Сотрудники, или чужим добром не наживешься, Некрасов Николай Алексеевич, Год: 1851 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 16 минут(ы)

Н. А. Некрасов. Полное собрание сочинений и писем в пятнадцати томах

Том двенадцатый. Книга вторая. Критика. Публицистика (Коллективное и Dubia). 1840—1865

С.-Пб, ‘Наука’, 1995

СОТРУДНИКИ, ИЛИ ЧУЖИМ ДОБРОМ НЕ НАЖИВЕШЬСЯ

Пословица в двух отделениях. Сочинение графа В. Соллогуба. Эта шутка написана для благотворительного спектакля на домашнем театре. СПб., 1851

Русские писатели никогда не отличались большою плодовитостию, особенно не отличаются ею писатели последнего десятилетия. В эти последние десять лет явилось несколько замечательных беллетристических талантов, они при своем появлении возбудили большие толки, их первые произведения читались с любопытством, журналах отзывались о них с энтузиазмом, весь читающий люд устремил на них очи, полные ожидания и надежду говоря языком одного знаменитого русского писателя… Но многие ли из этих, может быть, справедливо возбудивших при первом своем появлении блистательные надежды, — многие ли осуществили их?.. Вот история большей части наших беллетристов последнего времени… Является в журнале повесть… В этой повести обнаруживается, по-видимому, несомненный талант, и, как произведение писателя, впервые выступающего на литературное поприще, она обращает на себя особенное внимание, производит большой шум, возбуждает нескончаемые толки в литературных кружках. ‘Читали ли вы повесть такого-то?.. Какая превосходная повесть! какой талант!.. Прочтите эту повесть. Это чудо! Перед нею все произведения такого-то — ничто… Как он глубоко и верно смотрит на жизнь! Какое уменье подмечать самые мелочные подробности, ускользающие У других… Какое теплое чувство! какой верный взгляд на все… О, этот писатель подает большие надежды!..’ И вот его приглашают в литературные салоны… которых у нас, впрочем, немного, любители литературы пожимают ему руки с особенным чувством, на него смотрят несколько с умилением, его очень хвалят в глаза, даже немножко захваливают… Все это прекрасно, если бы во всех этих восторгах и энтузиазмах не было преувеличенности, но самая эта преувеличенность очень понятна: у нас так мало литературных талантов, а потребность читающей публики увеличивается со дня на день!.. Проходит год — о молодом писателе, возбуждавшем такой восторг, подавшем такие блистательные надежды, начинают понемногу забывать, но он сам виноват в этом: он не подавал голоса в продолжение целого года! Через год он является, впрочем, с новым произведением, записные любители чтения с жадностию бросаются на это произведение — и, к величайшему изумлению, находят, что оно немного послабее первого, но надежда еще не совсем погасла. Что ж такое? У всех, даже и у великих писателей, бывали произведения неудачные… Подождем, что будет… И появляется третье произведение писателя, подававшего блистательные надежды, — оно еще слабее… Затем, с большими антрактами, четвертое, пятое и т<ак> д<алее>. Он все еще возбуждает надежды, хотя гораздо слабейшие, потом он продолжает пописывать от поры до времени, не возбуждая уже никаких надежд, — и с равнодушием проходит мимо него читающая публика и перелистывает его последние сочинения потому только, что когда-то он подавал блистательные надежды… Чем объяснить этот грустный факт?

Мы очень хорошо знаем, что беллетристические таланты, между прочим, отличаются от талантов художественных тем, что они обыкновенно исписываются и повторяют самих себя под конец своего поприща за недостатком внутреннего содержания… Примером этому могут служить даже знаменитые европейские писатели: Сулье, Александр Дюма, Бальзак и другие… Но ведь зато сколько же томов и произвели эти люди! Им даже несколько простительно исписаться. И что же перед ними, например, эти господа, у которых содержание так скудно, что едва-едва хватает на тридцать печатных листов, на какие-нибудь три-четыре повести?.. Но, по нашему мнению, во всяком случае уж лучше остановиться даже на трех повестях, ежели чувствуешь после этого оскудение таланта, нежели продолжаешь писать без всякого содержания, вымучивать из себя фразы, подбирать период к периоду, воображая, что такими слабыми, бледными, болезненными порождениями отощавшей фантазии можно поддержать свою литературную известность. Какое заблуждение!.. Блажен, тысячу раз блажен писатель, который умеет остановиться вовремя и повторить вместе с поэтом:

Au ciel, un soir, cette toile a brill

Dieu rteignit longtemps avant sa chutel *

* Некогда звезда эта горела на небе, но бог потушил ее задолго до ее падения (перевод с французского автора статьи).

К сожалению, для того, чтобы остановиться вовремя, задолго до своего падения, надо иметь тонкий литературный такт, полное сознание своего таланта, а этот такт, это сознание дается только высшим, избранным талантам… Таланты второстепенные, видя обыкновенно успех свежих, новых талантов и подстрекаемые в таком случае мелочным, раздраженным самолюбием, гонятся за этими другими и, не догоняя их, истомленные, измученные, бесславно падают на пути.

Все сказанное нами нисколько не относится к графу Соллогубу, хотя и его последние произведения несравненно слабее первых и никак даже не могут быть с ними сравниваемы, но мы уверены до сей минуты, что граф Соллогуб мог бы непременно оправдать, если бы только захотел, те блистательные надежды, которые он справедливо возбудил при своем появлении… До сих пор он не оправдал их потому только, что занимался литературой как дилетант, смотрел на нее с легкой, светской точки зрения, никогда не отдавался искусству с увлечением и страстию, а только заигрывал с ним и шутил, конечно, более или менее ловко и мило, но не совсем выгодно для укрепления своей литературной известности.

Эта известность началась для него с 1839 года. Его повесть ‘История двух калош’, появившаяся в этом году, имела большой успех, потому что в ней было много искреннего, теплого чувства и даже любви к искусству, на которое он смотрел тогда еще, по-видимому, без всяких шуток, с энтузиазмом. Проникнутый этим энтузиазмом, он говорил: ‘Да, искусство находит отголосок в душах неиспорченных. Эта мысль для меня утешительна, а я начинал и в ней сомневаться’. И если бы впоследствии граф Соллогуб не упустил из виду эти неиспорченные души, если бы он серьезно посвятил себя на служение этому искусству и писал бы для удовлетворения этих душ, он наверно подарил бы много замечательных произведений русской литературе… Другая повесть графа Соллогуба, обратившая на себя внимание всей читающей публики, называлась ‘Аптекарша’. В этой повести обнаружено было, в сравнении с ‘Историей двух калош’, уже гораздо более мастерства, уменья справляться с своим дарованием — словом, того литературного навыка, который приобретается опытностию. Содержание ‘Аптекарши’ просто… Я думаю, русские читатели еще до сих пор не забыли и эту милую Шарлотту, и этого курляндского юношу барона Фиренгейма, который так умеет всем угождать и так ловко устраивает свою служебную карьеру, и этого бедного, благородного аптекаря… Внутри этого рассказа, исполненного простоты и истины, совершенно спокойного снаружи, совершается драма в высшей степени трогательная. Эта повесть и первые семь глав ‘Тарантаса’ поставили графа Соллогуба во главе русских беллетристов… ‘Аптекарша’ и эти семь глав и до сих пор остаются лучшими его произведениями. ‘Тарантас’ не роман, не повесть, не очерк, не трактат, но это произведение (как хотите назовите его) необыкновенно замечательное. В нем талантливый автор высказался весь со всеми своими неоспоримыми и блестящими достоинствами и также неоспоримыми недостатками. Кто-то и когда-то назвал героя ‘Тарантаса’, Ивана Васильевича, — это мастерское создание графа Соллогуба, так верно выхваченное из действительности, — ‘второстепенным героем нашего времени’. Это несправедливо. Иван Васильевич даже и не второстепенный герой, — он никаким героем быть не может. Это просто господин с огромными претензиями на высокое и прекрасное, с умом, но с умом легким, шатким и парадоксальным, с жалким полуобразованием, но умеющий пускать пыль в глаза людям робким, застенчивым и неопытным, — страшный, пустой фантазер, без малейшей силы воли, без малейшего признака характера, постоянно гоняющийся за убеждениями, но не способный ни к каким убеждениям и вечно подстрекаемый самолюбием выставляться на первом плане, — между людьми светскими усиливающийся разыгрывать роль ученого, между учеными щеголяющий дендизмом, то говорящий с вами очень серьезно, даже с некоторою теплотою и искренностию, то вдруг превращающийся в льва дурного тона, нагло ломающегося перед вами и едва удостоивающего вас ответа… Но лучше, кстати, представим здесь характеристику этого лица, написанную пером более нашего ловким и опытным:

‘Иван Васильевич — один из тех червячков, которые имеют свойство блестеть в темноте. В глуши провинции вы обрадовались бы, как неожиданному счастию, знакомству с таким человеком, даже в столице, куда вы недавно приехали и всему чужды, вы поздравили бы себя с подобным знакомством. Сначала вы очень полюбили бы Ивана Васильевича и не могли бы довольно нахвалиться им, но скоро вы с удивлением заметили бы, что в нем ничего не обнаруживается нового, что он весь высказался и выказался вам, что вы его выучили наизусть и что он стал вам скучен, как книга, которую вы, за неимением других, сто раз перечли и наизусть знаете. Сначала вам покажется, что он добр, даже очень добр, но потом вы увидите, что эта доброта в нем — совершенно отрицательное достоинство, в котором больше отсутствия зла, нежели положительного присутствия добра, что эта доброта похожа на мягкость, свидетельствующую об отсутствии всякой энергии воли, всякой самостоятельности характера, всякого резкого и определенного выражения личности. И тогда вы поймете, что доброта Ивана Васильевича тесно связана в нем с бессилием на зло. Сначала вам покажется, что он умен, даже очень умен, вы и потом никогда не скажете, чтоб он был глуп <...> но вы скоро заметите, что ум его — ограниченный, легкий и поверхностный, который не способен долго и постоянно останавливаться на одном предмете. <...> Это ум чисто страдательный, т<о> е<сть> способный раздражаться и приходить в деятельность от чужих мыслей, но не способный сам родить никакой мысли, ничего понять самостоятельно, оригинально, не способный даже усвоить себе ничего чужого. Так же скоро исчезнет и ваше мнение о его талантах — и исчезнет тем скорее, чем больше вы их в нем видели. Если вы и заметите в нем способность к чему-нибудь, то скоро увидите, что она служит ему для того только, чтоб все начинать, ничего не оканчивая, за все браться, ничем не овладевая. Но всего более приобрел он ваше расположение <...> избытком чувства, готового откликнуться на все человеческое, и что же! с этой-то стороны всего более и должен потерять он в ваших глазах, когда вы лучше рассмотрите и узнаете его. Его чувство так чуждо всякой глубины, всякой энергии, всякой продолжительности и между тем так легко воспламеняется и проходит, не оставляя следа, что оно похоже больше на нервическую раздражительность, на чувствительность (susceptibilit), {восприимчивость (франц.).} нежели на чувство. Ум, сердце, дарования — словом, вся натура Ивана Васильевича так устроена, что он не способен понять ничего такого, чего не испытал, не видел, и потому его могут беспокоить или радовать одни случайности, одни частные факты, на которые ему приходится натыкаться. Следствие занимает его без причины, явления останавливают его внимание, но идея всегда проходит мимо его, так что он и не подозревает ее присутствия. Он не может жить без убеждений и гоняется за ними, впрочем, ему легко иметь их, потому что в сущности ему все равно, чему бы ни верить, лишь бы верить. Когда чье-нибудь резкое возражение или какой-нибудь факт разобьет его убеждение, — в первую минуту ему как будто больно от того, но в следующую за тем минуту он или сам сочинит себе новое убеждение, или возьмет напрокат чужое, и на этом успокоится. <...> Ум его — парадоксальный и бросается или на все блестящее, или на все странное. Что дважды два — четыре, это для него истина пошлая, грустная, и потому во всем он старается из двух, умноженных на два, сделать четыре с половиною или с четвертью. Простая истина невыносима ему, и, как все романтики и страдательно-поэтические натуры, он предоставляет ее людям с холодным умом, без сердца. Во всем он видит только одну сторону, — ту, которая прежде бросится ему в глаза, — и из-за нее уж никак не может видеть других сторон. Он хочет во всем встречать одно, и голова его никак не может мирить противоположностей в одном и том же предмете’.

Это лицо, нередко встречаемое нами и так же хорошо знакомое нам, как, например, лицо Ноздрева Гоголя, — этот Иван Васильевич изображен графом Соллогубом с изумительною меткостию и беспощадностию. Ни прежде, ни после граф Соллогуб не возвышался до такого верного воспроизведения действительности, и вот почему, говоря о сочинениях графа, мы позволили себе распространиться об этом лице.

Между ‘Историей двух калош’ и ‘Тарантасом’ граф Соллогуб написал несколько повестей и очерков: ‘Большой свет’, ‘Лев’, ‘Медведь’, ‘Приключение на железной дороге’, ‘Неоконченные повести’. Все эти произведения, более или менее удачные, отличаются по преимуществу бойким и ловким рассказом и очень частыми возгласами вроде следующих: ‘Читатель мой благосклонный! моя читательница снисходительная!’ — и проч<им>… И они нравились, и не могли не нравиться читателям благосклонным и читательницам снисходительным эти великосветские очерки, написанные человеком, который сам принадлежит к этому свету. Каждому и каждой хотелось хоть сквозь щелочку дверей посмотреть на этот блестящий, ослепительный, великолепный мир, а граф Соллогуб был так любезен, что даже полуотворил для них эти двери… Правда, и до графа писались на русском языке повести, в которых изображались княгини и графини, — повести, обыкновенно начинавшиеся так:

‘Княгиня полулежала на гамбсовском пате, при томном освещении матового фонаря’ и проч<ее>…

Но кем писались эти милые, добродушные повести и кто верил их светскости?..

Жаль, что граф Соллогуб остановился на одних только очерках и не представил нам картины большого света более яркой и полной. Мы вправе были бы надеяться этого от его таланта. Жаль, что некоторые очерки его слишком небрежны и бледны, а некоторые вовсе слабы и неудачны. К последним принадлежит его ‘Медведь’, влюбленный в княжну, всякий день беседующий с морем и так торжественно взывающий к нему:

‘Какой шепот любви, самый сладкий, может сравниться с этим вечным шепотом, с этими неясными стонами и жалобами, с этим замирающим говором, тайно наводящим на душу такие чудные думы? Какой порыв страсти, самой бурной, может сравниться с ненастной ночью, когда волны вздымаются до неба, утопляя звезды в своих брызгах, когда гром и молния бороздят бездонные пропасти и вся* трепетная природа сливается в мрачную картину ужаса и гнева? А потом, когда все снова стихнет, когда черные тучи, испуганные солнцем, быстро убегут за небосклон, и море разольется зеркальной равниной <...> какое глубокое чувство сравнится с этой глубиной, с этим смирением? Кто проник в недра чудной стихии? Кто понял ее жизнь, ее силу, душу?..’ и проч<ее>.

Это было бы необыкновенно красноречиво, если бы не было очень старо и не походило на неизбежные фразы, без которых во время оно у нас не обходилась ни одна повесть… Таких неизбежных красноречивых фраз в повестях графа Соллогуба много, особенно в ‘Медведе’, который, совершенно против воли автора, вышел лицом просто смешным.

После 1845 года, то есть после издания ‘Тарантаса’, кроме небольшой повести ‘Княгиня’, ко всеобщему сожалению и к совершенному отчаянию журналистов, литературная деятельность графа Соллогуба очень заметно ослабла. Его повести перестали украшать наши журналы. Какая была причина этому?.. Причислял ли он себя к той даровитой, но усталой литературе, которая, по словам его Ивана Васильевича, ‘показывается в люди редко, смиренно, иногда с улыбкою на лице, чаще с тяжкою грустию в сердце’? Высказал ли он все, что дано было сказать ему? Или просто, как дилетант, утомленный непривычным ему литературным шумом, он захотел уединиться на время и успокоиться на свежих, душистых, только что пожатых им лаврах?.. Никто не мог решить этих вопросов положительно, но любители его прекрасного повествовательного таланта, к которым прежде всего мы причисляем самих себя, были не совсем приятно изумлены, увидев вдруг совсем неожиданно имя автора ‘Аптекарши’ и ‘Тарантаса’ на афише под каким-то водевилем a propos… {кстати (франц.).} Мы не понимаем, как пришла графу Соллогубу странная мысль оставить повести для водевилей, анализ сердца человеческого для куплетов, променять произведения искусства на игрушки — на ‘Цветобесие’, на ‘Мыльные пузыри’, на шутки (хотя и с благотворительною целию) вроде ‘Сотрудников’?.. Странные бывают капризы у литераторов-дилетантов!..

Впрочем, в прошлом году граф Соллогуб начал печатать повесть под названием ‘Старушка’… Повесть эта еще до сих пор не окончена, и только потому мы не решаемся сказать утвердительно, что она принадлежит к самым неудавшимся его произведениям…

О брошюрке же, заглавие которой мы выписали в начале этой статьи, сказать, право, нечего. Это драматическая пословица, потому что теперь с легкой руки г. Альфреда де Мюссе все принялись у нас писать драматические пословицы. Содержание драматической пословицы уже рассказано Иногородним подписчиком (в письме его во 2 No ‘Современника’, ‘Смесь’, стр. 248), там же приведены и отрывки из этой пьески, следовательно, читатели ‘Современника’ уже знакомы с нею. Иногороднему подписчику она очень нравится, он в ней находит даже характеры! О вкусах спорить нельзя. Редакция же ‘Современника’ с своей стороны находит только одно, что ‘шутки’, особенно пишущиеся с ‘благотворительною целью’, ни в коем случае не должны подлежать критике. Но шуток, право, уже довольно. Мы от души желаем, и с нами, вероятно, вся читающая русская публика, чтобы автор ‘Аптекарши’ и ‘Тарантаса’ подарил нас произведением серьезным и оправдал бы вполне те блистательные надежды, которые были возбуждены этими прекрасными произведениями. Мы убеждены, по крайней мере, что там — под этим благословенным небом, где уже, может быть, находится в сию минуту граф Соллогуб, — под этим небом, которое вдохновляло Пушкина и Лермонтова, уже никак не могут прийти в голову ни ‘Цветобесии’, ни ‘Мыльные пузыри’!

Предположение о принадлежности Некрасову высказано Б. В. Мельгуновым (НЖ, с. 157—158) по следующим данным: текстуальное сходство начала характеристики повести В. А. Соллогуба ‘Тарантас’ с рецензией Некрасова на эту повесть, опубликованной в ‘Литературной газете’ (1845, 12 апр., No 14, с. 245—251, см. наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 199), смысловые переклички с рецензией Некрасова на сборник Соллогуба ‘На сон грядущий’, ч. II. СПб., 1843, опубликованной в ‘Отечественных записках’ (1843, No 8, отд. VI, с. 1—3, см. наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 105—108), и с отзывом о нем в статье ‘Взгляд на главнейшие явления русской литературы в 1843 году. Статья вторая и последняя’, содержащей упрек: ‘Как жаль, что граф Соллогуб так мало пишет!..’ (наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 157), смысловые совпадения с текстом незавершенной повести Некрасова ‘В тот же день часов в одиннадцать утра…’ (наст. изд., т. VIII, с. 411—439), нераскрытая цитата Белинского, прием, которым Некрасов часто пользовался, в частности, в романе ‘Жизнь и похождения Тихона Тростникова’ (см.: наст. изд., т. VIII, с. 718—719).

Автором рецензии, написанной от имени редакции ‘Современника’, теоретически мог быть и И. И. Панаев (ср. его оценку творчества Соллогуба в ‘Литературных воспоминаниях’ (Л., 1950, с. 131, 268—271), близкую к заключенной в рецензии (‘Писатель-дилетант’)), однако указанные выше (см. также реальный комментарий) некрасовские ‘приметы’ делают вероятность авторства Панаева ничтожно малой.

Комментируемая рецензия явилась, по-видимому, прямым откликом на одобрительную оценку ‘Сотрудников…’ в фельетоне А. В. Дружинина (С, 1851, No 2, отд. VI, с. 248). В ‘Москвитянине’ (1851, No 7, апр., кн. 1, с. 356—357) помещена рецензия Ал. Григорьева на ‘Сотрудников…’ с оценкой, аналогичной некрасовской. И. С. Аксаков писал 1 февраля 1851 г. из Ярославля родным по поводу комедии В. А. Соллогуба, в которой пародийно изображены славянофилы и их споры с западниками: ‘На днях читал я преглупейший, но пресмешной фарс Соллогуба — ‘Сотрудники, или чужим добром не наживешься’. Тут выведен на сцену Константин — под именем Олеговича в русском платье и с диссертациями: Тьмутараканской, букве ъ и чешском корнесловии. Пожалуйста, достаньте и прочтите: глупо, но я хохотал много’. В письме к родным от 5 февраля из Ярославля он добавил: ‘Когда эта вещь появилась здесь, то приезжие ли из Москвы или кто другой пустили в ход сведение, что это карикатура на Аксакова Константина’ (И. С. Аксаков в его письмах, т. П. М., 1888, с. 376, 377).

С. 134. …весь читающий люд устремил на них очи, полные ожидания и надежд — говоря языком одного знаменитого русского писателя… — Реминисценция из лирического отступления в главе XI части первой поэмы Н. В. Гоголя ‘Мертвые души’: ‘Что глядишь ты так и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?..’ (Гоголь, т. VI, с. 221). Это отступление неоднократно вышучивалось и пародировалось современниками Гоголя. В ‘Речи о критике’ (1842) В. Г. Белинский иронизировал по поводу писателей, подобных птицам, которые поют оттого, что им поется: ‘…они счастливы, если им поется, они выше человечества, выше своих страждущих братьев, тщетно обращающих к ним полные мольбы и ожидания очи…’ (т. VI, с. 280). Ср. также в повестях Ф. М. Достоевского ‘Двойник’ и ‘Господин Прохарчин’ (1846) (Достоевский, т. I, с. 129, 252, 349, 494).

Насмешки участились после выхода в свет ‘Выбранных мест из переписки с друзьями’ (СПб., 1847), где Гоголь объясняет это лирическое отступление (т. VIII, с. 288—289). В ‘Современных заметках’ No 12 ‘Современника’ за 1847 г., помещенных в настоящем томе, эти слова Гоголя пародировались в стихотворении Нового поэта, написанном, очевидно, самим Некрасовым (наст. кн., с. 228).

С. 134. ‘Читали ли вы повесть такого-то. ~ О, этот писатель подает большие надежды! со его очень хвалят в глаза, даже немножко захваливают…— Ср. аналогичный фрагмент в повести Некрасова ‘В тот же день часов в одиннадцать утра…’ (наст. изд., т. VIII, с. 433—434).

С. 134. Как он глубоко и верно смотрит на жизнь! ~ какой верный взгляд на все… — Ср. в рецензии Некрасова на сборник ‘На сон грядущий’, т. 2. СПб., 1843: ‘Все эти рассказы отличаются талантом безошибочно понимать жизнь и современную действительность, — умным, глубоко проницательным взглядом, бросаемым на вседневные житейские случаи и мелочи, которые автор исключительно развивает в своих созданиях…’ (наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 105).

С. 136. …уж лучше остановиться даже на трех повестях…— Очевидно, намек на книгу Н. Ф. Павлова ‘Три повести’ (М., 1835), ставшую значительным литературно-общественным событием. Вторая его книга ‘Новые повести’ (СПб., 1839) успеха не имела. В 1840—1860-х гг. Павлов ограничил свою литературную деятельность критико-публицистическими статьями, изданием газет, все более отходя от демократических убеждений, отчетливо проявившихся в раннем творчестве.

С. 136. Au ciel, un soir ~ avant sa chute.— Цитата из стихотворения П.-Ж. Беранже ‘Прощайте, песни!’ (‘Adieu, chansons!’, 1836).

С. 136. Таланты второстепенные… — Ср. первоначальное название статьи Некрасова ‘Русские второстепенные поэты’: ‘Статья о Тютчеве. Русские второстепенные таланты’ (наст. изд., т. XI, кн. 2, с. 32).

С. 136. ‘История двух калош’.— Повесть В. А. Соллогуба напечатана в No 1 ‘Отечественных записок’ за 1839 г.

С. 136. ‘Да, искусство находит отголосок в душах неиспорченных, а я начинал в ней сомневаться’.— Неточная цитата из повести Соллогуба ‘История двух калош’. У Соллогуба: ‘…я принимаю ваш подарок <...> как залог того, что искусство находит еще отклик в душах неиспорченных. Эта мысль для меня утешительна, а я начинал в ней сомневаться’ (ОЗ, 1839, No 1, отд. III, с. 119).

С. 137. Другая повесть называлась ‘Аптекарша’.— Повесть Соллогуба ‘Аптекарша’ опубликована: Русская беседа, т. 2. СПб., 1841.

С. 137. …первые семь глав ‘Тарантаса’…— В No 10 ‘Отечественных записок’ за 1840 г. помещены ‘Семь глав из ‘Тарантаса» (‘Встреча’, ‘Отъезд’, ‘Начало путевых впечатлений’, ‘Чиновники’, ‘Гостиница’, ‘Цыгане’, ‘Перстень’).

С. 137. ‘Тарантас’ не роман, не повесть, не очерк, не трактат, но это произведение ~ необыкновенно замечательное,— Ср. в рецензии Некрасова на »Тарантас» (1845): ‘Это не роман, не повесть, даже не путевые впечатления, но тут есть всего понемножку — и романа, и повести, и путевых впечатлений, и даже того, что называется журнальной статьей…’ (наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 199). Ср. также в рецензии Белинского: »Тарантас’ — художественное произведение в современном значении этого слова. <...> Оттого оно — не роман, не повесть, не очерк, не трактат, не исследование, но то и другое и третье вместе’ (т. IX, с. 78).

С. 137. Кто-то и когда-то назвал героя ‘Тарантаса’ ~ второстепенным героем нашего времени’.— Цитата из рецензии В. Г. Белинского »Тарантас’. Путевые впечатления. Сочинение В. А. Соллогуба’ (ОЗ, 1845, No 6, отд. V, с. 31, т. IX, с. 79-80).

С. 138. …то вдруг превращающийся в льва дурного тона…— Здесь, очевидно, обыгрывается название повести В. А. Соллогуба ‘Лев’, напечатанный в No 4 ‘Отечественных записок’ за 1840 г.

С. 138. ‘Иван Васильевич — один из тех червячков ~ и голова его никак не может мирить противоположностей в одном и том же предмете…— Цитата из той же рецензии Белинского (т. IX, с. 82— 83).

С. 139. Это лицо, нередко встречаемое нами и так хорошо знакомое нам, как, например, лицо Ноздрева Гоголя, — этот Иван Васильевич…— Сопоставление с героями Гоголя встречается и в рецензии Белинского на ‘Тарантас’: ‘В нравственном отношении между Иваном Васильевичем и Василием Ивановичем существовала такая же противоположность, как и между героями известной повести Гоголя: у одного голова похожа на редьку хвостом вниз, у другого — на редьку хвостом вверх’ (т. IX, с. 85).

С. 139. …написал несколько повестей и очерков: ‘Большой свет’, ‘Лев’, ‘Медведь’, ‘Приключение на железной дороге’, ‘Неоконченные повести’.— Эти произведения Соллогуба напечатаны в следующих изданиях: ‘Большой свет’ — ОЗ, 1840, No 3, ‘Медведь’ — Утренняя заря. Альманах на 1843 год. СПб., 1842, ‘Приключение на железной дороге’ — Утренняя заря. Альманах на 1842 год. СПб., 1842, ‘Неоконченные повести’ — Соллогуб В. А. На сон грядущий, т. 2. СПб., 1843.

С. 139. …и до графа писались на русском языке повести, в которых изображались княгини и графини…— Очевидно, намек на творчество Н. Ф. Павлова — выходца из крепостного сословия. Ср. примечание к пародийной ‘драматической пословице’ Нового поэта ‘Откровенность за откровенность’: ‘Типом для создания характеров княгини и графа служили герои повестей Н. Ф. Павлова, изданных в 1839 г. и напечатанных в Гуттенберговой типографии. Телодвижения, наряды и вообще все наружные и внутренние психологические тонкости и внешняя обстановка заимствована оттуда же’ (С, 1851, No 9, отд. VI, с. 50—51). Портрет героини — княгини описан так: ‘…волосы ее с золотистым отливом, глаза цвета морской волны перед бурей, с фосфорическим блеском, нос несколько вздернутый — отличительный признак остроумия, брови высоко приподняты над глазами, косвенный взгляд княгини обнаруживает много европейского ума, рост отмеченный умеренностию, вообще все существо ее правильно: не слишком рвется к небу и не припадает к земле, ножка маленькая, узенькая и ядовитая. Княгиня принадлежит к типу самых тонких, прозрачных и неуловимых кокеток: движения ее исполнены невообразимой неги и необъяснимой грации…’ Первая сцена ‘пословицы’ открывается ‘живописной’ картинкой: ‘Княгиня одна в будуаре. Она полусидя, полулежа, покоится на оттомане. Шея ее обернута голубым газом, на ней какой-то капот, чудесно вышитый, <...> На лбу у нее утренняя звезда из брильянтов, на коленях букет из анемонов, одна рука разметалась, другая, притронувшись к щеке, сквозится сквозь упавшую тесьму волос’ (там же, с. 50—51). Молодой Некрасов и сам отдал дань распространенному в 1830—1840-х гг. жанру светской повести. Сюжет цитированной ‘пословицы’ пародийно сходен с содержанием первой главы его повести ‘Певица’ (1840).

С. 140. ‘Какой шепот любви ~ Кто понял ее жизнь, ее силу, душу?..’ — Неточная цитата из повести Соллогуба ‘Медведь’.

С. 140. …кроме небольшой повести ‘Княгиня’…— Эта повесть была напечатана в No 3 ‘Отечественных записок’ за 1846 г. (отд. I, с. 3-43).

С. 140. Причислял ли он себя к той даровитой, но усталой литературе, которая, по словам его, Ивана Васильевича, ‘показывается в люди редко, смиренно, иногда с улыбкою на лице, чаще с тяжкою грустью в сердце?’ — Перефразируется и цитируется отрывок из гл. X ‘Нечто о словесности’ повести Соллогуба ‘Тарантас’ (СПб., 1845, с. 111). У Соллогуба: ‘Одна даровитая, но усталая, которая показывается в люди редко, смиренно, иногда с улыбкою на лице, а всего чаще с тяжкою грустию на сердце. Другая наша литература, напротив, кричит на всех перекрестках, чтоб только ее приняли за настоящую русскую литературу и не узнали про настоящую’. Ср. с критическим отзывом по поводу этих ‘рассуждений о литературе’ героя книги Соллогуба в рецензии Некрасова на ‘Тарантас’: ‘…нам не совсем нравятся рассуждения о литературе не совсем бедные фразами…’ (см. там же полемическое письмо неизвестного ‘читателя’ — ЛГ, 1845, 3 мая, No 16, с. 288, наст. изд., т. XI, кн. 1, с. 200).

С. 141. …променять произведения искусства на игрушки — на ‘Цветобесие’, на ‘Мыльные пузыри’.— Имеются в виду водевили Соллогуба ‘Букеты, или Петербургское цветобесие’ (СПб., 1845) и ‘Мыльные пузыри’ (СПб., 1846).

С. 141. …повесть под названием ‘Старушка’…— Эта повесть была напечатана в No 4, 5 ‘Отечественных записок’ за 1850 г.

С. 141. Это драматическая пословица, потому что теперь с легкой руки г. Альфреда де Мюссе все принялись у нас писать драматические пословицы.— Ср. эпизод из ‘Сотрудников…’ Соллогуба (д. 1, явл. 16): ‘Итак, господа, мы приступим к делу. Мы сочиним для именин жены моей пьеску. Вам, конечно, известны пословицы Альфреда Мюссе?’ Драматические пословицы отличались изяществом формы и незначительностью содержания. ‘Современник’ выступал против подражания этому жанру, в частности, в творчестве А. Н. Островского. Об этом свидетельствует, например, ‘драматический этюд’ Нового поэта ‘Расстегаи’ — пародия на ‘драматический и психологический этюд’ Островского ‘Неожиданный случай’, напечатанный в альманахе ‘Комета’ (М., 1851) и провозглашенный ‘Москвитянином’ образцом ‘художественности и искренности’ в искусстве — С, 1851, No 6, отд. VI, с. 142—151. Еще об одной драматической пословице Нового поэта ‘Откровенность за откровенность’ см. выше.

С. 141. Содержание драматической пословицы уже рассказано иногородним подписчиком (в письме его во 2 No ‘Современника’, ‘Смесь’, стр. 248) ~ Иногороднему подписчику она очень нравится, он в ней находит даже характеры! О вкусах спорить нельзя.— В письме XXIII обозрения Иногороднего подписчика — А. В. Дружинина так оценивалась комедия В. А. Соллогуба, первоначально печатавшаяся в январских номерах ‘С.-Петербургских ведомостей’: ‘По моему мнению, из всех сценических вещиц автора ‘Большого света’ эта вещица самая живая, она хороша в чтении, хороша в домашнем театре, хороша даже в раздробленном виде по фельетонам. <...> Характер Олеговича — лучший во всей пьесе. Трудно придумать что-нибудь повеселее и оригинальнее его первого появления на сцену’. Судя по отзыву, Дружинин, по-видимому, угадал пародийность ‘Сотрудников…’.

С. 141. …под этим благословенным небом, где уже, может быть, находится в сию минуту граф Соллогуб, под этим небом, которое вдохновляло Пушкина и Лермонтова…— Имеется в виду Кавказ, где в 1851 г. служил Соллогуб.

СОТРУДНИКИ, ИЛИ ЧУЖИМ ДОБРОМ НЕ НАЖИВЕШЬСЯ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: