрасный день отпросилась постирать блье для хозяйки дома. Ужъ очень та ее просила: нигд поденщицы не могли найти, а работа къ спху. Нынче вдь бда съ поденщицами. Богъ знаетъ, что за народъ. Обдъ же и Степанъ сготовитъ. Слава Богу, не учить его. Ее отпустили. Она стирала день, два, три, возвращаясь домой поздно вечеромъ, въ промокшей одежд, съ сбившимися въ работ сдыми волосами, съ красными съ бловатымъ налетомъ, сморщившимися отъ стирки концами пальцевъ.

Наконецъ, Ломова замтила ей:

— Да что же это ты, мамка, все стираешь? Неужели у хозяйки столько блья накопилось?

Мамка растерялась. У нея забгали глаза, точно ища, куда бы спрятаться. Она непривычно покорнымъ извиняющимся тономъ, какъ сильно провинившійся человкъ, проговорила:

— Ужъ ты извини меня, все у меня подобралось… все, какъ есть…

Ломова тутъ только поняла весь смыслъ происходившаго въ послдніе три мсяца: ее кормила служанка на свои сбереженія, теперь она ршилась кормить господъ на свой поденный трудъ. Антонина Аркадьевна разрыдалась. Мамка и растерялась, и разсердилась.

— Глупая, глупая, ну, чего ты! Ахъ, ты Господи! Что я на воровскія деньги, что ли, тебя кормила? Слава Богу, у тебя же нажила! Полно! Ниночка еще, храни Господи, узнаетъ. И безъ того молодому человку не сладко, а тутъ… Ахъ, какая ты, право!

И въ припадк какой-то давно забытой нжности, не зная, какъ утшить Ломову, она сунула ей въ руки папиросу.

— Ну, покури, на! Ахъ, ты дурочка моя, дурочка!

И она провела рукой по голов Ломовой, опустившейся въ безсиліи на стулъ, приниженной, пристыженной. Когда-то, въ давно былые дни, мамка съ этими же словами, поспшно разстегивая рубашку, давала ей, Антонин Аркадьевн, свою обильную молокомъ грудь, когда двочка начинала плакать. Ломова машинально взяла папиросу, а Мара Власьевна торопливо, какъ будто внезапно пріободрившись и помолодвъ, пошла изъ комнаты, говоря:

— Погоди, погоди, ужо дяденька Петръ Васильевичъ пришлетъ пособіе, и все пойдетъ ладно… Голенькій-то охъ, а за голенькимъ-то Богъ!..

Антонина Аркадьевна сидла съ растеряннымъ, недоумвающимъ и отороплымъ выраженіемъ на лиц, сдлавшимся на минуту почти глуповатымъ. Казалось, произошло нчто такое, чего она не могла понять, осилить. Сначала ее точно пришибло, потомъ почувствовалась тупая боль въ сердц. Въ это мгновеніе она пережила, можетъ-быть, больше, чмъ въ долгіе годы жизни. Въ ум воскресло все прожитое: ея отношенія къ людямъ, ихъ отношенія къ ней, разсказы мужа о старыхъ знакомыхъ, свиданіе съ родственницей, старой двой, и этотъ подвигъ ‘глупой’ мамки…

Ломова подняла глаза, и ея взоръ встртился съ глазами Христа — Онъ сурово изъ-подъ терноваго внца глядлъ на нее изъ угла со стны. Она, точно очнувшись отъ сна, вздрогнула.

— Господи, до чего я дошла!— тихо прошептала она.

Она торопливо встала, заходила по комнат, говоря почти вслухъ: ‘нтъ, это не можетъ такъ продолжаться. Это надо кончить!’ Казалось, она на что-то ршилась, что-то придумала. Она машинально, но привычк, подошла къ столу, набила папиросу, продолжая повторять: ‘Это надо кончить! Это не можетъ такъ продолжаться!’ И, закуривъ папиросу, присвъ снова къ окну, заглядлась на улицу. Тамъ было все то же: проходили рабочіе, тащились съ ношами бабы, играли въ бабки ребятишки. Подъ вліяніемъ этой картины, виднной и вчера, и третьяго дня, ея мысли приняли обычное теченіе, ровное, спокойное. Черезъ полчаса она удивилась бы, если бы ее спросили, что съ ней случилось. Ничего не случилось. Что же могло случиться… Все то же…

Дядя Петръ Васильевичъ, наконецъ, откликнулся. Онъ писалъ коротко и рзко, тономъ ворчливаго старика: ‘Я никогда не помогъ бы вамъ, но ваша непрошенная заступница, Вра Николаевна, говоритъ, что это варварство оставлять васъ въ бд. Она и Наталку подучила хныкать и клянчить за васъ. Ну, и поблагодарите ихъ, если мои гроши спасутъ васъ отъ чего-нибудь. Многаго не дамъ, все равно въ прокъ не пойдетъ. Просуществовать можете и на то, что посылаю’. Онъ прислалъ пятьсотъ рублей и общалъ высылать по сто рублей въ мсяцъ. Семья вздохнула: теперь можно было жить, бдно, съ расчетомъ, но не голодая.

Вс эти событія, со всми мелочными, надрывающими душу подробностями, вспоминались теперь Анн еодоровн. Не было такой мелочи въ дом, которой бы не знала она: помощи мамки, неудачныя попытки отца найти мсто, тайныя слезы матери за дощатой перегородкой, разрывъ семьи съ младшимъ братомъ Анны еодоровны, все это пережила въ душ молодая двушка. Отъ этихъ воспоминаній или просто отъ того, что въ комнат стало холодне, по тлу молодой двушки пробжала дрожь. Она поспшила улечься въ постель и закутаться въ одяло. Пролежавъ такъ съ полчаса съ закрытыми глазами, она повернулась на спину, снова открыла глаза, откинула одяло, чувствуя, теперь, что все ея тло горитъ, и тяжело вздохнула, закинувъ руки подъ голову. Сонъ бжалъ отъ нея. Прошлое длиннымъ рядомъ образовъ и картинъ продолжало развертываться въ воображеніи…

III.

Анн еодоровн вспоминалось теперь ея собственное положеніе, ея жизнь въ эти годы нужды и отчаянія…

Сначала ее, избалованную, самолюбивую, гордую, охватилъ приливъ негодованія на отца за его глупое разореніе. Потомъ онъ началъ бгать по городу, обивать пороги у знакомыхъ, говорить дома много и глупо о своихъ неудачахъ. Тогда онъ показался ей жалкимъ, безпомощнымъ, достойнымъ, можетъ-быть, презрнія, но не ненависти, не злобы. Такою же показалась ей мать, опустившая руки, упавшая духомъ. По цлымъ часамъ мать просиживала иногда у окна, смотря безцльно на улицу, но шевелясь, не измняя позы. Потомъ, пробужденная отъ этого сна, съ открытыми глазами, какимъ-нибудь шумомъ, она торопливо бралась за бумагу, гд лежали гильзы, табакъ и вата, закуривала одну папиросу, закусивъ ее зубами, и набивала остальныя, одну за одной, закуривала другую, третью, не выпуская ихъ изо рта даже тогда, когда ей приходилось отвчать на вопросы мамки или дочери. О чемъ она думала? Богъ всть. Можетъ-быть, о своихъ прежнихъ знакомыхъ, о ихъ забывчивости. Можетъ-быть, о томъ, что они еще придутъ. Какъ знать! Эти два существа — отецъ и мать — заслуживали только сожалнія, и озлобленное чувство молодой двушки стало искать другихъ виноватыхъ. Виноватые нашлись: это былъ ‘свтъ’.

Вс обирали ихъ, жили, пили и ли на ихъ счетъ прежде, вс оттолкнули ихъ потомъ. Отъ скуки она много читала: теперь ей вдругъ стали понятны озлобленіе и пессимизмъ Байрона, сарказмы и иронія Гейне, мрачные крики гордаго Прометея Гте, все, гд слышались крики протеста и проклятій. Скитанія Чайльдъ Гарольда, желчныя псни Гейне о томъ, что ему помогъ одинъ только другъ — онъ самъ, ядовитый разсказъ его о судьб графини фонъ-Гульдсфельдъ, какъ ей подавали руку коронованныя особы и какъ потомъ он же говорили, что отъ нея пахнетъ чеснокомъ, все это стало и близко, и дорого ей. Она была не глупа и прежде, теперь ея умъ сталъ развите, разносторонне, ядовите. Ища утшенія, она нашла его въ гордомъ бравированіи, въ пренебрежительномъ отношеніи ко всему и всмъ, что старалось унизить ее и показать свое превосходство надъ нею. Но это бездятельное бравированіе, этотъ безмолвный протестъ въ душ ничмъ не отличались сначала отъ того, къ чему пришла и ея мать. Этимъ сидньемъ со своею безпомощной злобой въ четырехъ стнахъ никого не удивишь. У нея была натура еще не уходившаяся, живая, страстная, требовавшая движенія, дятельности, она еще не успла, какъ ея мать, утомиться отъ тревогъ и верченія въ бличьемъ колес свтской жизни, утомляющей не мене, чмъ утомляетъ рабочая жизнь. Всматриваясь теперь въ себя и съ презрніемъ глумясь надъ собою, она говорила въ душ: ‘и я не лучше ихъ встртила горе, и я опустила руки’. Съ энергіей самолюбиваго человка, сознавшаго, что падать духомъ постыдно, она заявила, что она будетъ давать уроки. Отецъ и мать изумились, оскорбились. Какъ, она будетъ бгать по урокамъ? Она сама не знаетъ, что она выдумала! Она должна бы помнить, что она Ломова! Молодая двушка насмшливо улыбалась. Ломова? А кто Ломовы? Обнищавшіе дворяне — и только. Отчего же ей не давать уроковъ? Что же, милостыню просить, лучше? Да, но все же, какъ же трепаться по улицамъ на уроки? А милостыню на улицахъ же придется собирать? Что за мысли! Вотъ дла поправятся, ей не нужно будетъ работать. Поправятся? Разв кто-нибудь вритъ этому? Кажется, пора прямо взглянуть на вещи: исхода нтъ, если они будутъ сидть сложа руки. Она заговорила какимъ-то новымъ тономъ, раздражительно, съ ироніей, высокомрно относясь къ отцу, къ матери. Они смутились, растерялись. Мать, въ сущности, почти не протестовала, протестовалъ главнымъ образомъ отецъ, говоря безъ конца все, что навертывалось на языкъ: ‘трепаться по мостовымъ’, ‘это надо предоставить стриженнымъ двицамъ’, ‘кажется, въ фамиліи Ломовыхъ не было еще этихъ гермофродитовъ въ юбкахъ’. Но и ему пришлось согласиться съ тмъ, что надеждъ на лучшее нтъ. Тогда возникъ вопросъ: какъ преподавать безъ диплома? Она была образована блестяще, ей давали уроки извстнйшіе преподаватели, но она училась дома, нигд не держала экзаменовъ. На что были они нужны прежде? Теперь они необходимы. Пришлось наводить справки, какъ это длается, гд экзаменуются. Ломовы ничего не знали, что касалось практической жизни.

Когда она впервые пошла на экзамены, отецъ сказалъ ей:

— Возьми Степана.

Она пожала плечами.

— Ты думаешь, что я и на уроки буду ходить въ сопровожденіи лакея?

Она пошла одна. Ей было жутко и хорошо, точно она совершала великій подвигъ: она идетъ по улиц, пшкомъ отправляется въ незнакомое мсто, она смотрла не безъ гордости на встрчавшихся людей, и, казалось, была убждена, что они удивляются ей…

На экзаменахъ она показала всю серьезность своей подготовки, и когда кто-то изъ экзаменаторовъ сдлалъ ей комплиментъ посл экзамена, она отвтила:

— А вы думали, что свтскія двушки неспособны учиться?

Она смотрла на этого экзаменатора немного сверху внизъ: вроятно, это какой-нибудь поповичъ, выучившійся на мдныя деньги. Ее учили лучшіе профессора и одинъ инспекторъ классовъ, прізжавшій къ нимъ разъ въ недлю, получалъ двсти рублей въ мсяцъ за свои несложныя обязанности и за свое громкое въ ученой литератур имя.

Когда получилось письмо отъ дяди Петра Васильевича, отецъ замтилъ ей:

— Ну, теперь ты обойдешься и безъ уроковъ! Я всегда говорилъ, что дла поправятся, что погибнуть мы не можемъ.

Онъ заговорилъ пространно и горячо о томъ, что они, Ломовы, не какіе-нибудь Иваны, не помнящіе родства, что такія фамиліи не погибаютъ такъ скоропостижно. Онъ все еще врилъ, что ихъ фамилія что-нибудь значитъ. Дочь еще слишкомъ молода и только поэтому такъ ‘упала духомъ’ отъ случайнаго несчастія, а онъ очень хорошо зналъ, что все это ‘проходящія неудовольствія’.

Она прервала потокъ его рчей холоднымъ тономъ,

— Да, теперь я могу спокойно посщать курсы!

Отецъ пришелъ въ ужасъ. Посщать курсы, гд учатся всякія… жидовки даже? Бгомъ по улицамъ на лекціи? Что же, она хочетъ быть синимъ чулкомъ? Стриженной барышней? Не воображаетъ ли она, что это храмъ науки? Это просто разсадникъ торгашества, прикрывающагося флагомъ образованія: подъ этимъ флагомъ удобне спекулировать, набивать на себя цну.

Она опять коротко прервала его:

— Мн нужно думать о будущемъ, потому что я всегда могу остаться на мостовой и, можетъ-быть, не приму милостыни, поданной съ такимъ предисловіемъ, съ какимъ подалъ вамъ ее Петръ Васильевичъ…

Она сама не знала, что ее тянуло боле всего на курсы: желаніе ли узнать еще боле, вполн подготовиться къ педагогической дятельности или просто желаніе бжать изъ дома, гд все ее пригнетало, гд томило однообразіе, гд было такъ пусто посл ихъ прежней жизни. Она шла на курсы, какъ идутъ на поиски приключеній, впередъ манитъ что-то неизвстное, какія-то преувеличенныя наслажденія, какія-то преувеличенныя опасности, въ душ ощущается страстное любопытство въ ожиданіи новизны, поднимается сладостная гордость отъ сознанія, что идешь на новый путь и — не боишься, то-есть боишься — и идешь съ смлымъ видомъ.

Эта жажда чего-то новаго и неизвданнаго была обманута: на курсахъ она услышала на лекціяхъ давно знакомое ей, среди курсистокъ она увидала по большей части самыхъ обыкновенныхъ, трудолюбивыхъ двушекъ, учащихся въ надежд на пріобртеніе знаній и на будущіе заработки, немного озабоченныхъ, немного сухихъ, ее поразили будничность этого мірка, его прозаичность, его однообразіе. Въ сущности нтъ ничего скучне и однообразне типа хорошихъ работницъ, когда не знаешь ихъ закулисной, душевной жизни. Это что-то въ род солдатъ на плацъ-парад: чмъ они дисциплинированне, тмъ они лучше длаютъ свое дло и тмъ неинтересне кажутся они, какъ отдльныя личности. Но въ святую святыхъ попадаютъ только избранные и то посл извстнаго искуса.

Если что-нибудь и привлекало ея вниманіе здсь, такъ это то, чего она еще не видала прежде: нкоторые женскіе типы, выдлявшіеся особенно своею свободою въ разговорахъ и въ манерахъ, или вульгарностью своего обращенія и взглядовъ на жизнь. Къ этимъ личностямъ, бросавшимся въ глаза яркостью чисто вншнихъ чертъ, носившихъ на себ слды иныхъ слоевъ общества, чмъ ея кругъ, она присматривалась боле всего, иногда думая съ горькой иронической усмшкой: ‘и я сдлаюсь такой, если останусь безъ отца и матери,— жить въ меблированной комнат, бгать по урокамъ, толковать о скаредности нанимателей и тупости учениковъ, покупать по дорог на ужинъ сайки и колбасу, крутить папиросу, слюня бумажку, пить и сть почти на ходу и къ ночи валиться на кое-какъ постланную постель, утомясь отъ ходьбы, отъ работы, отъ сутолоки нищенской жизни’.

При этихъ думахъ она съ той же улыбкой вспоминала, какъ одна курсистка, разсказывая ей объ этой жизни, полной труда, лишеній, обмановъ и мелкихъ житейскихъ дрязгъ и грязи, замтила:

— Все это, голубушка, какъ и сама жизнь, одно прохвостничество!

Эта вульгарная фраза долго вертлась въ ея голов, она даже заставила ‘товарку’ повторить эту фразу. Никогда она не смотрла еще на жизнь съ такой ‘практической точки зрнія’, никогда не додумывалась до такого радикальнаго опредленія жизни. Теперь, то шутливо, то серьезно, она повторяла иногда мысленно эту фразу и улыбалась горькой улыбкой.

Когда курсы были пройдены, экзамены сданы окончательно, она почти со страхомъ подумала: ‘что же длать дальше?’ Давать уроки! Бгать и унижаться изъ-за гроша? Тратить силы и здоровье? А на что ей эти силы и здоровье? Не для замужества ли? Разв она выйдетъ когда-нибудь замужъ? За кого? Ужъ не за студента ли какого-нибудь? А если на замужество нечего разсчитывать, то что же длать, какъ жить? Чтобы найти отвты на эти вопросы, е нужно было воспитываться снова, въ другихъ условіяхъ, въ другой сред. Ея прошлое воспитало ее только къ роли жены богача и къ блеску въ обществ. Теперь объ этомъ было смшно и думать. Ее опять томила тоска, однообразіе, безцльность домашней жизни. Ужъ не идти ли на какіе-нибудь другіе курсы, чтобъ только не сидть безъ дла дома, чтобы обманывать себя ученьемъ.

Еще будучи на курсахъ, она стала посщать верхи французскаго театра. Ей было и любопытно, и жутко, когда ее впервые потащили туда какія-то ‘товарки’. Добравшись до парадиза, она думала, что упадетъ въ обморокъ или расплачется. Тамъ въ театр и въ бель-этаж она знала всхъ представителей ‘свта’. Правда, она уже нсколько лтъ не видала ихъ, но она еще узнавала ихъ лица, казалось, слышала ихъ голоса, угадывала смыслъ ихъ рчей. А вокругъ нея, точно въ уль, стоялъ немолчный шумъ: тутъ лились толки о закулисныхъ длахъ, объ актерахъ и актрисахъ, о кокоткахъ и содержателяхъ кокотокъ, сплетни и дрязги, волновавшія этотъ тсно-сплоченный и знающій всю подноготную другъ друга мірокъ. Тутъ перемывались бока всмъ этимъ постителямъ партера и бель-этажа. Такой-то далъ пощечину такому-то, такая-то на содержаніи у такого-то, такой-то торгуетъ собой, а такой-то разорился до тла. И ко всему этому пристегивались громкіе титулы, крупные чины. Фамиліи, называвшіяся въ былыя времена въ ихъ дом съ уваженіемъ, теперь протаскивались по грязи, привязывались къ позорному столбу съ надписью: развратники и грабители. ‘Все это, какъ и сама жизнь, одно прохвостничество’, мелькало въ голов Анны еодоровны, и ея лицо озарялось улыбкою. Чего же ей смущаться, робть? Разв она не презираетъ этихъ людей за ихъ отношеніе къ ея семь? Разв она не выше ихъ? Она не пала духомъ, не умерла, нашла силы учиться, подготовить себя къ дятельности? Да, она будетъ жить трудомъ и будетъ глядть гордо на этихъ тунеядцевъ. На минуту ей захотлось встртить кого-нибудь изъ нихъ, взглянуть имъ прямо въ лицо, сдлать холодные глаза, если они вздумаютъ поклониться ей,— и потомъ съ высокомрнымъ видомъ отвернуться, ‘не узнавъ ихъ’. Тмъ не мене, она не пошла въ фойэ, осталась наверху, только стала веселе, развязне. Ей захотлось слышать какъ можно больше шельмованій этихъ людей, хотлось жадно всмотрться во всю грязь ихъ закулисной жизни, хотлось насмяться надъ ними злораднымъ смхомъ.

Затмъ она была еще и еще въ театр, сошлась съ дамами парадиза, занимавшимися сплетнями о свтскихъ красавицахъ и свтскихъ франтахъ. Къ каждой фамиліи приклеивался особый позорный ярлыкъ. ‘А, такъ вотъ они какіе,’ — повторяла она. Чмъ грязне были они, тмъ легче становилось ей.

Она даже не замчала, какимъ пугливымъ тономъ спрашивала ее дома мать:

— А ты опять сегодня въ театръ? Ночи темны теперь.

— Что-жъ, что темны! Я-жъ не одна возвращаюсь, сюда есть попутчики. Или переночую гд-нибудь.

И она отправлялась въ театръ, откуда она иногда шла ночевать къ подруг въ меблированную комнату или возвращалась домой въ сопровожденіи кого-нибудь изъ случайныхъ знакомыхъ по театру, найдя по дорог ‘попутнаго’ или, какъ она выражалась, ‘безкорыстнаго’ извозчика на Петербургскую сторону.

Мать не протестовала: она мысленно говорила, что эти спектакли для Нины то же, что для нея папиросы. Разъ привыкнувъ къ этому, нельзя отвыкнуть, когда нтъ другой отрады. Иногда мать плакала въ ея отсутствіе тихо, въ уголку, одиноко. О чемъ? О положеніи дочери? О томъ, чтобы Богъ сохранилъ ея двочку? О себ, быть-можетъ? Какъ знать. Эти слезы вошли въ привычку, давали облегченіе, он оканчивались куреньемъ папиросъ, какимъ-то полусознательнымъ состояніемъ, какимъ-то тупымъ оцпенніемъ, но не протестами. Да, мать не протестовала, потому что она уже относилась ко всему съ безучастной апатіей. Не протестовалъ и отецъ, потому что онъ почти не жилъ дома, втянувшись въ рысканье по дламъ, по чужимъ домамъ, повсюду, гд еще слушали его болтовню. Протестовалъ только Иволгинъ…

Лицо Анны еодоровны вспыхнуло румянцемъ и приняло суровое выраженіе при воспоминаніи объ Иволгин. Этотъ человкъ не сдлалъ ей никакого зла. Онъ, можетъ-быть, даже желалъ ей добра и только добра. Ей даже казалось, что онъ былъ влюбленъ въ нее. Тмъ не мене, именно о немъ она думала съ чувствомъ обиды, съ краской стыда на лиц. Теперь ей казалось даже, что для нея ненавистно Ломовское боле, всего потому, что тутъ рядомъ живетъ онъ, этотъ человкъ, ей будетъ трудно встртить его, не опустивъ въ смущеніи глазъ. Этотъ стыдъ, это смущеніе вызывали и теперь румянецъ на ея щеки…

Шесть лтъ тому назадъ въ одинъ изъ петербургскихъ институтовъ привезли изъ Ломовскаго Наташу Сорину. Привезла ее Вра Николаевна Иволгина. Помстивъ двочку въ институтъ, она сдлала визитъ Ломовымъ — и просила Антонину Аркадьевну не забывать двочку. У двочки не было никого изъ близкихъ въ Петербург. Въ то же время Вра Николаевна передала Ломовой извстную сумму денегъ отъ дяди Петра Васильевича на расходы для двочки. Съ этой поры Антонина Аркадьевна стала иногда здить съ дочерью къ Наташ, и въ одно изъ такихъ посщеній застала у двочки молодого человка, брата Вры Николаевны, Бориса Николаевича Иволгина. Это былъ молодой студентъ съ роскошными блокурыми волосами, здоровякъ, съ открытымъ выраженіемъ лица. Антонина Аркадьевна выразила сожалніе молодому человку, что его сестра не познакомила ихъ раньше, и пригласила его бывать у нихъ. Онъ черезъ дв недли сдлалъ Ломовымъ визитъ, и оказалось, что онъ уже случайно познакомился прежде съ сыномъ Ломовымъ, съ Ромой. Гд и какъ произошло это знакомство, онъ не сказалъ, но онъ и Рома сошлись сразу, несмотря на значительную разницу лтъ. Иволгинъ былъ старше Ромы лтъ на пять, на шесть.

Странное чувство испытала Анна еодоровна съ первой встрчи съ этимъ человкомъ. Онъ глядлъ на нее такъ прямо, съ такимъ нескрываемымъ любопытствомъ, что ей становилось неловко, иногда она сдвигала съ неудовольствіемъ брови при этихъ взглядахъ, и онъ, самъ смущаясь, потуплялъ глаза. Въ другой обстановк, при другихъ условіяхъ она сказала бы, что онъ влюбился въ нее. Можетъ-быть, она не безъ остроумія сравнила бы его съ провинціалами, останавливающимися съ разинутыми ртами передъ поразившими ихъ въ столиц произведеніями искусства. Весьма можетъ статься, что во всемъ этомъ была бы доля правды. Но теперь это ей показалось ‘безцеремонностью какого-то студента’. Не будь она бдна, онъ не посмлъ бы и думать о ней. Онъ былъ крайне простъ въ обращеніи, и эта простота показалась ей тоже обидною, онъ зналъ, что они живутъ только благодаря заступничеству его сестры передъ дядею Ломовыхъ, онъ зналъ, что въ тяжелыя минуты Ломовы уже два раза выхлопатывали черезъ его сестру дополнительныя вспомоществованія отъ дяди, вотъ причина его развязности. Иногда ей самой становилось досадно, что она не можетъ почему-то относиться къ этому человку, какъ ко всмъ остальнымъ, то-есть ровно, спокойно, немного свысока, Она пробовала такъ относиться къ нему, но изъ этого не выходило ничего, онъ мягко и осторожно, съ какой-то почти женственной деликатностью, принижалъ ее — да, именно принижалъ ее. Чмъ? Она сама не могла бы отвтить на этотъ вопросъ. Принижалъ ее своею сдержанностью, своимъ добродушіемъ, своимъ серьезнымъ взглядомъ на вещи, своею простотою. Какъ-то инстинктивно она не ршалась похвалиться передъ нимъ своими ‘подвигами’, своимъ презрніемъ къ ‘свту’, своими простыми привычками. Ей такъ и казалось, что онъ не выразитъ никакого удивленія и скажетъ, что это все такъ естественно въ ея положеніи. Но мало того, что онъ не высказывалъ удивленія передъ ней, онъ еще попробовалъ, правда, осторожно давать ей совты.

— Главная бда въ томъ,— замтилъ онъ ей однажды:— что воспитаніе въ вашемъ кругу не даетъ ничего…

Она засмялась.

— Вы находите, что я ничего не знаю?

Онъ сконфузился, но, тмъ не мене, продолжалъ:

— О, знаете, можетъ-быть, даже и очень много, но не знаете главнаго: жизни. Жизнь — это все. Свтскихъ двушекъ, по-старому, но, тмъ не мене, врному сравненію, приравнивали къ роскошнымъ тепличнымъ растеніямъ. Вынесите подобное растеніе вдругъ на воздухъ, и оно погибнетъ.

Она опять обратилась къ помощи шутки, сердись на его глупость и нахальство.

— Значитъ, вы пророчите мн гибель?.. Благодарю.

Онъ просто отвтилъ ей:

— Вы говорите то, чего не думаете и не можете думать. Я не пророчу вамъ гибели, но предупреждаю отъ нея.

Онъ посмотрлъ на нее такъ серьезно, что у нея отпала охота шутить. Осталось только одно раздраженіе на непрошеннаго совтника. Онъ же продолжалъ говорить, не замчая, что сердитъ ее. Она много знаетъ, много училась, но ей надо поближе познакомиться съ русской жизнью, съ русской литературой.

— Въ нашемъ образованіи, даже и не ‘свтскомъ’, по большей части, это составляетъ грустный проблъ,— говорилъ онъ.— Къ несчастью, петербуржцы не могутъ пополнить этотъ проблъ даже личными наблюденіями. Петербургъ не Россія, а только россійская канцелярія гражданскихъ и военныхъ длъ. Мы, провинціалы, хоть по личному знакомству, знаемъ извстные уголки Россіи, если не всю Россію, а петербуржцы и того не знаютъ…

И какъ всегда, осторожно, немного конфузясь и стсняясь, онъ развивалъ свои взгляды на то, что при обычномъ петербургскомъ образованіи люди длаются чмъ-то въ род насвистанныхъ птицъ, поютъ все съ чужого голоса, никогда не дорастаютъ до права называться русскими людьми. Говоря это, онъ не давалъ ей даже возможности вспылить, такъ какъ онъ искренно и съ какимъ-то особеннымъ одушевленіемъ замчалъ, что съ ея способностями и ея любознательностью этотъ проблъ такъ легко пополнить. Разъ, правда, она попробовала загорячиться и- сама же смутилась при его простодушномъ вопрос:

— Разв вы не переносите правды? Впрочемъ, у васъ въ свт ее не говоритъ никто…

Она загорячилась еще сильне,— наговорила что-то такое, что напомнило ей ея отца, и сама же разсердилась на себя, сконфузилась за себя.

А Иволгинъ дружески замтилъ:

— Ну, полноте! Зачмъ сердиться. Какъ-нибудь въ спокойную минуту подумайте объ этомъ и вы убдитесь, что я правъ! Сгоряча можно сказать много несправедливаго.

Она чуть не заплакала отъ злости, такъ какъ она уже сознавала, что она наговорила много не только несправедливаго, но и нелпаго. Онъ это понялъ, онъ не пропустилъ ни одной глупой фразы, онъ только съехидничалъ и не сказалъ настоящаго слова. А кто довелъ ее до высказыванія нелпостей? Онъ самъ. Еще бы! Читаетъ ей наставленія! Ей никто никогда не читалъ наставленій. Она никому не давала на это права. И зачмъ онъ смотритъ на нее такими пристальными взглядами, точно хочетъ что-то прочитать въ ея душ? Зачмъ такъ дружески пожимаетъ ея руку, когда она вовсе не давала ему права быть ея другомъ?— Хочетъ быть ей полезнымъ, помочь ей. Разв она его объ этомъ просила?

Онъ оскорбилъ ее даже и тмъ, что посовтовалъ ей създить на лто къ дяд Петру Васильевичу. Тамъ ей будетъ хорошо. Наташа, его сестра и зять, самъ Петръ Васильевичъ будутъ рады ей. Она увидитъ хоть уголокъ Россіи, хоть немного ознакомится съ народомъ. Она холодно отвтила, что она не привыкла жить въ чужихъ домахъ. Онъ удивился даже. Сначала не понялъ ничего. Потомъ засмялся, сообразивъ дло. Да, это она по-петербургски смотритъ! Въ провинціи, въ деревн люди живутъ еще по-старому, не считаютъ куска хлба, не видятъ въ гостящемъ у нихъ человк нахлбника, погостить у кого-нибудь тамъ не означаетъ ‘жить въ чужомъ дом’. Это мелочничество еще не вошло въ плоть и кровь жителямъ деревни. Она вся раскраснлась: ‘ужъ это не ее ли онъ называетъ мелочницей? Неотесанный грубіянъ’. Когда же она наотрзъ отказалась хать въ деревню, онъ проговорилъ:

— Вы даже и представить не можете, что бы я далъ, чтобы все это сложилось иначе.

Онъ былъ разстроенъ и блденъ, какъ никогда.

Ужъ точно, не былъ ли онъ въ нее влюбленъ? Какой-то студентъ! Да, наконецъ, разв влюбленные могутъ такъ злить любимыхъ двушекъ?

Ей припомнилось теперь, какъ однажды она среди праздной болтовни разсказывала ему о парадиз французскаго театра, о посщающихъ его личностяхъ, о ходящихъ тамъ сплетняхъ. Она была въ самомъ веселомъ настроеніи духа, она даже снизошла до того, что говорила съ Иволгинымъ, какъ съ добрымъ пріятелемъ. Вдругъ онъ прервалъ ее словами:

— Все это худосочные плоды петербургскаго бездльничанья и бездомничества. Нтъ своего излюбленнаго дла, нтъ своего завтнаго очага, вотъ и бгутъ въ театръ…

Она перебила его, раскраснвшаяся, оскорбившаяся, точно онъ хотлъ задть ее лично.

‘— Я думаю, въ театръ не потому ходятъ,— сказала она своимъ высокомрно холоднымъ тономъ.— Искусство — это такое высокое наслажденіе…

— Разв тутъ дло въ искусств?— проговорилъ онъ невозмутимо.— Вы сами же разсказываете объ этой бготн за актерами, объ этой вражд между собою разныхъ поклонницъ того или другого изъ нихъ. При чемъ же тутъ искусство? Это просто пошлое заигрываніе съ мужчинами, а не поклоненіе таланту. Вы, конечно, слишкомъ молоды и неопытны и потому еще обманываетесь насчетъ настоящаго смысла этихъ восторговъ. Но поврьте, что тутъ вмсто всхъ возвышенныхъ чувствъ, царитъ только одна неряшливая разнузданность.

И смотря ей прямо въ глаза, онъ мягко съ какой-то особенной увренностью добавилъ:

— Вдь вы, наслаждаясь игрою артиста, не вздумаете, побжать къ подъзду актеровъ, чтобы на улиц поаплодировать мужчинамъ? Врьте мн, что для этого нужна уже извстная нравственная беззастнчивость, нужна потеря извстной доли двическаго цломудрія.

Она стиснула, зубы и въ ея глазахъ вспыхнулъ злой огонь жъ Иволгинъ и не подозрвалъ, что онъ нанесъ ей оскорбленіе, что она уже бгала къ подъзду актеровъ, чтобы подстеречь ихъ во время разъзда.

Этой обиды она не простила ему, и чмъ ясне сознавала она потомъ, что онъ былъ нравъ, тмъ боле злое чувство поднималось въ ней за эту обиду.

Съ этой минуты она вела какую-то глухую борьбу съ Иволгинымъ и, странное дло, при каждой ихъ стычк онъ блднлъ, какъ полотно, точно испытывая физическую боль отъ ея нападокъ, насмшекъ, дерзостей. Да, а зналъ ли онъ, что испытала она, когда онъ однажды, взволнованный, блдный, почти съ страдальческимъ выраженіемъ на лиц, въ отвтъ на ея крупную дерзость, тихо замтилъ:

— О, вамъ, должно-быть, очень тяжело живется!

Ей казалось, что ее ударили хлыстомъ. Она почти крикнула ему:

— Вы не имете никакого права вмшиваться въ мою жизнь!

— Я это знаю,— такъ же тихо и почти безнадежно отвтилъ онъ.

Вспоминая теперь этотъ періодъ своей жизни, Анна еодоровна вздрогнула, какъ бы охваченная холодомъ. Она провела рукой по лбу и торопливо повернулась въ постели, снова кутаясь въ простыню и одяло. Ей хотлось скоре уснуть и не вспоминать боле ничего. Должно-быть, уже поздно? Въ дом все стихло, точно въ могил. Да это и есть могила ея будущаго. Здсь ей уже нечего ждать, не на что надяться.

Но сонъ все бжалъ отъ ея глазъ, и въ воспоминаніи проходили новыя картины, она сознавала, что сколько бы лтъ она ни прожила, она не забудетъ ихъ, не вычеркнетъ ихъ изъ своей памяти.

Среди знакомыхъ по парадизу особенно полюбила Анну еодоровну одна ‘генеральша’,— такъ называла себя Марья Осиповна Хрущева. Она была вдовой статскаго совтника, но, тмъ не мене, обижалась, если ей не писали на письмахъ ‘ея превосходительству’. Это была маленькая слабость, ее отражавшаяся, впрочемъ, ничмъ на ея отношеніяхъ къ людямъ. Трудно было встртить человка мене заносчиваго, боле покладистаго. Это была женщина лтъ пятидесяти, средняго роста, полная, но еще довольно стройная, съ еврейскимъ типомъ лица. Несмотря на свои годы, она была подвижною, юркою, оживленною, веселою личностью. Во время спектаклей трудно было опредлить, гд она сидитъ: она появлялась и въ бель-этаж и въ парадиз, и въ партер. Ея слащавый, хотя и рзкій отъ природы голосъ раздавался везд, расточая комплименты и любезности, ея бгающіе глазки любезничали со всми знакомыми, ея улыбка служила отвтомъ на вс вопросы даже тогда, когда она хорошенько не слышала этихъ вопросовъ. Если что портило Марью Осиповну, такъ это ея носъ, походившій на клювъ хищной птицы и не гармонировавшій съ остальными частями ея румянаго, а можетъ-быть, подрумяненнаго лица, мягкаго и добродушнаго, какъ лицо нсколько плутовато-безхарактерной личности. Сама о себ она говорила, что она простой и до глупости добрый человкъ, все хочетъ услужить каждому, не уметъ сердиться и даже иногда не сразу соображаетъ, когда ее оскорбляютъ: сообразитъ уже посл, махнетъ рукой и проститъ. Услужливость ея испытала и Анна еодоровна: познакомившись съ молодой Ломовой, генеральша сразу нашла ей уроки въ одномъ богатомъ купеческомъ дом. Анна еодоровна очень обрадовалась этому предложенію: уроки были выгодны, они давали ей возможность не брать у отца и матери ничего на себя. Она должна была учить двухъ двочекъ французскому и англійскому языкамъ и проводить съ ними четыре раза въ недлю по два, по три часа въ день. Это было не трудно, а между тмъ это вполн обезпечивало ее. Ей давно уже нужно было пополнить гардеробъ. Она была очень благодарна Хрущевой, типъ боле, что Хрущева любезно замтила ей, что она сущій кладъ, а не учительница: здшнія француженки и англичанки, по большей части, только практически знаютъ свой языкъ, она же знаетъ въ совершенств и теорію, кром того, въ семь ученицъ стснялись взять учительницу, говорящую только по-французски или по-англійски, такъ какъ въ дом никто порядочно не знаетъ этихъ языковъ. Дале Хрущева оказала ой еще одну услугу: однажды Ломова пріхала въ театръ и не нашла ни своихъ обычныхъ спутниковъ, ни знакомыхъ ‘товарокъ’, хать домой приходилось одной, ночь была съ мятелью, темная. Анна еодоровна впервые струсила. Она хотла-было ухать до конца спектакля, но Марья Осиповна любезно предложила ей ночевать у нея. Хрущева жила въ ‘двухъ шагахъ’, въ Казанской. Предложеніе было любезно, хать домой было жутко, Ломова согласилась на предложеніе.

Въ этотъ день она была первый разъ у Хрущевой.

Хрущева содержала меблированныя комнаты. У нея лично были хорошенькій залъ и уютная спальня. Эти дв комнаты походили на бонбоньерки: дешевенькій шелкъ, сусальное золото, олеографическіе голенькіе амурчики на стнахъ, бисквитныя Фрины въ соблазнительныхъ позахъ, все было нарядно, ново, какъ бы вчера принесено съ рынка. Прислуга, молодая, франтоватая, была ловка и весела, можетъ-быть, даже излишне кокетлива и развязна. Отъ всего вяло здсь какимъ-то довольствомъ и душевнымъ миромъ. Вс были точно на пиру въ праздникъ. Вс улыбались, какъ бы желая сказать: ‘и еще говорятъ, что жизнь не хорошая штука’.

Весело болтая съ Анной еодоровной, хозяйка напилась чаю, потомъ пригласила двушку въ спальню. Здсь для Ломовой уже была приготовлена постель.

— Видите, какъ хорошо, что у меня дв кровати на случай. Вотъ и пригодилась вторая для васъ,— съ улыбкой сказала Хрущева.— У меня вчно кто-нибудь ночуетъ. Люблю, когда можно кого-нибудь пригрть. И скучно одной спать.

Когда Ломова стала раздваться, Марья Осиповна залюбовалась ея косой. Удивительные волосы: черные, шелковистые, густые, длинные. Потомъ она также залюбовалась ея шеей, плечами, грудью, предлагая ей ночную кофту. Хрущева не удержалась и провела рукой по этимъ обнаженнымъ плечамъ, Ломова даже сконфузилась, точно ее обнаженнымъ тломъ любовалась не женщина, а посторонній мужчина. Наконецъ, осматривая ее, хозяйка замтила на ея виск маленькій прыщикъ.:

— Ахъ, душа моя, присыпьте это на ночь пудрой,— сказала она и заторопилась, подать съ туалетнаго столика пудру.

— Зачмъ же!— возразила Анна еодоровна, красня.

— Нтъ, нтъ! Бда, когда у двушки пойдутъ эти прыщички… Ахъ,— вздохнула она:— это врный знакъ, что пора замужъ. Ce sont des boutons d’amour!

Анна еодоровна постаралась засмяться, чтобы скрыть смущеніе.

— Если это и прыщики любви, то безпредметной,— отвтила она шутливо.

Генеральша опять вздохнула.

— Въ этомъ-то и бда!

И тотчасъ же стала говорить, что такъ нельзя жить. Надо вызжать, бывать въ обществ. Зачмъ же губить красоту и молодость? Люди живутъ только разъ, что прошло, того не вернешь! Ахъ, нтъ, нтъ, никогда не вернешь молодости и красоты! Вотъ хоть бы къ ней здила она, Анна еодоровна. У нея, у генеральши Хрущевой, собирается но пятницамъ хорошее общество. Ея племянники по мужу, Хрущевы, гвардейцы. Одинъ поручикъ, другой штабсъ-капитанъ. Не богатые, но милые молодые люди. Потомъ бываетъ у нея извстный художникъ Зеленовъ, талантливый пьянистъ Дивовъ, изъ французскаго театра и изъ французской колоніи кое-кто. Все народъ милый, хорошо образованный и tr&egrave,s distingu. Все несчастіе Ломовой, что ея родители вышли по невол изъ своего круга. Ей надо завести своихъ знакомыхъ, войти въ новый кругъ общества. Нельзя же на всю жизнь остаться вн общества.

Утромъ Анна еодоровна не могла отказаться отъ завтрака, а къ завтраку явились молодые Хрущевы.

Это были стройные, смазливые, блокурые юноши въ военныхъ мундирахъ, съ тальями двушекъ, съ лицами вербныхъ херувимовъ. Тетка похлопала ихъ обоихъ по румянымъ щекамъ, они оба поцловали на лету ея руку въ ладонь. Видно было, что ей пріятно ихъ баловать, что имъ пріятно ея баловство. Она отрекомендовала ихъ Ломовой, они раскланялись одинъ, какъ другой. Въ голов Анны еодоровны мелькнула мысль: ‘точно близнецы’. Эта мысль тотчасъ же смнилась другой: ‘я ихъ гд-то видла’. Она стала припоминать, ничего сразу не вспомнила, потомъ ей вдругъ пришли въ голову слова матери про нсколькихъ молодыхъ военныхъ: ‘комнатныя украшенія’. Да, это были хорошенькія, какъ болванчики изъ парикмахерской, щеголеватыя, какъ франты на модныхъ картинкахъ, граціозныя, какъ балетные плясуны, ‘комнатныя украшенія’.

Они заговорили разомъ:

— Мы слышали о васъ отъ тети…

И разомъ смолкли, сконфузившись. Порознь у нихъ вышло бы это гладко.

Анна еодоровна подумала: ‘совсмъ мальчики’ и постаралась ободрить ихъ, заговорила съ ними любезно и просто объ училищ, объ ихъ служб, о театр, о томъ, о чемъ можно было заговорить съ незнакомыми и очевидно конфузливыми ‘вчерашними кадетами’. Они ободрились, расхрабрились и стали наперебой жаловаться, какъ трудно служить въ столиц безъ капитала: ‘чуть не съ голоду приходится умирать’. Вотъ у нихъ одинъ на купчих богатой усплъ жениться, ну, тому хорошо. Одинъ тоже стихи уметъ писать, такъ ему платятъ по скольку-то со строчки, за каждую строчку, сколько бы ни писалъ. Тоже на это талантъ нуженъ и, говорятъ, не всегда печатаютъ. Въ карты, конечно, иные умютъ счастливо играть — это не хорошо, не честно. Мундиръ марать не приходится. Да и пострадать за это можно. Конечно, если въ академію идти, тогда хорошо. Но тамъ конкуренція большая, много надо заниматься. Они говорили по-дтски, сбиваясь и обрываясь, иногда останавливая другъ друга словами: ‘дай мн сказать’. Видно было, что они говорили о самомъ больномъ мст своего существованія. Ломова спросила, зачмъ же они служать въ столиц. Какъ зачмъ? въ провинціи вовсе карьеры не сдлаешь. Теперь за армейца богатая не пойдетъ. И какое общество въ провинціи? Тамъ еще хуже, совсмъ обурбонишься, а карманная чахотка та же. Одни въ арміи уроками прирабатываютъ, другіе какимъ-нибудь постороннимъ трудомъ занимаются, у иныхъ жены ведутъ торговлю, имютъ магазины, право! Что-жъ, если жизнь дорога, а на ше жена и дти. Тоже безъ этого вкъ не прожить.

Марья Осиповна подала одному изъ нихъ билетъ въ кресла:

— Сегодня во французскомъ театр,— сказала она.— Сухарева будетъ въ лож бель-этажа.

И, обращаясь къ Анн еодоровн, она прибавила:

— Продюсирую моихъ мальчиковъ! Сухарева — вы видали ее въ театр, жена банкира.— Страстно желаетъ познакомиться съ Мишей.

Миша покраснлъ.

— Только ужъ очень она дурна. Точно опара, и носъ точно руль концомъ вверхъ…

Тетка вздохнула.

— Что-жъ длать!.. У нея дочь растетъ…

И, обращаясь къ Ломовой, прибавила:

— Ахъ, нынче только черезъ барынь и можно составить карьеру.

Анна еодоровна слегка улыбнулась: она помнила, что въ ихъ кругу тоже вертлись такіе юноши, приглашаемые для счету и потомъ длавшіе нердко выгодныя партіи.

Затмъ явился художникъ Зеленовъ — длинноволосый и небрежно, но не безъ шику одтый, въ бархатномъ пиджак и большомъ батистовомъ галстук, господинъ съ козлиной бородой, съ легкой лысиной на затылк, съ немного помятымъ лицомъ. Онъ небрежно пожалъ руку хозяйки, кивнулъ головой офицерамъ и раскланялся съ Анной еодоровной, говоря, что онъ имлъ удовольствіе видть ее въ театр. Это былъ разбитной и бывалый человкъ, поистаскавшійся и за границей, и на родин въ веселыхъ кружкахъ, зашибавшій крупные куши портретами хорошенькихъ дамъ и ‘офицерскими жанрами’, какъ онъ называлъ свои акварели нецензурнаго свойства.

Въ два часа Анна еодоровна собралась, домой, и генеральша, цлуя ее на прощанье, сказала ей:

— Вы видли нкоторыхъ изъ моихъ друзей и, надюсь, не будете дичиться нашего общества…

Потомъ она шепнула:

— А Зеленовъ просто безъ ума отъ вашей красоты. Онъ говоритъ, что онъ теперь только и будетъ писать, что итальянокъ! Удивительно способный человкъ, и денегъ, денегъ сколько зашибаетъ — просто невроятно!

Какъ вполн порядочная женщина, Хрущева сама сдлала визитъ къ Ломовымъ. Она отыскала еще одинъ урокъ Анн еодоровн и поспшила пріхать по этому случаю. Ломовы нашли ее вполн приличною, хотя нсколько ‘натянутою и чопорною’. Она дйствительно держала себя на этотъ разъ какъ на иголкахъ и все жеманно повторяла: ‘простите, я не свтская женщина’, ‘мы, люди средняго круга’, ‘я, какъ женщина застнчивая’. Шокировала Ломовыхъ одна ея физіономія, этотъ типъ еврейки съ характернымъ носомъ, съ характерными, глазами на выкат. Только въ конц визита это обстоятельство сгладилось. Она заговорила о ранней смерти своего мужа, онъ ‘врно былъ бы министромъ, такъ какъ двое изъ его подчиненныхъ занимали уже еще недавно министерскія мста’. Потомъ она замтила, ‘что ей было особенно трудно жить посл его смерти, такъ какъ у нея здсь нтъ родныхъ — она француженка, родилась на юг Франціи и въ Россію попала почти ребенкомъ’. У Ломовыхъ отлегло отъ сердца: ‘все же не жидовка! Тамъ, въ Марсели и около Ниццы, есть такіе типы!’

Ломовы такъ свыклись съ тмъ, что дочь вызжаетъ одна, что не удерживали. ее, когда она разъ вечеромъ собралась къ Хрущевой въ пятницу. Общество генеральши ничмъ не изумило Анну еодоровну, она встртила здсь тхъ же племянниковъ Хрущевой, того же художника Зеленова, тхъ же барышень и мужчинъ изъ парадиза, знакомыхъ ей по виду, но мимолетнымъ разговорамъ. Кто они: приказчицы, конторщики? не все ли равно, благо они прилично держатъ себя. Правда, здсь вс держали себя нсколько свободно, плоско шутили, громко смялись, пли, играли, но Анну еодоровну уже не поражала нкоторая свобода манеръ: недаромъ она нсколько лтъ вела самостоятельную жизнь. Художникъ Зеленовъ не отходилъ отъ нея весь вечеръ и все говорилъ, что онъ когда-нибудь напишетъ итальянку съ Ломовой. Она отшучивалась, говоря, что она не уметъ позировать. Онъ вынулъ записную книжечку и сразу набросалъ черты ея лица. Вс удивились сходству, начали кричать ‘brawo!’. Онъ шутливо замтилъ, пряча записную книжечку въ карманъ, что теперь его итальянка будетъ у него на сердц. Повидимому, вс были веселы, но въ сущности чувствовалось что-то такое, какъ будто никто не зналъ, что длать, что говорить: попоютъ, поиграютъ, смолкнутъ, опять примутся пть и чувствуется, что все это не то/ что нужно. Чего же имъ нужно? Только въ одиннадцать часовъ Анну еодоровну заинтересовало новое появившееся лицо. Это была невысокаго роста, вертлявая особа лтъ двадцати двухъ на видъ. Ея черные вьющіеся около лба волосы были заплетены въ одну висвшую косу съ синими и красными лентами на конц. На ней былъ надтъ ‘малороссійскій костюмъ’, то-есть сплошь вышитая русскими узорами узкая юбка, такая же рубашка съ рукавами изъ разноцвтныхъ кружевъ. Это было, можетъ-быть, красиво, но скоре напоминало арлекина, чмъ малороссіянку. Она вбжала въ комнату съ звонкимъ восклицаніемъ:

— Чаю, чаю, голубушка Марья Осиповна! Устала адски и прямо изъ театра! Не успла даже смыть румянъ. ‘Ахъ, если бы вы знали, крестная, какъ васъ любитъ ваша воспитанница!’ Это изъ ‘Искорки’. Сейчасъ ее изображала.

Она говорила скоро, смясь и душа въ объятіяхъ Хрущеву, уже хлопотавшую у чайнаго стола. Потомъ она обернулась къ гостямъ:

— Pardon! Я ни съ кмъ не поздоровалась.

Она стала по-товарищески крпко пожимать и трясти руки присутствующихъ.

— Миша, хотите смечекъ?— обратилась она къ Хрущеву-младшему.— Нтъ? Ну, и не надо. Это у меня отъ пьесы осталось.

Потомъ, обратясь къ Ломовой, она проговорила:

— Простите, насъ не представили! Представляюсь сама: любительница, алчущая ангажемента, Софья Васильевна Меликова. О васъ я слышала. Вы Анна еодоровна Ломова? Да? угадала?

Ломова утвердительно наклонила голову.

— Но какъ вы узнали?

— О, Марья Осиповна уметъ рисовать словами портреты.

И опять она уже обратилась къ братьямъ Хрущевымъ:

— Сдлайте мн кто-нибудь тартинку. Голодна я, какъ сорокъ тысячъ братьевъ не могутъ быть голодны. Это изъ ‘Гамлета’, но говоритъ не Офелія.

Хрущевы, раскраснвшіеся, съ масляными глазами, бросились приготовлять тартинки, толкая другъ друга у стола. Черезъ минуту они оба несли на тарелкахъ отъ чайнаго стола приготовленныя ими тартинки. Софья Васильевна приказала поставить тарелки на столъ и подставила свои руки къ губамъ молодыхъ офицеровъ. Одинъ изъ нихъ не просто поцловалъ ея руку, а точно впился въ нее губами. Она засмялась.

— Дтка, кто же такъ цлуетъ руки у дамъ.

И принялась сть, продолжая болтать о спектакл, о закулисныхъ исторіяхъ, вертясь непосдливо на стул. Она не была красавицей, но это было вызывающее личико съ большими глазами, съ измнчивыми улыбками, съ свжимъ румянцемъ, замтнымъ даже подъ легкимъ слоемъ гримировки. Ея болтовня сразу оживила общество. Не допивъ еще чаю, не докончивъ тартинокъ, она уже что-то декламировала, потомъ запла малороссійскую псню подъ аккомпанементъ Хрущева-младшаго и на половин псни оборвала пніе, воскликнувъ:

— Миша, что же вы мн не сказали, что я не допила чаю.

Только въ часъ разошлись гости. Ломова осталась ночевать у Хрущевой. Передъ сномъ разговорились о Меликовой.

— Бросила мужа два года тому назадъ, бдная бабенка,— замтила Хрущева.

— Какъ? Она замужняя?— удивилась Ломова.

— Да. А вы и не знали? Впрочемъ, что же я говорю! Откуда вамъ знать! Да, замужняя. Выскочила за какого-то докторшику, онъ день денской у больныхъ, прідетъ домой, отъ него вчно хлоромъ и мертвецами пахнетъ. Ну, и не сошлись, и ушла отъ него. Еще бы! Ей каждую ночь покойники снились. Право! Это онъ придетъ, ляжетъ, а ей сейчасъ и снятся трупы, трупы и трупы! Какая же тутъ можетъ быть любовь? Одно отвращеніе. Ну, а тоже и посл было не легко бабенк. Господи, какъ нуждалась, какъ нуждалась! И то сказать: барышня, воспитаніе домашнее, ничего не уметъ длать! Отецъ у нея богатъ былъ сначала, наворовалъ, только посл подъ судъ попалъ и обнищалъ. Тогда она и замужъ отъ голода выскочила. Нечего сказать, на радость: бжать опять пришлось, опять голодать стала. Не будь этотъ случай, что ко мн она попала, такъ и погибла бы. Я какъ познакомилась съ ней и говорю: ‘да что же вы не сдлаетесь артисткой. Личишко смазливое, манеры бойкія, голосъ чистый. Какъ-никакъ, а хлбъ зарабатывать надо’. Теперь главное: умть хлбъ зарабатывать. Времена тяжелыя. Ну, и выступила она на сцену въ загородномъ театр. Три мсяца протрубила, получая по двадцати пяти рублей въ мсяцъ, а теперь вотъ уже третій мсяцъ по сто рублей платятъ. За рожицу главнымъ образомъ. Тоже кое-какіе посторонніе доходы есть, помимо жалованья. Кое-что изъ своихъ вещей теперь повыкупила, со мной поквиталась. Она вдь у меня живетъ.

—. А мужъ?

— Что-жъ мужъ! у него больные, практика.

Хрущева вздохнула.

— Ахъ, женская доля, женская доля! Вотъ ужъ именно не знаешь, гд найдешь, гд потеряешь. Бжала отъ тирановъ отца и матери, натолкнулась на какого-то брата милосердія съ запахомъ мертвецкой, ушла отъ него… Если бы все разсказывать, такъ слеза прошибла бы, столько натерплась! Да и теперь — хорошо ей, получаетъ порядочно, будетъ получать больше, такъ опять бда — характеръ у нея женскій. Слабость это женская ее губитъ: у нея все выпросить можно. И не то, чтобы это отъ доброты, а отъ слабости, отъ нашей женской слабости. Подъдетъ къ ней кто-нибудь, ну — и отдастъ все…

Хрущева вроятно разсказывала бы и еще что-нибудь, но Ломова уже спала.

Еще два-три такихъ вечера провела въ зиму Анна еодоровна у Хрущевой, вынося отсюда каждый разъ одно сознаніе, что все это пошловато, вульгарно и, въ конц концовъ, нестерпимо скучно и однообразно. Даже ухаживанія молодыхъ Хрущевыхъ за Меликовой, даже ухаживанія Зеленова за самой Ломовой выражались въ однхъ и тхъ же фразахъ, въ однихъ и тхъ же проявленіяхъ: Миша присасывался къ ручк Меликовой, и она говорила: ‘Дтка, кто же такъ цлуетъ руки у дамъ’, Зеленовъ зачерчивалъ уже третій разъ лицо Ломовой и en face, и въ три четверти, и въ профиль въ свою записную книжку и заявлялъ, что ‘итальянка теперь у него на сердц’.

Въ настроеніи всхъ чувствовалось все то же сознаніе, что это все не то, что нужно. Перемнъ не было никакихъ.

Если бы она, Ломова, всмотрлась тогда попристальне во все, она увидала бы, что шаги впередъ длались, что отношенія становились безцеремонне, что комплименты длались развязне. Но пошлость тмъ и страшна, что окруженный ею человкъ не сразу понимаетъ, гд грань между него и полною нравственною распущенностью, цинизмомъ. Тутъ, что вчера еще смущало его, то сегодня длается безразличнымъ, пропускается мимо глазъ, мимо ушей, отъ чего сегодня коробятъ, то завтра вызоветъ, можетъ-быть, снисходительную улыбку. Въ эту житейскую грязь люди погружаются такъ же незамтно, какъ увязаетъ незамтно колесо въ обыкновенную грязь — увязаетъ понемногу, постепенно, до того, что уже нельзя и вытащить его изъ ноя.

Наставала весна, но еще санная дорога была не дурна. Ломова собралась къ Хрущевой, приглашавшей ее усиленно въ эту пятницу. Когда она пріхала къ Марь Осиповн, Зеленовъ, особенно оживленный и суетливый въ этотъ вечеръ, часовъ въ девять предложилъ създить на тройкахъ за городъ. Вс согласились разомъ. Поколебалась только Ломова. Но и ей очень хотлось прохаться на тройк. Она еще никогда не испытывала именно этого удовольствія. Но какъ же быть въ ресторан? Что скажутъ отецъ и мать, если они узнаютъ? Почему-то ей вспомнился тогда Иволгинъ: какую нотацію онъ прочелъ бы ей, узнавъ объ этой поздк… И она разомъ согласилась. Неужели она длала это тогда на зло ему? По крайней мр, соглашаясь хать, она думала о томъ, какъ она потомъ разскажетъ объ этой поздк Иволгину, какъ онъ поблднетъ, какъ скажетъ ей, что она рискуетъ собой. Она отвтитъ ему: ‘кажется, я имю право располагать собой’. Но, можетъ-быть, она ошиблась, можетъ-быть, она хала только потому, что любопытство, стремленіе увидть хоть что-нибудь новое взяли верхъ надъ всми остальными соображеніями. Жажда какихъ-то приключеній вошла въ привычку.

Къ десяти часамъ пріхали дв тройки, но вс чего-то ждали. Наконецъ, въ комнату влетла Меликова въ бальномъ костюм, съ короткими рукавами и декольтированнымъ лифомъ.

— Не опоздала?— спросила она.— Ужъ такъ валяла свою роль, лишь бы поспть! Даже не переодлась. Ничего, накину сверху суконную кофточку подъ шубку.

Очевидно она знала о готовящейся поздк на тройкахъ. Ломова не остановилась мысленно на этой мелочи.

Вс стали собираться, начались суматоха, говоръ, смхъ. Вертлявыя, смазливыя горничныя Хрущевой, хлопотали около одвающихся господъ, развязно смясь и шутя, понимая, куда и зачмъ дутъ господа, и сознавая, что въ эту ночь и он будутъ вполн свободны. Ломова чувствовала себя хорошо: эти сборы, эта толкотня въ, прихожей, это быстрое сбганіе съ лстницы, это усаживаніе въ тройки, переговоры всхъ вдругъ, все это было не обычно, не буднично. Наконецъ, ямщики подобрали вожжи, крикнули: ‘эхъ, вы, голубчики’, и тройки полетли, взрывая размягшій снгъ, иногда обрызгивая сидящихъ грязною водою.

— Въ первый разъ на тройкахъ?— спросилъ Зеленовъ Ломову.

— Да!— отвтила она.

— Хорошо?

— Очень.

Въ нее брызнуло водой, и она отклонилась въ сторону Зеленова.

— Что сердечко замираетъ?— спросилъ онъ тихо.

Она разсмялась.

— Что это вы такія сладкія слова и такимъ сладкимъ голосомъ произносите?

— А вы не любите сладкихъ словъ? Что же вы любите? Бурныя страсти?

Она отшутилась.

— Теперь я люблю зду на тройк.

— И только?

— И только.

Онъ вздохнулъ.

Они уже неслись по Нев съ зычными криками ямщиковъ: ‘бе-ре-гись!’ Вдругъ тройка нырнула и разомъ поднялась изъ большой выбоины. Вс подскочили, всхъ обдало водой. Раздался дружный смхъ всей компаніи. Зеленовъ придержалъ Ломову, чтобы охранить ее отъ паденія. Она слегка отстранила его.

— Выпадете!

— Не бойтесь!

— Съ непривычки легко.

Она промолчала, стараясь отодвинуться подальше отъ него чувствуя, что его колнка жметъ ея колнку. Ее немного смутили и этотъ пошлый разговоръ, и эта близость Зеленова. Но она старалась успокоить себя, что вдь это все въ обыча въ этомъ кругу. Въ передней тройк раздавался визгъ и смхъ Меликовой и братьевъ Хрущевыхъ. Кто-то попробовалъ тамъ запть. Одинъ изъ братьевъ привсталъ и крикнулъ:

— Господа, вы заснули?

Зеленовъ тоже приподнялся’и крикнулъ:

— Блаженствуемъ въ тишин!

И потомъ подзадорилъ ямщика:

— Что они надъ нами тшатся? Обгоняй!

Началась перегонка съ гиканьемъ, хохотомъ, визгомъ. У Ломовой слегка кружилась голова. Было жутко и хорошо.

Тройки быстро пронеслись по Петербургской сторон, по Каменному острову, по Новой Деревн и наконецъ остановились у Ливадіи. Компанія съ шумомъ повыскакала изъ саней, вся зашлепанная круглыми пятнами грязи, быстро сбросила верхнюю теплую одежду въ прихожей, поднялась по лстниц, встрчаемая поклонами прислуги, здороваясь съ нсколькими сонно бродившими тутъ, подобно ждущимъ добычи шакалами, цыганами и цыганками, какъ со знакомыми. Было очевидно, что пріхавшее общество было здсь ‘дома’. Ломову на минуту охватилъ какой-то безотчетный страхъ. Она была среди знакомыхъ людей, среди нихъ она бывала уже не разъ, тмъ не мене, здсь ей было страшно быть въ ихъ обществ. Почему? Она не могла дать себ отчета. Ей даже стало досадно на себя. ‘Начиталась романовъ съ приключеніями’, посмялась она надъ собою и подняла голову съ видомъ человка, желающаго уврить не только другихъ, но и себя въ томъ, что онъ ничего не боится.

Все общество поднялось по лстниц и направилось въ небольшую отдльную гостиную. Нсколько мужчинъ отправилось распоряжаться въ буфетъ, дамы поправляли свои туалеты у зеркала, расправляя примятыя кружева и взбивая волосы. Меликова съ голыми руками и съ голыми плечами какъ-то особенно рзала глаза. Ломова съ дтства привыкла видть декольтированныхъ дамъ и двицъ въ своемъ кругу, но теперь эта одна декольтированная женщина среди другихъ, довольно скромно одтыхъ женщинъ, производила на нее странное впечатлніе: ей было стыдно смотрть на нее. Анн еодоровн казалось, что глаза всхъ мужчинъ смотрятъ исключительно на это голое тло. Кто-то замтилъ Меликовой, что она можетъ простудиться. Она отвтила, что кофточка ‘шерститъ’ и обратилась къ Хрущову-младшему:

— Дтка, взгляни, какъ натерла плечи.

Онъ наклонился, пожирая глазами ея раскраснвшіяся плечики. Она засмялась, видя, какъ онъ низко наклонилъ свою голову.

— Что это ты вдругъ близорукимъ сталъ?

Она ударила его пальчикомъ по носу

— Младенчикъ!

Ломову какъ-то особенно передернуло, точно она впервые видла обращеніе Меликовой съ Хрущевымъ. И почему она имъ говоритъ ‘ты’. Вдь они знакомы семь восемь мсяцевъ? Прежде это не приходило ей въ голову. Она досадливо подумала, что все это смущаетъ ее вслдствіе этого декольтированнаго платья. И что тутъ необыкновеннаго? Носятъ же тысячи женщинъ такія платья на балахъ, въ театрахъ? Этихъ полунагихъ женщинъ и двицъ обнимаютъ въ танцахъ мужчины, они волей-неволей еще ближе разсматриваютъ это женское тло, кружась по заламъ. Кого же это смущаетъ? Кто считаетъ это развратомъ?

Въ это время принесли вино, фрукты, пирожное и приборъ для чая. Мужчины, возвратившіеся изъ буфета, нсколько раскраснлись. Оставшіеся съ дамами воскликнули:

— Э, да вы ужъ побывали въ буфет. Что-жъ мы-то, господа, зваемъ?

И четверо еще не ходившихъ въ буфетъ мужчинъ направились туда. Марья Осиповна стала угощать дамъ, хлопоча около чая, осматривая полу чистые стаканы на свтъ. Зеленовъ предложилъ Ломовой рюмку благо вина. Она, отказываясь, постаралась улыбнуться, чтобы не выдать своего тревожнаго настроенія.

— Да это же дамское вино. Его не только двушки,— дти могутъ пить,— сказалъ Зеленовъ.

Отъ него пахнуло запахомъ водки. Его выцвтшіе глаза замаслились, щеки покрылись пятнами румянца. Ломова опять пересилила себя и опять отказалась, улыбаясь.

— О, кто не любилъ — тотъ наполовину былъ несчастнымъ, а кто не вкушалъ винограднаго сока — тотъ и совсмъ не зналъ, что значитъ счастье!— проговорилъ Зеленовъ.

‘Господи, какъ онъ сегодня пошлъ’,— мелькнуло въ голов Анны еодоровны.

Онъ быть и всегда такимъ. Но прежде это ее забавляло, теперь это ее тревожило.

Въ сосдней комнат раздались звуки фортепіано. Тамъ уже игралъ таперъ.

— Господа, танцовать, танцовать!— скомандовалъ старшій Хрущевъ, волчкомъ влетая въ комнату.

Вс захлопали въ ладоши. Хрущева большими глотками спшила допить чай и горстями пихала себ въ ротъ сладкое печенье. Она боялась и опоздать къ танцамъ, и оставить недопитымъ и недоденнымъ что-нибудь на стол.

Зеленовъ обратился къ Ломовой.

— Позвольте пригласить васъ на кадриль.

Она вздрогнула, и ея лицо приняло брезгливое выраженіе.

— Нтъ… здсь… я не стану.

Это озадачило его.

— Да позвольте, зачмъ же вы пріхали? Веселиться? Да? Ну, и будемъ веселиться. Что же вы такъ-то будете сидть? Вы всхъ обидите. Не будете вы танцовать, и никто не будетъ…

— Я не мшаю другимъ.

— То-есть какъ же это? Если вы считаете невозможнымъ танцовать здсь, то и другія… или вы хотите сказать, что другимъ можно, а нельзя только вамъ?

Онъ говорилъ обидчивымъ тономъ, вступаясь за своихъ пріятелей и пріятельницъ.

— Мы, кажется, здсь въ своемъ кругу вс равны… Если вы смотрите такъ брезгливо на наше…

— Вы меня не поняли,— начала она, смущенная его придирчивымъ выговоромъ.

— Нтъ-съ, я васъ понялъ…

Онъ вдругъ перемнилъ тонъ.

— Ахъ, Анна еодоровна, пока молоды, до тхъ поръ и нужно ловить минуту веселья! Сбросьте вы съ себя вс эти: что скажутъ, что подумаютъ! А ну ихъ, пусть думаютъ и говорятъ, что хотятъ! Начихать намъ на нихъ! Такъ? Идемте!

Она нехотя, съ какимъ-то тяжелымъ чувствомъ смутной тревоги, поднялась съ мста. Ей было уже страшно отказываться, противорчить. Она какъ-то подозрительно смотрла на всхъ, точно спрашивая себя: ‘вдь они, кажется, еще не пьяны? кажется, они ведутъ себя еще прилично?’ Зеленовъ, вполн довольный собой, что онъ ‘обломалъ ей крылья’, какъ онъ мысленно говорилъ себ, началъ напвать въ полголоса:

— Лови, лови часы любви!..

Дальше онъ не могъ вспомнить и, вдругъ оборвавъ пніе, проговорилъ:

— Ну, и чортъ съ ними!

Понемногу онъ хмеллъ. Его клонило ко сну. Поздка но холоду утомила.

Начались танцы.

— Смотрите, смотрите, какъ наша Маріонъ задуваетъ,— проговорилъ Зеленовъ, пріободряясь и стряхивая дремоту.

— Какая Маріонъ?— спросила Ломова.

— Да наша старушка Божія, Марья Осиповна. Въ былыя времена тоже дала себя знать. О-о! Недаромъ карьеру составила и въ генеральшахъ теперь числится. Ея превосходительство госпожа статская совтница Марья Осиповна Хрущева! Шутка ли! Вдь ни съ чего начала… Двчонкой еще соблазнили и привезли въ Россію. Потомъ по танцъ-классамъ мужчинъ ловила.

Ломова широко открыла глаза и даже чуть-чуть, какъ бы въ испуг, отодвинулась отъ Зеленова.

— Я васъ не понимаю, что вы говорите,— сухо сказала она.

— То-есть это какъ же?— глупо улыбаясь, проговорилъ онъ.— Вы же бываете у Маріонъ, знаете сами, врно, прошлые гршки нашей старушенціи? Да она и теперь не прочь погршить. Веселая бабенка, даромъ что стара. Недаромъ любитъ молодежь пристраивать. Двчоночекъ-горничныхъ держитъ дли удобства жильцовъ. Промыселъ тоже! В своему Мишк сосватала банкиршу Сухареву, а Сашка по ея милости у вдовы адмирала Гусина свой человкъ. Альфонсики! Жить надо! Ну, да они утшаются, увиваясь за Соничкой…

Ломова совсмъ смолкла. У нея кружилась голова. Она радовалась, что кадриль кончалась. Скорй бы только уйти отъ этого пьянаго человка. Куда? Къ кому? Вс уже казались ей теперь пьяными. Зеленовъ продолжалъ говорить, длаясь все боле и боле развязнымъ:

— Сегодня у нихъ ушки на макушк отъ того, что Соничка декольтировалась. Раскраснлись, какъ вареные раки. И вдь что смхъ: оба втюрились въ нее и не ревнуютъ. Каковы молодцы? Истинно братскія отношенія. Впрочемъ, что-жъ, молоды, люби, сколько влзетъ.

Онъ вздохнулъ.

— Это мы только съ вами канитель тянемъ.

Анна еодоровна поднялась съ мста, охваченная страхомъ, точно этотъ все боле и боле хмелвшій человкъ показался ей способнымъ на все. Зеленовъ тоже поднялся вслдъ за нею, говоря что-то о недолговчности молодости, о быстро проходящихъ счастливыхъ годахъ, о необходимости ловить золотое время.

По залу пронеслось приглашеніе.

— Зеленовъ, Зеленовъ, вальсъ съ Марьей Осиповней.

— Ну васъ къ чорту! У меня свои дла!— отозвался онъ.

— Нтъ, нтъ, вальсъ!— кричали гости.

— А, черти! Ну, сейчасъ, сейчасъ!— согласился Зеленовъ и проговорилъ Ломовой:— Безъ любви, барышня, не прожить, никакъ не прожить… Я вотъ сейчасъ вамъ эту философію объясню… Сами спасибо скажете…

Анна еодоровна уже не слушала его и направилась къ сосдней комнат. Она хотла переступить ея порогъ и остановилась въ дверяхъ. Тамъ, въ этой комнат, недалеко отъ стола, заставленнаго опуствшими бутылками, чайными принадлежностями, фруктами, валявшимися рюмками, сидлъ на кресл Александръ Хрущевъ, держа на колняхъ Меликову. Она со смхомъ запрокинула голову назадъ и вырывалась изъ его объятій, а между тмъ Михаилъ Хрущевъ наклонился надъ нею и цловалъ ея шею. Вс трое звонко хохотали.

Ломова съ минуту не могла сдлать ни шагу ни впередъ, ни назадъ, охваченная стыдомъ, близкая къ обмороку, прислонившаяся къ двери. Стыдъ за себя, чувство обиды, омерзніе къ происходившей передъ нею сцен душили ее. Братья Хрущевы, наконецъ, замтили ее.

— А, это вы, Анна еодоровна!— весело воскликнулъ Александръ Хрущевъ.— А мы пари съ Сонички выиграли и получаемъ выигранное.

— Ха-ха-ха!— раздался смхъ Михаила Хрущева.— По пятидесяти поцлуевъ выиграли на брата. Счастье!

Ломова уже очнулась, пришла въ себя, повернулась и, не слушая, что ей говорятъ, пошла въ залъ. Тамъ раздавался оглушительный хохотъ и аплодисменты. Она нервно вздрогнула. Ей на минуту показалось, что это смются надъ нею, что это аплодируютъ ей! Она даже не замтила, что въ кружк, людей плясала русскую Марья Осиповна, размахивая платочкомъ въ воздух. Въ дверяхъ Ломову, шатаясь, нагналъ Зеленовъ.

— Куда вы? Что съ вами?— спросилъ онъ.

— Оставьте меня,— прошептала Ломова.

— Да вамъ что надо? Дурно вамъ? Въ дамскую уборную идете? Я васъ провожу.

— Оставьте меня, говорю я вамъ!— повторила она.

— Да вы же ходовъ здсь не знаете, наткнетесь на такой спектакль, что въ вкъ не забудете!

Онъ засмялся пьянымъ смхомъ и пошатнулся.

— Здсь нравы свободные. Кути во всю!

Онъ хотлъ взять ее за руку. Его изношенное лицо, съ красными пятнами, съ жидкой бородкою походило, на лицо Сатира. Она вырвала свою похолодвшую руку.

— Идите прочь!— почти крикнула она, оттолкнувъ его.

Онъ удержался о стну и обозлился.

— Ну, такъ и плевать!— пробормоталъ онъ съ грубостью пьянаго человка.

Она быстро, спотыкаясь, уже спускалась съ лстницы. Внизу спорили какіе-то два лакея въ засаленныхъ фракахъ, съ измятыми салфетками подъ мышками.

— Чай я подавалъ, а деньги ты получалъ.

— А ты нешто у своего стола стоялъ? Ишь ловкачъ.

— Гд выходъ?— спросила Ломова.

— Дальше! дальше!— махнули они руками, не обращая на нее вниманія, и снова принялись спорить:

— Ты, небось, вчера тоже не у своего стола стоялъ?

— А господа-то чьи были? Они изъ твоихъ подлыхъ рукъ и сть не станутъ! Немытое рыло!

— Самъ помойся!

— Мою шубку… сапожки,— прерывистымъ голосомъ говорила Ломова, стоя среди прислуги, находившейся у верхняго платья.

— Нумерокъ вашъ!— проговорилъ слуга.

— У меня нтъ нумера… Вотъ, возьмите…

Она сунула рубль въ руки слуги.

— Вы наверху были съ господиномъ Зеленовымъ?

— Да… да…

Слуга началъ разыскивать ея вещи.

— Экипажъ прикажете позвать?— спросилъ другой слуга.

— Нтъ… я здсь… тутъ…

Ломова чувствовала, что ее душатъ слезы. Она одлась, пошла, спотыкаясь, съ лстницы. Сзади ея начались толки:

— Не поладили…

— А ничего изъ себя…

— Новенькая видно…

— Привыкнетъ!

Потомъ кто-то изъ слугъ началъ разсказывать:

— Нтъ, намеднись вотъ такъ исторія была, до полиціи дло дошло…

Ломова вышла изъ воротъ Ливадіи и очутилась въ непроглядномъ мрак. Заколоченныя на зиму дачи, безобразные палисадники и заборчики, тощія, лишенныя листьевъ деревья, прозжая дорога, канавка около пшеходной дорожки у дачъ, мостики со скамьями на канавк, все это смутно чернло во тьм. Только мстами въ этой тьм далеко одинъ отъ другого мерцали фонари. Ихъ слабый и тусклый свтъ едва пробивался сквозь грязныя стекла и не озарялъ ничего, а только исполнялъ службу маяковъ, указывая направленіе пути. Тающій снгъ, покрытый тонкими корочками льда, проваливался подъ ногами Ломовой, она ощущала, что брызги воды доходили до ея чулокъ, что ея платье волочилось по мокрому снгу, по грязи, по лужамъ, но у нея не было силъ поднять его, оправиться. Ея руки висли безпомощно, ноги едва двигались, она шаталась, а передъ нею была тьма и тьма. Такъ ли она шла? Не надо ли свернуть куда-нибудь? Когда же она придетъ домой? А что если кто-нибудь нападетъ на нее? Ограбитъ, оскорбитъ? При мысли объ оскорбленіи у нея вдругъ начало судорожно перехватывать дыханіе, грудь дышала прерывисто, какъ бы стараясь набрать побольше воздуха, рыданья начали душить ее. Она прислонилась безъ силъ къ какому-то палисаднику, точно пьяная. Черезъ нсколько минутъ она очнулась, собрала вс силы, пошла снова, попадая въ грязь, оступаясь на каждомъ шагу. Ей казалось, что дорог не будетъ конца.

Только у Строгановскаго моста ей попался извозчикъ…

IV.

Анна еодоровна, точно подъ вліяніемъ электрическаго тока, поднялась на постели, сла и устремила въ пространство широко открытые глаза. Ея грудь тяжело и прерывисто поднималась отъ волненія. Ее и теперь охватывалъ ужасъ при одномъ воспоминаніи объ этой ночи. Она, говорившая когда-то о придворномъ бал, какъ о чемъ-то очень будничномъ, дошла до того, что тащилась пшкомъ, по грязи, ночью, одна изъ какого-то загороднаго ресторана, оскорбленная, осмянная полупьяной толпой развратныхъ шалопаевъ. Что бы ни произошло съ нею въ будущемъ, она не вычеркнетъ изъ памяти этого позора. И она была не какой-нибудь бездомной сиротою: у нея были отецъ и мать. Она почувствовала къ нимъ въ ту ночь уже не сожалніе, не презрніе, почти вражду.

Что такое ея отецъ? Говорильная машина, болтающій языкъ. Ни о чемъ не думаетъ серьезно, ничего не чувствуетъ глубоко, ничего не длаетъ разумно, ни до чего не добивается упорно, а только говоритъ, говоритъ и говоритъ. За говореньемъ о своемъ положеніи забылъ самую сущность этого положенія — положеніе жены и дтей. А мать? Ходячая бездушная и холодная надменность, нашедшая только одно средство въ бд — бездятельное будированіе на всхъ и на все. Она пальца о палецъ не стукнула, когда случилась бда, она заперлась отъ всхъ, какъ бы застыла въ своемъ углу, какъ бы замерла въ своемъ негодованіи на всхъ. Что они должны были длать? Анна еодоровна не могла бы отвтить на этотъ вопросъ. Ее просто возмущало, что они ничего не сдлали, чтобы выйти изъ бды и дать ей средства жить попрежнему. А отношенія ихъ къ ней? Когда у нея, у Анны еодоровны, поднялись какія-то смутныя стремленія выбиться какъ-нибудь изъ тяжелаго положенія, убжать изъ скучной и однообразной обстановки своего угла, они — отецъ и мать — сказали ей: ‘какъ? ты хочешь трепаться по улицамъ, ходя на уроки?’ Отецъ выразилъ это многословно, мать коротко, но ни онъ, ни она не подсказали ей другого исхода, не удержали ее отъ этого выхода, и вотъ она, не знающая жизни, людей, пошла ‘трепаться по улицамъ’. Отецъ за безконечнымъ говореньемъ даже какъ будто и не зналъ, что она треплется по улицамъ, мать знала, что дочь не бываетъ дома, ходитъ одна, но только безмолвно будировала, можетъ-быть, плакала въ тишин — не больше. Можетъ-быть, если бы они серьезне отнеслись къ этому вопросу, если бы они сумли руководить ею, она сдлалась бы учащейся и учащей двушкой, а не вступила бы на скользкій путь искательницы приключеній. Ей было омерзительно и въ то же время обидно сознавать, что она дошла только до этой роли, когда другія по тому же пути шли къ серьезному развитію. Она не сошлась ни съ одной серьезной двушкой, потому что именно подобныя личности мене всего способны безпричинно бросаться въ объятія первой встрчной. Быстро возникающія и скоро проходящія сближенія почти всегда бываютъ слдствіемъ нравственной распущенности и неряшливости. Кто сразу всмъ и каждому открываетъ свои объятія, посл того не лишнее осматривать свои карманы, все ли въ нихъ цло, и свое платье, не осталось ли на немъ грязныхъ пятенъ. Двухъ-трехъ серьезныхъ, занимающихся двушекъ узнала близко и Ломова. Но и он показались ей мало интересными, какъ мало интереснаго представляли ей и курсы со своимъ однообразнымъ трудомъ, со своими однообразными типами работницъ, и она, въ свою очередь, не сумла привязать къ себ этихъ двушекъ, увидавшихъ въ ней обыкновенную барышню, учащуюся не то отъ скуки, не то отъ безденежья. Тогда-то она попала въ среду постоянныхъ постительницъ верховъ театра и окунулась въ этотъ омутъ грязи, сплетенъ, поклоненія красавцамъ-актерамъ, исканія приключеній…

На другой день посл возвращенія съ пикника, она, не спавшая всю ночь, была нездорова, ее знобило, у нея болла голова, она куталась въ большой вязаный платокъ. Она сидла въ своей комнат, снова передумывая, переживая все, что произошло въ послдніе годы. Она только теперь видла, что она уходила въ какую-то тину все глубже и глубже, не сознавая этого, теряя возможность удержаться на поверхности этой грязи. Ей вспоминались мелочи: двусмысленныя сплетни парадиза о томъ, кто съ кмъ живетъ, какая актриса у кого на содержаніи, какой актеръ пользуется у тхъ или у другихъ женщинъ успхомъ, она принимала участіе въ сбор на внокъ одному актеру въ пику другому, не за игру, не за талантъ, а такъ, потому что онъ любимецъ извстнаго кружка, раза три ее затащили знакомыя женщины къ подъзду актеровъ ждать, когда выйдетъ этотъ любимецъ, и когда онъ вышелъ, раздались жидкіе женскіе аплодисменты и такія же жидкія женскія ‘браво’, потомъ знакомство съ Хрущевой, съ отставной кокоткой, съ посредницей между мужчинами и дамами, безсознательно разыгрываемая роль готовящейся продаться двушки, осматриваемой зоркимъ взглядомъ комиссіонершею въ спальн, слова о прыщик, вскочившемъ на лицо, и вздохи о томъ, что пора ‘замужъ’, наконецъ, этотъ пикникъ. Все это было не паденіе, но хуже паденія — пошлость, грязь, тина. И отецъ, и мать не удержали ее, не разъяснили ей всего этого! О, да разв они что-нибудь понимаютъ, жалкіе и пустые люди! Она съ горечью вспоминала то время, когда никто не считалъ ихъ такими. Толпа язычниковъ склоняетъ колни и пресмыкается во прах передъ стоящими на пьедесталахъ идолами, стащите ихъ въ грязь и разбейте, и она увидитъ, что это пустыя, ничтожныя куклы. Но что же будетъ она, Анна еодоровна, длать дальше? Сидть въ четырехъ стнахъ съ этими людьми? Слушать консервативную болтовню отца, глядть на невдомое никому и никого не пугающее будированіе матери? Къ чему она сама стремится? Къ богатству, къ блеску, къ роскоши? Но все это недостижимо теперь. Другихъ же стремленій, желаній, идеаловъ у нея нтъ. Откуда имъ было взяться? Какъ же она перенесетъ муки бдности? И нтъ никого, никого, кто бы хоть поддержалъ ее разумнымъ словомъ, успокоилъ ласкою.

Ей вдругъ вспомнился Иволгинъ.

Она уже не думала теперь дразнить его разсказомъ о катаньи на тройк. Она даже боялась именно того, что онъ откуда-нибудь узнаетъ объ этомъ. Это вдь будетъ его торжество, онъ вдь говорилъ, что пошлость та же тина, что она засасываетъ. У него не хватитъ даже такта скрыть свое торжество. О, никогда не доставитъ она ему удовольствія гордо поднять голову и сказать: ‘вдь я васъ предостерегалъ’. Но откуда же ему узнать? Не играетъ же онъ роли шпіона? Нтъ, на это-то онъ не способенъ, онъ честный человкъ. Безтактный, но честный. Неужели онъ точно влюбленъ въ нее? Она сощурила глаза и задумчиво вглядывалась въ пространство, какъ бы ища отвта. Почему она раньше не вдумывалась въ это? Зачмъ же? Разв онъ ей пара? Какой-то студентъ! Въ голову пришелъ разсказъ Хрущевой о Меликовой: ‘мужъ придетъ домой, ляжетъ, а ей снятся трупы, трупы и трупы’. Анна еодоровна, сердясь на это воспоминаніе, сдвинула брови… Все же Иволгинъ, провинціалъ, скромный по вкусамъ простякъ, не пара ей. А кто же ей пара! Кто вообще видитъ ее? Она пожала плечами съ горькой усмшкой. Никто, никто не видитъ ее здсь. Да, но если онъ ее любитъ, ей будетъ легко хоть съ нимъ отвести душу. Онъ не глупъ, онъ серьезенъ, онъ добръ…

И вечеромъ пришелъ Иволгинъ. Впервые его приходъ пробудилъ въ душ Анны еодоровны что-то въ род радостнаго чувства. Иволгинъ протянулъ ей дружески руку и, взглянувъ ей въ лицо, заботливо спросилъ:

— Что съ вами, Анна еодоровна? Вы больны! на себя не похожи.

Она вся точно съежилась отъ этихъ словъ, и ее охватило холодомъ. Чувство радости смнилось чувствомъ опасенія, что онъ все узнаетъ. Ни за что, ни за что она не скажетъ ему ничего.

Она отвтила равнодушнымъ тономъ:

— Я совершенно здорова!

Онъ тревожно, въ волненіи, продолжалъ допрашивать:

— Такъ значитъ что-нибудь случилось? Какія-нибудь новыя непріятности, огорченія? Ради Бога, скажите!

Отъ этихъ настойчивыхъ допросовъ, она, какъ будто улитка отъ чьего-нибудь прикосновенія, уходила все боле и боле въ свою раковину. Передъ ея глазами уже стоялъ не другъ, а шпіонъ, желающій проникнуть въ ея душу, вывдать все хотя бы насильно.

— Я же вамъ говорю, что ничего не случилось,— отвтила она раздражительно.— Что же можетъ случиться?

Онъ вздохнулъ, огорченный ея несообщительностью, и тихо сказалъ:

— Если бы вы знали, какъ я волнуюсь и боюсь за васъ…

— За меня?

По ея лицу скользнула насмшливая улыбка. Ей хотлось замаскировать свое волненіе.

— Да… Вы вдь сами не знаете, въ какой сред вы вращаетесь…

Она уже была блдна, какъ полотно. Онъ задлъ за самое больное мсто ея души.

— Вчера, не дале какъ вчера, я слышалъ толки…

Она, охваченная страхомъ, дрожащая отъ волненія, смущенная нелпой мыслью, что онъ уже все знаетъ, остановила его надменнымъ взглядомъ.

— Избавьте меня, Борисъ Николаевичъ, отъ грязи сплетенъ. Если вы способны унижаться до нихъ, то я привыкла стоять немного выше этого.

Онъ, взволнованный, хотлъ что-то продолжать еще, но въ комнату вошла Антонина Аркадьевна. Анна еодоровна воспользовалась удобной минутой и вышла. Съ этого дня она почти не говорила съ Иволгинымъ, избгая его, встрчая его ледяными взглядами.

Но у нея былъ еще братъ…

При мысли о брат глаза Анны еодоровны заискрились теперь гнвомъ. Если она презирала отца и мать, если она гордо и холодно оттолкнула Иволгина, то къ брату она чувствовала иногда чуть не ненависть. Они разошлись уже давно, разошлись потому, что онъ, прежде чмъ она, понялъ отца и мать. Въ его ссор съ ними она приняла ихъ сторону и отвернулась отъ брата. Правда, тогда она, отвернувшись отъ него, просто называла его еще безъ всякой злобы ‘своенравнымъ мальчишкой’, ‘дерзкимъ грубіяномъ’. Потомъ настало иное время — иныя отношенія, не простая холодность, не простое отчужденіе, а открытая вражда, почти ненависть къ брату. Это чувство было тмъ жгуче, чмъ ясне сознавала она, что правота была не на ея сторон. Онъ нанесъ лично ей не мало кровныхъ обидъ, не забываемыхъ оскорбленій. Все, что Иволгинъ въ качеств посторонняго говорилъ ей мягко и осторожно о скользкомъ пути, о нелпомъ воспитаніи свтскихъ двушекъ, о боле серьезныхъ взглядахъ на жизнь, Романъ повторялъ ей рзко и грубо, какъ можетъ говорить только родной братъ, пользующійся правомъ обращаться на ‘ты’, не обязанный смягчать выраженій, привыкшій браниться и чуть не драться съ сестрою съ пеленъ изъ-за игрушекъ. Иволгина она могла остановить на полуслов однимъ взглядомъ, братъ на каждое ея слово отвчалъ десятью. Отъ Иволгина она могла уйти въ другую комнату, братъ безъ спросу слдовалъ въ эту другую комнату. Она не забыла, не простила этого. Эта враждебность была обоюдною, равноправною.

Но случилось событіе, измнившее характеръ вражды.

Въ одинъ прекрасный день Ломовы получили извстіе, что дядя Петръ Васильевичъ скоропостижно скончался. Это произошло какъ разъ въ то время, когда Анна еодоровна, надломленная унизительными событіями памятной ночи, засла дома, отказавшись не только отъ посщеній театра и Хрущевой, но даже отъ уроковъ. Она боялась, что и въ тхъ домахъ, гд она давала уроки, вс знали, въ какомъ кругу она вращается, какую роль она играетъ. Извстіе о смерти дяди Петра Васильевича было истиннымъ праздникомъ для семьи. Вс точно сошли съ ума, не нашли въ себ силъ даже для того, чтобы скрыть свою радость, чтобы соблюсти вншнія приличія. Не только еодоръ Романовичъ говорилъ безъ передышки, шагая по комнат, о томъ, что теперь конецъ всмъ испытаніямъ, не только Антонина Аркадьевна подняла голову и торжественно говорила, что ‘еще есть Богъ, есть справедливость’, но и сама Анна еодоровна не могла скрыть радостнаго волненія: теперь ей не нужно бгать по урокамъ, думать о будущемъ, дрожать передъ призракомъ грозящей ей нищеты. Теперь она, можетъ-быть, выйдетъ замужъ за человка ихъ круга, она во всякомъ случа попадетъ въ прежнюю среду. Тамъ нтъ этихъ прозаично-скучныхъ типовъ скромныхъ муравьевъ въ юбкахъ, несущихъ молча съ терпніемъ святыхъ крестъ будничнаго труда, тамъ нтъ этихъ узко, практично и грубо откровенныхъ дльцовъ, видящихъ въ жизни ‘одно прохвостничество’ и старающихся сорвать ‘съ лихой собаки хоть шерсти клокъ’, тамъ даже пошлость и развратъ приглажены и принаряжены при помощи дрессировки, воспитанія, такта…

Въ эти дни радостнаго волненія, когда въ дом бывалъ ежедневно приглашенный Ломовымъ молодой присяжный повренный Александръ Александровичъ Ардальоновъ, внезапно явился въ семью Романъ еодоровичъ Ломовъ, братъ Анны еодоровны. Онъ кончилъ курсъ въ Правовдніи и наперекоръ отцу и матери поступилъ въ университетъ.

— Дядя Петръ Васильевичъ умеръ,— торопливо сообщила ему мать.

— А, царство ему небесное!— отвтилъ онъ.

И тотчасъ же, сообразивъ что-то, серьезно замтилъ:

— Однако, что же вы будете длать? Это новый ударъ.

Мать не могла удержаться отъ улыбки.

— Мы же единственные наслдники!

Сынъ поднялъ на нее вопросительный взглядъ, ничего по понимая.

— Какъ единственные наслдники? У дяди былъ женатый сынъ, были внучата.

Антонина Аркадьевна пожала плечами.

— Сынъ, перешедшій въ католичество, женившійся по обрядамъ католической церкви на авантюристк! Какія же права имютъ его дти? Правда, вдова и дти здсь, хлопочутъ о признаніи ихъ правъ. Но это же нелпость.

Романъ загорячился.

— Вы, кажется, не то говорили, когда дядя приглашалъ васъ поселиться у него. Вы не разъ говорили, что вы именно потому не похали къ нему, чтобы не отнимать правъ у его законныхъ наслдниковъ.

Ломова сдвинула брови.

— Ты говоришь глупости. Мы не желали становиться между дядей и его сыномъ, но послдняго теперь нтъ на свт…

— Такъ есть его дти, и, конечно, ихъ положеніе не изъ веселыхъ…

— Ну, и наше, не радостно!— сорвалось съ языка Анны еодоровны.

— Ахъ, что ты говоришь!— воскликнулъ братъ, повернувъ къ ней голову.— Мало ли на свт нищихъ, да не грабятъ же они другихъ!

— Ты забываешься!— остановила его мать.

— Я это говорю не вамъ,— отрывисто отвтилъ онъ.— Вамъ въ ваши годы, можетъ-быть, вполн естественно не брезгать никакими средствами въ безвыходномъ положеніи, а она еще слишкомъ молода, чтобы видть все спасеніе въ грабеж другихъ.

И, заходивъ въ волненіи по комнат, онъ спросилъ мать:

— Но неужели же дядя не оставилъ никакихъ распоряженій. Положимъ, онъ почти выжилъ изъ ума въ послдніе годы, но все же…

Мать смутилась на минуту отъ этого вопроса и уклончиво отвтила:

— Всякія распоряженія будутъ незаконны…

Сынъ по тону, по выраженію лица матери сразу понялъ, въ чемъ дло.

— А такъ намъ нужно еще оспаривать и волю покойнаго дяди, нужно еще перешагнуть и черезъ это! Что-жъ, теперь брезгливость не къ мсту. Себя приходится спасать… Только смотрите, чтобы не забрызгать себя грязью безъ барыша…

Началась бурная, неприличная сцена. Романъ коснулся самаго больного мста вопроса. До этой минуты вс старались не говорить о томъ, что, получая наслдство, они пускаютъ по-міру другихъ. Вс длали видъ, что никакихъ осложненій въ этомъ дл нтъ. Никто не задавалъ себ вопроса, какъ бы они поступили въ данномъ случа во дни своего богатства. Щепетильность, брезгливость, великодушіе прошлаго времени, все это было утрачено въ годы лишеній. Теперь было не время разбирать средства, какими можно было снова разбогатть. Въ голов было одно сознаніе, что бдными они не могутъ остаться. Остаться бдными — значитъ обречь себя на гибель.

У Петра Васильевича Ломова былъ дйствительно женатый сынъ, у этого сына были дйствительно дти. Но этотъ бракъ не былъ признанъ законнымъ, эти дти считались незаконными. Правда, старикъ оставилъ завщаніе, но разв онъ могъ завщать родовое имніе незаконнымъ внучатамъ? Можно ли было не воспользоваться этой счастливой случайностью обнищавшей семь еодора Романовича Ломова.

Когда Романъ заговорилъ объ этихъ несчастныхъ обираемыхъ наслдникахъ, Анну еодоровну на мгновенье охватилъ паническій страхъ. Что если въ самомъ дл признаютъ права этихъ наслдниковъ? Дяди Петра Васильевича уже нтъ, и значитъ семья лишится даже ежемсячной субсидіи въ сто рублей. Настанутъ голодные дни. Нтъ, нтъ, довольно они бились и такъ.

Она не удержалась и снова рзко замтила брату.

— Что ты заботишься о другихъ, когда мы сами такіе же нищіе!

Онъ обернулся къ ней съ горящимъ взглядомъ.

— Стыдись! Такъ молода, а уже сердца нтъ…

И насмшливо, точно нанося ей удары, добавилъ:

— Или боишься, что нельзя будетъ по театрамъ рыскать!.. Привыкла трепаться по улицамъ.

У нея перехватило дыханіе отъ злобы. Даже Антонина Аркадьевна вышла изъ терпнія и рзко замтила сыну:

— Пожалуйста, безъ пошлыхъ сценъ! Ты здсь не у своихъ студентовъ!

Онъ не унимался.

— Если я длаю сцены, какъ вы говорите, такъ это потому, что мн обидно за сестру. Она могла бы..

Сестра перебила его:

— Я была бы рада, если бы ты забылъ, что я существую на свт!

— Да, тогда не отъ кого было бы выслушивать правду…

— Не правду, а лакейскія грубости…

Она встала, чтобы уйти, онъ послдовалъ за нею. Въ другой комнат, оставшись глазъ на глазъ съ ней, онъ, точно пощечину, швырнулъ ей въ лицо новое оскорбленіе:

— Я не хотлъ говорить при матери всего! До чего ты дошла? Съ тебя пишутъ купающихся женщинъ.

Она вскрикнула:

— Какъ ты смешь!

— Что, какъ я смю? Пройди по Невскому, во всхъ окнахъ эстампныхъ магазиновъ красуются уже фотографіи съ картины: ‘Купающаяся итальянка’. Тутъ не можетъ быть сомнній, что это писано съ тебя. На-дняхъ мы съ Иволгинымъ увидали эту картину господина Зеленова на выставк. Мы остолбенли. Вдь это пощечина! Это позоръ! До чего ты пала, что какой-нибудь Зеленовъ пишетъ съ тебя этихъ нагихъ женщинъ…

Она, инстинктивно ища опоры, блдная, съ широко открытыми глазами, съ раскрытымъ ртомъ, прислонилась къ стн. Въ ея глазахъ все кружилось и прыгало.

— Ты бы хоть то подумала, что это узнаетъ весь Петербургъ, что это можетъ убить отца и мать…

Онъ горячо и взволнованно, скороговоркою, напоминавшей манеру его отца, говорилъ ей еще что-то. Она не знаетъ, что именно. Да и на что ей было знать его мннія, его соображенія, когда она знала самый фактъ. Довольно было одного его, чтобы дойти до отчаянія. Потомъ братъ вышелъ изъ комнаты. Это вывело ее изъ оцпеннія. Когда она очнулась, брата уже не было.

— По-го-ди!.. По-слу-шай!..— прерывисто крикнула она, желая оправдаться, желая снять хоть въ его глазахъ это позорное обвиненіе.

Она рванулась впередъ. Но братъ уже былъ на улиц…

Что испытала она въ этотъ день, это трудно представить. Ей казалось, что дйствительно ‘весь Петербургъ’ смотритъ на эту ‘купающуюся итальянку’ и говоритъ: ‘Это Ломова! Анна еодоровна Ломова!’ Что длать? Сказать отцу, матери, искать защиты, преслдовать Зеленова? Боже мой, разв это возможно! Она сама позволяла зачерчивать ему свой портретъ. Онъ ей говорилъ, что теперь ‘итальянка лежитъ у него на сердц’. И гд это длалось? У извстной отставной кокотки въ дом, у женщины, знакомящей молодыхъ мужчинъ и барышень. Нтъ, нтъ, надо молчать. Молчать? Но разв ея не узнаютъ? Вдь узналъ же ее Иволгинъ? При воспоминаніи объ Иволгин кровь бросилась ей въ голову. О, низкій, низкій человкъ! Это онъ указалъ брату на картину, онъ съ злорадной улыбкой сказалъ: ‘посмотри, до чего пала твоя сестра’. Онъ бсится, что она не обращаетъ на него вниманія, что она не замчаетъ его любви? Любви? Да разв такіе люди умютъ любить? Шпіонъ! Нашелъ средство мстить!

Она машинально вошла въ другую комнату. Ее кто-то окликнулъ. Она вздрогнула всмъ тломъ и почти съ ужасомъ увидала передъ собой Бориса Николаевича. Она быстро отвернулась отъ него и пошла къ дверямъ. На минуту ее охватилъ стыдъ: онъ, Иволгинъ, смотритъ на нее и сравниваетъ съ той женщиной на картин.

— Анна еодоровна, что съ вами? вы уходите отъ меня?— остановилъ ее Иволгинъ взволнованнымъ голосомъ.

Тогда ее начала душить злоба. Онъ еще говоритъ съ нею, спрашиваетъ ее. Она остановилась на порог и окинула его взглядомъ.

— Не вы должны удивляться, а я — тому, что вы еще ршаетесь ходить къ намъ!

Онъ поблднлъ и съ недоумніемъ поглядлъ на нее. Что съ нею? За что, наконецъ, она сердится?

— Я васъ не понимаю!

— Не понимаете?— почти крикнула она.— Не понимаете? Осмливаетесь позорить меня и еще хотите, чтобы васъ принимали.

Онъ взволновался еще боле, поблднвъ, какъ мертвецъ.

— Что вы говорите! Я? васъ позорю! О, Господи!

— Сейчасъ былъ здсь мой братъ и все сказалъ мн…

— Вашъ братъ… братъ…— повторялъ растерянно Борисъ Николаевичъ.

Потомъ онъ вдругъ вспомнилъ о картин.

— О, если вы говорите объ этой проклятой картин, то я точно виноватъ. Да, да, виноватъ!.. Я съ Ромой увидалъ ее. Онъ узналъ васъ. Мн надо было оспаривать его, разубдить, уврить, что это не вы! Но вдь это было невозможно… невозможно… Это сходство, подпись Зеленова… Я не спалъ всю ночь, придумывая, что длать. Но что же я могу? Протестъ, дуэль? Разв можно раздувать скандалъ? И по какому праву…

Она опять смрила его гнвными глазами…

— Такъ вы еще смете и теперь настаивать, что это я? Вы смете!

Онъ растерялся, пробормоталъ:

— Но это же очевидно… Зеленовъ былъ съ вами…

Она презрительно, точно мысленно давая ему пощечину, взглянула на него.

— Ни слова боле. Или вы ждете сами скандала?

Онъ что-то хотлъ еще сказать, но она уже была за дверью.

Онъ вышелъ, шатаясь, какъ пьяный.

Въ этотъ же день она получила отъ него письмо. Она разорвала его, не читая. Братъ попробовалъ заговорить съ нею объ Иволгин, говоря, что послдній слегъ. Она оборвала его на полуслов:

— Не смй никогда произносить при мн имени этого низкаго человка!

Братъ вспылилъ, назвалъ ее бездушной кокеткой, ничтожной женщиной, на него самого посыпались эпитеты дерзкаго мальчишки, наглеца. Тмъ не мене, Иволгинъ боле не появлялся въ дом…

У нея теперь было одно желаніе: скорй ухать въ имніе, въ это наслдственное имніе, въ эту глушь, далекую отъ Петербурга. Не думалось даже о вступленіи въ прежній кругъ. Прежде всего нужно было ухать отсюда, гд вс видли ее на этой картин, выставленную на показъ. А вдругъ внучата дяди добьются своихъ правъ? Что если они выиграютъ процессъ. На минуту ей вспомнилось, что братъ сказалъ, что они грабятъ голодныхъ. Голодныхъ! Да разв они-то не голодные? Они хуже голодныхъ: они опозоренные люди. О, хоть бы черезъ трупы пришлось перешагнуть, то и тогда не нужно останавливаться. Или т, или они должны погибнуть. Ей вспомнились слова брата: ‘у тебя сердца нтъ’. А у него есть? И вдругъ ей пришло въ голову, что вдь имніе перейдетъ собственно къ нему. Это родовое имніе достанется еодору Романовичу, а потомъ перейдетъ къ нему, къ ея брату. Она только будетъ жить въ имніи, въ усадьб у брата. Его не могутъ даже лишить этого наслдства. Правда, отецъ можетъ заложить, продать имніе при жизни. Она усмхнулась. И прокутить, разбросать деньги, какъ онъ уже сдлалъ это однажды. Нтъ, его надо, во что бы то ни стало, удерживать отъ этого, надо хлопотать, чтобы онъ не закладывалъ, не продавалъ ничего, чтобы онъ не длалъ ни гроша долгу… и ‘чтобы все посл смерти отца досталось чистымъ брату’, закончила она съ ненавистью въ душ…

Начались тревожные дни опасеній, что права прямыхъ наслдниковъ будутъ признаны, что бракъ ихъ отца будетъ признанъ недйствительнымъ. Нашлись вліятельныя лица, хлопотавшія о признаніи этого брака законнымъ. Эти опасенія разсивалъ только Ардальоновъ, милый, ловкій адвокатъ, уже успвшій нажить имя и состояніе. Какъ ни не любилъ Ломовъ всхъ этихъ ‘проходимцевъ’ и ‘выскочекъ’, уже близко знакомыхъ ему по дламъ Ирецкаго банка и завода Русова, тмъ не мене вс надежды возлагались на этого выскочку. Онъ былъ такъ увренъ въ успх дла, что даже не только хлопоталъ о длахъ семьи, но доставалъ взаймы денегъ для Ломовыхъ, такъ какъ имъ нечмъ было жить до окончанія дла.

На семью обрушился, между тмъ, новый ударъ: Романа еодоровича взяли по политическому длу въ домъ предварительнаго заключенія. Антонина Аркадьевна поднимала глаза къ небу съ гордой покорностью преслдуемой судьбою царицы. еодоръ Романовичъ горячился безъ конца, говоря пустыя фразы о позор и проклятіи, о лишеніи сына наслдства. Анна еодоровна иногда останавливалась на мысли — что будетъ, если брата лишатъ всхъ правъ? не перейдетъ ли имніе потомъ къ ней? Иногда эти злыя мысли проясняли ея лицо. Иногда оно длалось отъ нихъ еще мрачне. Она то глубоко стыдилась ихъ, то оправдывала себя передъ самой собою тмъ, что ‘братъ самъ виноватъ во всемъ’. Въ душ шла глухая борьба добра и зла съ полнымъ сознаніемъ, что эта борьба есть признакъ нравственнаго паденія.

Но дло брата приняло хорошій оборотъ. Въ суд говорили, что его выпустятъ черезъ нсколько мсяцевъ. Онъ былъ взятъ по недоразумнію, ни въ какихъ заговорахъ не участвовалъ, держали его еще до разныхъ послднихъ справокъ о немъ, а главное, его товарищахъ. Дло по наслдству тоже кончалось, и въ семь начали говорить о томъ, какъ хать въ имніе, какъ устроить дла. Нужно было многое закупить, обновить, починить. Только теперь Ломовы увидали, какъ они ‘оборвались’, ‘обносились’. Изъ выкупныхъ суммъ и доходовъ съ имнія почти все приходилось отдать Ардальонову. Чмъ же жить, какъ хозяйничать?

— Вотъ если бы Рома могъ жениться на Наташ,— какъ-то замтилъ Ломовъ.

И въ его горячей голов развился мгновенно цлый планъ. У Наташи было сорокъ тысячъ. Она, конечно, будетъ жить у нихъ, у Ломовыхъ. Гд же ей больше жить? Она и росла въ Ломовскомъ. Она выйдетъ весной изъ института, Рому выпустить изъ тюрьмы. Они могутъ пожениться. Вотъ и поправятся дла. Надо употребить вс усилія, чтобы этотъ бракъ состоялся. Безъ него придется путаться въ долгахъ, закладывать имніе.

Эти толки рзали ножомъ по сердцу Анну еодоровну. Она даже не выдержала и замтила разъ отцу:

— Ты, кажется, даже и забылъ, какое пятно положилъ на нашу семью онъ?

Отецъ изумился. Онъ уже забылъ, что онъ чуть не проклялъ сына. Онъ сознавалъ только то, что этотъ сынъ давалъ ему теперь возможность для выгодной сдлки.

— Ты, Нина, двушка, и потому не понимаешь, какія случайности бываютъ въ жизни мужчинъ, въ молодости,— наконецъ, нашелся онъ.— Это увлеченіе, это проступокъ, согласенъ, но мы живемъ въ такое время, когда у всхъ накипла желчь, у всхъ напряжены нервы, вс мечутся куда попало, сегодня можно попасть въ домъ шуллера, увлекшись азартной игрой, завтра можно скомпрометировать себя знакомствомъ съ воровкой, обольстившись ея красотой. Я не оправдываю Рому, но я понимаю его. О, отлично понимаю его! Я самъ горячъ, я самъ негодую на наши порядки! Или наша семья мало перестрадала? Онъ въ меня темпераментомъ, характеромъ. Это же такъ понятно: онъ — Ломовъ! онъ не можетъ смотрть на все происходящее спокойно…

И онъ говорилъ громкія фразы о порядкахъ, о негодованіи, о желчномъ чувств.

Въ это время дочь съ презрніемъ думала: ‘и все это изъ-за того, чтобы получить черезъ него сорокъ тысячъ!’… А какой-то внутренній голосъ говорилъ ей: ‘а разв ты теперь не думаешь о деньгахъ и только о деньгахъ?’ Она стискивала зубы отъ горькаго сознанія, что ни въ семь, ни въ ней самой не осталось ничего чистаго, незапятнаннаго, святого. На первомъ план деньги, деньги и деньги, съ сознаніемъ, что безъ этихъ денегъ они, Ломовы, ничто…

И вотъ они теперь въ имніи. Все полученное ими въ будущемъ будетъ достояніемъ брата. Мало того, ему готовятъ невсту со средствами. Онъ, доставившій столько горя и отцу, и матери, и ей, будетъ богатъ, счастливъ, а она останется безприданницей, старой двой. За нимъ даже будутъ теперь ухаживать, будутъ остерегаться раздражать его, такъ какъ именно онъ своею женитьбою можетъ окончательно поправить матеріальное положеніе отца и матери. Ея лицо опять разгорлось отъ волненія. Ей казалось, что вотъ-вотъ явится онъ, ея братъ, и скажетъ:

— Здсь все мое, а ты здсь приживалка!

И даже не съ кмъ душу отвести: единственная знакомая семья здсь — Иволгины, ея враги, его друзья… А кто ей мшалъ сдлаться ихъ другомъ? Она упала на подушки и залилась слезами, чувствуя, что ее душитъ горькое сознаніе ложности, безысходности ея положенія…

Недолгая мгла весенней ночи между тмъ уже рдла. Гд-то далеко заплъ встникъ утра, птухъ, на его голосъ откликнулся другой, третій. Началась перекличка. Въ незавшанныя окна блеснули первые лучи румяной зари…

КНИГА ВТОРАЯ.

О Ломовыхъ нкоторое время говорилъ ‘весь Петербургъ’, то-есть вс скучающіе и ищущіе развлеченій праздные люди…

Салонные встовщики и встовщицы объздили всхъ своихъ знакомыхъ, разнося слухи о внезапномъ разореніи Ломовыхъ. Объ этой новости говорили горячо день-другой и перестали. Т же, а можетъ-быть, и другіе встовщики и встовщицы принесли въ салоны потомъ и другое извстіе о внезапномъ полученіи Ломовыми наслдства. Эта всть приковала вниманіе общества нсколько сильне, такъ какъ полученіе наслдства сопровождалось процессомъ, но, наконецъ, не стали говорить и о ней. Такъ говорятъ въ Петербург о новой опер, о послднемъ бенефис въ Михайловскомъ театр, о холер въ Мекк, о землетрясеніи въ Америк, о данной кмъ-то кому-то пощечин. Новости смняются, какъ картинки въ китайскомъ фонар, одна другою, ни одна изъ нихъ не оставляетъ серьезнаго впечатлнія, но чмъ ихъ больше, чмъ больше въ нихъ скандала и пикантности, тмъ веселе и разнообразне зимній сезонъ. Ими наполняется вся жизнь бездльничающаго люда. Между двумя извстіями, касавшимися Ломовыхъ, прошло девять лтъ. Какъ пережились Ломовыми эти годы, что вынеслось семьею въ эти годы — объ этомъ никто не заботился, этимъ никто не интересовался. Связь ‘свта’ съ Ломовыми обуславливалась только ихъ широкой жизнью. Когда Ломовы разорились — отъ нихъ быстро отшатнулись вс, когда они выиграли процессъ и получили наслдство — ихъ уже нельзя было найти въ Петербург, такъ какъ они тотчасъ же ухали въ свое имніе. Для самихъ же Ломовыхъ въ этихъ девяти годахъ сосредоточилась вся жизнь: все, что было до этой поры, отошло на послдній планъ, все, что могло произойти посл, должно было отнын носить слды этого времени. Счастье, подобно здоровью, иногда исчезаетъ и забывается, какъ смутный сонъ, несчастіе, какъ тяжелый недугъ, всегда оставляетъ неизгладимые слды. Ломовы узнали эту истину не изъ прописей, а изъ жизненнаго опыта. Во всемъ Петербург это сознавалъ теперь только одинъ человкъ. Онъ посл двухлтняго ареста выходилъ изъ дома предварительнаго заключенія.

Это былъ Романъ Ломовъ…

Весь Петербургъ былъ залитъ яркимъ свтомъ солнца. Конецъ весны напоминалъ самое жаркое лто. Зной былъ нестерпимый, и небо какъ бы поблло, накалившись отъ жара. Въ воздух не было ни малйшаго движенія. Дома, мостовая, тротуары, все было раскалено. Асфальтъ на тротуарахъ размякъ и подавался подъ ногами пшеходовъ. Улицы затихли и какъ бы замерли на время. Рдкіе пшеходы шли, обливаясь потомъ, вяло и лниво, инстинктивно стараясь длать поменьше движеній. Чувствовалось, что ихъ одежда липла къ тлу, смоченная потомъ. Извозчичьи лошади плелись шажкомъ, мстами точно облитыя водой, или стояли понуро, полудремотно жмурясь на солнце и нервно вздрагивая въ полусн. Выйдя въ эту пору изъ тюрьмы и попавъ на улицу, Ломовъ почувствовалъ, что отъ этого солнца, отъ этого воздуха у него закружилась голова, все завертлось передъ его глазами, и онъ на нсколько минутъ остановился у стны, какъ пьяный, ищущій опоры. Онъ почти два года не былъ на улиц. Въ голов хаотически проносились обрывками болзненныя мысли. ‘Радоваться ли свобод? Не лучше ли было бы такъ и сгнить въ этой могил? На что жить, когда нтъ ни привязанностей, ни надеждъ, ни грзъ, ни способности къ самообману?’ Еще вчера онъ давалъ себ слово замедлить въ тюрьм, если ему объявятъ свободу, а сегодня онъ чуть не запрыгалъ отъ радости, когда ему объявили, что онъ можетъ идти… Чему обрадовался? Разв онъ жаждетъ жизни? Жить, ни на что не надясь, ни во что не вря,— разв это значитъ жить? Эти мысли прошли въ голов, какъ бредъ, какъ что-то безсознательное.

Отъ этого близкаго къ обмороку состоянія его пробудилъ заунывный, однозвучный голосъ, распвавшій гд-то вверху, въ воздух. Ломовъ поднялъ, какъ бы пробуждаясь отъ тяжелаго сна голову: у одного изъ домовъ подъ самой крышей вислъ на легкой доск маляръ, обмакивая въ ведро, прившенное къ доск, большую кисть, онъ водилъ этой кистью по стн, протяжно и тоскливо напвая:

‘Чуже-даль-няя сто-ронка, чуже-даль-ня сто-ро-на’.

Это была не псня, это было хватающее за сердце безсознательное повтореніе одной и той же засвшей въ душ фразы, точно продолжительный стонъ. Вдругъ пніе оборвалось громкими словами пвца:

— Чортъ, дрыхнешь! Отдай веревку!..

Внизу на тротуар что-то зашевелилось. Блобрысый, вахластый мальчуганъ въ грязной синей рубах, смокшей отъ поту, только что начавшій прилаживать онучу къ разутой ног, приподнялся и сталъ передергивать веревку. Маляръ наверху спустился нсколько ниже, крикнувъ:

— Довольно!

Мальчуганъ снова укрпилъ веревку внизу и слъ на обрубокъ бревна, придерживавшій ее, принявшись равнодушно опять прилаживать онучу къ разутой ног. Вверху опять послышалось протяжное:

‘Чуже-даль-няя сто-ронка, чуже-даль-ня сто-ро-на’.

Этой маленькой сценки было достаточно, чтобы въ голов Ломова вспыхнули, какъ пламя, мысли о его позорной слабости, о выносливости народа, о необходимости борьбы съ враждебными обстоятельствами, если хочешь что-нибудь сдлать въ жизни. Онъ вдругъ точно воскресъ подъ наплывомъ отвлеченныхъ, можетъ-быть, вычитанныхъ гд-нибудь въ книжк идей, какъ будто оживленный электрическимъ токомъ. Онъ отдлился отъ стны и зашагалъ впередъ, повторяя мысленно, что нужно бороться съ жизнью, не сдаваться безъ боя, побдить или пасть.

За минуту передъ тмъ, это былъ человкъ съ полнымъ упадкомъ силъ, теперь это былъ человкъ съ страшно возбужденными нервами. Такіе переходы повторялись у него постоянно. Но и въ упадк силъ, и въ нервномъ возбужденіи сказывалась одна и та же болзненность.

Онъ зашагалъ по направленію къ набережной Невы, торопясь скоре на Петербургскую сторону, гд онъ долженъ былъ провести въ дом дальней родственницы Иволгиныхъ день или два — какъ придется, смотря по обстоятельствамъ — до отъзда въ деревню. Его уже ожидала тамъ Вра Николаевна Иволгина, пріхавшая въ Петербургъ отчасти по своимъ дламъ, отчасти за Наташей Сориной. Она привезла когда-то двочку въ институтъ, и ей же приходилось взять ее обратно изъ института.

Невысокій ростомъ, стройный, тонкій въ кости, съ маленькими барскими руками и ногами, онъ былъ подвиженъ, какъ его отецъ, но гораздо граціозне послдняго. Его изжелта блдное лицо было не особенно правильно, но съ перваго взгляда на него онъ казался просто красавцемъ съ шапкой густыхъ, вьющихся черныхъ волосъ, съ вьющейся бородкой и усиками, съ тонкими бровями, съ длинными густыми рсницами, съ большими, быстро разгорающимися темно-срыми глазами. Только всмотрвшись въ него, можно было замтить неправильность его нсколько толстаго носа, чрезмрную страстность губъ, конвульсивныя гримасы, проскальзывавшія по его лицу во время увлеченія чмъ-нибудь и крайнюю порывистость, лихорадочность движеній. Расшатанные жизнью нервы давали себя знать. Нужна была извстная привычка къ нему, чтобы говорить съ нимъ спокойно, такъ неожиданно вскакивалъ онъ съ мста во время разговоровъ, начиналъ быстро ходить по комнат, внезапно снова садился. Въ сущности трудно было угадать, нужно ли говорить съ нимъ сидя, нужно ли ходить съ нимъ по комнат во время бесды, такъ порывисты и непредвиднны были переходы отъ сиднья къ ходьб и обратно. Онъ даже и не ходилъ, а метался по комнат, если былъ возбужденъ сущностью бесды, а возбудить его могла всякая бесда, такъ какъ онъ все сводилъ тотчасъ же на общіе вопросы. Частныхъ вопросовъ для него не существовало. Сказать ему о какомъ-нибудь голодающемъ юнош — значило поднять вопросъ о положеніи учащейся молодежи, о спрос на трудъ интеллигентной силы, о пролетаріяхъ умственнаго труда, разсказать ему объ ушедшей отъ мужа жен — значило натолкнуть его на женскій вопросъ, на положеніе семьи, на происхожденіе проституціи. Въ этомъ сказывалась наслдственность: его отецъ тоже кипятился, подобно ему. Но говоренье отца было средствомъ для успокоенія всякихъ душевныхъ невзгодъ, говоренье же сына, наоборотъ, поднимало въ душ цлыя бури и длало его еще боле несчастнымъ. Отецъ, казалось, выбалтывалъ все накипвшее въ душ, чтобы освободиться отъ этого бремени, сынъ же какъ будто только ясне сознавалъ и глубже чувствовалъ всякія неправды, высказавъ ихъ громко, обсудивъ ихъ вслухъ. Отсюда, можетъ-быть, происходило то, что когда по тону его собесдниковъ вы угадывали, что и эти люди — дти нашего многоговорящаго вка — любятъ иногда поговорить въ свободный часъ ‘о матеріяхъ важныхъ’,— по его тону вы не безъ нкотораго недоумнія и страха угадывали, что онъ ршаетъ вопросы ‘жизни и смерти’. Это была не простая привычка говорить — это была болзненная нервность страстной и безъ того натуры, нажитая въ теченіе тяжелыхъ лтъ…

Прошлое вставало теперь въ его памяти, по мр того, какъ онъ проходилъ отъ Александровскаго моста къ Троицкому по набережной Невы, мимо цлаго ряда барскихъ домовъ. Почти въ каждомъ онъ былъ въ дтств. Одтаго, какъ куколку, его привозили сюда въ модныхъ экипажахъ бонны, гувернеры, мать, отецъ. Кругомъ него слышался восторженный шопотъ:

— Что за прелесть Рома!

Мать не жалла ничего, чтобы сдлать его предметомъ удивленія и восторга, къ этому сводились вс ея стремленія. Онъ граціозно шаркалъ ножкою, съ изысканной вжливостью отвчалъ на вопросы по-французски, по-нмецки, по-англійски. Его лицо выражало серьезность, сознаніе своего достоинства.

— Дрессированная собачонка!— съ презрительной улыбкой пробормоталъ онъ.

Потомъ модные костюмы смнились мундирчикомъ правовда.

— Такой крошка и уже правовдъ!— восклицали знакомые.

Мать съ небрежной гордостью говорила:

— Онъ знаетъ гораздо больше, чмъ требуютъ тамъ!

Всходя на Прачешный мостъ, онъ мелькомъ взглянулъ въ сторону, на то блдно-зеленоватое зданіе, куда такъ часто онъ подъзжалъ на своихъ пони. Еще совсмъ мальчишка, онъ смотрлъ уже на всхъ свысока. Его уже занимали важные вопросы, въ род вопроса о томъ, что кто-то изъ ихъ училища срамитъ ихъ мундиръ, здя въ ‘конк’, или о томъ, гд прилично и гд неприлично служить, кончивъ курсъ. Онъ очень серьезно досадовалъ, что его отдали не въ лицей, такъ какъ ему хотлось быть ‘дипломатомъ’. Эти воспоминанія пробудили въ немъ что-то въ род отвращенія къ самому себ, къ ‘тогдашнему’ самому себ:

Заворачивая на Троицкій мостъ, онъ вспомнилъ, какимъ стыдомъ была полна его душа, когда онъ впервые свернулъ на этотъ мостъ пшкомъ, сказавъ товарищу, шедшему съ нимъ: ‘мн сюда, мы уже перебрались на дачу, на острова’. Товарищъ удивился: ‘неужели онъ идетъ пшкомъ на острова?’ ‘Нтъ, онъ немного хочетъ прогуляться, потомъ подетъ’. Онъ тогда лгалъ, его семья была уже разорена и они жили въ захолусть въ Колтовской, на Петербургской сторон, близъ Ждановки. Тогда онъ сознался бы легче, что онъ сдлался воромъ, чмъ въ томъ, что онъ сталъ чуть не нищимъ. Вспоминая это, онъ сознавался теперь передъ самимъ собою, что въ то время онъ пошелъ бы на всякую сдлку, лишь бы не быть нищимъ. Но онъ былъ еще слишкомъ малъ, чтобы его взялъ кто-нибудь на содержаніе или чтобы кто-нибудь вврилъ ему могущія быть раскраденными деньги. Не будь онъ тогда ребенкомъ, онъ могъ бы сдлаться продажнымъ мужчиною, или воромъ. Такихъ продажныхъ мужчинъ и воровъ, гордо поднимающихъ голову передъ оборванцами, можно вдь встртить на каждомъ шагу въ обществ. Нравственнаго закона, нравственныхъ чувствъ у него еще не было. Вмсто какихъ бы то ни было нравственныхъ правилъ, въ немъ было развито тогда только сознаніе, что ‘это не принято въ нашемъ кругу’, ‘такъ неприлично себя держать’, ‘что скажутъ объ этомъ’, ‘какъ я покажусь въ такой одежд’. Его даже не пріучили любить кого-нибудь, что-нибудь, кром самого себя и своего блестящаго положенія.

Въ эту роковую пору жизни онъ впервые смутно понялъ, что онъ не любилъ даже отца и мать, что онъ былъ какъ бы чужой для нихъ. Ихъ внезапное разореніе пробудило въ немъ не жалость къ нимъ, а злобу на нихъ, точно они обокрали его. Сердце, не умвшее любить, и дтскій умъ, не умвшій серьезно мыслить, не подсказали ему ничего, кром того, что у него отняли его пони, его комфортъ, его удовольствія. Несчастія отца и матери онъ не понялъ. Онъ долго и упорно останавливался все на одной и той же мысли: ‘намъ все досталось отъ дда, а отецъ съ матерью все промотали, это мн должно было достаться, а они все промотали’. Онъ вдругъ сталъ рзокъ съ отцомъ и съ матерью сталь непочтителенъ къ нимъ, длалъ имъ сцены, по-дтски капризно, по-дтски нелпо.

Въ другое время они сдержали бы его однимъ словомъ, однимъ взглядомъ:

— Что съ тобой? ты забываешься!

Теперь было не до того, теперь у нихъ у самихъ разливалась желчь, портились характеры, терялось умнье владть собою. Это было страшное время пробужденія отъ свтлаго сна къ горькой отвратительной дйствительности.

Сначала между сыномъ и родителями были только мелкія столкновенія изъ-за пустяковъ. Мать, привыкшая видть сына изящнымъ красавчикомъ, замчала ему:

— На что похожи твои руки? Точно гусиныя лапы?

— А вы бы спросили, есть ли у меня перчатки,— рзко отвчалъ онъ.

— У тебя карманы и петли оборваны,— говорила мать.— Это неряшливость!

— Пригласите портного, а меня шить не учили,— отвчалъ онъ.

Отецъ какъ-то заговорилъ о товарищахъ Ромы: ‘что длаетъ такой-то, какъ поживаетъ такой-то?’

Рома отрывисто отвтилъ:

— Почему я знаю, разв между нами теперь есть что-нибудь общее? Я радъ, когда я могу не встрчать ихъ, не говорить о нихъ, не думать о нихъ.

Отецъ по обыкновенію загорячился: ‘онъ, Рома, забываетъ, что они люди одного круга, что ему придется идти рука съ рукой съ этими людьми, что ихъ надо придерживаться’. Сынъ въ свою очередь тоже загорячился и сказалъ:

— Я не такъ глупъ, чтобы не понимать нравственныхъ пощечинъ, и не такъ низокъ, чтобы превратиться въ пресмыкающееся.

Онъ былъ еще юнъ, но зналъ уже громкія слова, особенно на французскомъ язык. Онъ ужъ читалъ классическія французскія драмы и видлъ въ театр современныя французскія мелодрамы. Ему иногда казалось, что онъ герой изъ драмы Фелье ‘Le roman d’un jeune homme pauvre’.

Все это были мелкія мальчишескія выходки барчонка, злившагося на необходимость ходить пшкомъ, оставаться безъ перчатокъ, смотрть на боле широкую жизнь товарищей.

Теперь Романъ Ломовъ вспоминалъ объ этой пор съ отвращеніемъ, съ гадливостью, сознавая, что именно въ то время, когда онъ говорилъ, что онъ еще не сдлался пресмыкающимся, онъ могъ дойти до всякаго нравственнаго паденія за удобства жизни. Дошелъ же онъ до того, что едва доучившимся, едва кончившимъ курсъ мальчишкою напился съ горя въ какомъ-то захолустномъ кабачк на Выборгскомъ тракт, около Ланского шоссе. Съ горя! Съ какого? Онъ шелъ по Каменноостровскому проспекту, а его обгоняли экипажъ за экипажемъ, несущіеся на острова, въ Ливадію, въ Аркадію, въ разные облагороженные кабаки. Онъ въ измятой коломянковой одежд шелъ съ тоскою въ сердц, куда глаза глядятъ, и очутился гд-то въ простомъ загородномъ трактирчик. Когда онъ пришелъ домой блдный, съ мутными глазами, мать воскликнула:

— Отъ тебя пахнетъ водкой и пивомъ?

— Мн не на что пить шампанское,— съ цинизмомъ отвтилъ онъ.

Произошла дикая сцена взаимныхъ упрековъ. Потомъ онъ не разъ возвращался въ такомъ вид, но сценъ уже не происходило: онъ спшилъ улечься и заснулъ, мать запиралась въ свою спальню и плакала. Онъ началъ не только пить, отъ времени до времени, но погрязать въ дешевомъ развратц. Можетъ-быть, въ этомъ сказывалась неудовлетворенная дома потребность любви, ласки, нжности.

По его тлу пробгала теперь нервная дрожь при этихъ воспоминаніяхъ. Его охватывалъ страхъ при мысли, что все это можетъ снова повториться. Излчился ли онъ окончательно отъ этого въ послдніе два года страшнаго искуса, полнаго воздержанія?

Подъ наплывомъ тяжелыхъ думъ онъ прибавилъ шагу. Онъ входилъ теперь въ Александровскій паркъ. Видя везд лежащихъ, сидящихъ или спящихъ на трав людей, пьяныя физіономіи гуляющихъ съ горя или бездлья мастеровыхъ и отекшія физіономіи оборванныхъ падшихъ женщинъ, пришедшихъ сюда съ голоду, слыша то тамъ, то тутъ площадныя любезности, длаемыя другъ другу этими людьми, и такія же ругательства, вылетающія изъ устъ этихъ людей, Рома съ горькой улыбкой вспомнилъ, что именно въ этомъ жалкомъ пріют голоднаго и холоднаго уличнаго разврата онъ сдлалъ первый шагъ къ перерожденію.

Разъ онъ въ лтнія вакаціи вышелъ изъ дому и прошелъ въ паркъ какъ-то безсознательно, безцльно, одиноко, спасаясь изъ дома отъ праздной болтовни отца, отъ празднаго молчанія матери. Онъ былъ одтъ въ потертое платье, не въ форм. Въ парк онъ слъ на скамью, разсянно смотря на людей, лежавшихъ на трав, на лысыхъ скатахъ крутыхъ береговъ рчки, огибающей крпость, на солдатика, тоскливо ходящаго взадъ и впередъ по валу за рчкою, подъ открытымъ небомъ, съ ружьемъ на плеч, быть-можетъ, съ тяжелыми думами въ голов о родной деревн, о родной семь. Мастеровые и женщины, солдаты и дти шмыгали по парку, иногда смыкаясь въ группы для игры въ орлянку или для разнузданныхъ любезностей, подходя къ ларю съ папиросами, дою, лакомствами и покупая мелочи, срныя спички, колбасу, пряники. Погрузившись въ какія-то неопредленныя тяжелыя думы. Ломовъ даже не замтилъ, что на скамью около него прислъ какой-то блокурый молодой человкъ. Въ это время съ рчки поднималась по направленію къ нимъ какая-то женщина съ тяжелой ношей блья на плеч, съ впалой грудью, съ лицомъ какъ бы изъ желтаго воска. Она была боса, очевидно, одта въ одно ситцевое платье, вроятно, даже безъ блья, за ея мокрую юбку держалась двочка лтъ четырехъ, тоже босая, тоже въ одномъ плать и что-то скоро-скоро лепетала на неразборчивомъ дтскомъ язык. Ломовъ смотрлъ на эту медленно двигавшуюся пару, какъ вдругъ ребенокъ, заговорившись, оступился и покатился кубаремъ внизъ. Въ ту же минуту, слегка вскрикнувъ отъ испуга, юноша, сидвшій рядомъ съ Ломовымъ, сорвался съ мста и бросился внизъ поднимать ребенка, Ломовъ видлъ, какъ онъ поднялъ плачущую двочку, вытащилъ платокъ, отеръ ей лицо, отряхнулъ ея юбку и, торопливо уговаривая ее, сунулъ ей что-то въ руку. Потомъ онъ повелъ ребенка къ матери. Послдняя остановилась со своей ношею наверху откоса и ждала, тяжело переводя духъ, какъ бы пользуясь возможностью передохнуть. Ея лицо было спокойно и равнодушно, какъ лицо мертвеца. Дойдя до нея съ ребенкомъ, юноша выпустилъ руку двочки. Она уже не плакала и только терла кулачкомъ свои голубые глазки, потягивая носикомъ воздухъ. Ухватившись снова за юбку матери, она тихо, точно по секрету, залепетала:

— Пляникъ купи…

Исхудалая женщина усмхнулась.

— Ишь чего захотла… Хлба нтъ, а пряниковъ просишь.

— Балинъ далъ,— опять залепетала двочка тмъ же тономъ но секрету.

— Шлепковъ бы надо теб надавать, а не пряниковъ,— отвтила мать, не сердясь, равнодушнымъ тономъ усталаго человка.— Ну, пойдемъ!

И, проходя къ ларю съ състными припасами мимо молодого человка, почти не глядя на него, женщина на ходу проговорила:

— Балуете двчонку!..

Ломовъ невольно обратилъ вниманіе на своего сосда. Это былъ довольно высокій и плотный юноша, съ густыми русыми волосами, съ здоровымъ цвтомъ лица, съ открытымъ взглядомъ голубыхъ глазъ. Такъ смотрятъ нердко деревенскіе парни изъ хорошихъ семей, во взгляд что-то дтски застнчивое, въ улыбк что-то женственное, во всей физіономіи много здоровья и бодрости, въ манерахъ есть угловатость, но она не лишена своеобразной граціи. Теперь юноша сидлъ, немного раскраснвшись и точно сконфузившись, глядя куда-то въ пространство помимо людей, какъ, человкъ, сознающій, что надъ нимъ могутъ посмяться.

— Вы очень любите, врно, дтей?— невольно спросилъ, его Ломовъ.

Юноша точно упалъ съ неба на землю: казалось, онъ и не подозрвалъ, что онъ былъ на народ, что его слышали и видли. Онъ вдругъ нахмурился и отрывисто проговорилъ.

— Нервы порасшатались, ну, и сентиментальничаешь!

И точно желая оправдать себя, заторопился объяснить.

— Изъ нашего дома поденщица… ребенка даже негд и не на кого оставить… А сама въ злой чахотк, обречена на смерть…

На минуту онъ оборвалъ рчь. Потомъ искоса смущеннымъ взглядомъ окинулъ невзрачную одежду Ломова и какъ будто успокоился. Вроятно, сообразилъ, что этому можно говорить о бднякахъ. Не засмется. Доставъ изъ кармана, портсигаръ и закуривая папиросу, онъ спросилъ:

— А вы тоже изъ учащихся?

— Правовдъ,— отвтилъ Ломовъ.

— Какъ-съ?— съ наивнымъ изумленіемъ спросилъ юноша и снова оглядлъ Ломова.

Ломовъ улыбнулся. Юноша вдругъ сконфузился, видя, что отъ вниманія Ломова не ускользнуло это осматриванье его одежды. Какъ пойманный врасплохъ школьникъ, онъ сталъ торопливо объяснять:

— Я удивился, что вы не въ форм… У васъ вдь тамъ форма?.. Да, да, конечно…

Ломовъ разсмялся.

— Какъ же можно въ форм сюда ходить! Неприлично!

И тутъ же добавилъ:

— А съ другой стороны она цле будетъ…

Ему вдругъ захотлось похвастать своею бдностью передъ этимъ человкомъ, онъ уже. нердко щеголялъ этимъ, такъ какъ не могъ щеголять ничмъ другимъ,

— Я вдь тоже не богаче вонъ этого люда…

— Ну-у!— протянулъ юноша, отрицательно качая головой.— Гд нашему брату сравнивать себя съ ними…. Учимся мы для своего удовольствія — значитъ еще не нищіе… Вы еще ребенокъ почти и не знаете, что за жизнь этого люда…

И, вдругъ сдлавшись совершенно серьезнымъ, онъ заговорилъ объ этой бднот, проводящей здсь иногда цлые дни, не имя ни работы, ни угла. Онъ оживился, сдлался краснорчивымъ. Онъ только третій годъ въ столиц, пріхалъ сюда изъ провинціи, его все здсь интересуетъ, нравы, положеніе учащейся молодежи, горе бдноты. Въ провинціи все иное. Бдность есть и тамъ, но не такая, иныя формы. Тамъ еще здоровье есть у людей, и выносливость. Иногда сердце щемитъ здсь при вид этой худосочной голи. Если бы, кажется, были деньги, всмъ бы помогъ. Только на сорокъ рублей въ мсяцъ не разгуляешься, особенно при неумніи жить, когда въ полмсяца проживешь то, что надо тянуть мсяцъ.

— Пряники, видно, часто покупаете дтямъ?— пошутилъ Ломовъ, немного изумленный откровенностью провинціала.

Юноша сердечно замтилъ:

— Да безъ этого, голубчикъ, и жизнь не была бы красна!

Ломова поразилъ задушевный тонъ этихъ словъ.

— Я вдь немножко теля,— пояснилъ шутливо и добродушно юноша:— ласковое теля. Мать души во мн не чаетъ, сестренки чуть не за отца меня считаютъ… Я вотъ и здсь нынче заболтался въ Питер, потому что одна сестренка больна въ институт. На лто я къ старшей сестр зжу съ ними, ну, а теперь позадержался здсь. Слава Богу, на выздоровленье у нея пошло…

Простота, сердечность, мягкость этого юноши сразу расположили Ломова въ его пользу, хотя ему и показалось страннымъ и непривычнымъ, какъ это человкъ такъ вдругъ разоткровенничался съ первымъ встрчнымъ. Ломовъ еще никогда не встрчался съ подобными людьми, съ юными провинціалами на чужой сторон.

Когда они оба встали, чтобы идти, оказалось, что они живутъ почти по сосдству.

— Заходите ко мн,— сказалъ Ломову юноша.— Я вотъ тутъ живу…

— Ну, а вы ко мн,— отвтилъ Ломовъ.— Нашъ домъ, вонъ тамъ… съ зелеными ставнями…

Эта случайная встрча скоро забылась Ломовымъ. Но черезъ нсколько мсяцевъ, въ одинъ изъ воскресныхъ дней, Ломовъ немного смутился, увидавъ этого юношу входящимъ къ нимъ въ домъ. Онъ немного поморщился: кто этотъ юноша — кто его знаетъ, какъ онъ посл столькихъ мсяцевъ вспомнилъ о немъ и зачмъ пришелъ — непонятное дло. Пріятное впечатлніе, оставленное имъ тогда, изгладилось, осталось одно сознаніе, что это ‘господинъ съ улицы’. Тмъ не мене Ломовъ, по привычк, усвоенной съ дтства, съ любезной улыбкой всталъ ему навстрчу. Юноша въ недоумніи остановился на порог.

— Вы какъ здсь?— наивно спросилъ онъ..

Ломовъ усмхнулся.

— Это же наша квартира,— отвтилъ онъ.

— Вотъ-то не ожидалъ!— воскликнулъ гость..

— Да разв вы не ко мн шли?

— Я къ госпож Ломовой.

— Это моя мать.

— Ну, значить, судьба быть знакомыми. Позвольте отрекомендоваться: Борисъ Николаевичъ Иволгинъ. Мы вдь по весн, не сказали другъ другу даже своихъ фамилій. Сказали: ‘я вонъ тамъ живу’, ‘а я вотъ тамъ, въ дом съ зелеными ставнями’,— и разошлись…

Онъ дружески пожалъ руку Романа и объяснилъ, что онъ познакомился съ его матерью въ институт у Наташи. Романъ присмотрлся теперь къ его приличному виду, къ его умнью говорить. Онъ держалъ себя, какъ человкъ изъ порядочнаго общества, даже его курчавыя волосы на этотъ разъ были откинуты очень красиво со лба, и Романъ Ломовъ только теперь вполн разсмотрлъ нжное и красивое лицо здороваго блондина съ голубыми глазами. Иволгинъ представился еодору Романовичу.

— Вы изъ саратовскихъ?— спросилъ еодоръ Романовичъ.

— Я самъ изъ Орла, а въ Саратовской губерніи у моего дяди имніе,— отвтилъ Иволгинъ.

— Вы въ самомъ Орл жили?— спросилъ еодоръ Романовичъ.

— Нтъ, пока отецъ былъ живъ, въ своемъ имніи больше жилъ,— отвтилъ Иволгинъ.— А теперь вся семья около сестры Вры пріютилась. Мы немножко черезъ мру любимъ другъ друга и какъ-то не умемъ жить врознь. Сестра и замужемъ за однимъ изъ родственниковъ, за своимъ троюроднымъ братомъ.

— А я думалъ, что это именно ваше имніе подл Ломовскаго.

— Да оно и было мое. Но я сестр Вр его отдалъ. Ей нужне. Она меня только содержитъ, пока совсмъ на ноги встану. Впрочемъ, если бы вышелъ неудачникомъ, уголъ всегда нашелся бы. Наврное не выгнали бы. Наша семья немножко ‘Сердечкины’…

По его лицу скользнула мягкая улыбка. Ему, видимо, было пріятно сознавать и сознаться въ томъ, что они ‘Сердечкины’, какъ онъ выражался.

— Немножко изъ чувствительныхъ: сердца просторныя, печени вовсе нтъ,— пояснилъ онъ.

содоръ Романовичъ немного загорячился: у нихъ печени нтъ, врно, не приходилось сталкиваться съ дйствительною жизнью, нужно пожить въ этой жизни, тогда и печень скажется, и желчь заговоритъ. Въ нашемъ обществ нтъ и не можетъ быть людей съ здоровой печенью, безъ желчи. Оно злитъ и бситъ на каждомъ шагу. Все въ немъ надо бы вверхъ дномъ переворотить, камня на камн не оставить. Иволгинъ выслушалъ весь этотъ бурный потокъ рчей и сдержанно согласился:

— Да, мы лично на подножномъ корму все жили…

Но по его лицу скользнула едва замтная тнь, точно онъ не договорилъ чего-то такого, что на минуту сжало его сердце.

еодоръ Романовичъ, обрадовавшійся возможности поговорить съ новымъ человкомъ, продолжалъ все боле и боле горячиться, высказывая вс ужасы, происходящіе у насъ. Фрондерство у него въ то время уже вошло въ плоть и въ кровь. Особенно ужасно, когда человкъ падаетъ — изъ богача длается бднякомъ, во вчерашнихъ друзьяхъ находитъ враговъ, вмсто хлба получаетъ камень. Тутъ вполн можно узнать, каковы у насъ люди, чего стоитъ наше общество. Какъ вотъ въ такомъ положеніи не явиться печени, какъ въ такомъ положеніи не разлиться желчи.

— Ну, въ такомъ положеніи ужъ не до печени и не до желчи,— осторожно замтилъ Иволгинъ:— въ такомъ положеніи работа такъ умаетъ, что будешь думать только объ отдых да сн. Когда корабль гибнетъ, всякіе недуги забываются передъ вопросомъ: ‘какъ спастись?..’

еодоръ Романовичъ опять закипятился, доказывая ‘молодому человку’ его неопытность, его незнаніе жизни. Въ чемъ же онъ находитъ несчастіе, если не въ этомъ переход отъ богатства къ бдности, если не въ этомъ разочарованіи въ людяхъ? Это, и только это истинное бдствіе. Иволгинъ все тмъ же спокойнымъ и мягкимъ тономъ замтилъ:

— Мн всего страшне кажется семейный разладъ… когда нтъ точки опоры даже у себя въ дом, у своего очага… Тутъ и при богатств люди бгутъ на сторону и въ какой-нибудь крестьянской сред доходятъ до разоренія, до опусканія рукъ…

еодоръ Романовичъ опять затараторилъ. Это пустяки. Ну, дружна семья, согласна, а если сть нечего, что тогда изъ ея согласія? Что въ ея согласіи, если видишь общественное зло, разложеніе общества, если разочаровываешься во всемъ и во всхъ?

Онъ говорилъ много и спутанно, сбиваясь и захлебываясь: Иволгинъ уже не возражалъ ему и молчалъ съ разсяннымъ видомъ. Антонина Аркадьевна нсколько разъ пыталась прервать мужа, красня за него, за эти изліянія, но попытки остановить его оказывались тщетными. Рома, между тмъ, начиналъ злиться, что отецъ завладлъ гостемъ, ему хотлось самому поговорить съ этимъ человкомъ, повыспросить его о многомъ. Онъ самъ не могъ дать себ отчета, что привлекаетъ его къ этому человку, тмъ не мене его влекло къ нему. Но еодоръ Романовичъ не выпускалъ изъ рукъ своей жертвы: онъ цлый вечеръ ораторствовалъ и горячился передъ ‘свжимъ человкомъ’.

Посл чаю, Рома пошелъ провожать гостя, отправляясь въ училище. Онъ не выдержалъ и замтилъ:

— Досадно, что намъ не удалось поговорить…

Иволгинъ добродушно улыбнулся.

— Ну, въ другой разъ поговоримъ у меня…

И довольно мягко спросилъ Ломова:

— И вашъ отецъ таки-таки ничего и не длаетъ, только говоритъ?

Ломовъ вспыхнулъ. Его смутила эта простая откровенность. Иволгинъ тотчасъ же поспшно проговорилъ:

— Вы меня простите! Онъ вашъ отецъ, вамъ это непріятно. Но… онъ самъ же жаловался на свое положеніе…

Онъ продолжалъ совсмъ сердечнымъ тономъ:

— Я гожусь вамъ въ старшіе братья и потому опытне васъ. Въ прошлый разъ тамъ, въ парк, я уловилъ въ вашемъ собственномъ тон нотку, показавшую мн, что вы сердитесь на свою бдность…

— А разв этому нужно радоваться?— строптиво перебилъ Рома.

— Нтъ, не то… Но вы сердитесь и только?.. Это же длаетъ и вашъ отецъ… Этимъ нельзя спастись ни отъ чего… можно сдлать только изъ жизни адъ…

Они поравнялись съ домомъ, гд жилъ Иволгинъ.

— Вотъ и мое гнздо,— сказалъ Борисъ Николаевичъ.— Заходите какъ-нибудь ко мн, я буду очень радъ…

Они простились.

Впервые въ эту ночь Романъ Ломовъ боле серьезно задумался о своей семь, о себ, о выход изъ тяжелаго положенія. Иволгинъ точно пробудилъ его отъ умственной спячки, далъ толчокъ его мозгу въ извстномъ направленіи…

Вспоминая о прошломъ, Романъ ясно сознавалъ, что въ то время онъ былъ обязанъ всмъ своимъ дальнйшимъ умственнымъ развитіемъ Иволгину. Юнош иногда въ т дни Иволгинъ казался необыкновеннымъ человкомъ, чмъ-то недосягаемымъ. Въ сущности это былъ довольно обыкновенный человкъ по уму и способностямъ, но онъ былъ добръ, простъ, трезвъ. Отъ него самого и отъ образа его мыслей вяло счастливымъ завиднымъ здоровьемъ провинціала, сына деревни, ребенка изъ хорошей семьи. Подъ его вліяніемъ Романъ увидалъ, что стыдиться бдности глупо, что помочь себ въ нужд, сидя сложа руки, нельзя, что заботиться о томъ, что скажутъ другіе, можно только тогда, когда длаешь подлость, что кичиться ему вовсе нечмъ, такъ какъ въ сущности самый послдній чернорабочій и нужне, и полезне его, однимъ словомъ, онъ уразумлъ массу прописныхъ истинъ, но именно этихъ-то истинъ онъ и не зналъ прежде, хотя, можетъ-быть, и читалъ ихъ гд-нибудь случайно. Подъ его же вліяніемъ онъ сдлался добре, сталъ нсколько юмористически смотрть на свои мелкія невзгоды и на стованія семьи, понялъ, что его сестра поступаетъ прекрасно, стремясь подготовиться къ труду, но что она, бдная, впадаетъ въ ошибку, сходясь по неопытности со всякими людьми. Вообще Иволгинъ все чаще и чаще говорилъ съ Романомъ о сестр послдняго и иногда, заговоривъ о ней, ласкалъ Рому, какъ ребенка. Можетъ-быть, въ эти минуты, любуясь имъ, положивъ руку на его плечо, онъ, Иволгинъ, воскрешалъ въ своей памяти черты этой двушки. Юноша смутно угадывалъ любовь Бориса къ Нин и, боготворя его, сердился на нее за то, что она не понимаетъ, не стоитъ этого человка. Именно въ эту пору Рома узналъ, что значитъ дружба, любовь, поэзія — цлый міръ неизвстныхъ ему прежде ощущеній, чувствъ, радостей…

Охваченный этими воспоминаніями, онъ дошелъ до дома, гд когда-то жилъ Иволгинъ, гд ждала его теперь Вра Николаевна Иволгина. Онъ позвонилъ, ему отперли двери, и черезъ нсколько минутъ его уже обнимали и цловали, какъ вернувшагося посл долгой разлуки родного, дв женщины. Одной было лтъ сорокъ пять, другой едва ли минуло восемнадцать лтъ. Это были Вра Николаевна Иволгина и Наташа Сорина.

II.

Въ дом, куда вступилъ Романъ Ломовъ, ему было знакомо все, начиная съ маленькой и толстой старушки хозяйки въ ея неизмнной ситцевой блуз на кокетк, съ сдыми волосами, не покрытыми ничмъ и закрученными сзади въ маленькій узелокъ, и кончая допотопными слугами, мамками, няньками, лакеями. О нихъ старушка, обращавшаяся ко всмъ на ‘ты’, говорила мягкимъ, пвучимъ голосомъ: ‘это, голубчикъ, все мои крпостные и дворовые, идти имъ некуда, вотъ они у меня и живутъ’, а они, казалось, не умирали только ради того, чтобы не огорчить ‘матушку-барыню’.

Старушка Анисья Гавриловна Аносова была вдовою заслуженнаго генерала изъ декабристовъ. По мсту рожденія москвичка, дочь старой дворянской семьи, жившей въ ладу съ народомъ уже потому, что средствъ было много и безъ лишнихъ поборовъ, притсненій и вымогательствъ, Анисья Гавриловна получила довольно серьезное образованіе, какимъ отличались въ то время нкоторыя изъ женщинъ ея круга. Доброта и снисходительность человка, сознающаго, что онъ поставленъ въ лучшее и счастливйшее положеніе, чмъ другіе, были ея отличительными чертами. Она сама шутливо замчала, что ей было бы стыдно быть злой. Она пережила множество перемнъ въ жизни и въ обществ, испытала потомъ много сердечнаго горя и сердечныхъ утратъ, была ходячею исторіею цлаго ряда событій и сумла, несмотря на вс перемны лицъ и вяній, удержать за собой уваженіе людей самыхъ разнообразныхъ положеній, классовъ общества, направленій мысли. Одни говорили, что этому способствовалъ ея выдающійся умъ, другіе отыскивали въ этомъ доказательство ея хитрости, третьи приписывали это ея кротости. Дйствительно, кротость пережила въ старушк вс остальныя особенности характера. Это была кротость стараго человка, сознавшаго, что есть въ мір нчто высшее, чмъ наши мудрствованія, наши протесты, наши раздраженія, и смиренно преклонившагося передъ этимъ невдомымъ нчто — судьбою, предопредленіемъ, Богомъ. Съ обычной тонкой, едва уловимой, не то шутливостью, не то ироніей она говорила: ‘какъ проживешь чуть не сто лтъ, поневол станешь философомъ’. Сама о себ она говорила своимъ пвучимъ голосомъ, что она только совсмъ ‘простой человкъ’. Эта простота сразу бросалась въ глаза въ ея обращеніи съ людьми, въ ея одежд, въ ея обстановк. ‘У меня, голубчикъ, все просто,— говаривала она постороннему человку, показывая свою квартиру: — потому что и сама я простой человкъ’. Незнакомый съ нею человкъ, встртясь съ нею впервые, могъ подумать, что онъ иметъ дло съ небогатенькой старушкой изъ мщанъ, если бы ея разговоръ не-обличалъ въ ней много знающую и много читавшую личность. У нея была масса и вліятельной, и захудалой родни, хотя она давно похоронила своихъ сыновей, дочерей, внучатъ, и потому ея домъ вчно служилъ пристанищемъ для кого-нибудь, а ея руки, съ короткими пухлыми пальцами, вчно должны были вести обширную переписку,— одного изъ родныхъ приходилось пристроить, другому изъ родныхъ нужно было дать пространное наставленіе, третьяго изъ родныхъ необходимо было женить. Въ числ этихъ родныхъ были и Иволгины. Вра Николаевна постоянно останавливалась у старушки, Борисъ Николаевичъ прожилъ у старушки вс годы студенчества. Когда онъ сошелся съ Романомъ еодоровичемъ Ломовымъ, старушка пригрла послдняго, и онъ отдыхалъ у нея душою.

— Ну, здравствуй, здравствуй, птенчикъ изъ клтки,— поздоровалась она съ нимъ со своею добродушно-старческой шутливостью, подставляя ему къ губамъ руку и цлуя его въ лобъ.— Выпустили? Не попадайся больше! Въ чужое дло носа нечего совать. Ну, ихъ! Право, ну ихъ!.. Голоденъ? Нтъ? Ну, такъ и жди до обда. Помыться не хочешь ли?

— Да, освжусь немного,— отвтилъ Романъ.

— Освжись, освжись!— проговорила ласково старушка.

И, обернувшись къ старух-служанк, носившей въ дом названіе ‘няни’, проговорила:

— Обдать-то, нянька, поскорй вели подавать, да когда придутъ изъ полиціи, доложи.

Вс удивились: кого ждетъ Анисья Гавриловна изъ полиціи? Старушка усмхнулась:

— Ахъ, дти, дти! Что-жъ вы думаете, такъ его и пустятъ безъ призора куралесить? Придетъ кто-нибудь изъ полиціи справиться деликатнымъ манеромъ, когда думаетъ господинъ Лрмовъ ухать изъ Петербурга въ свое имніе. Государственнымъ человкомъ тоже сталъ птенчикъ-то. Теперь ужъ, поди, телеграфъ выстукиваетъ, все о немъ, о долгоязычник. Я вс эти порядки-то знаю: Аносовы недаромъ исторію тоже въ теченіе полутора вка длали, одни въ крпости сажали, другихъ самихъ туда запирали. Всего было за полтора вка. Все — смотря по времени.

Она вздохнула.

— Прежде только проще было, телеграфовъ не было, провожать бутырямъ такихъ-то, какъ Ромушка, приходилось, а теперь по телеграфу все, съ деликатностью… Многихъ такихъ-то изъ моего дома брали и ко мн отпускали. Я человкъ простой, ко мн всякіе шли… Разъ… время-то какъ летитъ! это чуть не сорокъ слишкомъ лтъ тому назадъ было… комендантъ крпости у меня въ гостяхъ сидлъ, а тутъ Николашу — племянника моего по брату — арестовать пришли. По длу о дуэли замшанъ былъ, тогда бреттерство въ большой еще мод было, ну, а порядки были не ныншніе — строгіе…

Она усмхнулась опять:

— Къ ссылк бдняжку приговорили,— для острастки, впрочемъ, только, потому всхъ тогда помиловали по этому длу, а теперь онъ и самъ генералъ… Времена все разныя, голубчики. Мы, конечно, простые люди, въ сторон стоимъ, со стороны смотримъ, намъ и странно какъ будто… А это — исторія!

Она погладила по голов Ломова..

— Вотъ и ты теперь изъ тюрьмы на поводьяхъ выпущенъ, чтобы не забрыкался, а, тамъ глядишь, тоже, можетъ-быть, генераломъ будешь… Ну, да я ужъ этого, голубчики, не увижу, усну…

Она иначе не говорила о смерти, какъ о сн. Она вздохнула и подняла поблекшіе глаза къ небу:

— Все человческая комедія, плачемъ, смемся, враждуемъ, любимъ,— уснемъ и конецъ… И что она значитъ, комедія-то эта, что значимъ мы вс, когда взглянешь туда, на это небо… Тамъ миріады звздъ, и каждая звздочка отдльный міръ со своею судьбою, со своею жизнью, съ тысячелтіями развитія, превращеній, переворотовъ… что же значитъ передъ этимъ наша человческая комедія?.. Бабочка — родилась, расправила трепещущія крылышки, покрасовалась минуту на солнышк — и нтъ ея… нтъ, голубчики!

Она задумчиво услась у окна, глядя на зеленвшій предъ окнами за Ждановкой Петровскій паркъ, гд на берегу играли и рзвились дти, на голубое небо, гд, казалось, каждый атомъ былъ озаренъ и согртъ яркимъ солнцемъ теплой весны.

Рома прошелъ въ кухню мыть лицо. Онъ довольно быстро вернулся обратно, освженный водой, немного разрумянившійся.

— Ну, омылся отъ тюремнаго праха?— пошутила старушка.— Теперь будь молодцомъ.

Онъ опять поцловалъ ея руку.

Вра Николаевна Иволгина, невысокая, коренастая и загорлая женщина, и Наташа Сорина, блокуренькая и румяная двушка, не утратившая даже въ институт деревенской свжести и деревенскаго здоровья, уже разспрашивала Рому о годахъ тюремнаго заключенія. Онъ заговорилъ горячо и много не только по привычк, но потому, что онъ такъ долго былъ лишенъ возможности говорить такъ, какъ бы хотлось.

— Меня арестовали совершенно неожиданно для меня самого,— говорилъ Ломовъ, отвчая на разспросы Иволгиной и Наташи.— Посл отъзда Бориса, я сблизился съ кружкомъ не только студенческой, но и другой молодежи, изъ нея-то и попались вмст со мной очень многіе. Всхъ насъ захватили совершенно неожиданно и, можетъ-быть, всего неожиданне былъ арестъ для меня.

— Да ты постой,— перебила его старушка, Аносова:— ты съ этой молодежью что же затвалъ: комплотъ какой-нибудь устроить или книжку запрещенную прочитать? Вдь берутъ-то за разное.

— Я ничего не затвалъ, а что затвали, они — я позналъ и въ этомъ-то и была вся моя бда,— отвтилъ Рома.— Болтался я среди разнаго народа и, слава Богу еще, что не по подозрнію въ какомъ-нибудь мошенничеств былъ взятъ. Хотя нелегко было и такъ. Нтъ ничего ужасне, какъ поплатиться за что-то непонятное, несознанное, неизвстное. Правда, я говорилъ, можетъ-быть, нердко крайне рзко, крайне раздражительно. Но кто же говоритъ теперь безъ желчи, безъ раздраженія обо всемъ, что длается въ обществ? Мой отецъ — и тотъ протестуетъ, возмущается, требуетъ перемнъ. Не знаетъ самъ, какія перемны нужны, но все же кричитъ о нихъ. Тоже опасный человкъ!.. А я — я именно въ то время познакомился ближе или, лучше сказать, узнать впервые вполн жизнь нашего общества, положеніе длъ, темныя стороны существующихъ человческихъ отношеній, воображалъ, что только у насъ и существуютъ всякіе безпорядки…

— Прежде только и зналъ, что безъ перчатокъ ходить неприлично,— вставила Аносова.

— Все это подняло во мн цлую бурю вопросовъ, сомнній, раздраженій,— продолжалъ Ломовъ.— Я съ жадностью сталъ читать новыя книги, изслдованія, трактаты, Миллей, Дарвиновъ, Спенсеровъ, Боклей, Гартмановъ, я бжалъ къ товарищамъ спорить, обсуждать, искать отвтовъ. Вдь нельзя же было жить такъ, какъ жили отецъ, мать, негодующіе и безпомощные…

Старушка остановила его.

— Ну, хорошо, хорошо, такъ и будемъ знать, что комплотовъ ты не длалъ, а читалъ книжки, птушился и неудовольствія заявлялъ, а теперь говори по порядку, какъ васъ захватили. Не люблю я, когда скачутъ въ разсказ, сперва середину скажутъ, потомъ начало, а тамъ вдругъ и конецъ.

Романъ вздохнулъ, внезапно оборвавъ рчь.

— О, вамъ часто придется прерывать меня,— грустно сказалъ онъ.— За послдніе два года я началъ думать какъ-то… скачками и зигзагами. Начну объ одномъ, потомъ подвернется новая мысль, ухвачусь за нее, точно боюсь ее потерять, а тамъ…

Аносова ласково перебила его:

— Ну, это пройдетъ, голубчикъ, это отъ двухлтняго одиночества… Другіе, голубчикъ, что подолгу сидли, слова многія позабывали. Вотъ Батенковъ, съ нимъ это было. Ты-то, слава Богу, молодъ и сидлъ недолго…

Наташа тихо проговорила:

— Недолго! цлыхъ два года!..

Старушка взглянула на нее съ грустной улыбкой:

— Десятки лтъ, птичка, сидли иные. Вотъ почитай Сильвіо Пелико…

И положивъ свою руку на ея руку, закончила:

— Есть и такіе, что вся жизнь одно тюремное заключеніе,— живутъ на свобод, а жизнь хуже тюрьмы. Каждому своя доля, свой крестъ.

Романъ началъ разсказывать по порядку. Это была простая и старая исторія юноши, случайно познакомившагося съ опасными людьми, не будучи ихъ сообщникомъ, не раздляя и даже не зная вполн ихъ убжденій. Чмъ мене зналъ онъ замыслы и планы своихъ случайныхъ знакомыхъ, тмъ страшне отозвался на немъ арестъ. Его знакомые платились за что-нибудь, онъ ни за что, если не считать виною неосторожность неопытнаго и легкомысленнаго человка. Но оскорбляло не одно это подозрніе безъ вины, оскорбляло, можетъ-быть, еще боле то, что онъ два-три года чуть не ежедневно видлся, говорилъ съ людьми и, въ сущности, не зналъ, кто они, что они длаютъ, какими средствами стремятся къ извстной цли. На допросахъ ему говорили, что онъ притворяется, скрытничаетъ, что онъ долженъ многое знать, посщавъ чуть не ежедневно всхъ этихъ людей. Его отрицаніямъ не врили, и это было вполн понятно, вполн естественно. Допрашивающіе не знали, что онъ за человкъ, какъ на него смотрли его случайные знакомые, скоре опасавшіеся его, чмъ стремившіеся привлечь его къ себ. Посл допросовъ онъ мучился вопросами: почему онъ не былъ посвященъ ни во что? Вроятно, эти люди считали его полнйшимъ ничтожествомъ, ненадежнымъ? Можетъ-быть, они презирали его въ душ? Въ самомъ дл, что онъ такое? Баринъ, блоручка, избалованный человкъ и, только. Но неужели же только? Неужели вс его стремленія и порывы къ добру и правд только что-то напускное, простое щеголянье фразами? У него сердце разрывалось на части, ему хотлось крикнуть громко всмъ и каждому: ‘вы лжете, что это напускное, это мои плоть и кровь’. Онъ почти ненавидлъ въ это время этихъ людей, не посвятившихъ его въ свои тайны. Потомъ наступила реакція, что-то подсказывало ему: да, они правы, ты фразеръ и больше ничего. Умешь говорить, а для какого бы то ни было дла нтъ ни силъ, ни выносливости, ни выдержки. Ему вспоминались мелочи его будничной жизни. Въ немъ развили въ дтств брезгливость, но для чистоплотности ему нужны были слуги. Набить себ сотню папиросъ за разъ и прибрать оставшуюся пыль, на это у него не хватало терпнія, и цлые дни у него всюду валялись гильзы, былъ разсыпанъ табакъ. Разсчитать, что ему нельзя лечь спать въ дневной сорочк, такъ какъ она должна служить и завтра, это ему приходило въ голову только тогда, когда по утру онъ видлъ, что сорочка грязна и измята, а чистой нтъ. Вставъ утромъ, онъ забывалъ прибрать постель, точно кто-то другой придетъ сдлать это, но этотъ другой не приходилъ, и постель оставалась въ безпорядк. Мало-по-малу его комната приняла отвратительный видъ безпорядка и опротивла ему, барчуку, но этотъ безпорядокъ не пріучилъ его длать все то, что прежде за него длали другіе. Вспоминая эти мелочи, онъ думалъ: гд же мн длать какое-нибудь боле крупное дло, когда я не способенъ былъ даже свою жизнь устроить такъ, какъ хотлось бы, слуги нужны, нужны люди, которые все длали бы за меня, а я только удобствами пользовался бы.

Въ этотъ страшный періодъ смутныхъ душевныхъ волненій онъ дошелъ до того, что съ нимъ сдлалась нервная горячка…

— Трудно понять, до какого душевнаго состоянія дошелъ я, но вотъ фактъ,— въ волненіи разсказывалъ Романъ.— Въ углу около окна моей кельи большой наукъ раскинулъ паутину. Я сталъ по цлымъ часамъ наблюдать за его тонкой работой, стараясь ни о чемъ не думать, стараясь успокоить свои нервы. Какъ-то инстинктивно я угадывалъ, что я сойду съ ума, если буду думать все въ томъ же направленіи, все о себ и только о себ. Мн казалось, что эти наблюденія за паукомъ спасутъ меня. Въ одинъ прекрасный день около паутины стала летать большая осенняя муха. Ее немолчное жужжанье мало-по-малу начало раздражать мои больные нервы. Я ощущалъ какое-то новое чувство въ эту минуту, чувство, злобы на эту муху, нарушавшую мое спокойствіе. Я попробовалъ лечь и забыться сномъ. Сонъ бжалъ отъ глазъ, и я сознавалъ, что мн мшаетъ спать именно жужжанье этой мухи, ея перелеты отъ меня къ окну и отъ окна ко мн. Не будь ея,— я спалъ бы совершенно спокойно. Я ворочался съ боку на бокъ, а жужжанье все не смолкало. Возбужденный, я вскочилъ и побжалъ къ окну. Паукъ сидлъ въ середин своей паутины и, повидимому, тоже сторожилъ эту муху. Я началъ ее ловить, мечась за нею съ какимъ-то бшенымъ остервенніемъ. Наконецъ, мн удалось ее поймать и я со злобой, ругаясь вслухъ, швырнулъ ее въ паутину. Паукъ въ испуг отскочилъ въ сторону, а муха забилась, запутавшись въ паутин. Ея жужжанье приняло, какъ мн показалось, какой-то тревожный жалобный характеръ. Прошло нсколько. мгновеній, и паукъ, оправившись отъ испуга, бросился на свою жертву. Я усталый, съ проступившимъ на лбу потомъ, наблюдалъ. Наконецъ, мн показалось, что муха жалобно застонала, охваченная паукомъ. Я, казалось мн, видлъ ея послднія предсмертныя муки, и но моему тлу пробжала странная дрожь, точно я сдлалъ преступленіе. ‘И за что, за что это?— спрашивалъ я себя.— Помшала! Самъ въ тюрьм, а вотъ что длаю!’ Я вдругъ нервно, какъ больной ребенокъ, началъ рыдать, потомъ внезапно вскочилъ, сорвалъ паутину, растопталъ ногами и муху, и паука, затмъ быстро, бросился снова на койку. У меня горла голова, мысли мутились. Я съ какимъ-то ужасомъ глядлъ на полъ, гд только-что усплъ растоптать этихъ наскомыхъ. Мн казалось, что на полу остались ихъ слды, слды крови. Я провелъ рукой по голов. Меня что-то душило. Воротъ рубашки давилъ горло. Я началъ его тянуть, рвать. ‘Убійца! Убійца! Злодй!’ — шепталъ я безсознательно, а передъ моими глазами спускался громадный паукъ съ мухою въ лапахъ. Я попробовалъ отмахнуться отъ него рукою, но силъ уже не было. Я хотлъ крикнуть, но въ горл было сухо. Я закрылъ глаза и впалъ въ забытье…

И вдругъ, неожиданно оборвавъ себя, онъ съ дкою горечью добавилъ:

— Можетъ-быть, нервы мене были бы разстроены, если бы прежде я не пріучилъ себя успокаивать ихъ иногда пьянствомъ… Въ комнат воцарилось молчаніе.

Романъ минутъ пять говорилъ сидя, потомъ, уже охваченный волненьемъ, онъ вскочилъ съ мста и сталъ разсказывать, ходя по комнат. Было нсколько тяжело смотрть на него, какъ онъ по привычк ходилъ большею частью не. взадъ и впередъ, а кружился почти на одномъ мст, нсколько заплетая ногами и раскачиваясь туловищемъ — это были еще слды тюремной кельи. Наконецъ, старушка Аносова немного спустя посл окончанія его разсказа, мягко замтила ему:

— Ты бы, голубчикъ, вдоль комнаты ходилъ, а то голова закружится такъ-то.

Онъ очнулся и съ грустной улыбкой отвтилъ:

— Въ два года привыкъ…

— Знаю, знаю! Саша, внукъ мой… уснулъ онъ ужъ теперь, несчастный… посл того, какъ по длу ста девяносто трехъ попался, тоже по выход изъ-подъ ареста такъ же сначала кружился, долго не могъ отвыкнуть…

У Наташи перехватило дыханіе. Ей стало такъ жаль Рому, какъ матери бываетъ жаль больного ребенка. Она порывисто встала и отвернулась къ окну, чтобы скрытъ душившія ее слезы. Аносова кивнула присутствующимъ головою въ ея сторону и махнула рукой Ломову, какъ бы, прося его прекратить разсказъ. Рома умолкъ и подошелъ къ Наташ.

— Наташа, полно!— ласково проговорилъ онъ.

Она сквозь слезы прошептала:

— Это ужасно, такъ ни за что столько вынесъ…

— И вс въ мір, Наташа, ни за что выносятъ и горе, и невзгоды,— мрачно сказать онъ.— Это участь людей. Жизнь — долгая пытка невинныхъ.

Онъ обнялъ ее за талью, она припала къ его плечу головой, все еще продолжая плакать.

— Теперь вс, вс мы должны тебя беречь,— полудтскимъ тономъ заговорила она:— чтобы ты все забылъ…

Онъ усмхнулся.

— Тюрьму-то — эту несчастную случайность, это бревно на ровномъ пути,— я завтра же забуду, а что привилось до нея, что передумалось въ ней — это не забудется…

Нянька пришла сказать, что обдъ поданъ. За обдомъ заговорили о деревн. Романъ замтилъ:

— Съ страннымъ чувствомъ я ду теперь въ деревню. Точно на смерть, въ могилу…

— Что это ты, Рома!— воскликнула Наташа.— Наше-то Ломовское — могила.

— Да, ты помнишь, съ какимъ восторгомъ я вырывался туда съ тобою два лта подъ рядъ, а теперь… уже одно сознаніе, что я не буду имть права оттуда выхать въ теченіе нсколькихъ лтъ, отравитъ все. Все будетъ казаться, что я въ тюрьм…

Наташа перебила его.

— Ну, если и въ тюрьм, то съ нами вмст. Мы вс, вс вдь будемъ около тебя!

— Да, да, вс,— задумчиво проговорилъ онъ.— Это значительно облегчитъ пребываніе тамъ… Но что я буду длать? Едва ли мн будетъ доступна какая-нибудь дятельность. Вдь и на это придется спрашивать позволеніе. Всю жизнь я самъ себ искалчилъ. А главное: на что я способенъ, на что годенъ тамъ?..

Старушка Аносова перебила его:

— Не думай ты о будущемъ впередъ, придетъ оно само собою… Я вотъ съ молодости пріучила себя не думать о завтрашнемъ дн, потому что онъ всегда бываетъ не такимъ, какимъ его воображаешь наканун. И какимъ его ни представляй — всегда обманешься и разочаруешься. Что же лишнее-то горе себ создавать?.. Горя и такъ много. Жизнь — тяжелый крестъ для всхъ, кто думаетъ и чувствуетъ… Ты вотъ говоришь, что тебя тяжелая жизнь ждетъ. Что-жъ, одного тебя она ждетъ?

Она обернулась и указала на Вру Николаевну.

— Ты вотъ спроси Врочку, легко ей было пережить эти три года? Сперва мать и сестра умерли. Потомъ въ недлю мужа и сына потеряла, одна осталась. Ты говоришь, у тебя теперь дятельности не будетъ. У нея если и будетъ дятельность, если и есть дятельность, такъ всегда есть и сознаніе: ‘для кого, для чего?’ Нтъ тхъ, кто бы ободрилъ на эту дятельность, кто бы порадовался ей. А живетъ, будетъ жить!

И съ чисто-материнской нжностью доброй старухи она привтливо улыбнулась Вр Николаевн.

— Ты спроси ее, что я ей написала посл ея потерь: сперва она покончить съ собой хотла, потомъ въ монастырь хотла идти, а я ей написала: ‘голубка моя, что же останется длать народу, у котораго такое-то горе, какъ твое, только царапинами считается?’ И задумалась она, и покорилась она, и взяла свой крестъ… А вотъ теперь, смотри, бодрая, живая, любящая попрежнему, живетъ, не имя своей семьи, для большой семьи, для людей… Спроси бабъ въ деревн и ребятишекъ, вс за Врочку Бога молятъ, спроси Наташу, почему она Ломовское особенно любитъ,— потому что въ немъ Врочка живетъ…

Наташа потянула къ себ Вру Николаевну и звонко поцловала ее. Старушка засмялась.

— Видишь, поцлуями платитъ: та для нея и ей подобныхъ жить, осталась, а он ей ласками платятъ… И дешево, голубчикъ, и дорого… кто какъ цнитъ…

И уже совсмъ шутливымъ тономъ, уловивъ выраженіе лица Ромы, она добавила:

— Ну, сейчасъ расптушится нашъ Ромушка и заговоритъ, что люди чаще всего черною неблагодарностью платятъ…

Вс разсмялись, и даже Романъ не воздержался отъ улыбки.

Старушка похлопала его по рук своею пухлою рукой съ короткими пальцами:

— Такъ вдь, голубчикъ, хотлъ это мн, старух, замтить?

Онъ утвердительно кивнулъ съ улыбкою головой. Она совсмъ серьезно и наставительно замтила ему:

— Никогда шагу не длай въ расчет на отдачу съ процентами. Ростовщичество — послднее дло.

И снова, впадая въ шутливый тонъ, она заговорила:

— У меня вотъ моя belle-m&egrave,re, вольтерьянка екатерининскихъ временъ, всегда передъ новымъ годомъ и передъ святой въ монастырь на богомолье здила. Принесутъ ей это лакеи стуликъ складной въ церковь, коврикъ передъ нею разстелютъ, станетъ она на колни и молится всю обдню на французскомъ діалект, а сама въ полголоса шепчетъ: ‘ты видишь, Господи, я молюсь, молюсь’. И потомъ очень сердилась и дулась на Господа Бога, если ея мужу не давали къ празднику ордена, чина или аренды.

Наташа засмялась дтскимъ, безпечнымъ смхомъ и пристала къ ‘бабушк’, какъ вс звали Аносову, чтобы она разсказала что-нибудь еще. Аносова была ходячею исторіею нашего прошлаго. Обладая обширною опытностью и свжею памятью, она не безъ своеобразнаго юмора умла разсказывать о прошлыхъ временахъ, событіяхъ, лицахъ. Давно уже она писала свои мемуары или, какъ она говорила, ‘лтопись’. Подшучивая надъ Наташей, что та ‘еще сказки любитъ’, Аносова заговорила о прошломъ и въ этихъ разсказахъ, точно подъ чтеніе вслухъ, незамтно прошелъ вечеръ. Разсказы старушки навяли на всхъ тихое и мирное настроеніе, точно перенесли всхъ далеко-далеко отъ настоящаго дня, отъ ихъ личныхъ мелкихъ и крупныхъ печалей.

Весь охваченный этимъ тихимъ настроеніемъ, Романъ прошелъ посл вечерняго чая спать въ отведенную ему комнату.

Эта комната была давно знакома ему: ее когда-то занималъ Иволгинъ. Въ ней было все по-старому, та же старая мебель краснаго дерева, т же большіе образа съ теплющеюся передъ ними лампадою. Не было только книгъ, человческихъ костей, черепа на письменномъ стол. Романъ, войдя въ нее, невольно вспомнилъ стихи Огарева:

Въ этой комнатк счастье былое,

Дружба свтлая выросла тамъ…

Онъ подошелъ къ окну, распахнулъ его, засмотрлся на охваченный вечерними тнями Петровскій паркъ съ широкоразросшимися вдоль берега кустами, и въ его памяти воскресъ другой вечеръ…

Разъ, черезъ нсколько мсяцевъ посл вступленія Иволгина въ домъ Ломовыхъ, Рома провожалъ Бориса Николаевича. Они дошли до небольшого дома-особняка.

Иволгинъ остановился.

— Я здсь живу. Вы спать не хотите? Нтъ? Ну, такъ зайдемте ко мн. Вы еще ни разу не были у меня.

Они зашли въ небольшую чистенькую квартирку въ этомъ деревянномъ дом. Служанка, отворившая имъ дверь, посвтила имъ, пока они пробирались по коридору, заставленному кованными сундуками съ большими шкапами, къ комнат Иволгина. Это была просторная, скромно обставленная комнатка съ желзной кроватью у стны, съ старинными темными образами въ углу, съ двумя окнами на Ждановку. Иволгинъ распахнулъ окно.

— Чудная ночь!— сказалъ онъ, глядя въ бловатое пространство.— Я страстно люблю эти сверныя блыя ночи: он не навваютъ мн сладкихъ грзъ, он не приводятъ меня въ веселое настроеніе, он какъ-то щемятъ сердце, а, между тмъ, я люблю ихъ. Въ этой блой фантастической мгл, въ этомъ ‘ни день, ни ночь, ни свтъ, ни тьма’ въ душ ощущается какая-то безотчетная кроткая грусть, и въ голов тихо развиваются думы о жизни, о людяхъ, о прошломъ, о будущемъ…

Рома до этой поры никогда не задавалъ себ вопроса, любилъ ли онъ эти ночи или нтъ. Да и никто въ его семь не интересовался подобными вопросами. Имъ, петербуржцамъ, окруженнымъ блескомъ роскоши, вращавшимся въ большомъ свт, была совершенно чужда природа, никогда ея власть не отражалась на ихъ настроеніи, на ихъ характер. Они гуляли въ условное время лтомъ, по подчищеннымъ прямолинейнымъ аллеямъ петергофскаго сада, они здили въ извстную опредленную пору весною на ‘Стрлку’, они въ назначенные часы проходили зимою по Дворцовой набережной, они знали, что лтомъ тепло и бываютъ иногда дожди, а зимой холодно и бываетъ иногда снгъ,— и только. Правда, иногда у нихъ говорили о погод, и говорившіе о ней были самыми смшными людьми, такъ какъ говорилъ о погод только тотъ, кто уже ни о чемъ больше не умлъ говорить. Надъ этими людьми подтрунивали: ‘придетъ и начнетъ говорить о погод’. Боле умные умли говорить о послднихъ модахъ, о балахъ и спектакляхъ, о великосвтскихъ сплетняхъ… Рома стоялъ у окна, около присвшаго на подоконникъ Иволгина. Въ окно плылъ мягкій теплый воздухъ. Кругомъ было тихо и безмятежно. Все было залито какимъ-то блесоватымъ волшебнымъ свтомъ, точно внизу у подножія деревьевъ разлилось расплавленное серебро, мерцающее и сверкающее… Впервые въ жизни, Ломовъ почувствовалъ прелесть этой тишины, этого покоя природы. Иволгинъ обратился къ нему, молча взялъ его за руку и мягко проговорилъ:

— Простите, что я врываюсь въ вашу душевную жизнь, но мн кажется, что вы, какъ и ваша бдная сестра, очень несчастны.

На мгновенье лицо Ромы вспыхнуло румянцемъ, его рука дрогнула въ рук Иволгина. Юноша почувствовалъ почти обиду, такъ непривычно было для него, чтобы кто-нибудь посторонній смлъ говорить ему о ихъ положеніи. Но это ощущеніе длилось только нсколько мгновеній. Иволгинъ удержалъ его руку въ своей рук, крпко и дружески пожавъ ее.

— Я говорю не о вашемъ матеріальномъ положеніи, а о томъ, что вы съ сестрою очень одиноки въ семь…

И, притянувъ его ближе къ себ, онъ продолжалъ:

— Вотъ вашъ отецъ все говоритъ объ ужасахъ превращенія богача въ бдняка, о разочарованіи въ мнимыхъ друзьяхъ, о печени и желчи… Все это пустяки, когда люди живутъ въ своей семь, въ извстномъ кружк полною сердечною жизнью, имютъ спасительныя привязанности, безъ чего жизнь сущій адъ…

И, продолжая сидть на подоконник, держа руку Ромы, онъ заговорилъ о любви, какъ онъ понималъ ее. Онъ съ дтства росъ въ любящей семь, его мать была всегда хорошей помщицей, когда настало время освобожденія, крестьяне не спорили съ ней, она не спорила съ ними, такъ они и остались въ деревн, какъ въ своей семь. Матери нелегко было охранить дтей отъ разныхъ огорченій, потому что — несчастныя случайности бываютъ везд — у нихъ были тоже темныя стороны въ домашней обстановк. Иволгинъ не сказалъ, какія были эти темныя стороны, ему не хотлось говоритъ, что у него былъ отецъ-тиранъ, развратникъ, пьяница, одинъ изъ деспотовъ и самодуровъ, являющихся бичами въ родной семь и среди подвластныхъ имъ людей. Иволгинъ только замтилъ коротко, что у его матери достало силъ защитить дтей отъ всякой грязи и распущенности, отъ дурныхъ примровъ и безсердечія. Это былъ подвигъ всей ея жизни, не случайное геройство, а тяжелое подвижничество, продолжавшееся изо дня въ день многіе годы. Ей помогли въ этомъ случа и ея собственныя нравственныя и умственныя силы, и нравственная поддержка Анисьи Гавриловны, и, наконецъ, любовь дтей.

— Мать страдала, но она спасла насъ отъ нравственныхъ страданій,— сказалъ онъ: — и научила насъ любить людей, прежде чмъ мы научились ихъ ненавидть…

Это положеніе развило въ немъ любовь ко всмъ, къ матери, къ сестрамъ, къ крестьянамъ, къ родин, къ родной природ, ко всему, что говорило ему объ этихъ предметахъ — къ крестьянской псн, къ русской поэзіи, къ русской литератур. Съ этой любовью онъ вошелъ въ свтъ — и что бы ему ни пришлось испытать въ жизни, онъ, вроятно, перенесетъ все если не спокойно, то стойко.

— Въ вашей семь,— закончилъ онъ: — кажется, мене всего развитъ этотъ элементъ любви ко всему, что слдуетъ любить… Я замтилъ это по вашей сестр, она какъ-то пугливо сторонится отъ малйшей попытки къ сближенію.

Онъ вздохнулъ.

— Бдная двушка! Присматриваясь къ ней, видишь, какъ она стремится выбиться на новую дорогу, стать самостоятельно на ноги, превратиться въ иное существо. Природа дала ей много, житейскія условія не только не дали ничего, но и были направлены къ тому, чтобы убить данное природою… Именно теперь ей нужна бы поддержка любящаго друга… Къ несчастію, она, какъ лепестки ‘не тронь меня’, сжимается отъ перваго прикосновенія… Ей не внушили съ дтства вры въ ближнихъ, жажды ихъ любви, порывовъ къ ихъ участію.

Онъ заговорилъ о томъ, что нтъ ничего боле отраднаго, какъ участіе ближнихъ. Романъ изумился. Онъ всегда считалъ, что его унижаютъ, когда хотятъ доставить ему удовольствіе, помочь ему. Упорно скрывать свои огорченія и печали отъ всхъ — этому учили его съ дтства, объясняя ему, что это значитъ ‘дорожить своимъ достоинствомъ’. Иволгинъ теперь говорилъ ему, что нтъ ничего отрадне, какъ имть возможность поддержать ближняго и знать, что ближній поддержитъ тебя самого. Онъ притянулъ еще ближе къ себ Рому и нжно поцловалъ его.

— Я былъ бы счастливъ, если бы вы видли во мн такого друга и были въ свою очередь такимъ другомъ для меня,— сказалъ онъ.

И, всматриваясь въ лицо Ромы, въ раздумьи, какъ бы про себя, проговорилъ:

— Странно, иногда вы кажетесь мн замчательно похожимъ на вашу сестру, иногда же — въ васъ нтъ ничего общаго… Какъ былъ бы я счастливъ, если-бы и вы, и она поняли, что я искренно привязался къ вамъ, что я желаю вамъ обоимъ добра…

Когда поздно ночью Рома вышелъ отъ Иволгина, онъ былъ въ какомъ-то чаду, онъ узналъ въ эту ночь о масс новыхъ вещей: онъ и не подозрвалъ прежде о ихъ существованіи. Семейныя привязанности, настолько сильныя, что ради нихъ люди готовы жертвовать собою, родной народъ, кормящій всхъ въ пот лица и заслуживающій того, чтобы каждый честный человкъ посильно работалъ въ свою очередь для него, родныя поэзія и литература, такъ или иначе будящія честныя и добрыя чувства въ людяхъ, прелести родной природы, волнующія сердца и фантастическими блыми ночами свера, и волшебными, звздными, прозрачными въ самой своей тьм ночами юга, все это охватило его въ разсказахъ Иволгина какимъ-то новымъ вяніемъ, новой жизнью, гд не играли никакой роли кровныя лошади, модные экипажи, богатыя палаты, мелкія будничныя лишенія, условности искусственно-созданной кастовой жизни.

Довольно скоро понялъ Рома, что часть ласкъ, часть нжности со стороны Иволгина относится не къ нему, а къ его сестр, что молодой человкъ страстно влюбленъ въ Нину, но это не охладило Рому къ Иволгину, а только пробудило въ немъ негодованіе на сестру. Какъ то она не можетъ понять, что тотъ безъ ума отъ нея? Разъ онъ сказалъ ей, что Иволгинъ влюбленъ въ нее. Она насмшливо отвтила, что ей странно, какъ можетъ Иволгинъ избирать своимъ повреннымъ ‘мальчишку’. Рома разгорячился: Иволгинъ никогда не избиралъ его повреннымъ. Онъ самъ это угагдалъ. Да это и она видитъ. Но она бездушная кокетка и больше ничего. Сестра прикрикнула на дерзкаго мальчишку. Какъ онъ сметъ это говорить? И что такое Иволгинъ? Студентъ? Провинціалъ? Даетъ ей туда же совты! Хочетъ быть руководителемъ ея! Что онъ самъ знаетъ? Кончилъ курсъ гд-то въ гимназіи, ржетъ теперь трупы и воображаетъ себя ученымъ.

— Да въ его мизинц больше ума и чувства, чмъ во всей теб,— запальчиво разругался Рома.— Разв у тебя есть душа? Разв у тебя есть сердце? Тряпичница! Нарядная кукла!

— Уходи вонъ, противный грубіянъ!— обрывала она его.

Но онъ не уходилъ: онъ былъ братъ, онъ имлъ право не слушаться, ходить за ней по пятамъ, ругаться съ нею.

И въ страстномъ увлеченіи мальчика, вступающаго въ юношество, онъ, наперекоръ ‘бездушной кокетк’, превозносилъ Иволгина, не сознавая, что именно этими восторженными похвалами онъ только вооружаетъ противъ Иволгина свою сестру. Ей было отчасти непонятно, отчасти досадно все то, за что хвалилъ его Рома. Иволгинъ понимаетъ поэзію, знаетъ Россію, любитъ народъ, восхищается природой. Все это было покуда чуждо ей, какъ было чуждо и ея брату, покуда онъ не сошелся съ Иволгинымъ, покуда онъ не провелъ лта въ Ломовскомъ. Братъ не могъ понять, что его сестра могла бы только ‘снизойдти’ въ ту пору до любви къ Иволгину, и ставилъ послдняго на недостижимый пьедесталъ, отталкивая ее именно этимъ отъ молодого человка. Она со своей стороны не могла понять, какъ можетъ влюбленный человкъ относиться къ ней такъ, какъ Иволгинъ: онъ не выражалъ передъ нею удивленія, не видлъ, какъ казалось, въ ея поступкахъ подвижничества, но старался давать ей совты, длать ей указанія, подталкивать еб идти впередъ,— это только оскорбляло ея гордость, а не говорило ей, что около нея стоитъ преданный другъ, готовый беззавтно вести ее впередъ и впередъ на лучшую дорогу. Они были различными натурами, дтьми различныхъ семействъ, и ихъ привязанности выражались совершенно различно: ей нуженъ былъ поклонникъ, рабъ, пресмыкающійся въ пыли, воскуряющій иміамъ у алтаря своей богини-повелительницы, ему грезилось, что любовь — это взаимное равенство, взаимная поддержка, взаимное совершенствованіе на трудномъ и тернистомъ пути жизни. Все время ихъ знакомства было какимъ-то безсознательнымъ разрываніемъ между собою пропасти, и только посл исторіи съ картиной Иволгинъ очнулся: пропасть была между ними уже разрыта. Что произошло съ нимъ въ этотъ роковой день — это зналъ одинъ онъ. Когда Рома зашелъ къ нему черезъ день или два, онъ былъ боленъ, черезъ недлю его уже не было въ Петербург: къ нему пришла страшная всть о смерти сестры матери отъ дифтерита. Это былъ тяжелый ударъ для Иволгина, но, можетъ-быть, именно этотъ ударъ спасъ его отъ всякихъ безумствъ, совершаемыхъ нердко влюбленными идеалистами, отвергнутыми безпощадно и грубо любимой женщиной…

Ложась въ постель, Романъ долго думалъ о своемъ друг. Какъ онъ перенесъ свои утраты? Чмъ онъ сталъ теперь? Счастливъ ли онъ? Но, думая о немъ, онъ невольно твердилъ себ:

— Все же слава Богу, что онъ разошелся съ Ниной! Она загубила бы его. Онъ любилъ ее за красоту, любилъ въ ней созданный имъ самимъ образъ гордой и энергичной двушки, но, сойдясь съ ней, онъ, можетъ-быть, увидалъ бы пустую свтскую барышню, оскорбленную, посл потери состоянія, невниманіемъ къ ней прежнихъ близкихъ знакомыхъ. И только! Она то же, что и мать, только мать прожила всю жизнь формально честной женой, а Нина… она едва ли даже останется честной женщиной, вдь запивалъ же я съ горя? Бдная, бдная двушка!.. Не разъ и я вливалъ отраву въ твою жизнь!..

Ему стало невыразимо жаль сестру. Разв она виновата, что она такая. Разв она не страдаетъ по-своему? Люди вс невинные страдальцы, и стыдъ тому, кто броситъ въ нихъ камень.

И ему вспомнилось, что черезъ нсколько дней онъ увидитъ ихъ всхъ вмст, Нину, мать, отца, Иволгина. Какія сцены, какія событія ждутъ впереди?..

III.

Деревенскій домъ Ломовыхъ оставался все тою же казармою. Но со стороны сада къ нему была уже придлана на скорую руку жиденькая, еще недокрашенная терраса, какія бываютъ у дешевыхъ наскоро сколоченныхъ петербургскихъ дачъ-сараевъ. Надъ нею и съ боковъ было натянуто полотно еще безъ всякихъ украшеній, въ обрзъ, настолько, насколько хватило. Садъ, раскинувшійся передъ домомъ, былъ теперь немного расчищенъ, но цвтовъ еще не было. На террас былъ накрыть на нсколько персонъ столъ, такъ какъ къ обду ждали Рому и Наташу, и въ ожиданіи обда сидли Антонина Аркадьевна и Анна еодоровна, занятыя вышиваньемъ, перекидывавшіяся изрдка отрывочными фразами. Отсутствіе цвтовъ длало садъ такимъ же непригляднымъ, какъ блыя доски вновь сколоченной террасы длали непригляднымъ барскій домъ. Должно-быть, именно эта неприглядность заставляла Антонину Аркадьевну часто отрываться отъ вышивки и взглядывать кругомъ съ какимъ-то выраженіемъ унынія и тревоги. Осматриваясь кругомъ, она иногда останавливала съ тоскою взглядъ на дочери, какъ бы размышляя о томъ, что дочери придется похоронить свою молодость среди этой унылой, нищенской обстановки. Это не было слдствіемъ пробужденія нжныхъ материнскихъ чувствъ. Она просто въ послднія девять лтъ привыкла мысленно длать изъ себя героиню мелодрамы, теперь въ сущности она не могла жаловаться на свою личную судьбу, она даже не безъ удовольствія погрузилась въ мелочи хозяйства, въ покупанье отъ бабъ яицъ, масла, холста, въ толки о потравахъ, и потому мысленно превратила себя изъ страдающей женщины въ страдающую мать. Она говорила съ дочерью и о дочери тмъ тономъ, какимъ говорятъ съ несчастными жертвами и о несчастныхъ жертвахъ, растраивая еще боле и безъ того разстроенные нервы молодой двушки. И теперь, смотря на нее, она поднимала глаза къ небу и тяжело вздыхала, какъ бы умоляя небо сжалиться надъ этимъ ‘страдающимъ ребенкомъ’. Наконецъ она проговорила:

— Теб, Нина, ничего не говорила tante Бетси объ Апухтин?

Анна еодоровна опустила вышивку на колни и взглянула на мать.

— А что?

— Онъ очень интересуется тобою.

— Онъ видлъ меня всего два раза…

— Да, да, и очень интересуется тобою!

По лицу дочери скользнула усмшка. Ее начинали сердить эти толки объ одномъ и томъ же. Мать продолжала:

— Онъ очень богатъ, предводитель дворянства, большія связи…

— И пятьдесятъ пять лтъ,— закончила дочь.

Мать вздохнула.

— Да, да… вроятно, не меньше…

Дочь опять принялась за вышивку, проговоривъ холоднымъ тономъ:

— Изъ этого ничего не выйдетъ!

Антонина Аркадьевна снова вздохнула. Дочь подняла на нее глаза.

— Я говорю, что изъ этого ничего не выйдетъ,— медленно сказала она:— потому что не думаю, чтобы Валерьянъ Александровичъ серьезно заинтересовался мною, видвъ меня всего два раза…

И съ горечью прибавила:

— Конечно, я была бы очень рада, если бы ошиблась въ своемъ предположеніи…

— Какъ?— съ нескрываемой радостью воскликнула мать.— Ты не отказала бы? Ты…

Дочь перебила нетерпливо:

— Разв я могу выбирать? Слава Богу, если кто-нибудь возьметъ! А тутъ даже и не кто-нибудь, а богачъ, со связями, предводитель дворянства. Это находка! Кладъ!.. Но поврь мн, что изъ этого ничего не выйдетъ. Это все мечты tante Бетси, длового человка семьи! У нея вдь вчно на ум выгодныя сдлки. Притомъ хочется какъ-нибудь облагодтельствовать бдную двушку. Ей столько наговорили о моемъ несчастномъ положеніи!.. Она только упустила изъ виду нкоторыя обстоятельства. Апухтинъ слишкомъ пожилъ, чтобы увлечься двушкой, не имющей приданаго, не отличающейся ничмъ…

— Нина! Нина! что ты говоришь! На что ему деньги? Что же касается тебя, то твое образованіе, твоя красота…

Анна еодоровна опять опустила вышивку и перебила слова матери.

— Охота теб обманывать себя иллюзіями. Впрочемъ, ты, можетъ-быть, вовсе не обманываешься ими, а такъ… говоришь… все же утшеніе! Мое образованіе… кто же изъ нашего круга теперь необразованъ?.. И на что это, нужно Апухтину? А красота двадцатишестилтней двушки! Красота двушки, пережившей десятокъ тяжелыхъ лтъ! Объ этомъ неловко даже говорить! Или ты думаешь, я не вижу себя въ зеркал, не вижу, что я начинаю старть?

Въ ея голос послышалась желчность, точно она упрекала мать за то, что ея красота начала блекнуть. Антонина Аркадьевна давно съ тревогой замчала это начало конца и именно потому боле всего дрожала за будущее дочери. Неужели дочь останется бдной старой двой? Останется въ этой проклятой глуши? Разв для того ей дано блестящее свтское образованіе? Тмъ не мене, мать постаралась засмяться искусственнымъ смхомъ, чтобы скрыть свое смущеніе:

— Старуха двадцати шести лтъ!

Дочь раздражительно пожала плечами:

— Считали бы молодой, не думали бы предложить въ женихи Апухтина.

Мать точно ножомъ рзнуло по сердцу. Она немного растерялась передъ этой холодной логикой, подтверждавшей горькое сознаніе неотразимаго факта. Да, дочь старетъ, блекнетъ, потому ей предлагаютъ въ мужья старика, потому она соглашается за него выйти. Будь она молода, никто и не подумалъ бы сватать ей Апухтина. Старъ, толстъ, лысъ,— хороша партія для молодой двушки! Но что же длать, что длать?

Въ зал послышался между прочимъ быстрый говоръ еодора Романовича. Онъ всегда входилъ съ шумомъ. Антонина Аркадьевна обрадовалась возможности прервать разговоръ, принявшій нежелательный оборотъ.

— Что это, неужели Рома пріхалъ? Какъ мы не слыхали?— заговорила она поспшно.— Да не можетъ быть, еще рано!

Дверь на террасу, между тмъ, отворилась, и еодоръ Романовичъ шумно заявилъ:

— Веду бглеца! Захватилъ на дорог…

На порог стоялъ высокій, довольно плотный, хотя и похудвшій Иволгинъ. Онъ былъ въ суконной блуз, перетянутой чернымъ ремнемъ, и держалъ въ рукахъ соломенную шляпу.

— Простите, что я являюсь такъ, по-домашнему, но еодоръ Романовичъ взялъ меня въ плнъ врасплохъ,— проговорилъ онъ, здороваясь съ хозяйкой.

Потомъ онъ обернулся къ Анн еодоровн и молча раскланялся съ нею. На минуту его охватило смущеніе, онъ почувствовалъ себя неловкимъ, какъ бы связаннымъ. Она поблднла и холодно поклонилась ему, торопливо роясь въ рабочемъ ящик и не протягивая гостю руки.

— Не хотлъ идти, хотлъ бжать переодваться,— говорилъ скороговоркой еодоръ Романовичъ.— Знаю я это переодваніе — ускользнулъ бы. А какъ же ему не быть здсь, когда сейчасъ вс наши будутъ. И безъ того пропадалъ все время…

— Я заходилъ два раза, но оба неудачно, никого не засталъ,— оправдывался Иволгинъ.

Онъ дйствительно заходилъ къ Ломовымъ два раза и оба раза зналъ наврное, что не застанетъ ихъ.

— Два раза!— воскликнулъ Ломовъ.— А потомъ и пропалъ.

— Я же вамъ говорю, что пришлось по дламъ замедлить въ город,— сказалъ Иволгинъ.

— А вдь я васъ не узнала бы,— проговорила Антонина Аркадьевна.

— Да, бородой обросъ и постарлъ,— отвтилъ Иволгинъ.

‘Ждетъ комплиментовъ’, мелькнуло въ голов Анны еодоровны, и она разсердилась на себя за то, что и она подмтила перемну въ Иволгин: онъ сталъ замчательно красивъ. Прежняя полнота деревенскаго выхоленнаго юноши, прежній яркій румянецъ, прежнее женственно-доброе выраженіе глазъ, все это исчезло. Теперь это былъ сильный мужчина съ блднымъ, но здоровымъ лицомъ, съ серьезнымъ, хотя и мягкимъ взглядомъ, съ едва замтными прорзавшимися на лбу морщинками, какъ бы говорившими о много пережитомъ, о много передуманномъ. Его когда-то неокрпшій и неровный голосъ перешелъ теперь въ мягкій и ровный баритонъ. Въ манерахъ были степенность, сдержанность, неторопливость. Отъ разговора, отъ короткихъ и сжатыхъ фразъ вяло немного холодкомъ.

— Въ три года постарли, въ ваши лта?— съ улыбкой сказала Антонина Аркадьевна.

— Это были очень тяжелые годы,— отвтилъ Иволгинъ.

Анна еодоровна вдругъ вспыхнула и искоса взглянула на Бориса Николаевича. У нея забилось сердце. Въ голов мелькнула мысль, что вотъ-вотъ онъ, рисуясь и кокетничая, скажетъ о потерянныхъ надеждахъ, о разбитыхъ мечтахъ, намекнетъ ей, что она разбила его жизнь.

— Вы вдь знаете, что нашу семью разомъ постило нсколько утратъ,— продолжалъ онъ тмъ же ровнымъ тономъ.— Едва успли похоронить матушку и младшую сестру, какъ у сестры Вры умерли мужъ и сынъ…

— Да, это большія потери,— сказала Ломова.

— Особенно для насъ,— проговорилъ Иволгинъ:— мы вдь вс страдаемъ однимъ недостаткомъ — нкоторымъ преувеличеніемъ семейныхъ привязанностей…

Анна еодоровна не выдержала и, раздражившись мыслью, что онъ рисуется, мимовольно, ироническимъ тономъ замтила:

— Помилуйте, это же добродтель!

Онъ не спша обернулся къ ней и отвтилъ:

— Нтъ, это же чувство присуще и животнымъ: не порокъ и не добродтель. Но у насъ сложились такъ семейныя обстоятельства, что привязанности стали слишкомъ горячи и сильны.

И чтобы прекратить этотъ разговоръ о себ, онъ обернулся къ еодору Романовичу:

— Мы не кончили съ вами вопроса о лс: я васъ, право, не понимаю, почему вы вели дло съ Шершовымъ, а не обратились прямо къ компаніи фабрикантовъ и заводчиковъ?

— Я же вамъ говорю, что Шершовъ самъ пришелъ ко мн на поклонъ,— загорячился еодоръ Романовичъ.— На что ему лсъ — я не знаю и не желаю знать. Это-съ не мое дло. Впрочемъ, онъ даже и не скрылъ отъ меня, на что ему нуженъ лсъ. Онъ кланялся и просилъ продать ему — я продалъ. Вотъ и все.

— А Шершовъ зимою продастъ съ барышемъ компаніи Тарасовыхъ.

— Это его дло! Но ходить на поклонъ къ господамъ Тарасовымъ, къ этимъ фабрикантамъ, къ этимъ коммерціи совтникамъ изъ лапотниковъ,— слуга покорный.

— Позвольте, при чемъ тутъ поклоны. У васъ продающійся лсъ, имъ всегда нужно топливо, нужны лсные матеріалы. Вы продаете, они покупаютъ. Вотъ и все.

— Нтъ-съ, не все, не все. Господа Тарасовы ждали, чтобы я имъ поклонился.

— Ничего они не ждали. Они, по всей вроятности, и не предполагали даже, что вы будете тотчасъ по прізд сюда продавать лсъ…

— Нтъ-съ, нтъ-съ, ждали, ждали!

— Это вамъ Шершовъ сказалъ?

— А если бы даже и онъ? Что-жъ въ томъ? Но я и безъ него это зналъ. Здсь каждое слово всмъ извстно. Ошиблись только они въ расчет. Ждали и не дождались. Теперь не угодно ли имъ переплачивать Шершову.

— Да вдь и вы въ убытк!

— Въ убытк, можетъ-быть, но есть убытки, которые можно нести, и есть выгоды, которыхъ нельзя искать. Я былъ дворяниномъ и останусь дворяниномъ. Землю, домъ, лсъ, все иродамъ,— своей чести — нтъ-съ, я ею не торгую… Ее на рынокъ я не понесу! Слава Богу, еще не служу по найму у мужиковъ въ ихъ земств!.. Нтъ-съ, они у меня будутъ служить, а не я у нихъ… Вотъ вы мн въ прошлый мой пріздъ говорили, что Шершовъ — эта хитрая душа. А знаете ли вы, что это за человкъ?

— Міродъ.

— Согласенъ-съ, вполн согласенъ. Хамъ и потому міродъ. Впрочемъ, нынче, къ стыду нашему, и не одни хамы являются міродами, даже главнымъ образомъ не хамы. Среди господъ земцевъ тоже вдь дворяне есть, а что они, какъ не міроды. Горло другъ другу перервать готовы, лишь бы теплое мсто съ хорошимъ окладомъ получить… Тоже алчущіе среди голодныхъ.

Онъ точно поперхнулся на этой случайно попавшей ему на языкъ фраз и заговорилъ еще поспшне:

— Шершовъ будетъ получше многихъ, изъ нихъ. Знаете ли вы вполн этого человка? У него-съ свой гоноръ, свои традиціи. Онъ спины не согнетъ передъ кмъ ни попало, передъ всякимъ. Мн онъ покланяется, другимъ нтъ…

— Безъ выгоды? Да.

— Та-та-та! Ловлю васъ на слов! Разв ему не выгодно было остаться старшиной? Однако не остался… Позвольте, позвольте, дайте мн кончить!.. Не остался старшиной, а почему? Не захотлъ кланяться господамъ Тарасовымъ. Его конкурента они поддерживали. Имъ этотъ прихвостень былъ нуженъ. Еще бы! Имъ вс мстныя власти, и старшины, и урядникъ, и становые, и исправники подходящіе нужны. Иначе какъ же держать въ своихъ лапахъ народъ, рабочихъ, какъ усмирять свою шайку во время буйствъ, безпорядковъ и забастовокъ? А Шершовъ на это не годился…

Иволгину надоло спорить съ Ломовымъ, очевидно говорившимъ съ чужого голоса о совершенно незнакомыхъ ему длахъ, и онъ, обрывая разговоръ, замтилъ:

— Вы, какъ я вижу, вполн ознакомились со всми здшними закулисными длами.

— О, я не такой человкъ, чтобы не слдить за всмъ, не вникать во все. Я люблю, чтобы мн были ясны сразу и положеніе длъ, и характеръ лицъ, и отношенія людей.

Ломовъ началъ высказывать свои взгляды, свои убжденія, свои отношенія къ окружающимъ.

Онъ съ перваго дня своего переселенія въ Ломовское всталъ къ крестьянамъ въ безтолково враждебныя, мелочно придирчивыя отношенія. Еще живя въ столиц, онъ составилъ себ о народ извстныя, ни на какихъ фактахъ не основанныя, понятія. ‘Дикая и грубая чернь’, ‘пьяный сбродъ’, ‘нищіе лнтяи’, ‘развратные скоты’, вс эти названія относились имъ огульно къ народу. Какъ сложились въ его голов эти взгляды? Можетъ-быть потому, что онъ росъ въ столиц, въ тхъ кружкахъ, гд вообще свысока смотрли на ‘чернь’. Можетъ-быть потому, что онъ сталъ самостоятельнымъ именно въ то время, когда отношенія господъ и народа измнились, и его благосостояніе уменьшилось при новыхъ отношеніяхъ. Можетъ-быть потому, что именно тогда начались въ извстныхъ кружкахъ нападки на народъ, выискиванья въ немъ темныхъ сторонъ, стремленіе доказать, что не въ пору разнуздали звря. Какъ бы то ни было, онъ уже давно привыкъ съ злорадствомъ ограниченнаго по уму врага ловить въ газетахъ каждый мелкій фактъ для доказательства справедливости своихъ взглядовъ. Баба убила мужа или мужикъ заскъ жену — вотъ какова семья въ хваленомъ народ. Оправдали на суд вора — вотъ какова справедливость въ народ. Сожгли живьемъ знахарку — вотъ каково развитіе народа. Появилась статистика пьянства, дурной болзни — вотъ она, народная нравственность. Спорить съ нимъ на этомъ поприщ не было возможности: захлебываясь, скороговоркой, жестикулируя, онъ засыпалъ врага выхваченными изъ газетъ фактами, перескакивалъ отъ одного явленія къ другому, и когда ему говорили, что это единичные случаи, ничего еще не доказывающіе, онъ торжественно заявлялъ, что это не исключенія, а правило, забывая, что пишутъ о беззаконныхъ, а не о законныхъ поступкахъ, что худая слава бжитъ, а хорошая — лежитъ. Иногда онъ говорилъ, что народъ готовъ продать все, себя, женъ, дтей. Взгляните на Нижегородскую ярмарку, туда, какъ говоритъ офиціальная статистика, въ число извстнаго сорта женщинъ записываются на время замужнія жены и по окончанія ярмарки идутъ обратно въ семью. А снохачество — кто же его создалъ, если не народъ, вдь противъ этого и спорить нельзя. Ну, а бытовая болзнь — что она говоритъ, разв это не свидтельство разврата? Но вс эти легкомысленныя разсужденія были покуда ‘пустыми’ словами, подобно многому множеству иныхъ ‘пустыхъ’ словъ, произносимыхъ Фи-фи. Только посл переселенія въ деревню слова должны были отразиться на дл. Ломовъ пріхалъ въ деревню съ ‘голыми’ руками и всталъ лицомъ къ лицу съ ‘нищими’, какъ онъ выражался. Чтобы работать, нужно было дать задатки рабочимъ, чтобы они могли работать, нужно было имть лошадей, земледльческія орудія. Т, кто могъ работать безъ задатковъ и могъ привести на работу лошадь и необходимыя полевыя орудія, не нуждались въ чужой работ и едва управлялись со своею. Нанималась на работу только деревенская бднота. Одно это могло вывести еодора Романовича изъ себя, а тутъ еще явились воспоминанія о прежнихъ временахъ, о барщин: приказалъ идти въ поле, и идутъ. Чаша озлобленія, какъ это часто случается, переполнилась еще боле при помощи мелочей: сломанный и разворованный заборъ у барскаго сада, исчезнувшая терраса у господскаго дома, все это ставилось на счетъ мстныхъ мужиковъ. Отношенія на первыхъ порахъ сдлались довольно острыми. Баринъ говорилъ, что онъ потравами заставитъ крестьянъ каменную ограду ему построить, кто-то изъ крестьянъ въ минуту раздраженія замтилъ, что и краснаго птуха подпустить можно. Острые углы въ отношеніяхъ новыхъ сосдей еще не успли сгладиться, когда у Ломова неожиданно явился союзникъ и, чего никакъ не ожидалъ Ломовъ, въ лиц бывшаго старшины Шершова.

Андрей Петровъ Шершовъ былъ высокъ, толстъ, угрюмъ на видъ, совершенно лысый, съ длинной сдой бородой, онъ смотрлъ исподлобья, сдвинувъ широкія и густыя совершенно черныя брови. Онъ говорилъ неторопливо, какъ бы взвшивая каждое свое слово, мрачнымъ и дидактическимъ тономъ. При первомъ посщеніи Ломовскаго еодоръ Романовичъ накричалъ на него ни съ того, ни съ сего, Шершовъ смолчалъ, и только его глаза на минуту разгорлись злымъ огонькомъ за обиду. Но когда Ломовъ переселился въ деревню и началъ воевать съ мужиками, Шершовъ явился къ нему черезъ недлю и, крестясь, низко поклонился ему, съ просьбой ‘явить божескую милость’. Просьба заключалась въ томъ, что Шершовъ желалъ купить участокъ лса на срубъ.

— Въ купцы собрался записаться? Лсопромышленникомъ думаешь сдлаться?— насмшливо спросилъ Ломовъ.

— Гд ужъ намъ въ купцы! Души бы свои спасти отъ погибели,— смиренно отвтилъ Шершовъ.

И медленно, степенно онъ разсказалъ, что у него пять ‘сыновъ’, парни здоровые, а что длать имъ зимою? На фабрику, что ли, ходить, такъ довольно того, что Тарасовы и остальной народъ споили. На фабрик порядки извстные, одному пьянству, да озорству люди научатся. Тоже отпустить парней на сторону, въ Питеръ либо въ Москву — это ужъ лучше совсмъ отъ своихъ сыновъ отказаться. Побываютъ тамъ, здсь поминай ихъ, какъ звали. Питеръ-то многимъ глаза повытеръ… Кабы участокъ лса у него былъ, при дл они зиму были бы, не блыкались бы зря. Мужикъ извстно, освободи его отъ работы и палки, хуже скота станетъ.

— Чего ужъ освобождать! И такъ освободили!— желчно сказалъ Ломовъ.

— Это точно,— согласился съ тяжелымъ вздохомъ Шершовъ:— близокъ локоть да не укусишь. У кого допрежь сего изба была новая, у того хлвъ развороченный остался.

— За то своя воля!— засмялся Ломовъ.

Шершовъ опять смиренно вздохнулъ.

— Мои парни, слава те Господи, что-то ее досел не видали. Какъ самого ростили, такъ и ихъ рощу.

И опять онъ началъ съ поклономъ просить оказать ему божескую милость и продать лсной участокъ. еодоръ Романовичъ заявилъ, что онъ подумаетъ, что онъ не думалъ продавать участка.

— Думалъ бы, самъ бы толкнулся къ Тарасовымъ,— замтилъ Шершовъ.— Недалеча. Они рады прижать, коли кто самъ къ нимъ въ лапы лзетъ. Ждутъ, не дождутся.

И откровенно пояснилъ положеніе дла. Тарасовымъ лсъ всегда нуженъ, приди къ нимъ Ломовъ съ предложеніемъ — предложатъ грошъ, подумаютъ, что отъ нужды продаетъ, онъ, Шершовъ, имъ же продастъ, только его на кривой не объдутъ, онъ ихъ самъ прижметъ. Вотъ какъ заплатятъ ему настоящую цну, тогда и къ Ломову явятся, другой участокъ торговать, цну настоящую предложатъ. Извиняясь, что обезпокоилъ барина, Шершовъ поклонился и, пятясь, удалился изъ комнаты осторожно, какъ кошка. еодоръ Романовичъ заходилъ по кабинету, очень довольный неожиданнымъ предложеніемъ: деньги были нужны до зарза. Эти деньги предлагалъ ему Шершовъ и притомъ предлагалъ съ поклонами, предлагалъ въ пику господамъ Тарасовымъ, имъ нужны лсные матеріалы, и они все-таки не шли къ Ломову, а выжидали, чтобы онъ имъ поклонился. Это было положительно блестящее дло. еодоръ Романобичъ посмивался и потиралъ отъ удовольствія руки. Затмъ Шершовъ явился снова уже съ деньгами и съ предложеніемъ построить у дома террасу.

— Мои парни-то плотники хорошіе, мигомъ смастерятъ,— пояснилъ Шершовъ.

Когда же Ломовъ спросилъ, во что обойдется терраса, Шершовъ обидлся даже.

— Мн господа одолженіе длаютъ, а я торговаться стану. Крестъ-то у меня на вороту еще есть.

Онъ вздохнулъ и замтилъ вскользь:

— Въ прежнее-то время со всего села въ одинъ день крестьянъ приказали бы собрать да къ вечеру и готово было бы…

Ломову очень это понравилось. Онъ даже похлопалъ по плечу Шершова, а за обдомъ пространно и шумно говорилъ Антонин Аркадьевн, что ‘люди старыхъ традицій еще но вымерли’. Шершовъ, въ свою очередь, говорилъ про Ломова своимъ невозмутимымъ тономъ:

— Хорошій баринъ!

Это совершенно озадачило конторщика Ломова. Аквилоновъ только длалъ, до той поры, что ругалъ хотя и опасливымъ тономъ, съ оглядкою, но все же ругалъ Шершову новаго барина, когда Шершовъ, приглашая его ежедневно къ себ ‘попить чайку’, задавалъ ему короткій вопросъ:

— Ну, какъ у васъ дла?

Конторщикъ выбалтывалъ все, и какъ безъ толку горячится баринъ, и какъ онъ всхъ крестьянъ прижать хочетъ, и какъ онъ не знаетъ дла, а можетъ-быть, и потому не принимается за дло, что въ карман-то пусто. Голымъ тоже въ деревню пріхалъ, а нажиться сразу думаетъ. Шершовъ выслушивалъ и степенно замчалъ:

— Это пустое! Какъ не быть денегъ!

Конторщикъ пускался горячо доказывать, что денегъ нтъ. Самъ Ломовъ въ горячности ему проговаривался. Это ужъ врно. На рубль амбиціи на грошъ амуниціи. Хоть образъ со стны снять, что ни гроша нтъ за душой у Ломовыхъ. Выслушавъ вс его доводы, Шершовъ скептически говорилъ:

— Не показываетъ теб, вотъ и все, потому и видть теб не слдъ.

И опять прибавлялъ:

— Баринъ онъ заправскій, хорошій! Цнить его надо! Теперь по нашимъ мстамъ такіе рдки, охъ, рдки!

Конторщикъ совсмъ недоумвалъ. Еще боле недоумвали сыновья Шершова, когда имъ отецъ приказалъ ‘террасу срубить’ у барскаго дома и не приказалъ брать денегъ. Сыновья знали, что отецъ даромъ палецъ о палецъ не стукнетъ. Тмъ не мене, они повиновались и даже не задали отцу никакихъ вопросовъ для разъясненія своихъ недоумній. Отецъ не терплъ разспросовъ сыновей. Когда же они узнали о покупк отцомъ участка лса, они только переглянулись между собою. Одинъ изъ нихъ рискнулъ спросить отца, за сколько лсъ купленъ. Отецъ сурово посмотрлъ на него и отвтилъ:

— Когда теб благодянье оказываютъ — молись, а не спрашивай, сколько дали…

И, со вздохомъ осняясь крестнымъ знаменіемъ, проговорилъ:

— Охъ, грхи, грхи наши тяжкіе!..

Именно объ этомъ-то ‘степенномъ патріарх’ боле всего распространялся еодоръ Романовичъ, разсказывая Иволгину, какъ старикъ отличается трезвостью и благочестіемъ, какъ онъ уметъ содержать въ повиновеніи дтей, и какъ эта семья рзко выдляется среди другихъ крестьянъ — въ сел все больше оборванцы и нищіе, пришибленные и забитые, на фабрик пьяницы и развратники, озорничающіе и разбойничающіе. Если бы въ народ было побольше Шершовыхъ — о, тогда можно бы было положиться на народъ. Ломовъ говорилъ такъ, какъ будто онъ все это изучилъ, зналъ наврное, обдумалъ въ теченіе десятка лтъ.

Анна еодоровна, принявшаяся снова за вышивку, рвала во время разсказа отца нитку за ниткой. Она чувствовала, что Иволгинъ понимаетъ всю глупость, всю неспособность ея отца къ дламъ, и злилась на отца, на Иволгина: отецъ даже молчаніемъ не уметъ прикрыть свою глупость, а этотъ выспрашиваетъ, точно глумясь надъ ея отцомъ.

— Значитъ, вы и съ окрестными землевладльцами уже познакомились?— сказалъ Иволгинъ.

— Да вдь съ большинствомъ изъ старыхъ здшнихъ дворянъ я и прежде былъ знакомъ въ Петербург, ну, съ новыми — съ земцами — я не считаю особенно нужнымъ сближаться. Нкоторыхъ изъ нихъ имлъ удовольствіе видть у нашей родственницы Елизаветы Андреевны Кожуховой и, пожалуй, довольно! Кое-что тоже мн говорилъ о нихъ Валерьянъ Александровичъ Апухтинъ.

— Онъ-то едва ли можетъ характеризировать кого бы то ни было,— замтилъ Иволгинъ.

— То-есть какъ это? что вы хотите сказать?— воскликнулъ Ломовъ.

Анна еодоровна вспыхнула, точно ей нанесли обиду, и, не выдержавъ, проговорила дкимъ тономъ:

— Это прекрасно воспитанный человкъ.

Иволгинъ обернулся къ ней и отвчалъ спокойнымъ голосомъ:

— Еще бы. Это не только богатый человкъ, но и человкъ изъ порядочнаго круга.

Ее точно озадачилъ его отвтъ, и она необдуманно, не безъ колкости замтила:

— И поэтому онъ не можетъ сдлать врной характеристики людей?

Иволгинъ съ недоумніемъ посмотрлъ на нее, качая отрицательно головой.

— Вовсе не потому, а потому, что это крайне ограниченный человкъ по уму.

Раздраженная, точно ей опять наносили личное оскорбленіе, Анна еодоровна проговорила:

— О, конечно, онъ не геній, но онъ ведетъ себя съ такимъ тактомъ и умньемъ, чему можно позавидовать.

Иволгинъ не усплъ ничего сказать, потому что еодоръ Романовичъ разразился цлымъ потокомъ похвалъ Апухтину. Апухтинъ живетъ, какъ старый баринъ, Апухтинъ хлбосолъ, Апухтинъ поддерживаетъ связи въ столиц, Апухтинъ не считаетъ нужнымъ скрывать свое презрніе къ мстнымъ земцамъ.

— Недаромъ-съ эти милые люди не нашли ничего боле остроумнаго, какъ назвать его индійскимъ птухомъ!— горячо закончилъ Ломовъ.

По лицу Иволгина скользнула улыбка, Анна еодоровна чувствовала, что ее душатъ слезы. еодоръ же Романовичъ снова началъ восхвалять Апухтина, повторяя опять все, что уже сказалъ. Похвальная рчь хозяина, сбивчивая и спутанная по обыкновенію, доказывавшая въ сущности только то, что Апухтинъ богатъ, гордъ, была прервана громыханьемъ экипажа.

— Наши пріхали!— проговорила Антонина Аркадьевна, и вс поднялись съ мстъ, направляясь въ залъ.

Раздались привтствія, поцлуи, обмнъ отрывочныхъ фразъ.

— Боже мой, какъ ты похудлъ, Рома! Наташа, какъ ты выросла! Спасибо вамъ Вра Николаевна, за нашихъ дтей!

Романъ подошелъ къ сестр и нжно сталъ цловать ей руки. Она точно испугалась, смутилась, не знала, что длать, какъ держать себя съ братомъ. Онъ тихо прошепталъ ей:

— Прости меня, Анна, за все прошлое!..

Она растерянно проговорила:

— Рома, я не знаю…

— О, я много виноватъ передъ тобою… Теперь не время говорить…

Онъ еще разъ поднесъ ея руку къ губамъ.

Иволгинъ обнялъ сестру и Рому и протянулъ руку Наташ. Она не обратила вниманія на это и обняла его. Онъ немного сконфузился, цлуя ее теперь, уже совсмъ взрослую, уже не двочку. Мамка и ея мужъ тоже пришли взглянуть на Рому, тоже расцловались съ нимъ. Мамка даже стала отирать слезы, увидавъ, какъ ‘похудалъ’ Ромушка, и, тотчасъ же разсердившись, прикрикнула на мужа:

— Ступай, ступай! Обдъ надо скорй подавать! О, старый!

— Она тебя теперь станетъ откармливать,— шутливо замтилъ Иволгинъ Роману.

— Я ужъ и то въ эти дни подкормился немного,— сказалъ Романъ:— а то иконой въ тюрьм прозвали…

Вс торопились ссть за столъ, вс говорили на перебой. Молчала только Анна еодоровна. Она сидла съ поникшей головой. Какое-то новое чувство охватывало ее. Какое — она не могла дать себ отчета. Что-то давило грудь. Къ глазамъ подступали слезы. Она смутно слышала, что говорилось кругомъ. Рома говорилъ о тюрьм, о томъ, что только тамъ онъ узналъ значеніе одиночества. Иногда Богъ знаетъ что отдалъ бы, только бы увидать родныхъ, близкихъ. Все прошлое перебиралось въ памяти.

— Иногда вспоминалъ, какъ мы съ тобой, Анна, играли и ссорились въ дтств и мучительно хотлось вернуть его.

Анна еодоровна вздрогнула. Онъ думалъ о ней тамъ, въ тюрьм. А она въ это время мечтала: ‘что, если его лишатъ всхъ правъ? что, если онъ умретъ?’ О, какъ низко она пала!

Онъ опять разсказывалъ о мелочахъ одинокой жизни, о тяжелыхъ думахъ безъ отвта, о тоск безъ слова участія. Сестра слушала его, и ей было теперь понятно значеніе его словъ. Она все это пережила сама за послдніе годы, особенно въ послдніе дни здсь. Ей было жаль брата, жаль потому, что она понимала перенесенное имъ. И какъ онъ похудлъ, какъ сталъ нервенъ. Ее сердилъ отецъ, перебивавшій сына глупыми, громкими фразами, ее сердила мать, равнодушно и почти съ неудовольствіемъ слушавшая разсказы сына о тюрьм. ‘И онъ чужой имъ, какъ и я’, мелькало въ ея голов. ‘А мн? Разв я больше ихъ умла любить?’ Вра Николаевна между тмъ разсказывала брату о родныхъ, о длахъ. Наташа говорила, какъ она рада, что она, наконецъ, совсмъ свободна, окончательно дома, среди милыхъ мстъ, милыхъ людей. Она приставала къ Иволгину, живы ли и здоровы ли т или другіе изъ ея старыхъ знакомыхъ, какой-то слпой ддушка Вавила, какая-то бабушка Прасковья.

— А Пегасикъ, Пегасикъ что?— вдругъ воскликнула она.

— Заднія лапы гд-то попортили Пегасику. Онъ теперь все больше лежитъ и только тихонько визжитъ, когда видитъ, что я ухожу,— отвтилъ Иволгинъ.

— Бдненькій песикъ! Я завтра же, завтра же приду къ нему въ гости.

— Онъ будетъ радъ и наврное попробуетъ подняться, потомъ опять приляжетъ и слегка завоетъ. Теперь это каждый разъ съ нимъ бываетъ, когда обрадуется кому-нибудь и…

Анна еодоровна, молчавшая все время, вдругъ очнулась отъ голоса Иволгина. Она точно стряхнула съ себя угнетавшее ее смутное чувство упрековъ и раскаянія. Въ сердц опять что-то забушевало отъ голоса того человка, и она обратилась съ насмшливой улыбкой къ Наташ?

— А ты совсмъ институткой стала!

Наташа, не смутившись и не сконфузившись, хотла что-то отвтить, но Иволгинъ сказалъ за нее:

— Наталья Алексевна знала и любила нашего Пегаса еще до поступленія въ институтъ. Они старые знакомые.

Анна еодоровна опять усмхнулась, досадуя на него до слезъ:

— Вы говорите о немъ, точно это человкъ.

— Немудрено. Мы вс такъ къ нему привыкли. Сперва это былъ презабавный, рзвый щенокъ, за что его и прозвали Пегасомъ — онъ все куда-то несся въ юномъ увлеченіи. Потомъ вышелъ изъ него отличный охотничій песъ и врнйшій сторожъ дома.

— Да, помните, какъ онъ вора у васъ задержалъ?— воскликнула Наташа.— Легъ у дверей, и что тотъ ни длалъ, а онъ не выпустилъ его изъ комнаты. А когда онъ васъ ходилъ къ обду звать — вотъ-то смхъ!

Анна еодоровна неожиданно совсмъ раздражительнымъ тономъ спросила:

— Онъ не говорилъ?

И тотчасъ же сама поняла всю безтактность, всю пошлость своей невольной выходки.

Иволгинъ бросилъ на нее странный, смутившій ее взглядъ. Несмотря на всю мимолетность этого взгляда, Анна еодоровна уловила его и поблднла. Ей показалось, что въ этомъ взгляд были и упрекъ, и состраданіе, и презрніе, что этотъ человкъ объявляетъ ей открытую войну. Иволгинъ, должно-быть, самъ замтилъ ея смущеніе и поспшилъ мягко и спокойно пояснить ей:

— Вамъ это все должно неизбжно казаться смшнымъ и наивнымъ, потому что вы еще очень недавно въ деревн. Но мы, деревенскіе жители, волей-неволей свыкаемся не съ одними людьми, а и съ животными. Какія-нибудь корова, лошадь, курица, собака, живущія въ дом, ежедневно кормимыя нами, ежедневно оказывающія намъ услуги, длаются чуть не членами семьи. Ихъ болзни могутъ заставить не спать цлую ночь, надъ ихъ трупами могутъ плакать. Никого это не удивитъ, никому не покажется это глупымъ.

Она пожала плечами, все еще не сдаваясь, все еще храбрясь. Онъ тмъ же тономъ продолжалъ:

— И врьте мн, что поживъ здсь, вы тоже привыкнете къ какой-нибудь лошади, когда долго поздите на ней верхомъ и когда она будетъ знать васъ, вашъ голосъ, вашу руку. Въ этомъ есть особая прелесть, рдко кому понятная въ городахъ, въ столиц. Безъ этого жизнь въ деневн не полна.

— Это безъ дружбы съ лошадьми?— съ нервнымъ смхомъ, зазвучавшимъ, какъ слезы, сказала Анна еодоровна, оборвавъ его на полуслов.

‘И зачмъ это я, зачмъ?’ — мучительно носилось въ ея голов.

Онъ взглянулъ на нее опять какъ-то странно, какъ бы сожаля ее, и снова смутилъ ее:

— Да, безъ умнья жить въ деревн по-деревенски…

Она не успла, не могла отвтить, какъ вдругъ поднялся въ саду невообразимый гамъ. Рябая баба, въ повойник въ вид чалмы, и какая-то босоногая двчонка загоняли къ дому корову, крича во все горло:

— Попалась! Попалась!.. Опять по саду бродить вздумала!.. Смороду поломала!.. Пятый кустъ поломала!.. Ахъ, вы окаянные!

еодоръ Романовичъ сорвался съ мста, съ-салфеткой, заткнутой концомъ за галстукъ, и сбжалъ въ садъ, крича:

— Не выпускай! не выпускай! Я имъ покажу, что значитъ заборы у господскаго дома снимать! Каменный сдлаютъ! Каменный!

За коровой вбжалъ въ садъ мальчишка въ длинной полинялой синей рубах, подпоясанный почти подъ мышками, босой, съ всклокоченными блыми, какъ ленъ, волосами. Онъ запыхался и едва переводилъ духъ отъ погони за коровой и отъ волненія. Очевидно позабывъ, гд, онъ и передъ кмъ стоитъ, онъ видлъ только, что, кривая баба и двчонка угоняютъ отъ него его корову, и неистово картавымъ голосомъ кричалъ:

— Куда гонишь? Наша колова! Мамкина колова! Ужо теб!

— А, это ты хозяинъ коровы?— насмшливо сказалъ еодоръ Романовичъ, хватая его за плечо.— Ну, такъ поди и скажи своей мамк, что ея корова въ господскомъ саду. Скотъ держите, а смотрть за нимъ не умете.

Мальчуганъ, видя передъ собой кричащаго барина, тщетно попробовалъ рвануться, остановился, потупился и засунулъ въ ротъ указательный палецъ. Однако, собравшись съ духомъ, онъ протяжно и какъ бы въ раздумьи проговорилъ:

— Мамкина колова! Наша колова!

— А я ее у себя оставлю!— отвтилъ Ломовъ.

Мальчуганъ ничего не могъ сообразить. Онъ понималъ только, что его грабятъ.

— А мы сожжемъ!— хмуро отвтилъ онъ, не выпуская изо рта пальца и смотря исподлобья.

— Что?— воскликнулъ еодоръ Романовичъ, схвативъ его за оба плеча.— Что ты сказалъ?

— Сожжемъ!— повторилъ мальчуганъ уже мене ршительнымъ тономъ.

— Кто тебя научилъ? Кто тебя научилъ?— кричалъ еодоръ Романовичъ, тряся его за плечи.— Говори!

Онъ никакъ не могъ себ представить, что мальчугана никто этому не училъ. На первыхъ порахъ ему везд мерещились еще какіе-то злокозненные враги.

Мальчуганъ рванулся, стараясь освободить свое плечо.

— Больно! чего делешься? Ишь какой! Вотъ ужо сожжемъ, сожжемъ! Пусти!

На террас послышалось рзкое восклицаніе отвыкшаго отъ глупыхъ выходокъ отца Ромы, обращенное къ матери:

— Да уймите хоть вы отца! Это безобразно! съ ребятишками воюетъ.

Антонина Аркадьевна смутилась не столько отъ происходившей сцены, сколько отъ выходки сына.

— Оставь его!— громко проговорила она по-французски мужу.

— Нтъ, ты слышишь, что онъ говоритъ?— сказалъ еодоръ Романовичъ, обернувшись къ жен.— Они подожгутъ насъ! Подожгутъ! Надо разспросить, кто ему говорилъ это. Самъ онъ не могъ выдумать. Это уже не въ первый разъ я слышу. Они угрожаютъ…

Онъ опять обернулся къ хозяину коровы:

— Эй, ты, мальчишка!

Но мальчишка уже несся по саду, часто вскидывая босыми пыльными пятками. еодоръ Романовичъ быстро, въ волненіи заговорилъ, что онъ все разузнаетъ, отыщетъ тхъ, кто собирается поджечь. Слова оторопвшаго и растерявшагося мальчугана онъ уже принималъ за нчто серьезное. Громовыя, хотя и безсмысленныя рчи такъ и лились съ его языка. Романъ, блдный, не понявшій еще сущности происходившаго, но, тмъ не мене, возмущенный сценой, рзко произнесъ:

— Да что же вы здсь, на ножахъ съ мужиками?

— А ты думаешь, если въ деревн живемъ, то и разыгрываемъ идиллію?— отозвался отецъ.— Народъ въ нашихъ мстахъ — это шайка воровъ и разбойниковъ. Сюда всякій сбродъ съ поконъ вка стекался. Тутъ надо имть револьверы и во всякомъ случа арапники, если живешь среди побродягъ. Ты слышишь, они поджигать хотятъ! Пусть! Нашъ домъ не сгоритъ, а ихъ упекутъ на каторгу.

Кто хотлъ поджигать? Кого упекутъ на каторгу?— онъ этого не только не говорилъ, но даже и не соображалъ. Пылкое воображеніе создавало небывалые ужасы и драмы.

Дверь на террасу съ шумомъ отворилась, и мамка, видимо озлобленная боле обыкновеннаго, стоя на порог, рзко съ своей обычной грубостью проговорила Антонин Аркадьевн:

— За коровой пришли!

Гд-то далеко слышался громкій и частый бабій говоръ, сопровождаемый плаксивыми причитаніями. Антонина Аркадьевна, раздраженная и встревоженная, пошла въ комнаты, извинившись передъ гостями.

— А, теперь выть и въ ногахъ валяться будетъ,— злорадно проговорилъ еодоръ Романовичъ, продолжая безтолково кипятиться.— Заборы умли разбирать, а за потравы платить не желаютъ…

Онъ всталъ и, проговоривъ: ‘я сейчасъ’,— пошелъ вслдъ за женою. Его уже занимали эти развлеченія, кончавшіяся въ сущности по большей части ничмъ, иногда даже нсколько комичными умилительными сценами.

Романъ стиснулъ руками виски, облокотившись на столъ. Его и безъ того разстроенные нервы были напряжены до послдней степени. На террас вс были смущены. Вра Николаевна попробовала тихо заговорить о чемъ-то съ Наташей. Та отвчала едва слышно дрожащимъ голосомъ. Иволгинъ усердно рисовалъ чайной ложечкой узоръ на тарелк. Анна еодоровна сидла, покусывая дрожащія губы и искоса взглядывая на Иволгина. Вся пошлость поведенія отца была ей вполн ясна. Она была бы рада, если бы можно было уйти, скрыться. Ее душили слезы.

— И часто повторяются подобныя сцены?— вдругъ спросилъ ее Романъ.

Она поблднла, какъ полотно, при этомъ неожиданномъ вопрос. Ея лицо исказилось на мгновеніе гнвомъ на брата за его вопросъ. Ей нужно было собраться съ силами, сдлать надъ собой невроятное усиліе, чтобы отвтить. Но что отвтить? Сказать, что это повторяется почти ежедневно, иногда не разъ въ день? Обвинять передъ чужими отца и мать? Обратить все въ шутку? Разсказать, что шумъ поднимается изъ-за пустяковъ, что все это кончается ничмъ? Она, переселивъ себя, прерывающимся голосомъ, но въ то же время холоднымъ тономъ отвтила:

— Нельзя же позволять… коровамъ ходить по саду… вс ягодные кусты поломали…

Она встала, блдная, какъ полотно. Вс точно обрадовались, увидавъ, что она встаетъ, и быстро поднялись съ мстъ. Иволгина заторопилась. Ей съ братомъ пора домой. Она вдь только забросила туда вещи. Надо разобраться. Кром того устала съ дороги.

Черезъ пять минутъ вс разошлись.

IV.

Анна еодоровна спустилась съ террасы и пошла въ глубину сада. Она шла, наступая на свое платье и спотыкаясь, точно по неровному мсту,— шла безцльно, только бы уйти отъ дома, отъ людей, отъ себя. Да, ей хотлось уйти отъ себя. Девять лтъ тяжелой жизни страшно пошатнули ея нервы, но все же она владла собой тамъ, въ столиц, на людяхъ, среди надеждъ и тревогъ. Потеряла она способность къ самообладанію только здсь, оставшись съ глазу на глазъ съ отцомъ и матерью. Въ какіе-нибудь два съ половиною мсяца совершилось то, что подготовлялось девять лтъ. Нелпая война отца съ крестьянами, малодраматическіе вздохи матери о судьб дочери, грубоватыя утшенія tante Бетси:, ‘погоди, мы тебя пристроимъ за Апухтина’, отрывистое и глупое ворчаніе сдлавшейся нестерпимою ‘мамки’: ‘Мы точно французы въ двнадцатомъ году на мужиковъ войной пришли’ — ото всего этого хотлось бжать, бжать. Но здсь некуда, бжать. Здсь нтъ какихъ-нибудь Хрущовыхъ съ ихъ вчными праздниками, здсь нтъ французскаго театра съ его сплетнями. Она шла въ свою комнату, запиралась въ ней, оставалась одна сама съ собою, съ своими думами. Что будетъ дальше? Гд исходъ? Неужели выйти замужъ за противнаго старика? Да еще возьметъ ли онъ? А если возьметъ, что тогда? Вчно жить здсь? Да, если позволитъ братъ, когда все достанется ему. О, если бы не было его, женихи нашлись бы. Она думала это и стыдилась этихъ думъ. Она гнала ихъ отъ себя, а он толпились въ голов точно затмъ, чтобы она поняла вполн, какъ она низко пала среди лишеній, страха за будущее, невыносимой семейной обстановки. Нердко она, рыдая, бросалась на постель, прижималась лицомъ къ подушк, болзненно, строптиво оправдываясь передъ самой собою: ‘Чмъ же я виновата, если я хочу жить, любить, быть счастливой?’ И немного успокоившись, съ какимъ-то тупымъ выраженіемъ въ широко открытыхъ глазахъ, она останавливалась на вопросахъ: ‘какъ жить, кого любить, какого искать счастія? Вернуться въ Петербургъ, явиться въ лучшемъ обществ, войти туда рука объ руку съ блестящимъ мужемъ, давать балы, устраивать собранія, поражать всхъ тактомъ, блескомъ образованія, острымъ умомъ?’ Она проводила рукой по лбу, точно желая очнуться отъ сна. Такая жизнь, такая любовь, такое счастье давно потеряны для нея, а гд же другіе идеалы? Что же. если братъ умеръ бы… Она вскакивала съ мста, тревожно ходила но комнат и шептала: ‘низкая, низкая душа!’ Потомъ, какой-то голосъ подсказывалъ ей, что вдь братъ не разъ оскорблялъ ее, не разъ приносилъ ей огорченія, не разъ самъ напрашивался на вражду, значитъ, она въ прав ненавидть его, желать ему смерти. И тутъ же она сознавала, что все это ложь, что все это придумывается изъ стремленія оправдать свою низость. Она прижималась пылающимъ лбомъ къ стеклу, простаивала такъ долгія минуты, стараясь не думать и все же думая о томъ, что другія живутъ же счастливо, любятъ и любимы. Жажда жизни и любви становилась все мучительне, непреодолиме. Въ одну изъ такихъ минутъ она увидала въ саду одного изъ сыновей Шершова, подрубавшаго бревна для террасы. Это былъ деревенскій красавецъ въ полномъ смысл слова, съ вьющимися кудрями, съ румянымъ лицомъ, съ блыми зубами. Что-то лихое и задорное, беззастнчивое и наглое было въ его манерахъ, въ выраженіи его лица. Въ ея голов мелькнула мысль, что и онъ полюбитъ, и его полюбитъ какая-нибудь счастливица. Парень поднялъ голову, и его глаза, бойкіе, плутоватые, наглые встртились съ ея глазами. Она быстро отшатнулась отъ окна, какъ бы испугавшись, что онъ пойметъ, что она думала о немъ. Въ ней поднялось чувство негодованія на само себя, точно она уличила себя въ томъ, что гд-то въ глубин ея души шевельнулась зависть къ той, кого полюбитъ этотъ мужикъ. Ее охватилъ стыдъ, а гд-то, въ какомъ-то уголк мозга шевелилась мысль: ‘Какъ же и не завидовать? Его невсту ждутъ любовь и счастіе съ красавцемъ мужемъ, а тебя — что ждетъ тебя съ мужемъ-старикомъ, уродомъ?’ Опять и опять хотлось бжать отъ своихъ думъ, отъ себя. Куда? Къ отцу, къ матери, къ tante Бетси?

Эта нравственная пытка разстроила ей нервы, надломила ея энергію. Иногда она смотрла теперь приниженною, подавленною, кроткою. Она все чаще и чаще плакала, сердясь въ то же время на себя за эти слезы слабости, пугливо сознавая, что он портятъ ея глаза, налагаютъ печать увяданія на ея лицо… Въ день прізда Романа эта нервность дошла до послднихъ предловъ. Вс мелкія сцены и событія, разговоры и встрчи этого дня потрясли душу молодой двушки. Теперь она шла по саду, скрываясь отъ людей, и дошла до полуразрушенной каменной колоннады-бесдки съ старыми мшистыми скамьями изъ камня. Эта бесдка стояла въ глубин сада и сюда рдко заходили Ломовы. Антонина Аркадьевна все повторяла, что нужно срыть эти противныя руины. Анна еодоровна въ слезахъ упала на одну изъ скамеекъ этой старой бесдки. Ей нужно было выплакать эти слезы… Идя по саду, она не слышала даже, что за нею кто-то слдуетъ. Это былъ Рома. Онъ замтилъ, что сестра спустилась съ террасы въ садъ, и шелъ, наблюдая за нею, видя ея волненіе, теряясь въ догадкахъ, куда она идетъ. Когда она упала въ слезахъ на скамейку, онъ въ нершительности остановился на нсколько минутъ, потомъ подошелъ къ ней.

— Анна, что съ тобою?— воскликнулъ онъ.

Она вздрогнула, услышавъ чей-то голосъ, и быстро поднялась. На минуту, прежде всхъ другихъ чувствъ, въ ней проснулось самообладаніе, раздраженіе за то, что за нею слдятъ, что ее застали въ слезахъ. Она поднялась и рзко проговорила:

— Что это ты, подстерегаешь меня!

Онъ ласково протянулъ ей руку.

— Полно! разв я не знаю, что теб такъ же тяжело, какъ и мн. Ты не была бы дорога мн, если бы я не былъ увренъ, что ты страдаешь отъ всего, что происходить вокругъ.

Она, ничего не отвчая, опять въ безсиліи опустилась на скамью, уже не протестуя, не обороняясь отъ непрошенныхъ сожалній брата, слушая его, какъ сквозь сонъ. Онъ говорилъ дружески и ласково, по обыкновенію волнуясь и увлекаясь:

— Наша жизнь и безъ того такъ грустно сложилась, что было бы нелпо отравлять ее еще дтскими капризами, безпричинными раздорами, мелочной враждой. Мы уже не дти, Анна! Два года тюремнаго заключенія выяснили мн, что значатъ въ жизни ласковое слово, участіе близкихъ, дружеская поддержка. Иногда, казалось, я отдалъ бы полжизни, чтобы, хотя одна родная душа утшила, ободрила, пригрла меня. Въ эти минуты я вспомнилъ, думалъ о теб, и мое сердце сжималось отъ боли. Я былъ одинъ, потому что меня отрзали отъ остального міра, а ты,— я зналъ, что ты на свобод еще боле одинока, чмъ я. Это мучило меня, и я горько упрекалъ себя за то, что я не умлъ быть добрымъ, хорошимъ братомъ. Я много виноватъ передъ тобою.

Она ниже опускала голову, уже не сдерживая, не подавляя своихъ слезъ. Въ голов проходили отрывочныя мысли, что и она думала о немъ въ эти годы, думала, что она была бы счастливе, если бы онъ умеръ! Лучше бы онъ встртился съ нею врагомъ, она нашла бы оправданіе себ, она сказала бы, что она только платитъ ему его же монетою. Теперь же — впервые она вполн сознавала, до какихъ низкихъ помышленій, до какихъ мелкихъ желаній довели ее эти страшные годы нравственной ломки. Ей хотлось сказать ему: ‘уйди отъ меня, я низкое существо, я думала о теб только для того, чтобы желать теб смерти’. И въ ту же минуту ее охватилъ страхъ при мысли, что она точно скажетъ это, откроетъ то, что заставляло ее не разъ краснть передъ самой собою. Онъ, весь охваченный жаждой родственной ласки, чувствующій, что эту ласку онъ можетъ здсь найти только у сестры, обнялъ ее за талью и приблизилъ къ себ.

— Милая, разсказывай все, что пережилось тобою, что длалось въ семь,— ласково проговорилъ онъ.— Я хочу знать все, все, что касается тебя!

— Что же говорить?— упавшимъ голосомъ сказала она.— Что говорить?

Въ душ же у нея впервые въ жизни явилась страстная потребность высказать все, выплакать все, громко пожаловаться кому бы то ни было, врагу, чужому, другу, брату, на свою судьбу. До этой минуты никогда она не испытывала этого чувства или, лучше сказать, инстинктивно оборонялась отъ него и была врна внушенному ей съ дтства правилу, что всякія жалобы, стованія, ропотъ, все это мщанство, признакъ невоспитанности, непривычка мыть свое блье дома. Истинное человческое достоинство заставляетъ его страдать молча, являясь къ людямъ съ спокойнымъ лицомъ. Какъ-то инстинктивно она охраняла себя отъ потери этого ‘истиннаго человческаго достоинства’ и при попыткахъ Иволгина и Ромы въ былые дни заглянуть ей въ душу мимовольно переходила въ вызывающій тонъ. Теперь было не то, она потеряла способность къ самообладанію и явилась какъ бы беззащитною передъ ласками брата. Теперь ей хотлось только жаловаться и жаловаться, громко, съ плачемъ. Она начала говорить сбивчиво, путаясь, какъ жалующійся за обиды ребенокъ, сразу сказывалась непривычка формулировать то, что тяготило, то, чего желалось достигнуть, мелочи смшивались съ серьезными огорченіями, иногда выдвигались на. первый планъ.

— Ты и представить себ не можешь, что здсь за жизнь,— говорила она.— Ты знаешь отца: говоритъ, говоритъ, говоритъ безъ конца. О чемъ? Вчная брань противъ земства, противъ крестьянъ, противъ существующихъ порядковъ. Я не знаю, можетъ-быть, онъ и правъ, но это все слова и только слова. Онъ вооружаетъ всхъ и каждаго противъ себя. Но что же самъ длаетъ? Ничего, ровно ничего, только ловитъ какихъ-то коровъ за потравы, накричится и великодушно прощаетъ, отыскиваетъ какихъ-то воровъ, укравшихъ три бревна, точно въ этомъ и заключается все хозяйство, вся дятельность. Крестьяне вредятъ ему или обманываютъ его. Да, обманываютъ, насмхаясь надъ нимъ, какъ вотъ какой-то Шершовъ, купившій у отца лсъ. Я это чувствую, угадываю! И вс смются, надъ нимъ. Владиміръ, сынъ tante Бетси, самъ мн говорилъ. Здсь вдь люди безцеремонны, все прямо въ глаза говорятъ… А отецъ самъ доволенъ собою, какъ всегда былъ доволенъ собою, носится точно на крыльяхъ, съ громомъ и шумомъ возвщая всмъ и каждому о своей пошлости, глупости, пустот…

Рома въ волненіи всталъ и заходилъ по бесдк. Разв онъ не знаетъ отца? Когда можно было бесдовать въ блестящихъ салонахъ о французскомъ театр, о коннозаводств и скачкахъ, объ ученьяхъ и парадахъ — отецъ могъ не только быть терпимымъ въ обществ, но могъ даже казаться неглупымъ и бойкимъ малымъ. Обо всемъ этомъ такъ легко говорить, особенно когда говоришь объ этомъ почти съ дтства. Но когда пришлось зарабатывать хлбъ, когда пришлось на дл показать свои способности, развитіе, знанія,— онъ оказался ни на что негоднымъ, ничего въ сущности непонимающимъ человкомъ, какимъ-то глупымъ, безпомощнымъ младенцемъ. Сколько ихъ такихъ среди блестящихъ паркетныхъ шаркуновъ, умющихъ все продать, неумющихъ ничего добыть честнымъ трудомъ.

— А мать?— продолжала Анна еодоровна, увлекаясь:— щеголяетъ, рисуется страданіями! Ничего, ничего въ ней не осталось — ни любви къ мужу, ни материнскаго чувства, ни сочувствія къ ближнимъ, ничего, кром, гордаго сознанія, что она страдалица. Почетный титулъ! О, ты не знаешь,— съ оживленіемъ и горечью повысила голосъ, молодая, двушка:— до чего она дошла теперь. Ей мало того, что она пережила девять тяжелыхъ лтъ. Нтъ, она ищетъ страданій и въ боле далекомъ прошломъ, когда она блестла въ обществ, когда проживалось все. Она говоритъ, что она страдала отъ сознанія всхъ недостатковъ отца, что она краснла за него, что она чувствовала, какъ въ ней съ потерей уваженія къ нему охладвала къ нему любовь, и что въ ней происходила страшная борьба, чтобы сохранить себя врной женой, честной женщиной… Сохранить себя врной женой, честной женщиной, когда мужъ не только пошлъ и глупъ, но и развратенъ — это ли не страданія! Да, да, она говоритъ это, говоритъ громко, съ наслажденіемъ. Я слышала, какъ она все это поясняла tante Бетси!

И уже съ гнвомъ она заговорила:.

— Ты думаешь, мученичество ея кончилось? Кажется, теперь нтъ нужды и есть развлеченія — можно толковать по цлымъ часамъ съ бабами, выслушивать у нихъ, мелкія сплетни, покупая у нихъ разныя разности. Нтъ, нтъ!. Теперь источникъ мученій — я. Да, я! Что я буду длать? Кто меня возьметъ? сватаютъ жениха, ловятъ его, отвратительнаго урода, старика, глупца! Сама страдала безъ любви къ мужу отъ сознанія его глупости и изъ участія ко мн хочетъ создать для меня такое же положеніе! И это отецъ, это мать! Нтъ, я не только не могу ихъ любить, я иногда, кажется, просто ненавижу ихъ!

Она закрыла лицо руками и расплакалась неутшными слезами, уже не сдерживая ихъ, не стыдясь ихъ. Братъ снова прислъ къ ней, обнялъ ея талью, чувствуя къ ней глубокую жалость, подавляя слезы, уже катившіяся по его щекамъ.

— Полно, полно, милая!— нжно шепталъ онъ.— Ты же не пойдешь замужъ безъ любви, найдешь другой исходъ!

Она опять оживилась, охваченная гнвнымъ чувствомъ.

— Исходъ? Какой?— страстно заговорила она.— Я думала, передумывала, и вс думы кончались однимъ: выйти за кого бы то ни было замужъ, лишь бы были средства жить въ довольств, широко, блестяще! О, ты меня совсмъ не знаешь! Во мн ничего, ничего нтъ, кром желанія жить такъ, кром сознанія, что иначе я не умю жить. Никакихъ другихъ стремленій, никакихъ другихъ вкусовъ, никакихъ другихъ идеаловъ не привили они ко мн. Я знаю, другіе имютъ какія-то другія цли, другіе идеалы, другія наслажденія. Вотъ Наташу интересуетъ здоровье, какихъ-то бабъ и мужиковъ, какого-то Пегасика, tante Бетси и ея Владиміръ радуются, что на ихъ кирпичъ пошелъ большой спросъ во всей губерніи, и цна на него повысилась, у Иволгиныхъ, говорятъ, домъ похожъ на маленькую игрушку, и они въ восторг, что, перевязавъ вс гнойныя раны бабъ и мужиковъ, они могутъ наслаждаться затишьемъ отдыха за книгой, за фортепіано, разыгрывая сонаты и распвая дуэты… Меня это смшитъ, во мн это пробуждаетъ презрніе. Я знаю, что это, можетъ-быть, лучше, честне, возвышенне моего идеала, но…

Она оборвала рчь и порывисто встала.

— Я низкая, мелочная личность… и ужасне всего то, что я сознаю это…

— Анна!— воскликнулъ Романъ.

— Да, да, не спорь! Ты меня не знаешь, вовсе не знаешь! Ты, можетъ-быть, и себя не знаешь…

Она посмотрла на него почти съ насмшкой. Казалось, ей хотлось затоптать въ грязь себя, его, всхъ людей.

— Ты вотъ пришелъ ко мн съ лаской, со словомъ участія. Можетъ-быть, теб самому нужно было подлиться съ кмъ-нибудь переполнившимъ чашу горемъ, съ Наташей ты еще не близокъ, къ Иволгинымъ нельзя же бжать сегодня же, ну, и пришелъ ко мн. Я теб благодарна, мн тоже надо было высказаться. Очень ужъ я измучилась молчать. Но, если бы ты зналъ меня, ты не пришелъ бы ко мн…

Какая-то необъяснимая, какъ бы вншняя сила все боле и боле толкала ее теперь бичевать себя, глумиться надъ собою вслухъ, топтать себя въ грязь.

— Ты вотъ говоришь объ исход. Я нашла его. Въ твоей смерти нашла…

Онъ широко открылъ глаза. Ему казалось, что она сходитъ съ ума. Желчныя ноты ея голоса болзненно отдавались въ его ушахъ.

— Какъ же! Не было бы тебя, я была бы богатою невстою, нашлись бы женихи по вкусу, не какіе-нибудь уродливые старики. Ты мн мшаешь!

И точно испугавшись своихъ словъ, испугавшись произведеннаго ими впечатлнія на Романа, она провела рукой по лбу и, опустившись на скамью, заговорила снова упавшимъ голосомъ:

— Теперь это прошло, не вернется… Я все высказала теб, чтобы ты зналъ, до чего дошла я, до чего довели меня… Въ душ я понимаю, что и не отнимешь ты у меня ничего, если бы нужны были средства для моего счастія, что и не пошла бы я за того, кто женился бы не на мн, а на деньгахъ, хоть бы это былъ самый блестящій женихъ… И все-таки…

Она смолкла и съ опущенными на колни руками засмотрлась въ темнвшее пространство, подергивавшееся легкимъ сырымъ туманомъ, точно обрывками облачковъ, надъ широкимъ полемъ.

— Неужели и самые низкіе, самые подлые люди сознаютъ, что они и думаютъ, и поступаютъ низко и подло?— въ раздумьи проговорила она.— Или это только моя особенность? Когда я думала о томъ, что ты мшаешь мн, я сознавала, что это низко и подло, и продолжала вчно возвращаться къ этой мысли. Когда я всматриваюсь въ жизнь, я сознаю, что есть лучшіе и боле чистые идеалы, чмъ мой идеалъ, и не люблю ихъ, не стремлюсь полюбить ихъ, не хочу полюбить ихъ — да, да, не хочу!— точно я сознаю, что, достигнувъ ихъ, я умерла бы отъ скуки, а достигнувъ своего, я впервые зажила бы настоящею жизнью…

Романъ ходилъ взадъ и впередъ по бесдк, почти не слушая ее. Его всего охватила мысль о томъ, что онъ стоитъ на дорог сестры. Впервые въ жизни его навели на эту мысль. Какъ страшно сознавать, что стоишь на чьей-нибудь дорог преградой, что теб желаютъ смерти. Сознавать, что твоя жизнь безполезна для другихъ и тяготитъ самого тебя. Въ такомъ положеніи нужно наложить на себя руки. Жить подло, когда сознаешь, что ты можешь только мшать другимъ и не можешь наслаждаться самъ. Откуда-то въ памяти встали слова Дезульеръ: ‘C’est ne vivre plus que de vivre inutile’… Болзненно настроенный мозгъ Романа работалъ теперь въ этомъ направленіи настойчиво, неудержимо, упорно, точно подталкивая его на самоубійство, точно торопя къ развязк. Смущенная молчаніемъ брата, Анна еодоровна взглянула на него. Онъ былъ мертвенно блденъ, смотрлъ мрачно, его губы передергивала нервная судорога. Она съ испугомъ окликнула его:

— Рома?

— А?— вскрикнулъ онъ, вздрогнувъ всмъ тломъ, и остановился, обводя кругомъ тревожными глазами, точно не сознавая, гд онъ и кто съ нимъ говоритъ.

— Что съ тобой?— тревожно спросила она.— Ты разсердился? Теб дурно?

Онъ машинально провелъ рукой по глазамъ:

— Нтъ, нтъ, это со мной бываетъ теперь, посл тюрьмы… Забудусь, унесусь куда-то мыслями, потомъ пугаюсь, когда заговорятъ…

Онъ сдлалъ надъ собой усиліе и ласково улыбнулся ей:

— Такъ что же… умирать, чтобы ты была счастлива?

— Нтъ, живи теперь, чтобы мн было легче,— отвтила она и, взявъ его за голову руками, поцловала его въ лобъ.— Намъ не сумли дать даже этого счастья — братской дружбы, мы набрели на него только случайно сегодня…

Она припала къ его плечу головой, охваченная страстной жаждой чьей-нибудь ласки.

— Если бы ты зналъ, какъ мн хорошо въ эту минуту,— тихо сказала она.— Я впервые сознаю, что меня кто-то любитъ, и что я кого-то люблю…

Былъ уже совсмъ вечеръ, когда они вернулись къ дому, оба задумчивые, затихшіе, грустно счастливые. Еще издали они замтили Наташу.. Она сидла на ступеняхъ террасы, задумчиво расплетая и заплетая конецъ своей косы, заброшенной на грудь. Ея лицо было серьезно, оно приняло сосредоточенное выраженіе. Они окликнули се, спросивъ, что она длаетъ.

— Въ комнатахъ душно,— коротко отвтила она.

— Чай пора пить,— сказала Анна еодоровна.

Дйствительно, въ комнат, смежной съ террасой, Антонина Аркадьевна уже приготовляла чай, держа въ зубахъ папиросу. На стол горли свчи. Братъ и сестра вошли въ комнату.

— Наташа въ саду?— спросила мать.

— Да, на террас.

— А я ужъ думала, что она опять убжала! Странно, вы ушли вдвоемъ, оставили ее одну. Она не нашла ничего лучшаго, какъ уйти въ деревню.

Въ эту минуту въ дверяхъ появилась сама Наташа. Услышавъ, что на нее жалуются, она проговорила:

— Я вовсе не потому хотла идти туда, что осталась одна, но у Анисьи мой крестникъ, я думала отнести ему рубашку.

Антонина Аркадьевна обернулась къ ней и холодно сказала:

— Я повторяю теб, Наташа, что у тебя могутъ быть тамъ десятки крестниковъ и все-таки ходить туда теб неприлично. Крестниковъ ты можешь позвать сюда, если ты непремнно хочешь ими любоваться и дарить ихъ.

И, обратившись къ остальнымъ присутствующимъ, она продолжала насмшливымъ тономъ:

— Милыхъ вещей наслушается и насмотрится въ этихъ избахъ! Своеобразное развитіе получитъ въ восемнадцать лтъ среди этихъ пьяныхъ и развратныхъ людей

Наташа вспылила.

— Ничего не наслушаюсь и не насмотрюсь, потому что я и прежде ходила туда. И Врочка ходитъ туда, и Борисъ Николаевичъ. И покойный дядя никогда мн не запрещалъ…

Антонина Аркадьевна сухо прервала ее:

— Мы вс здсь хорошо слышимъ, и потому не для чего возвышать голоса…

У Наташи навернулись на глаза отъ досады слезы….

— Я не возвышаю голоса, а если мн прикажутъ сидть здсь и не видать…

Романъ коротко прервалъ ее:

— Здсь, Наташа, никто не иметъ даже права приказывать теб.

Мать съ удивленіемъ взглянула на него, точно не. понимая его словъ…

— Ты не ребенокъ и совершенно свободна,— закончилъ Романъ и, обращаясь къ матери, проговорилъ: — Вы вдь никогда не жили въ деревн и потому не знаете, что здсь нельзя жить, не сближаясь съ народомъ. Вамъ только потому и кажутся все какіе-то ужасы, что вы сидите въ четырехъ стнахъ…

— Ты не пріхалъ ли меня учить, какъ слдуетъ жить?— насмшливо и холодно прервала мать своимъ обычнымъ тономъ, усмирявшимъ вс вспышки Ромы въ дни его дтства.— Я думала, что за эти два года…

Ее прервалъ громкій говоръ въ сосдней комнат…

— Нтъ, нтъ, онъ у меня накланяется теперь,— громко говорилъ еодоръ Романовичъ.— Слава Богу, что выслдили. Это все Шершовы навели на слдъ.

— Онъ-съ, еодоръ Романовичъ,— послышался мягкій и пвучій голосъ Аквилонова:— въ ногахъ валяется, говоритъ, что угодно съ нимъ длайте, только бы не въ судъ.

— А! не въ судъ? не въ судъ? Что-жъ такъ? Вдь теперь у нихъ свои суды, новые суды…

И уже глумящимся тономъ Ломовъ прибавилъ:

— Какое же я имю право незаконно дйствовать? Прежде бы я его просто на конюшн выпоролъ, ну, а теперь я не смю,— долженъ волей-неволей въ судъ обратиться на вора жаловаться. Можетъ-быть, еще оправдаютъ, можетъ-быть, еще скажутъ, что не онъ у меня, а я у него укралъ. Вдь все возможно!..

Въ столовой воцарилось молчаніе. Въ сосдней комнат послышались быстрые шаги еодора Романовича. Онъ вошелъ въ столовую и тотчасъ же заговорилъ:

— Нашли, наконецъ, нашли!

— Что?— торопливо опросила жена.

— Да все т же бревна. Нтъ, у меня не такъ легко воровать. Шила въ мшк не утаишь! У меня сейчасъ формальное слдствіе. Они еще не привыкли къ этому, концовъ не умютъ прятать, ну, пусть поучатся. А покуда я имъ покажу, съ кмъ они имютъ дло.

Онъ заходилъ но столовой, прихлебывая чай и ораторствуя о трехъ украденныхъ бревнахъ. Эти бревна дали ему занятій, разговоровъ, хлопотъ и волненій на цлую недлю. Объ этихъ бревнахъ ежедневно говорила и Антонина Аркадьевна, когда бабы приносили ей продавать холстъ, яйца, куръ. Для мужа и жены деревенская жизнь начала хоть немного длаться разнообразною: у нихъ были теперь, кром разобраннаго у сада забора, засянный крестьянами клокъ господской земли, украденныя три бревна и еще открытіе, что кто-то на деревн въ пьяномъ вид грозился подпустить имъ краснаго птуха. Въ этомъ для еодора Романовича теперь былъ весь смыслъ его дятельности. Какъ онъ ободрился посл разоренья при помощи возможности болтать съ членами конкурса по дламъ Ирецкаго банка и Русина, съ разными адвокатами и дльцами, такъ теперь онъ нашелъ въ деревн занятіе въ мелкой войн съ крестьянами, точно въ этомъ и состояла его роль землевладльца. Анна еодоровна, знавшая, что теперь не будетъ конца надовшимъ ей толкамъ, встала и, простившись со всми, вышла изъ столовой.

— И знаешь, кто выслдилъ?— проговорилъ Ломовъ.— Шершовъ! Все онъ, все онъ! Я никакъ не думалъ, что этотъ человкъ принесетъ мн столько пользы. Это голова, о, какая голова!

И еодоръ Романовичъ снова началъ толковать о достоинствахъ Шершова пространно, горячо волнуясь и увлекаясь. Наташа сидла съ глазами, полными слезъ. Антонина Аркадьевна, волнуясь вмст съ мужемъ, наконецъ обратилась къ ней:

— Вс эти воры и грабители — отцы твоихъ крестниковъ!

— Неправда, неправда!— воскликнула Наташа, едва сдерживая рыданія.— Никто, кого я знаю, не былъ воромъ никогда, никогда! Они не виноваты,— что многіе изъ нихъ… мужиковъ… бдные…

Она встала и пошла изъ столовой.

— Милое институтское воспитаніе,— насмшливо сказала ей вслдъ Антонина Аркадьевна?— Мы съ перваго дня уже сцены длаемъ!

Романъ съ шумомъ отодвинулъ стулъ.

— Хорошо еще ей, что она можетъ уйти совсмъ и навсегда,— проговорилъ онъ мрачно.

Мать что-то хотла возразить, но еодоръ Романовичъ остановилъ ее. Онъ далъ выйти сыну и тотчасъ же обратился къ жен наставительнымъ тономъ на ‘вы’.

— Эхъ, сколько разъ я вамъ говорилъ, что надо имть побольше такта! У васъ этого никогда не было и не будетъ!.. Ну, она съ душкомъ, какъ вс двчонки изъ институтовъ. На это надо смотрть сквозь пальцы. Ее нельзя вооружать. Будетъ время, когда она войдетъ въ нашу семью, тогда другое дло. Длайте тогда, что угодно. А покуда вы должны помнить, что намъ нужно, чтобы эта партія состоялась. Иначе… вотъ я получилъ деньги съ Шершова за клокъ лса, а гд он? Часть уже ушла. Вдь все нужно заводить, лошадей, скотину, экипажи…

И онъ заговорилъ пространно обо всемъ, что имъ нужно и на что нтъ денегъ.

Романъ, между тмъ, нагналъ Наташу и ласково замтилъ ей:

— Наташа, не обращай на нихъ вниманія и длай то, что нравится теб…

Она на минуту остановилась у дверей своей комнаты.

— Я и не намрена обращать вниманія на ихъ приказанія,— твердо отвтила она, уже вполн овладвъ собою и какъ бы удивляясь его словамъ.— Я расплакалась не о себ. Мн стали жаль крестьянъ.

И, какъ бы желая пояснить ему свои отношенія къ его семь, прибавила:

— Ты сдлалъ возраженіе матери, сказавъ, что я свободна… Если бы ты не сказалъ этого,— это сказала бы я…

Она протянула ему руку, ласково проговоривъ:

— Прощай, голубчикъ!

Въ выраженіи ея лица, въ ея голос слышалось, что это вполн свободный и самостоятельный человкъ, сознающій благо своей свободы и своей самостоятельности. Въ ея душ, очевидно не было ни страха за свое будущее, ни сомнній относительно своихъ поступковъ, ни колебаній насчетъ того, какъ вести себя. Романъ какъ-то невольно подумалъ:

— Счастливица!

Онъ долго не могъ уснуть, думая объ отц, о матери, о сестр, о Наташ, о себ. Жалобы сестры глубоко запали ему въ душу. Онъ вспоминалъ ихъ одну за другою. Да, она очень несчастна. У нея одинъ исходъ — замужество, другихъ идеаловъ у нея нтъ. Ему вдругъ вспомнились ея слова, что она желала ему смерти, чтобы сдлаться богатой невстой. Это опять привело его въ возбужденное состояніе. Жизнь довела до того, что цною смерти брата думала купить счастіе. Бдная! Теперь она знаетъ, что онъ все отдастъ ей, если это будетъ нужно для ея счастія. А онъ? До чего онъ дошелъ? Онъ даже не можетъ сказать, чтобы хоть цной чьей-нибудь смерти онъ могъ сдлаться счастливымъ. У нея есть хоть узкій идеалъ счастья — у него нтъ и этого. Ни во что не вритъ, ни на что не надется! И это на двадцать четвертомъ году жизни! Слдствіе чего это? Не слдствіе ли полученнаго имъ воспитанія, не научившаго его ничего любить, кром своей барской роскоши, барскихъ привычекъ, барскихъ удобствъ? Не потому ли явились эта безнадежность и безвріе, что онъ одновременно узналъ и то, что въ мір есть многое достойное любви, и т книги, т теоріи, гд отрицаніе убиваетъ всякія надежды, всякую вру въ лучшее будущее для человчества? Не повредило ли ему то, что онъ созналъ безплодность разныхъ отраслей труда, прежде чмъ онъ втянулся въ какую-нибудь излюбленную дятельность, привыкъ къ ней, какъ роковымъ образомъ привыкаютъ къ разврату, къ кутежамъ, къ пьянству? Или просто путемъ наслдственности къ нему перешла отъ отца способность говорить обо всемъ и ничего не длать? Онъ не могъ ршить этихъ вопросовъ, онъ сознавалъ только, что никакой родъ дятельности не манитъ его, что всякая дятельность кажется ему толченіемъ воды въ ступ, переливаніемъ изъ пустого въ порожнее, верченьемъ въ бличьемъ колес, что прежде нужно все въ мір перевернуть вверхъ дномъ, разрушить. Труды и усилія человчества представлялись какой-то работой муравьевъ: тысячи ихъ трудятся, создавая свой муравейникъ, но стоитъ пройти мимо шалуну-мальчшик, и онъ палкой разворотить все, что созидалось съ такими усиліями тысячами тружениковъ. Что осталось отъ Карфагена и его цивилизаціи? Гд въ Греціи слды древняго спартанскаго генія? Какіе результаты дала первая историческая стачка — стачка евреевъ, отказавшихся отъ рабскаго труда, не т ли, что стачки повторялись и потомъ и подавлялись распорядителями судьбою блыхъ негровъ? Сохранилось ли на практик гд-нибудь ученіе христіанства въ своей первоначальной чистот? Пять тысячъ лтъ тому назадъ сказаны слова о необходимости любить ближняго, какъ самого себя,— а братья ненавидятъ братьевъ попрежнему? Не медицина ли оказала могучее вліяніе на человчество, живущее теперь меньше прежняго, сдлавшееся мене выносливымъ, боле слабосильнымъ, изнервничавшееся до того, что пессимизмъ сталъ чуть не повальной болзнью, а сами медики съ ужасомъ говорятъ, что алкоголизмъ и слдствіе заразы отъ разврата грозятъ въ будущемъ еще большими бдствіями? Мысль о разстроенныхъ нервахъ заставила его сдлать скачокъ отъ судебъ человчества къ своей судьб. Вся бда въ томъ, что у него разстроены нервы. Этимъ наградили его отецъ и мать, воспитаніе, переворотъ въ жизни, тюрьма. Прежде всего нужно успокоить ихъ, тогда, можетъ-быть, все предстанетъ въ иномъ, боле привлекательномъ свт. О, если бы полюбить,— полюбить такую двушку, какъ Наташа, чистую, здоровую, свжую. Полюбить? Онъ уже и полюбилъ. Вопросъ не въ томъ, а въ томъ, полюбитъ ли она-то его? Онъ грустно улыбнулся: давно ли онъ говорилъ, что у его сестры есть исходъ, а у него нтъ, а вотъ теперь и нашелся, все тотъ же вчный исход — любовь. А что если и любовь не спасетъ? Если и она не принесетъ спокойствія духа, бодрости, надеждъ, стремленій? Онъ тогда только отравитъ жизнь другому существу, не исправивъ своей жизни? Иметъ ли онъ право ставить на карту чужое существованіе? Ради чего? Ради гадательнаго спасенія самого себя? Вдругъ и она, Наташа, придетъ когда-нибудь къ тому же заключенію, къ какому пришла его сестра: ‘о, если бы онъ не стоялъ на моей дорог?’ Ему стало жутко, точно эти слова уже говорила Наташа. Возбужденное воображеніе работало быстро. Фантазіи казались дйствительностью. Онъ содрогнулся. Да, да, лучше умереть. Его охватилъ при этой мысли такой ужасъ, какъ будто онъ уже занесъ на себя руку. Лобъ покрылся холоднымъ потомъ, члены оцпенли, глаза остановились съ расширенными зрачками, вглядываясь во мракъ. Черезъ нсколько минута онъ очнулся, какъ бы отъ обморока. Онъ потеръ лобъ, припоминая, что съ нимъ случилось. ‘Нервничаю все, нервничаю,— проговорилъ онъ.— Пить, развратничать я рано началъ. Организмъ былъ и безъ того слабъ. Слава Богу, что тюрьма отучила хоть отъ этого. Теперь это не повторится. Надо беречь себя, надо подготовиться. Еще жизнь впереди, все можетъ измниться’.

Онъ мало-по-малу сталъ засыпать, баюкая себя какими-то смутными надеждами на лучшее. Онъ уснулъ, повидимому, спокойно. Но подъ утро въ комнат стало душно. Ему снилось, что онъ снова въ тюрьм, но онъ не одинъ, въ углу стоитъ его мать и говоритъ съ кмъ-то насчетъ того, что нужно зарзать ея сына, онъ отчетливо слышитъ ея слова и силится крикнуть ей, что онъ все слышитъ, и не находитъ силъ для крика, между тмъ этотъ кто-то подкрался къ нему съ ножомъ и начинаетъ его душить, занося надъ его горломъ ножъ, онъ сталъ отбиваться, бороться, вскочилъ…

— Его надо зарзать!— отчетливо раздалось приказаніе матери.

Рома испуганно осмотрлся, протеръ глаза. Да, онъ не спитъ, это онъ слышалъ наяву. Въ его окна смотритъ уже блый день. Господи, что же это такое? Тотъ же голосъ повторяетъ.

— Я теб говорю, что его надо зарзать, а эту пеструшку оставить на выкормку.

Онъ узналъ опять голосъ матери. Онъ быстро подошелъ къ окну и распахнулъ его. Внизу на надворномъ крыльц Антонина Аркадьевна, окруженная бабами, принесшими на продажу разные хозяйственные предметы, отдавала приказаніе Степану Потапычу, державшему въ рукахъ птуха и курицу. У Ломова отлегло отъ сердца, точно онъ въ самомъ дл думалъ до этой минуты, что зарзать собирались именно его.

КНИГА ТРЕТЬЯ.

У Елизаветы Андреевны Кожуховой справлялось семейное торжество — годовщина рожденія ея старшаго сына. Елизавета Андреевна каждый годъ повторяла сыну передъ приближеніемъ этого дня:

— Не въ пору ты родился — на завод теперь самое горячее время.

Тмъ не мене, торжество справлялось каждый годъ неизмнно. Въ этотъ разъ оно казалось тмъ необходиме, что Елизавета Адреевна особенно сильно разсчитывала нанести въ этотъ день окончательный ударъ Валерьяну Александровичу Апухтину.

— Надо же пристроить бдную Ниночку,— говорила она и прибавляла: — Да и намъ пригодится имть близкимъ родственникомъ нашего предводителя.

еодоръ Романовичъ и Антонина Аркадьевна знали отлично планы tante Бетси и обрадовались ея приглашенію провести у нея этотъ день. Обрадовались предстоящему празднику и остальные члены семьи, но не ради сближенія съ Апухтинымъ, они были бы даже боле довольны, если бы пиръ былъ безъ Апухтина, ихъ радовала просто возможность развлечься. Деревенская жизнь наввала на нихъ, настоящихъ петербуржцевъ, привыкнувшихъ къ шуму и суматох улицъ, томительную скуку своимъ однообразіемъ, своимъ затишьемъ. Дла у нихъ не было и не могло быть, развлеченій тоже. Это была не жизнь, а изныванье отъ праздности.

Въ первое же утро по прізд Романа въ деревню его разбудилъ голосъ матери, отдававшей приказаніе Степану Потапычу зарзать птуха. Этотъ голосъ сталъ будить Романа ежедневно. Надворное крыльцо было какъ разъ подъ окнами его комнаты. Романъ вставалъ, подходилъ къ окну, открывалъ его и смотрлъ внизъ. Внизу на крыльц обыкновенно стояла мать въ блуз, съ непричесанными волосами, немного обрюзгшая и опустившаяся, и вела бесды съ окружавшими ее бабами. Бабы приносили ей на продажу яйца, куръ, масло, творогъ, холсты, иногда все это въ микроскопическихъ дозахъ, очевидно, не потому, что это приносимое было лишнимъ въ дом, а потому, что былъ нуженъ до зарза какой-нибудь грошъ на уплату разныхъ долговъ, недоимокъ, сборовъ и податей. Он иногда не просто предлагали купить приносимое, а кланялись и молили Христомъ Богомъ, точно нищія, просящія подаянія. Нужда во многихъ семьяхъ въ Ломовскомъ доходила до крайнихъ предловъ. У Антонины Аркадьевны какъ-то само собою вошло въ привычку отказываться съ перваго слова отъ покупокъ:

— Ничего, ничего сегодня не куплю! Все есть,— говорила она.

Бабы опять начинали уговаривать и просить.

— Смшныя вы! На что мн все это? Бросить, что ли, заплативъ деньги!— говорила Антонина Аркадьевна.

Упрашиванья повторялись, наконецъ прямо произносилось послднее слово:

— Помоги!

Тогда Антонина Аркадьевна начинала для развлеченія попрекать бабъ:

— Когда нужно — помоги, а то такъ судиться хотите изъ-за земли. Засяли нашъ участокъ и правы!

Высчитывались вс вины крестьянъ. Бабы вздыхали, не то сознавая свои провинности, не то просто ожидая конца укорительныхъ рчей. Иногда выискивалась какая-нибудь шустрая бабенка, успвшая цивилизоваться гд-нибудь въ город въ качеств стряпки, и но безъ лукавства бойко замчала:

— Матушка-барыня, да разв баба отвтчица за мужика!

— Ахъ, вс вы заодно тамъ!— восклицала Антонина Аркадьевна и опять начинала высчитывать крестьянскія вины.

Бабы не отставали.

Тогда призывался Степанъ Потапычъ, начиналось совщаніе съ нимъ, нужны ли предлагаемые продукты.

— Яицъ нужно намъ?— спрашивала Антонина Аркадьевна.

— Яйца всегда нужны,— коротко и мрачно отрзалъ Степанъ Потанычъ.

Онъ постоянно былъ теперь не въ дух. Съ одной стороны, Мара Власьевна раздражалась здсь больше обыкновеннаго, даже когда онъ не пилъ, а съ другой — самъ онъ сердился на хозяйство господъ: ‘коляску выписали новую, бговыя дрожки купили, да полкурицы завели въ усадьб и думаютъ, что такъ и надо вести дла, разв это называется господскимъ хозяйствомъ’. Онъ помнилъ старыя господскія хозяйства и почти стыдился за ныншнее хозяйство своихъ господъ. Разъ онъ проворчалъ цлый день, когда ему пришлось по случаю прізда неожиданныхъ гостей обгать всю деревню, чтобы раздобыть на обдъ куръ. Такой стыдъ и срамъ было не легко перенести.

— Ну, а творогъ понадобится?— продолжала спрашивать барыня.

— Творогъ всегда нуженъ,— тмъ же тономъ отвчалъ онъ.

Она сердилась.

— Поди и справься, есть ли у насъ, можетъ-быть, вовсе и не нужно. Ты вдь радъ все скупить.

— Что же справляться, если нужно…

— Теб говорятъ, справься…

— Справлюсь, чего не справиться, а что нужно, такъ это и такъ знаю…

Она бросала на него строгій взглядъ, точно говоря: ‘Что это ты, ужъ не жен ли вздумалъ подражать грубостями? Такъ ты запомни, что теб не позволятъ того, что спускается ей’.

— Ступай и посмотри!— приказывала она.

Онъ шелъ смотрть и возвращался съ короткимъ отвтомъ:

— Смотрлъ! Нужно!

Бабы каждый разъ въ подобныхъ случаяхъ вздыхали облегченными вздохами, хотя каждый разъ он могли впередъ знать, что скажетъ Потапычъ. Тогда начинался торгъ. Выторговывались гроши, копейки. Все это затягивалось нестерпимо долго, перерывалось вводными разговорами, Антонина Аркадьевна уже знала деревенскія исторіи, имена десятковъ изъ деревенскихъ жителей, интересовалась сплетнями.

Романъ слушалъ эти разговоры и чувствовалъ, что мать затягиваетъ свои бесды съ бабами для того, чтобы поразнообразить хоть чмъ-нибудь свою жизнь, хоть чмъ-нибудь разогнать охватившую со сонливую апатію. Какъ когда-то въ Петербург она смотрла по цлымъ часамъ на проходившихъ мимо оконъ грязныхъ мастеровыхъ, на тащившихся съ ношами бабъ, на игравшихъ въ бабки уличныхъ ребятишекъ, такъ теперь она здсь, въ деревн, толкуетъ съ бабами. Иногда къ ней утромъ приходятъ не продавщицы, а просто такъ, какія-то бабы пожалиться на свою судьбу, разсказать ей про какое-нибудь ‘озорство’ мужиковъ. Она выслушивала и ихъ, интересовалась ихъ разсказами. Ее прозвали даже ‘жалостливой’, ‘болзной’, ‘сердешной’ барыней.

Эти бесды каждое утро длятся безъ конца, Мара Власьевна иногда два-три раза докладываетъ барын, что чай поданъ, и вс ‘встамши’, а Антонина Аркадьевна все не можетъ оторваться отъ разговоровъ. Она давно, еще въ столиц, отвыкла вызжать и теперь ее не манило къ сосдямъ, даже къ Иволгинымъ, жившимъ въ трехъ верстахъ отъ Ломовыхъ. Ей было даже видимо лнь одваться, чесать волосы, хотлось ходить подольше въ утренней блуз, съ кое-какъ приглаженными сухими волосами, падавшими прядями около щекъ…

Умывшись и одвшись, Романъ сходилъ на террасу, гд обыкновенно пили чай. Тамъ уже горячился и волновался еодоръ Романовичъ. Повидимому, онъ былъ дятеленъ, воодушевленъ, слдилъ за всмъ въ хозяйств. Но это было только одно говоренье и притомъ говоренье съ чужого голоса. Дло за него длали уже давно Шершовъ и Аквилоновъ. Шершовъ выяснялъ ему всевозможныя выгоды того или другого рода хозяйства, доказалъ преимущества отдачи земли въ аренду не за деньги, а за отработки, открылъ закулисныя мелочи положенія тхъ или другихъ изъ мужиковъ-работниковъ, давая этимъ возможность во-время и въ пору закабалить повыгодне работника. Старикъ охотно длился своею опытностью кулака и мірода, когда зналъ, что обучаемый имъ ученикъ не можетъ столкнуться съ нимъ на одной узенькой дорожк. еодоръ Романовичъ называлъ его своею правою рукой, своимъ повреннымъ, своимъ министромъ и, въ сущности, самъ того не замчая, игралъ при Шершов ту же роль, какую онъ игралъ когда-то при Русов. Онъ отдавалъ приказанія Шершову, не подозрвая даже, что эти приказанія продиктованы ему самимъ Шершовымъ. Онъ чувствовалъ себя особенно хорошо, не имя нужды ломать головы, какъ поступить въ томъ или другомъ случа, не чувствуя необходимости хлопотать и заботиться обо всемъ лично, и въ то же время получивъ возможность говорить много и пространно о длахъ, о порядкахъ, о положеніи помщика, о положеніи крестьянъ. Шершовъ не уславливался съ Ломовымъ даже относительно цны за руководство его длами, и когда Ломовъ разъ заговорилъ объ этомъ въ порыв благодарности за дйствія Шершова, старикъ отвтилъ просто:

— Не обидишь!

Даже Аквилоновъ, ежедневно заходившій къ Шершову, попить чайку, попрежнему подобострастный, попрежнему трусившій такъ, что ‘поджилки дрожали’, передъ покрикивавшимъ на него бариномъ, удивлялся, какъ это Шершовъ не получаетъ опредленнаго вознагражденія. Старикъ сухо сказалъ:

— Баринъ хорошій! Такіе-то нынче выводятся!

И, не объясняя ничего боле, мелькомъ продолжалъ разспросы о длахъ на господскомъ двор. Конюшни бы тамъ перестроить надо. Тоже заборъ у сада надо бы возстановить. Сказалъ бы еодоръ Романовичъ, ребята мигомъ бы все обтяпали. Аквилоновъ на другой день подобострастно и боясь, что вотъ-вотъ его прогонятъ за его продерзость, повторялъ барину слова Шершова. Тогда Ломовъ, осненный внезапною новою идеею, замчалъ Шершову, что нужны т или другія поправки, и ‘ребята’ Шершова мастерили, что было нужно, не торгуясь, довольные всмъ, что дадутъ, потому что отецъ приказывалъ имъ быть довольными и тогда, если ничего не дадутъ. Разъ одинъ изъ сыновей Шершова, отправляясь на работу, ршился замтить отцу:

— Какъ бы не обчелъ!

Старикъ посмотрлъ на него, какъ смотрятъ на глупыхъ и непонятливыхъ людей.

— Вотъ погоди,— царь тебя въ министры позоветъ, а ты съ нимъ торгуйся, чтобы не обчелъ.

— Далеко до царя-то ему!— коротко отвтилъ сынъ.

— Теб-то до министра, видно, рукой подать,— такъ же коротко отвтилъ отецъ.

И, поднявшись кряхтя съ лавки, онъ проговорилъ, крестясь широкимъ крестомъ:

— Пока Богъ не обижалъ — все было, теперь каменную стну далъ, ну, и благодари его денно и нощно, а не разсуждай.

Онъ грузно пошелъ въ свою комнату, вздыхая и шепча:

— Охъ, грхи наши, грхи тяжкіе!

Шершовъ шелъ покуда еще ощупью, наобумъ впередъ къ увеличенію своего благосостоянія. Онъ еще не сознавалъ вполн ясно, какимъ путемъ онъ извлечетъ изъ этого барина выгоды, но онъ уже предчувствовалъ, угадывалъ, что передъ нимъ открывается новое поприще для наживы. Онъ даже по-своему привязался къ Ломову, какъ привязываются къ откармливаемому на праздникъ животному. Онъ до того часто повторялъ всмъ и каждому, что Ломовъ ‘баринъ хорошій’, что даже Аквилоновъ пріободрился и повеселлъ.

Аквилоновъ былъ типомъ запутавшагося неудачника, Макара, сознававшаго, что на него валятся и должны валиться вс шишки. Онъ каждый день просыпался съ мыслью, что сегодня стрясется надъ нимъ какая-нибудь бда. Ежедневно онъ вставалъ съ мыслью, что нынче его выгонятъ, и къ вечеру вздыхалъ о томъ, что если не выгнали нынче, то значитъ завтра выгонятъ. Очень ужъ много онъ былъ выгоняемъ въ жизни и очень мало врилъ въ свою пригодность къ чему бы то ни было. Онъ самъ о себ говорилъ, что у него ‘нтъ никакихъ качествъ’ и сокрушался. Только Шершовъ его и поддерживалъ, ободряя его. Ему онъ повторялъ про Ломова, что это баринъ хорошій, Ломову онъ говорилъ про Аквилонова, что это ‘не человкъ, а песъ врный, только малодушія у него много’. Аквилоновъ, наконецъ, до того ‘осмлился’, какъ онъ самъ выражался, что ршился однажды ухмыльнуться во весь ротъ, когда Ломовъ спросилъ его, ‘что это за двка живетъ у Парфена на мельниц’.

— Это-съ… не двка она, а вдова… дочь Парфена,— отвтилъ Аквилоновъ.

И, робя еще, боле, онъ прибавилъ:

— Красивая-съ!

— Да, да,— разсянно сказалъ Ломовъ, глядя въ сторону.— Бойкая бабенка, кажется?..

Аквилоновъ хотлъ что-то сказать и поперхнулся отъ испуга, начавъ усердно шарить что-то среди бумагъ на письменномъ стол. Наконецъ онъ собрался съ силами и, все еще не поднимая глазъ отъ стола и роясь въ бумагахъ, выпалилъ:

— Она-съ очень веселая…

Ломовъ взглянулъ на него вопросительнымъ взглядомъ. Аквилоновъ смотрлъ опять куда-то въ сторону и торопливо говорилъ, точно боясь, что посл у него не хватитъ храбрости всз высказать:

— Конечно, бабенка молодая, вдовая, скучно одной, отецъ ничего не говорить… Она-съ, еодоръ Романовичъ, гулящая…

Ломовъ опять посмотрлъ на него. Аквилоновъ, чувствуя, что у него нутро дрожитъ, теперь думалъ: ‘вотъ-вотъ сейчасъ погонитъ’. Но Ломовъ не погналъ его, а всталъ и какъ-то по-мальчишески заходилъ по комнат, раскачиваясь и вертясь на каблукахъ. По его лицу пробгала улыбка. Онъ вдругъ остановился передъ Аквилоновымъ, похлопалъ его по плечу и спросилъ:

— Такъ, гулящая?

Аквилоновъ заторопился:

— То-есть не то, чтобъ… А купецъ тутъ одинъ былъ, такъ говорили люди… Человкъ молодой, всяко бываетъ… Конечно-съ, на какого-нибудь вахлака не позарится… А только это точно, что веселая…

Ломовъ разсмялся.

— Ну, хорошо, такъ и будемъ знать…

Онъ началъ что-то насвистывать. А потомъ, дня черезъ два, онъ случайно захалъ на мельницу, да такъ и пробылъ тамъ съ сутки. Вернувшись домой, онъ позвалъ Аквилонова и, трепля его по плечу, весело отдалъ ему приказаніе създить въ городъ и купить кое-какихъ-вещей — на платье шерстяной красной матеріи, шелковый платокъ съ узорами, бусъ. Аквилоновъ, подобострастно и немного застыдившись, выслушалъ приказаніе, ничего не спрашивая, ни на что не намекая. Но еодоръ Романовичъ самъ замтилъ:

— А дочь-то Парфена точно веселая!

Аквилоновъ захихикалъ тихо и робко и тотчасъ же сдлалъ упорно сосредоточенный видъ. Когда онъ вернулся съ покупками, Ломовъ отдалъ привезенный остатокъ денегъ ему. Аквилоновъ чуть-чуть не поцловалъ ему руки, въ немъ пробудилось какое-то новое чувство къ Ломову, что-то въ род нжности. Онъ сталъ каждый разъ суетиться и радостно улыбаться, когда тотъ халъ на мельницу, точно халъ не Ломовъ, а онъ самъ.

Дти Шершова не сразу угадали, почему ихъ отецъ, непокорливый, самолюбивый, суровый, сдлался чуть не рабомъ Ломова, но дти Ломова сразу угадали, что еодоръ Романовичъ попалъ опять въ руки продувного мошенника. Ихъ почти оскорбляло это сознаніе: въ былыя времена Русовъ, фатоватый краснобай въ лайковыхъ перчаткахъ, провелъ его, теперь Шершовъ, грубый мужикъ съ заскорузлыми руками, водитъ его за носъ. Это было тмъ досадне, что отцу нельзя было открыть глаза, нельзя было даже заговорить съ нимъ противъ Шершова: ‘Шершовъ богобоязненный человкъ, Шершова семья примръ степенности и домовитости, Шершову все село кланяется, Шершовъ настолько богатъ, что ему не зачмъ гнаться. Да кром того, его, еодора Романовича, и обмануть трудно: онъ знаетъ вс тонкости сельскаго хозяйства, онъ слдитъ за всмъ’. И еодоръ Романовичъ начиналъ говорить безъ конца, забрасывая слушателей удивительными терминами: ‘супесокъ’, ‘суглинокъ’, ‘трехпольная система’, ‘отработная система’, ‘свооборотъ’, ‘чрезполосица’, ‘тукъ’, все это смшивалось въ той форм, въ какой, вроятно, смшивались слова только при вавилонскомъ столпотвореніи. Нкоторыя слова сдлались у него даже любимыми и онъ повторялъ ихъ кстати и некстати, какъ это длаютъ съ иностранными словами люди, не говорящіе на иностранныхъ языкахъ и щеголяющіе заученными словцами. И чмъ веселе ораторствовалъ Ломовъ-отецъ съ самаго ранняго утра, тмъ боле тоскливое выраженіе лицъ сестры и Наташи подмчалъ Рома, появляясь къ чаю.

Обыкновенно онъ заставалъ Анну еодоровну за безконечной вышивкой, иногда опускаемой вышивальщицею на колни въ какомъ-то нмомъ отчаяніи. Въ саду, около куртинъ передъ домомъ, виднлась фигура Наташи. Молодая двушка осматривала посаженные ею цвты, нтъ ли на нихъ новыхъ ростковъ, новыхъ бутоновъ. Въ чертахъ ея молодого, свжаго лица нтъ выраженія тоски и отчаянія, наложившихъ свою печать на лицо Анны еодоровны, но и она серьезна и озабочена, и можно сразу угадать, что не мысли объ этихъ цвтахъ придали ей такое выраженіе. Ее томитъ сознаніе, что она живетъ не такъ, какъ хотлось бы жить, какъ живетъ Вра Николаевна, погрузившаяся вполн въ интересы деревни, въ нужды окружающаго люда. Заслышавъ голосъ Ромы, здоровающагося съ отцомъ, съ матерью, съ сестрой, Наташа зорко глядитъ на него. Каковъ онъ сегодня? Не сдлался ли еще блдне? Не встревоженъ ли боле обыкновеннаго? Нтъ ли на его лиц нервныхъ подергиваній, такъ пугающихъ иногда ее? Ей каждый разъ при этихъ передергиваніяхъ кажется, что онъ хочетъ зарыдать. Бдный, бдный мальчикъ, если бы она могла хоть ему помочь. И вдругъ ей длается совстно и странно, почему она зоветъ его мысленно ‘мальчикомъ’. Какой же онъ ‘мальчикъ’, ему двадцать четвертый годъ или больше даже! Но что-жъ годы? Онъ живетъ, какъ мальчикъ, безъ дла, безпомощный, непрактичный, по-дтски капризничающій. Онъ подходитъ къ ней.

— Здравствуй, Наташа!— говоритъ онъ.

Она сжимаетъ его руку и спрашиваетъ тихимъ голосомъ, скороговоркой:

— Хорошо ли спалъ? Что нервы? Тюрьму не видалъ ли во сн.

Ее особенно поражало, когда онъ въ первое время разсказывалъ, что ему все снится каждую ночь, будто онъ еще въ тюрьм.

Онъ отвчаетъ:

— Нтъ, не снилось… Но все та же тоска, тоска…

— Вотъ сейчасъ напьемся чаю и уйдемъ,— утшаетъ она его.

Онъ усмхается, какъ усмхаются взрослые на наивныя утшенія ребенка. Онъ знаетъ, куда они уйдутъ.

На террас, между тмъ, ходитъ взадъ и впередъ и неумолкаемо болтаетъ еодоръ Романовичъ. Антонина Аркадьевна, куря папиросы, тоже разсказываетъ о новостяхъ, услышанныхъ утромъ. Вс, Романъ, Анна еодоровна, Наташа, молчатъ, ждутъ, когда кончится эта незанимательная для нихъ болтовня, знакомая всмъ чуть не наизусть.

Иногда Антонина Аркадьевна является къ чаю не въ дух и какимъ-то страннымъ тономъ говоритъ мужу:

— Ты, кажется, вчера очень поздно вернулся домой.

— Нтъ, то-есть да, въ часъ, должно-быть,— растерянно отвчаетъ онъ, смотря въ сторону.

— У tante Бетси былъ?— допытывается жена.

— Нтъ, такъ тутъ захалъ по дламъ,— скороговоркой произноситъ Ломовъ и начинаетъ торопливо другой разговоръ.

Она смотритъ на него съ холоднымъ презрніемъ. Онъ длаетъ видъ, что не замчаетъ ея взгляда, но и она и онъ знаютъ, что онъ хорошо видитъ и понимаетъ эти взгляды.

‘Что происходитъ между ними?’ — думаютъ Рома и Анна еодоровна. Отвта нтъ. Тмъ не мене очевидно, что въ отношеніяхъ супруговъ явилось что-то новое, какое-то глухое недовольство.

Чай, наконецъ, отпить, столъ прибранъ.

Наташа торопитъ Анну еодоровну и Романа гулять. Они нехотя соглашаются на ея доводы:

— Погода чудесная, все въ цвту, сидть на одномъ мст гршно.

Они идутъ вс трое.

— Опять въ село?— спрашиваетъ Анна еодоровна, выходя изъ сада.

— Да, да, я ужъ все приготовила,

Наташа быстро-быстро начинаетъ объяснять, что въ сел у Анисьи боленъ ребенокъ, что какая-то бабушка Прасковья просила чайку, что Гришутка совсмъ обносился и чуть не голый ходитъ. Она, смясь, показываетъ разные сверточки и узелочки, напиханные ею въ карманъ, въ зонтикъ, въ корзинку съ ручкой.

— Только я не пойду ходить съ тобою по избамъ,— замчаетъ Анна еодоровна.— Воздухъ тамъ положительно нестерпимъ.

Наташа спшитъ немного наивно оправдать мужиковъ.

— Что-жъ длать, Нина, мужики бдны!

— Я не о томъ. Но я не выношу этого воздуха. У меня въ прошлый разъ голова разболлась на цлый день и стало тошно.

— Это отъ непривычки, съ перваго раза,

Анна еодоровна усмхается въ отвтъ на ея ‘наивности’ и говоритъ шутливо:

— Для меня это будетъ всегда ‘съ перваго раза’.

Они доходятъ до села, Наташа забгаетъ въ дв-три избы знакомыхъ крестьянъ. Ея голосъ звенитъ въ этихъ избахъ. Ея спутники ждутъ ее, скучая, гд-нибудь на завалинк. Потомъ она выбгаетъ къ Анн еодоровн и Роману, раскраснвшаяся, радостная, и говоритъ:

— Вдь я не долго? не соскучились?

И на возвратномъ пути она идетъ уже какъ-то преобразившись, всему радуясь, всмъ восхищаясь. Ей хочется расцловать каждаго грязнаго ребенка, ее забавляетъ каждый цыпленокъ съ желтенькимъ пушкомъ, она кличетъ каждую вахластую собачонку. Жизнерадостная, она теперь любитъ всхъ и все за то, что эти вс и все даютъ ей столько счастья.

— Счастливица!— говоритъ ей Романъ.— Ты, кажется, убждена, что теперь все въ мір пошло хорошо, потому что ты дала кому-то чаю и кого-то нарядила въ новую рубашку.

Она съ удивленіемъ смотритъ на него.

— Я вовсе этого не думаю,— отрицательно качаетъ она головой.— Но отчего же не помочь, если можешь и если это такъ пріятно?

Онъ спрашиваетъ ее, читала ли она когда-нибудь, какъ смотрятъ многіе ученые на благотворительность? Нтъ? Очень жаль, потому что не мшаетъ знать. И онъ начинаетъ пояснять. Благотворительность еще нигд и никогда не спасла никого отъ нищеты, не улучшила нигд общественнаго положенія бдняковъ. Бдняки очень часто развращаются благотворительностью, превращаясь изъ работниковъ въ попрошаекъ, унижаясь и теряя свое человческое достоинство. Они пріучаются къ опек, къ безпечности. Даже больше: благодаря поддержк слабыхъ и неспособныхъ, благотворительность косвенно вліяетъ на вырожденіе людей — сильные гибнутъ безъ поддержки со стороны, слабые, поддерживаемые искусственно, плодятся и производятъ новыя, ни на что негодныя поколнія. Объ этомъ предмет есть цлые трактаты, серьезные, ученые, доказательные.

Онъ говоритъ подробно, Наташа слушаетъ и не можетъ спорить. Она не читала еще этихъ книгъ, она не знаетъ, насколько он серьезны и доказательны, она даже не знаетъ: врно ли Рома передаетъ ихъ смыслъ.

— Что же надо длать?— простодушно спросила она однажды.

Онъ улыбнулся горькой усмшкой.

— О, если бы кто-нибудь ршилъ этотъ вопросъ — міръ былъ бы спасенъ. Въ ршеніи этого вопроса — все

Она засмялась.

— Ты все о міровыхъ вопросахъ! Что же я въ нихъ понимаю.

Его сердило, когда онъ слышалъ такіе отвты.

— А ты думаешь, что на все надо смотрть съ точки зрнія своего муравейника, своего болота?

Она промолчала.

— А главное,— сказалъ онъ немного насмшливо:— это то, что отъ этихъ филантропическихъ посщеній бдняковъ пахнетъ идилліей, тми сказочками, гд разсказывалось, какъ добрая фея посщаетъ бдняковъ и раздаетъ имъ свои дары.

Наташа вспыхнула и вспылила, задтая за живое.

— Зачмъ ты смешься надъ этимъ? Это вовсе не смшно! Я знаю съ дтства нсколькихъ женщинъ здсь. Я крестила у четверыхъ. Я помогаю имъ, какъ знакомымъ, вотъ и все.

Онъ хотлъ что-то сказать, но она продолжала горячиться.

— Значитъ и ты былъ мальчикомъ изъ бабушкиныхъ сказокъ, когда тебя пригрвали Анисья Гавриловна, Борисъ Николаевичъ и Вра Николаевна? Зачмъ же ты ходилъ къ нимъ, принималъ ихъ ласки? Зачмъ разыгрывалъ комическую роль?

И увлекаясь все боле и боле, она продолжала дтски задорнымъ тономъ:

— Приласкать человка, постить его въ гор, дать ему необходимое, все это смшно, идиллія, сказки, сентиментальность! Ты это говоришь, потому что они, мужики, чужіе теб, не любишь ты ихъ. А попробуй самъ прожить такъ, чтобы къ теб никто, никто никогда не пришелъ съ утшеніемъ, съ помощью. Вдь это сентиментальность, это не разршитъ никакихъ міровыхъ вопросовъ!.. О, ты совсмъ не знаешь, что значитъ любить! Онъ уже забылъ сущность дла и только любовался ею, ея разгорвшимся личикомъ, горячностью ея рчи, наивными скачками въ опроверженіяхъ и возраженіяхъ. Ему хотлось обнять и расцловать ее, говоря ей:

— Полюби меня, и я узнаю, что значитъ любовь къ людямъ.

Анна еодоровна, не вмшиваясь въ споръ, съ чувствомъ тоски думала: ‘счастливое дитя’. Ей было горько, что она никогда не была такимъ счастливымъ ребенкомъ, что она никогда не испытала и не испытаетъ именно этихъ волненій. Она понимала, что Наташа счастлива, но она сама не сдлала бы теперь ни шагу, чтобы быть такъ счастливой. Что ей эти мужики? что ей ихъ горе? У нея есть свое горе, свои опасенія и ей-то никто не поможетъ. Они, эти мужики, нуждаются только въ куск хлба, ее кускомъ хлба не спасешь, не осчастливишь…

Вс трое возвращались съ прогулки домой прямо къ завтраку. Завтракъ проходилъ опять среди болтовни еодора Романовича и какихъ-нибудь новостей, сообщаемыхъ Антониною Аркадьевной. Иногда еодоръ Романовичъ узжалъ изъ дома до завтрака ‘по дламъ’, ‘по имнію’. Тогда Антонина Аркадьевна вздыхала съ видомъ мученицы. Отчего? Молодежь не могла понять этого. Затмъ, кончивъ завтракать, Анна еодоровна принималась за безконечную вышивку, называя ее мысленно ‘проклятою’. Наташа тоже вязала кружево или читала. Рома уходилъ въ свою комнату, брался за книги, отбрасывалъ одну, отталкивалъ другую, иногда просто думалъ: ‘такъ жить нельзя!’ Но какъ же жить? Отвта не было. Его ни къ чему не манило, никуда не тянуло. Впрочемъ, нтъ: отвтъ былъ, какъ жить, но этимъ отвтомъ не разршалось ничего: ‘жениться на Наташ’. При этой мысли онъ осыпалъ мысленно двушку страстными и нжными названіями, чувствовалъ, что его лицо разгорается отъ страсти. Но какой-то злой демонъ тутъ же шепталъ ему:

— И жить съ нею такъ же, какъ ты, живешь теперь, безъ дла, среди хандры, среди вчныхъ сомнній?

Иногда, какъ бы спасаясь отъ самого себя, онъ сбгалъ внизъ, бралъ книгу и читалъ вслухъ Наташ и Анн еодоровн какой-нибудь романъ. Наташа увлекалась этими чтеніями, порой высказывала громко:

— Какъ это хорошо!

Анна еодоровна слушала молча, разсянно, задумываясь, очевидно, о чемъ-то другомъ. Рома угадывалъ это чутьемъ, по ея поз, по ея устремленнымъ въ пространство глазамъ, по упавшимъ на колни рукамъ съ вышивкой. Это его расхолаживало. Нервный и впечатлительный, онъ самъ начиналъ чувствовать, что въ сущности и его самого плохо приковываетъ къ себ книга. Взглядывая мелькомъ на сестру, онъ начиналъ сбиваться, читалъ плохо, длая пропуски, наконецъ, ршительно говорилъ:

— Довольно!

Наташа выражала сожалніе, просила почитать еще.

— На самомъ интересномъ мст остановился. Почитай еще?

— Завтра дочитаемъ. У насъ вдь много свободнаго времени,— отвчалъ Рома, и въ его тон слышалась иронія надъ тмъ, что у нихъ много свободнаго времени.

Если Наташа уходила съ террасы, онъ обращался къ сестр:

— Анна, ты не слышала?

Она вздрагивала, приходила въ себя и въ недоумніи спрашивала:

— А? что?.. Что-нибудь случилось?

— Нтъ, я спрашиваю: слышала ли ты, что я читалъ?

— А-а!— протяжно говорила она.— Меня мало это занимаетъ, Рома, въ послднее время… Или — все знакомое, или — скучно уже очень… тоскливо.

И грустно улыбаясь, она добавляла:

— Этого и безъ романовъ слишкомъ довольно…

— Да!— вздыхалъ онъ,— слишкомъ довольно!

— Скажи, что произошло между отцомъ и матерью?

— Разв я знаю!

Она пожимала плечами:

— Неужели же придется вчно, вчно такъ томиться!

— Я не выдержу,— ршительно говорилъ онъ.

Если на другой день Наташа упрашивала Рому продолжать чтеніе, онъ соглашался неохотно. Во время чтенія ему все казалось, что это или давно знакомо, или скучно, тоскливо. ‘И зачмъ эти волненія по поводу несуществующихъ лицъ, это нервничанье по поводу небывалыхъ страданій, когда жизнь и такъ полна несчастныхъ людей, дйствительнаго горя? Мы плачемъ надъ романами, надъ драмами, надъ трагедіями, ослабляемъ себя этими волненіями надъ выдуманными муками, и насъ не хватаетъ на серьезное участіе къ живымъ людямъ, къ тмъ, кому нужны наши утшающія слезы? Это страшное зло, доведшее насъ до того, что мы можемъ хныкать надъ книгою или въ театр и быть въ жизни чуть не злодями и въ одно и то же время’. Ему вспоминались чувствительныя барыни, плачущія надъ романами и въ театрахъ и не только не признающія человческаго достоинства въ бднякахъ, но чуть не истязающія слугъ, обирающія на свои прихоти другихъ. Ему длалась противна читаемая имъ книга, длались противны другія книги…

Вс оживали на время, если къ обду, случайно или нарочно, назжалъ кто-нибудь изъ сосдей — все же хоть какое-нибудь разнообразіе. Романъ вслушивался въ бесды этихъ людей и, въ конц концовъ, начиналъ ощущать тяжелое чувство: и эти недовольны всмъ и всми, и они жалуются на безденежье, на паденіе курса, на застой въ хлбной торговл, на земскія неурядицы, на стсненія съ одной стороны и на неумнье съ другой, на недостатокъ людей? И еще Европа то и дло угрожаетъ войной, когда у насъ нтъ средствъ сводить концы съ концами и безъ войны. Что если насъ расколотятъ? Англія косится на насъ. Пруссіи и Австріи нельзя врить. Франція — она если воспользуется войной, то для себя, а не ради насъ. Да еще и ршится-ли она воевать съ Пруссіей. А наша западная окраина? Она вся переполнена нмцами. Русскіе помщики, эти якобы обрусители, вс бгутъ оттуда, нигд нтъ такого абсентеизма, какъ тамъ. Какая же можетъ быть надежда на твердость этой почвы въ случа войны? Все это говорилось вкривь и вскось, наобумъ, по передовымъ статьямъ послднихъ нумеровъ газетъ, полученныхъ въ деревн, консерваторами для того, чтобы обвинить либераловъ, либералами для того, чтобы прижать къ стн консерваторовъ. Молодые и старики, либералы и консерваторы, умные и глупые, вс сходились на одномъ пункт: ‘такъ дла идти не могутъ’,— сходились на этомъ потому, что подобными фразами легче всего отдлываться въ спорахъ. А какъ должны идти дла — этого никто не говорилъ, не умлъ сказать. Ругать гораздо легче, чмъ находить средства къ тому, чтобъ не было причинъ ругать. ‘Гд же исходъ изъ этой всеобщей безтолковщины, изъ этого всеобщаго недовольства?’ — поднимался въ душ Ромы мучительный вопросъ. А гости, наговорившись за обдомъ, садились тотчасъ же съ Антониной Аркадьевной и еодоромъ Романовичемъ повинтить и начинались такіе страстные споры, какъ будто отъ хода винта зависло не только благо игроковъ, но и судьба отечества. Сколько тутъ было глубокомысленныхъ соображеній, сколько высказывалось умнья, сколько расходовалось умственныхъ силъ! Въ этомъ занятіи проходили цлые часы, цлые вечера, по разговорамъ игроковъ можно было догадаться, что они играли и вчера, и третьяго дня. ‘И они еще жалуются, что нтъ людей, нтъ рукъ! Безстыдные тунеядцы, возведшіе игру въ дло! Мужикъ и бднякъ бьется и работаетъ въ пот лица, а они убиваютъ вс свои духовныя силы на игру!’ Гости становились противны и въ сущности хотлось только одного: ‘скорй бы они ухали’. Это же чувство охватывало и Наташу, и Анну еодоровну: было неловко разойтись по своимъ комнатамъ, было скучно въ теченіе нсколькихъ часовъ слышать одни и т же ‘пасъ’, ‘пасъ’, ‘одна пики’, ‘дв бубны’, ‘пасъ’, ‘пасъ’, ‘три пики’, ‘четыре бубны’, ‘пасъ’, ‘пасъ’.

Иногда, правда, изрдка, избавителями являлись Иволгины: они сидли съ молодежью, наводили разговоры на боле или мене живыя темы, возбуждали споры. Даже Анна еодоровна радовалась ихъ приходу и все рже и рже разражалась противъ Бориса Николаевича строптивыми выходками. Впрочемъ, онъ самъ длалъ все, чтобы не вызывать этихъ выходокъ. Онъ былъ въ обращеніи съ нею всегда насторож. Она чувствовала это. Иногда это немного раздражало ее, иногда она мысленно называла его за это ‘человкомъ съ тактомъ’, иногда ее вдругъ поражала мысль, что это не тактъ, а просто холодность, не заботливость расположеннаго человка, а отчужденіе мало интересующагося ею лица. Но вдь когда-то онъ интересовался ею? Теперь, кажется, это прошло безслдно, Тмъ не мене она пришла къ заключенію, что Иволгины и въ особенности онъ, Борисъ Николаевичъ, единственныя лица во всемъ сосдств, способныя подняться выше мелкихъ сплетенъ и интереса винта. Боле всего привлекало ее къ этимъ людямъ, что ихъ ровное настроеніе духа дйствовало успокоительно, являясь противовсомъ ея собственной тоск и раздраженію Ромы. Иные разговоры Иволгина западали глубоко въ ея памяти. Разъ онъ случайно увидалъ томъ стиховъ Некрасова, взялъ книгу, зачитался. Наташа пристала къ нему:

— Что же читаете про себя! прочтлте вслухъ!

Онъ сконфузился, точно уличенный въ шалости. Почему-то ему всегда казалось, что кто-то смется, видя его увлеченіе поэзіей. Самому ему это не казалось смшнымъ, но другимъ — онъ былъ убжденъ въ этомъ — другимъ это должно было казаться смшнымъ.

— Нтъ… вс же это читали,— отговаривался онъ.

— Ну, вотъ! Читали и еще послушаютъ!— воскликнула Наташа.— Вы же вотъ перечитывали!.. Миленькій, прочтите!

Онъ сконфузился еще боле отъ этого нжнаго эпитета и поторопился прочесть что-нибудь. Онъ началъ читать ‘Рыцаря на часъ’. Немного сбиваясь и путаясь, волнуясь и сердясь на себя за мальчишеское смущенье и за то, что онъ началъ читать, онъ мало-по-малу все-таки увлекся, и его голосъ дрогнулъ, когда онъ говорилъ:

Въ эту ночь я хотлъ бы рыдать

На могил далекой,

Гд лежитъ моя бдная мать…

И его голосъ точно внезапно окрпъ, сталъ звучне, мужественне, властне при чтеніи слдующихъ стиховъ, дойдя до изумительной гармоничности, когда онъ произносилъ:

Повидайся со мною, родимая!

Появись легкой тнью на мигъ!

Всю ты жизнь прожила нелюбимая,

Всю ты жизнь прожила для другихъ.

Съ головой, бурямъ жизни открытою,

Весь свой вкъ подъ грозою сердитою,

Простояла ты,— грудью своей

Защищая любимыхъ дтей.

И все полне и могуче лились изъ этой широкой мужской груди мучительные звуки призыва. Анна еодоровна ощутила легкій холодокъ, пробжавшій по спин, при звукахъ проникнутыхъ отчаяньемъ словъ:

Выводи на дорогу тернистую!

Разучился ходить я по ней,

Погрузился я въ тину нечистую

Мелкихъ помысловъ, мелкихъ страстей.

Отъ ликующихъ, праздно болтающихъ,

Обагряющихъ руки въ крови

Уведи меня въ станъ погибающихъ

За великое дло любви!

На террас воцарилось на нсколько минутъ молчаніе. Вс не то были подавлены охватившимъ ихъ чувствомъ, не то хотли продлить въ себ это ощущеніе, какъ бы отозвавшее и ихъ на-время отъ ликующихъ и праздноболтающихъ къ какому-то лучшему міру идей, стремленій, чувствъ.

Анна еодоровна очнулась первая и мимовольно замтила Иволгину какимъ-то особеннымъ ласковымъ голосомъ:

— Вы хорошо читаете!

— Я люблю это стихотвореніе,— отвтилъ Иволгинъ.

— Но что же ты не дочиталъ до конца?— сказалъ Рома, уже овладвшій собою и готовый издваться надъ темъ, что на минуту увлекло и его.

— У меня въ книг конецъ даже вымаранъ мною,— отвтилъ Иволгинъ.— Я не люблю его.

Рома загорячился.

— А въ немъ-то и есть правда, горькая правда? Остальное все дланное, фальшивое, ложное…

— Когда эта правда сдлается правдой для меня лично, я перестану жить,— твердо отвтилъ Иволгинъ, не слушая его, и, какъ бы испугавшись, что его заподозрятъ въ рисовк, поспшно добавилъ съ насильственной улыбкой: — или, по крайней мр, перестану читать подобные стихи.

Рома въ нервномъ возбужденіи заговорилъ:

— Нтъ, это правда для всхъ насъ, для нашего поколнія! Громкія фразы и полное безсиліе на дл. Въ каждомъ сидятъ два человка: герой и пошлякъ — герой по мысли и пошлякъ по длу. Это характерная черта всхъ насъ, русскихъ, въ настоящее время. Въ томъ весь трагизмъ переживаемой нами эпохи. Впрочемъ, и не мудрено. Вдь и матери, въ род рисуемой Некрасовымъ, не существуетъ. Некрасовъ выдумалъ эту мать.

Иволгинъ сухо перебилъ его:

— Позволь тебя поправить: ты, врно, хотлъ сказать, что ты не встрчалъ такихъ матерей. Но вдь ты еще вообще мало знаешь жизнь…

И, не слушая возраженій снова загорячившагося Ромы, онъ продолжалъ, увлекаясь своею мыслью:

— Я именно за то и цню Некрасова, что онъ указалъ на значеніе матери, что онъ указалъ на хорошую русскую женщину. Въ этомъ его безспорное воспитательное значеніе, какъ бы кто ни смотрлъ на его, вообще, неровный талантъ. Онъ, конечно, не разъ заставилъ молодыя женскія сердца волноваться и, можетъ-быть, не одна двушка задумывалась о томъ, подходитъ ли она къ типу хорошей русской женщины, способна ли она быть хорошей русской матерью, нтъ ли въ ней заклейменныхъ поэтомъ чертъ ‘Маши’, загубившей мужа-труженика… Будить эти чувства, будить эти мысли — это уже великая заслуга! Я знаю, что поэзія не дидактика, не педагогика, но если она иметъ и благотворное воспитательное значеніе, то слава ей!

Онъ увлекся и тотчасъ почувствовалъ какое-то стсненіе. Зачмъ это онъ говоритъ? Что за проповдничество? Какое дло имъ до всего этого? Еще подумаютъ, что онъ хочетъ ‘развивать’ Наташу? Разв имъ понятно искреннее увлеченіе такими предметами, какъ поэзія? Зачмъ вообще онъ ходитъ къ нимъ? Ничего у него нтъ съ ними общаго, все, что, какъ ему казалось, было между ними общаго, теперь порвалось. Для чего же онъ бываетъ здсь? О, если бы онъ могъ переломить себя и не ходить… не ходить…

Онъ взглянулъ мелькомъ на Наташу. Его взглядъ встртился съ ея взглядомъ. Оба они отчего-то смутились.

Съ минуту царствовало неловкое молчаніе.

Смущенный своимъ увлеченіемъ, снова сердящійся на себя за это увлеченіе, Иволгинъ перешелъ въ шутливый тонъ:

— Вотъ погоди, влюбишься, тогда узнаешь, есть ли хорошія русскія женщины, самъ станешь воспвать ихъ и думать только о томъ, чтобы твоя хорошая русская женщина полюбила тебя.

Рома невольно бросилъ взглядъ на Наташу. Она, его хорошая русская женщина, была тутъ. На нее онъ возлагалъ надежды, ждалъ ея поддержки, жаждалъ перерожденія черезъ нее. Анна еодоровна усердно вышивала, точно эта вышивка поглотила вс ея мысли. Но на ея щекахъ игралъ румянецъ. Она это чувствовала и досадовала на себя за это. Вдругъ онъ, Иволгинъ, догадается, что въ ея голов неотступно вертится мысль о томъ, за какую женщину считаетъ онъ ее или, лучше сказать, задатки какой женщины видитъ онъ въ ней? О, конечно, считаетъ за пустую, барышню, способную думать только о тряпкахъ, готовую продать себя за возможность имть эти тряпки? Но какое право иметъ онъ такъ думать? Разв онъ не видлъ, что она стремилась къ наук, что она запасалась знаніями, что она выказала способность къ работ? Опять въ ея душ поднялось гнвное чувство противъ него, и тотчасъ же мелькнула мысль, что все это она сама приписала ему, что онъ ничего этого не высказалъ про нее, что онъ деликатенъ съ нею, какъ заботливая мать съ больнымъ ребенкомъ. Неужели онъ ее все попрежнему любитъ? Она мелькомъ взглянула на него. Онъ перелистывалъ въ раздумьи книгу. Серьезное, спокойное, почти строгое лицо его было олицетвореніемъ мужественной красоты. Онъ неожиданно, какъ бы очнувшись отъ сна, закрылъ книгу и всталъ, проговоривъ:

— Пора идти!

Въ этомъ движеніи, въ этомъ ‘пора идти’ было что-то, показавшееся Анн еодоровн такимъ ршительнымъ, такимъ властнымъ, что въ ея голов мелькнула мысль: ‘вотъ настоящій мужчина’. Снова она разсердилась на себя и мысленно съ ироніей проговорила: ‘Я, кажется, скоро буду находить, что онъ и ходитъ не такъ, какъ другіе. Все это отъ скуки, отъ однообразія, отъ безлюдья. Нтъ, нтъ, надо скоре вырваться изъ этой тюрьмы. А то, пожалуй, не то что въ Иволгина влюбишься, а въ какого-нибудь сына Шершова’.

Она очень обрадовалась, когда представился случай развлечься на празднеств у tante Бетси. Цлую недлю толковали у Ломовыхъ о поздк на это празднество, приготовляли и осматривали наряды, посылали Аквилонова въ городъ для закупки какихъ-то мелочей. Даже Рома и тотъ повеселлъ — все же увидитъ новыя лица, услышитъ новые разговоры…

II.

Ломовы выхали рано утромъ,— чтобы избжать жары. Прозжая мимо дома Иволгиныхъ, они замтили въ саду Бориса Николаевича. Въ лтней блуз онъ возился около цвтовъ съ лопатою въ рук. еодоръ Романовичъ приказалъ кучеру пріостановиться.

— А вы что же? Не дете еще?— крикнулъ онъ Иволгину, привтствуя его рукою изъ коляски.

— Куда?— отозвался Иволгинъ, подходя къ ршетк сада и раскланиваясь со всми.

— Къ Елизавет Андреевн. У нихъ вдь пиръ.

— Нтъ, не ду,— отвтилъ Иволгинъ.

И, смясь, прибавилъ:

— Если кто-нибудь заболетъ, пришлютъ… Не люблю я этой сутолоки, особенно въ деревн. Скучно ужъ очень.

— Ахъ, вы медвдь, медвдь!— пошутилъ еодоръ Романовичъ.— Только бы сидть въ своей берлог.

Иволгинъ засмялся.

— Во всякомъ случа, могу сказать одно въ свое оправданіе: моя берлога полна цвтовъ и свта, потому ее и жаль покидать безъ толку.

Онъ съ любовью бросилъ взглядъ на свой домикъ и садъ. Онъ и Ломовы перекинулись еще нсколькими фразами и простились. Экипажъ покатился дале по ровной, мягкой, пыльной дорог. Глаза Наташи, Анны еодоровны и Ромы при словахъ Иволгина о его берлог невольно устремились на его домъ, весь утонувшій въ зелени и цвтахъ, блествшій свжею масляною краской и чистыми крупными стеклами оконъ, и имъ невольно пришло на мысль, что точно — такую берлогу можно полюбить.

Еще не успло изгладиться изъ памяти впечатлніе, вызванное домикомъ Иволгина, какъ начался неприглядный пейзажъ, возвщавшій вступленіе во владніе Елизаветы Андреевны. Изъ всхъ окрестныхъ имній ея имніе отличалось бдностью живописныхъ мстечекъ: плоское, однообразное, оно наводило уныніе ранней весной и поздней осенью, когда поля и нивы были лишены растительности. Теперь, правда, они красовались въ полномъ своемъ лтнемъ убранств и, надо сказать, что трава, и хлба были здсь лучше, чмъ гд-нибудь въ другихъ окрестныхъ имніяхъ. Было видно, что всмъ здсь распоряжается опытная и дятельная рука. Но засянныя пространства скоро смнились какой-то странной равниной съ срой и зеленоватой глиной, съ глубокими ямами, наполненными водой съ длинными, большею частью, низкими, то почернвшими отъ копоти, то срыми деревянными строеніями, тутъ же лежали груды вырытой глины, груды необожженныхъ и обожженныхъ кирпичей. Только изрдка боле или мене яркими пятнами на всемъ этомъ пустыр выдавались кочки, покрытыя жидкими кустами и мохомъ. Все это пространство кишло народомъ, мужиками и подростками, бабами и двочками, одни мяли глину, другіе носили ее на деревянныхъ и рогоженныхъ носилкахъ, третьи таскали кирпичъ. Весь этотъ рабочій людъ былъ въ грязныхъ холщевыхъ и пестрядинныхъ рубахахъ, порткахъ и сарафанахъ, синій и срый цвта были почти исключительно господствующими, какой-нибудь красный платокъ на баб рзалъ глазъ яркимъ пятномъ на однообразно-скучномъ фон. Вся эта мстность, почти лишенная растительности, какъ бы покрытая сплошь жидкою грязію съ ея неуклюжими и наскоро сколоченными бараками, съ ея людьми-муравьями, копошившимися среди этой грязи, сдлавшимися такими же сро-зелеными, какъ она, наводила уныніе. Но именно она-то и была излюбленнымъ мстомъ пребыванія Елизаветы Андреевны Кожуховой.

Еще издали Ломовы замтили на двор двухколесный кабріолетъ, напоминавшій т домодльные кабріолеты, въ какихъ здятъ колонисты. Онъ стоялъ у плоскаго дощатаго мостика, перекинутаго черезъ канаву, отдлившую кирпичный заводъ отъ проздной дороги. Въ кабріолет сидлъ здоровый, кровь съ молокомъ, парень лтъ четырнадцати, въ плисовой безрукавк, въ нарядной ямщицкой шапк на бекрень. Изъ-подъ шапки выбивались густыя кольца темнорыжихъ кудрей. Завидвъ кабріолетъ, Ломовы переглянулись между собою. Неужели tante Бетси и сегодня на завод? Рома замтилъ въ это время идущую къ мостику въ сопровожденіи приказчика женщину средняго роста, плотную, коренастую, съ обвтреннымъ краснымъ лицомъ, съ такими же красными руками. Она напоминала не то работящую бабу, не то здоровеннаго мужика по манерамъ и походк. На ней былъ какой-то полу мужской костюмъ: изъ-подъ короткой шерстяной юбки виднлись мужскіе сапоги, суконная кофта напоминала покроемъ мужской пиджакъ, черезъ плечо была прившена черная кожаная сумка со связкою большихъ ключей, гремвшихъ слегка на ходу. Только голова вмсто шапки украшалась яркимъ краснымъ шелковымъ платкомъ, подвязаннымъ концами подъ подбородкомъ. Изъ-подъ этого платка выбивались темно-рыжіе волосы, напоминавшіе цвтомъ волосы парня, сидвшаго въ кабріолет.

— Tante Бетси!— проговорилъ Рома.

Экипажъ Ломовыхъ, остановился. Tante Бетси, еще издали завидвъ родственниковъ, привтливо крикнула:

— А вы къ намъ?

Она потомъ обернулась къ приказчику, отдала дловымъ тономъ послднія приказанія и пошла къ экипажу Ломовыхъ.

— Не подаю рукъ, перепачканы!— сказала она по-французски.— Позжайте! Я за вами.

еодоръ Романовичъ предложилъ ей мсто въ коляск, она улыбнулась.

— Вся въ кирпич и въ глин! Мы съ Яшей еще васъ обгонимъ.

Она быстро услась подл наряднаго красавца-парня, взяла вожжи, и сытая лошадка быстро двинулась легкой иноходью впередъ. Парень сложилъ на груди руки съ видомъ человка, совершающаго прогулку въ экипаж.

еодоръ Романовичъ вскользь замтилъ по-французски жен:

— Бравый малый! И сходство…

Она пожала плечами, остановила мужа глазами и отвернулась въ сторону, бросивъ мимолетный взглядъ на ‘дтей’. еодоръ Романовичъ вдругъ ни съ того, ни съ сего завертлся въ коляск, съ неловкой торопливостью началъ говорить о выгодахъ, доставляемыхъ Елизавет Андреевн заводомъ, точно желая замять какой-то сдланный имъ промахъ.

За заводомъ опять шли засянныя поля, потомъ небольшой лсъ или паркъ, сквозь паркъ мелькнула сверкающая на солнц поверхность рки,— и, круто повернувъ въ сторону съ большой дороги, Ломовы очутились передъ усадьбой Елизаветы Андреевны.

Это былъ почти городской каменный домъ, прочный, немудреный по архитектур, съ массой хозяйственныхъ пристроекъ, амбаровъ, кладовыхъ, службъ, помщеній для извстной части нанимаемыхъ на лто рабочихъ. Вдругъ трудно было окинуть глазами всю эту массу построекъ. Но сразу бросалась здсь въ глаза прочность всего этого: толщина стнъ, увсистость замковъ, объемъ засововъ, желзныя крыши, все говорило о домовитости, о томъ, что тутъ ничего не заводили на короткое время, на скорую руку. Рядомъ съ этимъ поражали чистота и порядокъ. Сновавшія на двор бабы были одты въ однообразные красные съ желтыми, синими и блыми разводами ‘форменные’ сарафаны, немного напоминавшіе по узорамъ восточные рисунки. Когда экипажъ Ломовыхъ въхалъ во дворъ, нарядный парень уже сбросилъ съ себя плисовую поддевку и ямщицкую шапку и, оставшись въ кумачевой рубах, распрягалъ лошадь. Tante Бетси стояла на крыльц и отдавала приказанія бабамъ и мужикамъ, крича черезъ весь дворъ:

— Кринокъ, Авдотья, съ третьей полки не трогать до вечера. На второй полк все, что нужно до обда, Ермолай, ступай къ Матрен за свчами и передай Панфилу. Онъ ужъ знаетъ, куда надо вставить. Въ верхнемъ этаж откройте окна.

И, завидвъ Ломовыхъ, она сказала:

— Я сейчасъ, преображусь, Володя, Саша и Коля дома…

Ломовы вышли изъ экипажа. Почти тотчасъ же къ нимъ вышли навстрчу трое молодыхъ людей, вс, какъ близнецы, похожіе другъ на друга, только одинъ былъ лтъ-двадцати трехъ, другой лтъ двадцати, третій лтъ семнадцати. Коренастые, широкоплечіе, румяные, съ темно-рыжими, коротко остриженными густыми волосами, съ быстрыми глазами, они напоминали мать, но были свже, привлекательне ея. Радушно привтствуя родственниковъ, поминутно показывая при улыбк ряды ослпительно-блыхъ и крпкихъ зубовъ, они сильно пожимали и трясли руки прізжихъ, такъ что Анна еодоровна поморщилась отъ легкой боли въ пальцахъ.

— Вы, вроятно, къ maman пройдете освжиться?— проговорилъ старшій братъ Владиміръ, обращаясь къ дамамъ.— Пылища страшная, и опять становится душно. Не запомнить такого лта!

Потомъ онъ обратился къ еодору Романовичу:

— Вы, дядя, не купаетесь?

— Нтъ,— отвтилъ еодоръ Романовичъ.

— А ты?— обратился Владиміръ къ Ром.

— Я, пожалуй,— отвтилъ Романъ.

— Отлично. Мы еще не купались. А сегодня посл и не удастся.

Черезъ минуту вс три брата и Рома уже шли усыпанными ярко-краснымъ пескомъ дорожками по саду, чистому и нарядному не по роскоши цвтовъ, а по господствовавшему въ немъ порядку, къ рк. Сходъ къ рк — это было единственное живописное мсто во всей усадьб: садъ доходилъ до самаго берега, и отсюда начинался живописный песчаный обрывъ, потомъ внизу вилась вдоль берега проложенная Богъ всть какъ и кмъ живая дорога, покрывавшаяся по весн разливомъ рки, кое-гд она поднималась выше на пригорки, поросшіе кустарниками, а потомъ опять прядала внизъ почти въ уровень съ водою. Около такихъ пригорковъ въ кустарник надъ водой обыкновенно раздвались купающіеся. Спустившись изъ сада по проложенной наискось по откосу тропинк къ вод, молодежь стала быстро раздваться. Черезъ нсколько минутъ они были уже въ вод, и Романъ могъ бы позавидовать атлетическимъ формамъ, здоровью и сил своихъ родственниковъ. Казалось, эти красивыя и богатырскія фигуры были вылиты изъ бронзы, и это сравненіе какъ бы подкрплялось еще боле, когда подъ лучами солнца золотились ихъ ноги и руки, покрытыя, точно бронзировкой, рыжеватыми волосами. Они ныряли и плавали съ изумительною ловкостью и силой. Младшій изъ нихъ, дурачась, сталъ показывать, какъ плаваютъ бабы.

— А ты почему знаешь?— спросилъ Романъ.

— Да он же вонъ тутъ купаются обыкновенно. Мы смотрть ходимъ,— отвтилъ Коля.

Онъ громко засмялся и показалъ свои ослпительно блые, ровные и здоровые зубы.

— Щенокъ, въ ныншнее лто просвтился туда же,— снисходительно усмхнулся братъ Владиміръ.

И, обратившись къ Роману, тихо и серьезно замтилъ:

— А, впрочемъ, очень радъ, что онъ развивается вполн правильно. А то тамъ у нихъ въ городскихъ пансіонахъ чортъ знаетъ что творится и какія глупости творятъ мальчишки. Срылъ бы съ лица земли ваши города со всмъ, что въ нихъ есть.

— И построилъ бы ихъ въ деревняхъ?— съ улыбкой сказалъ Романъ.

— Вовсе бы упразднилъ. Нужна только деревня.

Владиміръ одлся, закурилъ папиросу и пошелъ впередъ съ Романомъ.

— Ахъ, бда нынче нашему брату, молодому здоровому человку,— проговорилъ онъ тмъ же серьезнымъ тономъ.— Невсты даже порядочной не сыщешь.

Романъ невольно вспомнилъ толки Иволгина о хорошей русской женщин.

— Плюгавыя, худосочныя, малокровныя,— продолжалъ Владиміръ нсколько презрительно и гадливо.— Заучиваются еще по своей вол, на разныхъ курсахъ чахнутъ, а того не понимаютъ, что двушка-одеръ ни на что не нужна — ни въ жены, ни въ матери.

— Такъ не безграмотными же имъ оставаться,— сказалъ Романъ.

— Конечно нтъ,— отвтилъ Владиміръ.— Если бы на безграмотныхъ и неотесанныхъ было удобно жениться нашему брату, такъ тутъ здоровыхъ крестьянскихъ двокъ вдоволь. Но и засаживать двчонокъ такъ, какъ ихъ у насъ засаживаютъ въ пансіонахъ, гимназіяхъ и институтахъ, это, братъ, мое почтеніе: можетъ-быть, он тамъ всему научатся, но здоровья-то ужъ потомъ никогда не нагуляютъ. Здоровье же — это все. Безъ него какимъ педагогикамъ и физіологіямъ ни учись, а здоровыхъ дтей не создашь. Гниль только плодить будешь. А здоровья-то и нтъ у этихъ ученыхъ двицъ. Что-жъ мудренаго, если, какъ выражается нашъ Геліотроповъ, ‘интеллигенція выродится при такомъ подбор’.

И засмявшись, онъ замтилъ:

— Кстати, ты не видалъ еще нашего Геліотропова?

— Кто это?

— Киникъ нашъ. Сперва пописывалъ что-то въ провинціальныхъ газетахъ, потомъ былъ сельскимъ учителемъ, теперь волостной писарь. Со ступеньки на ступеньку внизъ шелъ… Мы теб его покажемъ, когда будетъ позволительно. Maman, понятно, не допускаетъ его къ себ, ну, а на нашей половин иногда можно потшаться. Субъектъ тоже замчательный. Начитался вашихъ Дарвиновъ и запьянствовалъ.

— Что ты за чепуху говоришь!— досадливо сказалъ Ломовъ.

— Какую чепуху? это правда. Дарвины по его званію не полагаются, ну, вотъ онъ и запьянствовалъ, начитавшись ихъ. Да погоди, онъ теб это все самъ объяснитъ…

Ихъ нагнали младшіе Кожуховы, громко смясь и болтая между собою, и вс четверо прошли черезъ садъ въ господскій домъ.

Внутри этотъ домъ, какъ и снаружи, очень мало напоминалъ деревенскіе старинные дома. Все здсь было устроено по-городскому, по-новому, но заботливо и прочно. Эти коренастые люди, казалось, надялись здсь прожить долгіе-долгіе годы, любуясь на свое коренастое,— они врили, что оно будетъ такимъ,— потомство. Если бы въ окна не смотрли втви деревьевъ, если бы въ отворенныя окна не-плылъ свжій воздухъ, не напоминавшій города, если бы сюда не долетали изрдка откуда-то мычаніе скота, ржаніе лошадей, голоса птуховъ съ птичника, то можно бы было подумать, что находишься въ жилищ довольно богатыхъ людей въ столиц.

Въ просторной столовой съ липовыми стнами и потолкомъ, съ липовой мебелью, съ такими же буфетомъ и затйливыми полками для фарфора, вс уже собрались вокругъ чайнаго стола. Хозяйка успла уже передться въ шелковое платье темно-зеленаго цвта, гладко охватывающее ея полный станъ. Разливая чай, она видимо стснялась оборками изъ кружевъ на рукавахъ и часто отодвигала ихъ къ локтю. Точно такъ же ее стсняла длина платья, когда ей приходилось встать и пройти по комнат: она приподнимала юбку спереди, чтобы ходить, не спотыкаясь и не путаясь въ ней. Ея широкіе шаги невольно заставляли подумать, что это мужчина въ юбк. Тмъ не мене, она еще сохранила слды извстной своеобразной ловкости и любезности, говорившихъ о привычк вращаться въ хорошемъ обществ. Ея русскій языкъ былъ нсколько вульгаренъ, но зато по-французски, по-нмецки и по-англійски она выражалась безукоризненно. Молодые люди вошли въ столовую въ ту минуту, когда, продолжая начатый разговоръ, Елизавета Андреевна горячо говорила еодору Романовичу:

— Что ты мн говоришь о ворахъ и грабителяхъ, отъ нихъ замки есть, на нихъ есть судъ. Лнтяи и дураки вотъ наше наказаніе. Я по крайней мр прежде всего смотрю, не лнтяй ли и не болванъ ли нанимающійся. А воры…

Она засмялась и въ этомъ смх послышались нотки, напоминающія смхъ ея сыновей, немного вульгарный, не много циничный.

— Вс мы воры, если плохо лежитъ…

Антонина Аркадьевна немного поморщилась. Елизавета Андреевна, можетъ-быть, замтила, а можетъ-быть и не замтила эту гримасу и продолжала тмъ же тономъ:

— Вдь эксплоатація то же воровство, а вдь уже кто изъ насъ не станетъ выторговывать рабочаго подешевле: хоть бы отъ этой работы цлые капиталы перепали въ нашъ. карманъ. Своя рубашка ближе къ тлу. На этомъ все держится.

Она опять засмялась:

— Вонъ Владиміръ нашъ читалъ, какъ надо жить по мннію графа Льва Николаевича Толстого, если не желаешь быть эксплоататоромъ и воромъ. Носить посконь, сермягу и лапти.

Владиміръ съ небрежнымъ выраженіемъ вмшался въ разговоръ, говоря немного свысока:

— Все это пустыя фразы! Говорить легко, но исполнять трудно. Другимъ рекомендуютъ, сами не длаютъ. Жареные рябчики сами въ ротъ не влетаютъ. Надо изъ-за нихъ поработать. Ну, волей-неволей и эксплоатируютъ вс другъ друга, кто кого смога, тотъ того и за рога…

— Отъ трудовъ праведныхъ не нажить палатъ каменныхъ,— вставилъ свое слово Александръ. Младшій братъ похвасталъ своею гимназическою ученостью и проговорилъ:

— Homo homini lupus!

Вся семья пла въ одинъ голосъ. Самоувренно, съ пренебреженіемъ къ противникамъ, съ твердой врой въ правоту своихъ мнній. Нельзя было уловить въ ихъ рчахъ ни одного диссонанса. Видно было, что они спвались долго и заботливо.

Антонину Аркадьевну коробило отъ этой откровенности: ‘и себя, и другихъ называютъ ворами и не смущаются: совсмъ одичали и озврились въ деревн’.

— Однако, ты сама говорила, что у тебя рабочіе благоденствуютъ,— замтила она:— а теперь клевещешь на себя.

Елизавета Андреевна сдлала гримасу.

— Умной бабой считаютъ, потому и идутъ охотно ко мн, а я въ качеств умной бабы стараюсь, чтобы имъ было сносне у меня, чмъ у другихъ. Иначе или дло плохо длалось бы, или народъ разбгался бы…

— То-есть ты переплачиваешь имъ противъ другихъ,— съ усмшкой сказала Антонина Аркадьевна, желая скорй покончить этотъ щекотливый разговоръ.

— Вовсе нтъ: забочусь больше, вотъ и все.

И, поясняя свою мысль, она прибавила:

— Въ хозяйств не то важно, сколько тратится, а то, какъ тратится — съ толкомъ или безъ толку. Въ этомъ все.

Она вздохнула.

— Это тоже наука. Недаромъ же я семнадцать лтъ ее въ этой школ проходила. Вонъ посмотри, какихъ атлетовъ откормила по этой метод.

Она не безъ гордости указала на сыновей…

Семнадцать лтъ тому назадъ Елизавета Андреевна ушла отъ своего ‘флигель-адъютанта’, какъ она до настоящаго времени называла своего мужа, хотя онъ уже давно былъ генераломъ. Росла она въ богатой помщичьей семь, была прекрасно образована, хорошо знала деревню, откуда во время двичества вызжала только на три мсяца въ году по зимамъ. Про ея отца говорили, что онъ ‘крутенекъ’, про ея мать говорили, что она ‘хозяйственный человкъ’. Дочь наслдовала характеръ ихъ обоихъ: была и крутенька, и хозяйственна. Въ одинъ изъ пріздовъ въ Москву она понравилась юному флигель-адъютанту Кожухову, и одна изъ ея бабокъ быстро скрутила молодыхъ людей, прежде чмъ Елизавета Андреевна дала себ ясный отчетъ, любитъ или не любитъ она своего жениха. Съ перваго же года супружеской жизни молодая женщина поняла, что если она и не чувствуетъ отвращенія къ мужу, какъ къ блестящему красавчику и ловкому свтскому кавалеру, то и не любитъ его, какъ слдуетъ любить мужа, по ея понятіямъ, то-есть уважая его, прося его совтовъ, опираясь на него, отчасти даже побаиваясь его.

— Это былъ мой первый любовникъ,— говорила она на своемъ нсколько черезъ мру откровенномъ язык.

Тмъ не мене, она оставалась врна этому любовнику десятокъ лтъ, покуда въ одинъ прекрасный день онъ не только надлалъ неоплатныхъ долговъ, но и завелъ любовницу изъ балета. Были эти любовницы у него и прежде, но Елизавета Андреевна, вроятно, не знала о нихъ или знала, но не боялась ихъ, такъ какъ у мужа не было еще долговъ. Тутъ же Елизавета Андреевна сразу, не давъ мужу даже времени опомниться, захватила своихъ дтей и ухала въ ‘Глинки’. Это имніе было подарено ея дтямъ бабкою. Мужъ не протестовалъ, такъ какъ за него платились долги при помощи продажи другихъ имній жены, и онъ выпутывался довольно счастливо изъ скверной исторіи разоренья. Прощаясь съ женой, онъ даже нашелъ въ душ то утшеніе, что она ‘узжаетъ только на время’, что ‘она вернется’. Но она не вернулась и не могла вернуться.

‘Глинки’ были запущены, почти не приносили дохода, пришлось самой взяться за все, чтобы ‘поставить на ноги’ имніе, и при этомъ приходилось поставить на ноги дтей. Лтъ черезъ пять ея ‘флигель-адъютантъ’ неожиданно постилъ семью: она, Елизавета Андреевна, не смутилась, не испугалась. На что она ему безъ денегъ и съ дтьми? Но онъ, увидвъ ее, и смутился, и испугался. Онъ засталъ ее какъ разъ въ кухн, когда она учила судомойку, какъ нужно мыть берестою и пескомъ столы и скамьи. Онъ смутился и сконфузился. Эти рабочія руки со слдами мозолей, это обвтренное на холод и на зно лицо съ оперхнувшею и красноватою кожею, эти мужскіе неуклюжіе сапоги отбили у него всякую охоту не только разыгрывать роль перваго любовника, но даже доискиваться, какъ живетъ его жена, не завела ли она второго любовника. Онъ ухалъ дней черезъ пять, даже не поссорившись съ нею, а какъ узжаютъ отъ конторщика, отъ управляющаго, отъ экономки, отъ довреннаго лица, оставшись довольными веденіемъ ввреннаго имъ дла по управленію имніемъ и по воспитанію дтей. Но если бы онъ и вздумалъ разыграть роль ревниваго мужа, то, вроятно, его ревнивые подозрнія и розыски не нашли бы точки опоры, по крайней мр тамъ, гд онъ сталъ бы искать.

Оставшись на двадцать седьмомъ году ‘соломенной вдовой’, Елизавета Андреевна прожила такъ, что ни одинъ изъ ея сосдей не могъ похвалиться ея расположеніемъ. Правда, ходили какіе-то темные и смутные слухи о трехъ приказчикахъ, но эти слухи опровергались тмъ, что каждый изъ этихъ приказчиковъ за первую вину былъ удаленъ изъ имнія въ двадцать четыре часа. Злые языки находили тоже большое сходство между сыновьями Елизаветы Андреевны и Яковомъ Безроднымъ, исполнявшимъ теперь роль постояннаго спутника Кожуховой въ ея поздкахъ на заводъ и по имнію, и жившимъ въ дом вмст съ господами, въ качеств не то врнаго слуги, не то ихъ товарища. Но въ то же время вс знали, что Якова Безроднаго привела въ усадьбу какая-то бдная женщина, когда ему было лтъ пять, и выкланялась у Елизаветы Андреевны, чтобы послдняя взяла его на воспитаніе. Кожухова согласилась оставить мальчика у себя, онъ жилъ при дом, его обучили грамот, ознакомили съ крестьянской работой, подарили ему участокъ земли, чтобы онъ, подросши, не остался бездомнымъ нищимъ, сыновья Кожуховой обращались съ нимъ если не такъ, какъ съ братомъ, то съ фамильярностью благодтелей, любящихъ баловня-воспитанника, вотъ и все. Сама Кожухова и ея дти любили по-своему воспитанника, тмъ не мене ему доставалось не мало, когда онъ иногда, ни съ того, ни съ сего, поднималъ голову, или, какъ выражались въ дом, ‘когда на него чортъ садился’. Вообще у Кожуховой была извстная опредленная манера обращенія съ людьми: пока они служили у нея или были подчинены ей, они не смли ‘дуть въ свой носъ’, какъ выражалась она. Дти, заставившія ее бросить ‘перваго любовника’, когда онъ готовъ былъ пустить ихъ по-міру,— эти дти испытали вполн ея систему отношенія къ людямъ и узнали, что у матери тяжелая рука. Эти быстрыя расправы не мшали имъ и любить ее чисто животною любовью, и слпо подражать ея образу дйствій. Можетъ-быть, тутъ не было какихъ-нибудь возвышенныхъ чувствъ, но сознаніе, что они перегрызутъ каждому другъ за друга горло, было очень сильно развито въ этихъ людяхъ, какъ бы отлитыхъ въ одну форму.

Тотчасъ посл чаю вся молодежь отправилась бродить по конюшнямъ и постройкамъ скотнаго двора. Братья Кожуховы любили похвастать своимъ скотомъ и его помщеніями. Подъ тмъ или другимъ предлогомъ они заманивали каждаго, кого только можно было туда заманить.

— Иной человкъ не живетъ такъ, какъ наша скотина:— съ гордостью пояснялъ Владиміръ.

— Ну, бдняки иногда отъ лни да глупости не умютъ устроить себ порядочнаго логова,— подхватилъ Александръ.— А вы возьмите богачей — у Валерьяна Александровича Апухтина и конскій заводъ, и деньжищъ прорва, а его конюшни спасуютъ передъ нашими, даромъ, что мраморомъ украшены. Лошади не это нужно.

— Такъ мы же сами пять разъ на дню все провримъ и просмотримъ,— подхватилъ Николай.— Вы поврите ли, кузина, Володька разъ ночью какъ спалъ, такъ и побжалъ въ кошошни, услыхавъ, что лошади бьются.

— Нтъ, вы взгляните на эту прелесть,— обратилъ Александръ вниманіе присутствующихъ на одну изъ лошадей.

Онъ провелъ рукою и похлопалъ по крупу граціознаго животнаго. Въ его лиц, въ его ласк было что-то такое, какъ-будто онъ ласкалъ любимаго ребенка, обожаемую двушку. еодоръ Романовичъ, попавъ въ свою сферу, къ лошадямъ, ораторствовалъ о достоинствахъ разныхъ породъ лошадей, о Хрновскомъ завод, объ орловскихъ рысакахъ, о битюгахъ, объ арабскихъ коняхъ, о шведкахъ. Владиміръ горячо прервалъ его.

— Что вы намъ говорите, дядя, о породахъ! Не диво, когда кровныя лошади хороши. Заплатятъ люди тысячи за своихъ лошадей и хвастаютъ ими. У насъ все свое, помси, раздобывали гд могли жеребцовъ, а вотъ какихъ коней выхолили. Это все дло нашихъ рукъ, вотъ что дорого.

— У насъ и коровы,— сказалъ Николай:— не чистыя тирольки или дургамки. Мы при грошевыхъ сравнительно затратахъ своихъ русскихъ коровъ облагородили. И ростъ увеличили, и молочность…

Прошли къ воротамъ посмотрть ихъ помщенія, скотины здсь не было, такъ какъ она была вся въ пол. Порядокъ былъ и здсь образцовый, ‘хоть танцуй’, какъ сказалъ съ увлеченіемъ Николай. Владиміръ усмхнулся и съ благодушной ироніей замтилъ:

— Николай нынче особенно возлюбилъ коровникъ.

Николай раскраснлся.

— Что такъ?— спросилъ еодоръ Романовичъ.

— Должно-быть, потому что… вотъ говоритъ, что тутъ хоть танцуй.

Онъ взглянулъ на младшаго брата съ плутоватой и отцовски поощрительной улыбкой и перевелъ глаза на молодую бабенку въ красномъ ‘форменномъ’ сарафан и въ бломъ съ домодльными прошивками и кружевами передник. еодоръ Романовичъ не безъ лукавства подмигнулъ племянникамъ, какъ бы говоря: ‘понимаю, понимаю’. Бабенка, должно-быть, замтивъ, что господа говорятъ о ней, застнчиво вертла кружевной кончикъ передника и въ то же время особенно торопливо поясняла барышнямъ, какія коровы гд стоятъ. Ея бойкіе глаза были смиренно закрыты длинными рсницами, а губы, яркія и сочныя, то и дло показывали два ряда зубовъ, какъ бы созданныхъ для щелканія крпкихъ орховъ. Выходя изъ коровника сзади всхъ, Николай выставилъ локоть и, проходя мимо бабенки, задлъ имъ ея плечо и грудь.

Посл осмотра помщеній для скота прошли на птичникъ. Здсь было поразительное множество разныхъ породъ куръ, индюшекъ, утокъ, гусей. Кожуховы и здсь знали вс мелочи. Это ноская курица, эти индюшки на откормъ назначены, этого откормыша скоро на столъ подадутъ, а вонъ тюремный узникъ, арестованный за убійство. Кожуховы показали необычайно большого птуха съ крупными шпорами, постоянно калчившаго или убивавшаго въ драк своихъ противниковъ. Наконецъ осмотръ птичника тоже кончился, и Кожуховы выразили сожалніе, что теперь почти нечего смотрть, въ оранжереяхъ и нарниках — все выставлено на воздухъ.

— Я и такъ ногъ не чувствую подъ собой,— съ улыбкой сказала Анна еодоровна.

— Ахъ, такъ пойдемте скорй, кузина, къ гимнастик. Тамъ отдохнете въ гамак,— сказалъ Александръ.— Вы вдъ любите его.

— А вы не устали?— спросилъ Владиміръ у Наташи.

— Нтъ, я вообще много хожу,— отвтила она,

— И отлично длаете. Моціонъ укрпляетъ здоровье.

Она засмялась.

— Ну, мн, кажется, нечего укрплять его еще…

Его глаза безцеремонно остановились на Наташ съ плотояднымъ выраженіемъ. Онъ какъ бы осматривалъ ее. Это покоробило Рому. Въ душ шевельнулось какое-то злое чувство, уже накипвшее съ самаго перваго его разговора въ это утро съ Владиміромъ о брат Кол. ‘Циники и животныя,— мелькнуло въ его голрв.— Только и живутъ для брюха’.

Вс дошли до площадки въ саду, гд была устроена гимнастика, гигантскіе шаги, трапеціи, качели, воздушныя лстницы. Сбоку въ тни былъ гамакъ и нсколько скамеекъ со спинками. Здсь было пріятно отдохнуть, въ тни было прохладно, отъ куртинъ съ цвтами вяло ароматомъ. Братья опять заговорили, что этотъ уголокъ они устроили сами…

— Когда живешь въ деревн, нужно все устраивать такъ, чтобы было удобно, чтобы не было ни въ чемъ недочетовъ,— говорилъ немного педантичнымъ тономъ Владиміръ.— Въ город что понадобилось, то и достанешь. Здсь надо все, что нужно или можетъ понадобиться, завести у себя дома, чтобы не чувствовать позывовъ къ городу. Впрочемъ, мы такъ обжились здсь, что насъ и при меньшемъ комфорт никуда не тянуло бы. Вонъ Колька только и живетъ всю зиму мыслью о возможности удрать сюда на каникулы…

Владиміръ сталъ почти съ ненавистью говорить о город: притонъ паразитовъ, подающихъ плоть и кровь трудящейся Россіи, вертепы мелкаго разврата, губящіе лучшіе соки подрастающихъ поколній, канцелярія, не имющая понятія о нуждахъ народа и создающая для него свои законы. Романа даже удивили желчныя и рзкія ноты въ голос Владиміра и его жесткія выраженія.

— Да теб-то что до народа? Ты-то народъ, что ли?— оборвалъ онъ Владиміра, раздраженный его тономъ.

— Народъ! А ты думаешь кто?— отвтилъ Владиміръ.

— Ну да, еще недавно говорилъ, что вы народъ эксплоатируете.

Владиміръ захохоталъ.

— Ахъ, ты насчетъ сентиментовъ? Ну, да, эксплоатируемъ народъ, а онъ, гд можно, эксплоатируетъ насъ.

— Такъ на ножахъ и живете?— насмшливо спросилъ Рома.

— Насторож!— коротко отвтилъ, какъ отрзалъ, Владиміръ.

И снова онъ сталъ распространяться о томъ, что въ жизни чувствительность и сентиментальничаніе не ко двору. Борьба за существованіе везд. Человкъ только долженъ разумно ее вести: не давать маху, не звать и не пробовать загрызть другихъ, а то какъ разъ въ первомъ случа его надуютъ, а во-второмъ самого загрызутъ.

‘Гд уже васъ-то загрызть’,— съ отвращеніемъ думалъ Романъ.

— Вс, братъ, люди — алчущіе и только,— сказалъ наставительно и свысока Владиміръ.

— Ужъ не правды ли?— съ ироніей спросилъ Рома.

— Гд тамъ: правды! Просто хлба. Правды что-то въ тысячелтія никто не нашелъ, а безъ хлба и двухъ дней, пожалуй, не проживешь. Будетъ онъ у всхъ — будетъ и правда.

Въ дом, между тмъ, Елизавета Андреевна бесдовала съ Антониной Аркадьевной о длахъ, изрдка отдавая слугамъ хозяйственныя приказанія. Она не трогалась съ мста и не волновалась, видимо сознавая, что у нея все въ порядк. Она утшала Ломову насчетъ Нины. Сегодня будетъ къ обду Апухтинъ. Наврное будетъ это ршительный день для него. Онъ уже намекалъ, что онъ очарованъ Ниной. Теперь онъ очаруется еще боле: сегодня она очень эффектна въ своемъ оригинальномъ наряд. На Анн еодоровн было платье цвта суроваго полотна, все отдланное узкими воланами съ бьэ изъ яркаго серизоваго канауса. Рукава, сшитые изъ прошивокъ такого же цвта, какъ платье, позволяли видть не только форму руки, но и ослпительно блую кожу. Изъ-подъ такихъ же прошивокъ сквозила часть груди, а оборки съ серизовыми бьэ, охватывавшія шею и потомъ расходившіяся въ стороны на груди около вставки изъ прошивокъ, и дале сходившіяся опять вмсте къ тальи, скрадывали извстную худощавость молодой двушки. Маленькіе завитки черныхъ волосъ снизу у затылка очень эффектно лежали на серизовомъ шелку бьэ.

— Одного я боюсь,— мелькомъ замтила со вздохомъ Антонина Аркадьевна:— говорятъ, Апухтинъ очень недалекъ.

Елизавета Андреевна съ удивленіемъ широко открыла глаза.

— Да вдь Нин не профессоръ и не учитель нуженъ, а мужъ? При чемъ же тутъ умъ?

— Ахъ, ты не знаешь, что значитъ не уважать мужа,— начала Ломова, затронутая за живое.

— Перестань, перестань! Все это глупости! Мой ‘флигель-адъютантъ’ былъ очень и очень не глупъ, а что толку? Если бы онъ былъ глупъ, было бы даже лучше, забрала бы его въ руки и заставила бы плясать по своей дудк.

— И осталась бы жить съ мужемъ, не чувствуя къ нему уваженія?

— Мужъ вовсе не для того нуженъ! Ну, уважаешь его — прекрасно, не уважаешь — на нтъ и суда нтъ.

Антонина Аркадьевна опять вздохнула.

— Ты говоришь все это, потому что ты не испытала этого, не краснла за мужа…

— Краснть за мужа? Да разв я его воспитала? Нтъ, это все пустяки. Страшно, когда мужъ, какъ твой, нелпо устроитъ свои дла и разорится. Ну, такъ это можетъ сдлать и глупый, и умный, и глупаго можно скоре связать по рукамъ и по ногамъ.

Она положила свою руку на руку Антонины Аркадьевны и дружески пожурила ее:

— Ты сама во всемъ виновата! Не умла взять его въ руки, не умла самостоятельно распоряжаться. Я тебя не обвиняю, я знаю, что вы, женщины изъ городскихъ барышень, вовсе не знаете практическихъ длъ, но фактъ остаетея фактомъ. Мой ‘флигель-адъютантъ’ былъ не изъ тхъ, кого пеленать можно, а все же я выпуталась изъ бды и уволила его отъ себя…

— Что-жъ, по-твоему мн надо было идти на скандалъ развода?

— Какой же тутъ скандалъ: мать спасаетъ дтей отъ мота-отца? Это подвигъ, а не скандалъ. А если бы даже и скандалъ — мн-то что до этого? Принимать люди не стали бы? Вопросъ: пошла ли бы я сама къ нимъ? Ну, у тебя не было скандала, а каково ты провела эти девять лтъ? кто пришелъ удивляться твоей врности мужу? кто подалъ теб руку помощи?

Антонина Аркадьевна сдвинула брови. Она не привыкла, чтобы ей давали наставленія.

— Хорошо теб говорить, когда теб дали на дтей ‘Глинки’. А съ нмъ бы я ушла отъ мужа, куда ушла бы?

— Какъ куда? А въ Ломовское, къ дяд? Вдь оно теперь было бы твое или дтское, помимо твоего мужа. Теперь же онъ не сегодня, такъ завтра можетъ опять все промотать. Уже часть лса продалъ! И кому? Шершову! Извстному кулаку! Шершовъ уменъ, это правда, но все же кулакъ. Какъ же. можно было ему продать? Это называется хозяйствомъ! Да я хлбъ съ водой ла, покуда не поставила имнія какъ слдуетъ. Покойный Петръ, бывало, за меня боялся, что не выдержу, да говорилъ:— ‘Поймутъ ли только дтки то, что мать для нихъ переноситъ’.

Въ ея голов прозвучала мягкая нотка при упоминаніи о Петр, первомъ приказчик, руководившемъ ею въ ея первыхъ шагахъ по управленію ‘Глинками’. Антонина Аркадьевна какъ будто смутилась при упоминаніи Кожуховой объ этомъ человк. Но Кожухова, охваченная на минуту воспоминаніями, продолжала:

— Многимъ я обязана этому человку. Собака не могла бы быть преданне. А что за свтлый умъ былъ, что за смтка! Да десять сельскохозяйственныхъ академій пройди, такихъ ясныхъ понятій о сельскомъ хозяйств не пріобртешь. Энергіи и неутомимости непочатый уголъ. Притомъ неподкупная честность.

Антонина Аркадьевна мелькомъ замтила:

— Однако, ты ему отказала же.

— Ахъ, что ты говоришь:, отказала, отказала! Скоре не я ему отказала, а онъ самъ ушелъ!..

Она сдвинула брови, и по ея вчно-спокойному. самодовольному, лицу скользнула тнь.

— Странный человкъ былъ,— въ раздумьи проговорила она.— Одного такого только и видла. Съ чего ушелъ? Сталъ попивать, говорить въ пьяномъ вид разныя глупости, и это такъ смутило его, что онъ оставилъ меня. Пошелъ, куда-то на богомолье, въ монастырь — и умеръ…

Она вздохнула и задумалась. Передъ ея глазами пронесся образъ этого полнаго силъ и энергіи ‘страннаго человка’, привязавшагося къ ней, какъ можетъ привязаться къ госпож влюбленный въ нее рабъ. Она явилась въ деревню молодой бжавшей отъ мужа и спасавшей благосостояніе дтей женщиной. Она, неутомимая, энергичная, простая въ обращеніи, вмст съ Петромъ, подъ руководствомъ Петра ‘поднимала’ Глинки. Только они, да ночь темная знали, какъ тсно связала ихъ эта общая, упорная, неустанная работа. Шестъ лтъ они шли рука объ руку. Она длалась все бодре и энергичне, а на него начали находить минуты мрачной зловщей тоски. Что его томило? Усталость отъ работы? Горькое сознаніе, что вчно онъ будетъ только ея приказчикомъ? Раскаянье за грхъ или страхъ, что этотъ грхъ узнаютъ когда-нибудь люди? Никто не зналъ душевныхъ тайнъ ‘страннаго человка’ и только видли вс, что Петръ иногда ходитъ угрюмый, какъ осенняя ночь, посматривая мрачно на господскихъ дтей, точно раздумывая, будутъ ли они такъ любить мать, какъ онъ ее любить. Для нихъ вдь она надрывается, они для нея — все. Что-то близкое къ чувству ненависти къ этимъ дтямъ поднималось въ его душ… Наконецъ, Елизавету Андреевну постилъ ея ‘флигель-адъютантъ’. Петръ напился въ этотъ день впервые пьянымъ и среди дворни произошелъ невообразимый переполохъ: Петръ грозился въ людской зарзать барина и кричалъ, что баринъ ей не мужъ. Его пришлось замкнуть гд-то въ кладовой. На слдующій день онъ ходилъ съ опущенной головой и потупленными глазами. Елизавет Андреевн удалось переговорить съ нимъ ‘о длахъ’, и онъ какъ будто успокоился. Но дня черезъ три еще разъ напился и еще отчаянне кричалъ: ‘какой онъ ей мужъ, заржу!’ Но ‘флигель-адъютантъ’ ухалъ, наконецъ. Все должно было, повидимому, войти въ прежнюю колею. Однако, не вошло. Петръ сталъ иногда попивать и каждый разъ въ пьяномъ вид бушевалъ: ‘попробуй онъ воротиться: заржу’. Протрезвившись, онъ становился мрачне прежняго и какъ-то совстливо сторонился отъ барыни.

— На пьянаго-то и смотрть, поди, противно,— говорилъ онъ хмуро.

Это его мучило, терзало, а тоска гнала къ вину. Человкъ, справлявшійся съ самыми сложными сельскохозяйственными задачами и поражавшій всхъ ясностью и глубиною своихъ взглядовъ, не могъ справиться съ вопросами любви и ревности, съ мыслью о томъ, что онъ только любовникъ, а тотъ мужъ, что онъ только приказчикъ, а господскія дти — все, что чмъ боле они подрастаютъ, тмъ опасливе должны быть его отношенія къ ней. Наконецъ, онъ разъ, очнувшись посл пьянства, услыхалъ отъ прислуги, что именно онъ говорилъ въ пьяномъ вид. Онъ поблднлъ, какъ полотно.

— Посл этого какіе же господа держать станутъ,— проговорилъ онъ.

Въ этотъ же день Елизавета Андреевна услыхала отъ него:

— Не слуга я ужъ здсь.

По ея тлу пробжала теперь дрожь отъ воспоминанія объ этомъ дн, объ этой минут. Она провела машинально рукой по лицу, точно оно еще и теперь горло отъ чьихъ-то жгучихъ слезъ, отъ безумныхъ поцлуевъ. Ей было и сладко, и жутко передъ этимъ порывомъ безумія мужицкой любви. Иногда она удивлялась, какъ онъ тогда не задушилъ и ее, и себя. Передъ этимъ днемъ блднло все, что пережилось въ послдующія девять лтъ, когда о Петр уже не было почти никакихъ извстій. Въ эти девять лтъ взяла надъ всмъ верхъ животная сторона прозаической натуры — эти заботы о комфорт, о домовитости, о накопленіи богатства, и развился тотъ цинизмъ по горло сытаго человка, признающаго только интересы брюха, только наслажденія здоровой сытости.

— Мн ужасно грустно,— начала Антонина Аркадьевна:— что у Нины что-то произошло съ Иволгинымъ. Съ нимъ она, конечно, была бы счастливе.

— Безъ любви-то счастливе съ молодымъ?— воскликнула Кожухова.— Ну, нтъ, безъ любви лучше ужъ быть замужемъ за старикомъ. Свободне, по крайней мр.

Ломова поморщилась.

— Нина будетъ, во всякомъ случа, честной женой.

Кожухова пожала плечами.

— Это все условныя понятія! Но ужъ съ молодымъ-то жить безъ любви истинное горе.

— Да онъ же ее любилъ!

— Полно! Любилъ бы, силой бы взялъ.

— Что ты говоришь!

— А то же! Онъ не тряпка, а мужчина и при томъ въ немъ не одинъ чортъ сидитъ!

Антонина Аркадьевна пожала брезгливо плечами.

— Ты его не знаешь! Это бшеный въ минуту увлеченія человкъ.

— Онъ-то? бшеный человкъ? онъ ходячая холодность.

Кожухова сдлала гримасу.

— Хорошо ты его знаешь! Это просто сдержанность дознающей себя силы. Онъ вчно насторож, чтобы не. прорваться. Наши теперешніе земцы только недавно познакомились съ нимъ и навкъ сдлались его врагами. Его вдь почти вс ненавидятъ изъ ныншняго состава нашихъ земцевъ. Ну, да онъ ихъ еще согнетъ въ дугу. Это они чуютъ. По вншности вс вжливы съ нимъ, какъ трусы съ сильнымъ врагомъ, а внутри — да каждый радъ бы его утопить.

И уже тономъ пренебреженія она замтила:

— У него вдь свои идеи, фантазіи разныя, правда! за народъ готовъ въ огонь и въ воду, но все это покуда на подкладк идеализма и чувствительности. Пока дтей на ше нтъ — это удобно, а какъ надо будетъ кормить ихъ, такъ пойметъ, что приходится или свою семью уморить съ голоду, или другихъ поприжать…

И тутъ она добавила, какъ бы давая хорошій аттестатъ Иволгину:

— Впрочемъ, Владиміръ и Александръ его очень уважаютъ, они съ нимъ идутъ рука объ руку по земскимъ дламъ…

Уже къ завтраку мало-по-малу начали назжать сосди. Такъ какъ въ комнат длалось душно, несмотря на открытыя окна, то вс сгруппировались на обширной крытой террас. Эта терраса со стеклами кругомъ зимою служила мстомъ, куда выставлялись цвты, требующіе низкой температуры. Тогда здсь вставлялись вторыя рамы и образовывалось нчто въ род прохладнаго зимняго сада. Теперь на галлере-террас стояло не мало цвтовъ, съ потолка по угламъ спускались красивыя вазы съ висячими растеніями, по середин красовался большой фонарь съ цвтными стеклами, окруженный свчами. Мягкая мебель, качалки, небольшіе китайскіе разборные столики стояли въ живописномъ безпорядк. Около козетокъ и качалокъ были ковры изъ толстой зеленой шерсти, казавшіеся кусками мягкаго моха. Когда заходила рчь о возможности устраиваться съ комфортомъ безъ особенныхъ затратъ, Кожухова обыкновенно, указывала на эти ковры.

— Послдняя двчонка суметъ ихъ связать, если только уметъ чулки вязать, а между тмъ, и красиво, и удобно, и тепло зимою.

Она, какъ и ея сыновья, любила щегольнуть своею практичностью.

— Видите эту мебель — это все дома длано. Липа и дубъ свои, рисунки выписала изъ Петербурга, нашла двухъ-трехъ столяровъ въ деревн, вотъ вамъ и мебель. Да къ тому же и въ деревн теперь развились столяры.

И, смясь, она добавляла:

— Теперь дерутъ не хуже столичныхъ мастеровъ, а мн, конечно, за грошъ все сдлали… въ благодарность, что научила длу…

Дйствительно, у нея была замчательная практическая смтка. Не это ли обольстило въ ней Петра? Она и людей подбирала такихъ, чтобы въ нихъ была та же способность. Она умла ихъ упорно эксплоатировать въ свою пользу, но кто выдержалъ искусъ въ ея школ, суровой, требующей энергіи, заставляющей напрягать вс силы, тотъ благодарилъ за науку. Отъ нея уходили люди, или сдлавшись заправскими работниками, или кулаками, или опустивши руки, измаявшись, упавъ духомъ въ этой кабал безъ передышки и безъ поблажекъ. Какъ великій полководецъ на войн во время сраженій, она не считала павшихъ, лишь бы достигнуть извстныхъ цлей. Правда, полководецъ воюетъ не ради своихъ интересовъ, а ради боле широкихъ задачъ. Но правда и то, что своеобразное воспитательное значеніе суровой школы въ обоихъ случаяхъ было одно и то же: многіе падали, нкоторые закалялись. Въ сел ‘Малыхъ Глинкахъ’ это хорошо знали: во всхъ зажиточныхъ домахъ Елизавета Андреевна превозносилась до небесъ, въ то же время съ добродушнымъ юморомъ называясь ‘жохой-бабой’, ‘кулакомъ-барыней’, ‘выжигой’. Зато въ бдныхъ семьяхъ говорилось: ‘подъ къ Лизавет Андреевн, она соки повыжметъ’, ‘теб бы Лизавету Андреевну въ свекрови дать’, ‘у жида, у попа, да у Лизаветы Андреевны батракъ однимъ глазомъ спитъ’. Въ то же время богатыхъ мужиковъ называли ‘Лизаветы Андреевниными выкормками’.

III.

Время между завтракомъ и обдомъ тянулось очень долго. Вс бродили, точно тоскливо ища и не находя себ мста. Прізжающіе гости толковали о мстныхъ новостяхъ, уже всмъ извстныхъ и облетвшихъ не только уздъ, но и губернію. Дамы говорили о послднихъ полученныхъ модныхъ журналахъ, о скук въ деревн, о предстоящей зим, о выборахъ.

— Ну, и жары же стоятъ — говорили въ одномъ углу.

— Да, батенька, могу признаться!— раздался отвтъ.

Послышалось громкое пыхтніе, точно кто-то отдувался.

— Этакъ все просто выгоритъ!

— А снокосъ начнется, того и гляди, дожди одолютъ.

— Это ужъ вчно такъ.

Оба собесдника повздыхали, недовольные погодой и тупо глядя въ безоблачное небо, такъ и сверкавшее, такъ и искрившееся лучами солнца.

— Нтъ, вы видли ныншнія шляпки?— говорила одна дама пвучимъ голоскомъ.— Это Богъ знаетъ что.

— Ахъ, не говорите! Скоро совсмъ мужскіе костюмы станутъ носить,— отвтила другая дама.

— Нтъ, это недолго такъ продлится. Это не можетъ такъ продлиться!— воскликнула какая-то худая двица.— Говорятъ, кринолины скоро войдутъ въ моду.

— Ну, тоже хорошо! Вотъ-то замна!— послышались голоса протеста.

Въ сторон какая-то старуха замтила шопотомъ своей сосдк:

— Сама истлла, такъ и хотлось бы, чтобы хоть бочки стали напяливать, лишь бы пошире казаться.

Молодыя дамы продолжали разсуждать:

— Да, ужъ и не знаешь, чего ждать. Въ Америк вонъ дамы съ блыми мышами въ театръ здятъ!

— Что вы? Не можетъ быть!

— Я же сама читала!

— Это Богъ знаетъ что чакое!

И он были тоже недовольны модой.

На нсколько минутъ вс заинтересовались пикантной новостью: у прокурора жена сбжала, говорятъ, съ какимъ-то офицеромъ. Кто-то даже сострилъ:

— По другому вдомству пошла!

Но тотчасъ же упалъ интересъ и къ этой тем, такъ какъ кто-то серьезнымъ тономъ объявилъ, что по вчерашнимъ свдніямъ жена прокурора снова вернулась къ мужу, и онъ разсказываетъ, что она просто здила къ умирающей бабушк. Попробовали заспорить о томъ, что у прокурорши нтъ никакой бабушки, но споръ не поддержался, такъ какъ вс хорошо знали, что бабушки точно нтъ.

Рома думалъ: ‘и здсь также скука, спться не могутъ’. Ему вспомнилось, какъ въ театрахъ передъ началомъ оперъ и концертовъ музыканты и пробуютъ, и настраиваютъ инструменты,— то взвизгнетъ скрипка, то послышатся яркіе звуки арфы, то вдругъ ни съ того, ни съ сего пронесется глухой вздохъ мднаго инструмента. Все покуда не клеилось. Четверо стариковъ поспшили избрать благую часть и зассть въ винтъ до обда.

— Водки ждутъ!— мелькомъ замтилъ Владиміръ Ром.— До нея всмъ тошно!

Дйствительно, общество начало оживляться уже отъ одного предчувствія приближенія закуски и обда, заслышавъ гд-то звонъ, посуды. Елизавета Андреевна немного волновалась: не заставилъ бы ждать Апухтинъ. Не дождавшись его, неловко ссть за столъ. Вс это чувствовали и тихонько разспрашивали, здоровъ ли онъ, не случилось ли съ нимъ чего-нибудь. Онъ былъ теперь для каждаго дороже отца родного.

Наконецъ явился и онъ.

Это былъ высокій и лысый господинъ съ двойнымъ подбородкомъ, съ жирной шеей, какъ бы подпертой туго накрахмаленнымъ воротничкомъ сорочки. Онъ ходилъ медленно, точно съ трудомъ нося выпяченный впередъ животъ. Этотъ животъ, эта медленная походка и тупое выраженіе тусклыхъ, широко открытыхъ глазъ придавали ему внушительный видъ государственнаго человка. Присутствующіе заволновались при его появленіи, отъ того ли, что эта была крупная по положенію и по богатству личность, или просто отъ того, что съ его приходомъ должно было совпасть начало обда. Онъ раскланялся со всми съ любезностью и находчивостью человка, знакомаго со свтомъ, находя для каждаго дв-три милыя фразы,— пустячки, говорящіе, что онъ помнитъ каждаго присутствующаго и боле или мене интересуется имъ. У одной изъ дамъ онъ освдомился ‘о ея миленькомъ кадетик’, хотя этого кадетика онъ видлъ разъ въ жизни десять лтъ тому назадъ, у одного молодого человка онъ спросилъ ‘о драгоцнномъ здоровь его почтенной матушки’, хотя эту матушку онъ только и зналъ потому, что когда-то было цлое дло о переселеніи ея крестьянъ на болото, у одной барышни онъ съ благодушной фамильярностью старика спросилъ, ‘когда она успла вырасти’, и съ той же милой фамильярностью сказалъ ея матери, что ‘онъ не вритъ, точно ли это ея дочь, а не младшая сестра-погодокъ’. Подойдя къ Анн еодоровн, онъ довольно тихо проговорилъ ей:

— Вы виновница моего прізда сюда!

Она вспыхнула и ей, вдругъ вспомнившей слова Иволгина объ Апухтин, показалось очень глупымъ и то, что онъ говоритъ, и выраженіе его устремленныхъ на нее круглыхъ и выпуклыхъ глазъ.

— Да, да!— продолжалъ онъ любезно.— Я простудился и долженъ былъ бы сидть дома. Но я зналъ, что вы здсь, и хотлъ принести повинную за то, что не былъ еще у васъ въ дом. Далекіе вызды мн запрещены моимъ деспотомъ-докторомъ…

— Я думаю, мой отецъ не иметъ права считаться визитами съ вами,— сдержанно замтила Анна еодоровна.

— Я былъ бы счастливъ, если бы мы сдлались настолько близкими, чтобы могли отбросить эти свтскія приличія,— проговорилъ Апухтинъ.

У Анны еодоровны сжалось сердце. Господи, Господи, неужели онъ будетъ ея мужемъ! ей казалось, что ей тсно въ присутствіи этой колоссальной фигуры, что ей хочется отодвинуться-отъ него куда-то подальше къ стн. Такъ невольно отстраняешься отъ идущаго по звринцу слона, хотя и знаешь, что онъ тебя не задавитъ.

— Господа, прошу къ столу!— раздался голосъ Елизаветы Андреевны.

Она торопилась, покуда Апухтинъ не отошелъ отъ Анны еодоровны. Онъ предложилъ ей руку. Елизавета Андреевна уже взяла подъ руку еодора Романовича. Владиміръ подошелъ къ Наташ, чтобы вести ее къ столу. Рома опять почуствовалъ, что его душитъ злоба на Владиміра. Что это онъ ухаживаетъ за Наташей? Ужъ не думаетъ ли объясниться ей въ любви? Этого только недоставало!

У стола съ закусками уже слышался шумъ, напоминавшій жужжанье вспугнутыхъ пчелъ. Слышались отдльныя фразы:

— Вамъ чего прикажете, очищенной или померанцевой?

— Я придерживаюсь отечественнаго.

— Хватимъ по второй!

И пережевывая торопливо куски хлба и закусокъ, кто-то совтовалъ кому-то:

— Нтъ, вы выпейте рябиновки и закусите груздями. Это все у васъ какъ рукой сниметъ. Мн одинъ докторъ это предписалъ отъ желудка и простуды. Сперва рябиновки, потомъ груздей. Не поможетъ, еще хлобысните.

еодоръ Романовичъ съ румянцемъ на худыхъ щекахъ уже припиралъ къ стн какого-то молодого, длиннаго и тощаго франтоватаго господина съ прической la Капуль, выражая ему свое несочувствіе къ земству.

— Я вамъ указываю на факты: въ Аккерманскомъ узд на двадцать восемь тысячъ обязательныхъ расходовъ содержаніе управленія обходится въ семь тысячъ восемьсотъ рублей, въ Кишиневскомъ, на пятьдесятъ три тысячи обязательныхъ расходовъ, на управленіе и канцелярію идетъ десять тысячъ четыреста рублей. Это какъ вы думаете, кто въ барышахъ? Кром этихъ-съ прямыхъ ‘содержаній’ еще косвенными путями изъ разныхъ обязательныхъ и необязательныхъ расходовъ останется у господъ заправилъ кое-что въ рукахъ.

— Даромъ служить никто не обязанъ,— отвтилъ франтоватый молодой человкъ, торопливо пережевывая что-то:

— Такъ-съ, такъ-съ! Ну, а подвигъ ветлужскаго земства? На земскія деньги построили общественный клубъ въ город Ветлуг. Это для поднятія крестьянскаго благосостоянія, что ли? Это-съ вдь въ газетахъ сообщено, это фактъ!

— Я не спорю, что темныя стороны есть. Я вамъ только указалъ, что земство, несмотря на вс неблагопріятныя условія, двинуло впередъ образованіе народа,— отбивался молодой человкъ, торопливо работая челюстями.

— Позвольте, позвольте! Двинуло? куда двинуло? Будемте стоять на почв фактовъ: въ Бирскомъ узд предсдатель получаетъ дв тысячи четыреста рублей, два члена управы тоже дв тысячи четыреста рублей вмст, канцелярія семь тысячъ, а учителю даютъ двсти пятьдесятъ рублей, а законоучитель получаетъ шестьдесятъ — шестьдесятъ-съ въ годъ!

— Позвольте, зачмъ же вы берете…

— Нтъ-съ, вы мн позвольте. Вы говорите, вы двинули народное образованіе, а вотъ въ Уржумскомъ узд сорокъ школъ поддерживали свое существованіе единственно благодаря учителямъ. Эти люди изъ нищенскаго содержанія удляли деньги на квартиру и отопленіе земскихъ школъ. Въ Богодуховскомъ узд у школы не было книгъ, она просила вспомоществованіе, а ей классныя скамьи прислала управа. Классныя скамьи! Да-съ! Это курамъ на смхъ! Возьмите тоже аккерманское земство: на пособіе сельскимъ школамъ дается четыреста рублей, а пособіе прогимназіи равняется пяти тысячамъ триста семидесяти пяти рублямъ.

— Вы ужъ и копейки наизусть не запомнили ли?— пошутилъ молодой человкъ, отдлываясь отъ разговора и садясь за столъ.

еодора Романовича, однако, было трудно остановить, когда онъ садился на своего конька.

— Я-съ вамъ привожу нкоторыя цифры, потому что читаю отчеты земствъ, я вотъ еще вчера просматривалъ то, о чемъ говорю, а многіе господа-земцы даже не разрзаютъ никакихъ отчетовъ,— говорилъ онъ, торопливо затыкая конецъ салфетки за воротникъ сорочки.— Недаромъ-съ церковно-приходскія школы сразу вошли въ силу и нкоторыя земства, къ стыду своему, обрадовались этому. Дешевле, молъ, стоить будетъ.

— Можетъ-быть, это протестъ?— вставилъ молодой господинъ.— Можетъ-быть, причины лежатъ…

— Противъ кого же протестъ?— горячо перебилъ его Ломовъ.— Кому онъ страшенъ? На комъ онъ отзовется?

Молодой человкъ молчалъ, видимо думая объ одномъ, чтобъ Ломовъ отвязался. Онъ даже заговорилъ съ своей сосдкой о томъ, что Петербургъ много потерялъ своей привлекательности съ той норы, какъ въ немъ нтъ итальянской оперы.

— Это просто позоръ,— говорила дама, никогда не бывавшая въ Петербург и никогда не слыхавшая итальянской оперы.— Во всхъ европейскихъ столицахъ есть итальянская опера, а у насъ теперь нтъ.

— Да у насъ денегъ не хватило!— горячо воскликнулъ молодой человкъ и залиберальничалъ.— Вообще теперь въ театр идетъ сумбуръ, разные безпорядки, искусство положительно падаетъ…

Но Ломовъ все продолжалъ приставать къ нему.

— Нтъ-съ, это не протестъ, а желаніе сложить съ себя лишнюю обузу,— продолжалъ еодоръ Романовичъ.— Недаромъ же изъ вашихъ школъ бжали нкоторые учителя въ урядники. Это вдь не сказки, а тоже фактъ. Нищета, нераціональная постановка учебной части, придирки всхъ и каждаго къ учителю — тутъ поневол сбжишь.

— Да при чемъ же тутъ земства? Тутъ…

— Нтъ-съ, нтъ-съ, пойдемте дальше. Я знаю-съ, что вы хвалитесь не однимъ устройствомъ народнаго образованія, а и устройствомъ врачебной помощи. Ну-съ, ваши врачи или цлыми днями играютъ въ винтъ и пляшутъ по дудк господъ изъ управы, кулаковъ и міродовъ, не заботясь о мужик, или на ножахъ съ господами изъ управы и въ конц концовъ бгутъ, видя полную невозможность длать дло. Рдкій врачъ уживается у васъ подолгу…

— Ну, тоже, если такіе крикуны, какъ вашъ почтенный сосдъ Борисъ Николаевичъ Иволгинъ,— замтилъ черезъ столъ какой-то толстенькій старичокъ съ простодушнымъ упитаннымъ лицомъ:— такъ и скатертью дорога.

Онъ началъ разсказывать, какъ Иволгинъ, постивъ земскую больницу, говорилъ, что тутъ надо повернуть все вверхъ дномъ: и то дурно, и другое негодно, и третье нужно ввести. Вс, кто завдывалъ больницей, чуть не ворами были имъ изображены, всхъ, оказалось, чуть не подъ судъ надо было упечь. Послушать бы его, такъ въ Сибири мста бы не хватило. И, добродушно смясь, онъ закончилъ:

— И напорется самъ на чужіе, роги, если попадетъ въ распорядители.

Тмъ же добродушнымъ тономъ онъ сталъ объяснять, что нельзя же требовать, чтобы мужицкая больница была такой же, какъ не-мужицкая больница.

— Вдь мужикъ въ изб со скотомъ живетъ, а не въ такихъ вотъ палатахъ,— указалъ онъ пухлой рукой кругомъ.— Ну, мужику и больница иная нужна, и требованій къ ней нельзя строгихъ предъявлять. Какъ смете, говоритъ, вмсто медикаментовъ отъ бабъ цлебныя травки скупать? А иному и травка поможетъ. Всяко бываетъ.

— Такъ лучше ужъ и вовсе закрыть больницы!— запальчиво воскликнулъ еодоръ Романовичъ.— Вотъ я на-дняхъ читалъ, какъ въ одномъ земств ораторы подняли вопросъ о закрытіи двухъ существовавшихъ больницъ. Поднялся врачъ и началъ доказывать ихъ необходимость. Его оборвали, сказавъ, что онъ некомпетентенъ въ этомъ вопрос, такъ какъ его прямая выгода въ существованіи больницъ. Поршили закрыть.

— Да, можетъ-быть-съ, он и точно не нужны были,— замтилъ добродушный собесдникъ-старикъ.

— Очень можетъ быть, кстати можно бы и школы тутъ же закрыть, и подлить оставшіяся деньги на прибавки жалованья предсдателю и членамъ управы,— возразилъ еодоръ Романовичъ не безъ дкости!— Но я не кончилъ-съ. Интересне всего былъ финалъ. На слдующее засданіе явились т же противники двухъ больницъ и, въ порыв раскаянья, стали просить о разршеніи содержать временныя койки въ помщеніи этихъ же самыхъ больницъ… временныя койки!..

Послышался легкій смхъ. Вс радовались, предполагая, что споръ кончился. Надоли всмъ и такъ эти дла. Дамы опять завели рчь о нарядахъ, о модахъ, объ удовольствіяхъ.

— Но вы все-таки неосновательно пролзали,— доказывалъ добродушному толстяку его сосдъ, угрюмый и сухопарый старикъ, продолжая споръ о винт.

— Не могъ я не прорзать, никакъ не могъ!— оправдывался добродушный толстякъ.— Это, можетъ-быть, неправильно, но это моя система. Я по своей систем играю.

— Общія правила есть…

— А у меня своя система.

еодоръ Романовичъ не выпускалъ, однако, изъ рукъ своей жертвы и продолжалъ спорить съ молодымъ франтомъ, уже каявшимся, что онъ слъ рядомъ съ Ломовымъ:

— Вы, конечно, слышали объ увольненіи врача только вслдствіе того, что имъ былъ недоволенъ фельдшеръ, родственникъ экономки одного изъ заправилъ? Эта вдь грязь закулисныхъ интригъ черезъ газеты прошла. А въ Саратов? Врачъ служилъ восемнадцать лтъ и вдругъ ни съ того, ни съ сего его увольняютъ. Тоже вдь фактъ, подтвержденный газетами. Это дло? Ну-съ, а подача прошеній объ увольненіи цлыми группами врачей, не сладившихъ съ земскими воротилами? А хлопоты льговскаго земства, чтобы получить право увольнять врачей безъ вмшательства ревизіонной комиссіи? Да вдь дло-съ дошло до того, что роменское земство созналось въ своей некомпетентности въ врачебномъ дл и просило губернатора взять регулированіе этого дла и распоряженіе ассигнуемыми на него деньгами! Того же потребовали два врача въ Петербург на създ — потребовали для всхъ земствъ! Этосъ знаменательно! Знаете ли вы, къ чему это ведетъ? Къ тому-съ, что сегодня у земства изъ рукъ уйдутъ школы къ попамъ, завтра уйдетъ врачебная часть къ губернской власти, а затмъ съ останутся пенсіонеры у мужиковъ, облегченные отъ бремени обязанностей и хлопотъ.

— Ахъ, странно, право, ведете вы свою обвинительную рчь противъ земства!— нетерпливо сказалъ франтоватый молодой человкъ.— Вы ловите газетный фактъ и основываете все на немъ. Въ газетахъ обличенія дурного, въ газетахъ только темныя стороны.

Раздался неожиданно басовитый утробный смхъ Апухтина. Вс стихли и обернулись къ нему. До этой минуты онъ тихо бесдовалъ исключительно съ Анной еодоровной.

— Я присоединяю къ фактамъ, переданнымъ еодоромъ Романовичемъ, только одинъ. Обязательное страхованіе скота. Ха-ха-ха!

У него слегка затрясся круглый двойной подбородокъ, хотя остальная часть лица вовсе не имла выраженія смющагося человка. Послышались вопросы, что это за исторія.

— Да вы, конечно, вс знаете, господа, финалъ этого великаго изобртенія,— проговорилъ Апухтинъ.— Это перлъ. Господа земцы одной изъ губерній придумали введеніе обязательнаго страхованія скота. Каждый долженъ былъ застраховать весь имющійся у него скотъ. Но не думайте, что застраховывался скотъ отъ падежа вообще. Это было бы понятно. Но нтъ-съ, были избраны и опредлены привилегированныя болзни. Падетъ скотина отъ привилегированной болзни — выдать деньги, падетъ отъ непривилегированной болзни — не выдавать. Ну-съ, выбрали агентовъ, назначили имъ оклады и успокоились. Теперь представьте себ слдующую картину: скотъ падаетъ повсемстно, ветеринаровъ нтъ на десятки верстъ, крестьяне ничего не смыслятъ въ болзняхъ? кто же подтвердитъ, что та или другая Сидорова корова пала съ привилегіей? Спрашиваю васъ: кто? Агенты? Да прежде, чмъ они доскачутъ на одно мсто, въ другомъ же и трупы скота сгніютъ. Ну-съ, и такъ за палый скотъ могъ получить не крестьянинъ, а только господа земскіе заправилы. Съ января по октябрь было собрано пятьдесять одна тысяча рублей. Изъ этихъ денегъ за палый скотъ выдано было пять тысячъ четыреста рублей, а на администрацію ушло тридцать три тысячи! Хорошо?

И сдлавъ серьезную мину, Апухтинъ закончилъ:

— На слдующемъ ежегодномъ земскомъ собраніи было прямо заявлено, что вся губернія приметъ въ колья — да, приметъ въ колья сборщиковъ страховки. Хорошо-съ?

— Въ одномъ земств уже и приняли ихъ въ колья,— послышались голоса.

— Судили виновныхъ,— поясняли другіе.

— Съ нововведеніями это всегда, повторяется,— разъяснялъ кто-то.

еодоръ Романовичъ, не слушая противниковъ и не давъ молодому франтоватому господину открыть рта для возраженія, горячо заговорилъ:

— Не мудрено, что при такомъ хозяйств мы очутились среди массы нищихъ. За 1882 годъ изъ поступленій губернскаго и узднаго сборовъ поступило всего двадцать девять милліоновъ при недобор въ шестнадцать съ половиной милліоновъ. Въ Новгородской губерніи при поступленіи въ восемьсотъ шестьдесятъ дв тысячи недоимокъ было на восемьсотъ шестьдесятъ пять тысячъ. Въ Курской губерніи при сбор въ пятьсотъ пятьдесятъ четыре тысячи недоимокъ было на семьсотъ пятьдесятъ одну тысячу.

— Вы ошибаетесь, это не слдствіе земскаго хозяйства, а слдствіе всеобщаго разоренія,— загорячился молодой франтъ.— Въ одномъ взаимномъ поземельномъ кредит заложено имній на полтораста милліоновъ и только какая-нибудь одна пятая часть этихъ имній принадлежитъ не дворянамъ. Тутъ ужъ земское хозяйство не при чемъ. Вс мы не умемъ жить.

Добродушный толстякъ, хихикая, вставилъ свое словцо:

— Ну, иногда и не отъ нужды закладываютъ. Вотъ одинъ крупный землевладлецъ заложилъ милліонное имніе да изъ мрамора дворецъ себ воздвигъ въ Италіи. Глядишь, на ше и платежи въ взаимный поземельный кредитъ, и расходы на поддержаніе дворца, а имніе все въ прежней чахотк.

На него никто не обратилъ вниманія. Вс гости, уже порядочно выпившіе, шумно говорили на перебой.

— Взаимный поземельный кредитъ дйствительно скоро высосетъ вс соки изъ дворянъ,— замтилъ мрачный сосдъ добродушнаго толстяка.— Я въ числ многихъ другихъ подалъ записку о необходимости перевода заложенныхъ имній въ дворянскій банкъ.

— Въ пятьдесятъ милліоновъ подарка требуете?— спросилъ молодой франтъ съ ироніей.

— Да-съ, въ пятьдесятъ милліоновъ подарка требую!— настойчиво сказалъ мрачный господинъ.— Дворянство подороже стоитъ, а его благосостояніе погибнетъ, если его не поддержатъ теперь. Оно попало въ лапы паука, и тотъ высосетъ вс его соки. Да-съ, я это говорилъ и повторяю еще. Я еще готовлю записку объ освобожденіи дворянства отъ всякихъ подоходныхъ налоговъ. Да-съ!

Въ порыв раздраженія онъ взялъ щепотку табаку,— сердито нюхнулъ его и стряхнулъ пальцы въ сторону сосда, запыливъ ему грудь сорочки.

— Ну, не вс же заложили свои имнія!— раздался мягкій голосъ какой-то дамы.— Правда, теперь, когда дворянскій банкъ будетъ… кредитъ дешевый…

Она бросила нершительный взглядъ на сидвшаго противъ нея мужа. Тотъ поморщился и поторопился отвтить:

— Та же петля на ше!

Послышались голоса протеста: какъ петля на ше? почему?

— Всякое закладываніе имнія петля на ше,— уклончиво отвтилъ онъ.

— Ахъ, ты всегда такъ!— воскликнула недовольнымъ тономъ жена.

— Вы возьмите одинъ только пунктъ проекта о томъ, что продать имніе можно только дворянину или нужно выкупить его.

— Это въ пользу дворянъ: желаніе не обезземелить ихъ,— вставилъ наставительно Апухтинъ.

— Да-съ? Ну, а если нужно до зарзу продать? Гд вы сейчасъ найдете покупщика-дворянина? Не дворянинъ же за то, что онъ заплатитъ всю сумму чистоганомъ, дастъ гораздо меньше, въ прямой убытокъ вамъ.

— Ну, если продавать имнія, такъ на это есть крестьянскій банкъ,— замтилъ добродушный толстякъ.— Черезъ него всегда можно выгодно сбыть землю. Крестьянинъ до земли жаденъ. Охъ, какъ жаденъ! Онъ переплатитъ, а купитъ землю. Это для дворянъ выходъ. Хе-хе-хе! Теперь дворянинъ можетъ обернуться, заложивъ имніе въ дворянскій банкъ, а тамъ, глядишь, земля еще подорожаетъ, ну и всучивай я ее мужичкамъ черезъ крестьянскій банкъ.

— Да, въ конецъ запутаются со своею жадностью къ земл мужики со всякими этими банками,— сказалъ господинъ, не желавшій согласиться на просьбы жены заложить имніе и признававшій всякій долгъ петлей на ше.— Какое крестьянское хозяйство при нашемъ неумньи вынесетъ уплату ежегодныхъ процентовъ на капиталъ и погашеніе части капитала? да еще при вздорожаніи земли. Вдь, купивши землю, нужно еще и удобрить ее, и руки принанять, и орудія завести. Это чистая петля на ше.

— У тебя все петля на ше!— возразила съ упрекомъ его жена.— Ты все стоишь на своемъ! Такъ жить нельзя, если въ каждомъ оборот видть петлю на ше.

Мужъ только вздохнулъ, какъ мученикъ, выносящій привычную пытку.

— Однако, покупаютъ же крестьяне земли?— замтилъ кто-то…

— Да, покупаютъ, потому что, какъ сказалъ Иванъ Ивановичъ, крестьянинъ жаденъ на землю. Вотъ купили же крестьяне изъ взаимнаго поземельнаго кредита имніе на юг, заложенное въ сотню тысячъ, съ заводами и другими ненужными имъ постройками. Ну-съ, а подойдетъ время платежей — и закряхтятъ. Вдь ужъ и такъ иногда льготы приходится длать. Они видятъ одно: земля есть. Ну, и бросаются на нее, а что посл выйдетъ — этого они не знаютъ. Вы бы посмотрли въ взаимномъ поземельномъ кредит, когда они длаютъ свои взносы — любопытно! Конечно, тутъ очень важную роль играетъ то обстоятельство, что арендная плата на землю все поднимается. При томъ же земля отдается крестьянамъ на короткіе сроки. Вотъ почему крестьяне и жадны до земли: какъ бы ни были тяжки условія покупки, все же это —собственность…

И, помолчавъ немного, онъ прибавилъ:

— Грустне всего то, что это собственно и не крестьяне покупаютъ, а чаще всего міроды: изъ трехъ сотъ покупщиковъ заправилами являются какой-нибудь десятокъ или два десятка кулаковъ. Остальные же прямо превратятся въ ихъ батраковъ.

Франтоватый молодой человкъ обрадовался и оживился при слов ‘міродъ’.

— Да, да, это врно! Крестьянинъ не отъ земскихъ порядковъ страдаетъ, а отъ міродства,— горячо заговорилъ онъ.— Міроды — вотъ наше зло, вотъ наша язва.

— А! ширма либераловъ!— воскликнулъ запальчиво еодоръ Романовичъ.— Міроды! за нихъ теперь вс прячутся. ‘Мы не виноваты, это все они!’ Я когда пріхалъ сюда, мн тоже сейчасъ это пугало либерализма показали. Ну-съ, и что же? Я увидалъ не мірода, а старика-патріарха, отца пяти сыновей. Онъ ихъ держитъ въ рукахъ, и потому его семья процвтаетъ, онъ богатъ, жизнь нравственна…

— У меня около имнія живетъ Прокофій Семеновъ. Милый, такъ у того двнадцать сыновей,— вставилъ добродушный толстякъ.— Онъ такъ и говоритъ: ‘Потуда я и богатъ, покуда двнадцать душъ крпостныхъ есть’. Хе-хе-хе! Даровые работники.

— Да-съ, даровые работники, крпостные! И отлично! Это столпы нравственности, а не міроды,— горячился еодоръ Романовичъ.— Нтъ-съ, міродовъ прежде не было при крпостномъ прав, когда дворянинъ былъ все.

— Вы старыхъ приказныхъ забыли,— насмшливо замтилъ молодой спорщикъ.— Они были тогда все.

— Ахъ, вы хотите за новые суды встать. Дарю ихъ вамъ безъ спора!— замтилъ еодоръ Романовичъ, уже весь красный отъ выпитаго вина, и крикливо продолжалъ:— Только замчу, что старые приказные чуть не въ опоркахъ ходили, а поные господа адвокаты здятъ на рысакахъ, состоянія въ сотни тысячъ кляузничествомъ составили. А составъ судовъ…

Онъ обернулся къ Апухтину:

— Кажется, у всхъ въ памяти исторія одного застрлившагося предсдателя окружного суда, оставившаго записку, что онъ убиваетъ себя, чувствуя весь позоръ своей жизни. Это вдь вс газеты облетло. А тотъ предсдатель, что изволилъ въ балаганъ обратить судебное засданіе, такъ что дло дошло до замчанія отъ сената…

Владиміръ, наклоняясь близко-близко къ Наташ, шепталъ ей:

— Вс сами хороши и всхъ ругаютъ.

— Это вдь такъ легко,— отвтила она.

— Но скучно до тошноты… Ужъ хоть бы дло, длали, ну, тогда туда-сюда, а то вдь сами лежебоки…

— Вамъ, я думаю, это особенно противно, какъ человку дла,— сказала она.

— Да. Мы потому и стоимъ въ сторон… Здсь, въ узд, въ сущности, только мы да Иволгины и можемъ похвалиться тмъ, что не дармодствуемъ…

При упоминаніи объ Иволгин лицо Наташи покрылось румянцемъ.

— И вс эти говоруны подъ пьяную руку, и консерваторы, и либералы, одинаковую чепуху городятъ,— продолжалъ Владиміръ:— все изъ газетъ, изъ слуховъ выводы длаютъ… Одни земство, другіе правительство ругаютъ, точно въ земств одни люди служатъ, а въ правительств другіе. Люди везд люди и везд у нихъ одни и т же недостатки.

Рома мрачно посмотрлъ въ сторону Владиміра и Наташи: ‘О чемъ они шепчутся? Съ чего она раскраснлась?’

— Да позвольте, вы говорите объ общемъ паденіи нравовъ, а не о суд,— запальчиво воскликнулъ молодой франтоватый господинъ въ отптъ на послднія слова старика Ломова.

— Да-съ, объ общемъ паденіи нравовъ, явившемся вслдствіе того, что разнуздали общество!— уже кричалъ еодоръ Романовичъ съ пылающимъ лицомъ.— И оно будетъ еще сильне, когда общество, отданное на судъ невжественнаго, грубаго, спившагося и распущеннаго народа будетъ видть, что можно и убивать, и поджигать, и грабить безнаказанно. Сегодня оправдаютъ жену, убившую мужа, завтра оправдаютъ мужа, убившаго жену, послзавтра пойдутъ убивать васъ, меня… У насъ еще въ памяти Засуличъ…

— Господа, господа, за здоровье новорожденнаго!— раздался торопливый возгласъ добродушнаго старика.

— Урра!— крикнуло нсколько голосовъ.

Задвигались стулья встававшихъ, чтобы чокнуться бокаломъ съ Владиміромъ. Онъ всталъ и сталъ обходить столъ, благодаря гостей, дошелъ до матери и поцловалъ ей руку, а потомъ губы.

— Уйми ты дядю!— наскоро шепнула она ему.— Это Богъ знаетъ что!

— Напился!— коротко отвтилъ Владиміръ.

Понемногу все стихло, слышался только звонъ ножей, вилокъ, посуды. еодоръ Романовичъ опять началъ разговоръ о современномъ положеніи длъ, но Владиміръ крикнулъ ему черезъ столъ:

— Дядя, дамы жалуются, что ихъ вмсто обда пригласили на земское собраніе! Надоло оно!

— Да, да, пощадите насъ!— со смхомъ сказала барыня, подговаривавшая мужа заложить имніе.— Разв мы понимаемъ что-нибудь въ политик?

— Браво, браво!— крикнулъ чей-то пьяный голосъ.

— Я ничего не имю противъ мннія дамъ и поднимаю бокалъ за русское дворянство!— громко воскликнулъ еодоръ Романовичъ.

— Урра!— крикнули дружно гости.

— За почтеннаго представителя нашего мстнаго дворянства!

— Урра!

Апухтинъ кланялся, выражая на лиц скромное: ‘за что же? такая честь!’

Зазвенли бокалы. Когда подошелъ къ Апухтину еодоръ Романовичъ, тотъ размякъ, и нжно обнялся съ нимъ.

— Я васъ полюбилъ, я вамъ вполн сочувствую! Это… эта горячность, эта принципіальность… Ну, меня тронули!— говорилъ онъ, и его крупное лицо вдругъ приняло видъ глуповатаго младенческаго лица, разлившійся по вздутымъ щекамъ румянецъ и темя, покрытое пушкомъ, дополняли это сходство.

Обмнявшись любезностями съ гостями, онъ опустился опять на стулъ возл Анны еодоровны и заговорилъ:

— Я очарованъ вашимъ отцомъ! Онъ горячъ, какъ юноша. Конечно, онъ увлекается, но я сочувствую его основамъ. Дворянство иметъ великое значеніе и его надо хранить, какъ зеницу ока. Наше великое несчастіе, что оно не остается покуда строго замкнутымъ сословіемъ. Замкнутость необходима! Въ него вторгались часто посторонніе элементы и вносили въ него нердко разложеніе. Этому нужно положить предлъ. Запереть плотину. Да, именно, такъ: запереть плотину! Я хорошо знаю, какія постороннія примси входили у насъ часто въ дворянское сословіе. Я вдь немного спеціалистъ по этому вопросу.

Онъ благодушно усмхнулся, какъ бы сознаваясь въ маленькой слабости.

— Занятія генеалогіей — мои спеціальныя занятія. Когда я окончу свой трудъ, я надюсь, что мн удастся показать многія прискорбныя явленія, въ род исторіи созданія рода князей Еоловыхъ почти на нашихъ глазахъ, то-есть на моихъ, а не на вашихъ,— добавилъ онъ съ любезной улыбкой.— Вы, конечно, встрчали или слышали въ Петербург про существованіе князя Еолова-Тихменева?

Анна еодоровна отвтила утвердительно.

— А какъ основался этотъ родъ? покойный Еоловъ-праддъ самъ по себ былъ дитя любви. Сынъ какого-то итальянца-бандита или лазароне, повара или парикмахера, кто его знаетъ. Но у него были вліятельныя родственницы — если только у подобныхъ дтей могутъ быть родственники — со стороны матери. И вотъ-съ этого мальчика вытянули за уши до званія гвардейскаго прапорщика или поручика, потомъ нашли ему невсту, перезрлый плодъ вымиравшей семьи графа Тихменева. Графа Тихменева возвели при помощи протекціи въ княжеское достоинство, а за это потребовали руки его дочери Еолову, и такъ создался новый насчитывающій уже четыре поколнія родъ князей Еоловыхъ-Тихменевыхъ, потомковъ Богъ знаетъ кого.

Его лицо съ опущенными углами губъ выражало презрніе къ этимъ потомкамъ Богъ знаетъ кого.

— Я понимаю, еслибъ княжескіе титулъ и фамилію Тихменева передали тогда кому-нибудь изъ старыхъ дворянъ, родственниковъ старика. О, да, это понятно. Но производить въ князья мальчишку безъ имени, безъ національности, безъ родины — этого я не понимаю… Когда-нибудь, когда я буду имть счастіе видть васъ у себя, я вамъ покажу много интересныхъ родословныхъ деревъ, составленныхъ мною. О, это стоитъ изучить: это исторія, это романы. Тутъ проходятъ цлыя вереницы событій, лицъ, семейныхъ отношеній, паденій и возвышеній родовъ, фавориты, временщики…

Онъ сжалъ зубы и приподнялъ брови, на минуту задумавшись о чемъ-то.

— Только много труда приходится употреблять на это дло, разъясняя темныя мста и проблы. Матеріалы иногда спутаны, иногда совершенно искажаютъ истину. Кто дйствительные Рюриковичи? Кто родня Гедемину? Князь Петръ Долгорукій многое перепуталъ, много исказилъ умышленно, преслдуя личныя цли. Да, впереди еще много кропотливой работы, очень много.

Онъ вздохнулъ, задумавшись о томъ, какъ много впереди кропотливой работы. Потомъ какъ бы опомнился и любезно замтилъ:

— Но виноватъ! Вы еще не знакомы съ этимъ дломъ, и оно не можетъ особенно интересовать васъ. О, я васъ втяну въ него когда-нибудь. Честное слово!

И уже совсмъ по-свтски, мило и любезно онъ сталъ ее разспрашивать, не скучаетъ ли она здсь посл Петербурга, много ли вызжаетъ, любитъ ли прогулки. Анна еодоровна вздохнула свободне, чувствуя, что ея собесдникъ о генеалогіи больше не заговоритъ. Она отвтила ему, что въ деревн ей еще не привычно жить, что гуляетъ она мало.

— Ну, катаетесь верхомъ?— спросилъ Апухтинъ.

— Отецъ еще не пріобрлъ мн верховой лошади,— отвтила она, немного смутясь.

— Позвольте служить вамъ,— предложилъ онъ.

Она сконфузилась еще боле.

— Мой заводъ славится верховыми лошадьми, и въ данную минуту у меня на конюшн стоятъ совсмъ безъ дла вызженныя подъ дамское сдло лошади. Я могу похвалиться ими. Это тоже моя маленькая слабость. Лошадь — это старинный, испытанный другъ человка. Съ ея помощью онъ могъ охранить свои большія стада, добраться до оазисовъ въ пустын, быстре совершить путь къ цивилизаціи. Недаромъ говорятъ арабы, что когда Богъ захотлъ создать лошадь, онъ сказалъ южному втру: ‘Я хочу изъ тебя выдлить новое существо. Сгустись!’ Втеръ сгустился, ангелъ Гавріилъ взялъ его полную горсть и подалъ Богу, Богъ сотворилъ лошадь… Люблю я эти наивныя легенды, имющія глубокое историческое значеніе…

Онъ опять перешелъ къ вопросу объ имющихся у него верховыхъ лошадяхъ:

— Я ими могу похвастать. Особенно Мустафа III, это не лошадь, а послушнйшій изъ людей. Три поколнія у него на нашемъ завод считаются: Мустафа I, Мустафа II и онъ, Мустафа III. Вс три одинъ, какъ другой: если вамъ показать портретъ Мустафы I, вы не поврите, что это не Мустафа III. Я нашелъ отличіе въ нихъ — вы не найдете, по крайней мр, сразу.

Въ столовой давно уже становилось нсколько душно. Боясь за Апухтина, не выносившаго сквозного втра, хозяйка не ршилась открыть оконъ. Теперь духота стала уже положительно нестерпимой. Эта духота, хаосъ оглушительнаго говора всхъ разомъ, отрывочныя фразы: ‘а мы еще съ вами сразимся на зеленомъ пол’, заставили всхъ нетерпливо ждать сигнала для перехода изъ столовой въ другія комнаты. Наконецъ, хозяйка, видя, что нкоторыя лица стали особенно красны, а нкоторые языки уже отказывались повиноваться своимъ владльцамъ, попросила гостей на террасу къ кофе и чаю. Начался шумъ двигавшихся стульевъ, шарканье ногъ, шелестъ платьевъ, покрякиванье плотно навшихся гостей. Добродушный старикъ похлапывалъ слегка ладонями но своему животу, какъ бы стараясь привести въ немъ все въ надлежащій порядокъ. Вс лица были красны, нкоторые изъ мужчинъ чувствовали, что подъ ними полъ качается, какъ корабельная палуба во время бури. Молодой франтоватый господинъ протолкался къ Ром и захватилъ за пуговицу сюртука.

— А я и не зналъ, что вашъ отецъ такой ярый противникъ земства и новыхъ порядковъ! Это, батенька, караулъ закричишь съ такими горячими антагонистами. Вы такой же?

Рома не былъ съ нимъ знакомъ и немного смутился отъ его фамильярнаго тона.

— Я не раздляю всхъ мнній отца, но согласитесь, что нынче нтъ человка, не жалующагося на существующее…

— Согласенъ, согласенъ! Я первый все и всхъ ругаю и кляну!— воскликнулъ молодой франтъ.— Да я бури цлыя поднимаю въ земств, я, я всхъ будоражу. Но во имя чего? Во имя чего? Не во имя уничтоженія существующаго, а во имя расширенія и усовершенствованія существующаго, во имя прогресса и свободы. Это я понимаю!

Онъ схватилъ Рому за пуговицу жилета.

— Людей нтъ — вотъ наша бда! Одинъ въ пол не воинъ. Господинъ Апухтинъ генеалогіей занимается, когда отечество требуетъ живого дла, живого слова! Господинъ Вальковъ…

— Кто это?— спросилъ Рома.

— Вы не знаете? А вотъ тотъ добродушный старецъ-купидонъ съ улыбочкой на щекахъ-подушкахъ, тотъ, что свои словца вставлялъ въ мой споръ съ вашимъ отцомъ. Да-съ, такъ этотъ господинъ Вальковъ, членъ земской управы, говоритъ: ‘я съ большинствомъ согласенъ, мн что-жъ, мн только бы служить по выборамъ’,— и спитъ-съ, спитъ на каждомъ засданіи, если не составитъ гд-нибудь партіи въ винтъ. Да-съ, такихъ провшихъ все господъ много сидитъ на ше у земства, считая земскую службу за синекуру. Ну-съ, а міроды, кулаки во время общественнаго бездйствія и нагрваютъ свои руки.

— Значитъ и вы противъ земства?

— Я противъ людей!

Онъ опять затеребилъ пуговицу сюртука у Ромы.

— Вы помните: ‘законы святы да исполнители лихіе супостаты’, вотъ вчная псня Россіи. Да что я говорю: Россіи!— не Россіи, а всего человчества! До ‘Ябеды’ Капниста было то же и посл ‘Ябеды’ Капниста осталось то же, до Гоголя клеймили общественныхъ дятелей и посл него клеймили ихъ, Щедринъ обличалъ ихъ, и посл него нужно будетъ обличать ихъ,— и все остается попрежнему. Дайте намъ людей, людей, людей!

Молодой франтъ кричалъ это точно ‘караулъ’.

Рома смотрлъ совсмъ хмуро. Шумъ, вино, отрывки споровъ, все разстроило его и безъ того разстроенные нервы. Откуда-то въ памяти возставалъ назойливый вопросъ: ‘о чемъ- Владиміръ шептался съ Наташей?’ Онъ рзко сказалъ:

— Новыхъ подлецовъ?

— То-есть какъ это?— спросилъ его озадаченный собесдникъ.

— Да вдь вы же говорите, что у васъ подлецъ подлеца погонялъ и погоняетъ, откуда же взяться лучшимъ?

— А! вы съ этой точки зрнія! Такъ я вамъ вотъ что скажу: давайте мн подлецовъ, да только бы они дло длали, и мы все двинемъ впередъ. Бда не въ этомъ. Люди везд люди. Во Франціи тоже много подлецовъ, въ Америк грабежъ идетъ открытый. Но тамъ грабятъ и длаютъ дло. У насъ грабятъ и пальца о палецъ не стукнуть. Это-съ слдствіе нашего тысячелтняго пребыванія подъ опекой. Мы не привыкли къ самопомощи, къ самостоятельности, къ самоуправленію. Вотъ наше зло. Отъ этого зла только и могутъ спасти данныя намъ новыя учрежденія, новое послдовательное расширеніе ихъ въ будущемъ. Вотъ почему я стою за нихъ и только за нихъ.

Владиміръ подошелъ звать собесдниковъ на свою половину курить.

— Кто этотъ фертъ?— отрывисто спросилъ Рома у своего троюродного брата, отставъ немного отъ своего собесдника.

— Александръ Ивановичъ Рпнинъ!— отвтилъ Владиміръ.

— Вотъ тотъ, что сейчасъ говорилъ со мною.

— Ну да, Рпнинъ. Изъ Питера сюда пріхалъ, промотавшись въ пухъ и прахъ. По земству пріютился. Впрочемъ, настоящая-то его профессія кустарь…

— Какъ кустарь?— въ недоумніи спросилъ Романъ.

— По женской обработк. Въ Питер у васъ онъ уже двухъ вдовствующихъ купчихъ обработалъ, а здсь точитъ зубы на обработку уже на законныхъ основаніяхъ эмансипированной дочери лсопромышленника Землякова. ‘Я, говоритъ, за эмансипацію женщинъ, а вашъ отецъ тиранъ’. Ничего, клюетъ!..

— Чортъ знаетъ, что у васъ за люди тутъ!— гадливо воскликнулъ Ломовъ.

— Ну, возьми его по принадлежности! Это питерскій продуктъ. У васъ ихъ тамъ много по Невскому ходитъ та.кихъ-то. Эта петербургская саранча, налетающая на деревню.

И, сдлавъ гримасу, онъ прибавилъ:

— Ну, да, авось, мы съ Борисомъ Николаевичемъ ей крылья пообшибемъ въ будущемъ…

— Съ Иволгинымъ?— съ удивленіемъ спросилъ Романъ.

— Да.

— Что у тебя съ нимъ общаго?

Владиміръ удивился.

— Какъ: что? Онъ знаетъ деревню, я тоже.

— Вы совсмъ разные люди…

Владиміръ усмхнулся и не безъ высокомрія проговорилъ:

— Съ разныхъ точекъ къ одной цли идемъ, вотъ и все. А на мужика одинаково смотримъ: онъ только хочетъ ради справедливости, чтобы мужику было хорошо, а я знаю, что и мн выгодне будетъ, когда мужику будетъ хорошо. Онъ фантазеръ, а я практикъ…

Кто-то чуть не подъ ухомъ Ромы крикнулъ:

— Да на какомъ основаніи вы три бубны объявили? Какой чортъ васъ дергалъ?

— А вы какъ мн отвчали? Прорзали? прорзали? Это ужъ вы Ивану Ивановичу предоставили бы, прорзать-то. Онъ это потому длаетъ, что у него такая система. А вы-то что? Ну-съ, и пеняйте на себя.

— А даму-то вы въ карманъ, что ли, хотли спрятать? Разв я зналъ, что и она у васъ въ рукахъ.

— Позвольте, да вдь чмъ же бы я тогда заручился? Мн заручиться нужно было.

— Заручиться! заручиться! что вы мн ноете: заручиться!..

Съ террасы доносился визгливый хохотъ дамъ и громкіе возгласы молодыхъ людей. Въ кабинет Владиміра раздавались на перебой крики и смхъ десятка молодежи, и сквозь клубы дыма отъ папиросъ и сигаръ виднлись ходящія и лежащія фигуры въ разстегнутыхъ жилетахъ, безъ сюртуковъ. Лица у всхъ были красны, глаза посоловли. Никто не слушалъ другъ друга и вс говорили.

— Рпнинъ, Рпнинъ, про денщиковъ, игравшихъ съ горничной въ фанты!— командовалъ кто-то.

— Къ чорту армейскій анекдотъ! Разсказывай гражданскій, почему дамы охотне всего здятъ въ судъ.

— Надрызгались!— брезгливо сказалъ Владиміръ Ром.

Онъ былъ вполн трезвъ и только раскраснлся боле обыкновеннаго. Кто-то спросилъ его:

— А гд Коля?

Владиміръ усмхнулся.

— Врно, въ коровник порядокъ водворяетъ.

IV.

Часовъ въ одиннадцать вечера почти вс гости понемногу разъхались. Только играющіе въ карты засли на всю ночь, да въ кабинет Владиміра шелъ еще дымъ коромысломъ. Здсь была уже формальная попойка. Владиміръ не отпустилъ Рому и сказалъ еодору Романовичу и Антонин Аркадьевн, что онъ оставляетъ его въ плну. Рому тянуло скоре ухать домой. У него сильно шумло въ голов, стучало въ ушахъ и его охватывалъ какой-то страхъ: чего онъ боялся — онъ самъ не сознавалъ? Это съ нимъ часто бывало и прежде, когда изрдка запивалъ. Вино дйствовало прямо на сердце. Защемитъ ему сердце, сожмется оно будто отъ тупой боли, и вдругъ всего охватитъ безотчетный страхъ. То же было и теперь. Но, тмъ не мене, его не отпустили домой.

Среди хаоса, царившаго въ кабинет Владиміра, вдругъ послышалось:

— А, Иннокентій Андреевичъ, милости просимъ!

— Геліотроповъ!— шепнулъ Владиміръ Ром.

Въ комнату съ чернаго хода вошелъ человкъ средняго роста, худой, изжелта-блдный, съ висящими, какъ мочало, длинными и прямыми волосами. Эти волосы почему-то сразу напоминали волосы утопленника, только что вытащеннаго изъ воды. Геліотроповъ неловко раскланялся со всми, его бгающіе конфузливые глазки какъ бы старались не встрчаться со взглядами присутствующихъ. Это было не выраженіе хитрости или трусости, а выраженіе совстливости, стыдливости. Очевидно, онъ хорошо зналъ, зачмъ его позвали сюда, стснялся, совстился, но не придти — это было ему не подъ силу, такъ какъ онъ зналъ тоже заране, что здсь онъ можетъ выпить вволю. Ром онъ сразу показался жалкимъ и забитымъ существомъ. ‘Несчастный чувствуетъ, должно-быть, что ему навязываютъ роль шута’ — подумалъ онъ и протянулъ ему руку. Геліотроповъ съ чувствомъ пожалъ ее, точно его осчастливили.

— Слышалъ о васъ много! Пострадали! Что длать, это участь всхъ имющихъ свои убжденія!— проговорилъ онъ немного витіевато и посмотрлъ на Рому, какъ смотрятъ влюбленные на любимую женщину.

Онъ былъ горячимъ поклонникомъ всхъ ‘пострадавшихъ’ и почему-то причислялъ себя къ ихъ лагерю.

Владиміръ торопливо сталъ его угощать, наливая рюмку за рюмкой. Не въ пьяномъ вид Геліотроповъ не представлялъ никакого интереса. Конфузливый и пришибленный, онъ стушевывался добровольно принижался, не оспаривалъ никого. Мимо такихъ людей проходятъ, не обращая на нихъ вниманія, да и они сами, повидимому, желаютъ только того, чтобъ на нихъ не смотрли. Въ пьяномъ вид онъ совершенно преображался, а хмеллъ онъ съ первыхъ же рюмокъ. Рома не выдержалъ и шепнулъ Александру Кожухову:

— Останови Владиміра, зачмъ спаивать этого несчастнаго.

Александръ засмялся, показавъ свои блые зубы.

— Погоди, онъ еще задастъ теб гонку, этотъ несчастный! Онъ еще льва станетъ изображать, тогда только уходи, чтобы не растерзалъ.

Романъ брезгливо пожалъ плечами.

Геліотроповъ, между тмъ, приблизился снова къ нему, нсколько смле, но все еще съ видомъ влюбленнаго. Онъ заговорилъ о превратностяхъ судьбы.

— Играетъ случай!— сказалъ онъ дидактично.— Фортуна въ повязк на глазахъ! Я самъ вотъ: не кончилъ курса въ семинаріи и не пошелъ въ попы по принципу. Писательствомъ возмнилъ поучать общество. Бороды еще не было. Оскся: пиши, что другіе прикажутъ, не говори того, что хочешь высказать, тамъ издатель, тоже редакторъ, въ третьемъ мст другіе опекуны. Отрясъ прахъ съ ногъ! Въ сельскіе учителя потомъ пошелъ: просвтить народъ вздумалъ. Тоже принципъ! Научилъ десятковъ пять оболтусовъ читать по складамъ и уразумлъ, что не въ этомъ суть. Не въ этомъ? А въ чемъ? Скажите вы мн, въ чемъ? Не знаете? гд же вамъ и знать!

По его лицу скользнула насмшливая улыбка. Онъ уже не смотрлъ на Рому влюбленными глазами. Въ этихъ маленькихъ глазкахъ были теперь и иронія, и ненависть.

— Народу проповдь нужна или защита. Да-съ, проповдь нужна или защита. Думалъ идти въ попы — не хватило силъ, пропагандистомъ быть — семья завязалась у меня, тутъ какая теб пропаганда. Баба моя никакой пропаганды такой не знаетъ. Пошелъ въ волостные писаря — защищать народъ и вразумлять его насчетъ его законныхъ правъ.

Онъ остановился и уже безъ приглашенія налилъ себ рюмку.

— Все это, конечно, одн идеи и больше ничего,— проговорилъ онъ.— Какъ не кинь — везд клинъ.

И, переходя въ глумящійся, саркастическій тонъ, прибавилъ:

— Вонъ вы тоже по своему мальчишеству бунтыремъ хотли быть, перевернуть міръ.

Рома, быстро впадавшій во время хмеля въ сентиментальное настроеніе и такъ же быстро длавшійся забіякой, сдвинулъ брови и отрывисто, грубо отвтилъ: — Ничего я не хотлъ переворачивать! Вы ошибаетесь!

— А, дворянчикъ! Обидлся, что я шучу! А я вотъ захотлъ и пошутилъ! Да, и буду вышучивать! Однусь въ шутовскій колпакъ — и баста! Ну, что вы со мной сдлаете?

Онъ принялъ задорную позу, подбоченясь правой рукой. Владиміръ поспшилъ на выручку къ Ром, поблднвшему отъ гнва.

— Вы лучше объясните, Иннокентій Андреевичъ, почему изо всего ничего не выходитъ,— сказалъ онъ, подливая Геліотропову вина.— У васъ вдь на это свои взгляды.

Геліотроповъ насмшливо улыбнулся.

— Что-жъ я не ходячая утроба, какъ вы. У васъ брюхо прежде всего. Имъ впередъ прете. Что оно доложитъ вамъ, то вы и длаете. Я смыслю головой…

— Знаю, знаю,— сказалъ Владиміръ…— Въ чемъ же вся бда-то?

— Головы не приспособлены, вотъ въ чемъ вся бда,— серьезно замтилъ Геліотроповъ и, откинувъ высокомрно и вызывающе голову назадъ, обвелъ все общество прищуренными глазами.

Казалось, онъ былъ убжденъ, что онъ высказалъ великую истину и что этой истины никто не зналъ до него.

Романъ очнулся отъ тяжелыхъ думъ объ этомъ безцльномъ и пошломъ шутовств.

— Что вы говорите?— спросилъ онъ разсянно.— Головы не приспособлены? Что вы хотите сказать?

— Да то вотъ, что никакихъ этихъ вопросовъ ддъ мой Онуфрій Хитоновъ и отецъ мои Андрей Фаворовъ не вдали? Дарвиновъ и Спенсеровъ не изучали,— заговорилъ Геліотроповъ.— Ну, и наслдовалъ я отъ нихъ голову, ни къ чему этому не приспособленную… По Дарвину это и должно быть такъ. А каково мн съ неприспособленной головой усвоить, что вотъ земля черезъ періодъ въ 21.000 лтъ совсмъ измняется? Черезъ каждую 21.000! Чтобы одно это усвоить — неприспособленной голов нужно треснуть. Тутъ умъ за разумъ зайдетъ… А ты посчитай однихъ вопросовъ сколько, вонъ хоть бы женскій вопросъ: женщина человкъ? Такъ. Значитъ ей нужны вс человческія права? Хорошо! А дай ихъ ей — пролетаріевъ безъ дла на человческомъ рынк мретъ и безъ того много съ голода, тогда же вдвое будетъ. А будетъ предложеніе на рынк вдвое больше — понизится вдвое и заработная плата. Пойдемъ дальше. И теперь уровень развитія низокъ, а тогда, когда вторгнутся въ дятельность вс эти уже вовсе неприспособленные умы,— пониженіе умственнаго развитія будетъ еще больше. Это вдь все незыблемыя истины, законы!

И, уже совсмъ увлекшись своими идеями, онъ началъ перебирать въ томъ же род вс ‘вопросы’, приходя къ заключенію но каждому, что какъ ни кинь — все клинъ.

Романъ сидлъ, опустивъ голову на ладони рукъ, не слушая полупьяныхъ парадоксовъ Геліотропова. Въ его отуманенной голов вертлась какая-то новая мучительная мысль, навянная словами Геліотропова. Наконецъ, онъ встряхнулъ головою и сказалъ:

— Нтъ, чепуху это вы говорите о неприспособленности нашихъ мозговъ! Можетъ-быть, вашъ ддъ и отецъ были именно такими, а у насъ… мой праддъ волтеріанцемъ уже слылъ, а ддъ въ декабрьскихъ событіяхъ участвовалъ.

— Ну, такъ что же?— насмшливо и задорно спросилъ Геліотроповъ.— Вы думаете, вашему праддушк труда стоило научиться кощунствовать у господина Вольтера? Господинъ Вольтеръ, братъ, и самъ все отрицалъ съ такимъ легкимъ сердцемъ, шутя и остроумничая, что даже Екатерина — ужъ на что умная была баба — только и видла въ немъ, что веселость да шутливость. Ну, а ддушка вашъ — видлъ онъ неурядицу, видлъ бдственное положеніе общества, но въ отчаяніе ему не отъ чего было приходить, потому что исправить все тогда казалось легко — дать конституцію и все пойдетъ, какъ по маслу. Насъ же конституціей этой не успокоишь. Знаемъ мы, что и она о двухъ концахъ. На конституціи плевать намъ. Давай панацею! сейчасъ давай панацею, чортъ тебя побери!

Геліотроповъ выпилъ и, не замчая мрачнаго выраженія лица своего собесдника, въ томъ же вызывающемъ тон спросилъ его:

— А что же вы о родител своемъ мн не упомянули. Онъ-то чмъ былъ?

Романъ уже поднялся съ мста и тревожно ходилъ по комнат, весь поглощенный тяжелыми мыслями.

— Родитель-то вашъ что длалъ?— настойчиво допрашивалъ его Геліотроповъ.

— Мой отецъ служилъ въ кавалеріи,— отвтилъ Ломовъ.

— Такъ-съ! По конской части. Тамъ, кажись, и приспособлять мозговъ не къ чему было.

И опять, довольно нагло и задорно, сталъ допрашивать:

— А покойные Петръ Васильевичъ и его сынокъ тоже изъ близкихъ вамъ были? Дяденькой и кузеномъ приходились вашему папеньк?

— Да.

Геліотроповъ захихикалъ вызывающимъ смхомъ.

— Дяденька-то Петръ Васильевичъ, обойденный чиномъ, заперся отъ людей въ деревню и въ умопомраченіи словно былъ въ послдніе годы. А сынокъ его скутился, за границу удралъ, католичество принялъ и умеръ, перезжая отъ скуки изъ города въ городъ, какъ вчный жидъ.

Онъ закончилъ совсмъ серьезно.

— Вотъ оно что. Неприспособленный мозгъ значитъ не вынесъ и не переварилъ новой умственности!

И уже совсмъ высокомрнымъ тономъ онъ началъ говорить:

— Да-съ, я горжусь своимъ открытіемъ насчетъ неприспособленности головъ. До меня никто не говорилъ! Я первый… фи-ло-софъ!

Онъ засмялся.

— ‘Шутъ’ скажете? На здоровье! Говорите! А головы все-таки неприспособленныя! Какъ ни вертите. У всхъ неприспособленныя! Да-съ! Съли грибъ?

Онъ, подмигивая, прищелкивая языкомъ, какъ бы дразня всхъ, еще выпилъ и не безъ юмора продолжалъ:

— А знаете, что навело меня на эту геніальную, можно сказать, мысль? Нмецкія габерсупы. Великія открытія всегда такъ длаются. Открытіе закона тяготнія помните? Ньютона знаете?.. А-а! знаете!.. Ну-съ, такъ вотъ что… Когда ушелъ я изъ семинаріи, судьба забросила меня въ нмецкую семью на кондиціи. Ну, стали меня кормить габерсупами, бирсупами, шеколаденсупами, вассерсупами,— совсмъ у меня животъ подвело, а они, мои нмцы, ничего, ходятъ, какъ встрепанные, и румяны, и веселы. Тутъ я и задумался о новой пищ и неприспособленныхъ къ ней желудкахъ. У нихъ были приспособлены къ ней желудки, а у меня нтъ. У нихъ ддушки и бабушки эти супы ли, а у насъ все больше капусту… Ну, а въ наше время извстно — отъ желудка до головы рукой подать, вмст срослись.

Вс захохотали. Геліотроповъ, видя, что ему не противорчатъ, впалъ изъ задорнаго тона въ область плоскихъ площадныхъ шутокъ. Съ его пьянаго и разнузданнаго языка уже лились грязнымъ потокомъ сальныя рчи. Казалось, что всякое сальное выраженіе, всякая скабрезная картина кажутся ему еще недостаточно циничными, и онъ подыскиваетъ что-то еще боле грязное и чудовищное.

Романа всегда коробила всякая вульгарность, всякая скабрезность. Но онъ уже не слушалъ Геліотропова: идея Геліотропова о неприспособленныхъ мозгахъ пала на хорошую почву, вполн подходящую для воспринятія ея. Роману, омрачившемуся боле обыкновеннаго подъ вліяніемъ винныхъ паровъ, казалось, что многое, о чемъ онъ думалъ и передумывалъ, вдругъ стало ему ясно посл рчей этого пропойцы. Дйствительно, вс эти Шопенгауеры и Гартманы, Байроны и Леопарди, Ришпены и Золя, вс разнохарактерные и разнородные проповдники отчаянія и пессимизма, вс буддисты на европейскій ладъ находили нердко, что счастіе, братство, любовь, свобода, справедливость, все это пустыя слова — и все же вс эти люди, разрабатывая свои идеи, жили часто съ такимъ спокойствіемъ, съ какимъ живутъ люди, изслдующіе древности и занимающіеся раскопками какихъ-нибудь пещеръ. Эти люди приходили къ страшнымъ выводамъ и жили бодро, весело здорово, трудясь надъ подыскиваніемъ новыхъ фактовъ, новыхъ доказательствъ для подтвержденія своихъ ‘что ни длай, а лучше не будетъ’, ‘единственнное благо — уничтоженіе, нирвана’ — и въ то же время лихорадочно, страстно участвуя въ общественной и политической дятельности. Это были приспособленныя головы. А онъ — ему даже и пробовать не хочется бороться, стремиться жить. У Ромы кружилась голова, и онъ грузно опустился на диванъ.

— Будь приспособленныя головы — разв мы пили бы съ горя!— точно гд-то вдали слышался голосъ Иннокентія Андреевича.— Разв французы, нмцы, англичане пьютъ съ горя? Русскіе пьютъ съ горя, потому неприспособленныя головы! А то пили бы, потому что вкусъ къ вину есть, потому что хотимъ пить и пьемъ, а теперь пьемъ съ гор-ря!

Кто-то будто заплакалъ. Геліотроповъ, что ли? Рома открылъ мутные глаза. Въ эту же минуту послышался взрывъ смха. ‘Нтъ, смются, значитъ никто не плачетъ, плакалъ бы кто-нибудь — не стали бы смяться’,— пронеслось смутно въ отяжелвшей голов Ромы. Онъ опять закрылъ глаза.

— А жена васъ бьетъ за это? Сильно бьетъ?— слышится вопросъ.

— Сильно!— отзывается плачущій голосъ.

— Да вдь вы же левъ? Какъ же льва бить?— опять кричатъ голоса.

— Левъ! левъ!— пронзительнымъ крикомъ проносится въ комнат.

Рома вздрагиваетъ, Съ трудомъ открываетъ глаза и видитъ Геліотропова, на четверенькахъ скачущаго съ рычаніемъ по комнат. ‘Что это, сонъ? Пьянъ я?’ — думаетъ Рома и силится протереть глаза. Руки не повинуются ему. Онъ какъ бы сквозь сонъ видитъ, какъ Геліотроповъ рветъ, сбрасываетъ съ себя одежду. Что это?

— Я левъ, левъ! Ррр!— раздается крикъ и рычаніе.

— Уберите этого скота! Очень пріятно смотрть на этотъ голый скелетъ!— слышится брезгливый голосъ Владиміра.— Вчно дойдетъ до безчинства? Скотъ.

Кого-то тащатъ, почти раздтаго, безчувственнаго, точно трупъ. Кто-то говоритъ:

— А Ромушка того! Слабеха!

Его толкаютъ:

— Рома, Рома, ложись спать!

Онъ открываетъ глаза: его поднимаютъ подъ руки, ведутъ спать, по комнат, засыпанной чмъ-то, окурками, кусками фруктъ, осколками битаго стекла, залитой виномъ, кое-гд лежатъ уснувшіе пьяные люди, а въ окна свтитъ уже лтнее утро. Полусознательно, полубезсознательно, Рома закрылъ глаза, охваченный стыдомъ передъ этимъ свтомъ утра, точно оно представлялось ему какимъ-то живымъ, смотрящимъ ему въ глаза существомъ. Грудь сдавливаютъ рыданія, безотчетныя, пьяныя…

Онъ спалъ крпко, но не долго. Когда онъ очнулся съ тяжелой, отуманенной головой, съ горькимъ вкусомъ во рту, Владиміръ уже ходилъ по комнат въ одномъ бль и въ туфляхъ, коренастый, румяный, здоровый. Онъ былъ, повидимому, сильно взволнованъ. Дверь отворилась и вошелъ Яша. Его лицо, напоминавшее лицо трехъ братьевъ Кожуховыхъ, но боле красивое вслдствіе густыхъ вьющихся волосъ, было насуплено и хмуро.

— Ты что-жъ это во-время не отнесъ, сапогъ въ людскую?— крикнулъ Владиміръ.

Яша молча поставилъ сапоги.

— Какъ они вычищены?— крикнулъ Владиміръ.

— Не я чищу,— отвтилъ Яша отрывисто.

— А! не ты!

Раздался звукъ пощечины.

— Не деритесь, Владиміръ Сергевичъ!— запальчиво крикнулъ Яша.

— А! не деритесь! На еще!

Раздалась вторая пощечина.

Рома вскочилъ и слъ на постели, глядя широкими глазами на Владиміра, возмущенный этой сценой. Яша стоялъ съ сжатыми кулаками, съ стиснутыми зубами.

— Опять на тебя нашло? Чортъ слъ? Не драться? Ну, хорошо! Я сейчасъ пойду къ матери и прикажу вышвырнуть тебя изъ дому.

Яша тяжело и прерывисто дышалъ, точно посл долгой ходьбы. Его молодая широкая грудь высоко подымалась подъ рубашкой. Въ его большихъ глазахъ сверкали слезы.

— Этого ты хочешь?

Яша молчалъ, только его широкая грудь продолжала еще порывисте подниматься подъ нарядной рубахой.

— Что-жъ ты, онмлъ?

— Виноватъ!— тихо и глухо проговорилъ Яша, длая надъ собой, повидимому, страшное усиліе.

— Ступай! принеси воды мыться!

Яша торопливо вышелъ.

— Какъ теб не стыдно!— съ негодованіемъ проговорилъ Романъ.

— Ахъ, что ты понимаешь!— воскликнулъ Владиміръ, ходя быстро по комнат.

— Чего тутъ понимать, когда ты дерешься,— съ отвращеніемъ произнесъ Ломовъ.

— И все же ничего не понимаешь,— запальчиво отвтилъ Кожуховъ.— Вотъ у насъ приказчикъ Петръ былъ, такъ тотъ спился съ горя, что мой отецъ баринъ, а онъ приказчикъ. Этотъ тоже готовъ запить съ горя, когда на него найдетъ. Каждый разъ, какъ гости, такъ на другой день точно на него чортъ сядетъ. Чортъ самолюбія въ душ сидитъ. Его надо выбить… Не въ комнаты же мальчишку съ гостями сажать.

— Да, но и бить… Это чортъ знаетъ что!— негодующимъ тономъ сказалъ Ломовъ.

Владиміръ посмотрлъ на него съ какимъ-то презрніемъ, какъ на глупца.

— А ты бы его по головк гладилъ: капризничай, молъ, сколько влзетъ. Онъ бы теб на голову слъ, да и за дурака бы тебя счелъ…

Явился Яша съ водой въ кувшин. Владиміръ, какъ ни въ чемъ не бывало, сталъ умываться.

— Мать не узжала на заводъ?— полоща ротъ, спросилъ его Владиміръ.

— Нтъ-съ, не ухали-съ,— особенно торопливо отвтилъ Яша.

Владиміръ поднялъ голову отъ рукомойника и брызнулъ водой съ руки въ лицо Якова.

— Ишь какой вжливый сдлался: ‘нтъ-съ! не ухали-съ!’ — передразнилъ онъ его.

Потомъ, взявъ полотенце и вытирая усердно лицо, спросилъ:

— По какой больне ударилъ?

Яша вспыхнулъ.

— По обихъ больно, Владиміръ Сергевичъ.

— А ты не дуйся! Волчонокъ зубастый!

Онъ бросилъ ему на руки полотенце и шутливо растрепалъ ему волосы.

— Со двора-то вышвырнуть?

Яша бойко отвтилъ:

— Не вышвырните!

Онъ поспшно началъ прибирать умывальникъ, выказывая необычайное усердіе. Владиміръ совсмъ уже въ хорошемъ настроеніи духа спросила его:

— А какъ ребятъ будешь своихъ учить?

— Какъ вы меня!

— И моихъ будешь такъ же учить?

— Буду-съ!

— Ну, молодецъ, крестнымъ отцомъ возьму къ первому. Нарву такихъ теб розогъ для крестника, что любо-дорого.

И, обращаясь къ Ром, онъ замтилъ:

— Меня, братъ, самого такъ учили, потому такимъ и вышелъ. Ты вотъ видлъ, вчера вы вс надрызгались, а мы мру знаемъ. Коля разъ попробовалъ натрескаться, такъ мать приказала его протрезвить… на конюшн…

Яша засмялся.

— Помнишь?— спросилъ Владиміръ, мелькомъ взглянувъ на него.

— Помню-съ!— отвтилъ Яша, продолжая смяться.

Рома торопился умыться и одться. Его охватывало что-то въ род страха, становилось какъ-то жутко.

— Если лошадь тихая — учи ее ласкою, — спокойнымъ дидактическимъ тономъ продолжалъ, между тмъ, Владиміръ:— если норовъ покажетъ — отстегай не на животъ, а на смерть, чтобы помнила, а потомъ стихнетъ — опять приласкай…

Рома ничего не отвчалъ. Ему были противны и Владиміръ съ его лошадиной педагогикой, и Яша съ его суетливою услужливостью. Когда Яша ушелъ, онъ сквозь зубы проворчалъ, расчесывая у зеркала свои волосы:

— Смотри только, чтобы онъ не перегрызъ горла теб въ минуты обученія не на животъ, а на смерть.

— Ну, что же, помряемся силами, кто еще кого загрызетъ… Только ты ошибаешься… Сила силу уважаетъ и любитъ… Онъ вонъ сегодня цлый день будеть ко мн ластиться, да еще какъ…

И опять съ высокомрныхъ пренебреженіемъ къ своему родственнику онъ прибавилъ:

— Ты бы, конечно, пальцемъ его никогда не тронулъ, да и не просидлъ бы за то около него шести недль, какъ мы вс просидли около него, когда онъ былъ въ тиф.

Онъ показалъ на свои мощныя руки.

— Онъ вонъ знаетъ, что на этихъ рукахъ я самъ переносилъ его съ постели на постель, когда это приказалъ докторъ. А вы, нженки, кислятина, похныкать да поминдальничать—вотъ все, на что вы способны.

Его тонъ, его лицо, все дышало сознаніемъ, что онъ поступаетъ такъ, какъ слдуетъ, что онъ стоитъ неизмримо высоко надъ другими людьми. Ломову хотлось только скорй уйти, куда-то далеко отъ этихъ людей, отъ ихъ самодовольства, отъ ихъ счастья. Онъ не спрашивалъ, правы они или не правы, онъ сознавалъ только, что онъ не могъ бы жить съ ними.

Напившись чаю, онъ пошелъ домой. Его хотли отвезти, онъ отказался. Ему хотлось отшагать пшкомъ десять верстъ, освободиться отъ угара въ голов, отъ тяжкихъ впечатлній.

— Кланяйся Наташ,—сказалъ Владиміръ, провожая его до дороги.— Охъ, ужъ не будь ты мн родственникомъ, отбилъ бы я ее. Вотъ уже не тщедушная институтка. Такъ и пышетъ отъ нея здоровьемъ.

Рома взглянулъ на него сердитыми глазами.

— Съ чего ты выдумалъ, что ее надо отбивать у меня? Я еще, кажется…

— Ну, ну, разсказывай!— перебилъ его Владиміръ.—Я же слышалъ отъ твоего отца, когда онъ говорилъ моей матери, что се готовятъ теб въ жены. Что-жъ, это отецъ не глупо придумалъ: и приданое ея можетъ поднять ваше имніе, и сама она подниметъ расу, авось дтишки въ нее будутъ.

— Ты бредишь! — воскликнулъ Рома, даже и не подозрвавшій, что за его спиною составились планы его женитьбы.— О какихъ планахъ отца ты говоришь!

— Ну, ну, знаемъ, знаемъ. И чего скрытничаешь?

Владиміръ пожалъ плечами.

— Да я же теб говорю,— началъ Ломовъ.

— Ну, хорошо, хорошо,— прервалъ его Кожуховъ нетерпливо.— Прощай! Мн пора въ поле.

Ломовъ остался стоять на дорог, точно его ударило чмъ-то. Какъ? Наташу хотятъ выдать за него замужъ? Не спрашивая ни его, ни ее? Подстраиваютъ все такъ, чтобы они обвнчались? Что, если она не повритъ его любви и будетъ думать, что онъ тоже изъ расчетовъ нженъ съ нею? Поправить имніе ея деньгами! Вотъ что имъ нужно… О, они способны отравить послднія его надежды на личное счастье. Онъ теперь вчно будетъ насторож съ Наташей, онъ будетъ бояться, что она заподозритъ его въ неискренности.

Онъ пошелъ понуро, какъ удрученный страшнымъ горемъ. Неужели все на свт такъ гадко, какъ кажется ему? Или онъ носитъ въ самомъ себ задатки, не позволяющіе ему видть хорошихъ сторонъ? Вдь бываютъ же люди съ глазами, не видящими зеленаго цвта? ‘Неприспособленная голова’, — мелькнуло въ его мозгу. Да, ни къ чему неприспособленная голова, ни къ дятельности, ни къ вр, ни къ любви, ни къ счастію. Прежде чмъ научился увлекаться, сталъ анализировать, прежде чмъ испыталъ сладость любви, отравилъ себя ядомъ ненависти.

Онъ прошелъ нсколько верстъ, усталъ, очутился передъ постоялымъ дворомъ, пустыннымъ, точно вымершимъ. Машинально онъ прислъ на завалинк безцльно уставился глазами на пустынную дорогу. На ней не было ни души, никакого движенія. Только около плетня рылись и копошились въ пыли куры, да птухъ, похаживая въ раздумья, изрдка тыкалъ носомъ въ землю. Изъ избы вышелъ мужикъ. Постоялъ, посмотрлъ на сидящаго Ломова.

Рома очнулся.

— Нельзя ли чего-нибудь выпить?

Мужикъ ушелъ, вернулся, вынесъ ему водки.

Рома выпилъ, не смотря, что пьетъ. Почувствовался скверный вкусъ сивухи. Ломовъ отплюнулся. Онъ отдалъ шкаликъ, расплатился. Онъ посидлъ еще, опять безцльно глядя на пустынную дорогу, на тхъ же роющихся въ пыли куръ, на того же скучающаго птуха. Потомъ всталъ, такъ же безцльно оглядлся, вошелъ въ избу.

— Мн еще… и закусить… хлба, что ли…

Онъ говорилъ, глядя въ сторону, въ темный уголъ, какъ виновный, избгая встрчи съ заспанными глазами мужика. Ему дали еще водки и ломоть хлба. Онъ выпилъ, закусилъ. Потомъ еще конфузливе, еще отрывисте, спросилъ еще водки, объясняя сбивчиво что-то насчетъ жары и усталости. Мужикъ односложно согласился, что точно жара, и сладко звнулъ во весь ротъ: а-а-а. Какъ-то торопливо опрокинувъ шкаликъ въ ротъ, Лоховъ расплатился и быстро вышелъ…

Полдень длался все боле и боле жаркимъ, и Ломовъ, изнуренный жаромъ, захмеллъ почти сразу отъ выпитой сивухи. Шатаясь, онъ побрелъ впередъ, сбившись съ пыльной дороги на кочковатую опушку лса. Ему не стало ни легче, ни веселе. Только мысли путались и стали безсвязны.

‘Хорошъ сынокъ еодора Романовича!.. Что-жъ, и отецъ выпиваетъ въ день много… Сколько онъ рюмокъ выпиваетъ? Дв за завтракомъ, три за обдомъ… А чортъ возьми, чего считать! Пьетъ, сколько влзетъ!.. Однако, хорошо домой явиться пьянымъ. Вотъ сразу и оттолкнешь Наташу… Мать заохаетъ… Анна… бдная, бдная Анна! Какъ ей-то тяжело жить!.. Слонъ-женихъ!.. Слонъ?.. Гд же тугь въ деревн слоны показываются? Это въ Петербург, въ Зоологическомъ саду… А въ Москв? Слонъ когда-то въ Москв взбсился… Пастеръ’…

Романъ началъ не безъ удивленія соображать:

‘При чемъ тутъ Пастеръ?.. Анна, слонъ и Пастеръ’…

Онъ споткнулся и упалъ. Толчокъ заставилъ его открыть мутные глаза и осмотрться: кругомъ него была высокая, сочная трава, надъ нимъ зеленый сводъ деревьевъ густого лса, пронизанный, какъ золотыми нитями, лучами яркаго солнца. Онъ закрылъ снова глаза и заснулъ…

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ.

Въ первыхъ числахъ іюля стали перепадать мелкіе теплые дожди и нкоторое время приходилось по цлымъ днямъ сидть дома тмъ, кого работа не обязывала разбирать погоды. Эта погода, а еще боле легкая простуда и сильное нервное разстройство заставили Романа Ломова проводить все время въ своей комнат. Настоящую причину этой болзни зналъ только Иволгинъ. Рома не скрылъ отъ него ни кутежа въ дом Кожуховыхъ, ни своего посщенія придорожнаго кабачка, ни долгаго сна въ пьяномъ вид въ лсу. Борисъ Николаевичъ серьезно пожурилъ его и предписалъ ему полный покой.

Когда докторъ вышелъ отъ него посл перваго визита, Наташа встртила его въ коридор тревожными вопросами:

— Что? Какъ? Нтъ ли опасности?

Борисъ Николаевичъ, всегда сдержанный, немного разсердился.

— Ничего опаснаго, если не считать опаснымъ глупости, длаемыя человкомъ. Въ руки бы нужно забирать подобныхъ людей. Даютъ себ поблажку, а потомъ хнычутъ!

Наташа, въ свою очередь, разсердилась на Иволгина.

— Разв Рома виноватъ, что у него слабъ характеръ, что вся жизнь его такъ глупо сложилась? Потомъ и эта тюрьма не прошла даромъ.

— Эхъ, вы, женщины!— проговорилъ раздражительно Иволгинъ.— Въ тюрьм нужно посидть или безпутнымъ сдлаться, чтобы подкупить васъ въ свою пользу…

И вдругъ, точно спохватившись, точно стыдясь своихъ словъ, точно сознавая, что онъ бьетъ беззащитнаго, онъ началъ объяснять ей:

— Ему покой нуженъ, надо позаботиться, чтобы его еодоръ Романовичъ не очень раздражалъ своей болтовней. Пусть посидитъ у себя въ комнат…

Онъ заторопился. Его ждутъ на фабрик. Въ сел тоже масса больныхъ. Дня мало, чтобы управиться съ дломъ. Въ его движеніяхъ была какая-то неестественная поспшность. Казалось, ему хотлось только поскорй уйти отъ Наташи.

Наташа простилась съ нимъ и на минуту остановилась наверху у перилъ лстницы, слдя глазами за удаляющимся Иволгинымъ. Какой онъ странный сегодня, мелькнуло въ ея голов. Раздраженъ, озабоченъ, порывистъ. Не скрываетъ ли онъ отъ нея серьезности болзни Ромы? Нтъ ли у него самого какого-нибудь горя? Отчего же онъ не скажетъ? Надо будетъ спросить его. Вдь они все равно, что братъ и сестра. Братъ и сестра? Отчего же онъ какъ будто сторонится отъ нея за послднее время? Кажется, она ничмъ не разсердила его? Нтъ, онъ всегда прямо и просто высказывалъ ей все, когда бывалъ недоволенъ ею. Эти отношенія установились между ними давно. Она вспомнила, что когда-то онъ ее, еще ребенкомъ, носилъ на рукахъ, игралъ съ нею, и по ея лицу разлился яркій румянецъ, точно стало чего-то стыдно. Да, тогда она была ребенкомъ, теперь онъ хорошо длаетъ, что онъ иначе относится къ ней, не какъ къ двочк. Ей вспомнились его прежнія ласки, поцлуи. Щеки залилъ еще боле густой румянецъ, точно онъ, Иволгинъ, ласкалъ и цловалъ ее только вчера, а не давно, въ дтств.

Она очнулась отъ своихъ смутныхъ думъ и торопливо пошла къ Ром. Она даже забыла постучать къ нему въ дверь и вошла къ нему въ комнату безъ стсненія, безъ церемоній, какъ родная сестра къ брату. Онъ въ легкой коломянковой одежд лежалъ на постели, прикрывшись плэдомъ. Она подошло къ нему и заботливо спросила его, лучше ли ему, не надо ли ему чего. Не хочетъ ли онъ, чтобы она ему почитала? Ей все равно нечего длать. Онъ ласково поблагодарилъ ее. Добрая, она все заботится о немъ.

— Кому же и заботиться о теб, какъ не мн,— просто сказала она.— У papa и maman заботы по хозяйству, Нин самой тяжело живется и потому ей не до другихъ, я одна — и дла, и печалей нтъ…

Она взяла книгу, присла около него, стала читать.

Онъ любовался ея свжимъ здоровымъ личикомъ, спокойствіемъ его выраженія, чистотой ея голоса. Да, да, такая женщина могла бы его спасти. Самъ онъ одинъ не суметъ спастись, а она спасетъ его. Свили бы они уютное гнздышко и, не вмшиваясь въ сутолоку общественной жизни, зажили бы для себя. Это узкій эгоизмъ, но что же длать, если кром этого узкаго эгоизма нтъ выхода. Безъ вры въ дло нельзя длать дла… Что-то ребяческое было въ этихъ мечтахъ. Такъ дти думаютъ: ‘когда вырасту большой, поду на необитаемый островъ, поселюсь тамъ, какъ Робинзонъ’…

Съ этого дня Наташа почти ежедневно проводила нсколько часовъ въ комнат Романа. Это не ускользнуло отъ вниманія Антонины Аркадьевны, и она сообщила объ этомъ еодору Романовичу.

— Отлично, отлично! Можетъ-быть, эта болзнь сблизитъ ихъ,— сказалъ онъ, потирая руки.— Скорй бы кончали! Намъ до зарзу нужны деньги. Теперь горячее время начинается…

Онъ нахмурился.

— Это просто удивительно, куда уходятъ деньги. Давно ли получилъ отъ Шершова и все ушло…

— Еще бы, когда надо было всмъ обзаводиться,— со вздохомъ замтила Антонина Аркадьевна.

Денегъ дйствительно уже не было, хотя собственно хозяйство отъ этого не улучшилось. Деньги ушли, главнымъ образомъ, на наряды, такъ какъ нельзя же было вызжать къ сосдямъ въ затрапезныхъ одеждахъ, он потратились на покупку ландо и подходящихъ къ экипажу лошадей, такъ какъ нельзя же было здить въ допотопныхъ колымагахъ на деревенскихъ клячахъ, он употребились на бговыя дрожки, потому что разв можно сельскому хозяину обойтись безъ бговыхъ дрожекъ, часть этихъ денегъ была послана въ Петербургъ для выкупа разныхъ мелочей изъ столоваго серебра, изъ дамскихъ серегъ и браслетовъ, изъ мужскихъ цпочекъ и булавокъ, всего того, за что уже переплатилась масса процентовъ въ разныя кассы ссудъ. На это ушло столько, что Мар Власьевн не только не изъ чего было заплатить долгу, но даже пришлось въ послдній мсяцъ удержать ея жалованье, а также жалованье Степана Потаповича. Антонина Аркадьевна опять струсила въ виду безденежья. Неужели придется снова продавать еще участокъ лса? Неужели нужно будетъ снова закладывать имніе? О, она знаетъ, что значитъ заложить имніе! Все, все опять пройдетъ между рукъ и явится только новый долгъ.

— А вдругъ изъ этого ничего не выйдетъ?— проговорила она съ тревогой.

— Изъ чего это?— спросилъ еодоръ Романовичъ.

— Изъ нашихъ предположеній о женитьб Ромы. Его не поймешь. Ласковъ и нженъ онъ съ Наташей, но любитъ ли онъ ее?

еодоръ Романовичъ загорячился.

— Кого-жъ ему больше любить? Никого здсь нтъ. Оба молоды. Дло должно сдлаться.

Онъ сдлалъ презрительную гримасу.

— Я только удивляюсь этой молодежи ныншней. Крови у нихъ нтъ, вода въ жилахъ. Вздыхаютъ, киснутъ и только! Да я не знаю, что бы я надлалъ въ его положеніи…

Въ голов Ломовой мелькнула злая мысль: ‘ты и не въ его положеніи Богъ знаетъ что длаешь’. На ея лиц выразилось презрніе къ мужу. Онъ ничего не замтилъ и не безъ цинизма добавилъ.

— Сидятъ запершись вдвоемъ — и книжки читаютъ, книжки читаютъ! Въ эти-то годы!..

Антонина Аркадьевна на минуту смутилась. Въ самомъ дл, до чего можетъ у нихъ дойти? Позволительно ли оставлять молодую двушку у постели молодого человка? Вдь все же они ея попечители, замняютъ ей родителей, должны заботиться о ея нравственности. Но что-жъ длать, если въ этомъ брак все спасеніе семьи? ‘О, до чего доводитъ нужда’, вздохнула она съ видомъ мученицы. У нея явилась новая причина считать себя страдалицей и утшаться этимъ. Она поднимала глаза къ небу, видя, что Наташа идетъ къ Ром. Она тревожно всматривалась въ молодую двушку, когда та возвращалась отъ Ромы. Мысленно она не безъ мелодраматизма повторяла себ, что они толкаютъ молодую двушку на край пропасти — и все это ради этихъ проклятыхъ денегъ!..

Наташа и не подозрвала, конечно, какія ‘мученія’ доставляютъ Антонин Аркадьевн ея посщенія комнаты больного Ромы. Но самой ей эти посщенія принесли нкоторыя непріятности. Почти каждый разъ, когда она поднималась въ верхній этажъ, случалось какъ-то такъ, что внизу шмыгала, стуча башмаками, мамка. Наташа сначала не обращала вниманія на эту ‘случайность’, но разъ, когда она только-что хотла отворить дверь въ комнату Ромы, мамка рзко окликнула ее:

— Что это вы, Наталья Алексевна, къ молодому барину такъ входите? Хоть бы постучали да позволенія спросили!

Наташа не безъ удивленія посмотрла на нее.

— Да онъ же знаетъ, Мара Власьевна, что это я,— отвтила она.

— Знаетъ! знаетъ! Какъ не знать, если то и дло шмыгаете къ нему,— рзко сказала мамка.— А все же молодой барышн какъ будто и стыдно бы къ молодому человку такъ безцеремонно-то ходить…

Наташа вспылила.

— Глупости вы выдумываете! Не мшайтесь не въ свое дло!

— Ну, ужъ извините, Наталья Алексевна, я-то постарше васъ и порядки-то получше знаю,— отозвалась мамка.— Можетъ-быть, это у васъ въ институт все пустяки, а не у насъ въ господскомъ дом…

Наташа вошла въ комнату Ромы. Мара Власьевна застучала башмаками, захлопала дверями и не выдержала — пошла жаловаться Антонин Аркадьевн.

— Оставь ее!— оборвала на полуслов Ломова.

— Какъ оставить? А двочка-то погибнетъ, что ты тогда скажешь?— воскликнула старуха.— Богу-то кто отвтъ дастъ? Ты? Матери у нея нтъ, отца тоже. Сироту поберечь надо!

— Ахъ, мамка, ты надола! Погибнетъ, погибнетъ! Чего ты каркаешь? Никто не погибнетъ. Ну, если любятъ другъ друга — полюбятся и слава Богу.

Мара Власьевна наморщила узкій лобъ и сжала зубы.

— То-есть это какъ же? Барышня сперва на постели около жениха посидитъ, а потомъ замужъ пойдетъ? Что-то и у насъ, по-нашему простому сословію, такихъ-то не берутъ замужъ, что раньше свадьбы у жениховъ днюютъ и ночуютъ. И ты-то, кажется, не бгала до свадьбы въ спальню къ еодору Романовичу…

Антонина Аркадьевна совсмъ разсердилась.

— Говорю я теб, что ты ничего не понимаешь!

— Да ужъ точно изъ ума выжила, ничего не понимаю,— проворчала старуха.— Нечего сказать, пошли у насъ порядки. Мужиковъ готовы въ Сибирь сослать, сироту призрнную на грхъ толкаемъ… Гд мн что-нибудь понять…

Ломова вышла изъ себя и необычайно рзко замтила:

— Ты, однако, ужъ черезчуръ забываешься, старуха! Я вдь терплю, терплю…

Мара Власьевна оборвала ее.

— И прогонишь?.. Хорошо, хорошо… Можетъ-быть, сама еще допрежъ того уйду,— коротко сказала она.— Не ко двору я теперь…

Она поспшно вышла изъ комнаты безъ обычнаго хлопанья дверьми, не стуча башмаками. Ея лицо точно вдругъ осунулось. Въ ея голов не укладывалось теперь все совершавшееся въ дом: ни это не помщичье, не господское хозяйство, ни эти ‘сутяжническія’ отношенія къ мужичкамъ, ни это допущеніе молодой двушки въ спальню молодого человка. У нея были свои ‘крпостническіе’ взгляды, порядки, убжденія. Они теперь перевернулись вверхъ дномъ. Посл этого разговора она стала тише, сосредоточенне, молчаливе и въ то же время мягче съ мужемъ. Ему она теперь все повторяла:

— Пора намъ, старикъ, съ тобою на покой! По богомольямъ бы ходить, грхи отмаливать.

Только Наташу она не оставила въ поко и не только слдила за нею, но входила по нсколько разъ въ комнату Ромы подъ разными предлогами, когда тамъ сидла Наташа. Разъ Наташа чуть не разбила головы мамк, при выход изъ комнаты Ромы: оказалось, что мамка стояла у дверей.

— Что это вы, Наталья Алексевна, на людей налетаете!— ворчливо сказала старуха, потирая лобъ.

— А вы зачмъ тутъ притаились?— спросила Наташа.

— Мн нечего таиться! Другіе, можетъ-быть, должны таиться, а мн нечего. Слава Богу, честно жизнь прожила. А что я къ Ромушк шла, такъ тутъ дива нтъ. Вы-то ужъ больно быстро летать стали, въ ажитаціи…

И совсмъ злобно она добавила:

— Барышня тоже!

Наташа даже не отвтила ей, хотя ее и коробило отъ этого непонятнаго ей соглядатайства.

Но молодые люди читали книжки и, повидимому, никакихъ ужасовъ не предвидлось. Иногда къ Наташ и Роману присоединялась Анна еодоровна, ежедневно совершавшая теперь прогулки на Мустаф III. Порой она являлась въ комнату не переодвшись, въ черной амазонк, со шляпой и хлыстомъ въ рукахъ. Наташа смотрла на нее восторженными глазами: ‘Какая она красавица!’ Дйствительно въ этомъ узкомъ и гладкомъ черномъ костюм, съ блыми стоячими воротничками и съ гладкими блыми манжетами Анна еодоровна была стройна, граціозна, поражала близной кожи, правильными чертами лица, какъ бы выточеннаго рукой искуснаго художника изъ слоновой кости. Наташа передъ ней была просто свжей и здоровой двочкой съ зауряднымъ типомъ лица, уже покрывшагося густымъ налетомъ загара. Но когда она восхищалась Анной еодоровной, та нердко думала, что она отдала бы полжизни за свжесть, за здоровье, за возрастъ Наташи. Будь она теперь на мст Наташи, не пришлось бы ей дрожать за свое будущее, видть въ брак съ Апухтинымъ все спасеніе…

Какъ-то разъ Наташа читала ‘Молотова’. Вошла Анна еодоровна, поболтала нсколько минутъ съ братомъ и Наташей и, увидавъ въ окно, что Мустафа III подведенъ къ крыльцу, сказала, что она отправляется на прогулку. Она вышла. Наташа принялась снова за прерванное чтеніе. Она читала, не замчая, что Романъ, лежа на постели, не сводилъ съ нея глазъ и любовался ею. Съ каждымъ днемъ ему все трудне и трудне становилось воздерживаться отъ объясненія съ нею, отъ признанія ей въ любви. Онъ испытывалъ совершенно, новое чувство, глядя на нее: ему казалось, что стоитъ ей сказать: ‘я твоя’, и онъ воскреснетъ, переродится. Эта увренность возрастала и крпла съ каждымъ днемъ. Чахоточные больные такъ ждутъ весны: стоитъ ей придти — и они будутъ здоровы, она приходитъ — и они смежаютъ на вчный сонъ свои глаза.

— Наташа, оставь книгу!— тихо и ласково проговорилъ онъ.

Она опустила книгу.

— Усталъ?— заботливо, какъ мать, спросила она.

— Нтъ… Мн такъ хорошо сегодня, на душ такъ ясно и спокойно… Ни книгъ, ни людей, ничего не нужно, только бы ты была со мною…. ты одна…

Онъ взялъ ея руку.

— Наташа, знаешь ли ты, какъ я тебя люблю? Я жизнью бы готовъ пожертвовать за тебя… всею жизнью…

Она испугалась его волненію и мягко и ласково замтила ему:

— Опять волнуешься?

— О, это сладкое волненіе!

Онъ робко, тихо прошепталъ:

— Люби меня хоть немного… я… я жить не могу безъ тебя…

Она немного испугалась. Ни разу еще ей не приходила въ голову мысль, что онъ любитъ ее больше, чмъ сестру. Въ смущеніи она не могла ничего отвтить. Въ ея душ не было радости, а была только боязнь взволновать его — чмъ? согласіемъ? отказомъ?— она не отдавала себ въ этомъ отчета. Иволгинъ сказалъ, что ему вредны волненія, а его можетъ взволновать одинаково и ея согласіе, и ея отказъ. Ему станетъ хуже. Онъ и такъ, бдняжка, очень слабъ. Эти мысли прежде всего пришли ей въ голову, и она вся находилась только подъ ихъ вліяніемъ.

— Прежде всего оправляйся, голубчикъ,— мягко сказала она.

Онъ встревожился, заволновался.

— Ты не любишь меня! Да, да, я понимаю! И разв я могъ надяться! Разв мн могло улыбнуться счастье! Нтъ, нтъ, въ моей жизни не можетъ быть просвта! Это искалченная и исковерканная жизнь…

Она испуганно остановила его:

— Молчи, молчи! Что ты выдумываешь. Ему запрещено волноваться, а онъ… Ахъ, Боже мой!

Она весело наклонилась лицомъ поближе къ его лицу и заговорила:

— Что теб надо? Моего согласія, моего слова? Да? Бери ихъ! Ахъ, дурной, непослушный мальчишка!

Онъ схватилъ ея руку и покрывалъ ее поцлуями. Онъ поднялъ голову и коснулся губами ея губъ.

— Я сейчасъ уйду, если ты не успокоишься! Это мило! Мой женихъ — и самъ разстраиваетъ свое здоровье! Такъ ты никогда не поправишься!

Онъ былъ такъ счастливъ, что ничего не понималъ, что происходитъ. Можетъ-быть, она только пошутила, только хотла успокоить его? Этого ему даже и въ голову не приходило. Онъ слышалъ только, что она дала ему слово, и былъ безгранично счастливъ. Теперь онъ воскреснетъ!

Она не чувствовала въ себ тоже ни тревоги, ни опасеній. Ей казалось это такъ просто: онъ говоритъ, что все его будущее зависитъ отъ ея согласія выйти за него замужъ, ну, и прекрасно — она согласна. Она согласилась бы съ тмъ же спокойствіемъ идти въ сидлки къ больному ребенку. Подъ силу ли ей будетъ эта роль? Она даже не задавала себ этого вопроса теперь. Разв задаютъ себ подобные вопросы, бросаясь въ воду спасать утопающаго! Еще мене останавливалась она надъ вопросомъ, дйствительно ли ее любитъ Рома, такова ли вообще первая любовь, не обманываются ли они оба и не играютъ ли съ огнемъ. Вообще она ни о чемъ не думала въ эту минуту, кром того, что Рома не долженъ волноваться.

Онъ заговорилъ, что онъ точно воскресъ, что онъ точно переродился. Она улыбалась отъ сладкаго сознанія, что ея одного слова было достаточно для его спасенія.

— А ты — ты счастлива?— допрашивалъ онъ.

— Разв ты самъ этого не видишь?— проговорила она, думая вовсе не о томъ, о чемъ спрашивалъ онъ.

Онъ прочелъ на ея лиц выраженіе полнаго свтлаго счастія. Ея лицо озарялось этимъ же выраженіемъ безмятежнаго душевнаго довольства, когда она видла радость какого-нибудь чумазаго Гаврюшки, получившаго отъ нея новую рубашку.

На двор послышался голосъ Анны еодоровны, отдававшей кучеру приказанія относительно ея любимца Мустафы III.

— Анна!— проговорилъ Рома, прислушиваясь.— Возвратилась со своей одинокой прогулки. Видно, и кататься скучно и тяжело, что такъ скоро вернулась… Бдная, какъ ей тяжело. Неужели она точно дастъ согласіе Апухтину? Жить съ нелюбимымъ мужемъ, всю жизнь смотрть на отталкивающее лицо…

— Я на ея мст лучше осталась бы въ двушкахъ,— сказала Наташа.

— Ты наешь, у нея все направлено къ одной цли — къ широкой жизни, къ блеску, къ роскоши. Бдной она не уметъ быть… Конечно, любовь могла бы измнить все..

И на минуту задумавшись онъ проговорилъ:

— Странно ведетъ себя Борисъ Николаевичъ… Когда-то онъ любилъ ее…

— О, нтъ, нтъ!— торопливо и горячо воскликнула Наташа, перебивая его.— Онъ не могъ ее любить… никогда, никогда!..

— Да я же это отлично зналъ…

— Зналъ? Онъ теб говорилъ?— допрашивала Наташа,

— Конечно, не прямо. Но намеки были такъ прозрачны…

Наташа перебила его, качая головой:

— Нтъ, нтъ! Это что-нибудь не такъ! Разв онъ могъ бы быть ея мужемъ? Разные вкусы, разныя стремленія! Это нелпость, нелпость!

Она встала и заходила по комнат, не въ силахъ справиться съ охватившимъ ее волненіемъ. Она страшно испугалась за Иволгина, точно онъ сейчасъ долженъ былъ идти подъ внецъ съ Анной еодоровной. Съ чего? Ей самой это показалось на минуту смшно. Тмъ не мене въ ней происходило какое-то безотчетно тяжелое настроеніе, какъ будто произошла какая-то непріятность, какъ-будто ожидалась какая-то утрата.

Вошла Анна еодоровна. Наташа взглянула на нее, и на этотъ разъ граціозная фигура молодой двушки почти разсердила ее. Пожалуй, и въ самомъ дл Иволгинъ увлекся ея вншностью. Боже мой, какъ онъ будетъ несчастливъ. Она же ему не пара, совсмъ не пара! И вдругъ мысль молодой двушки остановилась на задумчивости Иволгина за послднее время, на его иногда непонятныхъ ей нетерпливыхъ выходкахъ. Она точно прозрла. Да, да, онъ любитъ. Любитъ и мучается, не встрчая взаимности! О, разв такая двушка стоитъ любви: ее боготворитъ молодой, красивый, умный, добрый человкъ, а она идетъ за безобразнаго стараго глупца ради того только, что первый бденъ, а второй богатъ. Какъ это гадко, какъ это низко! У нея что-то сдавило горло, точно подступили слезы.

— Ты мало сегодня каталась,— замтилъ Романъ сестр.

— Да. Скучно!— разсянно отвтила она.

Она начала слегка бить по платью хлыстикомъ.

— А вы все читали?

— Да,— отвтилъ Романъ и лукаво улыбнулся, взглянувъ на Наташу.

Та сидла точно въ полусн, не видя его улыбки.

— Кончили ‘Молотова?’

— Нтъ еще…

Разговоръ опять оборвался. Вдругъ Анна еодоровна обратилась къ Наташ:

— А у Иволгина большой голосъ?

— У Иволгина?.. Голосъ?.. Да! да!— какъ-то растерянно отвтила Наташа, какъ бы очнувшись отъ сна, и, овладвая собою, скороговоркою заговорила:— ты разв не знала? Почему ты это говоришь? Ты слышала его… сегодня?

Анна еодоровна иронически улыбнулась, пожимая плечами.

— хала мимо… Онъ плъ… Вечернюю звзду изъ Тангейзера… Точно оперный пвецъ.

Наташа горячо вступилась за него, точно его обижали:

— Да, да, онъ поетъ, какъ оперный пвецъ, лучше многихъ оперныхъ пвцовъ. Что же изъ этого? Что?

Ломова, не замчая волненія Наташи, продолжала тмъ же насмшливымъ тономъ:

— Вс таланты! Добродтельный докторъ, отличный садовникъ, неподражаемый чтецъ, превосходный пвецъ.

Ломова презрительно пожала плечами.

— Слишкомъ ужъ много талантовъ. Embarras des richesses.

Наташа, волнуясь и горячась, неожиданно спросила ее:

— Ты поссорилась съ нимъ?

Анна еодоровна лниво подняла на нее удивленные глаза.

— Я? Я его даже не видала!.. И что за вопросъ? Я съ нимъ ни ссорюсь, ни мирюсь… Что же между нами общаго?

Опять ироническая улыбка проскользнула по губамъ Ломовой, опять ея плечи передернулись съ презрніемъ.

У Наташи какъ будто отлегло на сердц. Она даже не обидлась за Иволгина, слыша, какимъ высокомрнымъ тономъ говорятъ о немъ. Ея душа наполнилась радостью. ‘Да, да, между ними нтъ ничего общаго. Она, Нина, никогда не. полюбитъ его, никогда не пойдетъ за него. О, какое это счастье для него! Она погубила бы его. Но вдь онъ будетъ страдать, встртивъ отказъ? Что-жъ, это пройдетъ’. Она неожиданно остановилась на мысли: неужели любовь проходитъ? Опять ей защемило сердце. ‘Нтъ, нтъ, любовь не проходитъ, не должна проходить!’ Ее одинаково смущало теперь и то, что любовь можетъ проходить, и то, что любовь не проходитъ. Она совершенно растерялась отъ этихъ новыхъ для нея противорчій.

— Ты слышала, наши въ воскресенье дутъ къ Апухтину?— спросилъ Рома сестру.

Анна еодоровна вздрогнула, поднявъ опущенный взглядъ.

— Къ Апухтину? Да, слышала.

Она усердно начала смахивать хлыстомъ пылинку съ платья.

— Ты подешь?

Она опять подняла голову. Ея лицо приняло выраженіе страданія и насмшки.

— Вдь для меня же и дутъ,— отвтила она.— Какъ же мн не хать.

— Анна, неужели ты…— началъ Романъ.

Она не дала ему кончить и засмялась нервнымъ смхомъ.

— Ахъ, какую кислую мину ты длаешь, Рома! Точно лимона попробовалъ. Это просто смшно!.. Нтъ, я не поду, я ни на что не соглашусь… Или останусь старой двой, или…

Она встала, смясь уже чуть не истерическимъ смхомъ.

— Или выйду по страстной любви за какого-нибудь бродячаго пвца-красавца… Знаешь, изъ тхъ, что ходятъ съ шарманками… Нтъ, ты совсмъ ребенокъ… задаешь дтски-наивные вопросы…

Она взяла шляпу, приподняла шлейфъ амазонки и вышла изъ комнаты.

— Бдная, бдная сестра!— проговорилъ тихо Романъ, когда за нею затворилась дверь.— Сегодня мн еще боле ее жаль, потому что я самъ счастливъ. Теб, Наташа, тоже жаль ее? Да? Загубить всю жизнь съ нелюбимымъ человкомъ — это ужасно…

— Да,— разсянно отвтила Наташа и встала съ мста.

— Куда?

— Мн надо, сейчасъ обдъ.. Нельзя же все сидть у тебя.

— Скоро, милая, мы постоянно, вчно будемъ вмст… вдвоемъ…

Онъ прижалъ ея руку къ своимъ губамъ, сухимъ отъ внутренняго жара. Она нервно вздрогнула, пораженная какой-то новой мыслью.

‘Вчно будемъ вмст, вдвоемъ’. ‘Почему? Зачмъ? Ахъ да, вдь я дала ему слово выйти за него замужъ…’

И, перебивая самой себя, она продолжала думать:

‘Не можетъ быть, чтобы Иволгинъ любилъ хоть когда-нибудь Нину! Это надо выяснить, непремнно надо’. Увлекаясь этой мыслью, она соображала, какъ лучше это выяснить! спросить ли его самого и Вру Николаевну? и ни на секунду не остановилась на мысли: зачмъ ей-то это знать?

II.

На слдующій день Анна еодоровна возвращалась домой съ прогулки верхомъ. Лошадь шла шагомъ по мягкой пыльной дорог. Всадница хала, опустивъ руки и голову, ни на что не обращая вниманія, погрузившись въ свои думы. Съ той поры какъ Апухтинъ любезно предложилъ ей пользоваться его Мустафой III, она здила верхомъ почти каждый день, иногда даже несмотря на мелкій дождь, на грязь и лужи на дорог, здила она одна: у Наташи не было лошади, да она была и не охотница здить верхомъ, Романъ былъ нездоровъ и тоже былъ плохимъ наздникомъ. Волей-неволей Анн еодоровн приходилось совершать прогулки одной. Именно это одиночество наввало на нее грустныя думы. Опустивъ поводья, она раздумывала о томъ, что и дале будетъ одна, всегда одна. Мужъ — старикъ, что онъ будетъ для нея? Отецъ, опекунъ, соглядатай? Но что же будетъ между ними общаго? Дти? Она была уже не такъ молода, наивна и неопытна, чтобы надяться имть дтей. А кром дтей какая же можетъ быть связь между нею и старикомъ пятидесяти-пяти лтъ? Онъ, вроятно, даже не влюбленъ въ нее. И старъ, и холоденъ, и апатиченъ для этого. Просто надоло жить одинокимъ вдовцомъ, нужна для пріемовъ гостей женщина. Вотъ и все. Она красива, хорошо образована, можетъ быть ловкой хозяйкой въ свтской гостиной,— это и заставило его остановиться на ней. Комнатное украшеніе понадобилось. Впрочемъ даже, можетъ-быть, и лучше, если у нихъ не будетъ духовной связи, она будетъ рже видть мужа. Въ ея воображеніи рисовался образъ этого старика, толстаго, лысаго, съ отвислымъ подбородкомъ, съ брезгливо-опущенными углами дряблыхъ губъ, съ тусклыми круглыми и выпуклыми глазами. Онъ будетъ имть право приходить къ ней во всякое время, оставаться съ нею день и ночь, требовать ея ласкъ и ласкать ее. Вс эти жертвы принесутся ею за право жить богато, блестть въ обществ, возбуждать зависть. Выдержитъ ли она эту жизнь, не собьется ли съ честнаго пути, не падетъ ли? Нтъ, нтъ, она суметъ побороть все и не дойти до униженія. А если вдругъ явится человкъ, молодой, умный, добрый, красивый? Передъ ней вдругъ, какъ живой, воскресъ образъ Иволгина. Она почти съ гнвомъ шептала про себя: ‘онъ, вчно онъ!’ Ей казалось, что онъ просто преслдуетъ ее. Читалъ тогда съ такимъ паосомъ при ней. Похвасталъ, что его берлога полна цвтовъ и свта. Заманивалъ своими возвышенными взглядами на женщину… Вчера плъ, когда она прозжала мимо его дома. Точно нарочно увлекаетъ ее, напоминаетъ ей о себ. Что бы она ни начинала думать, вчно приходитъ на память онъ, все онъ! Неужели она любитъ его, любитъ теперь, когда онъ не длаетъ ей даже намека на любовь, какъ будто избгаетъ ея? А можетъ-быть, онъ только боится снова встртить ея равнодушіе, услышать ея отказъ? О, если такъ, значить онъ не уметъ любить! Кто любитъ, тотъ готовъ на все, силой завоевываетъ счастье. Пусть же онъ увидитъ, что она идетъ замужъ за другого. Пусть терзается. Когда она будетъ женою другого, она станетъ кокетничать съ нимъ, она заставитъ его сказать ей ‘люблю’ и отвтитъ, какъ Татьяна Онгину… нтъ, не такъ, просто скажетъ съ удивленной усмшкой: ‘я васъ никогда не любила и не люблю’. Это будетъ ея месть, страшная для него. А каково ей будетъ самой? Оттолкнетъ его и останется одна, одна навсегда! Опять передъ ея глазами всталъ другой образъ — образъ Апухтина. Онъ казался ей почти отвратительнымъ. Ее охватывалъ страхъ, при мысли, что она должна будетъ отдаться этому человку. Удовлетворятъ ли ее блескъ, роскошь, богатство за приносимую ею жертву? Въ ней поднялось чувство брезгливости. Она безсознательно, съ выраженіемъ отвращенія на лиц, сжала плечи, точно къ ней уже простирались объятія этого старика, и тотчасъ же, злобно издваясь надъ собою, подумала: ‘и еще не онъ самъ идетъ ко мн, а я ловлю его’. Ей вспомнились подробности проведеннаго съ Апухтинымъ дня у Кожуховыхъ: ее умышленно толкали къ нему, оставляли съ нимъ наедин, ждали, вотъ онъ бросится къ ея ногамъ. Онъ же оставался любезнымъ собесдникомъ и только. Можетъ-быть, онъ понялъ все и умышленно остерегался попасть въ разставленныя сти. У нея навертывались на глаза слезы. Молодость брала свое, сердце жаждало именно теперь, какъ никогда, любви, молодой, поэтической, страстной. И чмъ ближе становился ршительный день, тмъ мрачне длалось у нея на душ. Нынче пятница — черезъ два дня она, отецъ и мать подутъ къ Апухтину. Онъ станетъ показывать свой домъ, посвящать ее въ интересы геральдики, смотрть на нее глупо-счастливыми глазами, какъ смотрятъ на изящную, выгодно покупаемую вещь, попроситъ позволенія у отца пріхать къ нимъ съ серьезнымъ предложеніемъ, отецъ и мать не сумютъ даже скрыть радости подъ маской свтскаго равнодушія, выдадутъ себя, ее. Торгаши! Она почувствовала омерзеніе къ Апухтину, къ отцу, къ матери, къ себ. Да, да, она не лучше ихъ! Вс у нихъ не лучше! Опять ее душили слезы. Онъ подъхала къ дому, грустная, задумчивая, подавленная. Сойдя при помощи Степана Потановича съ лошади, она приказала позвать кучера и въ задумчивости какъ-то машинально гладила лоснящуюся шею своего любимца, точно Мустафа III былъ единственнымъ ея другомъ, повреннымъ ея тайнъ. Около нея кто-то проговорилъ.

— Вотъ я напророчилъ вамъ, что станете любить животныхъ, какъ мы своего Пегасика.

Она подняла голову и увидала Иволгина, шедшаго къ Ром. Ея глаза сверкнули гнвомъ. Онъ, опять онъ! Издвается надъ нею, слдитъ за нею! Она неожиданно съ бшенствомъ стегнула Мустафу хлыстомъ, такъ что бдное животное, вздрогнувъ, метнулось въ сторону. Этотъ ударъ хлыстомъ былъ полученъ Мустафою за кого-то другого. Почти безъ силъ Анна еодоровна прижалась къ колонк крыльца, ослабвшая, безпомощная, блдная, близкая къ обмороку.

— Какое право имете вы преслдовать меня, слдить за мною!— воскликнула она, почти плача отъ гнва, отъ смущенія, отъ стыда.

Она сама не знала въ эту минуту, что она говоритъ, что длаетъ.

— Я? Преслдую васъ?— проговорилъ тоже смущенный Иволгинъ.

Онъ даже не могъ сообразить сразу, что произошло. Но, тотчасъ же овладвъ собою, онъ произнесъ:

— Я, кажется, длаю все, чтобы вы не имли права упрекать меня ни въ чемъ. Но если я виноватъ, допустивъ невинную шутку, простите. Я все-таки считалъ себя въ вашемъ дом немного своимъ человкомъ…

Онъ сухо поклонился и хотлъ пройти на крыльцо. Въ его голов носились воспоминанія о прошлыхъ столкновеніяхъ съ Анной еодоровной. Онъ досадовалъ на себя за то, что заговорилъ съ нею теперь. Для чего? Какой бсъ подтолкнулъ его на это? Она, съ выраженіемъ душевнаго страданія, потирая рукою лобъ, силясь улыбнуться, пересиливая себя, прерывающимся голосомъ заговорила:

— Я сама не знаю, что со мной… Я немного нездорова… Нервы разстроены… Это все ваша деревня… Ахъ, здсь съ ума сойти можно…

Она опять попробовала улыбнуться:

— Полчите…

— Я къ вашимъ услугамъ,— серьезно отвтилъ онъ.

Она протянула ему руку.

— Вы къ Ром?

— Да.

— Зайдите отъ него ко мн… въ садъ… Я серьезно начинаю бояться за себя.

У нея, какъ въ лихорадк, пробгала по тлу дрожь. Въ голов было смутно, въ глазахъ стоялъ туманъ. Она ничего не могла сообразить, ничего не видала. Только одинъ обольстительно прекрасный образъ носился передъ нею. Онъ теперь неотразимо, властно звалъ и манилъ ее къ себ, общая ей спасеніе. Она прошла въ садъ, охваченная этимъ лихорадочнымъ волненіемъ. Она сама не знала, зачмъ позвала Иволгина. Она не знала, что она ему скажетъ. Она упорно старалась не думать объ этомъ. Казалось, она инстинктивно боялась думать объ этомъ: подумаетъ и скажетъ не то, что надо, не скажетъ ничего. А сказать надо, теперь или никогда. Такъ жить нельзя. Тяжело дыша, она проводила рукой по горящему лицу и безсознательно шептала: ‘что же онъ, скоро ли?’ Казалось, ее охватилъ страхъ, что вотъ-вотъ пройдетъ еще минута, и все погибнетъ. Что? Разв она знала что? Вдругъ она заслышала шаги. У нея подкосились ноги, и она присла на скамью. Ей нужно было сдлать большое усиліе, чтобы овладть собою и заговорить съ Иволгинымъ шутливымъ тономъ.

— А, вотъ и вы, докторъ! Я серьезно хочу посовтоваться съ вами.

Звукъ ея голоса былъ горловой, отрывистый. Ея лицо горло, въ глазахъ былъ лихорадочный огонь. Въ голов Иволгина мелькнула мысль объ истерик.

— Въ воскресенье мы должны хать… непремнно должны хать, и вдругъ я расхвораюсь… Это совсмъ не кстати…

Она подняла на Иволгина свои лихорадочно блествшіе глаза. Грудь ея тревожно дышала.

— Мы званы къ Апухтину… Кстати, вы слышали, что я…

У нея оборвался голосъ, не договоривъ начатой фразы.

Она стиснула отъ досады на себя зубы.

— Я выхожу за него замужъ…

— Нтъ,— отвтилъ онъ:— не слыхалъ.

— Да, да, выхожу,— заторопилась она, говоря объ этомъ, какъ о ршенномъ вопрос.— Правда, онъ не молодъ, не красивъ, даже… помните, вы говорили, что онъ даже не далекъ. О, злой языкъ! Но вдь не всмъ же быть геніями. Слава Богу, что онъ добрый и честный человкъ. Вдь этого нельзя отрицать? Да?

Иволгинъ молчалъ, дожидаясь, когда она кончитъ, чтобы спросить, что у нея болитъ, на что она жалуется. Казалось, онъ даже и не подозрвалъ, для чего она заговорила объ Апухтин. Ее раздразнило его молчаніе, и она внезапно, рзко оборвавъ свою рчь объ Апухтин, спросила.

— Что же вы молчите? Что же вы не скажете своего мннія, не посовтуете?

Онъ очнулся и, смотря ей прямо въ лицо, съ недоумніемъ спросилъ:

— Какое же я имю право вмшиваться въ ваши дла?

Она вспылила.

— А, вы злопамятны!— проговорила она съ горькимъ раздраженіемъ.— Вы вспомнили теперь, въ эту минуту, что я вамъ сказала тогда, тамъ въ Петербург!

Онъ торопливо возразилъ ей:

— Не считайте меня такимъ мелочнымъ. То давно забыто. Я просто сказалъ вамъ это потому, что дйствительно не имю права вмшиваться въ вашу судьбу и при томъ въ такомъ вопрос. Я уже давно пересталъ быть прежнимъ юношею, не понимавшимъ, что можно и чего нельзя говорить свтской молодой двушк, не имя, на это права въ качеств родственника, друга, близкаго…

Онъ говорилъ, это тмъ мягкимъ и сердечнымъ тономъ, какимъ онъ говорилъ постоянно въ минуты душевнаго спокойствія. Что-то неотразимое было для Анны еодоровны теперь въ этихъ звукахъ, мягкихъ, ласкающихъ, почти женственныхъ. Они напоминали ей т годы, когда онъ, восторженно смотря на нее, давалъ ей дружескіе совты. Тогда ее сердилъ и оскорблялъ этотъ ‘фамильярный’ тонъ, теперь она пожертвовала бы всмъ, чтобы имть право слышать всегда этотъ ‘задушевный’ голосъ. Она съ трудомъ удерживалась отъ признанія, отъ восклицанія: ‘да вдь я же люблю тебя’. Только гордость, не смолкавшая въ ней и теперь, останавливала ее отъ этого признанія и она только тихо, упавшимъ голосомъ замтила.

— А разв мы не друзья?

Онъ взглянулъ на нее, какъ бы немного удивленный ея вопросомъ, и тотчасъ же отвтилъ:

— Если вы хотите, если вы требуете моего мннія,— хорошо. Я на вашемъ мст не ршился бы связать свою судьбу съ нелюбимымъ человкомъ. Какія бы удобства ни сулило вамъ это замужество, оно не вознаградитъ васъ за отсутствіе любви. Безъ любви нтъ семейной жизни, семейнаго счастія, семейнаго мира…

Онъ заговорилъ горячо о несчастныхъ союзахъ безъ любви. Они мало того, что оставляютъ пустоту въ душ, они наполняютъ душу сознаніемъ своего собственнаго униженія. Да, человкъ чувствуетъ, что онъ унизилъ себя, связавъ на вки свою судьбу съ судьбою нелюбимаго существа. Тутъ теряется вра въ свое нравственное я, въ стойкость этого я. Чтобы освободиться отъ этого горькаго сознанія, нужно заглушить голосъ своей совсти, нужно идти дальше въ сдлки съ нею. Это паденіе со ступеньки на ступеньку является роковымъ, неизбжнымъ въ подобныхъ случаяхъ… И чмъ краснорчиве говорилъ онъ, тмъ ясне сознавала она, что онъ разбираетъ вопросъ теоретически, вовсе не волнуясь тмъ, что хочетъ выйти замужъ именно она. Это была лекція неглупаго человка, полная здраваго смысла и логики, но не страстный порывъ влюбленнаго, говорящаго любимой двушк: ‘какъ ты можешь идти за другого, когда я люблю тебя’. У нея уже поднималась грудь отъ негодованія на него, отъ сознанія, что она чуть не унизилась передъ нимъ признаніемъ въ любви. Она слышала только, что онъ упрекаетъ и обличаетъ ее. Какъ онъ сметъ бичевать ее? Кто ему далъ право? Наглецъ! Разв она для того спрашивала его совта, чтобы онъ топталъ ее въ грязь?

Онъ, ничего не подозрвая, закончилъ:

— И счастливъ тотъ, у кого хватитъ силъ не вступить въ такой союзъ, или кого спасетъ случай отъ такого союза.

Ея лицо вспыхнуло гнвомъ, точно онъ нанесъ ей послднее личное оскорбленіе. Ей казалось, что онъ благодаритъ судьбу за спасеніе его самого отъ такого союза — отъ союза съ ней. О, этого только недоставало! Вотъ они, цивилизованные мщане, невоспитанные разночинцы, этотъ средній классъ! Въ ея воображеніи хаотически пронеслись образы Хрущевыхъ, Зеленова, сцены грязныхъ любовныхъ заигрываній и интрижекъ, весь этотъ омутъ, гд она вращалась нсколько лтъ, ‘треплясь по улицамъ’. Она всмъ, всмъ пожертвуетъ, чтобы вырваться навсегда изъ этого круга, чтобы вступить въ боле возвышенный кругъ общества, гд все облагорожено, даже сама глупость, даже самъ развратъ. Она нервно сжала въ рук хлыстикъ, точно боясь, что она ударить имъ Иволгина, какъ нсколько минутъ тому назадъ она хлестнула своего Мустафу III. Она поднялась.

— А что же ваша болзнь?— спросилъ онъ.

— О, я теперь здорова!— сорвалось у нея съ языка.

Она нервно стиснула зубы отъ досады на себя: ‘привыкла въ ихъ кругу длать промахи и безтактности!’ И, овладвъ собою, она съ ироніей, стараясь казаться равнодушной, добавила:

— Мн просто хотлось поговорить съ кмъ-нибудь постороннимъ о занимавшемъ меня вопрос. Вотъ и все. Мн казалось, что я не все взвсила. Одной вдь это не всегда легко. Но вы мн не сказали ничего новаго. Выяснили только, что мой бракъ не будетъ идилліей. Но я вообще не врю въ идилліи… аркадскихъ пастушковъ… въ шалашахъ, безъ хлба…

И, смясь нервнымъ смхомъ, она прибавила:

— Это ужъ надо предоставить такимъ дтямъ, какъ Наташа и Рома…

Иволгина точно ударили обухомъ по голов. Онъ поблднлъ и быстро, совсмъ забывшись, спросилъ:

— Наташ и Ром?.. Что вы хотите этимъ сказать? При чемъ тутъ она, Наташа?

Ломова быстро остановила на немъ пристальный взглядъ, впиваясь этимъ взглядомъ въ его лицо, смутно угадывая что-то.

— Они же не сегодня, такъ завтра будутъ объявлены женихомъ и невстой,— рзко отвтила она, не спуская съ него глазъ.

Онъ, не замчая злого выраженія ея глазъ, не замчая ея волненія, машинально провелъ рукой по лбу, точно ощущая, что на его лиц проступилъ холодный потъ. Потомъ по лицу прошла какая-то судорожная гримаса досады на нее, что она говоритъ это, на себя, что онъ вритъ этому.

— Не шутите такими вещами,— сказалъ онъ сухо и холодно.

— А вы думаете, что я шучу?— спросила она, все такъ же пристально всматриваясь въ него и злорадно усмхаясь.— Вы думаете, что это шутка?

— Это нехорошая шутка,— продолжалъ онъ такъ же холодно.— Рома не пара Наташ… Несчастный, изломанный подростокъ… Онъ вплоть до могилы останется такимъ, не возмужавъ, не окрпнувъ… Такіе люди вплоть до могилы остаются Петеньками и Ваничками… А она — у нея впереди все, развитіе, дятельность, жизнь… Пошлите ее въ крестьянскую избу, въ больницу — пойдетъ везд, только бы было живое дло для людей, среди людей…

Онъ очнулся отъ невольнаго увлеченія и, подавивъ охватившую его злобу, уже вполн сдержанно закончилъ:

— Нтъ, нтъ, никогда она не будетъ его женою…

Онъ увлекся, забылся, не замчая пристальныхъ взглядовъ Анны еодоровны. А можетъ-быть, они и не занимали, не пугали его.

— Вотъ какъ!— протяжно произнесла она, и опять какое-то злое чувство шевельнуло ея сердце.

Она засмялась.

— Вы помшаете?

Онъ рзко отвтилъ:

— Да, если будетъ нужно!

Ее даже испугали этотъ вызовъ, этотъ тонъ, точно Иволгинъ сказалъ, что онъ помшаетъ этому браку, хотя бы пришлось пожертвовать чьею-нибудь жизнью. Во всей его фигур, въ его голос было что-то властное, мужественное, энергичное. Ее охватилъ на мгновенье непонятный страхъ, и тутъ же въ ея голов мелькнули разомъ разныя мелкія-мелкія соображенія о деньгахъ Наташи, о томъ, что эти деньги нужны для приготовленій къ свадьб и ей, Анн еодоровн, о томъ, что Иволгинъ можетъ повредить не только Ром, но и ей самой, такъ какъ нужно же ей кое-какое приданое. Она сердилась на себя за это, сознавая, что все это пошло, низко, мелочно, и стискивая зубы отъ тайнаго бшенства на себя.

Они молча дошли до дома и сухо простились другъ съ другомъ. Въ душ Анны еодоровны было теперь одно желаніе, чтобы Рома скорй женился на Наташ наперекоръ Иволгину. А! Иволгинъ любитъ эту двчонку,— ну, пусть и узнаетъ, что значитъ обмануться въ своихъ надеждахъ. Опять эту душу охватывала злоба и только злоба.

Анна еодоровна посл сдланнаго ею открытія долго не могла успокоиться. Ей казалось, что ее теперь уже не столько волновала ея собственная судьба, сколько судьба Ромы и Наташи. Она увряла себя, что она рада, удержавшись отъ признанія въ любви и узнавъ вполн Иволгина. Она не могла бы быть счастлива съ этимъ человкомъ. Это мелочной мщанинъ, въ его сред она вся ушла бы въ омутъ мелкихъ расчетовъ, она опошлилась бы тамъ. Уже и теперь, посл долгихъ лтъ бдности, она часто ловитъ себя на мелочныхъ расчетахъ, на мщанскихъ соображеніяхъ… Но что если Иволгинъ точно помшаетъ браку ея брата? Несчастный Рома. Она увряла себя, что она заботится о брат, только о брат, и въ глубин души сознавала, что она только желаетъ несчастія Иволгину. Вотъ онъ примрный человкъ! Сперва хотлъ обольстить ее. Теперь Наташа на очереди. Пройдетъ еще два-три года и явится новая двочка на сцену. Ищетъ неопытныхъ жертвъ! Надо помшать ему видться съ Наташей. Какъ досадно, что Рома и Наташа не дутъ къ Апухтину. Ужъ не взять ли ихъ сть собою? Правда, они будутъ лишніе, но оставлять ихъ здсь — вдругъ Наташа уйдетъ къ Иволгинымъ? Впрочемъ, нтъ, она одна не пойдетъ. Притомъ же, можетъ-быть, даже и хорошо, что они останутся одни. Можетъ-быть, Рома ршится сдлать Наташ предложеніе. Что онъ медлитъ? Не подтолкнуть ли его?

Она зашла въ субботу къ Роману, когда онъ былъ одинъ, заговорила о своей будущей свадьб.

— Анна, я не могу еще примириться съ этою мыслью.— сказалъ братъ.

— Другого выхода, Рома, нтъ,— отвтила она. — Надо же смотрть на вещи трезво. Я бдная невста — и только!

Онъ упрекнулъ ее.

— Анна, ты же знаешь, что я готовъ отъ всего отказаться въ твою пользу.

Она засмялась.

— Что-жъ, напечатай объ этомъ въ газетахъ. А безъ того никто не узнаетъ, такъ какъ все, посл смерти отца и матери, твое. Да это пустяки! Я не боюсь этого брака, проживу и безъ любви. Въ мои годы, мой другъ, поэзія отходитъ на второй планъ, а на первый выдвигается проза. Меня боле заботишь ты…

Не слушая ее, онъ тихо замтилъ:

— Иволгинъ былъ…

— Не говори о немъ!— перебила она его.

И продолжала, не давая ему возможности договорить:

— Меня заботитъ, твоя судьба. Неужели ты не любишь еще?

Онъ загадочно улыбнулся, какъ ребенокъ, скрывающій важную тайну.

— Отецъ былъ вдь правъ, предназначая теб Наташу,— продолжала сестра.— Она милая двочка… она…

Рома не выдержалъ:

— Она, Анна, моя невста!

— Что ты говоришь? Вы объяснились? Да?

Она порывисто сжала руку брата, охваченная чувствомъ радости, торжествуя побду надъ Иволгинымъ.

— Если бы ты зналъ, какъ я рада, какъ я рада!

— Добрая моя!— проговорилъ онъ, цлуя ея руку.

На минуту что-то кольнуло се въ сердце. Онъ называетъ ее доброю, онъ думаетъ, что она радуется только за него. Нтъ, нтъ, что ей за дло до него, до кого бы то ни было! Стоятъ ли люди того, чтобы о нихъ заботиться, радоваться ихъ радостями, скорбть ихъ скорбями? Нужно жить для себя и только для себя. Стать на пьедесталъ надъ житейскою грязью и надъ людьми и глядть съ презрніемъ на все, происходящее тамъ, внизу. Ее охватило холодомъ. Подавляя это чувство, она заторопилась разспросами:

— Когда же свадьба? Не откладывай! Надо ловить свтлое счастье молодости.

Онъ былъ того же мннія. Но все будетъ зависть отъ Наташи. Онъ не, станетъ самъ торопить ее. Впрочемъ, едва ли она станетъ откладывать свадьбу. Зачмъ? Цли нтъ.

Анна еодоровна вышла отъ Ромы съ прояснившимся выраженіемъ лица. Но въ этомъ торжествующемъ выраженіи было что-то злое, насмшливое, холодное.

Сначала она хотла все разсказать матери, потомъ подумала, что лучше не говорить. Еще начнутся толки, Иволгинъ можетъ ускорить атаку. Но что онъ можетъ сдлать если Наташа дала слово? Она, значитъ, любитъ Рому, а не его. Безъ любви Наташа не дала бы слово. А! Борисъ Николаевичъ радуется, что не женился на ней, Анн еодоровн, онъ нашелъ боле молодую и боле выгодную невсту! Ну, теперь посмотримъ, какъ-то онъ перенесетъ пораженіе.

Она долго стояла въ своей комнат передъ зеркаломъ, неспшно раздваясь, постепенно сбрасывая съ себя вс принадлежности одежды, всматриваясь пристально и серьезно въ свое отраженіе. Неужели она такъ подурнла, такъ постарла, что Наташа, не отличающаяся ничмъ, кром молодости, могла вытснить ее изъ сердца этого человка? Нтъ, нтъ, она еще хороша. Ея черты лица правильны и строги, ея фигура точно сдлана изъ благо мрамора, ея чернымъ волосамъ, могла бы позавидовать любая двушка. Она усмхнулась не безъ гордости, сознавая свою красоту. На минуту она остановилась на мысли: ‘Не потому ли онъ охладлъ къ ней, что она оттолкнула его тогда?’ О, нтъ! Это должно было еще боле возбудить его страсть. Препятствія не останавливаютъ такихъ мужчинъ. Нтъ, просто онъ видитъ, что Наташа выгодная невста. Деньги на первомъ план. Онъ не лучше другихъ! А она, Нина, разв не ради денегъ выходитъ замужъ? Она выпрямилась при этой мысли и гордо закинула назадъ голову. Ну да, ради денегъ, ради удобствъ. Но она и не рисуется, не обманываетъ никого. Самъ ея женихъ, вроятно, понимаетъ, что она видитъ въ брак съ нимъ выгодную партію. Тутъ не можетъ быть и рчи объ обман, не можетъ быть громкихъ фразъ о брак по страсти. Это расчетъ, но разумный, честный, благородный расчетъ. Она опять попадетъ въ свтъ, но уже не какой-нибудь Ломовой, принимавшейся туда, покуда у ея отца были деньги, а женой камергера, дворянскаго предводителя, крупнаго землевладльца. У нея будетъ собираться избранное общество, ея знакомства будутъ добиваться, какъ чести, ея салонъ будетъ центромъ для выдающихся людей… О, теперь она ни на что не промняла бы этого союза. Она наканун счастія!

— Да, да, наканун счастія!— шептала она, чувствуя, что ее что-то душитъ, что въ горл перехватываетъ духъ.

Молодое сердце, еще жаждавшее любви, билось и сжималось отъ боли наперекоръ холодному разсудку.

— О, нервы, нервы, проклятые нервы!— повторяла она, падая съ истерическими рыданіями лицомъ въ подушку…

Рано утромъ Ломовы:— мужъ, жена, и дочь — ухали къ Апухтину. Рома и Наташа остались одни и ршили идти къ Иволгинымъ къ обду. Анна еодоровна знала, что Вра Николаевна пригласила молодыхъ людей къ себ, но смотрла на это спокойно. Не можетъ же Наташа дать слово и взять его назадъ.

III.

Домъ Иволгиныхъ напоминалъ скоре дачу, чмъ обыкновенный деревенскій помщичій домъ. Со стороны небольшого сада съ клумбами цвтовъ, онъ былъ украшенъ террасой и балкономъ съ маркизами изъ полотна. На террас, на балкон, на окнахъ красовались цвты, по большей части недорогіе, но заботливо выхоленные, чистые и свжіе. Эти чистота и свжесть бросались въ глаза прежде всего, такъ, какъ ими отличались не только цвты, но и сренькая окраска дома, и окраска свтло-зеленыхъ ставенъ, и темно-желтыя ступени и полъ террасы. Все это блестло на солнц и говорило о чьей-то заботливой рук, старавшейся придать всему веселый видъ. Со стороны просторнаго двора, чисто выметеннаго, домъ былъ совершенно простъ, но такъ же свтелъ и пригляденъ. Дворъ со всхъ сторонъ былъ застроенъ конюшнями, хлвами и помщеніями для прислуги. Съ лвой стороны отъ воротъ къ барскому дому была сдлана пристройка, идущая въ самую глубину двора. Въ эту пристройку вело особое крыльцо. Теперь на этомъ крыльц въ томительномъ ожиданіи терпливо сидла цлая группа мужиковъ, бабъ и дтей, чуть не въ рубищахъ, понуривъ головы подъ палящими лучами полуденнаго солнца. Нкоторые растянулись на земл, положивъ головы, на первую ступеньку крыльца, и дремали. Одинъ изъ мужиковъ сталъ медленно развязывать тряпки, обматывавшія его больную руку. Размотавъ ихъ, онъ началъ разсматривать больную руку, какъ что-то постороннее, сосредоточенно тыча пальцемъ въ распухнувшее тло, сомнительно покачивая головою, точно удивляясь и этой страшной опухоли, и цвту руки, и тому, что онъ всюду ощущаетъ боль отъ прикосновенія къ ней. Его сосди мало-по-малу тоже заинтересовались его рукою и, столпившись около него, стали разсматривать ее. Завязался отрывистый разговоръ о рук. Съ какихъ поръ болитъ? съ чего началось? И самъ мужикъ съ больной рукой, и его собесдники говорили о ней, какъ о какомъ-то совсмъ имъ постороннемъ предмет, любознательно и равнодушно. Въ сторон отъ этой группы столпились бабы около мальчугана лтъ пяти, стоявшаго потупясь между колнями какой-то старухи. Его, покрытаго какой-то подозрительной сыпью, тоже осматривали, какъ больную руку мужика, и также говорили о немъ, разспрашивая ‘баушку’,— съ чего это съ младенцемъ приключилось. Старуха ‘баушка’, сморщенная и шамкающая, утирая пальцемъ слезы, жалобнымъ голосомъ нараспвъ разсказывала подробности и о самомъ, то-есть объ отц ребенка, запропавшемъ въ Питер, и о самой, то-есть о матери ребенка, день-денской работающей на ‘хвабрик’, и о томъ, какъ сама просила ее, ‘баушку’, показать ‘рабенка’ Борису Николаевичу:

— Ты, бабушка, безпремнно сведи мальчонку къ Борису Николаевичу.

Ну, она, баушка, и привела, что будетъ — Создатель одинъ знаетъ. Бабы давно уже знали, что ребенокъ и родился съ какой-то сыпью, что лчили его и знахарки, и повитуха, и какой-то прохожій странникъ, что и купали его въ крещенской вод, и парили въ русской печк, и поили декохтомъ,— тмъ не мене он снова выслушивали съ любопытствомъ исторію болзни, разспрашивали о всхъ знакомыхъ подробностяхъ и даже пробовали пальцами больныя мста мальчугана, задумчиво ковырявшаго пальцемъ какія-то заплаты на. сарафан ‘баушки’ съ видомъ безотвтной жертвы, выставленной напоказъ. Онъ такъ привыкъ, что его смотрятъ и ощупываютъ, что оставался къ этому вполн равнодушнымъ. Съ такимъ тупо-равнодушнымъ видомъ являются въ балаганахъ и музеяхъ передъ толпою вывозимые напоказъ безрукіе и безногіе ‘уроды’. Иногда только прорывались въ этихъ группахъ вздохи:

— На хвабрик, видно, Борисъ Николаевичъ задержался…

— Народъ-то тамъ нынче больно шибко мретъ.

— Помощника, вишь, Борисъ Миколаевичъ просилъ у Тарасовыхъ. Затмъ и здилъ по весн въ городъ. Одному не разобраться.

— Экія деньги собираютъ, а народъ мретъ…

— Говорятъ, намеднись, бунтовать хотли. Управитель-то грозился, что половину народу разсчитаетъ…

— А куды-жъ народу-то идти?

— Дловъ, вишь, нтъ!

— У кого-жъ нон дла?

Наступило короткое тяжелое молчаніе. Потомъ опять кто-то заговаривалъ:

— На сел тоже хворь. Все горломъ больше тоскуютъ.

— Борисъ Миколаевичъ говорилъ: сумнительно очень. Пунтъ фельдчерскій надо, говоритъ, тутъ учредить.

— Учреждятъ! Жди!

— И все больше на ребятишекъ моръ…

Въ это время на пыльной дорог, ведущей къ дому, показались бговыя дрожки. Въ толп сидвшихъ на крыльц крестьянъ послышались голоса:

— детъ!

— Какъ быдто и не одинъ…

— Съ Ломовскимъ бариномъ…

Началось движеніе и нкоторые даже поднялись съ мстъ. Только теперь можно было замтить, по движенію, по выраженію лицъ, по отрывочнымъ фразамъ, какъ томительно было ожиданіе этихъ людей.

Борисъ Николаевичъ, спустивъ у сада Романа, въхалъ во дворъ. Изъ флигеля прислуги выбжалъ мальчуганъ лтъ четырнадцати, и Борисъ Николаевичъ, соскочивъ съ дрожекъ, сдалъ ему лошадь. Онъ наскоро поклонился ожидавшимъ его больнымъ, проговоривъ:

— Сейчасъ, сейчасъ! И скрылся въ домъ.

Не прошло и пяти минутъ, какъ дверь на крыльцо пристройки растворилась и въ ней показался Борисъ Николаевичъ. Онъ былъ въ томъ же лтнемъ костюм, въ которомъ пріхалъ домой съ фабрики, только на немъ теперь былъ надтъ блый передникъ отъ самой шеи до колнъ. Мужики и бабы зашевелились, нсколько человкъ разомъ пошло къ дверямъ..

— Не вс вдругъ, не вс,— сказалъ Борисъ Николаевичъ:— по очереди, кто прежде пришелъ, тотъ и иди!

Борисъ Николаевичъ замтилъ черезъ толпу молодую бабенку съ здоровымъ бойкимъ лицомъ, въ красномъ платк на голов, только что вошедшую во дворъ, онъ кивнулъ ей головой и спросилъ, зачмъ пришла она. Она немного зарумянилась и проговорила:

— Я къ Вр Миколавн.

— А!— сказалъ онъ.— Терешка совсмъ здоровъ?

— Совсмъ! Что ему теперь!

— Ну, и слава Богу.

Онъ обернулся назадъ и крикнулъ:

— Вра, тебя тутъ нужно!

Затмъ, кивнувъ бабенк головой, пошелъ съ нкоторыми изъ больныхъ въ пристройку. Больныя бабы заговорили съ молодой женщиной. Что она пришла? Зачмъ?

— Все за тмъ же, Терешку вотъ моего вылчилъ Борисъ Николаевичъ. Курицу да яичекъ принесла. Пока ходилъ, не хотлъ брать. А что-жъ, мы не бдные. Вотъ принесла.

— Чего бдные! За ребенка все отдашь…

— Ходилъ, такъ не хотлъ брать. Теперь что-жъ, мы отъ души.

Она погладила рукой курицу, находившуюся у нея подъ мышкою. На крыльцо вышла Вра Николаевна. Она поздоровалась съ бабами и привтливо улыбнулась молодой женщин. Та съ поклономъ, съ нкоторымъ смущеніемъ, стала просить ее принять курицу и яйца. Вра Николаевна, улыбаясь, поблагодарила ее. Молодая бабенка стала приговаривать.

— Не обидь! Чмъ богаты!

Иволгина сказала ей, чтобы она отдала свои приношенія на кухню, и снова сказала ей:

— Спасибо!

— Не на чемъ! Борису Николаевичу спасибо!

Бабенка, кланяясь, съ веселымъ лицомъ направилась къ кухн. Вра Николаевна заговорила съ одной изъ бабъ.

— Вра,— раздалось изъ пристройки.— Иди-ка сюда!

Иволгина торопливо пошла на зовъ брата. Кто-то изъ толпы осторожными шагами на цыпочкахъ подошелъ къ одному изъ оконъ пристройки и искоса сбоку заглянулъ въ него. Потомъ такъ же на цыпочкахъ отошелъ отъ окна, тихо говоря:

— Руку ржетъ Ивану едотову:

— Ишь ты!

— И Ломовскій баринокъ тамъ… Держитъ…

— Руку-то?

— Руку.

Нсколько любопытныхъ приподняли головы, стараясь увидать, что длаютъ съ Иваномъ едотовымъ.

— Оставь, братцы! Заругается,— предостерегъ кто-то любопытныхъ.

— Мы только отсель…

— Иванъ-то сблднлъ…

— Сблднешь! Рука-то своя…

Какой-то парень, тщедушный, узкогрудый, захирлый, съ густой шапкой всклокоченныхъ кудрей, уныло сидя на крыльц, сшутилъ:

— Родительское благословеніе!

— Ишь, помираешь, а зубы скалишь,— наставительно замтила ему ‘баушка’, приведшая больного ребенка.

— Давно бы померъ, баушка, очереди жду за тобою.

Старуха отплюнулась. Парень опять безнадежно опустилъ голову, опять на его лиц выразилось тупое уныніе.

Минутъ черезъ пять на крыльцо вышелъ мужикъ съ больной рукой, нсколько поблднвшій, отирая рукавомъ крупныя капли пота со лба: его волосы точно прилипли теперь къ этому блдному лбу. Грудь дышала усиленно и тяжело, какъ будто онъ отдувался отъ усталости. За нимъ слдомъ, почти шатаясь, вышелъ Романъ Ломовъ, блдный, какъ полотно, съ широко открытыми глазами, съ нервной дрожью въ тл. Можно было подумать, что ему тоже сейчасъ сдлали операцію. Мужикъ съ больной рукой прошелъ прямо къ горшку-рукомойнику съ водой, прившенному на трехъ веревкахъ къ крыш крыльца, и выпилъ нсколько большихъ глотковъ воды черезъ носокъ. Потомъ перекрестился и пошелъ со двора, отвтивъ обступившимъ его больнымъ:

— Сперва свту не взвидлъ, а теперь словно гора свалилась, то жгло, а теперь только гретъ ее, руку-то, словно въ бан…

Ломовъ усплъ уже пройти въ садъ и приссть на ступеньки террасы. Видъ темной брызнувшей изъ раны крови, тяжелый запахъ гноя, ощущеніе на пальцахъ какихъ-то теплыхъ брызговъ, все это еще мутило его, поднимало тошноту. Онъ сорвалъ стебелекъ цвтущаго левкоя и поднесъ его къ носу и тутъ же, съ какимъ-то нервнымъ подергиваніемъ въ лиц, отбросилъ его отъ себя, всталъ и заходилъ по террас. Ему было досадно, обидно, противно за свою слабость, за свою изнженность, за свою брезгливость. Утро онъ провелъ въ фабричной больниц съ Иволгинымъ. Ужъ тамъ видъ тифозныхъ, ихъ тяжкій бредъ произвели въ немъ головокруженіе. Онъ старался не смотрть на пораненныя руки и ноги, которыя перевязывалъ при помощи фельдшера Иволгинъ. Здсь же — этотъ ребенокъ, унаслдовавшій отъ рожденія заразу отъ отца, и этотъ мужикъ съ больной рукой окончательно довели его до обморока. Онъ захотлъ пересилить себя, побдить свое брезгливое чувство и взялся помочь Иволгину при операціи руки мужика, но чуть не помшалъ длу, такъ какъ его собственная рука дрожала сильне руки больного. Борисъ Николаевичъ какъ-то особенно рзко замтилъ ему:

— Эхъ, что за нжности! Не умешь, такъ не берись ни за что!

И позвалъ сестру, выдававшую вмст съ Наташей въ сосдней комнат имвшіяся въ дом немудреныя лкарства нкоторымъ больнымъ.

Она, женщина, совершенно спокойно и невозмутимо принялась помогать брату. Что-жъ, они привыкли! Это ихъ постоянное дло. Цлыми днями только и длаютъ, что возятся съ больными. А какое же его дло? Что онъ будетъ длать въ деревн? Ужъ не хозяйничать ли, какъ его отецъ? Онъ сдвинулъ брови и закусилъ нижнюю губу при воспоминаніи о хозяйничаньи отца. Вчная ругань съ народомъ, вчные споры изъ-за гроша, беззастнчивыя угрозы, что люди даромъ изъ-за хлба будутъ работать и за то кланяться станутъ…

— Ну, что? Не лежишь въ обморок?— послышался голосъ Бориса Николаевича.

Рома очнулся и немного сконфуженно заговорилъ:

— Я и самъ не знаю, что со мной сдлалось! Чортъ знаетъ, что за слабость…

Борисъ Николаевичъ добродушно перебилъ его, потрепавъ по плечу:

— Это всегда такъ съ непривычки. Я въ медицинской академіи упалъ безъ чувствъ въ препаровочной, когда впервые попалъ туда и увидалъ это разрзанное человческое мясо, эти выбритыя головы, отдленныя отъ туловищъ, эти туловища безъ головъ. Потомъ же во время экзаменовъ, какую-то восьмидесятилтнюю старуху, совсмъ разложившуюся, кромсалъ совершенно спокойно. Всякій черный трудъ требуетъ привычки…

— Обдъ поданъ,— раздался голосъ Вры Николаевны.

Иволгинъ и Ломовъ прошли съ террасы въ просторную комнату, замнявшую и залъ, и гостиную, и столовую. Мебель была мягкая, влво отъ входа съ террасы стоялъ рояль, посредин былъ накрытъ обденный столъ. Зимой Иволгины обдали въ настоящей столовой, но лтомъ тамъ было слишкомъ душно и потому обдъ подавался или здсь, или на террас. За столомъ здсь уже сидли Варвара Николаевна и Наташа.

— Что это ты, братъ, не шь?— спросилъ Иволгинъ, видя, что Ломовъ почти не дотрагивается до ды.

— Аппетитъ пропалъ посл сегодняшнихъ впечатлній,— отвтилъ тотъ.— Одна ваша фабрика способна отбить отъ ды. Это вертепъ какой-то съ обреченными на каторгу людьми.

— Да, не легкій трудъ и притомъ проклятыя санитарныя условія,— отвтилъ Иволгинъ.

Онъ заговорилъ о недостаткахъ устройства ихъ фабрики: лтомъ тутъ еще только сквозной втеръ и чрезмрный трудъ изводятъ людей, а зимой — это просто адъ. Вентиляція плоха, везд грязь, зараженный воздухъ. Рабочій людъ скученъ до послдней возможности. Все хотлось подешевле да повыгодне устроить… Каждое улучшеніе приходится брать съ боя. Но рядомъ съ этимъ идетъ еще худшая нравственная сторона: фабричные рабочіе, мужчины, женщины и дти, самый несчастный развращенный народъ. Оно и понятно: вс работаютъ вмст, вс ведутъ безрадостную жизнь, вс лишены нравственной поддержки и нравственнаго развитія, какъ же тутъ не развратиться. Надо побыть въ ихъ положеніи, чтобы понять, что пьянство и развратъ здсь неизбжны.

— И какъ ты можешь служить здсь на фабрик при этихъ условіяхъ!— воскликнулъ Рома.— Сознавать, что вся обстановка эта губитъ людей, и врить въ пользу своихъ примочекъ и микстуръ…

Борисъ Николаевичъ усмхнулся.

— А какъ же не врить? Вотъ недавно рабочій вывихнулъ руку — я ее вправилъ и теперь онъ снова работаетъ, а не по-міру ходитъ…

— Большая разница!

— А ужъ объ этомъ ты его спроси. Можетъ-быть, онъ тутъ и видлъ нкоторую разницу…

Романъ сдлался мрачнымъ и ничего не возразилъ Иволгину. Иволгинъ заговорилъ о положеніи крестьянъ вообще, о томъ, сколько нужно употребить усилій, чтобы сдлать это положеніе хотя немного сносне. Онъ обращался почти исключительно къ Наташ, и она слушала его съ разгорвшимся личикомъ. Ей было все понятно и близко, что говорилъ онъ. Онъ какъ-то особенно пристально вглядывался въ ея лицо. Казалось, старался что-то прочесть въ ея глазахъ, въ ея душ. Обдъ кончился, и вс перебрались въ садъ. Иволгинъ слъ на нижнюю ступень террасы. Остальные услись тутъ же около стола. Вра Николаевна разливала кофе.

— Просто теряешь голову, когда думаешь, гд спасенье, какимъ путемъ должно идти человчество къ лучшему будущему,— проговорилъ Ломовъ.— Проходятъ сотни и сотни лтъ, а проклятые вопросы остаются все тми проклятыми вопросами и даже нельзя утверждать, сдланъ ли хоть шагъ впередъ…

Иволгинъ молчалъ и рисовалъ на песк какіе-то узоры сорваннымъ прутомъ. Казалось, онъ вовсе не думалъ о томъ что говорилъ Ломовъ.

— А тебя, повидимому, не волнуютъ эти вопросы?— спросилъ Романъ, раздраженный его молчаніемъ.

— Теперь нтъ. Насущнаго дла много. Прежде, когда учился, читалъ кое-что объ этомъ. Теперь не до того, нкогда. Медицина такъ шагаетъ впередъ, что едва успваешь въ свободное время слдить за всмъ новымъ въ одной этой области.

— И потому, и не думаешь ни о чемъ другомъ, вертясь, какъ блка въ колес?

— Да вдь жить же надо?— лниво отозвался Иволгинъ.

— Какъ жить? Вотъ въ чемъ вопросъ. Что длать? Что нужно? Къ чему стремиться? Не есть ли все только верченье въ бличьемъ колес, работа муравьевъ, натаскивающихъ кучу, чтобы ее разворотилъ и уничтожилъ первый шалунъ-мальчишка?

Иволгинъ опять молчалъ, чертя прутомъ по песку. Ему было лнь говорить, переливать изъ пустого въ порожнее. Казалось, онъ думалъ: ‘Все я знаю, что ты мн скажешь, и все это не интересуетъ меня’.

— Тебя эти вопросы никогда не занимали?— настойчиво допрашивалъ Романъ.

— Кто же не былъ юнъ и кто же, будучи не совсмъ глупцомъ, не думалъ въ юности объ этомъ?

— И значитъ все это съ юностью прошло, со всмъ этимъ покончено?

— Да, покончено,— задумчиво и устало произнесъ Иволгинъ.

Потомъ, поднявъ голову и глядя въ упоръ на Рому ясными голубыми глазами, онъ началъ тихимъ, мягкимъ голосомъ:

— Я теб не врно сказалъ, что я кое-что читалъ по этимъ вопросамъ. Нтъ, я читалъ много, даже очень много. И ни одна книга, ни одинъ философъ не дали мн отвта на ‘проклятые вопросы’. Это было во времена моей юности — юности увлекающагося, немного смшного идеалиста. Я доходилъ часто до отчаянія въ это время и, не найдя отвта на проклятые вопросы, пришелъ къ мысли, что жить такъ не стоитъ. Кто мыслилъ и учился въ нашъ вкъ господствующаго пессимизма, тотъ непремнно переживалъ эпоху отчаянія… одни поверхностно, другіе боле глубоко и страстно…

Онъ на минуту смолкъ, потомъ продолжалъ:

— Ты помнишь, какой я былъ восторженный, когда мы познакомились? Именно въ это время я много читалъ, много думалъ объ общихъ вопросахъ. Отвта на вопросъ: ‘что длать?’ не находилось нигд. Его и нтъ нигд. Но я искалъ его, стремился къ нему. Въ это время, когда меня начинало иногда охватывать мрачное отчаянье, во мн, какъ мн казалось тогда, пробудилось свтлое чувство любви.

Наташа устремила на Иволгина разгорвшіеся глаза. У нея забилось тревогою сердце. Сейчасъ она узнаетъ все! Рома рзко спросилъ:

— Мою сестру, полюбилъ?

— Теперь, когда она невста, я могу прямо отвтить: ‘да’,— сказалъ Иволгинъ.— Но это была не любовь. Я просто влюбился въ ея красоту, въ проявляемую ею энергію. Свтская двушка, не упавшая духомъ, попавшая въ нищету, стремящаяся къ наук и труду. Это ли не идеалъ хорошей и здоровой натуры? Ты не можешь представить, какъ я былъ счастливъ тмъ, что могъ смотрть на нее, слдить за нею, надяться на что-то.

Онъ съ мягкой улыбкой добавилъ:

— Ты помнишь, я цловалъ иногда тебя. Въ эти минуты я мысленно посылалъ свои поцлуи ей. Я высказывалъ теб свои идеи, а мн казалось, что слушаетъ меня она. Можетъ-быть, это было глупо и смшно, но я не стыжусь этого. Я пережилъ хорошее чувство, и оно избавило меня на время отъ отчаянія, отъ пессимизма, къ чему я былъ уже близокъ тогда. Тамъ въ вашемъ столичномъ болот быстро заражаешься дряблостью, малодушіемъ, отчаяніемъ… Потомъ разрывъ нашъ совершился на твоихъ глазахъ. Мн казалось, что мн остается только пустить пулю въ лобъ. Можетъ-быть, я и не сдлалъ бы того, но мн тогда казалось, что я это сдлаю. Все это была вчно старая, вчно новая исторія юношеской любви…

Онъ на минуту смолкъ.

— Что же дальше?— спросилъ Романъ.

Иволгинъ очнулся и продолжалъ:

— Неожиданная смерть сестры и матери разомъ оттснила все на задній планъ: и сомннія въ возможности счастія для человчества, и отчаяніе отвергнутой любви. Мн только хотлось въ послдній разъ прильнуть губами къ губамъ сестры и матери, а что должно было произойти посл… Я тогда даже не задавалъ себ того вопроса, потому что не врилъ въ существованіе для себя этого ‘посл’.

Онъ остановился опять, подавленный тяжелыми воспоминаніями. Казалось, онъ снова переживалъ полузабытыя утраты. Наташа чувствовала, что у нея въ глазахъ стояли слезы за него.

— Когда похоронили сестру и мать,— продолжалъ Борисъ Николаевичъ:— я ощущалъ въ себ такой упадокъ силъ, что никакихъ мыслей о самоубійств не было — я не могъ поднять на себя руку. Кто не испыталъ этого, тотъ сочтетъ это фразою. Но это было такъ. Вдь на самоубійство тоже нужна своеобразная энергія, способность къ порыву и возбужденію. Во мн была только апатія. Все равно — вотъ все, что я ощущалъ тогда. Я ухалъ за границу и тамъ…

Онъ вдругъ сдвинулъ брови, точно почувствовалъ боль въ сердц.

— Я хотлъ бы зачеркнуть въ своей памяти воспоминаніе объ этой пор моей жизни. Я продолжалъ тамъ учиться — безцльно, почти безсознательно, но все же учиться. Но въ свободные часы я прожигалъ жизнь, грязно, безумно, ища забвенія, можетъ-быть, смерти, не отъ самоубійства, а среди грязи и разгула, среди тины и распущенности европейскаго столичнаго омута. Я самъ не зналъ, какъ я скатился въ эту пропасть. Она была гадка, но мн въ то время было все равно… Я не могу и не хочу передавать всхъ подробностей этихъ дней моей жизни. Но когда я пережилъ ихъ, я сталъ снисходительне къ ошибкамъ людей, я пересталъ быть ихъ судьею. Только въ то время я понялъ, что я не сильне, не лучше другихъ, что я только стоялъ ране въ счастливыхъ условіяхъ и потому… чуть не святымъ себя считалъ…

Онъ замолчалъ. Нсколько минутъ никто не прерывалъ молчанія.

— Жить снова захотлось, что отрезвился?— наконецъ, спросилъ не безъ ироніи Романъ.

— Нтъ. Заставили отрезвиться и жить,— отозвался Борисъ Николаевичъ.— Жизнь, какъ ни вертись и ни мудрствуй, руководится тмъ, что мы называемъ случайностями. У Вры умерли сынъ и мужъ. Она звала къ себ, она писала, что я нуженъ для нея.

— И этого было достаточно, чтобы ты усплъ со всмъ примириться, сталъ благодушествовать?

Романъ загорячился. Онъ не понималъ и не понимаетъ возможности подобныхъ примиреній. Это только признаки неглубокости натуры. Такъ легко серьезные психическіе перевороты не длаются… Иволгинъ не торопился прерывать его. Когда Романъ сказалъ послднюю фразу:

— Я не думалъ, чтобы душевные перевороты могли происходить такъ быстро.

Иволгинъ отвтилъ съ улыбкой:

— Ты не дослушалъ конца и возражаешь на то, чего я не говорилъ…

И тмъ же тономъ человка, вспоминающаго прошлое, онъ продолжалъ:

— Съ этого дня я пересталъ играть своею жизнью, увидавъ сколько жестокости съ моей стороны было въ этомъ прожиганіи жизни. Я ршился жить, потому что было бы подло наносить ударъ сердцу, пригрвшему меня съ дтства. Что бы тамъ ни было за гробомъ — нирвана или бытіе,— я не хотлъ уйти туда съ упрекомъ любимаго человка, любимой сестры. Но стоило мн только вернуться сюда, чтобы во мн пробудился стыдъ за себя, за свое малодушіе, за свое бездйствіе. Передъ лицомъ труженика-народа сидть сложа руки не приходится. Я же никогда не былъ ни отъявленнымъ негодяемъ, ни лнтяемъ по натур. Ну, и сталъ работать, по мр силъ и умнья… А вполн ли я успокоился — это слишкомъ серьезный вопросъ, чтобы толковать о немъ ни съ того, ни съ сего. Довольно сказать, что я ршился, насколько возможно это для меня, принимать жизнь, какъ она есть…

Иволгинъ замолчалъ. Казалось, онъ былъ радъ, что могъ покончить этотъ разговоръ. На его лиц осталось выраженіе грусти, какого-то затаеннаго недовольства жизнью. Чувствовалось, что онъ, принимая ее, какъ она есть, жаждетъ чего-то высшаго, лучшаго, не довольствуясь работой муравья и не имя силъ и средствъ на иное боле широкое дло. Охваченный тоской, онъ собирался уже встать. Но отъ Романа было не такъ легко отдлаться.

— Изъ всего, что ты сказалъ, я вижу только, что болевой процессъ сомнній былъ въ теб не глубокъ,— въ раздумья сказалъ Романъ.

— Можетъ-быть,— коротко согласился Иволгинъ.

Потомъ, какъ бы задтый за живое, не въ силахъ сдерживать своего раздраженія, онъ спросилъ уже совсмъ рзко:

— Въ теб онъ, врно, глубже, и ты не успокоишься никогда, пока не разршишь проклятыхъ вопросовъ о человчеств, о Бог, о загробной жизни, о будущемъ?.. А въ ожиданіи этого разршенія будешь сидть, сложа руки?

— Что-жъ длать: я медицин не учился, вывихнутыхъ рукъ вправлять не могу,— отвтилъ Романъ насмшливо.

Въ его душ тоже шевельнулось смутное враждебное чувство къ Борису Николаевичу.

— Да разв только и свта въ окошк, что медицина?— проговорилъ Иволгинъ.

— Что-жъ, въ земств прикажешь служить? Ты, вотъ, говорятъ, со всми переругался…

— Я?— удивленно спросилъ Иволгинъ.— Да, я со всми почти переругался, но эти вс — ныншній составъ нашего узда. Чистая случайность.

Онъ всталъ, взволнованный и раздраженный. Онъ самъ не отдавалъ себ отчета, что его раздражило. Но побдить этого раздраженія не могъ. Наташа и Вра Николаевна почти съ испугомъ замтили, какъ исказилось его лицо, какъ поднималась его грудь.

— Ты ужъ не думаешь ли идти по слдамъ еодора Романовича?— заговорилъ Иволгинъ. Бранить земство, потому что многіе земцы паршивыя овцы, точно земцы изъ другой глины сдланы, чмъ вс остальные люди. Въ твои годы это рано еще! Если у насъ есть что хорошее, такъ это новыя учрежденія. Пусть въ нихъ теперь многое, даже все дурно, но каждый изъ насъ, если въ немъ есть хоть искра любви къ родин, долженъ жизнь свою положить на истребленіе этого дурного, на развитіе ихъ въ ширь и въ глубь. Гд вчно только все ломаютъ, тамъ не создаютъ ничего прочнаго. Теперь нужна дружная созидающая работа. Мы живемъ въ роковую пору, когда бездйствіе — преступленье. И молодое дерево требуетъ ухода именно тогда, когда оно молодо, когда оно не окрпло еще…

— Ну, братъ, одинъ въ пол не воинъ!— воскликнулъ Ломовъ.

— Не говори этихъ пошлыхъ фразъ, замаскировывающихъ лнь и апатію!— сурово оборвалъ его Борис Николаевичъ, и на его лиц выразилось презрнье.— Если бы мн всю жизнь пришлось быть однимъ воиномъ въ пол, я бы и тогда не промнялъ этой роли на роль труса и дезертира. Ты помнишь, что говоритъ гтевскій Прометей о томъ, что онъ не возненавидитъ жизни, не уйдетъ въ пустыню изъ-за того, что не вс цвтущіе сны созрвали. Это голосъ настоящаго человка, голосъ настоящаго человчества, бросающій вызовъ судьб.

— Ну, мы не Прометеи!— насмшливо сказалъ Романъ, задтый за живое.

— А что же? Вырождающіеся барчуки, ноющіе въ жизни, въ романахъ, въ поэзіи о міровыхъ вопросахъ и міровой неурядиц, скрывающіе подъ покровомъ пессимизма нежеланіе стукнуть пальца о палецъ, благо у нихъ есть еще наслдственное, благо они еще могутъ урывать тмъ или другимъ способамъ куски у общественнаго пирога, благо имъ ворожатъ тетушки и бабушки, пристраивая ихъ на теплыя мста, а труженикъ-мужикъ проливаетъ потъ и содержитъ ихъ, какъ содержатъ щедрые богачи своихъ содержанокъ? Это мы, что ли?..

— Если теб непремнно хочется перейти на личности,— запальчиво и рзко воскликнулъ Романъ:— то у меня лично есть оправданіе, что я лично еще и не могу ничего длать.

Иволгинъ на минуту остановился, стараясь насколько возможно овладть собою.

— Не можешь?— проговорилъ онъ нсколько мягче.— Полно, Рома! Ты знаешь, что это одна отговорка.

— Отговорка? И ты ршаешься это говорить? Ты?— запальчиво воскликнулъ Ломовъ.

— Да. Ты, и не будучи поднадзорнымъ, искалъ бы какого-то крупнаго мірового дла и, не находя его, не длалъ бы ничего. На что эта вчная игра въ прятки съ самимъ собою и съ людьми? Ты помнишь, когда ты толковалъ о желаніи посл Правовднія поступить въ университетъ, я спрашивалъ тебя: ‘точно ли тебя влечетъ туда наука, а не желаніе убжать отъ дла ты прикрываешь ширмою науки?’ Вдь я едва ли ошибался тогда: наука занимала часы, а цлые дни посвящались говорливому бездльничанью… И теперь, кто теб помшаетъ взяться за работу, ну, хоть бы за статистику? Статистиковъ не мало бывало изъ поднадзорныхъ. Это лучшая, правда, не легкая, не шуточная школа для ознакомленія съ народомъ, съ его нуждами, съ его потребностями. Земство оказываетъ великую услугу, длая это дло, и тутъ уже появились дятели вполн достойные уваженія. Вотъ теб поле дятельности. Узнай все касающееся народа и, можетъ-быть, ты придешь къ заключенію, какъ и чмъ можно хоть немного послужить ему. Вспомни графа Толстого.

Рома перебилъ его ироническимъ смхомъ.

— И въ эти отчеты статистиковъ никто никогда не заглядываетъ! Ихъ вороха гніютъ безъ пользы въ управахъ, идутъ на обертки…

— Это еще вопросъ. А если бы и такъ? Что-жъ изъ этого? Каковы бы ни были результаты честнаго труда, для человка нужно сознаніе, что онъ-то лично сдлалъ по своему разумнію свое дло. Въ этомъ все. Такъ смотрли на дло вс трудящіеся люди, и та мысль поддерживала ихъ. Ты вотъ носишься со всми сомнніями и отрицаніями. Что-жъ ты думаешь, Байронъ меньше тебя былъ пессимистомъ? Однако, онъ пошелъ освобождать Грецію. Этою мыслью живетъ весь народъ. Онъ тоже говоритъ: ‘плетью обуха не перешибешь’, ‘лбомъ стну не пробьешь’, ‘выше лба глаза не растутъ’. Это крикъ отчаянья, пессимизма. Но онъ, создавшій эти поговорки, идетъ въ поле весною со своимъ плугомъ, сохою, бороною и снова, и снова бороздитъ скупую землю съ надеждой, что авось нынче удастся…

— Да, пьянствуетъ съ горя,— вставилъ Романъ.

Иволгинъ гнвно сдвинулъ брови.

— Да, пьянствуетъ иногда съ горя! Вычитали и запомнили господа эту фразу. А вамъ не нужно и этого горя, чтобы спиться съ круга отъ бездлья! благо вамъ на прокормъ много дается тружениками… Мужика спаиваютъ кабатчики, потому что это доходъ даетъ, а вы — вы у нищаго суму отнимаете, чтобы пропить на шампанскомъ…

Вра Николаевна, какъ вчная примирительница и водворительница согласія, уже не разъ бросала умоляющіе взгляды на брата. Ее мучила мысль: ‘за что онъ обижаетъ Рому?’ Опять на него напала раздражительность, въ такія минуты онъ самъ за себя не отвчаетъ. Она ерзала на своемъ стул, покашливала, начала говорить что-то, перебивая разговоръ брата и Ломова. Но ея не слушали. Теперь она обрадовалась, когда братъ пошарилъ въ портсигар папиросъ, и придралась къ случаю, чтобы окончить споръ:

— Папиросы у меня на этажерк, Борисъ,— торопливо сказала она.— Кстати вели убрать кофе…

Онъ пошелъ въ комнаты. Онъ былъ радъ уйти, кончить этотъ разговоръ. Въ его душ бурный приливъ вспыльчивости уже улегся, въ ней шевелилось одно скверное сознаніе, что онъ обидлъ, побилъ, въ запальчивости, слабаго ребенка. Съ чего? Онъ вдругъ нахмурился. Ужъ не для того ли, чтобы разочаровать въ немъ Наташу? Нтъ, нтъ, просто увлекся и хватилъ черезъ край. Онъ даже забылъ о ея существованіи, когда говорилъ съ Ромой. Но прежде не случалось же этого? Отчего же теперь? Потому что Романъ теперь, повидимому, стоитъ на его дорог? Ну, а если онъ точно станетъ на его дорог, что тогда? Онъ сжалъ рукою лобъ, какъ бы стараясь подавить мысль о томъ, что онъ ни передъ чмъ не остановится, когда придется устранить Ломова. Да, ни передъ чмъ! Какъ-то обидно злобно въ голов мелькало: ‘хоть бы черезъ его трупъ пришлось перешагнуть’.

Въ саду, между тмъ, Вра Николаевна спшила съ добродушной хлопотливостью загладить произведенное братомъ впечатлніе. Она обернулась къ Ломову.

— Братъ сегодня взволнованъ! Самъ на себя не похожъ! Въ Ломовскомъ свирпствуетъ дифтеритъ въ той части, что къ заводу, за мостомъ. Брать боится эпидеміи. Это вдь случается нердко… Бдные крестьяне! И помочь-то трудно. Совсмъ голову потеряешь.

Романъ сидлъ уже на ступеняхъ крыльца, опершись локтями въ колни и опустивъ на ладони лицо.

— Въ такіе дни Борисъ всегда и рзокъ, и несправедливъ къ людямъ,— торопилась она объяснить дло.— Вс у него виноваты и самъ онъ прежде всего. Ужъ такой характеръ! Вы, Рома, не сердитесь на него. Онъ добръ, но возбуждается такъ легко. Горячъ очень!

Рома очнулся и поднялъ голову. Его взглядъ напоминалъ взглядъ человка, внезапно пробужденнаго отъ сна. Вра Николаевна и Наташа чуть не вскрикнули, такъ былъ блденъ Ломовъ.

— Сердиться? Разв я имю право сердиться?— глухо проговорилъ онъ.

Онъ горько улыбнулся.

— Борисъ только высказалъ громко все то, что я передумалъ о себ самъ… Да, такъ жить нельзя… такимъ жить нельзя…

Иволгину и Наташу охватило холодомъ отъ этихъ словъ, отъ звуковъ этого голоса. Имъ на минуту показалось, что онъ говоритъ о самоубійств.

— Это хорошо, когда другіе скажутъ о теб то, что ты самъ о себ думалъ тайкомъ, украдкой, лукавя самъ съ собою,— продолжалъ онъ все такъ же глухо.

И, поднимаясь со ступеней, онъ съ нервнымъ смхомъ замтилъ:

— Помните слова Гоголя о публично данной пощечин? Это Борисъ далъ мн ее…

Наташу охватила жалость къ Ром. Зачмъ Борисъ Николаевичъ такъ жестоко обошелся съ нимъ? Еще за минуту она мысленно соглашалась съ каждой фразой Иволгина. Она думала, что и она будетъ такъ же, какъ онъ, смотрть на жизнь и трудъ. Она любовалась его воодушевленіемъ. Она была готова вставить въ споръ и свое слово въ его дух, заодно съ нимъ. Ей хотлось пожурить Рому, какъ журятъ капризнаго и лнящагося ребенка. Теперь въ ея ум проносилась только одна мысль: ‘Зачмъ, зачмъ Борисъ Николаевичъ высказалъ все это. Рома и такъ глубоко несчастливъ. Это жестоко со стороны Бориса Николаевича’. Она почти сердилась на него. Рома такой слабый, маленькій. Почему-то онъ казался ей даже не мужчиной, а ребенкомъ. На дтей нужно дйствовать лаской, кротостью, Иволгинъ въ эту минуту появился снова на террас со шляпой въ рукахъ.

— Иду въ Ломовское,— сказалъ онъ:— еще увидимся?

— Не знаю,— проговорилъ Рома.— Ты вдь долго проходишь?

— Да, больныхъ много… Боюсь я, что настоящая эпидемія начнется… У земскаго врача въ другой волости работы по горло, а я одинъ здсь едва ли что подлаю. Фельдшерскаго пункта здсь даже нтъ…

Онъ пожалъ всмъ руки и пошелъ. Наташа какимъ-то растеряннымъ, испуганнымъ взглядомъ взглянула на Иволгину.

— Вдь это заразительная болзнь? Да? Это очень опасно?

Вра Николаевна утвердительно кивнула головой.

— Какъ же?— растерянно сказала Наташа, охваченная страхомъ за Иволгина.— Онъ можетъ самъ заразиться.

— На то онъ и докторъ, чтобы лчить,— сказалъ Романъ и впервые почувствовалъ чуть не ненависть къ Иволгину.

Наташа вспылила.

— Онъ не обязанъ здсь лчить!.. Онъ рискуетъ собою… Хорошо теб говорить, сидя на мст…

Въ ея голос звучали рзкія ноты, помимо ея воли. Он кольнули Ломова въ самое сердце. А! она тоже, и она! Онъ мрачно взглянулъ на нее. Она не замтила, ни впечатлнія, произведеннаго ея словами, ни взгляда Ромы. Ее всю охватилъ только страхъ за Иволгина. Она теперь уже ни о чемъ не думала, кром его. Онъ подвергаетъ себя добровольно опасности, онъ можетъ заразиться, умереть! Она преувеличивала опасность, она позабыла, что тысячи врачей посщаютъ дифтеритныхъ больныхъ, и поняла только какіе-то вычитанные въ газетахъ отдльные случаи, когда врачи заражались дифтеритомъ. И онъ, Иволгинъ, можетъ заразиться. Зачмъ она не попросила его взять ее съ собою? Она была бы спокойне. Вдь если бы она была его женою, она пошла бы съ нимъ? Да, да, пошла бы всюду, гд ему угрожала бы опасность. Все, все длила бы она вмст и радость, и горе, и тревоги… Она вдругъ точно очнулась отъ забытья. Что это пришло ей въ голову? Вдь она нсколько дней тому назадъ дала слово Ром? Она почти со страхомъ взглянула на это блдное, нервно подергивавшееся лицо. Неужели она точно, будетъ его женою? Какъ могла бна согласиться на это? На всю жизнь, на всю жизнь…

— Наташа, что съ тобою?— спросила Вра Николаевна, замтивъ, какъ, поблднла молодая двушка.

— Очень ужъ за Бориса Николаевича боится,— ядовито замтилъ Ломовъ.

Наташа заволновалась, загорячилась.

— А ты ни за кого не боишься!— рзко сказала она.— Ни за друзей, ни за враговъ?.. Если бы я пошла туда, ты и тогда обезпокоился бы только потому… что не съ кмъ бы было говорить дома…

Ея голосъ прерывался отъ рыданій.

— Наташа, Наташа, милая, что съ тобой!— заговорила заботливо Вра Николаевна, подходя къ ней, какъ нжная мать.

— Это же… ужасно… ужасно… Вс точно… враги,— прерывающимся голосомъ шептала молодая двушка.

Рома сдлалъ надъ собою усиліе и какъ могъ спокойно произнесъ:

— Ну, и у тебя нервы… Я же пошутилъ… Для тебя же, чтобы ты не волновалась…

Онъ говорилъ почти шутливымъ тономъ, но чувство впервые пробудившейся во всей сил глубокой ревности душило его.

IV.

Вся семья Ломовыхъ возвратилась отъ Апухтина въ самомъ радостномъ настроеніи. У Апухтина не домъ, а дворецъ: мраморъ, бронза, статуи, картины, бархатъ, шелкъ, лакеи въ ливрейной одежд, выдрессированные, какъ въ лучшихъ домахъ въ столиц. Одн конюшни могли удивить своею обстановкою, поглотившею столько денегъ, что на нихъ можно бы поднять благосостояніе цлой деревни. Такой роскоши уже давно не видали Ломовы и, встртивъ ее въ дом Апухтина, они испытывали такое чувство, какъ будто передъ ними открылись двери потеряннаго ими рая. Но не это главное, а то, что Апухтинъ не выдержалъ и прямо намекнулъ еодору Романовичу насчетъ своихъ плановъ. Онъ, какъ это часто бываетъ съ людьми его лтъ и въ его положеніи, боялся отказа и потому спшилъ предварительно ощупать почву. Юноши не боятся отказа: онъ не длаетъ ихъ комичными, старикъ можетъ показаться смшнымъ, когда на его предложеніе отвтятъ ‘нтъ’. Ломовъ понялъ это тотчасъ же, какъ только Апухтинъ заговорилъ со вздохомъ о томъ, что въ его дом есть все, кром хозяйки, кром доброй феи, достойной наслаждаться и распоряжаться всми этими благами. Хозяинъ, все такъ же вздыхая, прибавилъ, что онъ уже не такъ молодъ, чтобы врить слпо въ возможность ввести въ свой домъ эту добрую фею. Его жирное лицо приняло нсколько смшное чувствительное выраженіе. Ломовъ поспшилъ разогнать ‘мрачныя мысли’ хозяина. Апухтинъ долго и крпко пожималъ ему руку.

Потомъ Апухтинъ показывалъ Анн еодоровн свою роскошную библіотеку, гд одна книга была нове и нарядне другой, точно это была выставка лучшихъ произведеній переплетныхъ длъ мастеровъ. Показавъ ‘плоды’ своихъ занятій по генеалогическимъ изслдованіямъ, Апухтинъ замтилъ, вздыхая, что онъ боится наскучить Ломовой этой ‘прозой’ учености. Она подняла на него свои выразительные глаза, пристально всматривавшіеся въ людей вслдствіе нкоторой близорукости, и тихо, но твердо отвтила, что она уже пережила тотъ возрастъ, когда люди видятъ и любятъ одну ‘поэзію’ въ жизни. Онъ поспшилъ любезно заспорить съ нею по этому поводу, не согласиться съ ея мнніемъ на этотъ счетъ. ‘Поэзія — о, что можетъ быть выше этого!’ Она, все такъ же выразительно смотря на него, сказала, что она немного иначе смотритъ на дло — любитъ поэзію, но считаетъ правду выше поэзіи. Она сама теперь именно тмъ и счастлива, что считаетъ для себя невозвратно прошедшимъ время ‘пустыхъ иллюзій’, ‘фантастическихъ грезъ’, ‘эффемерныхъ увлеченій’. Вмсто всего этого для нея настала пора сознанья ‘истинно хорошаго’, ‘истинно добраго’. Она даже пококетничала, назвавъ себя ‘совсмъ старухой’. Они были вдвоемъ, они бесдовали въ элегическомъ тон, они были взволнованы сознаніемъ, что для нихъ настаетъ ршительная минута, и потому ни ему, ни ей не пришла въ голову горько-ироническая фраза: ‘теперь не время гнаться за журавлемъ въ неб, а надо захватить синицу въ руки’. Можетъ-быть, даже они и не знали ничего объ этой поговорк про журавля и синицу. Валеріанъ Александровичъ, всматриваясь въ молодую двушку замаслившимися глазами, тихо спросилъ ее, позволитъ ли она ему быть у нихъ во вторникъ. Она, протягивая ему руку, сказала, что онъ всегда будетъ у нихъ милымъ и дорогимъ гостемъ. Онъ поднесъ эту нжную, точно выточенную изъ мрамора, выхоленную въ бездйствіи руку къ своимъ отвислымъ губамъ. Оба съ облегченнымъ сердцемъ почувствовали разомъ, что они ‘объяснились’, что все дальнйшее будетъ рядомъ простыхъ формальностей…

— Кончено, кончено!— мысленно повторяла она, и по ея лицу скользила надменная улыбка.

Ее охватила такая радость, что ей показалось, что въ эту минуту она даже любитъ его. Когда человка, случайно упавшаго въ воду, спасаютъ — онъ не разбираетъ, какъ смотритъ его избавитель отъ смерти, и бросается ему на шею.

Когда Анна еодоровна возвращалась съ Апухтинымъ изъ библіотеки въ парадную гостиную, застланную ковромъ, съ покрытыми штофомъ стнами, съ золоченой мебелью, съ картинами старинныхъ мастеровъ, съ массой тропическихъ растеній, съ дорогими мраморными статуями, она думала только одно: ‘это все мое!’ И она шла сіяющая, торжествуя, счастливая и гордая. Ни на секунду она не задумалась о томъ, что она продаетъ себя за эти вещи, какъ послдняя падшая женщина, но зато она думала съ гордымъ пренебреженіемъ къ людямъ о томъ, что она теперь, если бы ей захотлось, могла бы купить всхъ и каждаго. Разв есть между ними не продажные? Вся разница въ томъ, кто въ какую сумму оцниваетъ себя. Ей почему-то вспомнился Иволгинъ и какъ-то странно въ воображеніи нарисовался не его образъ, а образъ старшаго сына Шершова. Почему? Она сама не знала. Просто капризъ воображенія. Она даже усмхнулась. Никогда она не любила Иволгина, просто ‘смазливое’ лицо остановило на минуту ея вниманіе, раздражило воображеніе. Она пожала плечами. Мало ли такихъ лицъ!..

Торопливые вопросы отца по дорог домой немного оскорбили ея гордое сознаніе своихъ достоинствъ, своей власти. Чего тутъ разспрашивать? Точно тутъ могутъ быть сомннія? Все зависло отъ нея, а но отъ кого-нибудь другого? Она, конечно, согласна, потому что это блестящая партія и притомъ она, Ломова, чмъ больше узнаетъ этого мягкаго и деликатнаго человка, тмъ боле любитъ его. Она никогда не думала встртить на пути своемъ такого истиннаго джентльмэна. Она сказала даже, что ей особенно пріятно то, что онъ предпочитаетъ всмъ языкамъ англійскій языкъ. Это вполн гармонируетъ съ его вкусами, привычками, идеалами. Антонина Аркадьевна инстинктивно испугалась, что у нея отнимается одна изъ причинъ ея ‘мученичества’ и поспшила со вздохомъ выразить сожалніе о томъ, что Апухтинъ старъ. Анна еодоровна съ увлеченіемъ возразила, что онъ ей напоминаетъ благородное лицо Бкля. Мать не могла вспомнить сразу, кто былъ Бкль. Вроятно, какой-нибудь извстный англійскій министръ. Анна еодоровна прибавила, что и занятія Апухтина, чисто кабинетныя, долголтнія, напоминаютъ ей занятія Бкля. Кто зналъ Бкля, покуда онъ не напечаталъ своего труда? Считали лнивымъ, недалекимъ, невыдающимся человкомъ. А потомъ? Европейская знаменитость, одно изъ свтилъ нашего вка!..

еодоръ Романовичъ потиралъ руки и волновался. Въ этомъ волненіи была не одна радость, но была и тревога. Какъ только онъ остался дома наедин съ женою, онъ заговорилъ, ходя по комнат и жестикулируя:

— Гора съ плечъ свалилась, гора! Я въ восторг! Одно меня смущаетъ, но это въ сущности пустяки.

— Да, да, и я говорю, что онъ старъ!— торопливо согласилась Антонина Аркадьевна, радуясь предлогу поныть.

— Старъ, старъ! Я вовсе не о томъ,— перебилъ мужъ.— Дло въ томъ, что нельзя же ее выдать замужъ въ одной сорочк!..

— Ужъ не приданаго-ли онъ потребуетъ?— съ ироніей замтила Ломова, удивляясь его несообразительности.— Что за мысли всегда у тебя!

Его укололъ этотъ пренебрежительный тонъ. Что за мысли у него? У него всегда самыя врныя мысли. Онъ видитъ то, чего не замчаютъ другіе.

— Не приданаго, не приданаго, а того, чтобы жена не пришла къ нему въ лохмотьяхъ,— горячо проговорилъ онъ.— Надо хоть кое-какой гардеробъ сдлать, блье… Или вы думаете, что ей легко будетъ съ перваго дня просить у мужа на блье? Это вамъ не пришло въ голову, хотя вы и мать? Вы сказали: что за мысли приходятъ мн въ голову? Я вамъ отвчу: что за мысли у васъ въ голов?

Онъ былъ очень радъ, что могъ попрекнуть жену за ея несообразительность. Да, не онъ, а она страдаетъ отъ этого недостатка. Онъ никогда не упускалъ случая указать на это. Потомъ переходя въ свой обычный тонъ, онъ заговорилъ:

— И наконецъ нужно принимать его передъ свадьбой. Нужно сдлать хоть одинъ или два обда. Поздравленія начнутся со всхъ сторонъ. Все это потребуетъ расходовъ. А теперь время горячее, рабочимъ нужно платить, затраты длать. До поздней же осени еще далеко. Деньги же только тогда и могутъ явиться. Предлагать Шершову еще участокъ лса? Да онъ, можетъ-быть, и не нуженъ ему. Можетъ-быть, и, денегъ больше нтъ у старика. Даже наврное, нтъ. Къ господамъ Тарасовымъ идти — слуга покорный. Я еще никому не кланялся.

— Да на что тутъ кланяться? Странные у тебя взгляды,— возразила Ломова.

— Ахъ, что вы понимаете!— воскликнулъ Ломовъ.

И, остановившись передъ женой, онъ неожиданно спросилъ:

— Хоть вамъ не говорилъ ли Романъ еодоровичъ, чмъ кончится его канитель? Намренъ онъ жениться на Наташ? Или такъ они и будутъ киснуть?

— Разв я знаю!

Онъ заходилъ по комнат.

— Это сынъ! это сынъ! Что онъ думаетъ, на что надется, ни мать, ни отецъ не знаютъ. Молодое поколніе — сидитъ около женской юбки и только вздыхаетъ! Я ровно ничего не понимаю! Еще если бы какую-нибудь крестьянскую двку завелъ, тогда…

— Избавь меня отъ своихъ грязныхъ соображеній,— остановила его жена, длая брезгливую гримасу.

Въ ней вдругъ поднялось что-то противъ мужа.

— Ахъ, матушка, мы ужъ не ребята,— раздражительно проговорилъ Ломовъ:— и знаемъ, что не можетъ же такъ жить молодой человкъ двадцати четырехъ лтъ. Это наконецъ не только было бы смшно, но и нелпо. Я думаю, я тоже былъ молодъ…

Она въ волненіи встала и взглянула на него съ презрніемъ.

— Ты, кажется, намренъ разсказывать мн о моихъ предшественницахъ?— сказала она, мряя его уничтожающимъ взглядомъ.— Я разъ и навсегда просила тебя не посвящать меня въ твою закулисную жизнь. Кажется, довольно того, что я всегда длала и длаю видъ, что я ничего не замчаю.

Въ ея голос зазвучали укоряющія ноты. Она особенно подчеркнула слова длаю видъ. еодоръ Романовичъ внезапно засуетился и растерянно, какъ пойманный школьникъ, началъ оправдываться:

— Мн же не девяносто лтъ. Ты должна понять. Мы мужчины. И охота теб врить всякимъ сплетнямъ. Если я…

Она остановила его.

— Ты бы долженъ былъ подумать, что у насъ сынъ и дочь.

Она тоже заходила по комнат, закуривъ папиросу. Потомъ отвернулась лицомъ къ окну, чтобы не видть мужа. Онъ казался ей противнымъ. Онъ, покусывая свои бловатые усы, смущенно толкался изъ угла въ уголъ. Что она знаетъ? Кто разсказалъ? Наконецъ, что-жъ тутъ такого, что онъ здитъ на мельницу? Она же давно ему не жена. И сама виновата. Не желала имть боле дтей. Что-жъ, онъ не могъ такъ жить, соломеннымъ вдовцомъ. А теперь… Онъ взглянулъ искоса на жену: ея крупная, полная, обрюзглая фигура, въ обвисломъ капот, вызвала на его лиц гримасу: неужели она была когда-нибудь хороша собою? Неужели онъ ее когда-то любилъ? Самъ не зная отчего, онъ усмхнулся глупою улыбкою, растянувшею его ротъ. Ему вспомнился цлый рядъ женщинъ до женитьбы, посл женитьбы. Наканун свадьбы онъ порвалъ съ одною изъ нихъ. Черезъ мсяцъ посл свадьбы онъ вернулся къ ней и шутливо называлъ ей себя ‘блуднымъ сыномъ’. Онъ готовъ былъ теперь засмяться вслухъ отъ прилива шаловливыхъ воспоминаній. ‘Однако, какъ я помолодлъ, какъ помолодлъ здсь въ деревн’, школьнически, весело мелькнуло въ его голов, и онъ бойко повернулся на каблукахъ, весело прищелкнувъ пальцами. Антонина Аркадьевна очнулась отъ своихъ думъ, слегка вздрогнувъ при этомъ стук каблуковъ и щелканьи пальцами. Она обернулась и взглянула на мужа вопросительнымъ взглядомъ. еодоръ Романовичъ сконфузился, какъ мальчишка, отъ этого брошеннаго на него взгляда.

— Почему ты заговорилъ о Ром?— спросила жена небрежнымъ и холоднымъ тономъ.

— А? О Ром?— переспросилъ Ломовъ, точно упавъ съ неба.

— Ну да, ты же заговорилъ о его женитьб,— напомнила она.

— Да, да,— произнесъ Ломовъ, оправляясь отъ игривыхъ представленій и отъ внезапнаго смущенія.— Все наше спасеніе теперь въ займ у Наташи извстной суммы денегъ. Такъ неловко же занять, пока она не невста. Будетъ объявлена невстой — тогда другое дло: все наше — ея. Притомъ деньги надо будетъ взять и ей на приданое. Это будетъ предлогъ.

— Опять долги!— воскликнула Антонина Аркадьевна, боявшаяся теперь ихъ, какъ огня.

— Какой же это долгъ?— удивился мужъ.— Ея состояніе — состояніе Ромы, наше имніе — ея имніе… тутъ все общее… Гд же долгъ? Но надо ускорить, ускорить все это…

еодоръ Романовичъ опять увлекся и заговорилъ, какъ имъ нужны деньги. Но игривыя мысли ужъ не покидали его, и въ его голов все проносились чьи-то слова: ‘а матеріи на платье подаришь?’ Потомъ показалось, что ‘осмлившійся’ Аквилоновъ, хихикая, замчаетъ: ‘а она-съ бабенка веселая’, Ломовъ усмхнулся. Онъ заявилъ наскоро жен, что онъ завтра же поговоритъ съ Ромой, что ему стоитъ только лично взяться за дло, и оно тотчасъ же сладится. Антонина Аркадьевна заявила, что она умываетъ въ этомъ дл руки, такъ какъ Рома способенъ даже за заботы о немъ сдлать сцену. Она даже со вздохомъ прибавила, что она не знаетъ, въ кого онъ вышелъ такимъ вульгарнымъ. Въ глубин души она повторяла, что онъ въ отца. Она всю жизнь страдала отъ вульгарныхъ выходокъ его отца. Еще бы! заводилъ любовницъ Богъ знаетъ гд. Вотъ и теперь. О, наврное о мельниц недаромъ говорятъ. Она сама своими ушами слышала. Наконецъ, чмъ объяснить его частыя отлучки? Недаромъ онъ такъ развязенъ въ послднее время. Вертится на каблучкахъ. Точно помолодлъ. А она? О, удлъ всхъ страдающихъ рано старть, рано сходить въ могилу…

На другой день утромъ еодоръ Романовичъ еще не усплъ переговорить съ Ромой съ глазу на глазъ, какъ Романъ куда-то исчезъ тотчасъ посл утренняго чаю. Анна еодоровна, не видя ни Наташи, ни брата, побродила по дому, глядя съ презрительными гримасами на его обстановку, казавшуюся ей теперь такой неприглядной, такой жалкой, и, мечтая о предстоящей ей роскоши, ршилась похать кататься на Мустаф III. Прозжая по дорог шагомъ среди полей и луговъ, она думала, что скоро она вырвется изъ этой глуши. Путешествіе за границу, зимній сезонъ въ Петербург: вызды и пріемы, салонъ съ блестящими представителями изъ высшихъ сферъ административной, умственной и художественной дятельности, все это, какъ въ калейдоскоп, проходило и мшалось въ ея воображеніи. Съ брезгливой и иронической гримасой смотрла она на все окружающее ее, на этотъ міръ стоящихъ на низшей ступени развитія людей-животныхъ, неприглядныхъ и грязныхъ, въ гор и въ радости не пробуждавшихъ въ ней ничего кром отвращенія. Этотъ народъ ей былъ такъ же чуждъ, какъ дикари какихъ-нибудь австралійскихъ острововъ.

На дорог она встртила брата. Онъ шелъ мрачный и погруженный въ думы, его лицо нервно подергивалось, какъ это у него бывало въ минуты сильной душевной тревоги. Она окликнула его.

— Ты откуда?— спросила она.

— Такъ… бродилъ,— отвтилъ онъ отрывисто.

— Я думала, ты съ Наташей.

— Нтъ.

— А она гд?

— Почему я знаю,— рзко отвтилъ онъ.

Она пристально взглянула на него. Что случилось? Поссорились? Какъ же такъ? Изъ-за чего? Ей пришелъ на память Иволгинъ. Ужъ не туда ли ушла Наташа?

— Не къ Иволгинымъ ли пошла она?— спросила она и тотчасъ же прибавила:— Не хорошо, что она къ нимъ ходитъ во всякое время одна…

— Разв мы можемъ запретить?— отрывисто проговорилъ онъ.

— Не мы, а ты,— поправила сестра.— Ты ея женихъ и теб вовсе не все равно, куда она ходитъ… Къ тому же Борисъ Николаевичъ способенъ на все…

Въ другое время Романъ вспылилъ бы и вступился бы за Иволгина. Теперь онъ промолчалъ.

— Онъ, кажется, очень искренно ненавидитъ всхъ насъ и очень нжно смотритъ на Наташу или на ея деньги,— продолжала она.— Я говорила въ субботу еще съ нимъ и поняла очень многое. Ахъ, бдный Рома, какъ грустно, что приходится вести борьбу съ подобными людьми.

Его лицо искажалось нервными гримасами.

— Не разсказывай ничего, я все самъ знаю!— отвтилъ онъ.

Онъ пошелъ прочь. Она продолжала прогулку. Странно! ее теперь вовсе не занимали ни Рома, ни Наташа, ни Иволгинъ. Она обмнялась нсколькими фразами съжжжжжж братомъ, но ее вовсе не заинтересовали вопросы: точно ли Наташа у Иволгиныхъ? Дйствительно ли Иволгинъ хочетъ отбить ее у Ромы? Что будетъ съ Ромой, если Наташа измнитъ? Все это заслонялось однми мечтами о своемъ будущемъ, о близости бгства отъ всхъ этихъ людей, окружающихъ ее теперь. Что они ей? На что они ей? Никогда у ней не было ничего общаго съ ними. Правда, въ послднее время они какъ будто нсколько сблизились. Но вдь въ тюрьм люди свыкаются съ пауками, тараканами, мышами, только бы избавиться отъ ужаса одиночества. Здсь тоже своего рода тюрьма…

Рома же шелъ по направленію къ своему дому. Его грудь тяжело дышала. Теперь ему стало ясно многое, что за минуту было еще смутно. Въ субботу сестра говорила съ Иволгинымъ. Вроятно, проговорилась о намреніяхъ его, Романа. Вчера Иволгинъ при Наташ со злобою старался затоптать его въ грязь. До этой поры онъ никогда не говорилъ съ нимъ такъ рзко и грубо. Онъ готовъ бы былъ убить его, Романа, чтобы овладть Наташей. Это очевидно. Вотъ грязный источникъ этого благороднаго порыва, этихъ безпощадныхъ обличеній! Мало ему того, что онъ самодовольный мщанинъ, онъ хочетъ отнять для себя послдній проблескъ свта у того, у кого нтъ ничего, кром надежды на этотъ проблескъ. Безсердечный, сухой эгоистъ! Вс люди таковы! А Наташа? Да, она побжала врно къ нему. Справиться, не умеръ ли онъ отъ дифтерита. Какъ же, подвергаетъ свою драгоцнную жизнь опасности! Рисуется своей любовью къ народу. А что ему народъ? Роману вспомнились вс мелочи вчерашняго вечера. Ревность охватила его всего. Ему казалось, что онъ скоре задушитъ Наташу, чмъ уступитъ ее. Воображеніе, вчно склонное къ преувеличеніямъ, рисовало мрачныя картины и еще боле усиливало бурю въ сердц Ломова.

На минуту онъ не поврилъ своимъ глазамъ, увидавъ, что Наташа идетъ впереди него. Ему казалось, что онъ бредитъ. Нтъ, нтъ, это точно она. Идетъ ровной поступью, спокойная, счастливая. Видла его, своего друга,— живъ, здоровъ — какъ же ей не быть счастливой? Сдлавъ усиліе, онъ нагналъ ее почти у самаго дома, запыхавшись на ходу.

— Ты куда ходила?— крикнулъ онъ, грубо хватая со за руку.

Она вздрогнула отъ испуга и отшатнулась. Неожиданность была такъ велика, что было трудно не растеряться. Никогда еще не было съ ней ничего подобнаго. Онх, какъ безумный, сдавливалъ ея руку.

— Что съ тобой!— проговорила она и рванула руку.— Ты съ ума сошелъ?

— Ну да, ну да! Сошелъ съ ума!— кричалъ онъ съ исказившимся лицомъ.— Но говори, гд ты была? У Иволгиныхъ? Моя невста, моя будущая жена не иметъ права бгать къ постороннимъ мужчинамъ!

Онъ хотлъ опять стиснуть ея руку. Она отстранила его. Ея лицо было гнвно и сурово. Что съ нимъ? Какое право иметъ онъ кричать на нее? За что? Ужъ точно не сошелъ ли онъ съ ума?

— Я теб могла бы не отвчать,— сказала она, смотря на него, какъ на безумнаго: — но я теб отвчу. Я была не у Иволгиныхъ, а въ деревн. Ты очень хорошо знаешь, что я тамъ бываю каждый день.

У него разомъ отлегло отъ сердца. Онъ почти съ сіяющимъ лицомъ шагнулъ къ ней. Она опять отстранила его.

— Но если бы я даже была у Иволгиныхъ, у Бориса Николаевича Иволгина,— продолжала она, отрывисто и въ волненіи произнося слова: — то я не простила бы теб и тогда этой выходки. Слышишь!.. Я твоей матери разъ и навсегда сказала, что не позволю стснять мою свободу, и то же повторяю теб… Я не преступница, и сторожей мн не надо!.. Кто не вритъ мн, т мн не друзья…

Она двинулась впередъ, чтобы уйти отъ него. Ее охватило волненіе. Ея грудь тяжело дышала.

— Наташа!— воскликнулъ онъ уже молящимъ голосомъ, идя за ней.— Наташа! Пойми ты, что я безумно люблю тебя! Что я ревную тебя ко всмъ. Вотъ у tante Бетси мн только показалось, что за тобой ухаживаетъ Владиміръ, такъ у меня въ глазахъ потемнло. Вчера ты заплакала, испугавшись за Бориса, а во мн все перевернулось… У меня же ты одна. На что мн жить безъ тебя?.. Ну да, я безумецъ, безумецъ! Но вдь это любовь… Разв можно любить и не ревновать?

Она шла къ дому. Ея молодая грудь тяжело поднималась отъ волненія, отъ негодованія. Ей не хотлось ни объясняться съ нимъ, ни смотрть на него.

— Наташа, что же ты молчишь? Наташа!— молилъ онъ, точно безпомощный ребенокъ, тащась по ея слдамъ.

Она, какъ бы пересиливъ себя, на минуту остановилась и прерывающимся голосомъ произнесла.

— Ты бы хоть подумалъ о томъ, чего я стану ждать отъ нашего брака, если мн уже теперь приходится переживать такія сцены?

И съ мимовольною безпощадной жестокостью женщины, сознающей приносимую ею жертву, она добавила:

— Или ты думаешь, что съ меня мало того, что ты будешь вчно жаловаться, вчно отравлять и мн, и себ жизнь своими сомнніями?

Онъ отшатнулся отъ нея въ испуг. Ея слова отозвались въ немъ чисто физическою болью. Потомъ его охватила бшеная злоба.

— А, такъ ты уже предчувствуешь, что я отравлю теб жизнь?— воскликнулъ онъ съ дкою горечью.— Тогда зачмъ же идти за меня замужъ? Зачмъ было давать слово? Изъ состраданія, изъ сожалнія? Отдаешь жизнь, какъ подаяніе нищему? О, я не хочу никого губить, я не требую жертвъ! Бери назадъ свое слово, бери!

Она не обрадовалась, не опечалилась. Въ сердц была одна тупая боль. Она сознавала, что еще минута, и онъ уже будетъ обнимать ея ноги, моля ее не брать назадъ слова, и хуже всего было сознаніе того, что она, любя другого — она уже вполн понимала это — будетъ не въ силахъ взять назадъ свое слово. Съ озлобленнымъ и гнвнымъ Ромой она могла бороться, могла быть суровой до жестокости, его дтски безпомощныхъ слезъ она не могла видть, чтобы не поддаться на нихъ. Она на минуту закрыла глаза рукою, точно не желая видть ни его, ни свта дня, ни дома, куда входила. Ей все опостылло здсь, хотлось только бжать, бжать. За нею послышался молящій, точно рыдающій голосъ:

— Наташа! Наташа!

Она услышала эту дтскую мольбу, эти рыданія въ голос и, какъ подкошенная, опустилась на ступени лстницы, ведущей во второй этажъ Ломовскаго дома, обезсилвшая, безпомощная.

— Господи! Чего ты хочешь отъ меня!— воскликнула она, тихо плача.— Жизнь хочу посвятить теперь теб, а ты хочешь, чтобы она была еще отравленною! Это жестоко, жестоко!

Онъ уже цловалъ ея руки, припадалъ головой къ ея колнямъ.

Она безсознательно гладила его волосы, какъ мать, гладящая по головк своего больного ребенка. Она думала теперь только о томъ, что его, несчастнаго, искалчили люди, обстоятельства, судьба, а она, сильная и здоровая, наперекоръ имъ всмъ спасетъ его, сдлаетъ полезнымъ человкомъ. Самолюбивыя и самонадянныя мечты молодости взяли на минуту верхъ надъ всми остальными чувствами и соображеніями. А тотъ, Иволгинъ? Что-жъ, вдь и онъ жертвуетъ собою людямъ. Она, подобно ему, пожертвуетъ собою этому больному человку. Справится ли она со своею задачею? Да, у нея много силы, здоровья, энергіи. И разв можетъ быть такой нравственно больной человкъ, чтобы нельзя было помочь ему въ эти годы?.. Это были молодыя мечты о томъ, чего еще не испыталъ человкъ. Подвигъ, невдомый еще покуда, казался по силамъ. Иволгинъ ей еще не сказалъ ‘люблю’, и она думала, что она сохранитъ къ нему всю жизнь то же чувство, какое питаетъ къ нему теперь,— восторженное обожаніе, безмолвное благоговніе. Вдь питали же такія чувства юныя двушки къ великимъ подвижникамъ христіанства? Вдь обожали же такъ молодыя двушки великихъ героевъ?.. Это была любящая двушка-ребенокъ, любимая женщина еще не просыпалась въ ней…

Посл обда еодоръ Романовичъ прошелъ въ комнату сына. Романъ, уже совершенно успокоившійся, лежалъ по обыкновенію на постели и мечталъ. Въ послднее время онъ какъ-то особенно пристрастился къ этому сладкому бездлью лежа. Приходъ отца заставилъ его очнуться отъ грзъ и лниво подняться съ постели.

— Мн нужно переговорить съ тобою,— началъ еодоръ Романовичъ, ходя по комнат.

Рома удивился. О чемъ? Что случилось? Онъ такъ рдко говорилъ съ отцомъ.

— Такъ жить въ твои годы нельзя, мой милый,— развязно и дружески началъ еодоръ Романовичъ.— Это ненормально!

Рома немного покраснлъ и сталъ защищаться.

— Я думаю, ты знаешь, что я не по своей вол такъ живу. Меня не возьмутъ теперь никуда на службу… по крайней мр теперь…

еодоръ Романовичъ перебилъ его.

— Я не о служб! Слава Богу, ты и безъ службы можешь прожить. Все это пустяки!.. Я насчетъ твоей внутренней жизни. Я понимаю, что въ Петербург гд-нибудь иные остаются и всю жизнь холостяками. Знаемъ мы, что это значитъ! Но здсь, въ твои годы, такъ нельзя жить. Разв, какъ Коля, заведешь интрижку съ какой-нибудь коровницей…

Онъ засмялся смхомъ легкомысленнаго юноши. Рому покоробило отъ этого мальчишества отца.

— Для интрижекъ, я думаю, не въ однхъ коровницахъ найдется матеріалъ,— коротко замтилъ Романъ.

Отецъ мелькомъ взглянулъ на него, прищуривъ одинъ глазъ. Разв и онъ знаетъ о мельниц? Чортъ возьми, какъ здсь все скоро узнается! Что-жъ, онъ не ребенокъ, онъ понимаетъ, что это такъ естественно.

— Конечно, конечно!— согласился онъ.— Но все это не то, не то… Это шалости, а не любовь… Теб нужно бы сдлать приличную партію… жениться… Что ты думаешь, напримръ, о Наташ.

Лицо Ромы опять покрылось румянцемъ. Ему было больно и обидно, что отецъ упомянулъ о Наташ.

— Вы оба молоды, находитесь всегда вмст, естественно, что вы можете полюбить другъ друга,— продолжалъ еодоръ Романовичъ.— Она двушка хоть куда… здоровая, краснощекая.

Рома оборвалъ его, не выдержавъ и желая предупредить какія-нибудь пошлости.

— Я и женюсь на ней.

еодоръ Романовичъ не ожидалъ такого короткаго и опредленнаго отвта. Онъ обрадовался, остановился передъ сыномъ, глядя на него широко открытыми глазами.

— Да? Отлично!— заговорилъ онъ скороговоркой, потирая руки.— Что-жъ ты скрытничалъ? Это превосходно, дв свадьбы разомъ!

Онъ дружески протянулъ сыну руку.

— Ты не можешь представить, какъ это кстати!

Онъ опять заходилъ по комнат быстро, въ радостномъ волненіи.

— Надо только торопиться! Я теб долженъ сказать, что этотъ бракъ сильно выручаетъ насъ. Да, выручаетъ! Мы вдь все еще не вполн встали на ноги. Расходы, расходы и расходы въ настоящемъ, а доходы только въ будущемъ. Ты можешь представить, что мн въ послдніе дни уже пришлось занять черезъ Шершова тысячу рублей и, конечно, за адскіе проценты. Здсь вдь не въ Петербург, здсь трудне добыть деньги и притомъ въ конц лта.— На минуту онъ остановился и мелькомъ замтилъ:— кстати, не говори объ этомъ матери. Она не знаетъ.

Онъ передернулъ пренебрежительно плечами и заходилъ снова по комнат, говоря:

— Эти женщины вчно себ создаютъ разные ужасы. А того не хотятъ знать, что надо же жить на что-нибудь, сть, пить, одваться — это ихъ дло, откуда мужья должны добывать деньги на все это — это до нихъ не касается. Женская логика!.. И чего тутъ ужасаться? Точно какой-нибудь долгъ въ тысячу рублей начало конца… Но старикъ Шершовъ разсмшилъ меня, до слезъ разсмшилъ! Прошу у него тысячу рублей — говоритъ: нтъ. ‘Есть, говоритъ, двсти рублевъ. Возьми ихъ и выкрутись’. Прелестно! Это ‘выкрутись’ — одинъ восторгъ! Мн нужна тысяча, а онъ совтуетъ взять двсти и выкрутиться. ‘За что, говоритъ, проценты-то теб жидовскіе давать, я-то, говоритъ, такъ теб дамъ’. Милйшій старикъ! Онъ мн такъ даетъ! Я, видишь ли, его баринъ, и потому онъ мн такъ даетъ! Насилу уговорилъ его достать за какіе бы то ни было проценты. Ну, конечно, раздобылъ… Но что значитъ тысяча рублей? Теперь нужны затраты на приданое Нин, на пріемы. Нельзя же передъ свадьбой не сдлать пріемовъ гостей.

Онъ ходилъ юношески бодро по комнат, ворочаясь на каблукахъ и весело болтая. Такимъ безпечно веселымъ и развязнымъ онъ бывалъ въ лучшіе годы своей юности. Онъ казался и поздороввшимъ, и помолодвшимъ. Его лицо было мене прежняго желто и уже слегка окрашивалось румянцемъ. Убавилось желчи, прибавилось крови. Рома ничего не понималъ, для чего отецъ все разсказываетъ ему.

— Но я не понимаю, при чемъ тутъ моя женитьба?— спросилъ онъ наконецъ.

— Какъ при чемъ?— удивился еодоръ Романовичъ, озадаченный вопросомъ сына.— У Наташи есть капиталъ. Взять въ долгъ теперь у нея — нтъ, спасибо, я уже знаю, что значитъ путаться въ долгахъ. Я могу перехватить тысячу рублей на два — на три мсяца, но путаться въ долгахъ — благодарю покорно. Но разъ твой союзъ съ Наташей — дло ршенное, мы можемъ взять у нея изъ капитала необходимую сумму денегъ. Это уже не заемъ: имніе въ сущности твое, а значитъ и ея, деньги, взятыя у нея, такъ или иначе вернутся къ ней же.

Онъ взялъ сына подъ руку, не замчая хмураго выраженія его лица, и началъ пояснять дале:

— Я очень, очень радъ, что вы полюбили другъ друга и что вашъ бракъ заключается не по расчету. Гршный человкъ, я мечталъ объ этомъ брак даже и тогда, когда не зналъ, чмъ все кончится. Хотлъ даже поговорить съ тобою, но какъ-то не удалось. Это и къ лучшему. Понимаешь, все же тутъ есть извстная… извстная… ну, поэзія, что ли… когда любишь, не думая о деньгахъ…

И, интимничая, трепля сына по плечу, онъ спросилъ не безъ шаловливаго лукавства:

— Это твоя болзнь помогла? Да? Понимаю! понимаю! Книги вмст читали? Ха-ха! Книги читали!

Рома хотлъ что-то возразить, охваченный гадливымъ чувствомъ. еодоръ Романовичъ перебилъ его:

— Знаю, знаю! Не конфузься! Я тоже читывалъ съ барышнями книги! Мой другъ, любовь вчно старая, вчно новая исторія! Ахъ, ахъ, это все повторяется!.. Я такъ и думалъ, что это чтеніе книгъ во время болзни лучшій путь къ сближенію! А то, признаюсь, я начиналъ нкоторое время побаиваться за тебя. Право! Тутъ Володька что-то очень началъ засматриваться на нее. Помнишь, тогда, на обд? Эти Кожуховы вдь совсмъ животныя по натур. Она кругленькая, кровь съ молокомъ — имъ это и нужно… Потомъ Борисъ Николаевичъ книжки тутъ сталъ, съ чувствомъ при ней читать. Двочк не трудно вскружить голову. Онъ же не глупъ, красивъ, статенъ… О, знаю я эти женскія натуры!.. Ты же — а! я долженъ теб это сказать! немного долъ, киселъ. Да, да! Не спорь! Не сердись. О, ты не въ меня! Я бралъ все съ бою! И врь мн, не случись этой болзни — ты бы еще не сразу завоевалъ призъ! Нтъ, нтъ! Но, къ счастію, все сладилось само собою. Душевно радъ за тебя. Поздравляю!.. И что же, очень она тебя любитъ? Да?

Онъ дружески потрепалъ по плечу сына, подмигивая ему однимъ глазомъ, какъ бы вызывая на откровенность, на объясненіе подробностей.

Романъ нсколько разъ порывался оборвать, остановить отца и чувствовалъ, что его что-то давитъ, угнетаемъ. Онъ еще не давалъ себ отчета, что его смущаетъ: пошлый тонъ отца, сальные намеки, новыя точки зрнія на обсуждаемый фактъ, онъ чувствовалъ, только, что онъ чмъ-то возмущенъ и не можетъ разобраться въ своихъ впечатлніяхъ. Ему стало бы легче, если бы онъ могъ вспылить, загорячиться, но этого не было — одна подавленность охватывала его душу. Отецъ заговорилъ опять:

— Только какъ ты хочешь, чтобы мы сдлали. Кто переговоритъ съ нею о деньгахъ: ты, я или мать? Это какъ теб кажется удобне?

Рома очнулся.

— Я вовсе не думалъ объ этомъ,— проговорилъ онъ.

еодоръ Романовичъ загорячился.

— Да ты пойми, что это необходимо! Необходимо теперь же, не сегодня, такъ завтра! Мы совсмъ на мели. Надняхъ весь уздъ — что я говорю!— вся губернія узнаетъ, что Апухтинъ женится на Нин, прідутъ поздравлять, нужны обды, придется самимъ вызжать, понадобится приданое. У насъ ничего, ничего буквально нтъ!

Онъ торопливо заходилъ но комнат, горячась и волнуясь.

— Нельзя же кое-какъ все устроить, да и на это кое-какъ нтъ денегъ. Наконецъ, позволь, позволь: ты тоже женишься? Да? Вдь прідутъ и ради тебя съ визитами, съ поздравленіями? Вдь и Наташ надо будетъ шить приданое? Вдь не пойдете же вы такъ завтра въ церковь, какъ къ обдн, внчаться…

Романъ смотрлъ какъ-то разсянно на дворъ, остановившись у окна. По двору шмыгала прислуга, бродило дв нары куръ, въ растворенномъ сара мальчишка-подростокъ чистилъ забрызганный грязью экипажъ. Начинало вечерть, и сквозь теплый воздухъ съ запада проплывали свжія и сыроватыя струйки. Осень приближается. Дни длаются все короче и короче, меньше свта, больше тьмы. Скоро станутъ спадать листья. Все начнетъ мертвть и застывать. Настанетъ зима и — конецъ жизни…

— Какъ же ты надуманъ?— послышался вопросъ надъ ухомъ Ромы.

Романъ вздрогнулъ. Онъ ничего не надумалъ, потому что онъ вовсе и не думалъ именно о томъ, о чемъ надо было думать. Какъ же это такъ? Что съ нимъ длается? Въ душ нтъ ни волненья, ни гнва, ощущается просто подавленность. Онъ разсянно отвтилъ, желая только отдлаться отъ отца:

— Надо подождать… Завтра, послзавтра ршимъ… Я скажу…

Отецъ что-то опять заговорилъ, горячо доказывая необходимость скоре ковать желзо, подбадривая сына, пошличая. Рома сталъ искать шляпу.

— Ты куда?— спросилъ отецъ.

— Такъ пройтись…

Они простились.

Рома вышелъ изъ дома, пошелъ безцльно впередъ. Въ голов хаотически проносились отрывки мыслей, какъ тучи, гонимыя и разрываемыя бурей. Этотъ бракъ ихъ устраиваетъ. Взять деньги, чтобы задавать обды, длать приданое для Нины. Потомъ взять еще и еще, безъ конца, покуда есть что брать. Обобрать все, потомъ заложить имніе. Прость и это. Затмъ опять нищета. Нищета не однихъ ихъ, а и Наташи съ мужемъ-тунеядцемъ… Иволгинъ это сказалъ, что онъ тунеядецъ? А! онъ радъ бы растоптать его, Рому, какъ червяка! Что значитъ для человка человкъ, когда на карту поставлено личное счастье? А она — кого она любитъ? Его, Рому? Или того, Иволгина? ‘Жизнь теб отдаю, а ты хочешь еще, чтобы она была отравленною’. Не любитъ, не любитъ она! Не уметъ любить! Вс они, здоровые люди,— жестокіе люди. Теперь еще придти къ ней и сказать: ‘дай денегъ, он нужны для сестры’. ‘А, такъ вотъ почему, скажетъ, ты сватаешься за меня’. Отъ нея можно этого ждать: у нея нтъ сердца, она ласкаетъ и голубитъ, но это минуты вспышекъ. Жаль отогнать пинкомъ собачонку, когда та визжитъ. И соглашалась замужъ выйти, потому что онъ былъ нездоровъ. Какъ отецъ сказалъ: ‘это твоя болзнь васъ сблизила, такъ ты бы ничего не добился’. Правда, правда! Вчера сказала: ‘а ты ни за кого не боишься, ни за враговъ, ни за друзей’. Сколько холодной злобы было въ голос. А сегодня… Что она говорила сегодня? Попрекнула, что приноситъ жертву. Разв она, разв вообще вс они, эти самодовольные люди, способны на жертвы? Примирились съ жизнью, принимаютъ жизнь, какъ она есть! Грязь, молъ, кругомъ, ну, и надо купаться въ грязи. Борьба за существованіе, ну, и перегрызай другъ другу горло…

Чей-то звонкій и молодой женскій голосъ съ визгливымъ хохотомъ крикнулъ:

— Отвяжись, лшій!

— Не отпущай, Митюха, не отпущай!— крикнули другіе тоже молодые, но мужскіе голоса.

— Не поддавайся, Марья, не поддавайся!— звонко и визгливо поощряли свою подругу молодыя двушки.

— Да полноте вы, озорники, умаяли двку!— вмшался старушечій голосъ.

Подъ этотъ говоръ Романъ какъ бы пробудился отъ сна.

Онъ осмотрлся: онъ шелъ но деревн, кое-гд сидли группы мужиковъ и бабъ, гд-то слышались звуки гармоники, псни и смхъ деревенской молодежи съ фабрики. Мягкія лтнія сумерки уже спустились на землю, окутывая все фантастическимъ полусвтомъ. Еще немного и должна была воцариться тьма. Въ природ было все спокойно, безмятежно, тихо. Отдыхающій отъ тяжелой дневной работы народъ, неприглядный, бдный, оборванный, казался тоже невозмутимо спокойнымъ, почти довольнымъ. Ломову внезапно стало жутко, его охватило горькое сознаніе, одиночества. И люди, и стремленія, и образъ жизни, все здсь было чуждо ему. Онъ лниво и вяло сталъ думать: какъ онъ зашелъ сюда? о чемъ думалъ? Изъ сознанія исчезъ весь промежутокъ времени, прошедшій съ той минуты, какъ онъ разстался съ отцомъ. Онъ тревожно потиралъ свой лобъ, вспоминая передуманное имъ но дорог. Ничего не вспомнилось. Какъ же это такъ? Вдь онъ что-то соображалъ, обдумывалъ? Ужъ не сходитъ ли онъ съ ума? Его вдругъ всего охватилъ страхъ: но это былъ не серьезный страхъ при мысли о сумасшествіи, а дтскій малодушный страхъ при мысли: ‘Что же я завтра скажу отцу?’

— Что это вы, Романъ еодоровичъ, все въ меланхоліи обртаетесь?— послышался знакомый Ломову робкій и вкрадчивый голосъ.

Онъ оглянулся: предъ нимъ стоялъ Аквилоновъ…

КНИГА ПЯТАЯ И ПОСЛДНЯЯ.

На двор стоялъ пасмурный день. Надъ землей медленно ползли свинцовыя облака, моросилъ мелкій спорый дождь, напоминавшій объ осени. Былъ еще августъ, но въ эту сренькую погоду казалось, что наступаетъ уже конецъ сентября. Кое-гд на двор уже валялись желтые листья, занесенные изъ сада втромъ и прибитые дождемъ къ земл. Стекла большихъ венеціанскихъ оконъ портретной галлереи ломовскаго дома были покрыты, какъ бы слезами, дождевыми каплями. Эти капли дрожали, сливались вмст, скользили по стекламъ длинными струйками. На двор было безлюдно, пусто. Даже куры и т забрались куда-то подъ крышу и присмирли, отряхивая мокрыя перья и ежась какъ бы отъ холода, он усаживались въ излюбленныя ямки, вырытыя ими въ земл, и на цлые часы замирали въ однхъ и тхъ же позахъ. Только въ каретномъ сара шла торопливая работа, тамъ мальчикъ-подростокъ и кучеръ запрягали лошадей въ экипажъ, поплевывали на руки и затягивали ремни. Въ дом тоже происходила суета, было слышно хлопанье дверей, раздавались чью-то поспшные шаги, кто-то торопилъ кого-то: ‘барину пальто вычисти’, ‘во-время не могли сдлать, а то на охоту идти, такъ и собакъ кормить’, ‘неси ротонду барышн’, ‘поворачивайся же, господа ждутъ’. Очевидно, тутъ шли сборы къ отъзду куда-то.

Романъ, исхудалый и блдный, съ обведенными синими кругами и ввалившимися глазами, точно онъ вынесъ долгую и тяжелую болзнь, ходилъ въ раздумь взадъ и впередъ но галлере, въ его движеніяхъ не было обычной торопливости, выраженіе лица было спокойно, почти вяло, какъ у человка усталаго, иногда онъ останавливался передъ портретами предковъ со стороны отца и матери и подолгу всматривался въ нихъ, какъ бы стараясь уловить въ ихъ чертахъ что-то такое, чего онъ не замчалъ въ нихъ прежде — общія черты съ собою, съ отцомъ, съ матерью. Постоявъ передъ однимъ портретомъ, онъ медленно отходилъ отъ него съ какой-то гримасой на лиц, ходилъ снова взадъ и впередъ по галлере, потомъ, какъ бы случайно, останавливался передъ другимъ портретомъ, взглядывался въ него и отворачивался снова. Нтъ, онъ ничего не находилъ общаго между ними и собой, ничего не наслдовалъ онъ отъ этихъ чисто животныхъ, толстыхъ, самодовольныхъ физіономій. Жили эти люди полною животною жизнью, вскормленные и вспоенные крпостнымъ трудомъ, на всемъ готовомъ, гоняясь только за отличіями и чинами ради удовлетворенія своего честолюбія и отдаваясь всецло всмъ капризамъ и причудамъ ради удовлетворенія своихъ страстей и похотей. Они, владльцы сотенъ и тысячъ крпостныхъ душъ, могли такъ жить, могли пальца о палецъ не стукнуть и не умереть съ голода. За нихъ и для нихъ работали другіе. Давно прошли т времена, когда можно было такъ жить. Настала иная пора, но еще не освоились съ ней, не приноровились къ ней люди. Онъ, Романъ, не можетъ такъ жить, какъ жили его предки, хоть бы онъ и хотлъ, теперь волей-неволей приходится много и упорно работать или погибнуть, въ конц концовъ, съ голода, какъ едва не погибла его семья, не умвшая работать. Какъ жалка и безпомощна была она въ роковые дни разоренія. Послдній невжественный крестьянинъ нашелъ бы въ ея положеніи исходъ, средство прокормиться, она не нашла ничего, она только пыталась жить на чужой счетъ, христарадничать. Мало того, она не умла даже распоряжаться и тмъ, что у нея было. Она и теперь стоитъ на краю пропасти, потому что не уметъ работать и распоряжаться имющимся въ рукахъ — имнье въ ея неумлыхъ рукахъ растаетъ, какъ ледъ весною, расплывется по чужимъ рукамъ. Оно, это имнье, уже начинаетъ таять: тутъ проданъ участокъ лса на срубъ, тамъ перехвачена тысяча, а можетъ-быть, и больше изъ будущихъ доходовъ, дале совершается продажа еще чего-то,— Романъ не интересуется, что продаютъ, но онъ чуетъ, что имніе таетъ и таетъ.

— Всхъ ждетъ теперь, въ наше время, этотъ конецъ, кто не уметъ работать,— шепталъ онъ мрачно.— Но какъ работать? что длать? Идти по дорог Кожуховыхъ, сдлаться помщикомъ-чернорабочимъ, помщикомъ-кулакомъ? Взяться за земскія дла, подобно хлыщу Рпнину, ничего не зная, ни о чемъ не думая, опекая не просящаго опеки мужика за столько-то ежегоднаго содержанія? Вступить на путь юриста, сознавая, что лжешь, и на мст прокурора, обвиняющаго всхъ и каждаго, во что бы ни стало, и на мст адвоката, обляющаго всхъ и за все, тоже во что бы то ни стало? Учить дтей мужика безъ твердаго убжденія, что ему нужна эта полуграмота по привилегированнымъ установленнымъ программамъ, по составленнымъ безъ его спроса консерваторами или либералами теоріямъ?

Ему вспомнились различныя поприща труда и ни одно изъ нихъ не возбуждало сочувствія, не манило къ себ, не пробуждало одушевленія. Сомннія и отрицанія выдвинулись прежде всего на первый планъ и охлаждали всякіе порывы. Откуда въ немъ это настроеніе? Это духъ времени, ничмъ недовольнаго, ничмъ не увлекающагося, лишеннаго вры и идеаловъ, опустившаго руки въ уныніи и апатіи. Старые кумиры сброшены съ пьедесталовъ, новые еще не созданы. Молитвословіе смолкло и смнилось кощунствомъ. Только въ такое смутное время и могли явиться теоріи, отрицающія необходимость науки, искусствъ, прогресса, цивилизаціи и. проповдующія одни лапти, посконь, сермягу: произведенія искусства — то же, что развратъ и обжорство, судъ — мы не имемъ права судить, потому что сами мы не знаемъ правды, бороться со зломъ — у насъ нтъ и на это права, а есть только право подставлять другую щеку, когда насъ ударили уже по одной, чтобы не быть воромъ и убійцей — нужно сдлаться нищимъ, чтобы не быть несправедливымъ — нужно дойти до смиренія водовозной клячи, не требовать ничего, не протестовать ни противъ чего, не бороться ни съ чмъ и смириться, смириться, смириться до обезличенія!

Романъ сжалъ руками голову.

— Все это просто, все это такъ сверхчеловчно!

Въ его памяти воскресли слова: ‘раздай нищимъ имніе свое’, и тутъ же, какъ горькій и роковой приговоръ, прозвучала фраза: ‘человку это невозможно, а Богу возможно’.

— Что же и толковать о томъ, что невозможно человку?

Это праздныя рчи, безсодержательные совты! Но какъ же жить, что длать, если сердце не лежитъ ни къ чему, если въ душ какая-то страшная пустота?

Предки его ни о чемъ этомъ не разсуждали, но мучились этимъ, скользили по этимъ вопросамъ. Это не они ему дали, это навяли измнившіяся условія жизни. Это перешло къ нему даже и не отъ отца съ матерью, такъ какъ они никогда не мучились никакими сомнніями, жили съ легкимъ сердцемъ.

— Но и не длали тоже ничего,— закончилъ онъ мысленно и сдвинулъ брови.

— Отчего?

Онъ остановился передъ портретомъ бабки со стороны матери. Его внезапно поразило сонное, тупое выраженіе этихъ глазъ, тусклыхъ, стеклянныхъ. Такъ иногда смотритъ его мать, когда она сидитъ у окна, ничего не длая, вялая и апатичная, съ висящими около щекъ неиричесаннымй сухими прядями волосъ, въ утренней повисшей на ней, какъ мшокъ, широкой блуз.

Прикрываешь барскую лнь покровомъ пессимизма,— вспомнились ему слова Иволгина.

Ломовъ даже не разсердился на Иволгина при этомъ воспоминаній. Ему, казалось,теперь было все равно, кто и что о немъ говоритъ. Онъ просто вспомнилъ слова Бориса Николаевича и сталъ думать о нихъ такъ, какъ: будто они были сказаны не о немъ. Неужели Иволгинъ правъ? Неужели онъ, Рома, ничего не наслдовалъ отъ предковъ, кром ихъ восточной лни? Неужели онъ ничего не длаетъ не потому, что въ каждой дятельности онъ видитъ только сдлки со своею совстью, а только потому, что ему лнь длать что-нибудь.

Онъ опять неторопливо, усталой походкой, заходилъ по галлере, раздумывая, доискиваясь. Да, лнь у нихъ въ роду: сестра, отецъ, мать, вс въ сущности ничего не длаютъ, не умютъ длать, не хотятъ длать. Въ памяти вынырнула случайно фраза Геліотропова ‘неприспособленныя головы’. Да, да, неприспособленныя къ упорному труду: жили вчно на чужой счетъ, на содержаніи у крестьянъ, обстоятельства столкнули на путь самостоятельнаго добыванія хлба,— и они оказались неприспособленными. Скоре по-міру пойдутъ, честь и совсть продадутъ, чмъ примутся за упорный, неустанный трудъ.

Онъ вспомнилъ одну исторію падшей женщины: онъ съ этой женщиной познакомился во дни своего перваго, мелкаго и дешеваго развратца въ Петербург. Она, немного выпивъ, жаловалась на свое растреклятое житье: ‘Съ кмъ, съ кмъ ни приходится сходится, чего, чего ни приходится выносить, иной не то, что ласковаго слова не скажетъ, а норовитъ изувчить’.— ‘Что же она не займется чмъ-нибудь?’ — ‘Да, нешто тоже сладко горбъ гнуть надъ работой’.— Вотъ логика, вотъ нравственность праздности!.. По его лицу скользнула усмшка. Мать и отецъ жили на счетъ Мары Власьевны, а дла все-таки не длали, Сестра попробовала работать, но это было не желаніе заработать хлбъ, а желаніе ‘совершить подвигъ’ и бжать изъ дому отъ скуки. Она сама откровенно сознавалась ему въ этомъ. Трудъ изъ-за денегъ, упорный трудъ былъ ей противенъ, какъ что-то унизительное. Онъ въ университетъ пошелъ, чтобы спастись отъ обязательнаго канцелярскаго труда, вмсто посщенія лекцій посщалъ какіе-то кружки, гд вмсто дла шла болтовня, читалось мало, спорилось много.

Онъ всматривался въ лицо бабки съ иронической улыбкой.

— Вотъ оно, это лнивое животное, влившее отраву въ нашъ родъ.

Глаза глядятъ какъ бы спросонья — ни мысли, ни огня, ни доброты, ни злобы нтъ въ нихъ, а сколько мяса въ этой фигур — и сколько выставлено его на показъ, точно оно и только оно играло роль въ жизни этого существа.

— Женщина гарема, женщина спальни, женщина постели!

Онъ стоялъ передъ ея портретомъ и глумился, надругался надъ нею, холодно и ядовито осыпая ее площадною бранью, какъ послднюю падшую женщину, какъ уличную непотребную проститутку. Его тшило это, точно она слышала его брань, его издвательство, его упреки. Что-то близкое къ помшательству было въ этомъ порыв бшенства.

Вдругъ его брови сдвинулись, онъ отвернулся отъ портрета бабки и остановился передъ окномъ, пораженный внезапно случайной тяжелой мыслью:

— Если это наслдственное — значитъ спасенья нтъ? Отъ привычекъ можно избавиться, отъ наслдственности никуда не убжишь, не спасешься. Она — это плоть и кровь, она заткана въ насъ, какъ бываютъ затканы узоры въ тканяхъ, уничтожьте эти узоры и вы разрушите всю ткань. Связь наслдственности съ организмомъ — роковая связь. Да на что же теперь спасеніе?

Онъ горько усмхнулся, точно его лицо подернулось конвульсіями…

— А я тебя искала!— раздался неожиданно позади его гармоничный и мягкій голосъ Анны еодоровны.

Онъ вздрогнулъ и обернулся: передъ нимъ стояла сестра, нарядная, красивая, сіяющая сознаніемъ своей красоты. на ней было срое платье, блестящее, какъ полированная сталь, ослпительно блыя кружева охватывали шею и руки. Поверхъ платья была накинута черпая бархатная тальма на. срой атласной подкладк, съ такой же подкладкой въ сборчатомъ клок. Отъ нея вяло ароматомъ тонкихъ духовъ. Ея лицо, теперь вполн спокойное, было изумительно прекрасно, точно оно преобразилось. Это было лицо греческой богини, невозмутимое и ясное, не носящее слдовъ мелочныхъ заботъ и будничныхъ тревогъ. Казалось, она стояла теперь выше всего этого, смотря холодными и равнодушными глазами на людей-муравьевъ, снующихъ и роющихся озабоченно въ пыли и въ грязи ради дневного пропитанія. Они могли возбуждать въ ней жалость и брезгливость, но они уже не могли смущать ея покоя, нарушить ея душевной гармоніи. Она сознавала, что теперь она уже можетъ во всякую данную минуту отвернуться отъ нихъ. Сознавать возможность этого — это значитъ быть счастливой. Люди не нужны — что же можетъ быть выше этого счастья?

— Ты такъ и ршилъ не хать?— спросила она брата.

— Да, не ду!— отвтилъ онъ.

— Что за охота обрекать себя на скуку!

— А тамъ, ты думаешь, мн было бы веселе?

Она чуть-чуть пожала плечами, натягивая длинныя, срыя перчатки.

— Конечно, не было бы веселе, если ты носишь въ самомъ себ скуку!— разсянно отвтила она и слегка вздохнула.— Ахъ, Рома, Рома, ты самъ губишь себя. Такъ жить нельзя.

Она понизила голосъ и съ снисходительной заботливостью спросила его:

— У тебя что-то произошло съ Наташей? Да?

— Ничего,— отвтилъ онъ коротко.— Я просто понялъ, что она мн не пара…

— Ты порвалъ съ нею? Не можетъ быть!

— Не порвалъ, а просто само собою все порвалось… Впрочемъ, и порываться было нечему тамъ, гд не было связи…

Онъ усмхнулся, видя, что сестра смотритъ на него грустнымъ взглядомъ.

— Но ты ошибаешься, если думаешь, что это очень печалитъ меня,— проговорилъ онъ небрежно.— Никогда мы не любили вдругъ друга и были бы очень несчастны, если бы поженились…

Она пожала плечами:

— Ничего не понимаю!

— Понять же вовсе не трудно. Это было минутное взаимное недоразумніе. Вотъ и все.

Въ эту минуту изъ каретнаго сарая выхалъ экипажъ и подъхалъ къ крыльцу. Въ коридор послышался голосъ еодора Романовича, спрашивавшій, гд Анна еодоровна. Неужели еще не. одлась? О, эти женщины! Одваются цлый часъ! Всегда нужно ихъ ждать. Она заторопилась.

— Пора хать! Ахъ, мн, право, жаль, что ты остаешься тутъ одинъ… Тамъ же будетъ народъ…

— Не безпокойся,— полуиронически отвтилъ Романъ.— Я тутъ съ предками бесдую…

Она съ гримасой взглянула на портреты.

— Ты для этого и проводишь теперь здсь цлые часы, для бесдъ съ мертвецами?— мелькомъ замтила она и стала прощаться съ нимъ.

Она слегка коснулась губами его блднаго лба. На него повяло ароматомъ духовъ.

— Тебя сегодня не узнать, такъ ты хороша,— сказалъ онъ, невольно залюбовавшись ею.

— Я счастлива, Рома,— отвтила она.

По ея лицу скользнула свтлая улыбка. Ей было пріятно сознавать себя счастливой, ей было пріятно, что другіе улавливали въ ней отраженіе этого счастія.

Онъ проводилъ ее до дверей, потомъ вернулся къ окну, посмотрлъ, какъ услись въ экипажъ отецъ, мать, сестра. Врзаясь глубоко въ мокрый песокъ легкими колесами, экипажъ прохалъ по двору, выхалъ въ ворота и скрылся изъ виду. Въ теченіе нсколькихъ минутъ было слышно, какъ прислуга прибирала все въ дом посл господъ, сварливо переругиваясь между собою. Потомъ на двор по направленію къ людскимъ, шлепая по лужамъ, прошли эти слуги, очевидно, окончившіе уборку въ господскомъ дом. На двор и въ дом все затихло…

— Вотъ я и одинъ,— подумалъ Романъ, и въ его голов мелькнуло сознаніе, что онъ всегда былъ и остается одинокимъ.

Неужели вс люди, въ конц концовъ, приходятъ къ горькому сознанію своего одиночества: или это только особенность его натуры? Особенно сильно чувствовалъ онъ свое одиночество въ послдніе дни. Въ его памяти воскресли вс событія этихъ послднихъ дней. Онъ пережилъ столько въ эти дни, сколько не переживалъ никогда. Тмъ но мене, онъ былъ почти спокоенъ, врне апатиченъ, холоденъ, безучастенъ, какъ человкъ, принявшій безповоротное ршеніе, не волнуемый боле ни сомнніями, ни колебаніями…

Онъ слъ верхомъ на стулъ, сложилъ на его низенькой спинк руки, оперся на нихъ подбородкомъ и сталъ смотрть во дворъ, безцльно, безсмысленно, останавливая взглядъ на разныхъ предметахъ, переводя его такъ-же равнодушно на другіе. По двору изъ господскаго дома прошелъ обычной походкой, какъ кошки проходятъ по мокрой земл, боясь коснуться до нея лапками, Аквилоновъ. Плюгавый, смиренный, робкій, осторожный, онъ годился въ натурщики для статуи ‘ничтожества’. Сколько нужно было съ-дтства попирать ногами, топтать въ грязь, бить, счь человка, чтобы довести его до полнаго сознанія своей неспособности, своего ничтожества, своей ненужности, чтобы превратить его въ жалкое пресмыкающееся, чтобъ сдлать его подлецомъ изъ трусости? Чтобы не подохнуть съ голоду, онъ пошелъ бы на все, что можетъ придумать человкъ для униженія человка? При вид его, лицо Романа снова исказилось конвульсивной улыбкой.

— А! факторъ!— съ презрніемъ прошепталъ Ломовъ.

Потомъ онъ сталъ припоминать, какъ онъ встртилъ Аквилонова тогда, остановившись въ раздумьи въ деревн.

Это было не особенно давно, но Роману казалось, что отъ этого дня его отдляетъ нсколько мсяцевъ, нсколько лтъ. Да, именно въ этотъ день съ нимъ случился какой-то странный переломъ, оставившій глубокій слдъ въ душ. Кто изъ нихъ тогда первый заговорилъ — онъ, Ломовъ, или Аквилоновъ? Должно-быть, онъ, Аквилоновъ. Да, онъ.

— Что это вы, Романъ еодоровичъ, все въ меланхоліи обртаетесь?— вспомнился Роману подобострастный вопросъ Аквилонова.

Да, именно съ этой фразы начался ихъ разговоръ. Романъ обрадовался, что съ нимъ заговорили, такъ какъ ему казалось тогда, что онъ сходитъ съ ума.

— Радоваться нечему,— отвтилъ Ломовъ.

— Въ ваши-то годы-съ!— воскликнулъ Аквилоновъ.— Самая, такъ сказать, пора для человка-съ! Ахъ, я на вашемъ мст, то-есть вотъ бы какъ жилъ, припваючи!

Потомъ Аквилоновъ, пугливо, точно боясь, что его ударятъ по щек, пнутъ ногою, сталъ сообщать, что ‘папенька-съ вашъ совсмъ-съ иного нрава, живой человкъ’. Пока онъ, опасливо хихикая, осторожно не договаривая начатыхъ фразъ, оглядываясь кругомъ при каждомъ слов, сообщалъ сыну ‘о нрав папеньки’. Рома все только думалъ объ одномъ: ‘Запить бы, запитьтбы’. Ломовъ теперь отчетливо и ясно помнилъ, какъ сверлила тогда его мозгъ эта неотступная мысль. ‘Запить бы, запить бы’,— больше онъ ничего не хотлъ.

Потомъ онъ задалъ неожиданно и рзко Аквилонову вопросъ:

— Гд бы кутнуть напропалую?

Тотъ даже чуть не прислъ отъ страху и, дрожа всмъ тломъ, не попадая зубомъ на зубъ, началъ божиться, что онъ ‘ей-Богу не знаетъ! гд же здсь въ деревн!’ А затмъ, боясь уже не того, что ему можетъ достаться за спаиванье барчука, а того, что барчукъ разсердится за его несговорчивость, и, можетъ-быть, того, что онъ, Аквилоновъ, упустилъ удобный случай содрать лишнюю копейку съ барчука, Аквилоновъ началъ оговариваться, путаясь и заикаясь:

— Оно, конечно, люди-съ везд люди, на двухъ ногахъ ходятъ… Если захотть-съ… собственно въ деревн, оно и не того-съ, такъ вдь на то городъ есть… далеко ли?.. Рукою подать…

Аквилоновъ началъ уже смле, увлекаясь самъ фривольными представленіями, разсказывать о томъ, куда и какъ можно закатиться въ город. Самому ему не приходится, гд же въ его положеніи, съ хлба на квасъ живетъ, а хорошо кто можетъ развернуться, а-ахъ хорошо! У него даже глаза замаслились отъ одного представленія того, какъ это хорошо. Они шли между колыхавшейся по об стороны дороги ржи, среди вечерняго аромата, доносившагося въ стынущемъ воздух изъ лсу, подъ бездоннымъ безоблачнымъ небомъ, сверкавшимъ миріадами яркихъ звздъ,— шли, обсуждая этотъ важный вопросъ о попойк и разгул, Ломовъ мучительно думалъ только объ одномъ: ‘скорй бы’, Аквилоновъ только трусливо соображалъ:

— Папеньк можно-съ сказать, что встртился вамъ старый пріятель, и все такое для отвода глазъ, потому-съ въ деревн это очень просто — захали въ гости и заночевали, а гд — разслдовать никто не станетъ… Такъ-то-съ, просто напрямки неловко объяснить. Хотя, положимъ, вы въ возраст, а все же оно не того. Лучше, какъ не знаютъ…

Потомъ, оживившись, Аквилоновъ закончилъ:

— А ужъ будете-съ благодарны! Оно, конечно-съ, здсь провинція, а все же-съ… Я ужъ васъ направлю-съ… Спасибо скажете, помяните мое слово-съ…

— Въ долгу не останусь,— проговорилъ Романъ.

— Папенька-съ вашъ, еодоръ Романовичъ, тоже благодарили… Я-съ человкъ бдный… Стараюсь по мр силъ услужить… Дотуда меня и держатъ, покуда услужить во время могу…

И онъ услужилъ Роману.

Черезъ четыре дня Рома очнулся дома безъ часовъ и безъ цпочки, безъ портсигара и безъ копейки денегъ. Глядя на него, можно было подумать, что онъ перенесъ тяжкую болзнь. Онъ не только осунулся, поблднлъ, но даже какъ будто сгорбился,— ходилъ разбитыми шагами. Тмъ не мене, никогда онъ еще не былъ такъ спокоенъ и вялъ, какъ теперь. Физическое утомленіе сказалось на работ мозга, парализовало эту работу. Постоянное его нервное возбужденіе, казалось, исчезло безслдно и смнилось апатіей, усталостью, равнодушіемъ.

Домашніе были предупреждены Аквилоновымъ, что Романъ еодорович захали въ гости: стараго пріятеля нашли въ окрестности, наказывали сказать, что погостятъ у этого пріятеля.

— Скажи, говорятъ, папеньк, чтобы не сумнвались. Пріятеля, молъ, говорятъ, встртилъ и хочу побыть у него,такъ какъ онъ наздомъ. А чтобы, говорятъ, папашенька не сумнвались.

Аквилоновъ, охваченный трусостью, что его выгонятъ, если узнаютъ его продлку, такъ долго и на вс лады варьировалъ фразу о томъ, чтобы не сомнвались, что всякій отецъ усумнился бы, но на этотъ разъ особенныхъ сомнній не зародилось, такъ какъ отецъ былъ еодоръ Романовичъ. еодоръ Романовичъ только злился, что сынъ ухалъ къ пріятелю какъ разъ въ то время, когда надо было переговорить о деньгахъ съ Наташей.

— И какого дьявола онъ тамъ встртилъ?— рзко говорилъ онъ жен, поджидая сына.

— Боже, если это опять какой-нибудь соціалистъ!— приходила въ отчаяніе Антонина Аркадьевна.

— Откуда имъ здсь взяться! У васъ всегда такія идеи! Соціалисты въ нашей глуши! Для какого дьявола?

— Да ты же слышалъ, что онъ проздомъ. Наврное съ прокламаціями!

— Ну!

— Да иначе зачмъ бы ему попасть въ деревню? Конечно, съ прокламаціями!

еодоръ Романовичъ зашагалъ большими шагами и заволновался.

— Этого сюрприза только недоставало! Тутъ деньги нужны до зарзу, а онъ къ пріятелю укатилъ… комплоты устраивать…

Что было потомъ? Сцена съ отцомъ. Изъ-за чего? Да изъ-за денегъ. Романъ объявилъ отцу, что онъ раздумалъ жениться на Наташ и потому — пусть вывертываются они, какъ знаютъ, изъ тяжелаго положенія. Поднялась цлая буря. Но точно ли онъ раздумалъ тогда жениться на Наташ? Нтъ, онъ просто сказалъ первую попавшуюся фразу, чтобы не принимать участія въ ‘грабеж’ Наташи, какъ онъ называлъ этотъ заемъ. Во вс дни своего отсутствія изъ дома онъ мене всего думалъ объ отвт отцу относительно денегъ. Онъ пилъ и кутилъ именно для того, чтобы не думать объ этомъ. Глупыя птицы прячутъ подъ крыло голову и думаютъ, что ихъ не видятъ, онъ длалъ то жетонъ старался не думать объ отвт отцу и воображалъ, что этимъ онъ избавится отъ отвта. Всегда онъ поступалъ такъ. Такъ въ сущности поступали въ ихъ семь вс въ роковыя минуты тяжелыхъ обстоятельствъ. Не лучше они какого-нибудь Аквилонова въ тяжелыя минуты! Увидавъ отца, онъ сказалъ то, что въ эту минуту пришло въ отуманенную голову. Но эта подвернувшаяся на языкъ фраза остановила его мысль на этомъ вопрос и дала извстное направленіе мысли. Онъ спасаетъ Наташу отъ грабежа. Это жертва съ его стороны, такъ какъ отецъ поднялъ изъ-за этого цлую бурю. Она, Наташа, даже не подозрваетъ его подвига. Да разв она вообще знаетъ, понимаетъ, цнитъ его? Она воображаетъ, что только она можетъ приносить ему жертвы. Приноситъ жертву, а въ эти четыре дня врно цлые часы проводила у Иволгиныхъ, любовалась на ненагляднаго Бориса Николаевича. Измучаетъ она его, Романа, за принесенную ему жертву. О, эти святыя женщины, требующія поклоненія за ихъ святость! Горе тому, кого свяжетъ судьба неразрывными узами съ ними!.. Иволгинъ то же будетъ рисоваться своимъ благородствомъ: могъ бы отбить у него, у Ромы, невсту и не отбилъ, щадя его, какъ слабаго врага!.. Вс они вдь только о томъ и думаютъ, что они жертвуютъ собою ему, Ром. Анна даже проговорилась разъ, когда онъ пріхалъ въ деревню, что не будь его — не пришлось бы ей выйти за Апухтина. Тоже жертву приноситъ изъ-за него! Еще бы! Не будь его, была бы она богатою невстою… А мать, а отецъ, разв они не_: говорятъ трагическимъ тономъ, что ихъ лишаетъ спокойствія мысль объ участи ихъ сына? А теперь, когда Анна выйдетъ замужъ, они будутъ говорить, что они живутъ въ деревн ради сына, что они не продаютъ имнія ради сына… О, сколько великихъ жертвъ. Въ душ его пробудилась внезапно глухая и холодная враждебность ко всмъ близкимъ. На нсколько мгновеній ему стало даже страшно, точно онъ сознавалъ, что онъ сходитъ съ ума… Онъ пробовалъ сказать себ, что вдь онъ же любилъ Наташу. Любилъ? Какая же это любовь, когда Наташа не пробуждала въ немъ даже чисто животной страсти? Да, ни разу, ни разу не пробудила она въ немъ ничего подобнаго.

— Точно передъ Мадонной все на колнкахъ стоялъ,— съ ироніей подумалъ онъ.

Ему вспомнились четыре дня безобразнаго кутежа: женщина, бравшая съ него деньги, возбуждала его больше, чмъ Наташа. Его охватилъ страхъ: неужели онъ такъ развратился, что только эти женщины могутъ возбуждать его? Ему пришло въ голову странное сравненіе: чтобы онъ сдлался дятелемъ, нужны какой-нибудь крупный переворотъ, крупное событіе, война, что ли, когда, какъ охмелвшій, не спрашивая, что изъ этого выйдетъ, не терзаясь сомнніями, бросишься невольно въ сраженіе, чтобы возбудить его животную страсть, нужны вино, оргія, вакханка, разнузданность, все то, что заставляетъ смолкнуть умъ и возбуждаетъ только животную страсть. Но вдь онъ же хотлъ жениться на Наташ? Какъ же онъ, не любя, предложилъ ей руку? Ахъ, да,— онъ думалъ, что она спасетъ его отъ отчаянія. Онъ увлекался не любовью къ ней, а мыслью о своемъ собственномъ спасеніи. Онъ и думалъ не о наслажденіяхъ любви, не о сладкихъ поцлуяхъ, а о томъ только, что она его спасетъ отъ гибели. Эта мысль, подавляла все остальное, онъ надялся, что она его спасетъ, и протягивалъ къ ней свои руки. Спасетъ! Она-то, она-то! Да она доведетъ его до отчаянія, играя роль загубленной жертвы, играя роль святой, спасающей гршника. ‘Я теб жизнь жертвую, а ты еще хочешь, чтобы она была отравленною’. Вотъ что она будетъ повторять ему. Сколько въ ней, въ этой доброй двушк, таится жестокости, безпощадности. Она можетъ довести до отчаянія,— нтъ, хуже, она не до отчаянія его доведетъ, а до запоя, до состоянія Геліотропова, дрожащаго подъ кулаками жены-бабы. Та тоже, говорятъ, день и ночь попрекаетъ мужа его пьянствомъ и бездльничествомъ, хвалясь, что она баба честная и трудящаяся, что безъ нея вся семья погибла бы съ голода. Нтъ, лучше смерть…

— Чему обрадовался?— усмхнулся онъ съ горечью, вспомнивъ минуту, когда онъ дошелъ до этой мысли.

— Да, да, смерть, смерть!— радостно говорилъ онъ тогда, точно вдругъ разршилъ вс вопросы.— Успокоеніе, уничтоженіе, нирвана. Одна минута и вс цпи сняты, вс раны залчены, вс тревоги смолкли. Ни люди, ни обстоятельства, ни судьба не могутъ помшать. Онъ выше всего этого, такъ какъ спасеніе въ его вол. Захотлъ и сбросилъ вс цпи, вс тревоги, вс невзгоды. Другого выхода для него нтъ. На свт есть три категоріи людей: непосредственныя, примитивныя и грубо-матеріалистическія натуры — люди животные, алчущіе только хлба, люди стоящіе на высшей ступени развитія, живущіе и умственною и духовною жизнью — эти алчутъ и правды, а не одного хлба, наконецъ, есть люди, сознавшіе, что правды нтъ на земл и не можетъ быть — эти алчутъ только смерти. Если послдніе и живутъ, то это не жизнь, а томленіе съ отрицаніемъ всего существующаго строя, всхъ людскихъ отношеній, съ сознаніемъ въ глубин души, что нельзя уже сломить ни этого строя, ни этихъ отношеній, съ праздной проповдью того, что невозможно людямъ и возможно только Богу. Онъ принадлежитъ къ этой послдней категоріи людей, и его единственный исходъ — смерть.

Съ горькой конвульсивной усмшкой онъ подумалъ, какъ вс они, его близкіе, обрадуются его смерти. Иволгинъ женится на Наташ, Анна откажетъ Апухтину, отецъ и мать не станутъ мучиться, что у нихъ неудачный сынъ. И никто, никто изъ нихъ даже не пойметъ, что онъ умеръ ради нихъ, для нихъ? Не все ли ему равно? Онъ-то знаетъ, что онъ имъ приноситъ въ жертву себя. Они говорятъ о жертвахъ: онъ приноситъ жертву… Какъ же это такъ? Разв онъ ихъ любитъ? Нтъ, нтъ, онъ ихъ ненавидитъ, ненавидитъ уже за одно то, что они не даютъ ему ничего и берутъ у него все — жизнь. Въ голов на мгновеніе опять воцарился хаосъ: можно ли ненавидть враговъ и жертвовать имъ жизнью? Нтъ, онъ жертвуетъ жизнью не имъ, а изъ-за нихъ, изъ-за подобныхъ имъ,— жить съ ними онъ не можетъ, опуститься до нихъ въ немъ нтъ способностей, идти на какія бы то ни было сдлки, онъ даже не пытался ни разу…

— Сознаніе своего собственнаго достоинства!— внезапно съ гордостью во взгляд проговорилъ онъ.— Да, да, вотъ что осталось мн отъ предковъ.

Онъ обернулся назадъ и почти съ любовью взглянулъ теперь на эти лица, гд еще нсколько минутъ тому назадъ онъ не находилъ ничего, кром животности. Да, сознаніе собственнаго достоинства заставило вонъ этого старика бжать въ деревню изъ Петербурга, гд интриганы добились того, чтобы не признавали его заслугъ, то же чувство во времена Екатерины побудило вонъ того серьезнаго барина сдлаться опаснымъ волтерьянцемъ, нтъ сомннія, что безъ этого чувства его ддъ со стороны матери не былъ бы въ опал. Да, это были не холопы, выносящіе удары палокъ, идущіе на сдлки, вступающіе въ компромиссы… Онъ, безсознательно повинуясь какому-то безотчетному чувству, старался теперь уврить себя въ томъ, во что еще такъ недавно не врилъ, помня, что еще какихъ-нибудь полтораста лтъ назадъ одна изъ его прабабокъ со стороны матери была въ числ тхъ благородныхъ двицъ, слышавшихъ ежедневно отъ Анны оанновны приказаніе: ‘Двки, пойте’, а одинъ изъ праддовъ со стороны отца былъ битъ плетьми и сосланъ въ Сибирь по капризу Бирона, что основаніемъ ихъ бывшаго благосостоянія послужили смазливое лицо и гигантскій ростъ одного изъ родичей во времена разныхъ временщиковъ, а начало ихъ фамильныхъ протестовъ совпало съ высылкой того же красавца въ двадцать четыре часа изъ столицы при восшествіи на престолъ Павла Петровича.

Дождь давно уже пересталъ, разгоняемыя втромъ облака клубились но небу, багровые лучи заката заливали яркимъ и холоднымъ свтомъ окна портретной галлереи, когда Романъ поднялся съ мста. Онъ устало потянулся, расправляя затекшія руки и ноги, и побрелъ изъ галлереи къ лстниц, ведшей въ верхній этажъ. Въ этой почти старческой фигур, въ этой утомленной поступи было трудно сразу узнать Романа Ломова, еще такъ недавно кипятившагося и волновавшагося изъ-за каждаго пустяка…

II.

Въ дом Ломовыхъ царствовала нкоторое время тревога, но не по поводу того, что Романъ смотрлъ такъ, что, по выраженію Мары Власьевны, ‘краше въ гробъ кладутъ’, а по поводу его отказа отъ руки Наташи. Это неожиданное извстіе поразило, какъ громомъ, еодора Романовича. Планы относительно займа у Наташи денегъ разрушились разомъ.

Вс длали предположенія:

— Врно, повздорили!

— Ужъ не встртилъ ли онъ дйствительно кого-нибудь изъ прежнихъ друзей и опять не идетъ ли по пути къ тюрьм?

— Не завелъ ли гд-нибудь интрижку тайкомъ и не знаетъ, какъ выпутаться?

Догадкамъ не было конца, но на нихъ не останавливались долго, такъ какъ были вопросы поважне. Денегъ было нужно до зарза. Достать негд. На это сердились вс — и Антонина Аркадьевна, и Анна еодоровна, и еодоръ Романовичъ. Предложеніе было уже сдлано Апухтинымъ, согласіе дано, черезъ мсяцъ — черезъ два должна была состояться свадьба. Но какъ же безъ гроша денегъ? У кого занять? Tante Бетси не дастъ теперь, въ такую горячую пору. Иволгинъ — объ этомъ и думать нечего, у него врно и нтъ, да кром того Анна еодоровна при одномъ намек на это вспылила. У Наташи деньги было можно взять только въ случа свадьбы, такъ какъ он лежали покуда не у нея. еодоръ Романовичъ рвалъ и металъ, и лучше всхъ это зналъ Аквилоновъ. Даже робкое замчаніе Аквилонова ‘о мельниц’ вызвало только ругань:

— До мельницъ теперь!

Аквилоновъ, опять поддавшійся своему малодушію, то-есть мысли, что вотъ-вотъ его выгонятъ, опять принявшій видъ трусливаго пса передъ поднятымъ арапникомъ, только усиленно вздыхалъ и слезно жаловался Шершову:

— Опять житья нтъ и что только дальше будетъ — одному Господу Богу извстно!

— А что?

— Самъ-то опять на стну лзетъ, рветъ и мечетъ, хоть святыхъ вонъ выноси.

— Ну-у!

— Ей-Богу. Это у него всегда, когда денегъ нтъ. Теперь он до зарзу нужны, а взять негд.

Аквилоновъ подробно разъяснялъ положеніе длъ досовскихъ господъ.

Шершовъ слушалъ, попивая чай, и сводилъ благодушно разговоръ на лто, точно его вовсе не интересовали Ломовы.

— Благодать нынче лто, кабы у меня лтъ двадцать съ костей, Богъ знаетъ чего натворилъ бы я въ экое лто.

Теперь же онъ творилъ одно: почти ежедневно по вечерамъ онъ сталъ собирать къ своей изб стариковъ и бесдовалъ, какъ бы хорошо было скупить лсъ у ломовскихъ господъ, почитай что весь можно бы купить. Ну, да что обо всемъ толковать, а хоть бы Покатиловскій лсъ купить. Покатиловскимъ лсомъ назывался лсъ, примыкавшій къ земл ломовскихъ крестьянъ.

Мужички вздыхали.

— Гд-жъ намъ такое дло обтяпать.

— То-то и бда, что не обтяпать! А кабы удалось, такъ и горевать бы было нечего. Это на всю жизнь. И дтямъ, и внукамъ осталось бы.

— Какъ не остаться. Извстно, осталось бы.

Говорили объ этомъ дл день, другой, третій. У шершовской избы были настоящія сходки. Какъ настанетъ вечеръ, такъ вс и соберутся вздыхать и соображать, что вышло бы, если бы этотъ самый господскій лсъ да былъ крестьянскимъ лсомъ. Сначала собирались только старики, потомъ начали приходить и молодые. На сел только, объ этомъ и говорили. Вопросъ о лс взволновалъ всхъ даже боле, чмъ лтъ пять тому назадъ взволновалъ ломовцевъ слухъ о найм рабочихъ за дорогую плату въ турецкую землю.. Тогда нкоторые скептики подшучивали и спрашивали у собиравшихся въ турецкую землю:

— Гд же вашъ турка?

Ну, а про Покатиловскій лсъ нечего было и спрашивать — вонъ онъ стоитъ, рукой до него подать, у всхъ онъ на виду. Находились такіе, что ходили смотрть на этотъ лсъ, хотя знали они его съ колыбели. Постоятъ, посмотрятъ на него, покачаютъ головами и пойдутъ, вздыхая.

Наконецъ Шершовъ заявилъ, что онъ можетъ ‘для мужичковъ’ малую толику денегъ достать. Понемногу расплатятся. Изъ мужичковъ, въ свою очередь, нашлись такіе, что тоже заявили о возможности внести со своей стороны, малую толику. Говорили они это опасливо, съ оговорками, словно боясь, что ихъ ограбятъ, но все же, говорили, мысленно пересчитывая свои припрятанные въ тряпицахъ, въ горшочкахъ, подъ половицами гроши. Тогда опять собрались считать капиталы: кто сколько можетъ внести и сколько долженъ достать Шершовъ за себя и другихъ. Шершовъ повздыхалъ: ‘много денегъ нужно ему внести. Достанетъ ли онъ! Денегъ нынче не легко достать’.

— Гд легко! Благодтели-то такіе по дорогамъ не ходятъ.

— А ужъ лсъ-то какой! На вки бы хватило.

— Чего не хватить.

Начинались новые толки о достоинствахъ Покатиловскаго лса.

— Только бы продалъ его еодоръ Романовичъ,— со вздохомъ говорилъ Шершовъ.

Онъ за эти дни словно немного осунулся, лицо приняло, вмсто обычнаго суроваго выраженія, выраженіе озабоченности и тревоги, почти тоски.

— Тоже и Тарасовымъ этакій-то лсъ съ руки,— разсуждалъ онъ тревожно.

— Чего не съ руки,— соглашались мужики.— Ты ужъ обхлопочи скорй…

— Буду, буду хлопотать,— отвчалъ Шершовъ, вздыхая.— Въ какое время только придешь…

И опять въ голов мелькала тревожная мысль о томъ, что самъ Ломовъ вовсе еще и не думалъ продавать Покатиловскій лсъ. Можетъ, и не согласится вовсе…

Впервые со встрчи съ Ломовымъ, его охватывала боязнь, онъ былъ не увренъ въ себ. Дло было настолько близко и важно для него, что онъ потерялъ всю свою самоувренность. Сидя дома, онъ часто впадалъ въ глубокое раздумье, вздыхалъ и взглядывалъ въ передній уголъ. Его старуха-жена, не видавшая его никогда въ такомъ состояніи духа, тревожилась за его здоровье и съ сомнніемъ бросала на него робкіе взгляды.

— Занедужился, молчитъ только!— говорила сна работниц.— Къ Борису Николаевичу сходилъ бы, что ли. Тоже человкъ сырой!

Но дать какой-нибудь совтъ мужу она не смла…

Сыновей же Шершова разбирала злость на отца. Какъ только заговорили о покупк лса, они тотчасъ же смекнули, что лсъ продается, что отецъ не сдуру говоритъ объ этомъ. Не любилъ онъ пустыхъ словъ на втеръ бросать. Говорилъ только о дл. Они это знали хорошо. Въ ихъ семь вообще разговаривали мало, только о самомъ необходимомъ. И какъ только они пришли къ этой мысли, такъ тотчасъ же проснулось въ нихъ ладное желаніе захватить все въ одн свои руки. Чего отецъ общество тянетъ за собой? Покупалъ бы одинъ, сколько можетъ, если Ломовскій баринъ продаетъ землю. Сколько можетъ! Все онъ можетъ купить! Пороется — денегъ найдетъ. Не знали они, гд и сколько у него припрятано, но твердо врили, что стоитъ ему захотть — и деньги найдутся. Они съ дтства привыкли не протестовать противъ распоряженій отца, но теперь жадность къ земл и жажда захватить все разомъ въ свои руки заставили ихъ даже усумниться въ практичности отца. Тоже старъ онъ — изъ ума, можетъ, выживаетъ. У нихъ, по ихъ выраженію, все нутро поворачивалось при мысли, что все не однимъ имъ достанется. Опять одинъ изъ нихъ вскользь замтилъ отцу, что лучше бы ему одному все купить. Старикъ только доглядлъ на смльчака насмшливыми глазами. Въ этомъ взгляд не было гнва, свтилась только насмшка: ‘Дуракъ, молъ, много ты понимаешь’. Повиновеніе отцу настолько вошло въ плоть и въ кровь дтей Шершова, что этого взгляда было достаточно для прекращенія дальнйшаго разговора. Но между собою сыновья Шершова продолжали раздражительно осуждать затю отца, твердя одно:

— Покупалъ бы одинъ! Что ему міръ-то. Спасибо не скажетъ!

— Скажетъ, да шубы-то изъ него не сошьешь…

— Благодтель нашелся!.. Своя семья велика, такъ о другихъ-то нечего думать…

— Они-то о насъ не подумаютъ, приди бда!

Этотъ глухой ропотъ повторялся въ каждомъ углу, гд сходились молодые Шершовы. Эти лихіе красавцы-парни смотрли теперь мрачно, какъ заговорщики, и ощущали чуть не ненависть къ своей родной деревн, къ своимъ односельчанамъ, ругали послднихъ не хуже еодора Романовича, Вс другія чувства были подавлены сознаніемъ, что у нихъ, у Шершовыхъ, вырываютъ изъ рукъ большой клокъ земли. Это имъ казалось чуть не грабежомъ.

Дня черезъ два — черезъ три посл окончательныхъ переговоровъ съ мужиками старикъ Шершовъ пошелъ кланяться еодору Романовичу за мужичковъ. Долго онъ колебался, идти ли на поклонъ одному или взять депутатовъ. Ршительный во всякое другое время, теперь онъ останавливался съ вопросами надъ каждой мелочной подробностью затяннаго дла. Наконецъ онъ ршился идти одинъ. Еще испортятъ глупые люди дло.

Въ это время Ломовъ совсмъ потерялъ голову, изобртая, гд бы достать денегъ. Въ его голов роились самые нелпые планы. Раздраженный и мрачный, онъ встртилъ Шершова довольно сухо. Еще бы! Шершовъ еще недавно на сдланный ему вопросъ, нельзя ли гд-нибудь достать денегъ, наотрзъ сказалъ, что не такое теперь время, чтобы доставать деньги.

Шершовъ, смирецно остановившись у дверей ломовскаго кабинета, особенно усердно оправляя кушакъ, сталъ объяснять цль своего посщенія.

— Прислали, самъ не посмлъ бы,— заговорилъ онъ, переступая съ ноги на ногу, точно онъ былъ не смле Аквилонова.— Лсомъ они больно обижены, мужички-то. Проси, говорятъ, Покатиловскій лсочекъ продать. Можетъ, еодоръ Романовичъ смилостивится.

Онъ смолкъ, уставившись тревожными глазами на лицо еодора Романович.

еодоръ Романовичъ даже испугался сначала. Какъ? продать Покатиловскій лсъ? Да это лучшій лсъ въ имніи. Что же изъ лса и останется въ имніи, если Покатиловскій продать? Лучше ужъ все имніе разомъ продать. Этого только недоставало. Шершовъ упавшимъ голосомъ согласился.

— Точно что лсокъ хорошій! Что ужъ тутъ и говорить!.. Конечно, не при рк онъ… Какъ его сплавлять станешь, если на сторону продавать?.. А лсочекъ точно что хорошій. У мужичковъ-то глаза на него разгорлись, потому лсомъ они обижены, а этотъ лсочекъ къ ихъ землиц притулился… Думали,— конечно, народъ глупый,— что милость божескую имъ окажетъ баринъ, благодянье на всю жизнь… то-есть по гробъ… Дти и т поминать вкъ будутъ…

Старикъ говорилъ не только по обычаю степенно, а съ дрожью въ голос. Онъ самъ чувствовалъ, что у него ‘все нутро дрожитъ’, такой страхъ охватывалъ при мысли, что такое дло можетъ сорваться, не выгорть. Давно уже не испытывалъ онъ ничего такого, что онъ испытывалъ теперь. Это было вполн сильное ощущеніе, точно неудача’ вела къ разоренію, точно на карту ставилась вся жизнь. Слова, срывавшіяся съ языка, какъ-то сами собою выходили такими мягкими и жалостливыми, голосъ пвучимъ сдлался. Его почти всегда суровые глаза, смотрли теперь на еодора Романовича съ робкой мольбой, почти съ любовью.

Ломовъ уже ходилъ по комнат торопливо, въ большомъ волненіи, усиленно затягиваясь папироской, и удивлялся немного самъ себ: чего онъ испугался? Деньги сами въ руки лзутъ, а онъ испугался? Положимъ, лсъ прекрасный, другого лса въ сущности и нтъ въ имніи, все остальное дрянь, но что же онъ будетъ длать съ этимъ лсомъ? Любоваться имъ, что ли? Вдь надо же будетъ продать — на срубъ или совсмъ съ землею — не все ли равно? ‘Жаль, что не при рк, сплавлять нельзя’, вспоминались ему слова Шершова. Да, точно, не при рк, сплавлять нельзя. Вотъ вдь тутъ и поди: есть лсъ, а на что онъ, когда не. при рк и сплавлять нельзя? Вообще преневыгодно расположено его имніе. Въ сущности, все бы продать слдовало и ухать въ Петербургъ. Жить можно изъ процентовъ. Проценты не велики, но это нчто опредленное, а доходы съ имнія — кто ихъ знаетъ, каковы они будутъ. Много ли даетъ имнье хлба. Случись засуха, градъ, жучокъ — и останешься безъ хлба. Тоже куда его продашь и за сколько? Спросу за границу на ныншній годъ нтъ, по желзнымъ дорогамъ на станціяхъ видимо-невидимо свалено хлба. Капиталъ гніетъ. У насъ все такъ. Вотъ и лсъ — хорошій лсъ, а не при рк. Что-жъ длать съ нимъ?

Онъ вдругъ остановился передъ Шершовымъ. Тотъ стоялъ понуро, со страхомъ ожидая отвта. Въ голов старика проносились мысли: ‘осерчалъ’, ‘не продастъ’. Онъ такъ привыкъ къ горячности Ломова, что молчаніе послдняго смущало его боле всякихъ криковъ.

— А, видно, мужички-то у васъ не нищіе?— шутливо замтилъ Ломовъ, трепля по плечу Шершова.

— На взглядъ сры,— отвтилъ скромно Шершовъ и почувствовалъ, что въ немъ что-то дрогнуло, точно отъ внезапнаго проблеска свта.— И то сказать, вдь не одинъ покупаетъ, обчествомъ, съ міру по нитк — голому рубашка… По грошу съ каждаго — рубль выходитъ…

Ломовъ заходилъ опять молча по комнат, что-то соображая. Въ его голов вертлись отдльныя слова: ‘крестьянскій банкъ’, ‘дворянскій банкъ’, ‘общество поземельнаго кредита’, ‘канитель’. ‘Всякій залогъ имнія — петля на ше’, откуда-то вынырнули въ памяти слова, слышанныя имъ на обд у Кожуховой. Да, точно, это петля на ше. Знаетъ онъ по опыту, во что обходятся банковыя операціи. При слов ‘операціи’ онъ даже поморщился, точно дло, шло объ анатомической операціи. Онъ опять остановился передъ Шершовымъ.

— Когда же думаютъ? Долгое у васъ эти дла длаются ‘обчествомъ’-то?

Шершовъ заторопился разубдить его:

— Нтъ, чего долго! Мужички давно надумали… Сумлвались только какъ-будто, что ты-то… Тоже не всякій нынче для мужика-то радетъ. Баре выводиться стали. Все больше ободрать мужичка хотятъ… Не прежніе годы!..

— Я что-жъ, я готовъ сдлать доброе дло,— отозвался Ломовъ, довольный уже всмъ и всми.

Шершовъ широко вздрогнулъ всею грудью. У него точно гора съ плечъ свалилась. На минуту, охваченный порывомъ радости, онъ готовъ былъ до земли поклониться Ломову.

— Только ужъ если длать дло, такъ скорй,— небрежно проговорилъ Ломовъ, сознавая вполн оказываемое имъ мужичкамъ благодяніе.— У меня теперь хлопотливое время, и мн не до другихъ. Своихъ длъ не оберешься. Вотъ по которыхъ поръ…— Онъ провелъ рукой по горлу.

— Да мужички мигомъ все. Чего имъ думать! Ты ужъ будь покоенъ! Все оборудуютъ! Имъ благодяніе, такъ чего волочить…

Шершовъ кланялся и говорилъ необычайно торопливо, захлебываясь отъ волненья. Онъ точно помолодлъ, такъ прояснилось его лицо. Ему казалось, что ноги его стали необычайно легки: хотли бжать, двигаться. Торговались недолго. Шершову даже удалось поприжать Ломова и купить дешевле, чмъ предполагалось.

Не прошло и часу, какъ онъ, торопливый и оживленный, какъ бы налитый ртутью, опять съ поклонами принесъ задатокъ. ‘Для спокойствія’, какъ онъ выразился, Ломовъ, тоже сіяющій, ласково потрепалъ его по плечу. Шершовъ съ любовной улыбкой кланялся ему въ сотый разъ. Была минута, когда имъ обоимъ хотлось обняться по-братски и расцловать другъ друга, такой любовью были они проникнуты одинъ къ другому. Тутъ не было ни притворства, ни лжи.

Вечеромъ у избы Шершова было такое сборище народу, что было тсно. Вс, напирая другъ на друга, говорили на перебой, у всхъ точно отлегло отъ сердца. Этакое дло сдлали. Лсъ покупаютъ. Какой еще лсъ-то — Покатиловскій! Дды помнятъ, какъ этотъ лсъ въ ихъ молодые годы стоялъ. Радовались даже т, кто не вносилъ ни гроша, а давалъ по раскладк росписки на имя Шершова. Шершовъ и Парфенъ съ мельницы явились главными вкладчиками. Толпа готова была не расходиться до поздней ночи. Говорить было уже не о чемъ, а вс еще говорили, повторяя одно и то же. До утра они могли бы проговорить такъ-то, слишкомъ ужъ были переполнены ихъ сердца. Многіе даже подвыпили на радостяхъ. Впрочемъ, пьянства и пьяныхъ не было. Событіе было настолько крупно, что поднимало духъ и безъ водки. У всхъ словно крылья отросли, хотлось двигаться, говорить, смяться. Шершовъ былъ доволенъ не мене остальныхъ односельчанъ, онъ былъ героемъ этого дня, такъ какъ и онъ, и крестьяне сознавали, что безъ него сдлка не удалась бы, и его вчно серьезное лицо приняло теперь благодушное, почти веселое и привтливое выраженіе. Онъ подшучивалъ и острилъ, толкуя съ мужиками, и даже самые ненавистные для него изъ ихъ среды на этотъ разъ не возбуждали въ немъ ничего, кром жалости къ нимъ — къ ‘непутевымъ шаромыжникамъ’, какъ онъ называлъ буйную деревенскую голытьбу.

Когда онъ вошелъ въ свой домъ, его глаза не безъ отеческой ласки остановились на сыновьяхъ, ожидавшихъ его къ ужину.

— Ишь, данники все наши,— сказалъ онъ семь, кивая головой на улицу. Теперь арендуй я, либо купи все Ломовское — рабочихъ нанимать не надо.

И, охваченный полнымъ душевнымъ довольствомъ, онъ продолжалъ откровенничать:

— Купи я одинъ лсъ и не усторожить бы, а теперь весь міръ, что твоя цпная собака, другъ за другомъ слдить будетъ. Да и деньги-то вс убивать на одно дло не приходится, потому сегодня лсъ господа продаютъ, а завтра, смотришь, неровенъ часъ, и всю землю да и съ усадьбой захотятъ продать.

Онъ усмхнулся.

— Убьешь все теперь, а придетъ часъ — пожалуй, Парфенъ съ мельницы господскую усадьбу купить да и прочую землю. Голыми руками съ нимъ биться не станешь, у него же изъ господскаго кармана много къ доченьк въ мшокъ рублей перепадаетъ… Стыда-да совсти нтъ, такъ скоро мошну набьютъ…

Старикъ брезгливо сплюнулъ и продолжалъ:

— Тоже и деньги теперь понемногу вернутся, да еще люди добрые за благодарность поработаютъ… Эхъ, дтки, дтки!..

Онъ распоясался и вздохнулъ полной грудью. Старуха-хозяйка и босоногая работница уже, набрали все на столъ для ужина, Шершовъ грузно опустился на лавку. За нимъ услись и его жена-старуха, и его сыновья, и работница.

— Что за лто-то нынче — благодать-то какая. Шестьдесятъ годовъ слишкомъ живу, а такой благодати не запомню. Ровно самъ помолодлъ. Все Божье соизволеніе. Мы Его помнимъ — Онъ насъ помнитъ!

По его лицу расплывалась мягкая улыбка.

— Мужички,— Христовы, работнички, чай сегодня всю ночь спать не будутъ. Оченно ужъ. ихъ эта покупка ободрила. ‘Ничего, пошлетъ Господь Богъ, и больше будетъ. На все Его святая воля…

Онъ вздохнулъ.

— Эхъ, кабы народъ-то не пилъ, чего бы-натворить-то съ умомъ можно! Каждый рубль,— умй только имъ обернуться во-время, что теб принесетъ! Страсть!.. А дловъ впереди вотъ сколько, выше головы, и на все деньги занадобятся. У кого будутъ — тотъ и панъ.

Семья по обыкновенію молчала. Но это было не мрачное молчаніе недовольныхъ, а молчаніе учениковъ, ловящихъ каждое слово своего великаго учителя. Теперь сыновья Шершова уже не стовали на отца, не упрекали его въ душ за его образъ дйствій. Они только дивились его смтливости, его практическому смыслу, его дальновидности.

Старикъ кончилъ ужинъ, перекрестился широкимъ крестнымъ знаменіемъ и, вставъ съ лавки, потянулся во весь ростъ, все еще могучій, здоровый, сильный. Сыновья тоже почтительно поднялись съ мстъ. Онъ внушалъ имъ своеобразное уваженіе, какъ человкъ, стоящій неизмримо выше всхъ остальныхъ людей. Они не безъ гордости называли себя ‘шершовскими сыновьями’, а не просто Шершовыми. Онъ мелькомъ спросилъ:

— Спать?

— Рано еще,— отвтили они нершительно.

— Что-жъ, погуляйте, погуляйте… Чего не гулять, пока молоды… Пить — не пейте, а гулять — гуляйте съ Богомъ…

Едва замтно улыбаясь съ снисходительной лаской любящаго отца, онъ прошелъ грузными шагами въ свою каморку. Лица здоровыхъ и дюжихъ парней озарялись широкими улыбками. Въ ихъ фигурахъ, въ выраженіи ихъ лица было что-то общее съ Кожуховыми. Т улыбались такими же широкими улыбками и скалили здоровые блые зубы. Старуха-мать проворно помогала работниц убирать посуду, добродушно и отрывисто шептала:

— Охъ, дтки, дтки!.. Все для васъ!.. Отецъ-то!.. Все онъ, все онъ!..

Она тоже не чувствовала подъ собою ногъ отъ счастія, хотя и не понимала вовсе сущности и размровъ сдлки, устроенной мужемъ. Она, ограниченная и смиренная женщина, понимала только, что мужъ ‘прикупилъ лсу, и въ то же время все общество облагодтельствовалъ’. Недаромъ на сел точно праздникъ. Больше она ничего не знала и не желала знать. Ея ограниченный и узкій умишко не страдалъ любопытствомъ. Она даже боялась знать ‘лишнее’, такъ какъ это приносило только заботы, и тревоги.— Меньше знаешь — меньше бредишь. Но старуха еще боле возгордилась бы своимъ мужемъ, если бы узнала, что онъ облагодтельствовалъ не только ломовскихъ мужиковъ, но и ломовскихъ господъ.

У ломовскихъ же господъ былъ дйствительно праздникъ. Забывъ чрезъ полчаса, какимъ путемъ пріобртены деньги, эти господа — мужъ, жена и дочь — уже распоряжались задаткомъ,— даннымъ за лсъ. Столько-то нужно на блье, столько-то на платья, тогда-то нужно сдлать обдъ, въ такой-то день не худо устроить балъ. Все распредлилось и внезапно всхъ поразила мысль ‘какъ же такъ все и издержать?’ Значитъ, надо сократить смту, убавить тутъ, урзать тамъ. Да разв это возможно? Все, внесенное въ смту, необходимо и нельзя поступиться ничмъ. Вс пріуныли и опустили головы.

Ломовъ очнулся первымъ и захохоталъ гомерическимъ смхомъ:

— Да вдь это только задатокъ!

— Да, да, вдь это задатокъ! Значитъ, можно еще прибавить на приданое, еще значитъ день для пріема гостей!— воскликнули разомъ мать и дочь.

— Еще бы! еще бы!— воскликнулъ Ломовъ.— Но это прелестно: разсчитываемъ, какъ распредлить деньги, и забыли, что это только задатокъ. Это просто анекдотъ! Право, анекдотъ!

Онъ заходилъ по комнат, продолжая громко смяться, какъ мальчишка,

— Нтъ, мы отъ радости потеряли головы! Это мило! Ха-ха-ха!

— А потомъ? Что будетъ потомъ?— испугалась Антонина Аркадьевна, смущенная тмъ, что она радуется безъ огорченія.— Затратимъ все, а потомъ…

— Длайте только все какъ можно приличне,— нетерпливо замтила Анна еодоровна, перебивая мать, сердясь, что та ‘черносалопничаетъ’,— это выраженіе, мелькнувшее въ ея голов, такъ понравилось ей, что она чуть не произнесла его вслухъ.— Я же потомъ возвращу все съ благодарностью. Кажется, въ этомъ нельзя сомнваться.

— Ну, да, конечно, это же понятно!— воскликнулъ отецъ, небрежно пожимая плечами.— Стоитъ ли говорить о пустякахъ!

— Ахъ, я боюсь, не скупъ ли Валеріанъ Александровичъ!— вздохнула мать, чувствуя потребность вздыхать хоть о чемъ нибудь.

— Что за идея!— съ гримасой пренебреженія воскликнула Анна еодоровна,

— Антонин всегда такія идеи приходятъ въ голову,— насмшливо замтилъ Ломовъ, на минуту останавливаясь посредин комнаты и разводя руками.— Всегда! Апухтинъ скупъ! Это просто смшно!

— Мы же его не знаемъ съ этой стороны,— возразила Ломова, отстаивая свои ‘идеи’.

— Я думаю, если мн птичьяго молока понадобится, онъ и его постарается достать для меня,— не безъ самоувренности проговорила Анна еодоровна и приподняла надменно голову.

— Да, да, тутъ разсчитывать и утягивать гроши нечего — это все вернется, если бы понадобилось,— ршилъ Ломовъ, пожимая плечами.— Смшно даже толковать о такихъ пустякахъ! Да, наконецъ, и почему можетъ понадобиться? Мы, кажется, не нищіе?

— Ахъ, кто знаетъ будущее!— вздохнула Антонина Аркадьевна.

— Я, мама!— засмялась Анна еодоровна вызывающимъ смхомъ.— Я знаю, что я буду богата, а буду богата я — не будете бдными и вы.

— Милая, милая!— привтливо улыбалась ей мать грустною улыбкой страдалицы.— Ты судишь, какъ ребенокъ!

— Что вы придумываете,— загорячился Ломовъ.— Ребенокъ! ребенокъ! Нина говоритъ не какъ ребенокъ, а какъ женщина, понимающая, что она будетъ имть права распоряжаться своими средствами. Это не ребяческія мечты, а серьезное сознаніе своихъ правъ…

Семья мысленно обирала Апухтина и въ увлеченіи золотыми надеждами не замчала оборотной стороны медали…

Не участвовали въ этой семейной радости только Романъ и Наташа. Имъ даже не сообщили о продаж лса, о полученіи задатка. На нихъ вс нкоторое время дулись, не зная, кто виноватъ въ разрыв между ними — Наташа или Романъ. Можетъ-быть, эта ‘капризная двчонка’ раздражила его, можетъ-быть, этотъ ‘хамелеонъ’ самъ повздорилъ съ нею. Знали вс только одно, что предполагаемый союзъ разстроился именно въ то время, когда понадобились деньги отъ Наташи. Это не могло не оставить въ сердцахъ близкихъ тни неудовольствія. Но этого неудовольствія, повидимому, не замчали ни Наташа, ни Романъ.

Съ Наташей творилось нчто странное.

На третій день исчезновенія Романа изъ дому, она зашла къ Иволгинымъ. Вра Николаевна была занята по хозяйству, а Борисъ Николаевичъ большими шагами тревожно ходилъ по саду, погруженный въ какія-то тяжелыя думы. Наташа вошла въ домъ, прошла на террасу и на минуту остановилась, смотря на Иволгина. Ей показалось, что его лицо какъ будто осунулось за эти дни, между сдвинутыми бровями залегла легкая морщинка. Лицо выражало серьезную, напряженную сосредоточенность. На минуту Наташ оно показалось даже суровымъ. Никогда она не видала его такимъ. Что съ нимъ? Не случилось ли какой-нибудь бды? У Наташи сильно забилось сердце. Онъ не замтилъ ея прихода. Она робко, сама не зная, чего боясь, окликнула его:

— Борисъ…

Онъ очнулся, не далъ ей договорить, рванулся къ ней съ крикомъ:

— Наташа! Наташа! Пришла!

Не давъ ей времени опомниться, отстраниться, онъ сжалъ ее въ мужественныхъ, сильныхъ объятіяхъ и сталъ, какъ безумный, покрывать поцлуями ея голову, ея лицо. Казалось, онъ встртилъ дорогое существо, уже давно считавшееся потеряннымъ и погибшимъ для него, и обезумлъ отъ:радости этой встрчи. Этотъ порывъ захватилъ ее врасплохъ, какъ нежданная буря. Она чувствовала, что на ея лицо: упадаютъ горячія капли слезъ и, не протестуя, не сопротивляясь, жалась къ нему, точно по-дтски ища защиты, отъ кого-то на его широкой, мужественной груди. Ея лицо горло, какъ въ огн, сердце замирало отъ счастія. Вс ея ощущенія были новы, ничего подобнаго не испытывала она. прежде. Она не отстраняла его, не спрашивала, не протестовала. Въ голов не было никакихъ вопросовъ: Какъ? Почему? Что случилось? Съ чего это онъ такъ вдругъ бросился къ ней, по какому праву онъ цлуетъ ее, даже не объяснившись въ любви, разв можетъ такъ относиться мужчина къ двушк?— ничего этого она не думала, ни о чемъ этомъ она не спрашивала. Ей было ясно одно, что онъ любитъ ее, что онъ не уступитъ ея никому. Что говорилъ онъ, что отвчала ему она,— они оба не знали въ эту минуту, не могли припомнить посл.

На террас, наконецъ, послышались шаги. Оба обернулись.

— Вра, Вра, куда ты? Не уходи! — крикнулъ Иволгинъ, видя, что сестра, вышедшая на террасу, спшитъ удалиться.— Пришла она! Видишь!

Онъ указалъ Вр Николаевн на Наташу. И оба, онъ и Наташа, разомъ бросились къ Вр Николаевн обнимать ее. Толстуха, добродушно смясь, отбивалась отъ нихъ:

— Задушите! Пустите! О, безумные!

— Оставь ее, оставь, Наташа!— говорилъ Борисъ Николаевичъ, привлекая Наташу опять къ себ.

Они вс трое опустились на ступени террасы.

— Господи, я думалъ, что я съ. ума сойду сегодня, когда этотъ дуракъ, еодоръ Романовичъ, сказалъ мн, что его сынъ, женится на теб,— заговорилъ Борисъ Николаевичъ.— Разсказываетъ это мн, а самъ сіяетъ: ‘у насъ дв свадьбы разомъ.— Романъ женится на Наташ, Нина выходитъ за Апухтина. Поздравляйте!’ А у меня на язык одно: ‘провалились бы вс вы къ чорту…’

Наташа, вздрогнула. Она теперь только вспомнила о Роман.

— Хорошъ онъ пришелъ домой,— замтила Вра Николаевна.— Право, я думала, что все Чомовское вымерло отъ дифтерита.— Понятно,— горячо продолжалъ Иволгинъ:— это извстіе само по себ было хорошо, а тутъ еще ты не приходила нсколько дней, начались сомннія. Думаю: ‘а что, если въ самомъ дл? И для чего я медлилъ? Чего ждалъ?..’ Я не зналъ, что и длать. Вра говоритъ: ‘сходи самъ’. Какъ же идти, когда съ Романомъ почти порвалъ, когда Анна еодоровна ненавидитъ, когда, наконецъ, этотъ болванъ сказалъ, что сынъ женится на теб? Писать? Звать тебя на объясненія… А! да что я толкую,— порывисто прервалъ онъ себя.— Ты пришла, ты здсь, и никому, никому я тебя не отдамъ!..

Онъ сжалъ опять ее въ объятіяхъ. Она упавшимъ голосомъ прошептала:

— Но вдь онъ точно просилъ моей руки…

— Просилъ? Ты, конечно, отказала?

— Ахъ, нтъ, нтъ!..

Она замахала по-дтски рукой:

— Оставь это, оставь! Никогда я не выйду за него!

По лицу Иволгина скользнула на минуту тнь.

— Но какъ же? Ты дала слово? Да?

— Да, да,— прошептала она, кивая головой.

— Господи, что же это такое!— воскликнулъ онъ, всплеснувъ руками.

— Ничего, ничего,— заторопилась она успокоить его, видя его отчаяніе.— Ты выслушай, какъ все было. Ей-Богу же, это ничего! Ты только выслушай! Ахъ, какой ты!

Она прижалась къ нему еще ближе и торопливо стала, разсказывать, немного сбивчиво, наивно, но-дтски. Иволгинъ предписалъ ему, Ром, спокойствіе во время болзни Ромы. Ну, а онъ сталъ просить ея руки, это Рома-то. Что-жъ, убить его можно было отказомъ? Ему вдь было запрещено волноваться. Самъ Иволгинъ запретилъ, самъ онъ. Она и сказала: ‘да’. Жаль, жаль ей стало его. Ахъ, какъ жаль! Она вовсе и не думала, къ чему это поведетъ. А потомъ онъ вздумалъ ревновать и сдлалъ сцену ей. Она разсердилась и оттолкнула его. Онъ сказалъ: ‘бери свое слово назадъ!’ Господи, какой онъ жалкій, жалкій! И вс они жалкіе: ни кого не любятъ, кром себя, а себ помочь не умютъ…

— Ну, и ты взяла твое слово назадъ?— торопливо допрашивалъ Иволгинъ.— Да? взяла?

— Ничего я не брала, а онъ ухалъ куда-то и теперь его нтъ…

Борисъ Николаевичъ задумался. Въ голов былъ какой-то хаосъ.

— Ты сердишься?— робко спросила она.— Ей-Богу, ей-Богу, я не знала, что ты меня любишь…

Она горько заплакала.

— Все говорили: въ Нину влюбленъ!

Онъ невольно засмялся, услышавъ это восклицаніе, и прижалъ къ своей груди ея головку.

— Двочка моя, двочка! Разв я смю на тебя сердиться. Я самъ все это надлалъ. Не ршался переговорить, ждалъ, когда все само собою случится.

— А еслибъ не случилось?— спросила она, отирая слезы.

— Не могло не случиться, если ты любила… Не случилось бы, значитъ, ты не любила бы, а безъ любви…

Онъ покачалъ головой.

— Мн было бы мало знать, что ты любима мною, мн нужна взаимность…

— А глупостей все же натворилъ!— съ добродушнымъ упркомъ сказала Вра Николаевна.—Я говорила теб, что я выспрошу ее. Нтъ, не хотлъ, не позволялъ. Все еще поэзіи хочется, а взялъ бы просто сваху…

Вс весело засмялись.

— Ну, да что думать!— ршилъ Иволгинъ.— Ты моя, и конецъ. Время укажетъ, что длать.

Они были Слишкомъ счастливы, чтобы останавливаться на вопрос о затрудненіяхъ. Имъ хотлось думать и говорить только о своемъ счастьи…

Наташа вернулась домой такой радостной и сіяющей, что Анна еодоровна остановила на ней особенно внимательный, подозрительный взглядъ. Что съ ней? Съ чего она такъ сіяетъ? Ломовой стало точно досадно. Она тоже была счастлива, но это счастье высказывалось только въ особенно гордомъ взгляд, въ надменномъ выраженіи лица. У Наташи счастье было радостью, улыбкой, свтомъ.

На другой день Романъ, возвратившись домой, тоже обратилъ вниманіе на выраженіе лица Наташи и какъ бы чутьемъ угадалъ, что эта радость вызвана не имъ, не его возвращеніемъ домой.— Наташа пожала его руку разсянно, она не спросила даже, гд онъ былъ, очевидно, что онъ мало интересовалъ ее. Теперь ей, дйствительно, не было до него никакого дла. Онъ попробовалъ тоже холодно отнестись къ ней,— можетъ-быть, она встревожится, придетъ къ нему. Нтъ, она не шла къ нему, даже какъ будто избгала его. Онъ начиналъ раздражаться. Тогда позвалъ его еодоръ Романовичъ. Началось горячее объясненіе о деньгахъ. Рома произнесъ неожиданно для самого себя фразу:

— Мои планы разстроились, я не женюсь на Наташ.

Онъ желалъ только какъ-нибудь выпутаться изъ затрудненія. Когда онъ посл бурнаго разговора съ отцомъ встртилъ опять Наташу, онъ вознегодовалъ на нее: она даже не подозрваетъ, что онъ принесъ ей жертву. Дйствительно, она вовсе не думала о немъ. То-есть начинала думать и тотчасъ же переходила мыслью къ Иволгину. Если бы Рома вздумалъ теперь ныть передъ нею и молить ее о любви — она не тронулась бы его мольбами. Она сама не понимала, какъ это сдлалось, почему. Она знала одно, что теперь она не въ состояніи пожертвовать собой для Ромы. Теперь она знала, что значитъ любить и быть любимой. Принести въ жертву другому это счастье уже не было силъ. Она улыбалась, думая объ Иволгин. Эта улыбка начала бсить Романа: онъ жертвуетъ собою ей, а она радостна, сіяетъ. Онъ сталъ иронизировать:

— А ты, Наташа, сегодня особенно весела!

— Съ чего же мн хмуриться?— спросила она.

‘Только бы не занылъ’,— мелькнуло у нея въ голов.

Она уже боялась не того, что она расчувствуется, а того, что скучно это нытье. Она себя тутъ же мысленно упрекнула: ‘разв онъ виноватъ, бдный, что онъ такой’. Этотъ упрекъ зазвучалъ въ ея душ, какъ фальшивая нота. Она даже разсердилась на себя, что она его не жалетъ. ‘Сама передъ ними виновата, сама готовлюсь внести въ его жизнь новое горе и еама же не жалю его’. Она пересилила себя и дружески спросила:

— Гд ты пробылъ эти дни? Ты какъ будто похудлъ, точно нездоровъ.

— А теб это не все равно?— насмшливо спросилъ онъ.

— Ты такъ думаешь?— обиженно спросила она, чувствуя, что онъ угадалъ правду.

— А ты какъ думаешь?— еще насмшливе спросилъ онъ.

Ей стало страшно разуврять его: ‘а вдругъ онъ повритъ? Опять заплачетъ, бросится цловать ея руки’. Онъ слдилъ за нею презрительнымъ взглядомъ, наслаждаясь смущеніемъ. ‘Никогда она его не любила, себя они, эти здоровые люди, только и любятъ’.

— И для чего ты маскируешься передо мною? Говорила бы все прямо, что есть на душ,— замтилъ онъ.

— Да вдь ты все равно не повришь,— отвтила она.— Ты везд видишь ложь.

— А теб хотлось бы, чтобы я въ каждой лжи видлъ правду?

Она нетерпливо пожала плечами.

— Такъ говорить нельзя!

— Напрасно ты и принуждаешь себя говорить,— замтилъ онъ.

Онъ повернулся къ ней спиною и пошелъ прочь.

Между нимъ и ею вдругъ, порвалась всякая связь. Эта связь и прежде была слишкомъ слаба — это была не любовь: онъ видлъ въ ней возможность спастись отъ пустоты жизни, она жалла въ немъ больного человка, этого было слишкомъ мало, чтобы сдлать прочнымъ ихъ союзъ. Теперь онъ уже, съ настойчивостью нервно больного человка, убждалъ себяне въ томъ, что она спасетъ его, а въ томъ, что она его сдлаетъ еще боле несчастнымъ. ‘Какъ Геліотропова жена задаетъ, такъ и она меня зала-бы. Та тоже изъ здоровыхъ. Охъ, ужъ эти здоровые люди. Въ мясники, бы имъ идти!’ Онъ сталъ придираться къ ней на каждомъ шагу, мелочно, обидно, вызывая на ссору.

Разъ онъ ворвался къ ней въ комнату и раскричался:

— Ты взяла у меня томъ Спенсера?.

— Ты мн самъ его далъ на прошлой недл,— сказала она.

— Я далъ для чтенія, а не для того, чтобы онъ валялся у тебя. Лучше бы ужъ не брали серьезныхъ книгъ, если не можете ихъ осилить.

— Я его читала… но въ эти дни…

— Читала! читала! Много, должно-быть, поняла. Давай книгу!

Она молча подала ему книгу. Онъ почти вырвалъ ее изъ рукъ двушки, смотря на нее злыми глазами.

— У васъ все, казовые концы! Все для виду! Въ голов дв мыслишки, а туда же Спенсеровъ на стол держите…

Она не противорчила, она почти радовалась, что онъ кричитъ и ругается. ‘Кончено, все кончено’,— радостно проносилось въ-ея голов. Онъ, раздраженный ея молчаніемъ, вышелъ изъ комнаты, хлопнувъ дверью.

— Кукла, тоже живетъ для вншности, рисуется своими добродтелями, умомъ!— съ злобой говорилъ онъ про не, возвращаясь въ свою комнату и швыряя въ уголъ книгу.

Къ обду въ этотъ день пріхали гости и въ томъ числ Кожуховы. Во время послобденнаго кофе Владиміръ Кожуховъ, сидя среди молодежи на террас, заговорилъ объ оздоровляющемъ вліяніи деревенской жизни. По обыкновенію, онъ свелъ все на себя, на братьевъ:

— Вотъ мы какіе! Я кочерги сгибаю! Александръ точно изъ бронзы отлитъ…

Романъ вскипятился и рзко перебилъ его:

— Да, такъ она, эта пресловутая ваша деревня, оздоровляетъ, что въ животное можно превратиться. Въ каждомъ здоровомъ человк мясникъ сидитъ.

Онъ взглянулъ злымъ взглядомъ на Наташу. Она отвернулась въ сторону.

— Я говорю это потому, что и мн въ жизни, къ моему несчастію, приходилось сталкиваться съ такими здоровыми людьми. Бездушне ихъ я никого не встрчалъ. Они играютъ съ ближними, какъ кошки съ мышами, попасть въ ихъ мягкія лапки значитъ изойти кровью… И все это сдлаютъ они — и истерзаютъ, и задушатъ — съ благодушіемъ здоровья и сытости!

Въ голов Наташи мелькало: ‘Это онъ все про меня, отъ меня у него сердце исходитъ кровью, я его истерзала. Господи, что же это такое?’

Владиміръ захохоталъ.

— Удивительная у тебя способность все преувеличивать и длать изо всего драму… Комаръ укуситъ — сейчасъ трагическіе жесты и восклицанія: ‘эти кровопійцы высасываютъ кровь, отравляютъ жизнь, длаютъ невозможнымъ существованіе!..’ Ахъ, чудачина!

И понизивъ голосъ, чтобы его не услыхали хозяева, на другомъ конц террасы, онъ прибавилъ шутливымъ тономъ:

— Геліотроповъ сказалъ бы, что по Дарвину это неизбжный и роковой законъ наслдственности. Вдь дядя и тетя тоже гршатъ этимъ, любятъ все преувеличивать. Дядя вчно на огн поджариваетъ себя, а тетя въ мелодраму впадаетъ…

Романъ запальчиво проговорилъ:

— Я тебя попросилъ бы быть поосторожне!

— А разв ты самъ этого не знаешь?— спросилъ Владиміръ, глядя на него съ выраженіемъ наивнаго удивленія.— Да и что тутъ обиднаго? Я готовъ это повторить въ глаза дяд и тег. Это не пороки, не преступленія, а мелкія человческія слабости. У каждаго свои. Вонъ у Геліотропова слабость все подъ дарвинскіе законы подводить: чихнуть захочешь — онъ и тутъ Дарвина тащитъ въ свидтели, потому что тотъ объ этомъ тоже что-то говорилъ…

Романъ смолкъ и внезапно упалъ духомъ. Въ голов уже проносилась мысль: ‘да, да, это наслдственное! Отецъ вчно горячился, длалъ изъ мухи слона и не шелъ дальше этой праздной болтовни. Мать рисовалась трагизмомъ своего положенія и праздно будировала на всхъ и на все. Онъ, Романъ, тоже говоритъ, сердится, волнуется и ничего не длаетъ, не можетъ, не хочетъ длать. Да, да, не хочетъ. И онъ еще думалъ жениться, плодить такихъ же людей, какъ онъ самъ!’ Испуганный этой мыслью, онъ уже шелъ дале — онъ бичевалъ себя за то, что онъ сватался за Наташу. ‘Погубилъ бы и ее и наврное погубилъ бы дтей. Хороши были бы они, выродившіяся дти выродившагося отца!’ Въ его голов былъ хаосъ, и онъ не могъ разобраться въ этомъ хаос — чего онъ хочетъ, кого онъ обвиняетъ, къ чему стремится. Его заставилъ очнуться отъ этихъ думъ хохотъ гостей. Владиміръ разсказывалъ имъ про Геліотропова.

— Его нельзя назвать сумасшедшимъ, но въ то же время это и не нормальный человкъ.

— Да гд вы нынче найдете нормальныхъ людей?— замтилъ кто-то изъ окружающихъ.— Вс немного тронуты. Вкъ ужъ такой — ‘нашъ нервный вкъ’.

— Слово даже новое придумали ‘психопаты’. Развратенъ человкъ — психопатъ, воръ онъ — психопатъ, лнтяй — психопатъ…

— Все оправданія для всякихъ мерзостей. Право, скоро наказывать и сажать въ тюрьму будутъ здоровыхъ за то, что они не поддаются больнымъ…

— Вожжи распустили, потому и нервничаютъ,— сказалъ Владиміръ докторальнымъ тономъ.— Заставилъ бы я разныхъ нервныхъ субъектовъ и психопатовъ поголодать, многіе пришли бы въ себя.

— Ну, вы этого не говорите!— послышалось возраженіе.— Иной съ голоду умретъ, а не образумится…

— Ну, это самый лучшій конецъ для подобныхъ господъ.

— Какой это?

— Смерть!— рзко отвтилъ Владиміръ.— Дурная трава изъ поля вонъ. Мы покровительствуемъ хилымъ и дряблымъ и губимъ этимъ здоровыхъ и сильныхъ.

По тлу Романа пробжала дрожь: ‘о, какъ они легко это ршаютъ, эти здоровые люди’.

Онъ съ ненавистью взглянулъ на окружающихъ, точно они изрекли смертный приговоръ именно ему. И нтъ имъ дла до него. Они веселятся, а у него на душ непроглядный мракъ!.. И вчера были здсь гости, и сегодня, и завтра опять устроятъ какой-нибудь пиръ. Будутъ веселиться, пока не проживутъ всего… О, онъ хорошо знаетъ своихъ отца и мать. Промотали когда-то сотни тысячъ. Теперь промотаютъ и это имніе. Начало уже положено: продажа лса, займы денегъ, потомъ залогъ имнія, все это въ недолгіе годы доведетъ до разоренія, а что будетъ дальше? Снова нищета, безъ умнья работать, безъ желанья работать. Его охватилъ страхъ передъ нищетою и тутъ же пришли на память, только что сказанныя слова о томъ, что иной съ голоду умретъ, а не образумится. Отецъ, мать и онъ самъ были изъ этой породы людей: будутъ голодать, а работать не научатся. Откуда-то выплыли прочитанныя имъ мысли графа Льва Николаевича Толстого о разныхъ обднвшихъ дворянахъ: ‘этимъ людямъ ничмъ нельзя помочь, никакъ нельзя спасти ихъ’.

— Надо кончить все разомъ!— почти вслухъ проговорилъ онъ и, блдный, какъ мертвецъ, поднялся съ мста.

Всхъ точно изумило внезапное движеніе Ромы, его полушопотъ произвелъ странное впечатлніе, какъ бредъ сумасшедшаго, а его смертельная, блдность бросилась всмъ въ глаза.

— Ты нездоровъ?— участливо спросилъ Владиміръ.

— Я? Нтъ, нтъ, я здоровъ!— отвтилъ Романъ и съ горькой улыбкой прибавилъ.— Впрочемъ, это мало заботитъ другихъ, а меня еще мене…

Онъ въ тяжеломъ раздумьи спустился со ступеней террасы въ садъ и медленно, пошатываясь, съ понурой головой, какъ одряхлвшій старикъ, исчезъ за деревьями. Ему хотлось только уйти подальше куда-нибудь отъ людей, отъ шума, отъ разговоровъ, прилечь, успокоиться, забыться…

III.

Среди пріемовъ и выздовъ никто въ дом Ломовыхъ не замчалъ, что длалось съ Романомъ. Только Мара Власьевна иногда останавливала свои старческіе глаза на Ромушк и качала сокрушительно головой, заботливо поджимая тонкія губы. Когда въ дом все затихало, она задумчиво направлялась въ отведенную ей и ея мужу комнату на людской половин и, продолжая качать сокрушительно головой, присаживалась на стулъ около окна, подпирала лицо рукою и думала тяжелыя думы. Въ послднее время у нея становилось все больше и больше этихъ тяжелыхъ думъ. Убравшись на кухн, являлся къ себ въ уголъ и Степанъ Потаповичъ, кряхтя и шаркая ногами, хмурый и усталый отъ работы, становившейся ему уже не по силамъ. И Мара Власьевна и Степанъ Потаповичъ сильно опустились за послднее время — ‘притомились’, какъ говорили они сами. Бгать въ барскій домъ и въ кладовыя черезъ дворъ, спускаться и подниматься по лстниц въ просторномъ господскомъ дом, подавать кушанья въ садъ на террасу, обходить Ломовское, если внезапно понадобится курица или яйца, все это было уже тяжело для стариковъ, и они быстро дряхлли. Оставшись съ глазу на глазъ со своимъ мужемъ, Мара Власьевна подолгу бесдовала съ нимъ и сообщала свои наблюденія старику Потаповичу. Разговоръ обыкновенно начинался съ того, о чемъ боле всего сокрушалась Мара Власьевна,— съ Романа.

Особенно сильно смутилъ старуху видъ Романа въ тотъ день, когда вс господа ухали въ гости, а Романъ остался бродить по портретной галлере. Старуха, сидя въ своей коморк, долго вздыхала о Ромушк и тотчасъ же заговорила о немъ, какъ только вошелъ къ ней Степанъ Потаповичъ.

— Видлъ ты Ромушку-то? А?— проговорила она мужу.— Хорошъ? Въ гробъ краше кладутъ. А отецъ и мать — ничего, чуть не пляшутъ. Свое дитя умираетъ, а они..

Степанъ Потаповичъ, не отвчая жен, кряхтя, стянулъ съ себя сюртукъ, потомъ сталъ закуривать коротенькую носогрйку. Затмъ, потянувшись, онъ прилегъ на постель, чтобы дать отдыхъ усталымъ костямъ. Ни старики Ломовы, ни Рома не интересовали его.

Жена понизила голосъ:

— Про мельницу-то слышалъ? Это Аквилоновъ, паскудная его душа, сосваталъ. Сдается мн, что и Ромушку онъ оплелъ. Что-то уже очень онъ эти дни юлилъ около Ромушки. Чмъ занимается! Охъ, ужъ эти тихоходы — либо воръ, либо подлецъ!.. И еодоръ-то Романовичъ хорошъ, кого въ наперсники взялъ, кому доврился!.. Сперва мужичковъ повоевать хотли, теперь на — передъ ними безчинства на мелыищ завели на старости лтъ. Съ кмъ? Съ послдней непутящей бабенкой. У нея и допрежь еодора Романовича десятки перебывали, да и теперь, поди… И Парфенъ-то хорошъ тоже,— чмъ промышляетъ? дочерью… Тьфу! А хозяйство…

Степанъ Потаповичъ усмхнулся насмшливой улыбкой, затронутый за больное мсто.

— По крестьянскимъ избамъ куръ собираемъ, зато въ шелку ходимъ!

Онъ съ негодованіемъ сплюнулъ и потомъ, потягиваясь, звнулъ:

— А-ахъ, ха-ха! Анбиціи нтъ!

— Ровно и не господа стали!

— Кабы старые господа изъ гроба встали да на такое,хозяйство поглядли, душа бы перевернулась…

— Перевернется!— согласилась Мара Власьевна.— Зато экипажи изъ Москвы выписаны, зато наряды изъ столицы привезены! Не глядли бы мои глаза на все, что здсь творится! И какъ это у меня сердце отъ нихъ отлегло, какъ я отъ нихъ отвратилась — и сама я себ дивлюсь!

Степанъ Потаповичъ попрекнулъ ее, слегка стуча пальцемъ по столику, стоявшему тутъ же около постели, и глядя укоризненными глазами на жену, сидвшую по другую сторону стола:

— А я теб не говорилъ, что благодарности отъ нихъ не жди?

— Ахъ, ты старый, старый! Да нешто я благодарности ждала отъ господъ? Душа моя за нихъ болла, вотъ что!

Въ ея голос прозвучала нота горечи:

— Ты пойми, грудью я своей выкормила Антонинушку. Можетъ, больше матери о ней заботилась. Мать по баламъ, я при ней ночи просиживала. А ты благодарность. Не она была мн нужна…

Мара Власьевна подгорюнилась, подперла щеку рукой.

— А теперь ровно чужіе, ровно чужіе! Скажи мн, что съ ними ни всть какая напасть приключилась — и будетъ мн все равно… Такое во мн теперь равнодушіе… Сама себ я дивлюсь… Право!..

Она опять понизила голосъ и обернулась къ мужу:

— Знаешь, деньги-то я наши спросила. Ей-Богу, спросила!

— Ну?— недоврчиво проговорилъ онъ.

— Поморщилась Антонина-то Аркадьевна, поморщилась и говоритъ: ‘что это ты, мамка, у насъ такіе расходы, а ты денегъ требуешь’. Знаешь, тонъ-то ея, свысока это. А я и брякнула: ‘потому, говорю, матушка, и требую, что у васъ расходы большіе’. Какъ ножомъ отрзала и стыда во мн нтъ и жалости нтъ. Говорю теб, стали мн ровно чужіе. Ну, расптушилась, расптушилась она, а я говорю: ‘стара я, чтобы по-міру ходить, потому и прошу своихъ денегъ’.

— Ну!— спросилъ мужъ, качая головой и дивясь на жену.

Никогда онъ не думалъ, что она спроситъ деньги у господъ.

— Отдали… Не вс, а отдали!— закончила Мара Власьевна со вздохомъ.— На богомолье послднихъ дней намъ хватитъ… Что за ними осталось, то, говорятъ, Ниночка посл замужества отдастъ… Избушку бы съ огородомъ купить и конецъ… Стали бы кое-какъ въ огород копаться, да Богу молиться…

Степанъ Потаповичъ мелькомъ взглянулъ на Мару Власьевну.

— Отходить задумала?— коротко спросилъ онъ, давно уже толковавшій о поко.

Онъ за послдніе мсяцы умаялся гораздо больше ея. Мара Власьевна сама это видла и сокрушалась за мужа, тмъ боле, что онъ почти не пилъ теперь. Какъ совершился этотъ переворотъ — трудно ршить. Компаніи подходящей для пьянства не было, что ли? Далеко въ кабакъ было ходить, можетъ-быть? Или чистый воздухъ повліялъ на старика? Наконецъ, не сказывалась ли въ этомъ просто физическая усталость? Какъ знать! Самъ Степанъ Потаповичъ объяснилъ, повидимому, все дло своей старческой слабостью и говорилъ: ‘теперь не о, хмел, а какъ бы до постели’. Но такъ или иначе, а переворотъ, свершившійся въ Степан Потанович, радовалъ Мару Власьевну. Чмъ боле озлоблялась она противъ господъ, тмъ нжне она становилась къ мужу. Они всегда любили другъ друга и всегда ссорились чуть не до драки. Теперь причина ссоръ исчезла. Миръ, невдомый имъ въ лучшіе годы ихъ жизни, мало-помалу водворялся между ними и сулилъ имъ тихую старость.

— Состарлись мы съ тобой,— проговорила она съ лаской.— Вонъ тебя ужъ и къ водк не тянетъ, въ добрый часъ молвить.

— Безъ нея еле ноги таскаю,— отвтилъ мужъ и опять спросилъ:— Такъ, значитъ, ршили отойти-то. А?

— Вотъ дождемся, какъ выйдетъ Ниночка замужъ, и конецъ… Ромушку мн только жаль, ахъ, какъ жаль!.. Ровно сироту круглаго!

Степанъ Потаповичъ повеселлъ. Давно онъ уже подговаривалъ Мару Власьевну оставить домъ Ломовыхъ. Давно его кости просили покоя. Теперь, повидимому, желанный день былъ близокъ.

— А съ Натальей-то Алексевной, видно, дло у него вышло табакъ?— пошутилъ онъ.

— Но напоминай ты мн про нее!— оборвала она мужа,— не мути ты души моей! Какъ вспомню о ней, все нутро поворачивается. Не глядла бы на нее. Ну, зачмъ еще этотъ грхъ на душу взяли? Мало было такъ грховъ, что ли? Нтъ, надо было еще сироту взять да погубить…

Еще боле серьезнымъ тономъ, размахивая руками, она продолжала:

— Мн она что? Чужая! И не люблю я ее. А у меня за нихъ сердце переворачивается. Стыдъ и срамъ, что длаютъ. Взяли двочку, двочка — огонь, а они ее къ молодому человку въ опочивальню отправляютъ. Да гд-жъ это видано? И не говори имъ! Не мое, видишь, дло! Молодого человка на грхъ толкаютъ, а я молчи. Сама-то, Антонина-то, раскричалась даже, какъ я замтила, что не слдъ двочку безъ призора оставлять… Ну, да еще Ромушка блаженный, мертвецъ, какъ есть мертвецъ: его опасаться нечего, а Борисъ Николаевичъ не то.

Она понизила тонъ.

— Теперь къ нему бгаетъ, Наталья-то Алексевна, а имъ и горя мало. Заняты туалетами, такъ до нея и дла нтъ. А Богу-то кто отвтъ дастъ?— Они, чай!

И уже совсмъ таинственно она начала объяснять:

— Намеднись стыдить я ее начала. Говорю: ‘не пристало барышн такъ-то одной ходить’. Такъ куда теб. ‘Вамъ, говоритъ, Мара Власьевна, нтъ дла до того, какъ и куда я хожу’. Тонъ, знаешь, этакій приняла. Допрежь сего этого у нея не было, характеръ проявила, какъ за живое задли… Я-то давно знала, что въ ней сидитъ. Ласкова она, ласкова, что говорить, а въ свой носъ дуетъ, мала птичка, а ноготокъ востеръ. Не мое, видишь, дло! Что-жъ, она и права: не моя барышня! Какое мн до нея дло? Я и не о ней, а о томъ, что на нашъ домъ мараль пойдетъ. Изъ какого дома барышня по мужчинамъ бгаетъ да шашни заводитъ?— отъ господъ Ломовыхъ! Они сироту взяли да не доглядли за ней. Это хорошо? Это резонтъ? И что нынче за порядки? Средь благо дня барышня одна къ мужчинамъ ходитъ. Да гд это было прежде видано? Ну, хочетъ молодой человкъ жениться — обратись къ родителямъ, къ сродственникамъ, къ попечителямъ, а тутъ на — сами себ двушки жениховъ высватываютъ…

Осуждая новые порядки, вздыхая и охая, Мара Власьевна заявила, что чуетъ ея сердце, что все у нихъ не добромъ кончится.

Это предсказаніе могло бы вызвать смхъ, если бы оно дошло до кого-нибудь въ ломовскомъ дом. Тамъ вс ликовали и ждали только добра.

Апухтинъ былъ по уши влюбленъ въ Анну еодоровну, какъ можетъ влюбиться только мальчишка или старикъ. Всть о сдланномъ имъ Ломовой предложеніи быстро разнеслась по узду и по губерніи, и вс, у кого въ дом были невсты, не безъ зависти поздравляли Ломовыхъ. Сознаніе сдланнаго промаха мучило двушекъ-невстъ и ихъ матерей, даже не предполагавшихъ прежде, что Апухтинъ, старикъ Апухтинъ когда-нибудь можетъ еще разъ жениться. Вс считали его бирюкомъ, сухимъ человкомъ, неспособнымъ ни на какія увлеченія, кром занятій генеологіей и конскимъ заводомъ. И вдругъ вс узнали, что онъ влюбился, что онъ сдлалъ предложеніе Ломовой! Какъ тутъ было не завидовать? Чмъ ясне высказывалась зависть, тмъ сильне сознавала свое торжество Анна еодоровна: она брала крупный призъ, тмъ не мене этотъ призъ былъ такого рода, что ей было нужно постороннее удивленіе передъ нимъ, какой-то ободрительный шумъ, доказывающій ей самой, что побда точно велика. Браки по любви даютъ сами по себ сознаніе счастія, браки по расчету приносятъ тмъ боле наслажденія, чмъ больше вокругъ нихъ слышится завистливаго шипнья, ехидныхъ толковъ. Но не одни жители узда и губерніи были взволнованы встью о предстоящей свадьб — въ Москв эта всть еще боле взволновала извстный кружокъ.

У Апухтина въ Москв жила сестра, Дарья Александровна Апухтина, сердитая на весь міръ и чопорная старая два. Она упала въ обморокъ, узнавъ о намреніи брата, и тотчасъ же послала за своимъ племянникомъ и племянницей, жившими не по средствамъ и потому ожидавшими смерти дяди для поправленія своихъ длъ. Здсь сразу полился цлый потокъ ядовитыхъ и язвительныхъ фразъ:

— Онъ съ ума сошелъ! Его надо отдать подъ опеку! Надо образумить его! Этого такъ нельзя оставить!

И среди этихъ безсмысленныхъ и неосуществимыхъ угрозъ, вылившихся въ первую минуту подъ вліяніемъ сильнаго озлобленія, начались вопросы:

— Какая это Ломова? Кто такая? Какая-нибудь авантюристка?

— Разумется, авантюристка? Идетъ за старика, за некрасиваго старика,— на это нужно много наглости.

Племянница, Варвара Александровна Шидловская-Рожнова, наивная и глуповатая женщина-куколка, порхавшая по баламъ и театрамъ, влюбленная по уши въ своего красавчика мужа-кутилу, плакала, что ея семейное счастіе будетъ разбито, такъ какъ ея ‘Володька’ привыкъ жить хорошо, и дядя всегда имъ помогалъ.

— Володька не можетъ же жить на жалованье! Гроши какіе-то даютъ!— надувши губки, жаловалась она.— Володька принадлежитъ къ такому кругу, гд нельзя жить кое-какъ, это всю его карьеру испортитъ…

— Да, наконецъ, надо же прямо говорить,— замтилъ, ея братъ, Александръ Александровичъ Апухтинъ, надутый и чванный карьеристъ изъ ‘моментовъ’:— она его уморитъ и все можетъ перейти къ ней, если у нея будутъ дти.

— Ахъ, разв у такихъ бываютъ дти!— съ презрніемъ воскликнула тетка.— Это двушка съ улицы!

— Но она можетъ прибрать старика къ рукамъ,— сообразилъ племянникъ:— и заставить-его продать вс родовыя имнія, чтобы оставить капиталъ ей. Этого ему нельзя запретить.

— Это будетъ низко, низко со стороны дяди!— воскликнула племянница.

— А мое-то положеніе будетъ теперь хорошо,— продолжала озлобленно старуха.— Вдь нашъ почтенный Викторъ Ивановичъ начнетъ теперь меня эксплоатировать. До этого времени занималъ у дяди, а теперь ко мн и къ вамъ будетъ обращаться.

— Ну, нтъ, слуга покорный,— сухо замтилъ племянникъ.— Мн и такъ стыдно, что онъ мн двоюродный братъ. Разоряться же на него я не намренъ. Помогать ему, чтобъ онъ маралъ еще боле наше имя своимъ неприличнымъ поведеніемъ…

Молодой человкъ сдлалъ презрительную гримасу, говоря о неприличномъ поведеніи своего двоюродного брата. Самъ онъ былъ вполн приличнымъ офицеромъ и привыкъ вращаться въ лучшихъ кружкахъ Москвы. Его двоюродный братъ, Викторъ Ивановичъ Апухтинъ, былъ для него, какъ и для всей семьи, настоящимъ enfant terrible. Слухи о его продлкахъ и школьничествахъ облетали всю Москву, то говорили, что онъ якшается съ опасными людьми, то толковали о его любовныхъ похожденіяхъ, то разсказывали, что онъ истратилъ большія деньги на спасеніе кого-то, то указывали на крупный его проигрышъ,— и что было досадне всего, такъ это то, что этому ‘мальчишк’, какъ называла его родня, прощали все, какъ онъ только являлся куда-нибудь.

— И на что Виктору вчно нужны деньги? Его мать богата и высылаетъ ему Богъ знаетъ сколько,— замтила наивнымъ тономъ племянница Апухтина.— Онъ намъ бы могъ еще помогать. Володька иногда затрудняется ради какихъ-нибудь ста рублей, а Викторъ швыряетъ тысячи… какихъ-то нищихъ-санкюлотовъ, говорятъ, недавно спасъ…

— Ахъ, ради Бога не говори о немъ, мн стыдно вспомнить, что онъ носитъ нашу фамилію,— брезгливо оборвалъ сестру братъ.— Если онъ кончитъ Сибирью, то нужно будетъ еще благодарить за это Бога. Еще на-дняхъ мн говорили о такой его выходк на балу у князя Владиміра Николаевича, что мн пришлось только удивляться, какъ онъ остался цлъ… Нтъ, лучше не говорить о немъ… Но кто эта Ломова, вотъ что интересно…

Затмъ начались рысканья по Москв, чтобы узнать, не знаетъ ли кто-нибудь Ломовыхъ. Въ Москв никто ихъ не зналъ. Вроятно, впрочемъ, что и въ Петербург никто не отвтилъ бы на этотъ вопросъ, Ломовыхъ не знали и тамъ. Потомъ сестра Апухтина засла за письмо къ брату, написанное по-французски. Письмо состояло изъ двухъ мелко исписанныхъ листовъ почтовой бумаги и состояло наполовину изъ увщаній, обращенныхъ къ брату во имя ‘неба’ и во имя ‘Господа Бога’ не губить себя и подумать о своихъ дорогихъ родныхъ. Валеріану Александровичу выставлялось на видъ, что на немъ лежитъ священный долгъ поддержать Сашу, то-есть Александра Александровича Апухтина, и Варюшу, то-есть Варвару Александровну Шидловскую-Рожнову, во-первыхъ потому, что ихъ покойный отецъ, да проститъ его Господь Богъ, разстроилъ ихъ состояніе, попавъ тоже (въ письм это слово было подчеркнуто) на старости лтъ въ руки авантюристки, а во-вторыхъ, потому, что Саша подаетъ блестящія надежды и съуметъ выдвинуть впередъ ихъ имя, и Варюша такой наивный ребенокъ, что было бы гршно загубить ея судьбу, обречь ее и ея мужа на лишенія.

Получивъ письмо сестры, Апухтинъ даже не дочиталъ его: онъ торопился къ Ломовымъ и былъ въ самомъ радужномъ настроеніи, мене всего гармонировавшимъ съ душеспасительнымъ началомъ письма. Начало письма показалось Апухтину просто скучнымъ, пожалуй, немного обиднымъ.

— Старая два, что она понимаетъ!— проговорилъ онъ пожимая плечами и бросая на столъ недочитанное письмо сестры.— Говорятъ о моихъ годахъ… что значитъ для мужчины пятьдесятъ пять лтъ?.. Я еще совсмъ молодцомъ смотрю…

Онъ усмхнулся и съ необычайною живостью въ самомъ веселомъ настроеніи, сталъ кончать свой туалетъ, стоя передъ зеркаломъ и молодцовато выпятивъ впередъ грудь и животъ. Онъ точно смотрлъ молодцомъ, несмотря на свою тучность. Письмо, заброшенное на столъ, такъ и осталось недочитаннымъ.

Весь этотъ день Апухтинъ провелъ у Ломовыхъ и вернулся домой къ ночи. Его коляска, прохавъ по двору, остановилась у подъзда его дома, онъ съ помощью лакея вышелъ изъ нея и ужъ хотлъ пройти къ себ въ кабинетъ, когда лакей доложилъ ему, что сейчасъ пріхалъ Викторъ Ивановичъ.

— Викторъ Ивановичъ?— переспросилъ Апухтинъ не безъ удивленія.

— Точно такъ,— отвтилъ лакей.

Апухтинъ пожалъ плечами. Въ его голов мелькнула мысль: ‘сумасшедшій! вчно не предупредитъ и налетитъ, какъ снгъ на голову’. юный безалаберный племянникъ съ дтства возмущалъ его своимъ легкомысленнымъ поведеніемъ и покорялъ его сердце своимъ чистосердечіемъ. Онъ и старикъ вчно ссорились, чтобы мириться, и вчно мирились, чтобы тотчасъ поссориться. То и дло Валеріанъ Александровичъ получалъ письма отъ сестры о продлкахъ этого enfant terrible семьи,— то Викторъ проигрался, то связался съ какой-то падшей женщиной и вывозитъ ее съ собой въ ложи въ театръ, умышленно скандализируя всю свою родню и все избранное общество, то онъ сидитъ на гауптвахт за дерзости, то пропадаетъ среди какихъ-то лохматыхъ господъ,— но, жалуясь на этого ‘неприличнаго выродка семьи’, и старуха тетка, и Александръ Александровичъ, и Варвара Александровна въ затруднительныхъ обстоятельствахъ не брезгали выпрашивать черезъ него отъ Валеріана Александровича субсидіи себ, зная, что именно ему ни въ чемъ не можетъ отказать ‘избаловавшій на свою голову’ дядя. ‘Что ему надо?— мелькнуло въ голов Апухтина.— Самъ промотался или за Александра, или за Варю пріхалъ хлопотать? Или опять накуралесилъ, и надо выручать его?’ Но прежде чмъ онъ сообразилъ что-нибудь, на лстниц послышался веселый громкій голосъ племянника:

— А я, mon oncle, къ вамъ на бракосочетаніе прискакалъ.

Передъ старикомъ стоялъ статный, красивый молодой человкъ, въ разстегнутомъ военномъ мундир, съ густой шапкой черныхъ вьющихся волосъ, похожій скорй на мальчугана-школьника, чмъ на взрослаго серьезнаго человка. Онъ, не давъ дяд времени опомниться, заключилъ его въ свои объятія.

— Пусти! пусти! задушишь!— отбивался старикъ, стараясь смотрть строгимъ и недовольнымъ.— Шальной человкъ! не писалъ, не предупреждалъ и прискакалъ.

Но юноша не слушалъ и тискалъ старика-дядю, звонко смясь и показывая блестящіе блые зубы.

— Молодецъ! право молодецъ вы!— говорилъ онъ.— Вотъ такъ штуку выкинули! Ma tante потонула въ слезахъ. Варя тоже заливается слезами…

— Довольно! довольно!— съ досадой остановилъ его въ смущеніи старикъ.— Здсь же люди.

— Да разв они у васъ выучились но-французски?— засмялся Викторъ.

— Ты невыносимъ!— раздражительно сказалъ Валеріанъ Александровичъ, освобождаясь изъ его объятій.— Пойдемъ.

Они -прошли въ комнаты.

— Дядя, я приказалъ подать чай и закусить,— замтилъ племянникъ.— Голоденъ я, какъ собака…

— Ну, хорошо, хорошо,— отвтилъ дядя.— Я сейчасъ приду въ столовую.

Викторъ Ивановичъ направился къ столовой, и черезъ минуту тамъ уже раздавался его звонкій смхъ: онъ вертлся и тормошилъ степенную старушку, ключницу Апухтина, улыбавшуюся въ отвтъ на его шутки и приговаривавшую только:

— Викторъ Ивановичъ, батюшка, вдь вы теперь уже не кадетикъ…

— Умру кадетомъ, Марья Савишна, сто лтъ проживу и умру кадетомъ!— уврялъ онъ ее самымъ искреннимъ тономъ.

Наконецъ въ столовую явился и переодвшійся Валеріанъ Александровичъ… Экономка спросила его, желаетъ ли онъ чаю. Онъ отвтилъ утвердительно. Она стала хозяйничать.

— А, вы знаете, дядя, я вдь бжалъ изъ Москвы,— началъ по-французски Викторъ Ивановичъ, набивая ротъ дой.— Ваша свадьба какъ нельзя боле пришлась кстати: предлогъ къ бгству.

— Долги опять?— мелькомъ спросилъ Валеріанъ Александровичъ.

— А, ба! Я отъ долговъ никогда не бгалъ еще!— возразилъ съ гримасой племянникъ.— Нтъ, опять женщина! Господи, когда это кончится!— съ комическимъ отчаяніемъ воскликнулъ онъ.— Вообразите, опять соблазнила новая жена Пентефрія, забрала въ руки, спеленала, начала водить на помочахъ. Я, дядя, убжалъ: объявилъ, что вы женитесь,— что вы меня приглашали на свадьбу, что я долженъ хать,— и удралъ.

Онъ передохнулъ, торопливо сълъ кусокъ холоднаго цыпленка и заговорилъ снова:

— Вы мн не писали, вы меня не приглашали на свадьбу, недобрый человкъ, но когда начались у насъ слезы и обмороки, то волей-неволей мн сообщили тайну.

Старикъ Апухтинъ опять нахмурился. На его лиц выразилось недоумніе. Какія слезы? какіе обмороки?

— Слезы? Обмороки? Что ты хочешь этимъ сказать?— спросилъ онъ, пожимая плечами.

— Какъ, что?— спросилъ племянникъ, недоумвая въ свою очередь.— Вы же женитесь — какъ же не плакать и не падать въ обморокъ??

Апухтинъ снова нетерпливо пожалъ плечами, начиная серьезно сердиться.

— Говори, какъ слдуетъ! кажется, можно отбросить въ сторону шутки хоть теперь,— отрывисто сказалъ онъ.

— Дядя, да вдь это же комедія, настоящая комедія!— расхохотался Викторъ.

— Я тебя еще разъ прошу говорить безъ гаерства!— уже совсмъ раздражительно произнесъ Валеріанъ Александровичъ.— Что у васъ тамъ случилось? Кто плачетъ? О чемъ? Если началъ говорить, то объясняй толкомъ.

Викторъ вспыхнулъ. Онъ воспламенялся, какъ порохъ, когда съ нимъ говорили грубо и рзко.

— Я вовсе не затмъ пріхалъ, чтобы разсказывать, что случилось, такъ какъ это вамъ извстно и безъ меня,— запальчиво отвтилъ онъ.— Или вы думаете, что я наушничать явился?

Онъ отодвинулъ отъ себя приборъ и заходилъ по комнат, засунувъ руки въ карманы панталонъ.

— Этого только недоставало, чтобы вы считали меня способнымъ на мерзости. Это чортъ знаетъ что такое!

Онъ быстро сталъ застегивать сюртукъ.

— Ты это что?— спросилъ Валеріанъ Александровичъ.

— ду обратно! что мн тутъ длать?

Онъ въ эту минуту былъ совсмъ похожъ на расптушившагося мальчугана. Старикъ усмхнулся, пожимая плечами.

— Садись и говори!— сказалъ онъ.

— Ничего я не буду говорить!— отрывисто отвтилъ племянникъ.

— Такъ зачмъ же ты прізжалъ?

— На свадьбу къ вамъ, познакомиться съ будущей моей теткой халъ, а не сплетничать. Что длается у насъ, вы знаете безъ моихъ докладовъ изъ письма.

— Изъ какого письма?

— Извстно, изъ какого — письма ma tante.

— Я его не читалъ…

Викторъ Ивановичъ внезапно остановился, въ недоумніи посмотрлъ на дядю и не выдержалъ, расхохотался.

— О, дядя, дядя! Гд же ваша аккуратность, дловитость, точность? О, стыдъ! Вы, должно-быть, влюблены, какъ кадетъ!

Валеріанъ Александровичъ сконфузился и могъ только проговорить:

— Дуракъ! дуракъ! Съ тобой положительно нельзя говорить серьезнымъ людямъ! положительно, нельзя.

Но племянникъ уже душилъ его въ объятіяхъ и тормошилъ его, приставая, чтобы онъ разсказалъ, хороша ли его невста, любитъ ли она его, блондинка или брюнетка, какъ онъ полюбилъ. Старикъ впервые посл долгихъ лтъ чувствовалъ себя въ роли пойманнаго въ шалости школьника и не зналъ, какъ выпутаться изъ этого допроса. Ему, немолодому, серьезному человку, было неловко признаваться въ любви передъ этимъ мальчуганомъ. Онъ попробовалъ сдлать сердитый видъ, но на него сыпались горячіе поцлуи, онъ постарался равнодушно отвтить, что надо же ему въ его положеніи въ губерніи имть хозяйку въ дом, но его обрывали на первомъ слов, заявляя, что онъ говоритъ неправду, что онъ влюбленъ, влюбленъ, какъ мальчишка. Совсмъ растерянный, но въ то же время счастливый, Валеріанъ Александровичъ, наконецъ, пробормоталъ:

— Ну? влюбился, влюбился! Отстань!

— Браво, браво! нашего полку прибыло!— захлопалъ руками Викторъ, прыгая по комнат.— Ахъ, дядя, сколько глупостей я теперь могу надлать, потому что вы ихъ надлаете еще больше!

Прошло боле получаса, когда старику удалось успокоить бурное настроеніе племянника и разспросить его обо всемъ, что произошло въ семь Апухтиныхъ въ Москв. Викторъ Ивановичъ наотрзъ отказался разсказывать и заставилъ дядю прежде всего отыскать письмо тетки. Затмъ они вмст прочли это посланіе. Только теперь Валеріанъ Александровичъ понялъ сущность дла: оскорбительные намеки на его невсту, какъ на авантюристку, боязнь, что онъ лишитъ наслдства Александра и Варвару, неприличныя замчанія о томъ, что въ его лта очень рискованно жениться, такъ какъ молодая жена можетъ запачкать честь ихъ фамиліи, тогда какъ на эту фамилію и безъ того кладутъ пятна нкоторые ея члены своимъ легкомысленнымъ и невозможнымъ поведеніемъ.

— Это въ мой огородъ!— перебилъ дядю Викторъ Ивановичъ со смхомъ.

Но Валеріану Александровичу было не до шутокъ. Его лицо горло отъ негодованія. Онъ отбросилъ съ презрніемъ это письмо и заходилъ по комнат.

— Какъ это пошло, какъ это мелко!— бормоталъ онъ, ощущая гадливое чувство.

Онъ былъ слишкомъ богатъ, слишкомъ джентльмэнъ, чтобъ быть мелочникомъ, корыстолюбцемъ, интриганомъ. Вс эти качества пробуждшіи въ немъ отвращеніе, какъ прикосновеніе къ потной и грязной рук. Виктора Ивановича охватило раскаяніе: зачмъ онъ пріхалъ? не пріхалъ бы онъ, дядя и не зналъ бы ничего этого, бросивъ письмо. Теперь же вышло такъ, точно онъ, Викторъ, вздумалъ наушничать. Быстро поддающійся всякимъ впечатлніямъ, онъ смотрлъ теперь сконфуженнымъ и началъ неумло выгораживать родныхъ. Это они взволновались подъ первымъ впечатлніемъ. Это пройдетъ. Нечего думать объ этомъ. Теперь они сами, конечно, стыдятся за это письмо. И чортъ дернулъ его, Виктора, говорить объ этихъ пустякахъ. Вообще онъ такой втреникъ, что ему уши рвать еще надо. Вчно надлаетъ глупостей. Онъ наивно путался, обляя родныхъ и обвиняя себя. Старикъ, наконецъ, овладлъ собою, подошелъ къ нему и положилъ на его плечи руки, ласково смотря ему въ глаза.

— Полно, мальчикъ! Ты сдлалъ мн большую услугу и не повредилъ никому,— сказалъ онъ мягко.— Не волнуйся!

Онъ опять заходилъ по комнат, взявъ племянника подъ руку.

— Никого я не лишу наслдства, никого не ограблю, даже сердиться ни на кого не буду,— проговорилъ онъ.— За что? Все это въ порядк вещей… Но этотъ разговоръ открылъ мн глаза на мои обязанности. Я влюбился и потерялъ голову, забылъ, что я могу умереть не сегодня, такъ завтра и оставить жену, если не нищей, то все же недостаточно богатой для того, чтобъ поддерживать тотъ образъ жизни, къ какому она привыкнетъ, живя со мной…

Онъ мягко улыбнулся.

— Когда-нибудь она сама скажетъ теб спасибо, узнавъ, что ты навелъ меня случайно на мысль о необходимости обезпечить ее на случай моей смерти.

Онъ покачалъ раздумчиво головой.

— И какъ это не пришло мн прежде въ голову? Люблю двушку, длаю ее своею женой и не заглядываю въ будущее, точно меня и не касается то, что будетъ съ ней посл моей смерти. Это непростительный эгоизмъ.

Старикъ говорилъ тихо и мягко. Викторъ слушалъ его вполн серьезно и наконецъ неожиданно спросилъ:

— Дядя, она вполн достойна васъ? да?

Старикъ взглянулъ на его лицо — на этомъ лиц отражалось нжное чувство любви, сыновней любви къ доброму отцу.

— Я надюсь,— отвтилъ Валеріанъ Александровичъ, пожимая руку молодого человка.

Уже начало свтать, когда они разошлись.

Старикъ Апухтинъ долго еще не могъ уснуть. Мысли о духовномъ завщаніи, о будущей жизни съ женой бродили въ его голов. Среди этихъ думъ мелькала мысль о Виктор, какъ о виновник того, что будущее Анны еодоровны будетъ обезпечено. ‘C’est un brave garon!’ повторялъ старикъ и досадовалъ, что разныя вншнія условія, обычаи и приличія не даютъ ему права оставить все свое имущество этому ‘мальчику’, лишивъ наслдства всю остальную родню. Передумывая все это, онъ мягко улыбнулся.

— Впрочемъ,— прошепталъ онъ:— что же думать объ этомъ… Ему самому это, вроятно, и въ голову не приходило никогда. Завщай я ему все — онъ разорвалъ бы духовное завщаніе и послалъ бы меня къ чорту за оскорбленіе… Странный мальчуганъ, весь еще въ броженіи. Что-то изъ него выйдетъ?..

Потомъ его мысли снова перешли къ Ломовой. Онъ озабоченно думалъ о томъ, что ей грозятъ впереди мелочныя столкновенія съ его родней. Нужно будетъ сдлать все, чтобы избавитъ ее отъ этого.

Дня черезъ два онъ былъ снова у Ломовыхъ и улучилъ свободную минутку, чтобъ поговорить съ Анной еодоровной наедин. Осторожно и съ оговорками онъ замтилъ Ломовой, что онъ тотчасъ же посл свадьбы долженъ позаботиться объ ея обезпеченіи.

— Какъ ни грустно въ такіе дни думать о смерти,— замтилъ онъ ей:— но долгъ каждаго порядочнаго человка предвидть ея возможность и сдлать необходимыя на этотъ случай распоряженія. Я только тогда и буду вполн спокоенъ, когда буду увренъ, что моя смерть не поставить васъ въ стснительное положеніе.

Анна еодоровна слегка вспыхнула, точно ее задли за больное мсто, и проговорила сдержанно, но немного надменно:

— Если бы меня постигло это несчастіе, то врно меня мене всего заботилъ бы вопросъ о томъ, придется ли мн жить на т маленькія средства, на какія я жила, слава Богу, до сихъ поръ, или я буду располагать боле крупнымъ состояніемъ.

Апухтинъ взялъ ея руку и поднесъ къ своимъ губамъ.

— Не сердитесь на меня за то, что я хочу, чтобы вы были вполн независимы и обезпечены даже и тогда, когда я уже не увижу этого,— просто сказалъ онъ.— Надо смотрть на вещи трезво. Мы уже не дти. Смерть является часто безъ предостереженій, и къ ней нужно быть всегда готовымъ. Если на васъ тяжело отзовется этотъ ударъ, то для чего же еще усиливать его разными мелкими непріятностями, неразлучными съ перемной матеріальныхъ средствъ. Врьте мн, что самое горе чище, когда съ нимъ не связаны вопросы о деньгахъ, о перемн въ средствахъ, о лишеніи матеріальныхъ удобствъ.

На минуту онъ остановился, потомъ заговорилъ снова.

— Я, какъ и вы, не думалъ вовсе объ этомъ до прізда Виктора. Викторъ напомнилъ мн о моихъ обязанностяхъ.

— Викторъ Ивановичъ?— не безъ удивленіи спросила Анна еодоровна, уже познакомившаяся съ племянникомъ Валеріана Александровича и увидавшая въ немъ только ‘мальчика’.

— Да, онъ, это милый, благородный юноша! Къ несчастію, не вс мои родные похожи на него. При моей жизни вамъ не придется сталкиваться съ ними, если вы не захотите этого сами, но въ случа моей смерти вамъ, оставшись безъ правъ по духовному завщанію, пришлось бы считаться съ этими людьми. Я этого не желалъ бы, какъ ради васъ, такъ и ради нихъ. Эти тяжбы изъ-за наслдства всегда оскорбительны, всегда унизительны для обихъ сторонъ.

Онъ наклонился немного ближе къ ней.

— Я сказалъ вамъ все откровенно. Вы не сердитесь на меня?

Въ его голос было что-то отечески нжное, заботливое. Выраженіе его лица было мягко и добродушно. Въ эту минуту это былъ симпатичный, благородный и добродушный старикъ. Лицо Анны еодоровны прояснилось улыбкой. Она сознавала, что этотъ человкъ — будетъ и думать, и жить только ею и для нея.

— Я не сержусь,— отвтила она, ласково взглянувъ на него, и прибавила съ кокетливой улыбкой:— но я не хочу, чтобы вы говорили о смерти. Никогда, никогда! Это уговоръ!

— Хорошо,— сказалъ онъ, глядя на нее уже влюбленными глазами.— Этотъ уговоръ мн тмъ легче исполнить, что теперь мн хочется думать только о жизни, безконечно долгой, безконечно счастливой.

Его лицо, за минуту передъ тмъ серьезное и задумчивое, опять приняло выраженіе слащавости и глуповатаго умиленія,— выраженіе влюбленнаго старика. Анна еодоровна поспшила прервать продолженіе нжныхъ изліяній. Она все еще не могла привыкнуть къ нему, когда онъ смотрлъ на нее именно такъ, какъ въ эту минуту…

Когда Апухтинъ ухалъ, Анна еодоровна долго ходила въ волненіи по своей комнат, стараясь думать о разныхъ пустякахъ и невольно думая только о томъ, что сегодняшній разговоръ разогналъ единственную тучку, омрачавшую ея будущее. Правда, она сама до этого объясненія не думала о томъ, что будетъ, если Апухтинъ умретъ: торжество было слишкомъ велико, чтобы омрачать его мрачными предчувствіями. Но теперь слова Апухтина выяснили ей, что, выходя замужъ за него, за старика, могущаго умереть внезапно не сегодня, такъ завтра, она рисковала остаться вдовой и получить только незначительную часть наслдства. На минуту ей стало жутко. Но она тотчасъ же опомнилась и приняла равнодушный видъ. Теперь этого несчастія вдь не случится, и посл смерти мужа она будетъ богата, будетъ имть возможность не возвращаться подъ родительскій кровъ, не зависть отъ милостей брата. Ей не хотлось думать объ этомъ, но она думала объ этомъ теперь помимо своей воли. Сознаніе, что она никогда, никогда не будетъ боле въ стснительныхъ обстоятельствахъ, поднимало ея духъ, радовало, веселило ее. И среди этихъ думъ ни на секунду не сжалось болзненно ея сердце при мысли, что ея будущій мужъ можетъ скоро умереть…

Черезъ день, когда у Ломовыхъ были снова оба Апухтины, къ нимъ захала Кожухова. Здороваясь со всми, она замтила Анн еодоровн, оглядывая ее зоркимъ взглядомъ.

— Ты съ каждымъ днемъ хорошешь и расцвтаешь.

— Я вполн счастлива и довольна, ma tante,— отвтила Анна еодоровна.

— Да? Я рада за тебя,— проговорила тетка.

Старикъ Апухтинъ слышалъ эти короткія фразы и находился въ блаженномъ состояніи. Узжая отъ Ломовыхъ, онъ крпко поцловалъ руку Анны еодоровны, тихо проговоривъ ей:

— Вы сегодня сдлали меня еще счастливе, чмъ я воображалъ.

Она вопросительно взглянула на него.

— Я не объясняю вамъ причины,— пояснилъ онъ свои слова.— Вы сами ее угадаете.

Она угадала и улыбнулась.

— Разв вы сомнвались?— спросила она мелькомъ.

— О, нтъ, нтъ! Но я такъ счастливъ, что случайно уловилъ эти слова…

Она сознавала, что она окончательно вскружила ему голову. Это поднимало въ ней гордость, чувство торжества. Это чувство иногда испытываютъ артистки въ минуты шумнаго успха, забывая о томъ, кто имъ рукоплещетъ — невжды, нравственные и умственные уроды или истинные цнители. Она тоже не разбирала вопроса о томъ, точно ли счастіе быть обожаемой старикомъ, некрасивымъ, смшнымъ въ своей влюбленности.

Она прошла въ свою комнату и стала раздваться передъ зеркаломъ, смотря на свое отраженіе съ выраженіемъ гордости и торжества. Да, точно, она расцвла за послднее время.. Когда она явится въ свтъ, вс будутъ поражены ея красотой, около нея будетъ масса поклонниковъ. Она думала объ этомъ такъ, какъ будто она готовилась выйти на театральные подмостки.

Свадьба Анны еодоровны должна была состояться въ сентябр. Апухтинъ нетерпливо торопился жениться. Это приводило всхъ въ восторгъ, и если о чемъ тужили, такъ о томъ, что посл свадьбы Анны еодоровны семь придется остаться въ деревн. Нельзя же бросить здсь Рому одного. Женился бы онъ на Наташ, тогда другое дло. А теперь ради него придется жить и зимой въ деревн. Его исторія еще слишкомъ свжа въ памяти петербуржцевъ, чтобы думать опредлить его тамъ или ввести въ общество. Нужно дать время забыть ее. Да, наконецъ, позволятъ ли ему теперь вернуться въ столицу, не рано ли хлопотать объ этомъ? еодоръ Романовичъ и Антонина Аркадьевна, не стсняясь, при сын высказывали свои стованія на то, что имъ придется изъ-за него проскучать зиму въ деревн. Въ душ Ромы поднималось горькое чувство. ‘Поперекъ дороги у всхъ стою’, думалось ему, и снова появлялась мысль, что надо все покончить разомъ. Нсколько разъ онъ уже мрачно задумывался въ своей комнат, держа въ рукахъ бритву или ножъ. И каждый разъ по его тлу пробгала дрожь при мысли о самоубійств. Онъ отбрасывалъ эти искушающія орудія смерти и бросался на постель, восклицая:

— Нтъ, нтъ, даже на это не хватитъ силъ.

Иногда онъ чувствовалъ къ себ почти презрніе, иногда въ ум проходила оправдывающая слабодушіе мысль, что надо жить наперекоръ всему. Въ памяти откуда-то всплывали выученные еще въ дтств стихи Грессе:

Malgr tout le jargon de la philosophie,

Malgr tout les chagrins, ma foi, vive la vie!

И тутъ же онъ уличалъ себя:

— Ищу оправданія своей трусости!

IV.

Въ уздный городъ, находившійся недалеко отъ Ломовскаго, въ самые послдніе дни августа ежегодно стекались массы богомольцевъ не только со всей губерніи, но и съ разныхъ концовъ Россіи. Въ эти дни въ подгородномъ мужскомъ монастыр праздновали годовщину появленія чудотворной иконы. По этому поводу устраивался крестный ходъ къ мсту ея появленія. Довольно долго въ давніе годы изъ-за этой иконы шли нкоторыя пререканія между городскимъ соборомъ и монастыремъ, такъ какъ икона явилась подъ самымъ городомъ, и соборъ хотлъ поставить ее у себя. Однако монастырю удалось отстоять икону за собою. Городское духовенство должно было удовлетвориться тмъ, что его приглашали участвовать въ крестномъ ход и въ службахъ, совершаемыхъ въ этотъ день въ монастыр и на мст явленія иконы. Извстные доходы перепадали въ эти дни и городу, но, тмъ не мене, масса богомольцевъ наполняла главнымъ образомъ монастырь, его гостиницу и монастырскую слободку. Вс окрестные помщики, не говоря уже о народ, съзжались на этотъ праздникъ, продолжавшійся три дня. Задолго до него о немъ уже толковали въ обществ мстныхъ землевладльцевъ. Эти толки побудили и Ломовыхъ хать въ монастырь, тмъ боле, что туда собирались и Кожуховы. Апухтинъ и его племянникъ тоже любезно согласились хать съ Ломовыми. Иволгины, поддаваясь просьбамъ молодыхъ Кожуховыхъ, ршились въ свою очередь присоединиться къ остальному обществу. Правда, Бориса Николаевича соблазняло не столько общество Кожуховыхъ, сколько возможность побыть съ Наташей. Онъ и она сговорились встртиться въ монастыр и провести день вмст, проектируя заране, что они отдлятся отъ общества въ монастыр и вдвоемъ будутъ присутствовать на богомольи. Сборы къ этой поздк оживили всхъ. Молитвенное настроеніе едва ли охватывало кого-нибудь изъ нихъ, но всмъ улыбалась эта поздка, какъ развлеченье отъ скуки, какъ веселое partie de plaisir, какъ возможность провести день-другой не по обычному шаблону. Отказался хать одинъ Романъ. Его даже удивило, зачмъ дутъ вс остальные члены ихъ кружка. Но когда толки о поздк стали длаться все боле и боле возбужденными, когда начались приготовленія къ дорог, когда онъ услыхалъ, что на богомолье отправляется и Мара Власьевна, и Степанъ Потаповичъ, и Шершовы, и Аквилоновъ, его охватилъ какой-то безотчетный страхъ: кругомъ все точно вымретъ, и онъ останется одинъ на два, на три дня. Это его пугало.

Съ нкотораго времени онъ сталъ серьезно бояться одиночества, охраняя себя инстинктивно отъ мрачныхъ намреній. Молодая жажда жизни все сильне и сильне сказывалась въ немъ, чмъ чаще являлась мысль о самоубійств. Раза два-три онъ, оставшись одинъ, уже направлялся къ придорожному кабачку, гд онъ уже разъ напивался пьянъ посл памятнаго ему пира у Кожуховыхъ. Здсь онъ снова напился, ища забвенія въ вин. На время это поднимало его упавшія силы и, захмелвъ, онъ храбрился:

— Что я въ самомъ дл, напустилъ на себя мрачности?— разсуждалъ онъ.— Живутъ же другіе, какъ скоты живутъ… пьютъ, дятъ, спятъ… ну, и будемъ такъ жить… Нирвана еще не уйдетъ…

Онъ начиналъ разсуждать о томъ, какъ кто живетъ кругомъ. Разбиралъ по косточкамъ внутреннюю жизнь всхъ окружающихъ его людей. Вс, въ сущности, довольны своею судьбою, беззаботно проводятъ дни, даже искренно веселятся. Пожалуй, въ душ смются надъ нимъ. Да, и смются! Онъ съ особенной злобой вспомнилъ беззаботное лицо Виктора Ивановича Апухтина. Этотъ человкъ сразу пробудилъ непріязненное чувство въ душ Ромы. Безшабашно веселый, полный неперебродившихся силъ, онъ, познакомившись съ Ромой, шутливо спросилъ его:

— Что это вы точно лимоновъ нались?

Рому покоробило отъ этого фамильярнаго тона, и онъ отвтилъ дерзостью. Викторъ Ивановичъ не разсердился, повидимому, удивился только и тономъ товарища замтилъ:

— Да не кипятитесь! Вдь я же пошутилъ, потому что не понимаю, какъ можно въ наши годы напускать на себя такую меланхолію… Мн вотъ еще школьничать хочется, веселиться, жить…

Рома раздражительно пожалъ плечами и насмшливо отвтилъ:

— Всякому свое! Вы вонъ, кажется, въ солдатики играете съ дворовыми ребятишками.

— Какъ же! какъ же!— съ веселымъ смхомъ воскликнулъ Апухтинъ.— Цлое войско у меня. Я его, еще будучи ребенкомъ, сформировалъ и все новыхъ рекрутовъ потомъ набиралъ въ него… Забавный народъ эти ребятишки… Право, если бы я остался безъ гроша, или опростился, я пошелъ бы въ сельскіе учителя. Очень ужъ я люблю эту дтвору.

Дйствительно, Викторъ Ивановичъ въ каждый пріздъ къ дяд, еще во времена своего кадетства, забавлялся съ дворовыми ребятами, составляя изъ нихъ войско и обучая ихъ маршировк, гимнастик, стрльб, штурмамъ крпостей и тому подобному. Эта забава повторялась имъ и теперь, несмотря на то, что старикъ Апухтинъ наставительно замтилъ ему:

— Ты же уже не ребенокъ!.. Это… это… ну, однимъ словомъ, роняешь себя…

Викторъ Ивановичъ только засмялся и отвтилъ, что ему гораздо интересне возиться съ ребятишками, чмъ сплетничать въ кругу взрослыхъ. Это, впрочемъ, не мшало ему быть въ дружескихъ отношеніяхъ съ Иволгиными и Кожуховыми, очень любившими молодого Апухтина, хотя и называвшими его школьникомъ. Рома длалъ гримасы, когда Иволгинъ и Кожуховы говорили при немъ о своихъ симпатіяхъ къ Виктору Ивановичу.

— Шутъ гороховый, потому и любятъ его,— бормоталъ онъ, выходя изъ кабака.— Шутамъ вообще везетъ… Ну, что-жъ, попробую и я шутить… Отчего не шутить, если и вся жизнь — пустая и глупая шутка?.. Будемъ шутомъ среди шутовъ… Вотъ Геліотроповъ тоже превратился въ шута и ничего — поятъ его господа Кожуховы…

Но хмель проходилъ быстро, тогда упадокъ силъ длался еще ощутительне, болла голова, все тло было какъ бы разбитое, въ мозгу роились снова невеселыя думы, все бсило его — и цвтущій видъ Наташи, и самодовольное выраженіе лица сестры, и болтовня отца, вертвшагося на каблучкахъ, и новые мотивы нытья у матери, тосковавшей о томъ, что она не скоро увидитъ тріумфы Нины въ Петербург. Ему было тяжело съ этими людьми, но покуда онъ былъ съ ними, въ немъ брали надъ всмъ верхъ раздраженіе на нихъ, желаніе надлать имъ дерзостей и колкостей, безъ нихъ же оставался только упадокъ силъ, угнетенное состояніе духа и мысль о смерти. Онъ началъ подмчать въ себ пугавшіе его симптомы возвращенія къ одной и той же мысли съ однихъ и тхъ же словъ. Начиналъ онъ думать всегда съ одного и того же, съ мысли, что жить не стоитъ, потомъ являлся страхъ передъ смертью, желаніе жить наперекоръ всему, потребность подбодриться или виномъ, или раздраженіемъ на людей среди людей, затмъ временное возбужденіе смнялось опять упадкомъ силъ, угнетеннымъ состояніемъ духа, и тотъ же процессъ мыслей начинался снова. Это было страшное верченье мысли въ одномъ и томъ же бличьемъ колес. ‘Ужъ не схожу ли я съ ума?’ спрашивалъ онъ самъ себя и слдилъ за своими дйствіями, за ходомъ своей мозговой работы. Въ ход мысли не было никакихъ перемнъ, повторялось все то же, все то же. Его охватывалъ страхъ. Сойти съ ума — о, лучше ужъ смерть! Нтъ, надо развлекаться, надо искать разсянія. Онъ опять заходилъ въ кабачокъ, къ Кожуховымъ, къ Иволгинымъ. Но вс эти встрчи бсили его. Борисъ Николаевичъ пробуждалъ въ немъ теперь почти ненависть. Для Иволгина эта время было самымъ счастливымъ временемъ жизни. Сознаніе, что онъ любимъ Наташею, подняло его духъ. Не объявляя еще никому о своихъ планахъ, онъ переживалъ чудную пору чистой любви — тайныхъ рукопожатій, мимолетныхъ разговоровъ при всхъ, тайкомъ отъ всхъ, въ укромномъ уголк, прогулокъ вдвоемъ гд-нибудь въ глухой алле, поэзіи, переживаемой только разъ въ жизни. Рядомъ съ этимъ у Иволгина явилась оживленная дятельность: онъ и Кожуховы сильно агитировали въ узд, подготовляя выборную кампанію по земству. Кожуховъ старшій и Иволгинъ были твердо убждены, что они останутся къ концу этого года побдителями на выборахъ, и подготовляли для себя надежную почву. Заходя къ Иволгину, Романъ почти каждый разъ заставалъ здсь кого-нибудь изъ земцевъ среди оживленныхъ толковъ и споровъ.

— Вы точно переворотъ приготовляете,— говорилъ онъ.

— А ты думаешь какъ? Переворотъ и готовимъ,— замчалъ Иволгинъ.

— Отечество спасаете?

— Ну, положимъ, не отечество, а нашъ уздъ поочистимъ-таки, и то хорошо.

Владиміръ Кожуховъ съ обычнымъ дидактизмомъ говорилъ:

— Нельзя же, Рома, до старости оставаться будирующими мальчиками, нужно и дло длать…

Романъ горячился, доказывалъ, что то, что называютъ серьезнымъ дломъ, въ конц концовъ есть переливанье изъ пустого въ порожнее, черпанье воды ршетомъ. Вс снисходительно умолкали, не возражая ему, или начинали безцеремонно бесду о своихъ длахъ. На него, несмотря на его годы, смотрли, какъ на мальчика…

Романъ презрительно смотрлъ на оживленное мужественное лицо Иволгина, на здоровяка Владиміра, и мысленно повторялъ, что ему тошно видть этихъ, какъ говорилъ, ‘самодовольныхъ людишекъ’.

А тутъ подвертывался Викторъ Ивановичъ и, звонко смясь, уличалъ его:

— Ахъ, вы непослдовательный человкъ! Меня ругаете за школьничества и игру въ солдатики, а Бориса Николаевича и Володю обличаете за стремленіе къ переворотамъ. Какъ же на васъ угодить?

— А вы думаете, что это не та же игра въ солдатики?— съ ироніей произносилъ Романъ.

Викторъ Ивановичъ вопросительно взглядывалъ на него и простодушно спрашивалъ:

— Такъ что же длать?

Романъ пожималъ плечами, не зная, что отвтить. Онъ со своей точки зрнія могъ бы отвтить только одно:

— Не жить вовсе.

А жить хотлось, и онъ шелъ къ этимъ людямъ, чтобы хотя злиться на нихъ.

О немъ почти забыли во время приготовленій къ богомолью, такъ какъ знали, что онъ не подетъ туда, когда онъ внезапно заявилъ, что онъ тоже детъ… Выхать на богомолье ршили подъ вечеръ, когда спадетъ немного жаръ, хать на разсвт было бы слишкомъ утомительно и для людей, и для лошадей. Экипажи подъхали къ крыльцу барскаго дома часу въ девятомъ, и вся компанія тотчасъ же начала размщаться въ экипажахъ. Подъ козлы кучеровъ и позади колясокъ слуги торопливо привязывали корзинки съ провизіей, посуду, вино. Посл нсколькихъ минутъ неизбжной суматохи, полной веселаго шума и гама, толкотни и недоразумній, все было прилажено, вс были на своихъ мстахъ и раздалось желанное:

— Трогай!

Кучера подобрали вожжи, крикнули съ присвистомъ: ‘Ну, ну, голубчики!’ — и коляски скрипя, колыхаясь, грузно покатились по мягкой деревенской дорог, поднимая столбы легкой пыли. Изъ Ломовскаго дорога шла сначала лсомъ, до большого тракта, въ прохладной тни, наполненной ароматомъ и влажностью. Потомъ на большомъ тракт лсъ разомъ кончился, и по об стороны пути потянулись поля, поля и поля. Здсь было относительно свтло, и воздухъ не остылъ посл дневного зноя. Сразу выхавъ на этотъ широкій просторъ, кучера должны были, сдержать лошадей и умрить ихъ шагъ, такъ какъ вся лента большой дороги сплошь захлебнулась отъ пшеходовъ, телгь, тарантасовъ, одноколокъ, какихъ-то допотопныхъ колымагъ, можетъ-быть, выдвигавшихся изъ сараевъ только разъ въ годъ, именно на эти дни. Кто-то въ коляск, гд сидлъ Романъ, замтилъ, что здсь какъ на Невскомъ проспект въ четыре часа пополудни зимою. Замчаніе было справедливо только относительно многолюдства, но не относительно характера массы, наполнявшей пространство. Шелъ и халъ почти исключительно народъ, особенно много было двокъ и бабъ, иногда босыхъ, но въ пестрыхъ и яркихъ одеждахъ, эти босоногія щеголихи несли обувь въ рукахъ, изрдка хали многочисленныя купеческія семьи, набившіяся въ повозки, какъ сельди въ бочк, еще рже приходилось обгонять господскіе экипажи. Порой коляски обгоняли цлыя партіи слпцовъ съ длинными палками въ рукахъ, съ дтьми-поводырями. Подчасъ, он обгоняли какія-то ручныя телжки, гд подъ грудой пестраго тряпья вырисовывались странныя формы живыхъ существъ юродивыхъ-уродовъ, дтей-калкъ, полумертвыхъ больныхъ. Кое-гд близъ дороги лежали, отдыхая, человческія фигуры съ видомъ изнеможенія отъ усталости. У всхъ пшеходовъ были въ рукахъ, на палкахъ и за плечами узелки съ провизіей, съ разными дарами. Въ одномъ мст коляски обогнали немолодую женщину, несшую живого теленка, очевидно по обту въ даръ монастырю. Мрное укачиванье коляски, пестрящее въ глазахъ движеніе толпы, теплый и неподвижный, пропитанный ароматомъ воздухъ ночи, все это нагоняло сонъ, и скоро вс въ коляскахъ смолкли, точно погрузились въ безмолвное созерцаніе. Даже въ этомъ экипаж, гд сидли Рома, Кожуховы, Иволгинъ и молодой Апухтинъ, немилосердно смшившій общество своими шутливыми наблюденіями, мало-по-малу разговоръ притихъ, и сладкая дремота охватила всхъ…

Не спалъ только Рома…

Прижавшись въ самый уголъ коляски, онъ глядлъ задумчивыми глазами на эту несмтную толпу богомольцевъ. Иногда, какъ бы утомясь смотрть на нее, онъ поднималъ глаза къ темному небу, сверкавшему теперь милліонами яркихъ мигающихъ звздъ. Какое-то смутное, томящее чувство охватило его всего. Онъ позабылъ вс свои обманутыя надежды, позабылъ слышанныя еще недавно слова Наташи, разбившія его послднія надежды, все это отошло куда-то далеко передъ развернувшейся передъ нимъ необъятной картиной народа, идущаго молиться. Въ голов какими-то отрывками мелькали клочки идей, фразъ, изреченій. Откуда-то выплыли слова Некрасова: ‘Храмъ воздыханья, храмъ печали, убогій храмъ земли моей, моленій жарче не слыхали ни римскій Петръ, ни Колизей’. Потомъ вспомнилъ слова Христа: ‘Пріидите ко Мн вс труждающіеся и обремененные, и Азъ упокою вы’. Затмъ мелькнула мысль: ‘Когда-то и я ходилъ здсь на богомолье’. И ярко, ярко изъ тьмы прошедшаго возстала картина этого хожденія на богомолье, съ теплой врой въ груди. Когда это было? Когда въ послдній разъ онъ здилъ съ Иволгинымъ въ Ломовское. Это было сравнительно такъ недавно, отъ этого, казалось, отдляла его цлая вчность. Тогда онъ врилъ или хотлъ врить. А губы невольно шептали: ‘И долго я рыдалъ и бился о плиты старыя челомъ, чтобы простилъ, чтобъ заступился, чтобъ оснилъ меня крестомъ Богъ угнетенныхъ, Богъ скорбящихъ, Богь поколній, предстоящихъ предъ этимъ скуднымъ алтаремъ’. А теперь — partie de plaisir, чтобы посмотрть, какъ молится народъ!

Ему, Ром, не о чемъ было молиться, некому было молиться.

Онъ поднялъ глаза къ звздному небу, ища тамъ чего-то среди этихъ звздъ. Въ голов какъ-то невольно мелькнули названія созвздій, опредленіе ихъ величины, разныя гипотезы о нихъ, вся эта проза ученыхъ изслдованій, сухая, голая, трезвая и скучная. Въ душ была какая-то страшная пустота, царилъ какой-то холодъ. Не было ни надеждъ, ни вры, ни поэзіи. Въ дтств ему говорила мамка: ‘Звздочки — божьихъ ангеловъ глазки, смотрятъ он, спитъ ли Ромушка, увидятъ, что не спитъ, а капризничаетъ, пойдутъ къ Боженьк и пожалуются, и разсердится Боженька на Ромушку’. Въ дтств онъ полюбилъ разсказъ Полонскаго о томъ, какъ ‘начнетъ обходъ свой мсяцъ’, чтобы ‘узнать, кто тамъ молится, кто плачетъ, кто и какъ себя ведетъ’. Потомъ была пора, когда онъ подъ вліяніемъ Иволгина съ восторгомъ читалъ Фетовскія ночи, восклицая сотни разъ: ‘о, этотъ мсяцъ волшебникъ’. Дале ему вмст съ Гейне казалось не разъ, что и звзды, и мсяцъ глядятъ на него съ тоскою и шепчутъ: ‘отчего ты такъ блденъ, Рома?’…

— Ребячество!— почти вслухъ проговорилъ онъ.

А тоска снова захватила душу: ребячество прошло и не замстилось ничмъ, осталась пустота въ ум, въ сердц, въ душ…

Откуда-то съ болота потянуло холодкомъ и сыростью, и но сторонамъ задымился туманъ, точно упавшія на землю бловатыя облака. По тлу Ромы пробжала легкая дрожь. Отъ холодка или отъ тяжелыхъ думъ? Самъ онъ не могъ дать себ въ этомъ отчета. Онъ перемнилъ положеніе и разбудилъ этимъ движеніемъ Владиміра.

— Что? Разв пріхали?— спросилъ очнувшійся Кожуховъ, звая и протирая глаза спросонья.

— Нтъ еще,— отвтилъ Рома.

— Славно вздремнулъ!— проговорилъ Владиміръ, снова, сладко звая и немного потягиваясь.— А ты спалъ?

— Нтъ.

— Не дло! Днемъ будешь походя спать. Мн вотъ хоть часъ нуженъ, чтобъ уснуть мертвымъ сномъ, а тамъ я опять хоть цлыя сутки на ногахъ могу быть…

Онъ посмотрлъ кругомъ.

— Экая ночь-то благодатная!.. Вотъ, вотъ, смотри, звзда черкнула… Опять… другая…

И, охваченный весь прелестью этой звздной ночи, онъ сталъ будить спящихъ:

— Довольно вамъ дрыхнуть-то! Ну, шевелитесь! Ночь такая, что грхъ спать…

Вс проснулись, позвывая, недоумвая, зачмъ ихъ разбудили. Викторъ Ивановичъ сообразилъ первый:

— Это ему скучно одному, такъ хочетъ, чтобы его развлекали! Привередливая дама!

Послышался смхъ. Достали папиросы, зачеркали спичками, начали курить.

— Да вы бы благодарить должны меня, что я не далъ вамъ пропустить такую ночь,— сказалъ Владиміръ:— а они еще насмхаются! О, неблагодарные!

— Да вдь водочки и закусончика не будетъ, такъ что же и не спать, сказалъ бы покойный Геліотроповъ,— шутливо замтилъ Александръ Кожуховъ.

— Да, ему вся жизнь представлялась въ вид возможности попользоваться водочкой и закусончикомъ,— въ тонъ брату проговорилъ Николай.— Поди, теперь скучно и въ могил-то безъ этихъ благъ.

Романъ обернулся къ братьямъ Кожуховымъ, смотря на нихъ широко открытыми глазами, ничего не понимая.

— Что вы говорите? Покойный? Въ могил?— заговорилъ онъ въ недоумніи.

— Да разв ты не зналъ, что онъ умеръ?— съ удивленіемъ спросилъ Владиміръ.— Вчера похоронили…

— Скоропостижно?

— Да.. Обыкновенный конецъ пропойцъ… А я думалъ, что ты зналъ. Объ этомъ у насъ не мало говорили. Еще бы такая смерть…

— Послдовательная,— вставилъ Николай Кожуховъ.— Какъ жилъ, такъ и умеръ.

Владиміръ сталъ разсказывать:

— Четвертаго дня его жена ушла стирать блье на рку, онъ остался съ дтьми. Малолтнія они у него. Ну, и воспользовался онъ случаемъ для выпивки. Предъ этимъ уже пилъ нсколько дней сряду. Пошелъ въ кабакъ, продалъ всю свою одеженку, напился всласть, пришелъ домой и сталъ изображать предъ дтьми дикаря. Раздлся до-нага, надлъ на спину женинъ передникъ, вмсто звриной шкуры, сталъ прыгать на четверенькахъ по изб. Ребятишки хохотали отъ души. Потомъ онъ повалился на бокъ и зарычалъ. Любили дти его за эти шутки. Чего-чего онъ передъ ними не продлывалъ — и львовъ изображалъ, и комедіи разыгрывалъ, и птухомъ плъ. Извстно, шутъ. Когда онъ пересталъ рычать, они стали его теребить и тормошить, чтобы онъ продолжалъ тшить ихъ. Но онъ уже больше не могъ никого тшить, отшутивъ свою послднюю шутку. Когда жена вернулась съ рки — онъ совсмъ закоченлъ.

Разсказъ былъ сжатъ, сухъ, холоденъ. Отъ этого тона онъ казался Роману еще страшне.

Николай Кожуховъ вставилъ:

— Жилъ шутомъ — шутомъ и умеръ.

— И слава Богу, что умеръ, жен хоть развязалъ руки,— спокойно проговорилъ Владиміръ.— Она баба сильная, здоровая, крпкая. Вчера, когда его хоронить понесли, шла за гробомъ съ двухлтнимъ ребенкомъ на рукахъ: грудь высокая, лицо строгое, губы сжаты, въ глазахъ ни слезинки, суровость одна во взгляд, такъ что мн невольно вспомнилась некрасовская ‘здоровая крестьянка’. Такія не пропадаютъ, были бы руки развязаны, а онъ вдь только поперекъ дороги у нея стоялъ…

И, резонируя по привычк, Владиміръ впалъ въ педантическій тонъ, заговаривалъ о людяхъ-тунеядцахъ, о чужеядныхъ человчества, жестоко и безпощадно нападая на всякія стремленія нкоторыхъ писателей ‘облить’ или ‘поставить на пьедесталъ’ какихъ-нибудь Любимовъ Торцовыхъ, или отыскать душу Мармеладовыхъ.

— Горди Торцовы длаютъ подлости, но у нихъ есть хоть то оправданіе, что они стремятся къ своимъ выгодамъ,— закончилъ наставительно Владиміръ.— Любимы же Торцовы не могутъ и этого сказать въ свое оправданіе, потому что они длаютъ подлости только подъ вліяніемъ пьянства, а пьяный тунеядецъ всегда подлецъ уже потому, что онъ долженъ сть и пить, то-есть грабить работящаго и трезваго. Горди могутъ грабить народъ, Любимы будутъ пропивать эти же награбленныя деньги, пресмыкаясь вдобавокъ ко всему передъ Гордями…

Романъ уже не слушалъ, устремивъ глаза въ даль, въ прозрачный сумракъ звздной ночи. Передъ нимъ проносились картины. Вотъ исхудалый, голый Геліотроповъ, съ шутовски надтымъ на спину женинымъ передникомъ, лежащій на полу, умирающій подъ хохотъ тормошащихъ тятьку дтей. Вотъ жена Геліотропова, рыжая, здоровенная, съ сильными руками, шагающая съ суровымъ видомъ за гробомъ мужа, безъ слезинки на глазахъ. Вотъ онъ, Романъ Ломовъ, идетъ, пошатываясь, изъ придорожнаго кабачка и съ пьянымъ смхомъ говоритъ: ‘шутамъ только и жить, ну, и будемъ шутомъ, такъ какъ и вся жизнь пустая и глупая шутка’. А подъ самымъ ухомъ Владиміръ Кожуховъ, сильный и здоровый творитъ ‘поминки’ Геліотронову, говоритъ ему ‘надгробное слово’, ругая всхъ пьяницъ и тунеядцевъ, и кажется Ром, что Владиміръ ругаетъ не Геліотропова, а его самого, Романа Ломова, тоже ничего не длающаго и тоже чувствующаго позывъ къ водк. Проходятъ передъ нимъ эти картины, кажется ему, что онъ уже не Романъ Ломовъ, а Геліотроповъ, худой, костлявый, спившійся съ круга человкъ, его вс ругаютъ, а онъ шутитъ надъ самимъ собой злыя шутки о неприспособленныхъ головахъ, не пробуя даже приспособиться, такъ какъ все-равно не приспособишься,— да и стоитъ, ли? Роману и жутко, и больно, грудь давитъ, точно рыданія захватываютъ ему горло, душатъ его.

— Ну, пріхали!— раздался чей-то веселый голосъ.

— Разъ, два, три!— командуетъ чей-то другой голосъ.— Скачи черезъ бортъ.

Изъ коляски, не открывая дверцы, выскакиваетъ кто-то, за нимъ еще кто-то другой.

— Школьники!— говоритъ Владиміръ Кожуховъ.

Романъ очнулся, сталъ протирать глаза. Онъ не могъ отдать отчетъ себ, спалъ ли онъ и видлъ страшный сонъ, или на яву пронеслись въ его голов мрачные образы. Да, должно-быть, все это было сновидніемъ… Но подавленность, тяжесть на сердц уже не проходили. Кругомъ же слышались веселые голоса, вс говорили на-перебой, суетились, толкались, дурачились, точно ожили, точно на пиръ попали…

Все общество Ломовыхъ на слдующій день поднялось рано утромъ, чтобы отправиться въ монастырскій соборъ къ служб. Одинъ Романъ не поднялся съ постели и, сердито отвернувшись лицомъ къ стн, объявилъ будившему его Николаю Кожухову, что онъ придетъ посл въ монастырь. Его оставили въ поко. Старики Ломовы, Анна еодоровна, Вра Николаевна Иволгина, Кожухова и Валеріанъ Александровичъ, дохавъ до монастыря, направились въ церковь. Одинъ изъ стариковъ-монаховъ, почтительно привтствуя ихъ, повелъ все общество на почетныя мста. Молодежь прошла изъ города въ монастырь пшкомъ и разбрелась но монастырскому кладбищу и двору.

Дорога изъ города въ монастырь вела по мосту, перекинутому черезъ неширокую, мелководную лтомъ и многоводную во время разливовъ рчку. Около моста была построена часовня на мст явленія иконы. Дале отъ моста до монастыря раскидывалась широкая площадь, заканчивавшаяся монастырской оградой и справа монастырской слободой, а слва небольшимъ лскомъ. Въ дни монастырскаго праздника все это песчаное пространство представляло видъ большой ярмарочной площади съ массою телгъ, экипажей, подвижныхъ шалашей и пестрло группами народа, стекавшагося сюда по мосту и по берегу съ обихъ сторонъ. На площади шелъ бойкій торгъ не только образами, картинами, четками и книжками для народа, но и разными другими издліями — деревянными и металлическими мелкими вещами, пестрыми лентами и платками, пряниками, орхами и бубликами, булками, калачами и другими състными припасами. Окрестные крестьяне привозили сюда даже домодльную посуду, глиняную и деревянную, такъ какъ въ эти дни здсь былъ сбытъ для всего. У часовни и у монастырскихъ воротъ бойко торговали монахи свчами, просфорами, образами, четками и житіями святыхъ. Послушники, юноши и дти, припомаженные и нарядные, еще похожіе боле на двочекъ, чмъ на мальчиковъ, въ своихъ длинныхъ, какъ юбки, одеждахъ, съ перетянутыми тальями и съ падавшими на плечи волнистыми, лоснящимися волосами, сновали въ толп, озабоченные, занятые дломъ. Степенные старики-монахи, тоже одтые попраздничному, стояли у выручекъ со свчами и образами, едва успвая получать деньги и давать сдачи, коротко отвчая на предлагаемые имъ со всхъ сторонъ вопросы. По мр приближенія къ монастырскими воротамъ толпа длалась все гуще и гуще, а тамъ, въ монастыр, уже все пространство захлебнулось народомъ. Когда Романъ, проснувшійся, наконецъ, отъ тяжелаго сна, направился къ монастырю,— пробраться въ монастырскій соборъ было уже положительно невозможно. Въ храм, какъ говорится, яблоку некуда было упасть. Ломовъ, впрочемъ, и не пытался проникать туда. Онъ, въ сущности, самъ не понималъ, зачмъ онъ даже пошелъ въ монастырь. Онъ чувствовалъ себя скверно — въ голов и въ душ была какая-то пустота, что-то безотчетное томило и угнетало его. Такое ощущеніе бываетъ посл внезапно-постигнувшаго страшнаго горя или при смутномъ предчувствіи невдомой страшной бды. Онъ сталъ бродить среди народа по окружавшему монастырскій храмъ кладбищу, тнистому и расчищенному, какъ садъ. Тутъ не было мстечка, гд не пріютились бы люди, нарядные, съ праздничнымъ выраженіемъ на лицахъ, съ непокрытыми головами, отдыхающіе или молящіеся подъ открытымъ небомъ. Изъ храма чрезъ отворенныя окна доносилось стройное пніе монаховъ. Съ колокольни неслись звуки благовста. Въ толпахъ народа слышался смутный говоръ, гд-то въ сторон слпцы пли про убогаго Лазаря, а поводыри ихъ, держа въ рукахъ небольшія деревянныя чашечки, приговаривали: ‘слпенькому, убогому, подайте Христа ради’, и, отъ времени до времени, слышалось звяканье денегъ, падавшихъ въ эти деревянныя чашки. Въ воздух среди деревъ стояло немолчное чириканье птицъ и слышался шелестъ листьевъ. Дальше, у монастырскихъ жилыхъ построекъ, изъ подвальнаго этажа, неслись торопливые звуки, говорившіе, что тамъ идетъ поспшная стряпня, что-то рубится ножами и счками, скоро-скоро, точно изъ боязни опоздать. Монастырскій храмъ, казалось, горлъ внутри, такъ какъ сквозь каждое окно были видны группы горящихъ свчей и теплившихся лампадъ. А надъ снопами этого свта, надъ колеблющимися язычками горящихъ свчей, вились легкія струйки дыма, разсивавшіяся и исчезавшія въ вышин. Не меньше было свта и снаружи: солнце уже поднялось довольно высоко и заливало всю картину горячими лучами, казавшимися еще ярче отъ ржущихъ и безъ того глаза красныхъ и розовыхъ, желтыхъ и блыхъ ситцевъ и кумачей на рубахахъ, сарафанахъ, платьяхъ и платкахъ богомольцевъ, представлявшихся издали, среди темной зелени, букетами какихъ-то фантастическихъ цвтовъ. У Романа пестрло въ глазахъ, звенло въ ушахъ, наконецъ, начала немного кружиться голова отъ этого движенія, отъ этихъ звуковъ, отъ этого блеска. Онъ машинально опустился на одну изъ могильныхъ насыпей, недалеко отх церкви, и сталъ безцльно смотрть въ пространство. Впереди, недалеко отъ него, какая-то совсмъ дряхлая старуха въ темной и коротенькой бдной одежонк, въ коричневомъ ситцевомъ платк на голов, съ выбившимися изъ-подъ него прядями сдыхъ волосъ, падавшихъ на костлявое лицо, стояла на колняхъ на песк и молилась, шевеля сморщенными губами и медленно осняясь высохшею, желтою и сморщенною рукою крестнымъ знаменіемъ, она клала земные поклоны и подолгу оставалась неподвижно распростертой на земл. Немного впереди ея мускулистый и здоровый парень съ широкимъ и загорлымъ лицомъ, съ блестящими отъ масла волосами, въ красной рубах и въ накинутомъ на плечи кафтан, стоялъ, обратясь лицомъ къ церкви, и быстро крестился, занося руку широкимъ размахомъ на самое темя, потомъ ниже пояса и, наконецъ, чуть не дальше плечъ, и отвшивая скорые поясные поклоны, посл каждаго поклона онъ встряхивалъ опускавшимися внизъ волосами и быстро смахивалъ ихъ со лба движеніемъ руки. Казалось, ни старуха, ни онъ не замчали и не слышали ничего кругомъ, смотря только на окна церкви и на виднвшіеся сквозь нихъ образа и свчи, ловя одни звуки долетавшаго изъ храма пнія. Романъ отвернулся въ сторону, и его взглядъ упалъ на старика, сдого, какъ лунь, одтаго почти въ лохмотья, но опрятнаго и благообразнаго, старикъ сидлъ на могил, держа обими руками за верхній конецъ палку и опершись на нихъ подбородкомъ, его потухшіе глаза смотрли впередъ, тоже на церковь, Онъ казался неподвижной статуей и только его шевелившіяся губы говорили, что и онъ молился. Откуда-то до Ломова долетло, какъ вырвавшійся невольно вздохъ: ‘ахъ, заступница наша, мать Пресвятая Богородица, помилуй насъ гршныхъ’.— Онъ обернулся и увидлъ худощавую, загорлую бабу, кормившую грудью ребенка,— она задумчиво качала головой и тоже что-то шептала, шептала тонкими, сухими и потрескавшимися губами. О чемъ молились эти люди, несчастные, бдные, измученные трудомъ? На что они надялись въ жизни, принесшей имъ столько невзгодъ, что давно можно было придти въ отчаяніе?.. Рому охватила безотчетная тоска, точно онъ попалъ въ толпу людей, говорящихъ на непонятномъ для него язык о непонятныхъ для него предметахъ. Онъ всталъ, пошелъ безцльно впередъ, одинокій въ толп, и остановился, наконецъ, пораженный чмъ-то. Около одной стны жилыхъ монастырскихъ помщеній на солнечномъ припек стояла ручная телжка. Въ ней лежалъ подъ грудой пестраго тряпья глухонмой уродъ съ непомрно-большой головой, съ всклокоченными, уже наполовину сдыми волосами, падавшими на суровое старческое лицо, съ маленькимъ туловищемъ, высохшими руками и ногами, несоразмрно короткими по отношенію къ голов. Все это длало его видъ ужаснымъ. При взгляд на него, Роману вспомнился Пегасъ Иволгина съ отнявшимся задомъ и сохнущими задними лапами. Уродъ что-то рычалъ, безостановочно извиваясь на своемъ лож подъ тряпьемъ и все время, безъ отдыха, шевелилъ пальцами правой руки, какъ бы растирая имъ большой палецъ, принявшій, должно-быть, отъ этого постояннаго однообразнаго движенія черезчуръ большой размръ. Романъ почувствовалъ почти физическую боль, смотря на постоянное движеніе тла и руки этого уродливаго существа. Онъ обратился къ стоявшей возл телжки баб и замтилъ ей:

— Его солнце печетъ! Въ тнь бы его отвезти.

— Нешто онъ понимаетъ!— отвтила равнодушно баба и,перемнивъ тонъ, привычно-плаксивымъ голосомъ попросила:

— Подайте убогому на хлбъ!

— Что засмотрлся?— раздался голосъ позади Романа.— Хорошъ субъектъ?

Это былъ голосъ Кожухова.

— И живутъ же подобные люди!— проговорилъ Романъ, обращаясь къ Кожухову.

— Ну, много онъ понимаетъ!

Въ эту минуту мимо молодыхъ людей бойко прошло къ стоявшей около юродиваго урода баб какое-то существо — человкъ, крупный по формамъ туловища, головы и рукъ, но совершенно лишенный ногъ. Онъ шелъ быстро на рукахъ, широко раскидывая ихъ и раскачивая туловище. Приблизившись къ баб, онъ быстро и сердито заговорилъ съ нею хриплымъ голосомъ.

— А вотъ этотъ не только живетъ, такъ еще и пользуется всми благами жизни,— замтилъ Владиміръ, указывая на безногаго мужика.— Пьяница и развратникъ, какихъ свтъ не производилъ.

— Ну?— недоврчиво произнесъ Ломовъ.

— Я его давно знаю, мерзавца, первйшій буянъ и Донъ-Жуанъ. Впрочемъ, почему же и не пользоваться благами жизни, денегъ добываетъ много — есть изъ чего пожить. Этого вотъ идіота раздобылъ гд-то и эксплоатируетъ его въ свою пользу. Приставилъ къ этому свою прежнюю возлюбленную. Промыселъ тоже…

Романъ съ отвращеніемъ взглянулъ на красное лицо безногаго нищаго, смотрвшаго нахально и въ то же время сурово на покорно выслушивавшую его ругань бабу.

— Нашихъ не видалъ?— спросилъ Владиміръ.

— Нтъ!

— Растерялись вс. Старшіе вс въ церкви. Братья куда-то съ Викторомъ затерялись. Наташу только и видлъ съ Борисомъ Николаевичемъ — ждутъ у часовни на рк крестнаго хода…

Романа точно чмъ-то кольнуло, когда онъ услышалъ, что Наташа находится вдвоемъ съ Иволгинымъ.

— Утомилась совсмъ наша барышня, смотря на богомолье,— продолжалъ Владиміръ.— Я подошелъ, говорю: ‘устанете вы’. А она: ‘ахъ, нтъ, я бы цлый день смотрла на все это, вс точно сроднились, слились здсь въ одномъ общемъ чувств’.

И, не воздержавшись отъ обычнаго дидактизма, онъ разсудительно замтилъ:

— Это она, конечно, идеализируетъ дйствительность, но благо тому, кто еще не потерялъ способности идеализировать пошлую прозу жизни. Безъ этого жизнь…

Романъ уже не слышалъ его и безсознательно шелъ куда-то, пробираясь черезъ толпу. Онъ вышелъ за монастырскія ворота, сталъ спускаться по песчаной площади къ часовн у рки. Тамъ вокругъ часовни, сверкавшей сотнями свчей, ползли вереницей, на колняхъ, женщины и мужчины, держа свчи, крестясь и шепча молитвы. Одна изъ этихъ ползавшихъ на колняхъ женщинъ держала на рукахъ ребенка съ повисшими, какъ плети, ногами, съ безпомощно упавшею ей на плечо головою. По ея лицу струился ручьями, какъ вода, потъ, но она ползла все дальше и дальше. Романъ остановился, пораженный этимъ зрлищемъ, и тутъ же увидалъ Наташу и Иволгина. Наташа тихо отирала слезы.

— Что съ тобой?— быстро спросилъ Романъ, охваченный невольной тревогой при вид ея слезъ.

На мгновенье въ немъ вспыхнула любовь къ ней, чмъ-то огорченной, о чемъ-то плачущей.

— Ты видишь. Эта несчастная мать,— проговорила тихо Наташа растроганнымъ голосомъ.— У ея ребенка вотъ уже годъ, какъ стали сохнуть ноги, и она дала обтъ на колняхъ обойти сколько-то разъ эту часовню. Сейчасъ говорила, съ нами, вритъ, что Богъ дастъ ему облегченіе… И что за прелестное дитя! Вдь это съ ума можно сойти отъ такого несчастія. Бдная, бдная женщина.

Романъ уже былъ опять спокоенъ: причина слезъ Наташи не взволновала его, а, напротивъ того, успокоила его невольное волненіе. Онъ не могъ представить себя въ положеніи этой несчастной женщины, какъ это мимовольно сдлала Наташа, любящая и любимая.

— Вс они жалкіе,— проговорилъ онъ, хмуро косясь на Иволгина:— жалкіе, потому что безпомощные, дальше этого ползанья ни до чего не додумались.

— Смотрите, крестный ходъ двинулся!— сказалъ Иволгинъ, отвлекая вниманіе Наташи отъ Романа.

— Ахъ, да, да!— воскликнула Наташа.— Господи, какая картина.

Дйствительно, картина была великолпная: изъ монастырскихъ воротъ тянулась лента крестнаго хода, пвчіе монахи, священники, образа, хоругви, кресты сопровождались густой пестрой массой народа. Возносясь надъ всмъ, виднлась чудотворная икона въ богатой риз, несомая на ниспадавшей внизъ богато украшенной пелен. Едва показался въ воротахъ крестный ходъ, какъ навстрчу ему поползло множество людей, давшихъ обтъ на колняхъ проползти подъ иконой. Процессія двигалась медленно и величаво. Нкоторые изъ богомольцевъ, между тмъ, обгоняли стороною крестный ходъ, чтобы занять поудобне мста у часовни. Тутъ уже становилось тсно.

— Тебя задавятъ!— обратился Романъ къ Наташ, видя, что кругомъ нихъ образуется толпа и что Наташа приподнимается на цыпочки, чтобы лучше видть, что происходитъ впереди.

— Ничего, я не боюсь!— мелькомъ отвтила она, не глядя на Романа, охваченная любопытствомъ.

— Ну, обопритесь на меня, чтобы лучше видть,— сказалъ Иволгинъ и подставилъ ей руку, чтобы ей было легче стоять на цыпочкахъ.

Кругомъ слышались вздохи, шопотъ молитвы, отрывочныя фразы: ‘заступись, Владычица Пресвятая Богородица’, ‘прости согршенія наши’, иногда кто-нибудь ворчливо вздорилъ съ сосдями: ‘чего толкаешь, всмъ мста хватитъ’, ‘ты бы на голову слъ’, порой вырывались восклицанія: ‘вонъ, вонъ, Никешка и Матрена подъ икону ползли’, ‘смотри, смотри, бабушка-то наша какъ на колняхъ отмахиваетъ, даромъ что стара’. А надъ всмъ этимъ гуломъ голосовъ несся въ воздух веселый перезвонъ монастырскихъ колоколовъ, и все ясне и ясне достигали звуки пнія. Чмъ ближе становилось пніе, тмъ чаще и чаще стали подниматься въ воздух руки, творящія крестное знаменье, и праздный говоръ падалъ. При вид медленно подвигающейся массы народы, Романъ почувствовалъ что-то въ род страха. Позади его была рка, а эта людская волна надвигалась, какъ сплошная стна, и, кажется, могла опрокинуть всхъ стоявшихъ здсь въ воду. Онъ тревожно дернулъ Наташу за рукавъ платья.

— Уйдемъ! задавятъ еще или столкнутъ въ воду!

Наташа какъ будто очнулась отъ сна.

— Въ воду?— спросила она и обратилась къ Иволгину:— Уйти?

Тотъ пожалъ плечами.

— Зачмъ! Никуда не столкнутъ!

Романъ гнвно взглянулъ на него.

— Если ты такой геркулесъ, что устоишь передъ этой толпой, то Наташа не такъ сильна. И, наконецъ, чего тутъ еще ждать, кажется, довольно насмотрлись.

Онъ начинать горячиться. Его теперь всего охватила одна мысль, зачмъ они здсь? Чего, они ждутъ, чего смотрятъ? Все это было такъ чуждо ему, такъ подавляло его. Въ душ было полное сознаніе, что,у него нтъ ничего общаго съ этой толпой. Она только пугала его, какъ стихійная сила, какъ грозная туча, идущая, надвигающаяся на него. Уйти, уйти подальше отъ нея, вотъ все, что можно сдлать. Онъ говорилъ не помня себя и не замчая, что близъ стоящіе люди, уже охваченные теперь всецло молитвеннымъ настроеніемъ, взглядывали на него искоса, какъ бы готовясь сказать ему: ‘молчи’.

Наташа тихо замтила ему:

— Ты мшаешь.

Онъ вдругъ растерялся, услышавъ эту фразу. ‘Мшаетъ? Кому? Ей, Наташ? Иволгину? Или кому-нибудь другому?’ Теперь ему бросилось въ глаза, какъ плотно прижалась къ Борису Николаевичу Наташа. Онъ вдругъ понялъ все, что раньше только предчувствовалъ. Въ немъ точно что-то оборвалось. Всего охватила полная безнадежность. Въ голов вертлась одна мысль: ‘Да, да, онъ имъ мшаетъ, всегда мшалъ всмъ, его за это и гонять и тснятъ. Надо уйти, уйти совсмъ, навсегда’… Толпа же все сдвигалась, становилась все плотне, Нагаша держала подъ руку Бориса Николаевича и жалась къ нему, спокойная, врящая въ его силу. Романа, погрузившагося въ свои думы, мало-по-малу оттснили отъ нея. Когда онъ осмотрлся, она уже была отдлена отъ него толпой, колыхавшейся теперь, точно отъ втра, въ стремленіи къ часовн. Романъ чувствовалъ, что ему тсно, душно, и только старался освободиться изъ этихъ живыхъ, движущихся тисковъ, точно боясь за свою жизнь. Какъ-то незамтно для самого себя онъ, точно выброшенный, очутился за чертою надвинувшихся людей, почти у моста. ‘Уйти, уйти, пока опять не притиснули’,— бормоталъ онъ безсмысленно, и побрелъ прочь, не зная куда и зачмъ… ‘Еще помшаешь кому-нибудь’,— съ горечью подумалъ онъ. Онъ дошелъ до лска, обжигаемый солнцемъ, съ крупными каплями пота на лиц. Въ лсу на него пахнуло прохладой. Здсь была густая тнь, полное безлюдье. Забравшись въ чащу, онъ прислъ, забылся на нсколько минутъ. Въ его голов и въ душ опять была какая-то пустота, ни о чемъ не думалось, не хотлось думать! Безсознательно онъ ползъ рукой въ карманъ за папиросами и вмсто портсигара вытащилъ случайно складной ножъ. Почти не замчая ошибки, онъ сталъ разсматривать его, какъ будто это была какая-то новая для него вещь. Онъ открылъ его и слегка провелъ имъ въ воздух… ‘Такъ вотъ провести по горлу и мшать никому не будешь… Мшать! мшать! Жестокое слово сказала она, Наташа: ‘Мшаешь!’ Нтъ, это она но то хотла сказать, не то!.. Расплакалась бы, если бы узнала, на какія мысли навело его это слово. Она не злая, она просто здоровый человкъ: не понимаетъ она его, нравственно-больного, и потому мучитъ’… Мысль перешла на вопросъ о томъ, чмъ будетъ для него вся жизнь, какъ не мукою? ‘И мука-то будетъ безплодная, потому что онъ знаетъ, что лучше не будетъ, не можетъ быть. Исторія человчества — верченье въ бличьемъ колес, счастливъ только тотъ, кто не думаетъ ни объ этой исторіи, ни объ этомъ человчеств, а ловить все для себя, что можно словить, счастливъ и тотъ, кто можетъ играть съ собою въ прятки и воображать, что онъ можетъ что-нибудь сдлать для блага другихъ. Онъ, Романъ, не созданъ ни для той, ни для другой роли. Не можетъ быть бездушнымъ хищникомъ, но можетъ быть и наивнымъ Сизифомъ, воображающимъ, что при помощи усилій можно поднять въ гору хоть какой-нибудь камень для созданія блага ближнихъ’… ‘Надо принимать жизнь такою, какова она есть’, вспоминались ему слова Иволгина, и въ душ поднялась на минуту злоба: ‘Фарисействующіе мщане! Обидятся, если ихъ назовешь хищниками или докажешь, что они толкутъ воду въ ступ. Золотую середину нашли: принимать жизнь такою, какова она есть! О, эти счастливе всхъ. Чистая совсть и гордое сознаніе, что они длаютъ, что могутъ длать что-то для человчества’… ‘А прекратить жизнь можно разомъ. Вотъ такъ’. Онъ вдругъ, внезапно, обманывая свою собственную нершительность, провелъ ножомъ но ше, вскрикнулъ отъ боли и выпустилъ изъ рукъ ножъ. Въ голов разомъ воцарился какой-то хаосъ: страхъ передъ смертью и жажда смерти, боль на прорзанномъ мст и стыдъ за свою трусость, желаніе зажать ранку платкомъ и стремленіе снова схватить ножъ и всадить его себ въ горло со злобой, съ бшенствомъ на самого себя. Онъ упалъ на землю и бился на ней, точно въ припадк истерики, а на его платокъ и на руку, зажимавшую ранку, сочилась кровь. ‘И умереть-то не умю’, уже слабо пронеслось въ его голов. ‘Какъ жилъ шутомъ, такъ шутомъ и умеръ’, мелькнули въ мозгу презрительныя слова Владиміра про Геліотропова и подняли въ душ злобу. ‘Надо скорй, скорй покончить, пока еще есть силы’, точно кто-то подсказалъ ему и онъ уже слабющей рукой, отыскавъ ножъ, нанесъ себ еще рану…

Въ воздух въ это время уже немолчно стояли болтливые веселью звуки перезвона на монастырскихъ церквахъ, возвщавшіе конецъ обдни и крестнаго хода. Вся площадь передъ монастыремъ, монастырскій садъ и дворъ, кухня и столовая захлебнулись народомъ. Повсюду слышался немолчный говоръ, полный оживленія и радости. И надъ всей этой оживленной картиной сверкало въ безоблачномъ неб яркое солнце. Никто во всей этой масс охваченнаго праздничнымъ настроеніемъ и позабывшаго на время свои тяжелыя невзгоды народа даже и не подозрвалъ, что тутъ же рядомъ, въ лск, исходитъ медленно кровью человкъ, порвавшій нить своего существованія только потому, что онъ, какъ онъ самъ выражался, не умлъ или не могъ принять жизнь такою, какова она есть…

АЛЧУЩЕ.РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ КНИГАХЪ.

Читайте также:

АЛЧУЩЕ.
РОМАНЪ ВЪ ПЯТИ КНИГАХЪ.