Время на прочтение: 127 минут(ы)
Состав представительства на земских соборах древней Руси
(Посвящается Б. Н. Чичерину)
В. О. Ключевской. Сочинения в восьми томах.
Том VIII. Исследования, рецензии, речи (1890-1905)
М., Издательство социально-экономической литературы, 1959
Земские соборы древней Руси не особенно давно начали привлекать к себе внимание исследователей нашей государственной старины, но они не перестают служить для последних предметом усиленного внимания с тех пор, как было замечено и оценено их значение для понимания всего строя Московского государства. Ученому, которому посвящается настоящая статья, принадлежит едва ли не первое по времени цельное и превосходное изображение устройства, деятельности и значения земских соборов, основанное на изучении актов этого учреждения, какие были известны в то время1. После этого образцового опыта ряд других исследователей продолжал изучение земских соборов, оспаривал, поправлял или подтверждал взгляд на них, высказанный г. Чичериным, пересматривая те же самые акты. Мы разумеем здесь почтенные труды Беляева и Костомарова, гг. Сергеевича, Владимирского-Буданова, Загоскина, Платонова. В последнее время литература о земских соборах пополнилась ценными вкладами, разъяснившими с помощью новооткрытых документов, между прочим, действовавший в XVII в. порядок созыва и выбора земских представителей на собор2. Благодаря этим работам теперь можно составить себе довольно отчетливое представление о том, как и для чего созывались земские соборы, из каких элементов они составлялись, какие вопросы предлагались им на обсуждение и как эти вопросы обсуждались, как составлялся соборный приговор, какое влияние оказывали соборы на законодательство и образ действий правительства и т. п. Сделаны были даже попытки оценить общее значение земских соборов в складе и ходе жизни Московского государства, взвесить их политический голос и указать их связь с тем направлением, в каком устанавливались и развивались внутренние политические отношения Московской Руси в XVI и XVII вв.
Впрочем, предмет нельзя считать исчерпанным: в нем остаются еще неясные пункты, иначе было бы меньше разногласия в суждениях о характере и значении земских соборов. В нашей литературе можно уловить два взгляда на земские соборы. Одни видят в них только вспомогательное орудие администрации, никогда не выступавшее деятельным и самостоятельным двигателем политической жизни, никогда не имевшее собственного направления и потому не оказавшее никакого влияния на ход управления и законодательства, отыграв свою’ кратковременную и малозначительную роль, земские соборы сами собою исчезли вследствие внутреннего ничтожества, чрезмерной слабости представительного начала в древней России. Другие расположены придавать им важное политическое значение как органу народной оппозиции: служа орудием непосредственного общения государя с землей, представляя интересы народа, соборы, собственно земские выборные, являвшиеся на соборах, противодействовали высшим классам, боярам и духовным властям, которые и уговорили царя Алексея Михайловича не созывать больше соборов, но, прежде чем эти сторонние влияния успели вытеснить их из государственной жизни, земские соборы оказали значительное влияние на законодательство и правительство в оппозиционном противобоярском направлении.
Оба эти взгляда неудобны тем, что трудно решить, который из них верен и даже верен ли который-нибудь из них. Это не значит, что земским соборам приписываются свойства, которых они, может быть, вовсе не имели, но трудно признать верной и ту характеристику, которая составлена из черт нехарактерных, несущественных, хотя и действительных. Оба взгляда исходят из одной мысли, что для изображения истинного характера такого представительного учреждения, как земский собор, необходимо показать, в какой степени оно было послушно или оппозиционно. Но почему это необходимо? Правда, представительные учреждения Западной Европы, соответствовавшие нашим земским соборам, характеризуются преимущественно с этой стороны, что совершенно понятно. Представительные собрания средневековой Западной Европы были вызваны к жизни политическою борьбой и ею же воспитаны. Средневековое западноевропейское государство было сословного федерацией, союзом нескольких державных сословий, державшимся на таком же договоре, каким определяются взаимные отношения союзных государств. Народное представительство служило наиболее обычным средством установки и поддержания союзного modus vivendi в таком государстве. Здесь каждое свободное сословие должно было завоевывать или отстаивать свое место в государстве, и верховная власть принуждена была приноравливаться к изменчивому соотношению соперничавших политических сил: она то мирила их друг с другом, то поддерживала одни из них в борьбе с другими, то защищалась от их разрозненных либо совокупных нападений. При таких условиях представительные собрания получали тем большее политическое значение, чем чаще и откровеннее сословные представители показывали на них зубы друг другу или правительству. Потому прочность политических гарантий, точная определенность конституционных догматов и обрядов как цель и неутолимая политическая притязательность, строгая, неуступчивая оппозиционная дисциплина как средство являются наиболее характерными чертами западноевропейского представительства.
Очевидно, допытываясь в древнерусских земских соборах таких же боевых качеств, мы становимся на точку зрения, указанную не самими соборами, а заимствованную со стороны, у исследователей западноевропейского представительства, поставленных на такую точку характером всей политической организации, в состав которой входили западноевропейские представительные собрания. Легко понять, что при другом складе политических отношений и представительные собрания получали другое значение, усвояли иной характер, потому что при различных сочетаниях политических сил неодинаковы и потребности, удовлетворить которым призывается народное представительство, неодинаково и его назначение. Сообразно с этим должна изменяться и точка зрения наблюдателя: нельзя искать одинаковых свойств в учреждениях, вызванных различными потребностями и имевших неодинаковое назначение. Но как угадать эти потребности и это назначение? В этом вопросе скрыт ключ к разгадке исторического значения и характера известного представительного учреждения, в нем же и вся трудность этой разгадки.
В древней Руси было очень мало публицистов, людей, которые старались уяснить себе и растолковать другим смысл действовавших при них учреждений. Лишенный таких живых указаний, исследователь, изучающий древнерусские учреждения, испытывает неловкость, похожую на ту, какая чувствуется среди старинных, давно покинутых зданий. Все здесь говорит о каком-то исчезнувшем складе жизни, о потребностях и привычках, не похожих на те, какие знакомы наблюдателю, но он уже не находит живых следов этого житейского порядка, среди опустелых построек не уцелело даже достаточно сора, по которому можно было бы догадываться как жили и о чем думали люди, некогда двигавшиеся среди этих немых стен. Приходится вглядываться в расположение всего здания и в конструкцию его отдельных частей, чтобы угадать их назначение. Именно важнейшие государственные учреждения древней Руси, к которым бесспорно можно причислить земские соборы, и заставляют исследователя с особенною силой испытывать это затруднение. В них вообще нелегко уловить побуждения, вызвавшие их к жизни, и действие, какое они производили на общество и государственный порядок, уловить то, что можно назвать историческою идеей учреждения, а в этой идее все, чем переставшее действовать учреждение может возбуждать научный исторический интерес. Погибшее учреждение не воскреснет, как не загорится вновь угасшая индивидуальная жизнь, но его идея, как живучее семя, притаится где-нибудь в складках общественной жизни и, постепенно перерождаясь, пустит от себя росток в каком-нибудь понятии или привычке, о которых при поверхностном взгляде трудно и подумать, что они имеют историческое родство с учреждением, когда-то действовавшим. Кажется, это затруднение более всего и вынуждало исследователей изучать древнерусские земские соборы сравнительно с западноевропейскими представительными собраниями, чтобы аналогией восполнить недостаток прямых туземных и современных указаний.
Действительно, сравнивая наши земские соборы с представительными учреждениями Западной Европы, давно заметили в первых резкие и важные особенности. На земских соборах не бывало и помину о политических правах, еще менее допускалось их вмешательство в государственное управление, характер их всегда оставался чисто совещательным, созывались они, когда находило то нужным правительство, на них не видим ни инструкций, данных представителям от избирателей, ни обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которою отличались западные представительные собрания, на соборах не встречаем общих прений: часто из соборных совещаний даже не выходило никакого постановления, а подавались только отдельные мнения выборных по заданным правительством вопросам. Вообще земские соборы являются крайне скудными и бесцветными даже в сравнении с французскими генеральными штатами, которые из западноевропейских представительных учреждений имели наименьшую силу3.
Таким образом, оказывается, что наиболее характерные особенности земских соборов все суть их крупные недостатки. Можно было бы ничего не иметь против таких отрицательных выводов аналогии, если бы они не производили впечатления, очень неблагоприятного для успешного изучения предмета. В развитии нашего исторического самосознания не раз повторялось одно прискорбное недоразумение. Какое-либо крупное явление отечественной истории, первоначально возбуждавшее в нас живейшее любопытство, тотчас теряло интерес в наших глазах, как скоро в нем не оказывалось свойств однородного с ним или соответствовавшего ему явления западноевропейского. Здесь можно не напоминать о тех неурядицах общественного сознания, которые породили такое своенравное мышление. Происходило ли это от слабости воображения, привыкшего представлять важные явления только в известных, затверженных образах, или от уныния при мысли, что на суде истории отечественное прошлое не выдержит состязательного испытания с прошлым Западной Европы, об этом могут быть разные мнения. Во всяком случае бесспорно то, что аналогия нередко вносила в наше отношение к изучаемым явлениям отечественной истории разочарование, которым ослаблялась энергия изучения. Такой оборот исторической любознательности испытал и вопрос о земских соборах. От значительного количества основательных исследований в общем обороте наших исторических сведений много ли отложилось ясных представлений о древнерусских земских соборах, много ли уцелело даже простого любопытства к этому учреждению, прежде так живо возбуждавшему нашу историческую любознательность? Мы никого не хотим обидеть, сказав, что немного, и именно потому, что отрицательные выводы аналогии врезались в общественном сознании прежде и глубже других, ослабляя охоту знать о соборах что-нибудь больше. В этом отношении земские соборы разделили участь явлений, которые, не оправдав преувеличенных ожиданий, потом не удостоиваются и заслуживаемого внимания. Отражение этого поворота можно найти и в нашей исторической литературе. Покойного Костомарова трудно упрекнуть в недостатке внимательности к историческим явлениям, в которых можно заметить участие общества. Его статья о земских соборах была написана после значительного ряда исследований, в которых вопрос о соборах поставлен был вполне серьезно и разъяснено много подробностей в их устройстве и деятельности. Однако автор статьи счел возможным связать созвание первого земского собора вопреки указанию источника непосредственно с московским бунтом 1547 г. и выставить причиной этой меры трусость царя Ивана, испуганного народным мятежом, даже утверждать, повторяя давнюю обмолвку К. Аксакова, что этот собор происходил на Красной площади, а не в царских палатах. На вопрос, как возникли земские соборы, автор отвечает, что прежде существовали веча, народные собрания по землям, но теперь, когда Москва подчинила себе такие широкие пространства русских земель, немыслимо было уже сходиться на общий совет людям за 300 или 500 верст, и отсюда неизбежно вытекало, ‘что если призывать на совет Русского государства людей, то надобно в областях выбирать нескольких и отправлять в столицу в качестве послов или представителей своей области’. Значит, земское представительство, которое и по идее, и по организации надобно причислить к самым сложным политическим явлениям и до которого народы, и то не все, дорабатывались с большим трудом, путем усиленной внутренней борьбы, у нас возникло само собою из неудобства географических расстояний, было делом почтового соображения. Поясняя или поправляя свою догадку, автор в конце статьи замечает, что к мысли созывать соборы пришли, кажется, ‘главным образом по причине всеобщей малограмотности в оное время’, если бы в XVII в. издавались у нас журналы и газеты, не нужно было бы созывать земских соборов, т. е. последние были для правительства средством узнавать мнения и настроение общества4. Такие суждения возможны только со стороны писателя, который видит в соборах вспомогательное правительственное орудие очень невысокой степени и случайного происхождения и в своих читателях предполагает доверие и сочувствие такому взгляду. Автор сам вскрывает точку зрения, на которой составился его взгляд на древнерусские земские соборы: он также определяет их сравнительно с западноевропейскими представительными собраниями и определяет чисто отрицательными чертами, не считая возможным видеть в соборах что-нибудь похожее на эти собрания.
Нельзя упрекать исследователей за впечатление, какое производят отрицательные выводы их сравнительного изучения земских соборов, если только они сами не поддаются этому впечатлению и их выводы основательны, а такими надобно признать их если не во всех подробностях, то в основных чертах. Но благодаря заимствованной точке зрения эти выводы страдают недоконченностью, и с этой стороны их можно признать невольной причиной того разочарования, которое, ослабляя интерес к земским соборам, мешает их историческому изучению. В самом деле, полная характеристика явления не может состоять из одних отрицаний, не отвергая последних, насколько они доказаны, надобно поискать другой точки зрения, с которой были бы видны положительные свойства рассматриваемого предмета. Таким образом, предстоит не перерешать вопроса, а только продолжить его решение. Чтобы найти эту другую точку зрения, можно отправиться прямо от наблюдений, сделанных на прежней.
Общим источником недостатков древнерусского соборного представительства, открывающихся при сравнении его с западноевропейским, признана ‘чрезмерная слабость представительного начала в Русском государстве’5. Итак, ясно, чего не следует искать в земских соборах — ничего, что возможно только при сильном развитии представительного начала. Что такое представительное начало? Несмотря на простоту термина, это — довольно сложное политическое явление. В состав его входят как основные элементы способность и потребность всего общества или только некоторых его классов принять деятельное участие в управлении и законодательстве. Но эти элементы в свою очередь питаются двумя условиями: важностью и солидарностью общественных интересов. Необходимо в обществе присутствие и сознание интересов настолько крупных, чтобы для ограждения их в обществе чувствовалась настойчивая потребность принять участие в управлении или чтобы правительство находило полезным призвать общество к такому участию. Притом разные классы общества должны настолько сознавать и признавать эти интересы, настолько чувствовать себя солидарными в них, чтобы не только желать, но и уметь принять совместное и дружное участие в управлении, не превращая представительства в арену гражданской усобицы и не становясь вместо опоры порядка новым источником анархии. Если представительное начало было крайне слабо в Московском государстве XVI в., это значит, что не существовало ни таких крупных интересов, которые возбуждали бы в обществе достаточно настойчивые политические притязания, ни такой солидарности между отдельными классами, которая побуждала бы правительство делать уступки этим притязаниям. Однако при маловажности и раздробленности общественных интересов, — следовательно, при недостатке способности и потребности в обществе деятельно участвовать в управлении, — попытка Грозного повторяется, и повторяется более столетия: соборное представительство входит в правительственный обычай, хотя не утвержденный и не регулированный законом, общество начинает понимать его пользу и, давая ответы на поставленные правительством вопросы, само обращается чрез своих выборных с ходатайствами и запросами к правительству, не теряя покорного тона, не допуская оппозиционных замашек. В XVII в. встречаем даже у рядовых людей московского общества признаки довольно отчетливого взгляда на компетенцию земского представительства и на его место в государственном управлении6. С другой стороны, в истории представительства причины и следствия не везде идут в одном неизменном порядке. Практика представительства питается силой представительного начала как своего источника, но может и сама воспитывать это начало, возникнув из другого источника. Если на Западе общественные классы чувствовали потребность в представительстве для борьбы друг с другом или с правительством, то в других странах само правительство могло чувствовать потребность в представительных учреждениях, чтобы мирить общественные классы, и возбуждать их к дружной деятельности. Апатичное общество, разбитое на мелкие, бессильные элементы, открывая широкий простор развитию сильной власти, вместе с тем создает ей много неудобств, затрудняя установку государственного порядка, без которого невозможна прочная власть. Тот же ученый, который наиболее резко выставил недостатки древнерусского земского представительства сравнительно с западноевропейским, ярко изобразил такое состояние древнерусского общества в эпоху возникновения земских соборов и метко указал условия, побуждавшие московское правительство обращаться к содействию разрозненных общественных сил и вызвать к жизни соборное представительство7. При таких условиях из земских соборов должен был выработаться особый тип народного представительства, отличный от западных представительных собраний. На соборе, разумеется, трудно было встретить сословных представителей, вооруженных оппозиционною дисциплиной, чувствовавших за собой крепко сплоченные, непривычные к уступкам корпорации, готовые поддерживать своих уполномоченных во имя важных интересов, защита которых им доверена. Подобные особенности политического быта могли быть воспитаны в древнерусском обществе разве только продолжительною и непрерывною практикой соборного представительства. Таким образом, явления, бывшие на Западе причинами успехов представительства, у нас могли быть лишь следствиями его успешной деятельности. Очевидно, соборное представительство выросло из политической почвы, мало похожей на ту, какая растила западные представительные собрания, но связь древнерусских земских соборов с вырастившей их почвой, с туземными учреждениями представляется недостаточно ясно. Причина этого заключается в одном пробеле, какой остается в изучении соборного устройства: недостаточно уяснен состав представительства на земских соборах. Изображая устройство земского собора, исследователи сосредоточивают свое внимание на его деятельности и на обстановке, в какой он действовал, касаясь состава собора, они обыкновенно останавливаются прямо на том моменте, когда земские выборные занимали свои места в палате соборных заседаний, причем ограничиваются чисто статистическими наблюдениями, пересчитывают, сколько явилось на собор бояр и духовных лиц, сколько выборных от других классов. Изредка излагаются некоторые подробности избирательной процедуры, но очень мало говорят или совсем умалчивают о составе избирательных обществ и об отношении их к своим представителям. Какие общественные миры посылали на соборы этих представителей, когда возникли и как были устроены эти миры, кого и почему выбирали они своими представителями, — потому ли, что в минуту выбора избранные пользовались наибольшим личным доверием избирателей, или по каким-либо иным, менее капризным причинам, какую ответственность и какие ожидания возлагали избиратели на своих выборных,— все эти вопросы далеко нельзя признать разрешенными. Благодаря тому в устройстве соборного представительства остается много подробностей, возбуждающих недоумение. Укажем для примера на одну из них. В XVII в. призывали на собор представителей от дворян и детей боярских каждого уезда и от тяглых посадских людей каждого уездного города. Это заставило признать уезд избирательным округом при выборе соборных представителей провинциального населения. Но составляли ли тогда дворяне и дети боярские каждого уезда одну цельную корпорацию? Почему от дворянства каждого уезда являлось на собор обыкновенно по два депутата, а от уездных городов — по одному и почему от дворянства Рязанского уезда встречаем на соборах 4 или 8 представителей, когда другие уезды посылали по 2 депутата? Признание уезда избирательным округом не дает ответа на эти вопросы. Связь соборного представительства с устройством древнерусских земских миров и общественных классов — вот та другая точка зрения, с которой, может быть, видны будут особенности земских соборов, остающиеся незаметными при сопоставлении их с западными представительными собраниями. Рассматриваемые без этой связи, сами соборы представляются политическою неожиданностью и даже политическим излишеством: не отдаешь себе отчета в том, кому и для чего надобились эти соборы, зачем их редкими и суетливыми созывами прерывалось спокойное и ровное течение боярского законодательства и приказной администрации, соответствовали ли начала соборного представительства общим основаниям действовавшего государственного порядка, — одним словом, были ли земские соборы нормальным завершением земского строя, или только временною пристройкой в исключительных случаях?
С указанным сейчас пробелом в изучении земских соборов связан вопрос, касающийся, так сказать, перспективы в истории соборного представительства: имело ли это учреждение какое-либо развитие, исторический рост или оно замерло таким же, каким родилось, оставшись политическим недоростком? В исследованиях о земских соборах трудно найти отчетливый ответ на этот вопрос. Замечали, что не все соборы были похожи друг на друга по своему социальному составу и политическому значению: одни представляли преимущественно столицу, другие отличались более широким земским составом, одни имели более решительный голос, чем другие. Но были ли это случайные колебания, отступления от нормы, вынужденные обстоятельствами, или этими колебаниями обозначались успехи последовательной выработки соборной организации? В исследованиях можно заметить наклонность различать соборы по политическим категориям, а не по историческим моментам, соборы делят на избирательные и совещательные, на полные и неполные, находят возможным признать даже фиктивные соборы. Но, если не изменяет нам память, не видят существенного различия в складе и характере представительства между соборами XVI и XVII вв. Таким образом, прилагая к земским соборам довольно сложную, даже несколько изысканную политическую классификацию, отказывают им в историческом движении. В этом отношении все соборы с первого до последнего рассматриваются под одинаковым углом зрения и если не все освещаются одинаковым светом, то оттенки объясняются внешними обстоятельствами, при которых созывались отдельные соборы, а не внутренним ростом соборного представительства, эти оттенки набрасывались обстановкой, а не постановкой учреждения. Проверяя такой взгляд, можно спросить, всегда ли одни и те же земские миры посылали на соборы своих представителей и с одинаковыми представительными полномочиями или сфера представительства и состав представительных собраний изменялись в разное время, изменяя и характер самого представителя? Все это разъяснится, как скоро восстановлена будет связь соборного представительства с учреждениями, среди которых действовали соборы. Если эти соборы имели свою историю, фазы их развития прежде и заметнее всего должны были отразиться на составе соборного представительства и характере выборных как представителей, т. е. на их отношении к избиравшим их мирам и на источнике и свойствах полномочий, какие они получали от этих миров.
Изучая соборное представительство с этой стороны, в связи с туземными учреждениями, исследователь неминуемо встретится с вопросом о происхождении земских соборов: почему они появляются именно с половины XVI в. и появляются как-то вдруг и неожиданно, по-видимому, без всякой подготовки, без политических преданий и привычек? Если они не были случайною механическою накладкой на существовавший правительственный и общественный строй, в этом строе около того времени должны были произойти перемены, вызвавшие потребность в земском представительстве. Здесь прежде всего любопытно зарождение самой мысли о земском представительстве, как возникла в московском обществе того времени такая сложная политическая идея, из каких понятий сложилась она при своем возникновении и откуда взялись эти понятия, незаметные прежде?
Были сделаны попытки объяснить побуждения, вызвавшие первый земский собор 1550 г. По мнению одних, этот собор был созван царем для борьбы с боярами, против которых Грозный искал опоры в народе8. Это мнение не поддерживается историческими свидетельствами. Напротив, именно в 1550 г. царь всего менее мог думать о борьбе с боярством. К тому времени при посредничестве митрополитов Макария и Сильвестра он сблизился с лучшими людьми из боярства и составил из них круг советников и сотрудников, которые помогали ему в его смелых внешних и внутренних предприятиях. Чувствуя это затруднение, другие исследователи поправляют догадку, прибавляя, что первый земский собор дал царю твердую почву для будущей борьбы с боярством9. Но когда настала эта ожиданная борьба, царь не искал опоры в твердой почве земского собора, а создал для этого новое учреждение совершенно противоземского характера, опричнину. Все, что известно о целях первого земского собора от самого верховного виновника и руководителя его, также не поддерживает догадки о боевых демократических побуждениях, будто бы его вызвавших. В речи на Красной площади, которою публично, в присутствии собравшегося народа, по-видимому, открыты были заседания этого собора, царь призывал толпившихся перед ним ‘людей божиих’ не к борьбе с боярами, а ко взаимному прощению и примирению, молил их ‘оставить друг другу вражды и тяготы свои’ и обращался к митрополиту с мольбой помочь ему в этом деле общего земского примирения. Смысл этого воззвания объясняется другою речью царя, прочитанной в следующем году на церковном Стоглавом соборе. Можно с полною уверенностью думать, что царь разумел предложение, сделанное им на земском соборе 1550 г., когда в речи своей напоминал отцам Стоглавого собора, что в предыдущее лето он приказал своим боярам, приказным людям и кормленщикам ‘помиритися на срок’ во всех прежних делах со всеми христианами своего царства. Все это может показаться идиллией и в таком кажущемся идиллическом смысле повторялось иными повествователями. Трудно только представить себе, каким порядком и в какой форме могло совершиться предписанное царем примирение, и притом срочное примирение, целых классов общества друг с другом. Но не следует забывать, что речи царя на обоих соборах — ораторские произведения, в которых под торжественными метафорическими оборотами надобно искать простых действительных явлений, имевших свой простой, будничный язык. Переводя ораторские выражения царя на этот простой деловой язык тогдашнего управления, открываем очень любопытный и малозаметный в других памятниках того времени факт, которым сопровождался первый земский собор и которым ярко освещаются некоторые побуждения, вызвавшие этот первый опыт земского представительства в Московском -государстве. Известно, что для сдержки злоупотреблений областных управителей, наместников и волостелей управляемым ими обществам предоставлялось право жаловаться на них высшей власти в Москве. Еще задолго до первого земского собора московское законодательство старалось установить порядок принесения и разбора таких жалоб, назначая для того известные сроки. В Судебнике 1550 г. царь Иван подтвердил важнейшие постановления своих предшественников по этому предмету. Тяжбы, возникавшие в силу этого права, принадлежали к наиболее характерным явлениям древнерусской жизни, то были не политические процессы демократии с аристократией, а простые гражданские тяжбы о переборах в кормах и пошлинах, т. е. в прямых и косвенных налогах, взимавшихся в пользу управителей, о проторях и убытках, какие терпели обыватели от административных и судебных действий кормленщика, казавшихся им неправильными. Эти иски велись или отдельными лицами или целыми обществами через старост и мирских ходоков, с обычными приемами тогдашнего искового процесса, с приставными памятями, свидетельскими показаниями, крестоцелованиями и т. д. Время малолетства Грозного было, по-видимому, особенно обильно такими тяжбами, длившимися иногда многие годы, и московские приказы были завалены ими. Эти тяжбы и имел в виду царь, приказав на соборе 1550 г. всем служилым людям, против которых они были направлены, помириться с своими истцами ‘на срок’, велено было покончить все накопившиеся против областной администрации иски и покончить не обычным исковым, формальным, а мировым порядком, полюбовно. Срок для этой судебно-административной ликвидации назначен был довольно короткий, вероятно, годовой, потому что в 1551 г. царь мог уже сообщить отцам церковного собора, что бояре, приказные люди и кормленщики во всяких делах помирились со всеми землями в назначенный срок. Жалобы земских миров обращались не против бояр как общественного класса, а против должностных лиц областного управления, большинство которых принадлежало к другим слоям военно-служилого сословия, помещавшимся в общественном складе государства ниже боярства, а на соборе 1550 г., если о его составе можно судить по составу дальнейших соборов XVI в., решительное большинство выборных Принадлежало к тем же не боярским слоям служилого сословия. В ком же и против кого мог царь найти опору на соборе с таким составом? Царь, говорят, созвал земский собор, чтобы найти в народе опору против бояр, говоря проще, чтобы возбудить народ против бояр, а на соборе предложил боярам и другим кормленщикам помириться с народом, средством возбуждения народа против бояр должно было служить собрание, на котором, надобно думать, было очень мало представителей народа и огромное большинство которого состояло из служилых людей, вполне солидарных в вопросе о кормленщиках с боярами. Эти несообразности приводят к тому заключению, что на первом земском соборе шло дело не о возбуждении социально-политической борьбы, а об устранении одного судебно-административного затруднения, и молодой царь выступил на нем не демократическим агитатором, а просто умным и добросовестным правителем. Легко догадаться, что и мысль о боевом противобоярском происхождении собора 1550 г. навеяна явлениями из истории западных представительных собраний. Наконец, если бы первый земский собор имел враждебное боярству происхождение, следовало бы ожидать и со стороны этого влиятельного тогда класса враждебного отношения к земским соборам. Напротив, в самых горячих поборниках боярских интересов второй половины XVI в. это учреждение встречало не только признание, но и полное одобрение. Князь Курбский, который хорошо помнил собор 1550 г., когда писал направленную против Грозного историю этого царя, не только не упрекает его за этот собор в своем произведении, не только не видит ничего вредного в земском представительстве, но даже прямо настаивает на необходимости для царя искать доброго и полезного совета не у одних советников-бояр, но и у ‘всенародных человек’, а составляя свой памфлет, автор знал, что всенародные человеки уже дважды собирались в Москве по зову царя, чтобы дать ему добрый и полезный совет. Современник князя Курбского, другой публицист, автор Валаамской беседы а монастырском землевладении, памфлета, горячо отстаивавшего правительственное и землевладельческое значение боярства, даже предлагает сделать земский собор ежегодным и всесословным представительным собранием, которое помогало бы правительству в надзоре за областною администрацией, доводя до сведения царя о действиях областных управителей и вообще ‘о всяком деле мира’. Не будет лишним отметить еще одну особенность, какою отличается рассматриваемая причина созыва первого собора, состоявшая будто бы в потребности царя найти народную опору против бояр: эта причина долго существовала, не производя своего действия, и долго действовала, перестав существовать. Столкновения московского государя с боярством становятся заметны с конца XV в. и до половины следующего столетия не пробуждали в московских государях потребности призвать к себе на помощь земское представительство. При царях Михаиле и Алексее таких столкновений, которые сколько-нибудь заслуживали бы названия борьбы, совсем незаметно, и, однако ж оба эти царя продолжают созывать земские соборы, первый из них созывал их даже чаще, чем кто-либо из его предшественников и преемников.
Другие исследователи указывают другие причины созыва первого земского собора, эти причины повторяют иногда как подкрепление своей догадки и сторонники противобоярского происхождения этого собора. То были: возникшая с объединением Руси Москвой потребность в общем органе для всей Русской земли, при помощи которого она могла бы заявлять о своих нуждах и желаниях перед образовавшеюся общею верховною властью, необходимость дать общее направление интересам и стремлениям отдельных земщин Московского государства, чтобы могло выработаться сознание целостной общерусской земщины, необходимость для царя вступить в союз с землею, отстранив бояр с пути, который вел к единению царя и земли, ясно понятая царем необходимость непосредственного общения своего с народом, чтобы иметь в нем твердую опору в правительственной деятельности, и т. п.10 Нельзя не признать того удобства этих соображений, что они касаются происхождения соборного представительства вообще, а не первого только собора, трудно объяснить происхождение первого собора отдельно от дальнейших, особенно когда для суждений о первом соборе так мало данных. Но эти соображения страдают туманностью и как отвлеченные формулы, подобно соборным речам царя Ивана, должны быть переложены на простой конкретный язык московского государственного порядка XVI в., чтобы стать понятными. Притом и эти соображения не решают всей задачи, не Дают достаточно прямого ответа на вопрос о том, как возникло соборное представительство в Московском государстве. Положим, могло государство чувствовать потребность в общем органе для заявления нужд и желаний земли, мог и государь понять необходимость непосредственного общения своего с народом, но остается неясным, как и почему таким органом и средством такого общения явился земский собор, учреждение еще небывалое на Руси, и явился именно с таким, а не иным составом и характером. Сказать, что земский собор был созван вследствие понятой царем необходимости общения с народом, значит указать только первое смутное побуждение, завязку мысли о земском соборе, но чтобы исторически объяснить его происхождение, надобно показать, как эта мысль развилась в целую систему представительства, как сложился самый план учреждения. Представительное собрание нельзя проектировать отвлеченно как математическое построение или канцелярию, штат и регламент которой зависят от соображений и потребностей учредителя. Как бы ни зародилась в уме царя Ивана мысль о земском соборе, он мог строить его только из наличных политических материалов, и, если он обладал политическим глазомером, он не мог не сообразовать своих целей и побуждений со складом управляемого им общества и взаимными отношениями разных его классов. Значит, дело не столько в том, что думал или чего желал царь, созывая первый земский собор, сколько в том, как сложились самые формы, усвоенные земскими соборами XVI в., какую связь имели их состав и вся организация с правительственным и общественным складом государства. Так и вопрос о происхождении земских соборов ставит нас на ту же точку зрения, которая сама собою представилась нам при мысли о способе полнее определить характер и значение соборного представительства: она покажет, как и в каком виде могло возникнуть это представительство из всей системы государственных учреждений XVI в.
Сказанным объясняется задача настоящего очерка. Он предпринят с мыслью, что нет нужды в общем пересмотре вопроса о древнерусских земских соборах. Наша историография достигла многих прочных выводов в изучении судьбы и характера этого учреждения. Достаточно выверен политический вес земских соборов сравнительно с западными представительными учреждениями, рассказана история их деятельности и отчасти разъяснено их значение в истории русского законодательства. Доказано, что наши земские соборы никогда не пользовались такими политическими обеспечениями, какими на Западе поддерживалось постоянное и деятельное участие представительных учреждений в законодательстве и управлении, ни закон, ни правительственная практика не давали таких обеспечений земскому представительству в Московском государстве. В этом отношении земские соборы далеко отставали даже от Боярской думы московских государей: ей сообщали известную политическую прочность не только вековой обычай, но и закон, прямо выраженный в Судебнике 1550 г., по одной статье которого новые законы издаются ‘с государева доклада и со всех бояр приговора’. Простое хронологическое сопоставление первого и последнего собора отнимает возможность оспаривать, что земские соборы вызывались потребностями, не имевшими продолжительного действия: соборы не созывались до 1550 г. и перестали собираться полтораста лет спустя. Отсюда же можно заключить, что эти временные потребности не были и настолько настойчивы, чтобы самое соборное представительство сделать политическою потребностью, ввести его в состав устойчивого обычая, способного держаться самим собою, без поддержки первоначальных условий, его создавших. Земские соборы созывались вообще довольно редко, не были постоянно напряженной пружиной государственного механизма и потому их деятельность не проходит ровной и непрерывной нитью в ткани московского законодательства, какою проходила деятельность Боярской думы. После полутора векового прерывистого существования земские соборы прекратились, не оказав заметного действия на дальнейший рост правительственных учреждений, видеть в кодификационных комиссиях XVIII в., даже в самой шумной и нарядной из них, в комиссии 1767 г., прямое продолжение земских соборов, слышать в них отзвук замиравшего соборного предания едва ли не значит преувеличивать некоторые наружные признаки сходства в учреждениях, построенных на совершенно различных началах и вызванных совсем не одинаковыми побуждениями. Сказанное сейчас о земских соборах неоднократно доказывалось и если не всеми охотно признается за доказанное, то довольно редко оспаривается. Обстоятельно исследованы и многие подробности устройства соборов, особенно соборного делопроизводства, но здесь именно и остаются еще заметные пробелы. Выше отмечены те из пробелов, которые нам кажутся наиболее важными, чтобы по возможности восполнить их, попытаемся разобрать три тесно связанные друг с другом вопроса: о составе соборного представительства в связи с устройством местных миров и общественных классов, представители которых призывались на соборы, о происхождении земских соборов, насколько можно судить о том по первоначальному их составу, и о развитии соборного представительства, как оно отражалось в постепенном изменении этого состава. Таким образом, состав соборного представительства является основным вопросом, от решения которого зависит ответ на остальные, а связь соборного представительства с правительственным и общественным строем государства послужит общею точкой зрения, которая укажет путь к решению всех их. Если сопоставление земских соборов с представительными учреждениями других стран достаточно уяснило, чем не были эти соборы, то сопоставление их с туземными учреждениями поможет объяснить, чем они были.
Изображая состав соборного представительства, мы обыкновенно руководствуемся соборными актами XVII в. в молчаливом предположении, что точно такой же состав имели и соборы XVI в., что соборное представительство и на свет явилось с таким составом. Это предположение доселе остается не оправданным и не опровергнутым. Акты соборов XVI в. и известия о них, уцелевшие в других памятниках, таковы, что по ним трудно сообразить, какая система представительства принята была, для этих соборов, была ли эта система та же, какою руководствовались при созыве земских чинов в XVII в., или какая-либо иная. Но, не зная этой системы, мы не имеем в руках ключа к решению вопросов о происхождении и развитии земских соборов. Это заставляет нас с особенным вниманием остановиться на соборах XVI в. и рассмотреть сохранившиеся указания на их состав.
О цели созыва и о деятельности первого земского собора 1550 г. в нашей литературе высказано несколько предположений и догадок. В дальнейшем изложении, говоря о происхождении соборного представительства, мы увидим, что в памятниках XVI в. остались довольно ясные указания на важные вопросы государственного устройства, которые обсуждались на этом соборе и обсуждение которых, по всей вероятности, служило целью его созыва. Таким образом, есть возможность отметить некоторые следы, оставленные в законодательстве собором 1550 г. Но этот собор надобно пока считать потерянным фактом в истории устройства соборного представительства XVI в. О составе его сохранилось краткое и неясное известие, которое гласит, что царь Иван на двадцатом году своей жизни повелел собрать ‘свое государство из городов всякого чина’11. Если даже понимать эти слова вполне в буквальном смысле и предположить, что действительно были созваны в столицу выборные от всех чинов, тогда существовавших, состав собора объяснится очень мало, потому что неизвестно, какие чины тогда существовали. То было переходное время в образовании московской государственной иерархии: дворцовые должности удельного управления превращались в служебные звания, не соединенные с определенными должностными занятиями, а экономические состояния становились служебными рангами, обязанными исполнять известные правительственные поручения. Так складывалась московская иерархия чинов. Полную табель этих чинов можно составить по памятникам первой половины XVII в., когда эти крайне мелкие разряды, на которые дробилось население в Московском государстве по роду и размерам падавших на него повинностей, уже начинали смыкаться в несколько крупных классов с характером сословий. Но к половине XVI в, многие из этих чинов еще не успели образоваться, по крайней мере еще не носили технических названий, какие позднее усвоила им чиновная терминология. Так, в памятниках того времени незаметно еще следов деления высшего московского купечества на гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен с периодическими наборами в эти звания низших торговых людей столичных и областных, следы такого деления становятся заметны не раньше царствования Феодора Иоанновича. Точно так же не видно, чтобы ко времени первого земского собора успела установиться иерархия чинов высшего столичного дворянства, носивших в XVII в. названия стольников, стряпчих, дворян Mbkockux и жильцов: некоторые из этих званий еще не получили значения чинов, оставаясь придворными должностями, т. е. должностями дворцовой администрации. Можно думать, что выработка служебной дворянской иерархии началась несколько раньше купеческой, следы ее заметны уже в царствование Грозного. В разрядной книге полоцкого похода 1563 г. перечисляются столичные служилые чины стольников, стряпчих, жильцов и дворян выборных12. В этом перечне нет еще коренного столичного чина дворян московских, если только не этот чин обозначен в книге названием с Москвы дворовых, а дворяне выборные, причисляемые в книге к столичному дворянству в позднейших служилых списках, являются первым чином дворянства городового, т. е. провинциального. Значит, еще много лет после собора 1550 г. лествица и терминология чинов не получали окончательной установки. Итак, о составе соборного представительства в 1550 г. можно судить только по составу дальнейших земских соборов XVI в. Второй собор был созван в 1566 г. во время войны с Литвой за Ливонию. Царь хотел узнать мнения чинов о том, мириться ли с Литвой на условиях, предложенных литовским королем. От этого собора сохранилась приговорная грамота, полный протокол с поименным перечнем всех членов собора. Но этот перечень во многих отношениях представляется загадкой. В нем поименовано 374 члена собора. По общественному положению их можно разделить на 4 группы. Во-первых, на соборе присутствовало 32 духовных лица, то были: архиепископы, епископы, архимандриты, игумены и монастырские старцы. В этой группе едва ли были выборные люди: ее составляли лица, одни из которых явились на собор по своему сану как его непременные члены, другие, вероятно, были приглашены правительством как сведущие люди, уважаемые обществом и могущие подать полезный совет или усилить нравственный авторитет собрания. Вторая группа состояла из 29 бояр, окольничих, государевых дьяков, т. е. статс-секретарей, и других высших сановников, да из 33 простых дьяков и приказных людей. Здесь не могло быть выборных представителей: это были все сановники и дельцы высшего центрального управления, члены Боярской думы, начальники и секретари московских приказов, приглашенные на собор в силу своего правительственного положения. Третью группу составляли 97 дворян первой статьи, 99 дворян и детей боярских второй статьи, 3 торопецких и 6 луцких помещиков — это группа военно-служилых людей. Наконец, в состав четвертой группы входили 12 гостей, т. е. купцов высшего разряда, соответствовавшего нынешнему званию коммерции советников, 41 человек простых московских купцов, ‘торговых людей москвичей’, как они названы в соборной грамоте, и 22 человека смольнян — это люди торгово-промышленного класса.
Состав и значение двух последних групп и являются загадкой, благодаря своеобразной социальной терминологии соборного акта и необычной группировке членов собора в их перечне. Позднее, когда установилась иерархия служилых чинов, в ней не находим дворян и детей боярских первой и второй статьи. Что такое были эти 196 дворян и детей боярских обеих статей, кого они представляли на соборе и даже представляли ли кого-нибудь, были ли выборными от каких-нибудь общественных миров? Не находя в соборной грамоте прямых ответов на эти вопросы и видя рядом с дворянами и детьми боярскими, неизвестно кого представлявшими, помещиков луцких и торопецких, некоторые исследователи признали состав собора ненормальным, неполным. Этот состав некогда даже вызвал небольшой спор в нашей исторической литературе. Не находя достаточного количества областных депутатов на соборе 1566 г., Соловьев не решался признать за ним значения земского представительного собрания. К. Аксаков возражал, признавая этот собор неполным и сравнивая его с молодым деревом, из которого со временем вырастет ветвистый дуб,— другими словами, подтверждал мнение противника, заменяя историческое возражение поэтическим сравнением13. Присутствие на соборе помещиков двух уездов и торговых людей одного областного города, разумеется, не могло сообщить ему значения земского собрания, представительства всей земли. Появление этих немногих местных областных представителей объясняли довольно искусственно. На соборе обсуждался вопрос о том, отступаться ли от порубежных ливонских городов, которые литовский король удерживал за собою. Вопрос этот обсуждался преимущественно с точки зрения торговых интересов Пскова, Новгорода и других западных коммерческих центров Московского государства14. Обсуждая этот вопрос, правительство, значит, хотело выслушать мнения представителей тех областей, которых он преимущественно касался. Выходит нечто довольно неожиданное из этих соображений: обсуждали вопрос преимущественно с точки зрения торговых интересов Пскова и Новгорода и не позвали ни одного представителя ни псковского, ни новгородского, ни Торопец, ни Великие Луки не принадлежали к числу коммерческих центров в Московском государстве XVI в., и, однако, из их уездов вызвали 9 представителей. Но и это объяснение не касается 196 дворянских представителей обеих статей, их представительное значение остается загадочным. Так как местное происхождение областных дворянских депутатов, хотя и очень немногочисленных, только луцких и торопецких, прямо обозначено в соборном акте, то г. Чичерин высказал предположение, что дворяне и дети боярские обеих статей, местное происхождение которых не обозначено, были представители не областного, а столичного, московского дворянства15. Впоследствии столичное дворянство, составлявшее высший слой служилого класса, нечто похожее на гвардию, распадалось, как сказано, на чины стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов, и каждый чин выбирал на соборы особых представителей. Если предположить, что обе статьи, на которые разделены были перечисленные в соборном акте дворяне и дети боярские, имели в XVI в. значение служилых московских чинов, соответствовавших позднейшему более дробному чиновному делению столичного дворянства, останется непонятным, зачем понадобилось такое огромное, небывалое впоследствии количество соборных представителей того и другого чина.
Есть возможность распутать этот узел и объяснить представительный характер загадочных 196 дворян и детей боярских, присутствовавших на соборе 1566 г. Эти дворяне и дети боярские вместе с 9 торопецкими и луцкими помещиками представляли на соборе многочисленный военный служилый класс, если только представляли кого-нибудь, и, кроме них, не видим других представителей этого класса в составе собора. Их было 205 человек на 374 члена собора, т. е. почти 55% всего личного состава собрания. Значит, представители дворянства образовали самый многочисленный элемент этого состава. Незадолго до собора, в 1550-х годах, московское правительство приняло ряд важных мер с целью организовать этот класс, устроить его землевладельческое положение и порядок отбывания лежавших на нем служебных обязанностей. Первою известною мерой из этого ряда был закон 3 октября 1550 г. Царь приговорил с боярами набрать по разным областям государства тысячу лучших служилых людей и, у кого из набранных не окажется земельных имений близ Москвы, не далее 70 верст от столицы, тем дать поместья под Москвою на таком же от нее расстоянии. Вместе с простыми служилыми людьми на одинаковых условиях велено было испоместить и бояр, и других высших сановников, также не имевших под Москвою ни вотчин, ни поместий. Все эти новые подмосковные помещики назначались на постоянную службу в столице и обязаны были всегда быть готовыми ‘в посылки’ для исполнения различных правительственных поручений. Служилые люди, набранные по этому закону из разных уездов, разделялись на три статьи, или разряды, по размерам назначенных им поместных наделов (по 300, по 225 и по 150 десятин пахотной земли). Составлен был список сановников и простых служилых людей, которых предположено было в силу закона 3 октября поместить под Москвой, с обозначением уездов, из которых взяты служилые люди, т. е. в которых находились у них недвижимые имения или к которым они были приписаны по службе до закона 3 октября. Этот список, получивший название Тысячной книги, дошел до нас16. Сличая его с перечнем дворян и детей боярских, присутствовавших на соборе 1566 г., получаем возможность уяснить представительное значение последних.
Очень многие имена, помещенные в Тысячной книге 1550 г., повторяются и в соборном перечне 1566 г., нередко в последнем обозначен сын служилого человека, записанного в первой. Сличение обоих этих документов приводит к любопытным наблюдениям. Рассматривая Тысячную книгу, замечаем, что статьи, на которые она делит служилых людей, имеют генеалогическое основание. Из них две первые сравнительно немногочисленны, заключают в себе всего 112 имен, но это все имена первостепенной или второстепенной знати, будущих сановников. Третья статья, самая многочисленная, отличается смешанным составом: и здесь встречаются родовитые люди, но огромное большинство записанных в эту статью принадлежало к рядовому дворянству. Очевидно, новобранцев столичной службы старались наделить подмосковными поместьями в меру их служебной годности, которая измерялась тогда прежде всего степенью родовитости, ‘отечеством’. Этим именно делением Тысячной книги, установленным законом 3 октября, руководился составитель соборного перечня при распределении на статьи дворян и детей боярских, присутствовавших на соборе 1566 г. По Тысячной книге в первой статье обозначен кн. Ю. И. Кашин, в соборном перечне дворянином той же статьи является сын его, кн. Д. Ю. Кашин, заместивший своего отца, который немного лет спустя после набора 1550 г. из столичных дворян произведен был в бояре. Это не значит, что столичные дворяне набора 1550 г. или сыновья их, попавшие на собор в 1566 г., и здесь оставались в тех же статьях, в которые они или их отцы записаны были по Тысячной книге. Статьи эти не были замкнутыми, безысходными кругами, не допускавшими иерархического движения: дворянин, в 1550 г. по своей служебной годности зачисленный в третью статью и потому получивший поместный надел под Москвой в 150 десятин пашни, потом за служебные заслуги получал прибавки к этому наделу до 225 или до 300 десятин и таким образом поднимался во вторую и в первую статьи. Вот почему почти все дворяне, зачисленные по книге 1550 г. во вторую или третью статью и присутствовавшие на соборе 1566 г., в соборном перечне являются дворянами второй или первой статьи. Следя за связью генеалогического значения столичных дворян с их служебным положением и общественным весом, насколько эта связь открывается путем сличения обоих рассматриваемых документов, замечаем в дворянском составе собора 1566 г. одну черту, которая при первом взгляде кажется непонятной. При такой связи следовало бы ожидать, что из каждой статьи столичного дворянства на собор явятся наиболее родовитые люди. Сличая Тысячную книгу с соборным перечнем дворян обеих статей, этого не находим. Многие дворяне знатных фамилий, успешно проходившие служебный путь, почему-то не попали на собор, а весьма многие совсем неродовитые люди попали. Не было на соборе ни кн. П. Д. Пронского, вскоре пожалованного в бояре, ни Д. А. Бутурлина и кн. Ю. И. Токмакова, которые через несколько лет после собора являются в Боярской думе окольничими, между тем представителями дворянства записаны в соборном списке люди такого скромного происхождения, как Бортенев, Волуев, Коуров, Кобяков, Рясин, Чихачев, Чубаров и множество других, фамилии которых никогда не появлялись в думских списках. Значит, дворянские представители на соборе подбирались не по одной родовитости, но и по другим каким-то соображениям. Этот подбор и заставляет обратить внимание на местное происхождение дворян, имена которых обозначены в соборном перечне обеих статей.
Тысячная книга дает возможность проследить местное происхождение очень многих дворянских представителей на соборе 1566 г., как было замечено выше, в ней обозначено, по каким уездам служили дворяне, взятые на столичную службу в 1650 г. Параллельное изучение обоих списков, тысячного 1550 г. и соборного 1566 г., приводит к таким наблюдениям. Из 196 соборных представителей дворянства обеих статей можно определить местное происхождение 101: имена их или их отцов встречаем и в Тысячной книге, а по закону 3 октября 1550 г. дворянина, выбывшего из набранной тысячи, должен был замещать его сын, если таковой был и оказывался годным к столичной службе. Прибавив к этому числу 9 луцких и торопецких помещиков, местное происхождение которых указано в самом соборном перечне, получим из 205 дворянских представителей ПО таких, о которых несомненно известно, по каким уездам служили они или их отцы в 1550 г., когда их записали на столичную службу. Спрашивается, кто такие были остальные 95 представителей? Судя по большинству их, принадлежавшему к добрым или средним дворянским фамилиям, они также входили в состав столичного дворянства. Но ни их самих, ни их отцов не находим в Тысячной книге. Это могло произойти от двух причин. Во-первых, в Тысячной книге записаны далеко не все дворяне, состоявшие на столичной службе в 1550 г., а только те зачисленные тогда на эту службу новобранцы и те из старых столичных служак, у которых не было подмосковных поместий и вотчин и которых тогда же предписано было вновь испоместить под Москвою. Просматривая росписи служебных назначений 1550-х годов, сведенные в разрядной книге, встречаем очень много дворян, которых нет в Тысячной книге, но которые исполняли одинаковые с записанными в ней поручения столичной службы, некоторых из них встречаем на соборе 1566 г. в числе дворян и детей боярских первой и второй статьи17. Во-вторых, по закону 3 октября 1550 г. дворянин, выбывший из новобранной столичной тысячи, заменялся другим, сторонним служилым человеком, если не имел сына, годного к столичной службе. Распределив 110 дворянских представителей по месту их происхождения, найдем, что они принадлежали к 38 уездам18. Из неполного распределения, захватывавшего немного более половины всего количества дворянских представителей на соборе, нельзя вывести никаких надежных заключений ни о том, все ли уезды государства с дворянско-землевладельческим населением были представлены на соборе, ни о том, было ли установлено нормальное число представителей от каждого уезда. Можно только заметить, что около половины всего количества уездов, представители которых известны, принадлежали к западной полосе государства, на границах которой шла вызвавшая собор война, а большинство остальных — к центральным областям, окружавшим столицу, всего менее встречаем уездов южных и восточных. Число представителей от каждого уезда колеблется от 1 до 6, только от уездов Московского и Можайского было на соборе по 9 дворян. Все это приводит к догадке, что дворянских представителей подбирали на собор, между прочим, по их местному значению, по их положению среди служилых землевладельцев тех уездов, где находились их вотчины или поместья и к которым они или их отцы были приписаны по службе до набора 1550 г. Если это так, то становится возможно объяснить, почему на собор не попали некоторые знатные дворяне, а многие незнатные попали: в иных уездах родовитых дворян, которые могли явиться представителями на соборе, было больше, чем требовалось для представительства, а в других их было мало или совсем не было. Но сличением соборного акта со списком 1550 г. вскрывается еще одна подробность, всего яснее указывающая на то, что присутствовавшие на соборе дворяне обеих статей явились сюда с местным значением как представители дворянских обществ известных уездов. Из числа этих дворян в соборном перечне торопецкие и луцкие помещики выделены в две особые группы, которые подали на соборе отдельные мнения, хотя эти мнения были очень сходны с заявлениями дворян обеих статей и дословно повторяли некоторые их выражения. Но эти торопецкие и луцкие помещики были такие же служилые люди московской столичной службы, как и дворяне первой и второй статьи: в числе их встречаем несколько человек, поименованых и в Тысячной книге 1550 г. Группа торопецких помещиков состояла из Рябинина, Алексея Чеглокова и Хрипунова, но А. Чеглоков и Хрипунов записаны и в Тысячной книге как столичные дворяне третьей статьи. Зато в числе дворян первой статьи соборный перечень пометил Невзора и Михаила Чеглоковых, которые также были торопецкие помещики и по книге 1550 г. были записаны в число столичных дворян вместе Алексеем Чеглоковым и Хрипуновым и по одной с ними статье. Значит, из Торопецкого уезда на соборе присутствовали не три, а пять помещиков. Все они были дворяне столичной службы, но двое из них в соборной грамоте не попали в одну группу с земляками, потому что не принадлежали уже к одному с ними служебному рангу, успели до собора подняться в первую статью, тогда как их земляки оставались в прежней низшей статье. Другими словами, в соборном перечне 9 луцких и торопецких помещиков отделены от 196 дворян первой и второй статьи потому, что они, не принадлежа ни к той, ни к другой статье и образуя особые местные группы, подавали на соборе мнения отдельно от дворян обеих высших статей. Из этого следует, что дворянские представители на соборе распределялись по статьям только при обсуждении предложенных собору вопросов и при подаче мнений, но это распределение не выражало их представительного значения19. По своему служебному положению они все принадлежали к высшему столичному дворянству, делившемуся на три ранга или статьи, но представляли на соборе не одно это дворянство: они явились на собор представителями местных миров, уездных дворянских обществ, с которыми были связаны, несмотря на свою принадлежность к столичному дворянству. Что это были за общества, какое отношение имели к ним столичные дворяне и почему последние являлись их соборными представителями — в этом главный узел вопроса о составе представительства на соборе 1566 г. Самый подбор уездов, к которым принадлежало по месту землевладения большинство дворянских представителей на этом соборе, по-видимому, указывает путь, которым надобно идти к решению этого вопроса. Мы видели, что за немногими исключениями это были уезды западной и центральной полосы государства, откуда шла наибольшая масса боевых сил на войну, вызвавшую собор 1566 г. Здесь необходимо припомнить некоторые особенности нашего старинного военного строя.
В Московском государстве всякая армия, большая или малая, выступала в поход обыкновенно пятью отрядами или корпусами, носившими название полков, это были: большой полк, правая рука, передовой и сторожевой полки и левая рука. Каждый полк, смотря по величине армии, составлялся из большего или меньшего количества территориальных рот, уездных сотен, составлявшихся каждая из служилых людей одного какого-либо уезда20. Во главе полка становилось несколько воевод, двое или более, смотря также по численному составу полка. Первый воевода был главный командир полка, но при этом он непосредственно командовал одною из частей или дивизий, на которые делился полк, непосредственными начальниками остальных дивизий были его товарищи, воеводы второй, третий и т. д. У каждого дивизионного воеводы было под руками по нескольку голов, начальствовавших над сотнями. Эти сотенные головы в XVII в. назначались либо из лучших дворян тех сотен, во главе которых они становились, либо из столичного дворянства. Последнее бывало чаще в тех уездных сотнях, которые не имели в своей среде служилых людей, по своей служебной состоятельности способных занимать офицерские должности, быть ‘в го-ловстве’. Благодаря тому значительное количество столичных дворян было постоянно занято службой ‘в начальных людях у служилых людей’, т. е. командованием уездными территориальными отрядами. При этих назначениях в XVII в. не принималось в расчет, имел ли столичный дворянин какую-либо поземельную связь с тем территориальным отрядом, во главе которого он становился. Но сотенные головы из уездных дворян имели тесную корпоративную связь со своими сотнями. Назначение таких голов принадлежало воеводам полковым или городовым. Но по закону воеводы обязаны были назначать их из сотенных знаменщиков, а этих последних выбирали сами уездные дворяне из верхнего слоя своего общества, который носил название выбора или выборных дворян, ‘лутчих и полных людей, которым служба за обычай’. Но в XVI в., когда корпус столичного дворянства не был еще вполне сформирован, дворяне выборные, как мы видели, причислялись к столичному, а не провинциальному дворянству, по всей вероятности, первоначально это звание носили именно дворяне, набранные из уездов на столичную службу в силу закона 3 октября 1550 г. Потому и подбор голов для уездных дворянских сотен в XVI в. совершался несколько иначе, однообразнее, чем в XVII: головами уездных сотен назначались обыкновенно столичные дворяне, но по месту землевладения принадлежавшие к одним с ними уездам. Этим объясняются некоторые черты военной московской летописи второй половины XVI в. В 1557 г. царь Иван послал на Ливонию большую рать, в состав которой вошли все служилые люди новгородские и псковские с отрядами из центральных уездов. Осенью 1558 г. двинуты были против магистра Ордена три корпуса, составленные исключительно из служилых людей Псковского уезда и Шелонской пятины. Сотенные головы, упоминаемые в летописном рассказе об этой войне, почти все помещики тех же уездов, зачисленные в 1550 г. в состав столичного дворянства, из них 8 человек были депутатами на соборе 1566 г.21
В 1559 г. выставлена была большая армия на южной границе против крымских татар, угрожавших нападением. Большой полк находился под начальством четырех воевод. В состав четырех дивизий, на которые разделялся этот полк, входили и отряды новгородских помещиков, находившиеся под начальством 16 голов. Все эги головы были новгородские же помещики, но если не все они, то шестеро из них, наверное, были в то же время столичные дворяне: имена их находим в Тысячной книге 22. Этим объясняется значение той особенности в составе дворянского представительства на соборе 1566 г., что не меньше половины всего количества дворянских представителей, местное происхождение которых можно определить, принадлежало уездам западной полосы государства: это были уезды наиболее близкие к театру Ливонской войны, откуда, как надобно думать, шло наибольшее количество военно-служилых землевладельцев в состав действовавших на этом театре московских армий. Таким образом, дворянский представитель являлся на собор с двойственным значением, которому и был обязан своими представительными полномочиями: как землевладелец, он не выступал из корпорации военно-служилых землевладельцев известного уезда, несмотря на свою принадлежность к столичному дворянству, как столичный дворянин, он становился на походе во главе дворянского отряда своего уезда, наконец, в том и другом качестве он являлся естественным представителем на соборе уездной дворянской корпорации, которою предводительствовал на походе. В разрядной книге отмечен один случай, в котором довольно явственно выразилось такое значение дворянских представителей на соборе. Осенью 1564 г. московская рать взяла приступом город Озерище (ныне местечко в Городецком уезде, Витебской губ.). Один из штурмовавших отрядов, состоявший из служилых людей Юрьевского уезда (ныне Владимирской губ.), взял в плен самого ротмистра польского пана Островецкого, защищавшего город, В разрядной книге XVI в. уездные отряды обозначались обыкновенно именами их командиров, голов. Этим объясняется форма, в какой разрядная книга отметила подвиг юрьевского отряда: ‘А ротмистра королева, который в городе сидел, пана Мартына Островецкого в городе взяли сын боярской юрьевец Карп Иванов сын Жеребятичев’23. Этого самого Карпа Иванова Жеребятичева встречаем на соборе 1566 г. в числе дворян и детей боярских второй статьи. Значит, он принадлежал к столичному дворянству, не разрывая служебной связи и областною дворянскою корпорацией, к которой принадлежал по месту землевладения, не переставая быть ‘сыном боярским юрьевцем’. Как столичный дворянин, он был назначен головой дворянского отряда своего уезда, а как голова, был призван представителем этого отряда на соборе.
Впрочем, было бы очень поспешным заключение, что все обозначенные в соборном перечне дворяне и дети боярские обеих статей были такими представителями уездных дворянских обществ, которыми они предводительствовали в походах. Рассматривая служебные военно-административные назначения 1551—1566 гг., отмеченные в разрядной книге, почти на каждой странице встречаем имена столичных дворян, большею частью из числа занесенных в Тысячную книгу: они являются самыми деятельными орудиями военно-походного управления, исполняют разнообразные ‘посылки’, особые поручения главных воевод или центрального правительства. Всего чаще назначали их годовыми воеводами в пограничные города, где требовалось постоянное присутствие военной силы для бдительного надзора за движениями неприятеля и для отражения его внезапных нападений. Правда, и в этих назначениях можно заметить стремление правительства сообразоваться с местными отношениями назначаемых: так, воеводами в города рязанской украйны, в Пронск, Михайлов, Ряжск, очень часто назначали Сунбуловых, Коробьиных, Сидоровых, а это были все состоявшие на столичной службе рязанские дворяне, потомки старинных бояр бывшего Рязанского княжества. Но гораздо чаще встречаем назначения, в которых незаметно таких соображений: в городах на западной границе, в Смоленске, Пскове, Великих Луках, Ржеве, даже в Полоцке и Юрьеве Ливонском, встречаем воеводами или городничими кн. Шуйского, Прозоровского, Гундорова, Татева, Бутурлиных, столичных дворян из таких центральных уездов, как Суздальский, Переяславский, Стародубский-на-Клязьме, Московский. Столичные дворяне, сейчас упомянутые, воеводствовали по городам в 1565 и 1566 гг. и присутствовали на соборе 1566 г. Подобно дворянским представителям, которые были головами уездных отрядов, эти дворяне-воеводы явились на собор прямо с театра войны, но те и другие едва ли имели одинаковое представительное значение. Первые как походные уездные предводители дворянства в буквальном значении этого слова пришли на собор уполномоченными от уездных дворянских отрядов, которыми они предводительствовали, вторые едва ли имели такие полномочия: это было бы возможно только при условии, если бы существовало правило ставить гарнизонами в пограничные города дворянские отряды одних уездов с назначаемыми в эти города воеводами или, говоря точнее, назначать городовыми воеводами голов тех же уездных отрядов, которые ставились гарнизонами в эти города. Но не находим прямых указаний на действие подобного правила. Такие городовые воеводы, не командовавшие дворянскими отрядами своих уездов, являлись на собор по правительственному призыву в качестве сведущих людей, непосредственно знакомых с военным положением границ, где шла война. Надобно думать, что число таких экспертов, не имевших представительного значения, было в составе собора довольно значительно: ограничиваясь только отмеченными в разрядной книге военно-административными назначениями 1565 и 1566 гг., насчитываем до 50 присутствовавших на соборе дворян, которые по характеру возложенных на них военно-административных поручений едва ли были уполномоченными от уездных дворянских обществ. Во всяком случае сопоставление соборного списка с разрядной книгой вскрывает ту характерную особенность в составе этого собора, что бывшие на нем дворяне в большинстве явились прямо с похода. На эту особенность указали в своем мнении и представители торопецких помещиков на соборе. Они писали, что предпочитают сложить свои головы за одну десятину Полоцкого и Озерищского повета, ‘чем в Полоцке помереть запертым’, прибавив к этому: ‘Мы, холопи его государские, ныне на конех сидим и мы за его государское с коня помрем’.
Итак, члены собора из дворянства все принадлежали к столичным дворянам и детям боярским трех статей, на которые тогда делилось по служебной годности столичное дворянство. Служа исполнителем разнообразных военно-административных поручений, из которых тогда слагалась столичная дворянская служба, это дворянство вместе с тем еще не порвало служебных связей с уездами, где у него находились земельные имущества, с теми провинциальными дворянскими обществами, из которых оно набиралось: став столичными, эти дворяне не переставали быть уездными. На собор, созванный по вопросу о продолжении войны, они явились с двояким значением: одни пришли как командиры мобилизованных для войны уездных дворянских отрядов, другие были призваны, потому что были комендантами или помощниками комендантов пограничных городов, близких к театрам военных действий. Были ли те и другие дворянскими представителями на соборе в точном значении слова, выборными людьми, специально уполномоченными представлять избирателей, выражать их мнения на этом только соборе и только по вопросу, для обсуждения которого он был созван? Относительно городовых воевод или комендантов это очень сомнительно, относительно сотенных голов или отрядных командиров только вероятно. Но в то время это едва ли считалось существенным условием, необходимым для того, чтобы сообщить головам уездных дворянских сотен характер уездных дворянских представителей: выбор как специальное полномочие на отдельный случай тогда не признавался необходимым условием представительства. Столичный дворянин, командовавший дворянами своего уезда, считался их представителем по положению, а не по выбору, повторявшемуся в каждом отдельном случае, и потому даже без выбора мог представлять их во всех случаях, требовавших представительного полномочия. Правительство ли призывало голову уездной дворянской сотни представителем на собор или сама сотня выбирала его своим депутатом, это было в сущности все равно, как скоро то и другое совершалось в силу взгляда на сотенного голову как на естественного и непременного представителя сотни во всех случаях, когда она нуждалась в представителе, как корпоративный выбор ничего не прибавлял к представительному значению избранного, так и правительственный призыв не отнимал такого значения у призванного. Столичный дворянин из переяславских или юрьевских помещиков являлся на собор представителем переяславских или юрьевских дворян потому, что он был головой переяславской или юрьевской сотни, а головой он становился потому, что был столичный дворянин, столичным же дворянином он становился потому, что был одним из лучших переяславских или юрьевских служилых людей ‘по отечеству и по службе’, т. е. по породе и по служебной исправности. Превосходство породы при тогдашних генеалогических понятиях обеспечивало ему как предводителю уездного дворянства почет и повиновение со стороны поставленных под его команду дворян, служебная исправность обеспечивала правительству неоплошное несение дворянином сопряженных со званием сотенного головы военно-административных тягостей, а то и другое служило ручательством за успех порученной дворянину команды. Таким образом, представительное значение сотенного головы не создавалось волей предводимой им дворянской корпорации, а вытекало само собою как последствие из целого ряда условий, не зависевших от личного отношения к представителю каждого из представляемых и даже мало зависевших от личных качеств и взглядов самого представителя. Совокупность этих условий составляла служебную годность сотенного головы, которая и была первичным источником его представительного значения на соборе. Потому, вероятно, и в XVI в., как это было в XVII, назначение сотенных голов предоставлялось не самим дворянам уезда, а полковым или городовым воеводам, хотя в XVII в. и дворянство уезда имело косвенное влияние на это назначение, выбирая сотенных знаменщиков, из среды которых воеводы обязаны были назначать голов24.
Из всего сказанного становится ясно, как понимали московские люди XVI в, соборного представителя, с каким политическим обличием являлся он на соборе. Согласно с первичным источником его представительного значения, служебною годностью, необходимым политическим его качеством считалось не доверие к нему представляемого общества, а доверие правительства. Существенным и непременным условием представительства считали не корпоративный выбор представителя, а известное административное его положение, соединенное с властью и ответственностью начальника. Представитель являлся на собор не столько ходатаем известного общества, уполномоченным действовать по наказу доверителей, сколько правительственным органом, обязанным говорить за своих подчиненных, его призывали на собор не для того, чтобы выслушать от него заявление требований, нужд и желаний его избирателей, а для того, чтобы снять с него, как с командира или управителя, обязанного знать положение дел на месте, показания о том, что хотело знать центральное правительство, и обязать его исполнять решение, принятое на соборе, с собора он возвращался к своему обществу не для того, чтобы отдать ему отчет в исполнении поручения, а для того, чтобы проводить в нем решение, принятое правительством на основании собранных на соборе справок. Такой тип представителя складывался практикой соборного представительства в XVI в., сколько можно судить о том по дворянскому составу собора 1566 г. Представителя-челобитчика ‘обо всяких нужах своей братии’, каким преимущественно являлся выборный человек на земских соборах XVII в., совсем еще незаметно в дворянине, бывшем на соборе 1566 г. Этому практическому типу соборного представителя отчасти соответствовал и литературный, как он обрисован в Беседе валаамских чудотворцев, известном памфлете второй половины XVI в., направленном против монастырского землевладения. Автор памфлета советует московскому царю ‘безпрестанно всегда держати погодно при собе ото всяких мер (чинов) всяких людей и на всяк день их добре и добре распросити царю самому про всякое дело мира’, и тогда, прибавляет публицист в заключение своего совета, ‘объявлено будет теми людьми всякое дело пред царем’25.
Значение соборного представителя, открывающееся из служебного положения дворянских представителей, присутствовавших на соборе 1566 г., помогает уяснить и состав представительства городского торгово-промышленного населения. Этот состав также возбуждает много недоумений. Кого или что представляли призванные на собор 1566 г. 12 гостей, 41 человек торговых людей москвичей и 22 человека смольнян? Что значило такое обилие представителей столичного купечества и почему из городского провинциального населения на соборе оказались только смольняне и притом в таком значительном количестве? Разъясняя эти недоумения, прежде всего надобно остановить внимание на иерархическом делении высшего столичного купечества по соборному перечню. На соборе 1566 г. присутствовали гости и торговые люди москвичи, на дальнейшие соборы призывались обыкновенно гости и торговые люди гостиной и суконной сотен. Если московских гостей можно приравнять к нынешним коммерции советникам, то сотни гостиная и суконная были очень похожи на нынешние первую и вторую гильдии. Соборный акт 1566 г. не знает этих сотен — знак, что к этому году еще не успела установиться иерархия чинов, на которые несколько позднее делилось столичное купечество. С другой стороны, высшее московское купечество в XVII в. отличалось сборным составом, набиралось из разживавшихся простых торговых людей столицы и из провинциальных купцов или городовых посадских людей. ‘Гости, гостиная и суконная сотни полнятся всеми городами и слободами — лучшими людьми’, — так писали в 1649 г. сотские и старосты московских торговых сотен и слобод в своей мирской челобитной26. Признаки такого же сборного состава заметны и в высшем столичном купечестве XVI в.: судя по прозваниям, которыми обозначены в акте собора 1566 г. некоторые из торговых людей москвичей, в числе соборных представителей московского купечества находились два переяславца, один угличанин и один костромитин. Из всего этого можно заключить, что уже в XVI в. завязывалась та самая организация высшего столичного купечества, какую встречаем в памятниках XVII в., только ко времени собора 1566 г. она еще не успела получить окончательной выработки и тех форм, с какими она является позднее. Это дает возможность объяснить значение и тех 22 представителей купечества, которые в акте собора 1566 г. названы смольнянами. Исстари на Руси купечество, ведшее заграничную торговлю и носившее общее название гостей, разделялось на разряды, называвшиеся или по заграничным рынкам, с которыми купцы имели дела, или по роду товаров, которыми они торговали. Так в XII в. русские купцы, торговавшие с греками, назывались гречниками, точно также в XIV в. московские купцы, имевшие дела с черноморскими и азовскими рынками, татарскими и генуэзскими, назывались сурожанами, вероятно, по имени Сурожа (Судака), торгового города на южном берегу Крыма, где в то время господствовали генуэзцы, или по имени Азовского моря, называвшегося тогда на Руси Сурожским. Летописная повесть о взятии Москвы Тохтамышем в 1382 г., перечисляя составные элементы московского купечества, говорит о ‘сурожанах, суконниках и прочих купцах’. Великий князь Димитрий, отправляясь в 1380 г. из Москвы против Мамая, взял с собою 10 человек ‘сурожан гостей’, которые могли дать нужные в походе указания как люди бывалые, знакомые с делами и обычаями дальних земель ордынских и фряжских27. Есть основание думать, что и под смольнянами соборный акт 1566 г. разумел не купцов г. Смоленска, а особый разряд столичного московского купечества, называвшийся так, может быть, потому, что принадлежавшие к нему купцы вели торговлю с Западною Русью и Литвой через Смоленск. Впоследствии купцы высших торговых сотен или гильдий, гостиной и суконной, торговали в московском Китай-городе особыми рядами, которые назывались по именам сотен и память о которых доселе сохранилась в известной исторической поговорке о суконном рыле, которое некстати лезет в Гостиный ряд чай пить: это — запоздалый отзвук старинной гильдейской спеси и гостинодворского чинолюбия. В XIV в. высшее московское купечество, нося общее звание гостей, разделялось на два разряда, на сурожан и суконников. В XVII в. гости составляли особый первый разряд, или чин, в составе высшего столичного купечества, которое делилось еще на две сотни, гостиную и суконную. Со значением такого первого чина купеческой иерархии гости являются и на соборе 1566 г., но за ними в этой иерархии высшего купечества следовали тогда, сколько можно о том судить по чиновной терминологии соборного акта, торговые люди москвичи и смольняне, или, как еще делит их этот акт, купцы и смольняне. По-видимому, эти два разряда соответствовали позднейшим сотням гостиной и суконной, впрочем, уже носившим эти самые названия на соборе 1598 г. Может быть, на эту связь смольнян соборного акта 1566 г. с суконною сотней последующего времени указывает и одна черта рядской номенклатуры нынешнего Китай-города. Современные нам названия недавно сломанных Китайгородских торговых рядов в большинстве старинного происхождения и встречаются уже в актах XVI и XVII вв. В числе этих рядов один доселе называется (т. е. назывался до сломки) Московским суконным, а другой Смоленским суконным рядом. Позднейшие разряды гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен были чины, т. е. служебные звания, которые государь жаловал за службу. Сличая списки представителей высшего купечества на соборах 1566 и 1598 гг., замечаем, что разряды, на которые акт первого собора делит это купечество, имели значение точно таких же чинов, какими являются позднее звания гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен. Соборный акт 1598 г., сказали мы, знает уже это последнее деление. Трое из представителей купечества, поименованные в этом акте с званием гостей, присутствовали и на соборе 1566 г., но тогда они не носили еще этого высшего звания служебной купеческой иерархии, с каким являются 32 года спустя: один из них, И. Чуркин, поименован в соборном акте 1566 г. в числе торговых людей москвичей, стоявших ниже гостей, а двое других, Аф. Юдин и Ст. Котов, в числе смольнян, следовавших по нисходящей линии за москвичами. В одном хронографе рассказывается, что в 1567 г. царь Иван послал за границу восемь купцов с разными поручениями. Из них шестеро были членами собора 1566 г. и в том числе двое, Т. Смывалов и Аф. Глядов, в соборном перечне помещены в разряде смольнян, но хронограф называет их просто купцами одинаково с их товарищами, которые в соборном акте значатся ‘москвичами торговыми людьми’28. Значит, смольняне, присутствовавшие на соборе 1566 г., не группа купеческих представителей уездного города, имя которого они носили, а один из разрядов, или чинов, столичного купечества, ступень иерархической лествицы, по которой шло служебное движение торгово-промышленного класса, подобное тому, какое военно-служилый класс совершал по лествице своих служилых чинов.
Итак, представительство городского торгово-промышленного класса на соборе 1566 г. было устроено совершенно одинаково с представительством служилого класса. На собор были призваны представители только из среды столичного дворянства и столичного купечества, но эти столичные дворяне и купцы не представляли собою исключительно столичного дворянства и купечества. Как столичные дворяне-представители явились на собор выразителями мнений уездных дворянских обществ, так и мнения уездных торгово-промышленных миров нашли себе выражение в голосе высшего купечества столицы. Мы видели, почему столичные дворяне получили на соборе такое широкое представительное значение. Они были ближайшими руководителями военного строя, рассыпанного по государству в виде уездных дворянских обществ, которые поднимались в походы территориальными отрядами. Столичные дворяне становились такими руководителями уездного дворянства потому, что были столичные дворяне, а столичными дворянами они делались потому, что были лучшими уездными дворянами, которых самое положение, т. е. генеалогическое происхождение и хозяйственное состояние, ставило во главе дворянства их уездов. Это был генеральный штаб армии Московского государства, составленный из уездных предводителей дворянства, составляющего рядовую массу этой армии. Подобное этому значение, только в другой сфере государственного управления, имело уже в XVI в. высшее купечество столицы. Расширяя по мере роста государственных потребностей источники своих доходов, московская казна постепенно сосредоточила в своем ведомстве много финансовых операций, значительно усложнивших государственное хозяйство. Взимая косвенные налоги, пошлины, с различных народнохозяйственных оборотов, она в то же время сама принимала непосредственное участие в этих оборотах, ведя монопольную продажу питей и соли, торгуя дорогими мехами и проч. Сбор косвенных налогов и ведение этих торгово-промышленных предприятий требовали торговой опытности, некоторых технических знаний, которыми не обладали приказные люди, коренные органы управления. Правительство старалось восполнить этот недостаток, возлагая ведение таких казенных операций на опытных в торговом деле людей из высшего купечества. Так люди, неслужилые по происхождению, привлекались к государственной службе. Это вызывалось требованием не только казенного интереса, но и политической логики. Издавна гости, первостатейные купцы, пользовались на Руси правом земельной собственности. С образованием Московского государства установилось правило, что все земельные собственники обязаны нести государственную службу, ратную или приказную, административную. Высшее купечество сообразно со своими занятиями и общественным положением всего успешнее могло нести службу по финансовому ведомству, заменяя служилых и приказных людей, непривычных к торгово-промышленным делам. С течением времени, но еще до конца XVI в., эта повинность высшего купечества, осложняясь, разрослась в целую систему казенных поручений, исполнение которых правительство, не имея для того своих специальных исполнительных органов среди служилых людей, возлагало на неслужилые земские классы. Это была так называвшаяся верная (присяжная) служба по сбору казенных пошлин, по надзору за исполнением натуральных государственных повинностей и по ведению казенных торгово-промышленных предприятий.
С высшего купечества эта служба распространена была и на другие классы земского тяглого населения, с тою только разницей, что первое ставило агентов для исполнения казенных поручений по очереди или назначению правительства, а вторые — по мирскому выбору, подкрепляемому мирскою порукой за избранника. Но высшее столичное купечество сохраняло в этой службе такое же руководящее значение, какое в службе ратной имело столичное дворянство. Верная служба дала организацию высшему столичному купечеству, определила самый его состав. Эта служба была безмездная, но в высшей степени ответственная. Так как этою ответственностью охранялась казенная прибыль, то главным обеспечением ответственности рядом с верой, присягой как гарантией добросовестности должна была служить имущественная состоятельность агента, материальная способность его возместить причиненный им казне убыток. Со степенью такой способности соразмерялась трудность и ценность казенных поручений, а трудности и ценности поручений соответствовали права и льготы, какими казна вознаграждала своих агентов за успешное ведение порученных им дел. Так высшее купечество распалось на несколько служебных разрядов, или чинов, различавшихся между собою степенью тяжести и ответственности падавшей на каждый из них казенной службы и размерами предоставленных им за то прав и льгот. Около времени собора 1566 г., как видно из соборного акта, эти разряды носили названия гостей и торговых людей москвичей и смольнян, а 32 года спустя представители их явились на новый собор уже со званиями гостей и торговых людей гостиной и суконной сотен, эти последние звания высшее купечество столицы удерживает и во весь XVII в. В то же самое время подобная перемена произошла и в чиновной терминологии столичного дворянства: на соборе 1566 г. оно делилось еще просто по статьям, как делил его закон 1550 г., а на соборе 1598 г. столичные дворяне различались уже званиями стольников, дворян (московских), стряпчих и жильцов, и это деление упрочилось за ними в XVII в. Отсюда можно заключить, что оба класса, имевшие руководящее значение в двух различных областях управления как ближайшие органы правительства, во второй половине XVI в. еще только складывались и устроялись. Они и складывались одинаковым образом. Зерно столичного дворянства, его первичные кадры составились из старинного московского боярства удельного времени. Потом в эти кадры вошла молодежь знатных титулованных фамилий, бывших прежде владетельными и перешедших на московскую службу из упраздненных уделов. Первоначально и высшее купечество, носившее звание гостей, состояло из богатейших купцов, рассеянных по наиболее промышленным городам государства, в том числе и столичных, и не составляло цельной корпорации. Но потом всех провинциальных гостей стали зачислять в состав высшего столичного купечества, а около половины XVII в., во времена Уложения, закон обязывал их иметь и местожительство в столице. Однако такое корпоративное сосредоточение класса гостей оказалось недостаточным. С тех пор как звание гостя получило значение служебного чина, приобретаемого исполнением казенных поручений, и по мере того, как самая служба по казенным поручениям, усложняясь все более, требовала все большего количества опытных и состоятельных безмездных органов, усиливалась потребность от времени до времени пополнять состав высшего столичного купечества годными к казенной службе людьми из низших слоев торгово-промышленного населения. И как в ряды столичного дворянства по примеру 1550 г. вводились лучшие служилые силы, поднимавшиеся из глубины провинциальной служилой массы, так и в сжимавшийся круг высшего московского купечества постоянно приливали лучшие промышленные дельцы из столичных рядовых или черных сотен, из дворцовых и церковных слобод и из рядового купечества областных городов. Это были настоящие рекрутские наборы купечества в казенную службу, наиболее тяжелую и ответственную, производившиеся по казенному наряду, даже против воли тех, кого таким образом возводили в высшие чины торгово-служилой иерархии. Из одного дела 1649 г. о пополнении людьми гостиной и суконной сотен можно заключить, что такие наборы начались в царствование Грозного, по крайней мере о наборах более раннего времени в Москве не помнили в половине XVII в.29 Мы отметили выше признаки такого сборного состава высшего московского купечества и в списке его представителей на соборе 1566 г. В том же деле 1649 г. приведен и перечень наборов за первую половину XVII в., повторявшихся через год, через 2, 4, 5 и более лет. Но вводимые, часто даже поневоле, в состав высшего столичного купечества, ‘лутчие люди из городов’ не порывали связей с местными городскими обществами, к которым прежде принадлежали, напротив, становились во главе их с новым авторитетом. Их записывали в столичные гильдии, потому что они были на местах влиятельными торговцами по своей зажиточности и оборотливости, но как скоро они попадали в столичные гости или суконники, правительство возлагало на них ведение наиболее важных казенных операций обыкновенно в тех же местностях, с хозяйственным бытом которых они были хорошо знакомы по своим собственным оборотам. Таким образом, тузы местных рынков становились ответственными агентами центрального финансового управления. Этим объясняется, почему в XVI и в первой половине XVII в. гости обозначались еще нередко по именам местностей, где имели постоянное местожительство или недвижимое имущество, хотя они все числились уже в составе высшего столичного купечества. В числе столичных гостей, бывших на соборе 1598 г., упомянут в списке некто Иван Юрьев. Может быть, это тот Иван Юрьев сын Петров, о котором вместе с его братом Никифором Писцовая книга 1577 г. замечает, что за этими ‘коломенскими гостьми’ старая их вотчина в Коломенском уезде. Упомянутый выше акт 1649 г. называет в числе московских гостей Григория Никитникова, который был взят в эту столичную корпорацию из ярославских купцов, как это видно из одной меновой грамоты Троицкого Сергеева монастыря 1618 г., в которой этот самый Никитников назван ‘Ярославля Большого государевым гостем’30. Это сборное высшее купечество столицы и стало в такое же отношение к областным торгово-промышленным мирам в делах казенного управления, какое в военном управлении существовало между таким же сборным столичным дворянством и уездными обществами рядовых служилых людей, носивших звания ‘городовых дворян и детей боярских’. Как московские дворяне рассылались из столицы, по выражению Котошихина, ‘для всяких дел’ по областям, править городами в звании наместников и городовых воевод, командовать полками или их частями в звании полковых воевод или сотенных голов, производить под руководством боярина смотры и разборы городовым дворянам и детям боярским, верстая их поместными и денежными окладами ‘по отечеству и по службе’, вообще руководить рядовым провинциальным дворянством, так точно и московских гостей и торговцев гостиной и суконной сотен рассылали из столицы по областным городам в звании верных голов и целовальников направлять наиболее ценные казенные операции, питейные, таможенные и другие. Как ближайшие орудия правительства в управлении провинциальным торгово-промышленным населением, они иногда становились к последнему в отношение доверенных и полномочных руководителей, так, московских гостей посылали в областные города верстать местных посадских людей податными окладами, им иногда поручали выбор торговых людей провинциальных городов на должности местных верных голов кабацких и таможенных, не доверяя этого местным городским обществам31. Таким образом, высшее московское купечество было, если можно так выразиться, финансовым штабом правительства, составленным из сосредоточенных в столице местных капиталистов, руководивших областными рынками и торгово-промышленными мирами.
Так подбор представителей от купечества на соборе 1566 г. заставляет только повторить те заключения о московском взгляде XVI в. на соборного представителя, к каким раньше привел нас разбор состава дворянского на том же соборе. В соборном представителе видели не столько уполномоченного какой-либо сословной или местной корпорации, сколько призванного правительством от такой корпорации. Он являлся на собор не для того, чтобы заявить перед властью о нуждах и желаниях своих избирателей и потребовать их удовлетворения, а для того, чтобы отвечать на запросы, какие ему сделает власть, дать совет, по какому делу она его потребует, и потом воротиться домой ответственным проводником решения, принятого властью на основании наведенных справок и выслушанных советов. Чтобы обеспечить себе точность справок, основательность советов и надежное исполнение принятых решений, власть призывала на собор не людей, пользовавшихся доверием общества по своим личным качествам и отношениям, а людей, стоявших во главе общества и имевших возможность знать его дела и мнения. Потому источником полномочий соборного представителя было не поручение, возложенное на него по личному к нему доверию избирателей, а доверие правительства, основанное на общественном положении доверенного представителя. Такое положение среди местных обществ, дворянских служилых и городских торгово-промышленных, занимали столичное дворянство и высшее столичное купечество: это были верхушки провинциальных обществ, снятые правительством и сосредоточенные в столице. Но, оставаясь и после такой пересадки во главе местных обществ, оба столичные класса становились благодаря ей исполнительными орудиями правительства по делам, касавшимся тех же обществ. Таким образом, собор 1566 г. был в точном смысле совещанием правительства со своими собственными агентами. Таков первичный тип земского представительства в России: это было ответственное представительство по административному положению, а не полномочное представительство по общественному доверию. Этим, между прочим, объясняется такое количество присутствовавших на соборе дьяков. Земского представителя как доверенного выразителя нужд и желаний известного класса или местного общества, повторим, не знали и не понимали в Московском государстве XVI в. Этим же объясняется две наиболее существенные особенности представительства на соборе 1566 г., состоявшие в том, что все представители принадлежали к столичным корпорациям и ни из чего не видно, были ли они выбраны какими-либо обществами или прямо приглашены правительством.
Не будет лишним отметить, в каком направлении изложенный взгляд на собор 1566 г. уклоняется от взглядов, выраженных в упомянутом споре Соловьевым и Аксаковым. Первый, видя на соборе рядом с представителями столицы депутатов только от двух уездов и только от одного областного города, не соглашался признать его земским, т. е. всеземским собранием, а второй признавал его таким в идее, или потенциально, но оба они готовы были признать его представительным собранием и в членах его из дворянства и купечества предполагали депутатов в настоящем смысле слова, т. е. выборных. Наша речь, напротив, клонится к той мысли, что собор 1566 г. можно признать скорее земским собранием, чем представительным в этом смысле: дворянские и купеческие представители на соборе были земские люди и даже руководители земства, но могли и не быть выборными, специально уполномоченными представлять своих избирателей на этом соборе. Соловьев утверждал, что собор не был земским, не был собором всей России, потому что представлял столицу, а не землю. Состав собора заставляет признать, что он представлял землю посредством столицы и самую столицу представлял лишь настолько, насколько она представляла землю, потому и низшее тяглое население столицы, черные сотни и слободы, не имело особых представителей на соборе, а вместе с тяглым населением областных городов было представлено высшим столичным купечеством. Столичное дворянство и купечество имели тогда значение представителей земли по своему государственному положению, хотя такое представительство не исключало возможности и выборной процедуры. Впрочем, представительство по положению могут признать выражением, соединяющим несовместимые понятия, и тогда собор 1566 г. нельзя признавать ни земским, ни представительным собранием и употребление самого слова представительство в применении к нему надобно считать злоупотреблением, допущенным в настоящем опыте по неуменью автора подобрать соответствующий предмету термин.
Итак, часть в составе собора 1566 г., имевшая по крайней мере некоторое подобие представительства, состояла из военных губернаторов и военных предводителей уездного дворянства, которыми были столичные дворяне, и из финансовых приказчиков правительства, которыми были люди высшего столичного купечества. Что за причудливый состав представительства, как могла родиться мысль о таком составе и на что могло понадобиться представительство, так составленное? Это вопросы, касающиеся происхождения земских соборов,
Прежде чем отвечать на вопрос о происхождении земских соборов, поставленный в конце первой статьи настоящего опыта, надобно удостовериться, что основания соборной организации, замеченные нами при разборе соборного акта 1566 г., сохранялись и в составе дальнейших соборов. Если же этого не было, если эти основания в дальнейших соборах сменились другими, то в соборном акте 1566 г. можно искать указаний на происхождение только этого собора, который потому останется исключительным, одиноким явлением в развитии московского государственного порядка. Можно пожалеть, что и для изучения состава дальнейших соборов XVI в. нет другого средства, кроме микроскопических наблюдений, которые приводят к выводам только вероятным, но не разъясняющим дела с достаточною очевидностью.
После собора 1566 г. царь Иван уже не созывал более земских собраний, подобных тем, какие были созваны в этом и в 1550 гг. Думают, что вскоре по смерти Грозного в 1584 г. был созван земский собор, который избрал на престол царя Феодора. Это мнение опирается, между прочим, на известие одного иностранца, шведа Петрея, писавшего несколько позднее, в начале XVII в.: этот иностранец говорит об единодушном избрании царя Феодора как высшими, так и низшими сословиями. По русским известиям трудно составить себе отчетливое представление о характере того государственного акта, при котором совершилось воцарение Феодора. Они гласят, что по смерти Грозного ‘приидоша’ к Москве изо всех городов и ‘молиша со слезами’ царевича Феодора, чтоб сел на престоле отца своего, или что поставлен был на царство Феодор Иоаннович митрополитом и ‘всеми людьми Русския земли’32. Конечно, молить сына покойного царя о вступлении на престол отца еще не значит избирать на царство, и посылка депутаций с такой мольбой не дает еще основания предполагать созыв земских уполномоченных в государственное представительное собрание. Но надобно отличать известие о факте от самого факта: возможно и то, что русские повествователи, рассказывая об избирательном соборе, применялись к обычному тогдашнему порядку отношений общества к государю, а соборное представительство еще не входило в этот порядок, знакомый только с челобитенным обращением подданных к верховной власти. Два косвенных указания склоняют к мысли о земском соборе, подтвердившем вступление Феодора на престол отца. Котошихин ведет появление избирательных царей на московском престоле прямо от смерти Грозного, молчаливо включая в ряд таких царей и его преемника33. Англичанину Горсею, жившему тогда в Москве и описавшему воцарение Феодора, этот съезд ‘изо всех городов к Москве именитых людей’, как выразился один русский повествователь, почему-нибудь показался похожим на ‘парламент’, составленный из высшего духовенства и ‘всей знати’. Это выражение вся знать (all the nobility) есть самая любопытная черта известия: она показывает, что земский собор 1584 г., если только это был собор, по составу своему очень походил на собор 1566 г., который состоял из высшего духовенства, из сановников высшего центрального управления и из представителей служилого класса, принадлежавших к высшему столичному дворянству, представители столичного купечества составляли малозаметный элемент в административно-дворянском составе этого собора.
Известны обстоятельства, при которых собрался другой избирательный собор, возведший на престол боярина Бориса Годунова в 1598 г. Сохранился полный акт этого собора с перечислением его членов. Но, разбирая состав собора, встречаем и в этом акте затруднения не меньше тех, какие представляет протокол собора 1566 г. Первое из них состоит в определении числа членов собора. У четырех писателей находим три различные счета: Соловьев считает 474 члена, Беляев — 456, гг. Загоскин и Латкин — 45734. Причина такого разногласия заключается в составе соборного акта 1598 г. Это — ‘утвержденная грамота’, или соборный приговор, об избрании Бориса Годунова на царство в окончательной редакции, помеченной 1 августа 1598 г.35 Но заседания избирательного собора начались еще 17 февраля того года. Личный состав собора указан в двух поименных перечнях, из которых один включен в самый текст грамоты с оговоркой, что поименованные в нем лица присутствовали вместе с патриархом Иовом при избрании царя, а другой составная из подписей, или рукоприкладств, какие делали члены собора на оборотной стороне грамоты. Очевидно, наблюдали, чтобы члены собора подписывались в том порядке, как они поименованы в первом перечне, однако в некоторых местах допущены были значительные отступления от этого порядка. Но самая важная разница между обоими перечнями та, что в каждом из них есть имена, которых нет в другом: в списке присутствовавших на соборе при избрании царя значится много лиц, которые не оставили своих подписей на грамоте, зато подписалось немало таких лиц, которые не поименованы в перечне избирателей. Некоторые исследователи определяют численный состав собора только по внесенному в текст грамоты списку избирателей, которых действительно обозначено в нем 457 человек, но и имена подписавшихся на грамоте, которых нет в этом списке, несомненно, принадлежали членам собора, потому что только члены собора были призваны, как гласит грамота, ‘руки свои приложите на большое утвержение и единомышление’. Почему их нет в списке избирателей? В этом и состоит затруднение. Для устранения его необходимо объяснить происхождение этой разницы между обоими перечнями и их отношение друг к другу, необходимо тем более, что эти подробности проливают лишний луч света на состав соборного представительства в XVI в.
До нас дошла не подлинная утвержденная грамота 1 августа об избрании царя Бориса с подлинными рукоприкладствами членов-избирателей, а ее копия с позднейшими прибавками, переменами в обоих перечнях членов собора и даже с ошибками в воспроизведении имен некоторых рукоприкладчиков36. Это мешает точно обозначить некоторые моменты деятельности собора. Так, например, трудно определить, когда составлен был список членов, внесенный в текст грамоты, и когда члены прикладывали руки к грамоте. По-видимому, между обоими этими актами лег значительный промежуток времени. По смыслу оговорки, предпосланной в грамоте первому списку, он был составлен в начале деятельности собора и в него внесены имена членов, которые присутствовали на первых февральских и мартовских заседаниях собора, посвященных делу избрания царя и обсуждению ближайших последствий этого дела. Но деятельность собора не ограничивалась избранием царя и не кончилась этим актом. В апреле начались обширные сборы в поход на юг для защиты государства от ожидавшегося вторжения крымского хана. В разрядной книге этого похода отмечена военно-административная мера, предложенная собором во время этих сборов и принятая царем37. Разрешая местнический спор, затеянный дворянином Полевым против окольничего М. Г. Салтыкова, Борис сказал: ‘Били мне челом патриарх Иев и весь собор, и бояре, и приказные люди, и воеводы, и дворяне все, чтоб яз пожаловал, велел бояром и воеводам, и вам, дворяном, быти без мест на нашей службе, и ты почему так воруешь?’ Большинство служилых членов собора вместе с новоизбранным царем отправилось в поход. Деятельность собора возобновилась по окончании похода в июле, и плодом ее была утвержденная грамота 1 августа, скрепленная подписями членов. Но к тому времени наличный состав собора изменился: некоторые члены, бывшие на первых заседаниях собора, по делам службы не вернулись в Москву из похода и не приложили своих рук к грамоте 1 августа или должны были покинуть столицу, прежде чем успели приложить свои руки, зато другие, не поспевшие на первые заседания собора, присутствовали на последних и успели подписаться под соборною грамотой. Такова одна причина, которой можно объяснить разницу обоих членских перечней в дошедшей до нас копии соборной грамоты, но была и другая. В списке членов, внесенном в текст грамоты, нет имен 11 московских протопопов, которые, однако, подписались на грамоте. Многие члены не попали в соборный список потому, что не поспели на первые заседания собора из дальних мест, куда были посланы призывные повестки, а составители списка не энали, приедет ли оттуда кто-нибудь и кто именно. Пропуск московских протопопов в списке не мог произойти от подобной причины. Очевидно, первоначально их не думали приглашать на собор и пригласили уже после составления соборного списка. Значит, состав собора не был окончательно определен до его открытия и пополнялся постепенно в продолжение его деятельности. Это наблюдение пригодится при решении вопроса о том, успел ли земский собор к концу XVI в. стать учреждением с твердо установившимся общественным составом.
Изложенные подробности показывают, как надобно пользоваться членскими подписями на соборной грамоте для определения численного состава собора: из числа членов собора, обозначенных в перечне рукоприкладств, следует выделить тех, которых нет в соборном списке, и прибавить их к поименованным в этом списке 457 членам. Таких мы насчитали 55 человек, следовательно, собор 1598 г. состоял из 512 членов.
Классификация этих членов в соборном акте гораздо сложнее той, какую мы видели в соборном протоколе 1566 г. И теперь, как в 1566 г., на собор приглашено было высшее духовенство с архимандритами, игуменами, соборными монастырскими старцами и даже московскими протоиереями, которых не видим на соборе 1566 г., всех духовных лиц было на соборе 1598 г. 109. В состав собора вошли, разумеется, Боярская дума в числе 52 членов, бояр, окольничих, думных дворян и думных дьяков, призваны были, как в 1566 г., дьяки из московских приказов, теперь в числе 30 человек, но теперь к этим органам центрального государственного управления присоединены были и органы дворцовой администрации, 2 бараша и 16 дворцовых ключников, которых не встречаем на соборе 1566 г. Людей военно-служилых явилось на собор 1598 г. 267 человек, в составе собора они образовали теперь немного меньший процент, чем в 1566 г., именно 52%, вместо прежних 55%. Зато теперь они представляли гораздо более дробную иерархию. На соборе 1566 г. люди этого класса, дворяне и дети боярские, распадались на три статьи, соборный акт 1598 г. делит их на стольников, дворян, стряпчих, голов стрелецких, жильцов и выбор из городов38. Наконец, представителями торгово-промышленного класса явились на соборе 21 человек гостей и 15 старост и сотских московских сотен гостиной, суконной и черных. Эти старосты и сотские явились на собор 1598 г. вместо многочисленных представителей столичного купечества, обозначенных в соборном акте 1566 г. званиями торговых людей москвичей и смольнян. Таким образом, в составе собора 1598 г. можно явственно различить те же четыре группы членов, какие обозначались и на прежнем соборе и которые представляли собою церковное управление, высшее управление государственное, военно-служилый класс и класс торгово-промышленный. Состав первых двух групп мало изменился, но в составе двух последних произошли значительные перемены, которые необходимо рассмотреть, чтобы увидеть, в какой степени и в каком направлении изменились к концу XVI в. состав соборного представительства и значение представителя. Столичное дворянство и на соборе 1598 г. сохранило численное преобладание над всеми прочими элементами соборного представительства, вместе взятыми. Соборный акт разделил его представителей на чины стольников, дворян, стряпчих и жильцов. Это новое чиновное деление, заменившее собою прежнее статейное, образовалось во второй половине XVI в., и столичные дворяне удерживали его в продолжение всего следующего века. Оно усвоило себе некоторые особенности прежнего деления. В нем, как и в прежнем, можно заметить генеалогическое основание: чинами стольника и дворянина начиналось служебное поприще людей знатных фамилий, тогда как менее родовитые лица столичного дворянства наполняли собою списки стряпчих и жильцов. В новой чиновной иерархии, как и в прежней статейной, допускалось движение с низшей ступени на высшую: провинциальных дворян и жильцов ‘за послуги’ жаловали в стряпчие и дворяне, стряпчих и дворян возводили в звание стольников. Но удержало ли столичное дворянство в своей новой организации корпоративную связь с уездными дворянскими обществами, какую оно имело еще на соборе 1566 г.? Не решив этого вопроса, нельзя ничего сказать о представительном значении, с каким явились на собор 1598 г. многочисленные стольники, дворяне, стряпчие и жильцы, поименованные в соборном акте.
— На соборе 1598 г. присутствовали 46 стольников и более сотни столичных дворян. Этого слишком много, чтобы видеть в них выборных представителей своих чиновных корпораций, и слишком мало, чтобы предполагать поголовный призыв на собор всех стольников и столичных дворян, подобно тому как призывались на собор члены Боярской думы. В XVII в., когда служилые люди являлись на собор с значением выборных представителей своих чиновных или местных корпораций, -ечйталось вообще: достаточным не более 20 представителей для ‘больших статей’, т. е. крупных многолюдных избирательных категорий, и на соборе 1642 г. встречаем -всего 10 стольников и 22 столичных дворянина. С другой стороны, стольники и другие чины столичного дворянства, бывшие на соборе 1598 г., далеко не составляли и большинства своих чиновных разрядов, сколько можно о том судить по спискам, близким по времени к этому собору. Так, по списку 1577 г. числилось до 240 московских дворян, и то не всех, а только служивших в том году ‘из выбора’, т. е. отобранных для специальных поручений по случаю царского похода в Ливонию, а по списку 1616 г. стольников числилось 116, московских дворян 295 и 53 стряпчих, которых на соборе 1598 г. было 22 человека39. Чтобы понять значение, с каким явились на собор многочисленные лица столичного дворянства, надобно искать указаний на их положение в служилом обществе вне собора. Несколько таких указаний дает разрядная книга упомянутого выше царского похода летом 1598 г’40 На высшие предводительские должности корпусных командиров и их товарищей в этом походе согласно с заведенным порядком древней московской военной администрации назначены были члены Боярской думы. Второстепенные места по штабу и по командованию отдельными частями мобилизованных корпусов, должности рынд и поддатней к ним, разного рода голов и ясоулов розданы были стольникам, стряпчим, дворянам московским, жильцам, дворцовым ключникам, которые также причислялись к столичному дворянству, Из 130 лиц этого дворянства, поименованных в разрядной росписи похода, 73 человека были членами собора, выбиравшего на царство Бориса Годунова. Следя за служебными назначениями бывших на этом соборе лиц столичного дворянства по разрядным книгам 1598 г. и ближайших к нему лет, можно заметить, что они принадлежали к тому, что мы назвали бы генеральным штабом, или служили главными исполнительными органами высшего военно-гражданского управления. Из 238 представителей столичного дворянства на соборе 1598 г. присутствовало не менее 90 таких, которые только по разрядной книге этого года выполняли подобные штабные или военно-административные поручения, а в этой разрядной книге отмечены далеко не все, на кого возложены были в том году такие поручения. Особенно часто назначались лица столичного служилого корпуса в пограничные города воеводами или осадными головами, т. е. гарнизонными командирами, в походах они превращались в походных предводителей своих уездных полков или городовых гарнизонов, двинутых в поле. На собор 1598 г. призваны были 15 московских дворян, служивших воеводами в городах по южной украйне, четверо из них в царский поход того года назначены были ‘головами у украйных городов’, т, е. командирами мобилизованных уездных отрядов южной украйны41. В упомянутой утвержденной грамоте об избрании царя Бориса и других официальных актах того времени, касавшихся избирательного собора 1598 г., воеводы даже прямо обозначены как особый разряд членов в составе этого собора.
По всем этим указаниям можно подумать, что чины столичного дворянства уже к концу XVI в. образовали особый служилый корпус, собственный ‘государев двор’, как он назывался на придворном языке XVII в., и что на него уже тогда легли разнообразные служебные обязанности, которые он нес в продолжение всего этого века: он составлял ‘государев полк’, гвардию, и в то же время исполнял обязанности генерального штаба, он служил обер-офицерским запасом для отрядов провинциального дворянства и ставил дельцов на второстепенные должности по центральному и областному управлению. Но сохраняли ли чины столичного дворянства и теперь служебную связь с дворянскими обществами тех уездов, где они владели поместьями и вотчинами, и в силу этой связи представляли ли они эти общества в качестве их предводителей и на соборе 1598 г., как это было на соборе 1566 г.? Неожиданно косвенный ответ на этот вопрос дает новый элемент в составе собора 1598 г., обозначенный в соборном акте словами из городов выбор.
Во второй половине XVI в., подобно столичному дворянству, и провинциальные дворяне, и дети боярские получили новую организацию, стали делиться на чины по степени своей родовитости и военно-служебной годности. Высший чин служилой провинциальной иерархии получил название выбора или выборных дворян. После набора тысячи провинциальных служилых людей на столичную службу в 1550 г. правительство от времени до времени по нуждам этой службы вызывало лучших слуг из провинциального дворянства в подкрепление столичного служилого корпуса. Это были временные вызовы, не вырывавшие вызываемых из состава местных дворянских корпораций, к которым они принадлежали. Этим положено было в некоторых уездах начало особому постоянному разряду служилых людей, который занял первое место в чиновном распорядке уездного дворянства. Разрядная книга полоцкого похода 1563 г. уже отмечает в составе двинутых тогда в поле полков дворян выборных, помещая их в порядке служилых чинов непосредственно после столичных чинов стольников, стряпчих и жильцов и как бы даже причисляя их к столичному дворянству42. Выборные дворяне действительно служили связующим звеном между дворянством столичным и провинциальным, городовым. Любопытное указание на их служилое значение находим в записках известного капитана Маржерета, состоявшего на московской службе в самом начале XVII в.: по его словам, кроме дворян, постоянно живших в Москве, каждый город по возможности присылал от 16 до 30 лучших поместных владельцев, которые назывались выборными дворянами, по прошествии трех лет они сменялись другими43, Отправляя очередную службу в столице, городовой выбор вместе с тем служил постоянным запасом, из которого пополнялось столичное дворянство: лучших слуг этого разряда возводили в столичные чины. В XVII в., когда установилась выборная система соборного представительства, уездное дворянство обыкновенно посылало на земские соборы представителей из выборных дворян своих городов. В официальных актах о таком представителе писали, что он ‘на Москве от города в выборе’44. Таким образом, различные понятия выражались одним термином. Недоразумение, в какое может ввести такая двусмысленная терминология, становится тем возможнее, что различные значения, какие выражались словом выбор, часто соединялись в одном лице: выборный представитель уездного дворянства на земском соборе обыкновенно был по своему служилому чину выборный дворянин своего уезда.
В соборном списке 1598 г. поименовано 34 представителя в звании из городов выбора. Скорее всего можно было бы подумать, что эти члены собора совмещали в себе оба значения этого двусмысленного звания, что это были выборные представители уездного дворянства на соборе, которые и сами принадлежали к тому же уездному дворянству и ‘служили из выбору’, как обыкновенно обозначались в служилых списках XVI в. уездные дворяне, носившие чин городового выбора. Но, сличая соборный перечень с указанным выше списком 11577 г., узнаем, что 10 человек из 34 членов избирательного собора, причисленных в перечне к выбору из городов, еще за 20 лет до этого собора принадлежали к столичному дворянству, именно один носил чин жильца, а остальные значились в списке дворян московских. Отсюда следует, что соборный список группировал членов собора не исключительно по служебным чинам, какие они носили, и, поместив в группе городового выбора людей разных чинов, придавал этому званию значение не служебного чина, а именно выборного представительства на соборе. Из этого сами собою выходят два указания на состав изучаемого собора. Во-первых, если дворяне московские, бывшие на соборе выборными представителями провинциального дворянства, в соборном перечне выделены из своего чиновного списка и помещены в другой группе, надобно из этого заключить, что люди столичных чинов, обозначенные в перечне своими чинами, не были на соборе выборными представителями провинциального дворянства, а явились по призыву правительства в силу своего военно-административного положения как воеводы городов или командиры уездных дворянских отрядов. С другой стороны, столичное дворянство, очевидно, еще не порвало своей корпоративной связи с провинциальными дворянскими обществами, установленной землевладельческим соседством: звание столичного дворянина не мешало уездным дворянам и детям боярским выбрать земляка по вотчине или поместью своим представителем на земском соборе. Эта связь сквозит и в других явлениях того или близкого к тому времени. Жильцы принадлежали к стен личному дворянству, составляя младший его чин. Но в начале XVII в. случалось, что иной жилец просил зачислить его в походе в уездную дворянскую сотню или позволить ему служить ‘по выбору’, т. е. в чине выборного дворянина, вместе с дворянами известного уезда, по месту землевладений, и правительство уважало такие просьбы, иногда жильцы, несмотря на свой столичный чин, оставались в списках городовых дворян и детей боярских и служили вместе с ними. Областная администрация также держалась того привычного взгляда, что служилые люди столичных чинов, стряпчие, жильцы и дворяне московские в случае внешней опасности обязаны защищать тот город, в уезде которого находятся их поместья и вотчины, наряду с городовыми дворянами и детьми боярскими этого уезда. В конце XVI в. по городу Брянску служило целое гнездо Зубовых. Один из них, Гр. И. Зубов дослужился до столичного чина жильца и в этом чине присутствовал на соборе 1598 г. В 1613 г. московский земский собор послал польскому Правительству список разного звания русских людей и в том числе городовых дворян, захваченных поляками, требуя их возвращения в отечество, в списке брянских городовых дворян названо несколько Зубовых и между ними Гр, И. Зубов, жилец и член собора 1598 г.43 Значит, столичный служилый чин в то время был еще совместим с званием городового дворянина и, таким образом, можно было одновременно принадлежать к тому и другому дворянству, к столичному и провинциальному. Этим объясняется одна черта в составе собора 1598 г., непонятная при первом взгляде. Сохранился помеченный 1607 г, список бояр, окольничих и прочих думных и столичных служилых чинов, а также ‘из городов выбора’ по 36 уездам4S, Некоторые из перечисленных здесь городовых дворян выборного чина присутствовали на соборе 1598 г. и в соборном перечне помещены среди выбора из городов. Но шесть дворян из числа членов этого собора, продолжавших и в 1607 г. служить дворянами-выборными в разных уездах и значащихся в этом чине по упомянутому списку, в соборном перечне носят столичные звания жильцов, стряпчих и дворцовых ключников.
Все эти указания заставляют думать, что на собор 1598 г. призвано было много столичных дворян с тем же самым представительным значением, с каким их предшественники, столичные дворяне и дети боярские, присутствовали на соборе 1566 г.: те и другие не были выборными представителями уездных дворянских обществ на соборе, но представляли их по своему должностному положению, как их военные предводители, назначенные правительством из землевладельцев тех же уездов. Некоторые явления в составе собора 1598 г. поддерживают ту мысль, что столичное дворянство и в это время еще сохраняло прежнюю связь своего соборного представительства с местом землевладения. Член этого собора, дворцовый ключник Т. Змеев, по этому званию принадлежавший к столичному дворянству, был землевладельцем в одном из южных украйных уездов, в летнем царском походе того года он является в числе голов ‘с украйн’, начальников уездных отрядов с южной украйны. Другим головой с той же украйны был в этом походе мещевский землевладелец П. Гр. Совий, присутствовавший на соборе в числе дворян московских. Следы той же связи заметны еще в начале XVII в. в акте избирательного собора 1613 г. По списку 1577 г. П. Наумов служил дворянином по г. Вязьме, сын его принадлежал уже к столичному дворянству и в чине жильца присутствовал на соборе 1598 г., внук также был жильцом и под соборным актом 1612 г. подписался за выборных вяземских дворян. Беляница Зюзин в чине жильца также был членом собора 1598 г., а на соборе 1613 г. явился в числе выборных дворян — представителей казанского дворянства, хотя уже за 14 лет до этого собора носил столичный чин47. Можно объяснить, почему так мало было на соборе 1598 г. выборных представителей уездного дворянства. В соборном списке их поименовано 34 человека, трудно определить количество представленных ими уездов48. Многие уезды представлены были без выборов лицами, которые призваны были на собор в силу их дожностного положения как предводители уездных служилых отрядов. Впрочем, можно думать, что и выборных представителей городового дворянства было на соборе больше, чем сколько их поименовано в соборном списке. В числе членов собора, не поспевших на первые его заседания и не попавших в соборный список, было шестеро, которые подписались на соборной грамоте после всех дворян вместе с московскими купцами. Их подписи, затерявшиеся в конце рукоприкладств, воспроизведены в изданном списке соборной грамоты, по-видимому, без всяких перемен и вскрывают некоторые новые черты в составе дворянского представительства. Никита Львов подписался: ‘и в Воцкие пятины место’, Дартуша Дивов: ‘и во всех Ржевич место’, А. Ивашев: ‘и во всех Белян место’. Это представители дворянских обществ Вотской пятины Новгородской области и уездов Ржевского (ныне Тверской губ.) и Вельского (Смоленской губ.), не находим никаких указаний, которые заставляли бы считать этих представителей столичными дворянами. Н. Мотолов (Мотовилов) подписался: ‘и во всех Ярославля Малаго сотни’, это был представитель сотни или роты, состоявшей из дворян и детей боярских Малоярославецкого уезда, может быть, ее командир, сотенный голова, по должности призванный на собор, или же выборный служебный ее представитель на месте. Такие местные служебные представители уездных дворянских обществ, называвшиеся окладчиками, выбирались всем уездным дворянством и составляли в каждом уезде коллегию ответственных присяжных посредников между правительством и дворянским обществом уезда: когда бывал смотр уездного дворянства, окладчики под присягою давали присланным из столицы ревизорам показания о служебной годности служилых людей своего уезда и вместе с тем ручались, за них в исправном отбывании ими падавших на них военно-служебных обязанностей. В числе упомянутых запоздалых членов собора 1598 г. подписался на соборной грамоте Второй Тыртов ‘во всей Шоломен-ские пятины (место)’. По новгородскому списку 1601 г. встречаем этого самого Второго Тыртова в числе 8 окладчиков Шелонской пятины. Если он один из всей коллегии был послан на собор, надобно думать, что он получил свои представительные полномочия по выбору всего дворянского общества пятины. Значит, он совмещал в себе двоякое значение: был выборным присяжным представителем шелонского дворянства на месте и по выбору же представлял это дворянство на соборы49. Таким образом, обнаруживается, что названные члены собора представляли собою местные дворянские общества и сами, по всей вероятности, входили в их состав, не принадлежа к столичному дворянству. Они представляли эти общества как военно-служилые корпорации и по крайней мере некоторые были их выборными представителями на соборе, хотя и без того стояли во главе этих обществ как выборные и ответственные пред правительством показатели их военно-служебной годности.
Присутствие представителей местных дворянских обществ из их же среды есть новая черта в составе собора 1598 г., незаметная в составе собора 1566 г., на котором провинциальное дворянство было представлено только столичными дворянами. Этого нового областного элемента совсем не находим и теперь в представительстве городского торгово-промышленного класса, как не нашли мы его и на прежнем соборе. Зато теперь именно в составе представительства этого класса особенно явственно обнаружился основной принцип земских соборов XVI в. — представительство по должностному правительственному положению, а не по общественному выбору. На собор 1566 г. были призваны, кроме 12 гостей, еще 63 представителя столичного купечества, обозначенные в соборном акте неясными званиями торговых людей москвичей и смольнян. Не видно, были ли призваны на собор лица этих званий поголовно, кого можно было призвать, или с известным разбором, основанным на каких-либо признаках. В соборном списке 1598 г. очень резко выступает правило, которым руководились при решении вопроса, кого призвать представителями столичного торгово-промышленного класса: призваны были на собор 21 человек гостей, старосты двух высших купеческих сотен или гильдий, гостиной и суконной, и сотские 13 черных сотен и их частей, полусотен и четвертей сотен, которые можно назвать промысловыми цехами древней Руси. Гости, очевидно, были призваны на собор поголовно по своему званию, сколько можно было их тогда призвать: их и в XVII в. бывало немного, обыкновенно десятка два-три, все они были казенно-служилые люди, главные комиссионеры казны, и не составляли особой ответственной корпорации, связанной круговою порукой членов друг за друга. Такими корпорациями были сотни, на которые делилось остальное торгово-промышленное население столицы, и его представителями были призваны или посланы на собор люди, и вне собора стоявшие во главе этих корпораций, выборные старосты и сотские. Как ответственные головы своих обществ, они занимали должности по выбору сотен, как их выборные представители, они призывались или посылались на собор по своим должностям.
Изложенные наблюдения, кажется, дают возможность несколько уяснить себе состав избирательного собора 1598 г. Этот собор по составу не вполне был похож на прежний, собиравшийся в 1566 г.: к составным элементам, присутствовавшим на этом последнем, теперь прибавились некоторые новые. На избирательный собор, как и на прежний, явились два высшие правительственные учреждения, церковное и государственное, Освященный собор и Боярская дума. Многие члены думы с некоторыми стольниками и дворянами московскими и с 30 дьяками представляли еще на соборе центральные судебно-административные учреждения, приказы, во главе которых они стояли. Многие стольники и люди других столичных чинов были призваны на собор как органы областного управления, городовые воеводы. Все это были представители управления, правительственных учреждений, не общества. Из общественных классов всего сильнее представлено было служилое сословие, если можно назвать сословием совокупность многочисленных чинов столичных и провинциальных, на которые распался к концу XVI в. служилый класс. Трудно сказать, в какой мере это преобладание условливалось степенью корпоративной организованности столичного и провинциального дворянства сравнительно с другими классами. Представительство этого класса по источнику представительных полномочий было двоякое, должностное и выборное. Многие лица столичного дворянства были призваны на собор как военные командиры, головы уездных дворянских отрядов, находившихся тогда на положении мобилизованных. С таким же значением явились на собор 7 голов стрелецких, вероятно, командовавших стрелецкими полками, расположенными в столице50. Наиболее выдающимся новым элементом в составе собора 1598 г. надобно признать присутствие на нем выборных представителей уездных дворянских обществ, и притом из их же среды. На соборе 1566 г. уездное дворянство было представлено только столичными дворянами, хотя и вышедшими из его среды, притом ни из чего не видно, получили ли они свои представительные полномочия по выбору дворян своих уездов или прямо были призваны на собор по должности их военных предводителей. На соборе 1598 г. несомненно выборных представителей провинциального дворянства было 40 человек, из них десятеро принадлежали к столичному дворянству, остальные не носили столичных чинов, но те и другие входили по службе и землевладению в состав уездных Дворянских обществ, которые они представляли на соборе. Некоторые из них по своей состоятельности, местному влиянию и служебной исправности могли также получать команду над дворянскими сотнями своих уездов или принадлежали к коллегиям выборных окладчиков и этому были обязаны своим избранием в соборные представители. Во всяком случае присутствие выборных представителей впервые становится заметно на последнем земском соборе XVI в, и первым классом, которому досталось такое представительство, было провинциальное дворянство. По крайней мере нет оснований считать выборными бывших на этом соборе представителей столичного купечества: гости были призваны на собор все по своему званию, а старосты и сотские московских сотен по должности. Не вполне ясно положение на соборе столичного дворянства, составлявшего самый многочисленный элемент в его составе: его было на соборе 248 человек, что составляет почти половину всего числа членов собора. Столичные дворяне явились на этот собор с довольно разнообразным значением: одни представляли столичные правительственные учреждения, приказы как их начальники, другие — областное управление как городовые воеводы, третьи — уездное дворянство как головы его уездных сотен или как его выборные депутаты, наконец, некоторые отмечены в соборном списке как начальные люди в отряде жильцов. Но представляло ли столичное дворянство само себя, были ли на соборе в числе стольников, стряпчих, дворян московских и жильцов выборные представители своих чиновных корпораций? Не находим никаких указаний, которые бы отвечали на этот вопрос, и на него, кажется, следует дать отрицательный ответ. Таких представителей столичного дворянства не находим даже на соборе 1613 г., на котором выборное представительство является в таком широком развитии, восьми-девяти десятков подписавшихся на грамоте этого собора стольников, стряпчих и дворян московских слишком много, чтобы их можно было признать за выборных депутатов чиновных корпораций столичного дворянства. Распавшись на чины, это дворянство еще не успело вполне обособиться от провинциального, которым оно пополнялось, и не утратило своего прежнего значения его представителя, какое оно имело на соборе 1566 г. С другой стороны, как генеральный штаб, оно исполняло самые разнообразные военно-административные поручения, которые разбрасывали его по разным городам и углам государства, так что его трудно было и собрать в достаточно полном числе для выбора соборных представителей.
Одна русская повесть, близкая по времени составления к собору 1598 г., написанная каких-нибудь 8 лет спустя после него и чрезвычайно враждебная царю Борису, описывает хитросплетенную агитацию, какую устроили ‘злосоветники и рачители’ Годунова, чтобы подготовить и обеспечить его избрание на престол. Повинуясь указаниям своего главы, они по всем сотням и слободам столицы и по всем городам внушали народу, чтобы ‘на государство всем миром просили Бориса’. Подбитый агитаторами, народ волей-неволей молил его ‘пред боляры и властьми и вельможи и пред царскими синклиты’ принять скипетр. Но лукавый проныра не тотчас поддался на народные мольбы и много раз отказывался, ‘достойных на се избирати повелевая’. Но достойные того большие бояре, ‘от корени скипетродержавных и сродники’ царю Феодору, ‘на се не изволиша поступити и между себя избрати, но даша на волю народу’51. Этот тенденциозный рассказ дает понять, что агитация, затеянная клевретами Годунова, ведена была прямо в народной массе мимо собора и не коснулась его состава, не имела целью подбора его членов, подтасовки голосов. Но она заставила собор выпустить из своих рук решение вопроса и отдать его на волю народа, поднятого агентами Годунова. Подстроен был ход дела, а не состав собора. План сторонников Годунова состоял не в том, чтобы обеспечить его избрание на царство подтасованным составом собора, а в том, чтобы вынудить правильно составленный собор уступить народному движению. Годунов, по-видимому, придавал одинаково законное и важное значение и голосу возбужденной народной толпы, и приговору земского собора: если он сам настаивал на созыве земского избирательного собора, то в официальных актах его царствования с ударением повторялось напоминание, что он принял скипетр ‘по прошению всего московскаго и российского народства’. В составе избирательного собора нельзя подметить никакого следа выборной агитации или какой-либо подтасовки членов. В этом отношении собор и в 1598 г. сохранил ту же физиономию, какую он имел в 1566 г. И теперь, как тогда, на соборе сошлись разностепенные носители власти, органы управления, а не уполномоченные общества, это было представительство по служебному положению, а не по общественному доверию. Но это было по понятиям того времени все-таки представительное собрание, хотя в своем роде, не в современном смысле. За собором предполагалось нечто, что только в этом собрании находило себе выражение. На это предполагаемое нечто указывает частью эпитет вселенский, как иногда назывался земский собор в официальных московских актах. Вселенский церковный собор по своей идее — собрание пастырей и учителей всех поместных церквей. Прилагая этот термин к московскому земскому собору, хотели тем выразить представление о собрании руководителей всех частей государственного управления, представителей всех ведомств, действовавших вне собора раздельно, в кругу своих особых задач. Значит, в земском соборе видели, как бы сказать, представительство государственной организации, соединение того, из чего складывался и чем поддерживался государственный порядок. То живое содержание, которое жило и работало в рамках этой организации, — управляемое общество— рассматривалось не как политическая сила, способная говорить на соборе устами своих уполномоченных, не как гражданство, а как паства, о благе которой должны были сообща подумать ее настоятели. Собор был органом ее интересов, но не ее воли, которая за ним не признавалась, члены собора представляли собою общество, насколько управляли им. Такой общей физиономии соборного представительства не изменяло присутствие на соборе 1598 г. выборных депутатов провинциального дворянства, если только можно признать доказанной нашу мысль, что члены собора, названные в соборном списке выбором из городов, были выборные депутаты провинциального дворянства, а не провинциальные дворяне выборного чина, прямо призванные на собор по должностному положению, какое они занимали в минуту призыва. Таких депутатов выбирали уездные дворянские корпорации, в данную минуту почему-либо не имевшие у себя во главе предводителей, которых можно было бы призвать на собор, и выбирали либо из столичных дворян, своих земляков, либо из окладчиков, либо, наконец, из своих дворян выборного чина, т. е. из таких лиц, из среды которых и правительство назначало походных предводителей уездного дворянства. Притом, оба источника представительных полномочий — и общественный выбор, и правительственный призыв по должности — тогда не противополагались один другому как враждебные начала, напротив, один служил вспомогательным средством для другого: призывая на собор по должностному положению, правительство не обходило и выборных должностей. Так, соборными представителями столичных торгово-промышленных сотен видим их выборных старост и сотских.
Итак, состав представительства на соборе 1598 г. сложнее, дробнее сравнительно с собором 1566 г. В этом отношении последний собор XVI в. отразил в себе перемены, происшедшие в организации общества при царе Иоанне и еще не успевшие обнаружиться в составе второго земского собора, им созванного. Но значение представителя и основания представительства остались прежние, и некоторые из этих оснований на соборе 1598 г. выступили даже явственнее, чем выступали на соборе 1566 г. Это дает возможность при разборе вопроса о происхождении земских соборов рассматривать оба собора XVI в., состав которых известен, как однородные явления, вызванные одинаковыми условиями..
III. Происхождение земских соборов
Состав представительства на соборах 1566 и 1598 гг. помогает разглядеть и те условия, которым земские соборы обязаны были своим происхождением. Превосходный ответ на вопрос об этих условиях находим в одном из сочинений г. Чичерина52. Попытаемся в немногих строках изложить основные мысли, общий план этого ответа, развиваемого автором с последовательностью и ясностью, которые трудно воспроизвести.
При кочевой жизни населения в древней Руси долго не могли установиться крепкие общественные союзы, долго не могли завязаться корпоративные связи, которые сомкнули бы людей одинакового общественного положения в плотные классы, в сословия с крепкими сословными правами. При отсутствии таких классов не могло возникнуть из жизни и сословное представительство, требующее связности и дружной деятельности сословий. Дело соединения разрозненных общественных сил должна была взять на себя государственная власть, смыкая разобщенные общественные элементы в корпорации, в сословные и местные союзы не правами, а обязанностями, строя весь государственный быт на начале повинности, на государственном тягле. В этом деле власть не могла обойтись без содействия самого общества, не имея достаточно своих средств, не располагая ни достоверными сведениями о положении народа, ни надежными исполнителями своих мероприятий. Для этого она соединяет население в прочные союзы и посредством выборного начала призывает их к участию в государственных делах, сперва в местной администрации и суде, а потом и в высшем центральном управлении в форме земских соборов. Таким образом, земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не из усилий общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа, наложено было на государственный порядок действием сверху, механически, а не выросло органически, как плод внутреннего развития общества.
Изложенный взгляд на происхождение земских соборов — схема, метко схваченная со всего хода древнерусской жизни. Воспроизводя этот ход, автор привел в связь с ним появление земских соборов, отметил исторический момент, когда они появились, и обозначил общие условия, их вызвавшие. Эта схема останется прочным научным достоянием нашей исторической литературы. Как всякая схема, воспроизводящая закономерный, геометрически правильный план жизни, изложенный взгляд нуждается в реализации: задача специального изучения указать конкретные явления, с видимо хаотического потока которых снят этот стройный план, обозначить те частные интересы, борьбой или взаимодействием которых созданы были общие условия, вызвавшие к жизни земские соборы.
Земские соборы, по крайней мере обыкновенные, не избирательные, являвшиеся в исключительных случаях, созывались не по требованию общества, а по нуждам правительства, которое через них надеялось получить от общества недостававшие ему средства для устроения государства и помимо их не имело других способов найти эти средства. Разумеется, оно созывало соборы в таком составе, какой находило наиболее соответствующим цели их созыва. Нуждами, заставлявшими правительство обращаться к помощи земских соборов, в значительной степени, если не преимущественно, указываем был и их состав. Таким образом, вопрос о происхождении земских соборов сводится к вопросу о том, что могли они дать правительству, чем могли помочь ему в том составе, в каком они созывались в XVI в. При недостатке прямых указаний в уцелевшей от того века письменности на происхождение земских соборов состав их остается единственным надежным, хотя и косвенным, указателем причин, вызвавших к жизни это учреждение, указателем государственных нужд, заставлявших правительство созывать их, и услуг, каких ожидало от них правительство. Рассматривая состав земских соборов с этой стороны, прежде всего предстоит выяснить, воспользовалось ли правительство при созыве первых соборов каким-либо готовым образцом или ему пришлось при этом создавать учреждение, какого на Руси еще не бывало. Если существовал такой образец, он должен был, сколько то было возможно, навязать свой склад земским соборам XVI в., и в таком случае состав последних мог отражать в себе насущные нужды и наличные цели московского правительства того времени лишь в такой мере, в какой способно было отражать их учреждение, рассчитанное на нужды и цели другого времени и другого порядка.
Еще в 1857 г. покойный Соловьев, полемизируя с К. Аксаковым, убедительно доказал в статье Шлецер и антиисторическое направление, что земские соборы в Московском государстве не имели никакой исторической связи с древними областными вечами, от которых они отделены веками53. Объясняя происхождение земских соборов, скорее можно припомнить обычай наших древних князей советоваться с своею дружиной, со всей или только со старшей, с боярами, что бывало чаще. Этот более частый обычай потом, в московский период, превратился в особое правительственное учреждение, в Боярскую думу. Нашел ли и более редкий обычай совещаться со всею дружиной соответствующее выражение в системе московских государственных учреждений? Когда немногочисленная дружина древнего князя разрослась в многотысячный класс слуг московского государя, совещаться с этим классом стало возможно только при посредстве его представителей. В составе земских соборов XVI в. можно, пожалуй, даже найти некоторую поддержку этой мысли об их связи с древними дружинными советами: мы видели, что подавляющее большинство на этих соборах принадлежало служилому классу. Трудно сказать, помнил ли царь Иоанн этот обычай своих давних предков и участвовало ли это историческое воспоминание в созыве и в определении состава обоих земских соборов его царствования. Как бы то ни было, в состав земских соборов XVI в. входил элемент, которого не было ни в дружинных советах древних князей, ни в Боярской думе московских государей. Как древний дружинник, так и думный московский человек XVI в. никого не представлял в своем лице, имел значение в глазах своего государя сам по себе, по своим личным качествам или генеалогическому происхождению, а не по своей связи с каким-либо классом или местным обществом. В составе земского собора далеко не все члены имели такое непосредственное политическое значение. Весь состав собора по положению его членов в управлении можно разделить на два разряда, на две неравные половины. К одной половине принадлежали члены Боярской думы, начальники и дьяки московских приказов: это все были руководители центрального управления. Другую половину составляли все те служилые люди, которые призывались на собор по их должностному положению городовых воевод, командиров местных дворянских отрядов и стрелецких полков, или как выборные депутаты уездного дворянства, также гости и старосты московских торгово-промышленных сотен: это были органы местного управления или представители отдельных местных обществ, те органы и представители тех обществ, которым приходилось исполнять распоряжения центральных властей. Первая половина представляла в управлении элемент распорядительный, вторая — исполнительный. Эта исполнительная половина собора и имела представительное значение, какого не видим ни в дружинах древних князей, ни в Боярской думе московских государей. В эту классификацию членов земского собора не вводим очень видного элемента в его составе, Освященного собора, который имел свое устройство и особое отношение к государственному управлению. Впрочем, и в его составе можно различить те же два разряда членов: распорядительный, состоявший из иерархов с епископским саном, и исполнительный, к которому принадлежали лица, носившие иерейский сан. Этим сходством возбуждается вопрос, не имел ли влияния как пример и образец на зарождение мысли о земском соборе и на самую его организацию совет иерархов, являвшийся во главе русского церковного управления с тех пор, как оно устроилось, и занимавший первенствующее положение на земском соборе, так как члены его писались и подписывались выше других на соборном акте? Это влияние более чем вероятно, только трудно определить его степень и указать его следы. Первый земский собор был созван в то время, когда церковная иерархия в лице митрополита Макария и священника Сильвестра стояла особенно близко к престолу и ее советы с особенным вниманием выслушивались молодым царем. Освященный собор в 1550 г. в составе земского собора и в 1551 г. отдельно от него призываем был царем к прямому и деятельному участию в предпринятых правительством работах по законодательству и устройству местного управления. В самом устройстве земского собора XVI в. была, кроме указанной, еще одна черта сходства с Освященным: в состав того и другого входили лица по положению в местном управлении, церковном или государственном, каковыми были обычные непременные члены церковного собора, епархиальные архиереи, к которым иногда присоединялись архимандриты и игумены со старцами монастырских соборов, т. е. управители монастырей. Из церковного языка заимствован эпитет вселенский, который иногда прилагался к земскому собору. Наконец, самое название собора, усвоенное нашему собранию государственных и земских чинов, имело в древней Руси значение специального термина церковного управления и усвоялось повременно действовавшим коллегиальным учреждением церковного происхождения или с участием духовенства54. Все это указывает на некоторую генетическую связь земского собора с Освященным, нити которой живо чувствовались в древней Руси, но уже трудно уловимы для нас. Во всяком случае Освященный собор как авторитетный образец мог содействовать осуществлению практической разработки мысли, решать важнейшие государственные вопросы с помощью подобного ему по составу земского собрания, как скоро родилась такая мысль, но она родилась из государственных потребностей, возникших в XVI в. и только тогда заставивших обратить внимание на Освященный собор как на образец, могущий помочь при изыскании средств их удовлетворения. Московское правительство в ту эпоху вообще стремилось установить соответствие и взаимодействие между церковным и государственным управлением, устрояя то и другое по одному плану и приучая их помогать друг другу в общих делах, насколько допускалось это различием основ и задач того и другого. Особенно явственно обнаружилось это стремление в начертанном Стоглавым собором плане епархиального управления с его поповскими старостами и другими выборными органами из среды духовенства, которые поставлены были рядом с земскими старостами и целовальниками и в некоторых случаях действовали совместно с ними. Но этот самый план показывает, что тогдашние преобразователи стремились не столько приноровить государственное управление к церковному, сколько ввести в то и другое новые силы.
Эти силы надеялись вызвать к действию привлечением местных обществ к участию в управлении. На земских соборах XVI в. эти силы являлись в лице тех органов местного управления и депутатов местных обществ, которые составляли вторую исполнительную половину собора и которым можно придавать представительное значение. Органы местного управления, призывавшиеся на собор правительством, и депутаты, которых посылали туда по выбору местные общества, конечно, черпали свои представительные полномочия из различных источников: для одних этим источником служила правительственная должность, т. е. доверие правительства, для других — общественный выбор, т. е. доверие общества. Но в то время между этими источниками не было такого антагонизма, какой существует теперь. Во второй половине XVI в. правительство старалось подбирать на должности по местному управлению людей, которые и независимо от своей правительственной должности имели связь с управляемым обществом. Подбор офицеров для уездных дворянских отрядов из лучших дворян тех же уездов был обычным явлением, если не был правилом, нередко воеводой города назначался дворянин, принадлежавший к дворянскому обществу того же города или имевший землю в его уезде. Такой правитель получал двустороннее значение органа — правительственного и общественного: правительство доверяло ему управление как влиятельному члену управляемого общества, а общество тем охотнее слушалось своего земляка, что он пользовался доверием правительства. Но если даже не существовало корпоративной связи у городового воеводы с дворянством управляемого им уезда, между ними устанавливалась связь служебная: в случае похода городовой воевода становился главным предводителем уездного дворянства. Таким образом, представительное значение на соборе и должностных и выборных представителей местных обществ слагалось из двух элементов: из должностной ответственности перед правительством за управляемое общество и из корпоративной солидарности с последним. В одних соборных представителях, например в городовых воеводах, не имевших корпоративной связи с дворянством управляемых ими городов, эти элементы разделялись, в других, например в предводителях уездного дворянства из его же среды, совмещались. Связь призыва на собор с положением призываемого в местном управлении и обществе особенно явственно обозначилась появлением на соборе 1598 г. старост и сотских московских торгово-промышленных сотен: они были призывные, а не выборные представители на соборе, их призвали на собор по должности как правителей их обществ, но они явились на собор настоящими представителями своих обществ, потому что получили должность по их выбору. Совмещение тех же двух значений можно заметить и в выборных депутатах этого собора. Местные дворянские общества выбирали их из столичных дворян, знакомых им по походной команде или землевладельческому соседству, из коллегий своих присяжных окладчиков, наконец, из высшего слоя своего состава, из разряда, называвшегося выбором: все это были классы, или разряды лиц, из которых и самим правительством назначались органы местного управления, военного и гражданского. При таком отношении обеих сторон, правительства и общества, не могло возникнуть и вопроса в сравнительном значении столь разнородных источников представительных полномочий, как правительственный призыв по должности и общественный выбор по доверию, вопрос, с которой стороны представителю получить свои полномочия, разрешался соображениями административного удобства, а не требованиями политического принципа, как скоро обе стороны и для назначения и для выбора представителей пользовались одним и тем же социальным материалом.
В условиях, установивших такое отношение между правительственным назначением и общественным выбором, и надобно искать зарождение мысли о соборном представительстве. Чтобы призывать на собор в качестве представителей местных обществ их управителей и предводителей, назначенных правительством, надо было и назначать таких управителей и предводителей, которые могли быть и выборными представителями местных обществ, т. е. при должностных отношениях к последним имели и корпоративную связь с ними. Трудно сказать, в какой степени выдерживалась эта связь в той половине состава земских соборов XVI в., которую мы назвали исполнительной, по крайней мере она явственно выступает, как мы видели, в некоторых группах, принадлежавших к этой половине соборного состава. Эта связь еще настойчивее проводилась в местном управлении: с половины XVI в. оно перестраивалось по правилу, чтобы во главе местных земских миров становились люди из их среды на место прежних управителей, которые на короткие сроки ‘наезжали’ на свои округа со стороны, обыкновенно не имея никакой постоянной связи с ними. Таким образом, обнаруживается некоторое родство соборного представительства с реформой местного управления в XVI в. Это родство состояло в том, что в происхождении и соборного представительства, и нового устройства местного управления участвовала одна политическая идея, практическая разработка которой принадлежит к числу любопытнейших процессов в устроении Московского государства: это была мысль об устройстве ответственности местного управления.
Чтобы объяснить происхождение этой мысли, надобно припомнить некоторые черты того управления, которое господствовало в удельные века, продолжало действовать с некоторыми изменениями в эпоху московского объединения Великороссии и только в царствование Грозного подверглось коренному преобразованию. Особенности этого управления, наиболее участвовавшие в возникновении означенной мысли, связаны были с древнерусскою системой кормлений. Кормлением называлось управление, функции которого соединены были с доходами в пользу управителя. Эти доходы состояли или из кормов в собственном смысле, особых урочных сборов в пользу кормленщика, или из пошлин свадебных, торговых, судебных, писчих — за составление письменных документов, или из доли общих казенных налогов и пошлин, которая в дворцовом ведомстве называлась путем. Родом и разнообразными сочетаниями этих доходов различались кормления высшие и низшие. В руках крупных кормленщиков, бояр путных, наместников и волостелей, соединялись разнообразные административные и судебные дела и связанные с ними доходы, тогда как мелкий кормленщик ведал одно какое-либо дело, одну доходную статью, иной получал какой-нибудь незначительный налог в известном округе или часть этого налога с условием самому собирать его, в чем и состояла его административная функция. Значит, в кормлении правительственные функции и охраняемые ими интересы общественного порядка отдавались в частное пользование из-за соединенных с ними доходов или, что то же, отдавались в такое пользование казенные доходы с теми правительственными функциями, посредством которых они получались. Таким непосредственным соединением правительственного дела с вознаграждением за него надеялись, вероятно, всего легче согласить и уравновесить интересы управителей и управляемых. Но по самой конструкции такого управления сторона кормленщиков должна была получить перевес: такая связь правительственного дела с кормом вела к тому, что не корм служил средством и поощрением к лучшему исполнению правительственного дела, а это дело становилось только средством или поводом к получению корма. Кормления давались служилым людям, но сами не считались службой. Служба, именно военная, была обязанностью, а кормление правом, приобретавшимся службой, за которую жаловали кормлением. Потому служилый человек мог отказаться от назначенного ему кормления, мог съехать с него, когда хотел, не испрашивая отставки. Как право, не уравновешенное обязанностями и ответственностью, кормление поощряло управителя к произволу. Издавна приняты были меры с целью предупредить этот произвол и урегулировать аппетит кормленщиков. Кормленщику при назначении на должность давали доходный, или наказный, список с точною таксой дозволенных ему поборов, подробно указан был порядок сбора кормов, при съезде управителя с кормления производился скрупулезный бухгалтерский учет корма, следующего ему ‘по исправе’, т. е. по времени управления и по количеству действительно исполненной им правительственной работы53. Трудно сказать, с какого времени установился для поддержания этих мер и способ контроля кормлений, состоявший в праве управляемых жаловаться высшему правительству на незаконные действия управителей. Это право подтверждалось в уставных грамотах с конца XV в., и из него ко времени первого земского собора развился своеобразный порядок должностной ответственности кормленщиков. Почин в деле контроля местного управления предоставлен был самому местному населению. По окончании кормления обыватели могли обычным гражданским порядком жаловаться центральному правительству на действия кормленщика, которые находили неправильными. Обвиняемый правитель в этой тяжбе являлся простым гражданским ответчиком, обязанным вознаградить своих бывших подвластных за причиненные им неправды и обиды, если истцы умели надлежащими средствами тогдашнего гражданского процесса оправдать свои претензии, а правительство становилось между обеими сторонами беспристрастным и как бы даже равнодушным третейским судьей, только потому принужденным решать такие сторонние для него споры, что к нему обращались с ними. Таким образом, частный интерес становился блюстителем правительственного порядка и преследование административных злоупотреблений заменялось исками обиженных о возмещении убытков, причиненных местному обществу или отдельным его членам неправильными действиями органов управления. Конечно, это была для кормленщиков своего рода ответственность, и так как кормленщик отвечал не перед властью, а перед гражданскими истцами только в присутствии власти, то такую ответственность можно назвать гражданской. Может быть, она и устраняла какие-нибудь неудобства, которые могли произойти от несдерживаемого ничем произвола управителей, но в свою очередь рождала множество новых затруднений, которые очень ярко изображены в памятниках XVI в. Установившийся способ защиты управляемых обществ от произвола управителей послужил источником бесконечного сутяжничества. Съезд с должности кормленщика, не умевшего ладить с управляемыми, был сигналом ко вчинению запутанных исков о переборах и других обидах. Изображая положение дел перед реформой местного управления, летописец в своем изложении закона 1555 г. о кормлениях и о службе говорит, что наместники и волостели своими злокозненными делами опустошили много городов и волостей, были’для них не пастырями и учителями, но гонителями и разорителями, что с своей стороны и ‘мужичье’ тех городов и волостей натворило кормленщикам много коварств и даже убийств их людям: как съедет кормленщик с кормления, мужики ищут на нем многими исками, и при этом происходит много ‘кровопролития и осквернения душам’, так что многие наместники и волостели лишились и старого своего стяжания, движимого и недвижимого, ‘животов и вотчин’56. Значит, эти тяжбы ‘мужиков’, как называет летописец тяглых земских людей, сопровождались тяжкими имущественными потерями для тех кормленщиков, которые их проигрывали. Слова летописца о кровопролитии и ‘осквернении душам’ указывают на то, что в этих тяжбах приводились в действие самые сильные средства тогдашнего гражданского процесса, крестоцелование и даже судебный поединок. Литвин Михалон, знакомый с современными ему московскими порядками половины XVI в., прямо подтверждает этот намек московской летописи, с сочувствием рассказывая, что управители в Московском государстве могут быть привлечены управляемыми к суду и, осужденные за взятки, принуждены бывают драться на дуэли с обиженными, хотя бы последние принадлежали к низшему сословию, или ставить на поединок вместо себя других, т. е. своих людей, о которых говорит наша летопись, в случае поражения на поединке обвиняемый управитель платил пеню57.
Таким образом, установившийся в Московском государстве порядок административной ответственности поверг местное управление в состояние судебной борьбы управителей с управляемыми, запутывавшейся все более вследствие краткосрочности кормлений и частых смен кормленщиков. Как бы ни был беспристрастен и строг суд по таким делам и какими тяжкими последствиями ни грозил бы он недобросовестному кормленщику, добрые плоды так устроенной ответственности по управлению покупались на счет общественной дисциплины и порядка, умалчивая о другом, достаточно припомнить судебные драки на площади, которыми разрешались административные споры между бывшими управителями и управляемыми, чтобы представить себе, как эти соблазнительные зрелища должны были спутывать понятия о значении власти и о ее отношении к обществу. Потребность вывести местное управление из такого состояния привела к мысли о новом порядке ответственности его органов, который проводился бы в движение непосредственно высшею властью во имя общего, а не частного интереса. Политические понятия, которые могли служить материалом для устройства такого порядка, были уже готовы к половине XVI в. События, так глубоко изменившие положение московского государя с половины XV в., приподняли и его политическое сознание. По мере того как он становился единственным хозяином Великороссии и уяснял себе свое национальное значение, его государево дело, т. е. государственный интерес, также становилось выше всех частных интересов. Складывалось требование, чтобы все общество поддерживало это дела всеми своими наличными силами. Трудно уловимым для нас процессом политических умозаключений и практических соображений установилось такое распределение государственного дела между правительством и обществом: первое с своими непосредственными органами взяло в свои руки всю организацию внешней народной обороны и распорядительную часть по устройству внутреннего порядка, вся подготовительная и исполнительная часть управления должна была лечь на общество, которое, таким образом, становилось не только производителем, но и поставщиком средств, необходимых правительству для устройства внешней обороны. Так как прежние правительственные органы местного управления, кормленщики, признаны были неудовлетворительными, а других своих органов не было в распоряжении правительства, то все местные дела и некоторые общегосударственные, преимущественно дела финансовые исполнительного характера, переданы были земству. Но, оставаясь в местном управлении без рук, без собственных орудий, правительство тем более хотело, чтобы местные земские органы постоянно чувствовали на себе его глаз. И государственная важность дел, входивших в состав местного управления, и земское происхождение его новых органов требовали строгой отчетности, надежного обеспечения исправности и добросовестности их действий. Между тем прежние средства этого обеспечения не могли действовать при новом порядке местного управления по самому его устройству. В кормлениях такими средствами служили собственная выгода кормленщиков и потом их страх перед управляемыми: так как правительственные дела соединены были с доходом для управителя, то за небрежность и упущения он наказывал сам себя потерей дохода, а за недобросовестность и притеснения его могли наказать потерпевшие иском и судебным взысканием. Земское управление налагалось на общество как повинность и не могло быть соединено с кормом. С другой стороны, неудобно было ограничивать контроль местного управления правом обиженных искать на обидчиках-управителях, выбранных миром и в выборе которых они сами участвовали, и это было тем неудобнее, что в делах общегосударственных, составлявших главное содержание земского управления, истцом прежде всего могла быть сама казна. Потому прежний порядок ответственности местных управителей не мог быть применен к новому управлению и должен был уступить место другому порядку. Но именно казенный интерес, получивший господствующее значение в ведомстве земских управителей, заставил воспользоваться для его обеспечения старинным институтом, которым прежде обеспечивалась исправность податных сборов, — круговою порукой земских обществ. Теперь этот институт был распространен на все функции земского управления и на самый состав его, потому что земство должно было взять на себя и поставку органов этого управления и отвечать за нее. Так, когда приступили к реформе местного управления, сами собою выяснились элементы нового порядка ответственности его органов — элементы, послужившие основаниями и самой реформы: 1) управление как охрана общественного блага не может быть орудием частного интереса, 2) дела, входящие в состав местного управления, должны вести правительственные органы из среды местных же обществ, 3) ответственность за это управление должна падать не на одни его органы, но и на управляемые ими общества. Из, этих понятий, вошедших в запас важнейших политических идей века и выработанных им с большим трудом под гнетом насущных нужд государства, сложился взгляд на ответственность по управлению, существенно отличавшийся от прежнего: неуправляемые миры или их члены ищут на органах управления перед правительством за нарушение своих интересов, а правительство взыскивает не только с органов управления, но и с самих управляемых миров за действия мирских управителей, противные интересам общего блага. Такую ответственность в отличие от прежней гражданской можно назвать политической. Необходимыми средствами для установления такой ответственности были мирской выбор органов местного управления и мирская порука за выборных управителей.
Ход самой реформы местного управления достаточно известен, но не будет излишним напомнить некоторые его моменты, которые особенно ясно показывают, с какою осторожною, истинно московскою постепенностью складывалась и проводилась в преобразуемых учреждениях новая мысль о политической ответственности по управлению. Для этого правительство хотело воспользоваться наличными зачатками земского самоуправления. Издавна в местном управлении удельных княжеств рядом с непосредственными проводниками княжеской власти, кормленщиками, существовал другой ряд учреждений, представлявших собою местные земские миры и служивших вспомогательными орудиями управления при его княжеских руководителях: то были выборные старосты, сотские, дворские и другие земские власти, ведомство которых простиралось только на тяглое население, их выбиравшее, городское и сельское, и состояло преимущественно из хозяйственных дел земских обществ. По мере успехов политического объединения Великороссии московское правительство стало обращать все более заботливое внимание на эти земские учреждения, дотоле скромно и малозаметно действовавшие под властною и своекорыстною рукой княжеских кормленщиков. С конца XV в. эти учреждения заметно поднимаются: их авторитет растет, компетенция расширяется. Между прочим, по уставным грамотам конца XV в. старосты и ‘лучшие люди’ являются на суде наместников и волостелей как обязательные ассистенты — наблюдатели, следившие за правильностью их судопроизводства. Присутствие таких ассистентов на суде кормленщиков, вероятно, издавна допускавшееся в силу народного обычая, ко времени первого Судебника было установлено законом. Земские миры в то время пользовались уже правом выступить истцами перед центральным правительством против кормленщиков, бывших своих управителей, если считали себя обиженными с их стороны, теперь в лице своих судебных заседателей они получали на суде кормленщиков значение правительственных свидетелей, которые в случае нужды при проверке дела могли бы дать центральному правительству показания о том, как производился суд. Это был первый шаг в подъеме земства, второй состоял в том, что лучшие люди, простые свидетели дела, случайные понятые, ко времени второго Судебника превратились в целовальников, постоянных присяжных заседателей с более деятельным участием в отправлении правосудия, с правом блюсти судебный порядок и справедливые интересы сторон в качестве носителей мирской совести. Таким образом, земство в местном управлении и суде последовательно становилось в различные положения, из которых в каждом дальнейшем все яснее выступала из-за права обязанность: сначала частные истцы против обид кормленщиков, потом обязательные правительственные свидетели — наблюдатели их суда, земские миры теперь в лице своих старост и целовальников стали стражами правды на этом суде с нравственною ответственностью. Этим постепенным усилением элемента обязанности в судебном представительстве земства обозначился рост потребности в устройстве местного управления с строгою государственною ответственностью. Оставалось сделать последний шаг — передать земским мирам самый суд и все местное управление не только с нравственною, но и с формальною ответственностью перед правительством, и тогда на месте служилых кормленщиков с гражданскою ответственностью по искам управляемых миров стали бы мирские органы правительства с политическою ответственностью самих миров перед правительством по его взысканию. Около половины XVI в. этот последний шаг стал необходим, но его необходимость условливалась такими нуждами, которые вместе с тем затрудняли его исполнение. Совокупность этих нужд составила вопрос о военной реформе, который разрешался в одно время с реформой местного управления и так запутанно с ней переплетался, что их трудно разделить. До половины XVI в- военно-служилый класс в Московском государстве имел двойственное значение, сложившееся еще в удельное время: он составлял главную боевую силу государства и вместе служил органом управления. В каждом значительном княжестве удельного времени управление, состоявшее из сложной сети мелких и крупных кормлений, давало занятие и доход массе ратных людей. С расширением Московского государства все сильнее стало чувствоваться неудобство такого совмещения двух различных назначений в служилом человеке. Напряжение народной самообороны росло по мере расширения государственной территории и с начала XVI в. чуть не ежегодно поднимались значительные силы на ту или другую границу государства, даже когда не бывало объявленной войны. Мобилизация должна была встречать крайнее затруднение в том, что множество ратных людей было рассеяно по ‘кормлениям и доводам’, по доходным местам в областном управлении, а порядок управления страдал от того, что его органы должны были покидать правительственные дела для похода. Так обе ветви управления мешали одна другой, потому что одни и те же люди действовали в обеих: будучи военными людьми, они становились неисправными управителями, а становясь управителями, переставали быть исправными военными людьми. Затруднение увеличивалось еще тем, что новые потребности общественного порядка, возникавшие в объединенном государстве, все более усложняли задачи управления, требуя от управителей все большей внимательности к интересам государства и нуждам населения, большей добросовестности и отчетности в делах, а служилые люди искони привыкли и продолжали смотреть на правительственные должности исключительно как на свои кормления, настоящее назначение которых— пополнять исхудалые служилые животы для дальнейшей службы. Отсюда и развились, с одной стороны, те разнообразные злоупотребления управителей, а с другой — то страшное недовольство управляемых, о которых говорят памятники XVI в. Это была превосходная мысль московского правительства Иоанна IV воспользоваться земскими учреждениями одновременно и для лучшего устройства местного управления, и для устранения недостатков военного строя. Попытка Грозного совсем устранить кормленщиков из местного гражданского управления, заменив их выборными и ответственными земскими властями, давала правительству возможность найти более надежные и дешевые органы управления и вместе с тем предоставить служилых людей в беспрепятственное распоряжение военного ведомства, ничем не отвлекая их от их прямого назначения. Самые крупные законодательные меры XVI в. были прямо или косвенно связаны с этою двойною реформой, земскою и военного.
Какие затруднения встретило московское правительство при разработке и проведении земской реформы и как их побеждало, это всего яснее открывается из самого хода его преобразовательных предприятий. Первые известные грамоты о введении губных учреждений, относящиеся к 1539 г., показывают, что мыслью о передаче важных дел местного управления в руки местных обществ правительство занято было еще в малолетство Грозного. Но некоторые колебания, обнаруженные им в устройстве губных учреждений, заставляют думать, что многие подробности в этом деле тогда еще не были решены и обдуманы. Так, не было принято определенного решения по вопросу о том, в какие отношения друг к другу должны стать разные классы местного общества в устройстве охраны общественной безопасности от лихих людей. По первым губным грамотам все городские и сельские обыватели для поимки и казни разбойников выбирают голов из служилых людей, детей боярских, человека по 3 или по 4 на каждую волость, т. е. административный округ, и точно так же в помощь этим головам выбирают из своей среды старост, десятских и лучших людей. Значит, органам местной полиции, губным головам и их помощникам по источнику их полномочий предполагалось придать всесословный характер. Но по грамоте Соли Галицкой 1540 г. участковые полицейские надзиратели, сотские, пятидесятские и десятские, поставлены были под руководство городового приказчика, т. е. коменданта, который выбирался только служилыми людьми уезда и был, так сказать, предводителем уездного дворянства, как корпорации, обязанной оборонять свой город. Позднее, при преемнике Грозного, выбор губного головы или старосты одним местным дворянством является нередким случаем. Напротив, там, где было малочисленно служилое население или где его вовсе незаметно, руководство губною полицией, как это видно из уставной Двинской грамоты 1556 г., поручалось начальникам общего земского управления, излюбленным головам, выборным судьям, которые выбирались только земским тяглым населением58. В первоначальном устройстве губной полиции еще незаметно намерения не только отменить кормления, но и стеснить права кормленщиков, хотя современники и видели в этом учреждении меру, направленную против наместников69. Губным старостам в первое время поручены были такие полицейские дела, которые не входили прямо в компетенцию наместников и волостелей, и власть последних предполагалось точно разграничить с губным ведомством. Так, но губному наказу селам Кириллова монастыря 1549 г. тать, пойманный в первой краже, сначала подвергался простому гражданскому суду и взысканию со стороны кормленщиков, а после того уже поступал в распоряжение губных старост, которые наказывали его кнутом и выгоняли из округа 60. Речь об отмене кормлений, по-видимому, не заходила и на земском соборе 1550 г., хотя некоторые меры, принятые не без его участия, служили прямою или косвенною подготовкой этой реформы. В Судебнике 1550 г. институт кормленщиков является еще без признаков колебания и их компетенция заботливо ограждается от вмешательства губных старост, которым статья 60 строго предписывает ведать только дела о разбое. Почти несомненно, что с ведома собора присутствие на суде кормленщиков особых присяжных судных мужей, выборных старост и целовальников, ‘которые у наместников в суде сидят’, по Судебнику превращено было в повсеместное обязательное учреждение. По крайней мере в следующем году в речи к отцам Стоглавого собора царь поставил это дело в числе мер, на которые он получил от них благословение ‘в предыдущее лето’, т. е. на земском соборе 1550 г. Обязательным повсеместным введением в суд кормленщиков особой коллегии земских судных мужей крайне упрощалась отмена кормлений: оставалось только вывести из местного суда самих кормленщиков, передав их функции этой коллегии присяжных земских ассистентов с ее председателем, судным земским старостой. Распространение института, который вскоре лег в основание земского самоуправления, сопровождалось составлением местных уставных грамот, которыми должны были руководиться кормленщики и их земские ассистенты. Из слов царя на Стоглавом соборе можно заключить, что была даже выработана общая, так сказать, нормальная уставная грамота, ‘которой в казне быти’ и которую царь предложил отцам собора на рассмотрение и утверждение вместе с новоисправленным Судебником. Вероятно, эта общая уставная грамота, предназначенная как образцовая и справочная для хранения в государственном архиве, также относилась к местным, как наказ губным старостам 1571 г. относился к местным губным грамотам, содержала общие нормальные постановления, применявшиеся в отдельных грамотах к местным условиям. Из всего этого можно заключить, что главным предметом занятий собора 1550 г. были вопросы об улучшении местного управления и суда, чему посвящена едва ли не большая часть статей Судебника, пересмотренных и пополненных в 1550 г., по крайней мере о других предметах занятий этого собрания не сохранилось известий. Нельзя не отметить этой черты деятельности первого земского собора при изучении происхождения земских соборов вообще. Такая законодательная тема указана была собору 1550 г. самим царем в той знаменитой речи его на Красной площади к митрополиту и народу, которой открыта была деятельность собора. Сущность этой речи, как изложил ее потом сам оратор на Стоглавом соборе, состояла в том, что царь ‘заповедал’ своим боярам, приказным людям и кормленщикам помириться ‘со всеми хрестьяны’ своего царства на срок, т. е. предложил служилым людям покончить не обычным исковым, — а мировым порядком все возникшие у них из-за кормлений тяжбы с ‘хрестьянами’, с земскими людьми, которыми они управляли. Заповедь царя исполнена была с такою точностью, что в следующем .году он мог уже сообщить отцам церковного собора, что бояре, приказные люди и кормленщики ‘со всеми землями’ помирились во всяких делах. Значит, господствующею мыслью, руководившею царем при созыве первого земского собора, было упорядочить местное управление и начать это дело мировою срочною ликвидацией бесконечных тяжеб земства с кормленщиками: царь надеялся такою решительною операцией устранить главный недуг, мешавший всякому улучшению местного управления и суда. Ни в самой речи царя, как она записана в летописном сборнике, ни в кратком официальном изложении ее на Стоглавом соборе нет сколько-нибудь уловимого намека на мысль отменить кормления. Между тем только эта мысль и делает понятным предложение царя о срочном окончании тяжеб по делам кормлений. Судебник 1550 г. вовсе не предотвращает продолжения таких тяжеб, а только подробнее определяет их порядок. Какую цель могла иметь необычная и спешная ликвидация этих дел, когда сам закон допускал их возобновление, оставляя обе боровшиеся стороны, кормленщиков и земские миры, в прежних отношениях друг к другу? Остается предположить, что в мере, примятой царем, сказалась впервые смутно почувствованная правительством потребность так или иначе покончить вопрос о кормлениях, но правительство еще недоумевало, какой избрать способ его решения, и пока хотело устранить затруднение, которое мешало разрешить его каким бы то ни было способом. Речь царя бросает некоторый свет и на самый состав собора 1550 г. Если этот собор был созван для того, чтобы при самом открытии своем выслушать заповедь царя кормленщикам — в назначенный короткий срок прекратить миром тяжбы с земскими людьми, и если эта заповедь была в срок исполнена, можно думать, что на собор и призваны были преимущественно кормленщики, люди верхних слоев служилого класса, бывшие ближайшими органами правительства, а таков был, как мы видели, состав и дальнейших земских соборов XVI в. Может быть, для того и речь царя была произнесена на московской площади, чтобы в лице собравшегося здесь простонародья призвать все земство пойти навстречу кормленщикам в деле примирения, исполняя просьбу царя ‘оставить друг другу вражды и тяготы свои’. Так выясняется несколько политическая физиономия этого загадочного земского собора, оставившего по себе такие неясные следы в исторических памятниках. Собор созван был главным образом для обсуждения средств устранить беспорядки в местном управлении и суде и состоял из лиц, которые, служа орудиями этого управления и суда, должны были взять на себя исполнение мер, принятых правительством по совещанию с собором.
Однако после ликвидации тяжеб с кормленщиками вопрос о кормлениях не долго оставался в нерешительном положении. То было время ускоренного движения внутренних реформ и внешних предприятий. Среди забот о церковных преобразованиях и приготовлений к казанскому походу делались по московской правительственной привычке предварительные опыты над новым порядком местного управления. Известен один из них, сделанный месяца за 3 до казанского похода: 21 марта 1552 г, по просьбе посадских людей и крестьян Важского уезда им дана была грамота, отменявшая у них управление наместника и передававшая управу во всяких делах их излюбленным головам. Вскоре по завоевании Казани правительство с развязанными для внутренних дел руками и с необычайно приподнятым духом принялось за дальнейшую разработку вопроса о кормлениях. Тотчас по возвращении из похода, отправляясь в Троицкий Сергиев монастырь, царь приказал боярам ‘без себя о казанском деле промышляти, да и о кормлениях сидети’, т. е. обсудить в Боярской думе два вопроса: об устройстве новозавоеванного царства и об Отмене кормлений. Бояре придавали второму вопросу такое важное значение, что поставили его на первую очередь, ‘начаша о кормлениях сидети, а казанское строение поотложиша’. Мнение думы склонилось в пользу отмены кормлений, так что царь в ноябре 1552 г. мог уже официально объявить о принятом правительством решении устроить местное управление без кормленщиков. Днем Михаила Архангела началось трехдневное торжество по случаю падения Казанского царства. Служилым людям, героям подвига, розданы были щедрые награды вотчинами, поместьями и деньгами на 48 тыс. рублей (около 272 млн. на наши деньги). Не было забыто и неслужилое земство, которое понесло на себе финансовые тяготы похода: ‘а кормлениями государь пожаловал всю землю’. Этому лаконическому известию, однообразно повторенному в разных летописях, трудно придать другой смысл, кроме того, что царь предоставил земским мирам ходатайствовать об освобождении их от кормленщиков или оставаться под их управлением, если они находили это для себя более удобным61. Эту меру современники считали пожалованием, льготой для земства, и значительное количество земских обществ, городских и сельских, которые не замедлили ею воспользоваться, оправдывает этот взгляд. Но может показаться неожиданным то, что эту меру считали для себя выгодной и сами бояре, которые в этом случае были солидарны с прочими кормленщиками. Летопись, рассказывая о приказе царя обсудить в думе вопросы об устройстве Казанского царства и о кормлениях, не без горечи объясняет, почему бояре поставили на очередь второй из этих вопросов и отложили первый: ‘Они же от великого такого подвига и труда утомишася и малого подвига и труда не стерпеша докончати и возжелеша богатества’62. Какие богатства могли сулить себе кормленщики от отмены кормлений и как одна и та же мера могла оказаться выгодной для обеих сторон со столь противоположными интересами и с такими враждебными отношениями, в каких стояли тогда друг к другу кормленщики и кормившие их земские общества? Это объясняется условиями, на которых исполнена была земская реформа.
Кормление служилых управителей как земская повинность признано было подлежащим выкупу на счет земства. Но переход к управлению выборных земских властей как право земства не был сделан для него обязательным, а предоставлен был воле каждого земского мира. Если земское общество возбуждало ходатайство о замене кормления земским самоуправлением, все доходы кормленщиков, им управлявших, как прямые кормы, так и косвенные пошлины, перекладывались в постоянный государственный оброк, который общество платило прямо в казну. Эта перекладка, называвшаяся откупом, облегчалась тем, что в подлежащих приказах издавна велись книги с обозначением дохода, какой получался с каждого кормления, на существование этих книг указывает одна статья Судебника 1550 г. Из откупных платежей по мере распространения нового порядка местного управления должен был составиться служилый бюджет: служилые люди получали из нового государственного оброка ‘праведные уроки’, постоянные оклады денежного жалованья, соображенные с ‘отечеством и дородством’ каждого, т. е. с его родовитостью и служебного годностью. Вместе с тем предпринято было ‘строение воинства’, общая реорганизация обязательной службы служилых людей: установлена была ‘уложенная служба’, нормальный размер военно-служебных обязанностей, падавших на служилого человека по его землевладению вотчинному и поместному, вырабатывались правила поместного верстания, надела служилых людей поместною землей. Таким образом, административно-судебные кормы заменялись частью доходом, какой сам помещик извлекал из своего поместья, частью казенным денежным жалованьем, средства для которого казна черпала из управляемого земского населения, став здесь на место кормленщиков. Значит, со введением земского самоуправления устанавливалась, как бы сказать, новая, более сложная и правильная канализация содержания служилых людей, Прежде они сами выбирали это содержание из неслужилого населения, главным образом посредством кормлений и в меньшей мере посредством поместного землевладения, которое было развито еще довольно слабо. Теперь Средства первого рода притекали к ним в виде готового денежного жалованья, через казну, которая выбирала их из земства посредством земских учреждений, а поместное землевладение, получив усиленное развитие одновременно с отменой кормлений, становилось все более господствующим источником содержания служилых людей и в этом значении занимало место прежних кормлений в устройстве этого содержания. Так было устранено финансовое затруднение, возникавшее из того, что с отменой кормлений закрывался один из главных источников военного бюджета, питавшего служилых людей. Реформа доставляла существенные выгоды обеим сторонам, и земским мирам, и кормленщикам: первых она освобождала от непосредственного гнета корыстных и часто самовольных управителей, последним давала возможность с большими удобствами, без затруднений и неприятностей, соединенных с кормлениями, получать в виде постоянного оклада жалованья прежний доход и даже больше того. Главное удобство нового порядка состояло в том, что размер этого дохода теперь поставлен был в зависимость не от случайной удачи в получении более или менее сытного кормления, а от условий, находившихся в распоряжении самих служилых людей., Это удобство служилые люди могли почувствовать уже при самом введении реформы.
По генеалогическому достоинству, по личным качествам, продолжительности и исправности службы, размерам вотчинного и поместного владения, вообще по всей совокупности условий, которыми тогда определялась военно-служебная годность, служилые люди были распределены на разряды, статьи, с особым окладом денежного жалованья, положенным на каждую статью, и занесены по статьям в служебные книги и списки, или в ‘подлинные разряды’, как еще называет их летописец в изложении указа 20 сентября 1555 г. о кормлениях и о службе. Так как кормления считались жалованием за службу, а денежное жалование заменяло доходы от кормлений, то эти росписи служилых людей стали называться кормленными книгами и самые оклады денежного жалованья, положенные взамен кормлений, кормленными окладами. Сохранился отрывок одной из таких книг, составленной после издания упомянутого закона 20 сентября и едва ли не бывшей прототипом тех кормленных книг, по которым впоследствии выдавали служилым людям денежное жалованье в приказах, ведавших это дело в четях Костромской, Устюжской и других63. Сколько можно судить по отрывку, в котором описаны всего только статьи 11—25, притом еще с пропуском статей 13-й, 14-й и начала 16-й, это — кормленная книга высшего столичного дворянства, служилых людей, служивших ‘по московскому списку’. Отрывок изображает положение кормленщиков и земских обществ в 1555 г., т. е. в момент перехода тех и других к новому порядку, первых — к новому устройству содержания служилых людей, вторых — к земскому самоуправлению. Кормлениями жаловали по-прежнему, но земские общества одно за другим ‘давались в откуп’, т. е. выпрашивали себе выборное управление, так что иные из пожалованных не успевали ‘наехать’ на свои кормления. В отрывке отмечено до 30 обществ, городских и сельских, перешедших на откуп с 25 марта по 6 декабря 1555 г. Этот 1555 год был временем перелома в ходе земской реформы: убедившись по предварительным опытам, что земство в ней нуждается, правительство решило превратить их в общую меру. Тогда была пересмотрена нормальная уставная грамота, составленная еще в 1550 г., которая была предложена на одобрение Стоглавому собору и предназначена на хранение в казне для справок. Эта грамота еще не имела в виду отмены кормлений и только вводила повсеместно в суд кормленщиков присяжных земских ассистентов. Согласно с дальнейшею разработкой плана реформы эти присяжные земские ассистенты по новому закону превращались в самостоятельную судебную коллегию, а кормленщикам, служилым людям, давалась новая сословная организация с более точным и уравнительным распределением между ними служебных обязанностей и служебного вознаграждения, как земельного, так и денежного. Официальное указание на новый закон встречаем уже в уставной грамоте, данной 15 августа 1555 г. Рыболовлей слободе в Переяславле, которая, как видно из рассматриваемого отрывка, перешла на откуп 10 июля того же года. В этой грамоте царь говорит, что он велел учинить старост излюбленных ‘во всех городех и волостех’, разумеется, которые этого пожелают. Самый закон Дошел до нас не в подлинном виде, а в изложении, помещенном в одном летописном своде и сделанном, по всей вероятности, современным летописцем64.
Изучая ход дела в момент перелома, произведенного законом 1555 г., как этот момент изображается в уцелевшем отрывке кормленной книги, легко заметить некоторые неудобства системы кормлений и те выгоды нового устройства содержания служилых людей, которые побудили Боярскую думу высказаться за отмену этой системы. Во-первых, кормления отличались чрезвычайною дробностью: рядом с многочисленными распорядительными и исполнительными судебно-административными должностями, соединенными с кормами и пошлинами, т. е. с окладными и неокладными доходами, встречаем кормления, которые состояли только в получении одного какого-либо мелкого налога, прямого или косвенного, и не соединены были ни с какою особою ни судебного, ни административною функцией, кроме сбора самого налога. Причиной такой дробности, очевидно, было желание дать кормовые места возможно большему числу служилых людей, нуждавшихся в корме. Тою же причиной объясняется и краткосрочность кормлений: их держали обыкновенно по одному или по два года, очень редко более двух лет и нередко менее года, иногда немногие месяцы. Сами кормленщики сокращали срок своих кормлений, иногда бросая их по своему произволу, иные даже не принимали назначенных им мест. Все это указывает на малодоходность многих кормлений. Несмотря на то, спрос на корм превышал наличность кормовых мест. Кормления не были непрерывными, кормленщик не переезжал с одного питательного места прямо на другое, кормился с перерывами. Нередко кормовое пожалование состояло только в том, что пожалованному ‘давали ждати’ назначенного ему места, пока его не очистит предшественник, т. е. жаловали только кандидатурой на место. Для многих такие голодные промежутки продолжались два, три, даже четыре года. С другой стороны, в отрывке находим, много указаний на отношение доходов от кормлений к новым окладам денежного жалованья, назначенным по закону 1555 г. Служилому человеку давали оклад денежного жалованья ‘на его голову’, смотря по статье, в которую его записывали по его служебной годности, потом жалованье на ‘уложенных людей с земли’, сколько их причиталось по штату с числившейся за ним вотчинной и поместной земли, наконец, добавочные деньги за ‘передаточных’, сверхштатных вооруженных людей, которых он выводил с собой в поход, по расчету в 27г раза больше против штатных. В отрывке нередко указывается, сколько получал служилый человек с кормления и сколько пришлось ему получать ‘по новому окладу’ в силу закона 20 сентября 1555 г., из этих сопоставлений можно видеть, что служилый человек при новом порядке обыкновенно получал не меньше прежнего и мог получить значительно больше, если умел и хотел. Этот порядок прямо рассчитан был на исправность, сообразительность и энергию служилых людей. Притом не надобно забывать, что прежний доход от кормлений был прерывистый, а при новом порядке высшее столичное дворянство, состоявшее на постоянной службе, вместе с лучшими провинциальными дворянами, способными к ежегодной мобилизации, получали денежное жалованье ежегодно по кормленной книге ‘из чети’, как тогда говорили, т. е. из подлежащего приказа в Москве, в отличие от рядового провинциального дворянства, от городовых детей боярских, которых мобилизовали не каждый год и которые получали денежное жалованье ‘с городом’, т. е. только перед мобилизацией.
Отмена кормлений сопровождалась важными и разнообразными следствиями для обеих сторон, которые она различала, как для служилого класса, так и для тяглого земского мира. В этих следствиях мы отметим только то, что имеет ближайшее отношение к вопросу о происхождении земских соборов. Прежде всего завершилось устройство сословного управления обеих сторон, и в этом завершенном устройстве со строгою последовательностью проведено было то начало, которое легло в основание соборного представительства XVI в., начало ответственности перед государством. Высшее столичное дворянство сомкнулось в цельный гвардейский корпус, пополняясь постоянно лучшими служаками, набираемыми из провинциальных дворян. Разбирая состав собора 1566 г., мы видели, что члены этого корпуса не теряли служебной связи с местным дворянством тех уездов, откуда они набирались или где владели землей. Образуя офицерские кадры, столичные дворяне назначались предводителями походных отрядов, составлявшихся из их провинциальных земляков. В свою очередь и провинциальное дворянство сомкнулось в местные уездные общества, связанные землевладельческим и строевым соседством. Каждое такое общество, город, как оно тогда называлось, выбирало из своей среды присяжных окладчиков, коллегия которых обязана была знать как семейное и хозяйственное положение, так и боевую готовность всех служилых людей уезда и по ответственным показаниям которых присылавшиеся из столицы военные инспекторы, разборщики, верстали служилых людей уезда поместными и денежными окладами, по этим окладам распределяли их на статьи, или разряды, по этим статьям раскладывали между ними тягости службы, вообще устанавливали хозяйственный и военно-служебный строй уездного дворянского общества. Так как служилые люди уезда в случае внешнего нападения на их уездный город составляли его ближайший гарнизон, то они ‘всем-городом’, в полном составе своего общества, выбирали из своей среды городового приказчика, который ведал уездный город в качестве его коменданта и полицмейстера и вел текущие дела всего уездного дворянского общества в качестве постоянного местного его предводителя, как столичный дворянин-земляк, часто бывал его временным походным предводителем. Выбор окладчиков и городового приказчика скреплялся порукой избирателей за избранных. Служебное поручительство развилось в сложную систему, это указывает на важное значение, какое придавали ему в местном сословном устройстве. Выбрав окладчиков, дворянское общество должно было дать правительству выбор (выборный протокол) за своими руками, т. е. взять на себя ответственность за качество выбора, тоже было и при избрании городового приказчика. Все члены уездного дворянского общества и между собою были связаны цепью поручительства, имевшего разные виды. При верстании поместными и денежными окладами, при раздаче денежного жалованья каждый член общества должен был представить поруку в том, ‘что ему государева служба служити, на срок на службу приезжати и до роспуску с службы не съезжати’. Обычными общими поручителями были те же окладчики, по должности обязанные знать степень служебной благонадежности своих избирателей, впрочем, у каждого могли быть и свои частные поручители из рядовых дворян того же уезда. Кому окладчики ‘не доверивались в службе и деньгах’, тот обязан был представить поручную запись от особого поручителя. В сомнительных случаях, когда окладчики не давали разборщику надежного ответа, ‘в спорных статьях допрашивали и всего города’, тогда, как и при выборе должностных лиц, все общество принимало на себя ответственность за свое решение. Так устанавливалась своего рода круговая порука уездного Дворянского общества. В разнообразии видов поруки, в строгости, с какою правительство ее требовало, выразилась настойчивость, с какою правительство проводило в местном сословном управлении начало государственной ответственности. Такая ответственность по взысканию власти за исполнение военно-служебных обязанностей служилыми людьми заменила собой прежнюю гражданскую, которой подлежали служилые кормленщики по жалобам обиженных.
То же начало настойчиво и последовательно проводилось во всех отраслях управления, сколько это было возможно. Известно, с какою строгостью требовалась общественная порука в губном и земском управлении как обеспечение личной ответственности выборных властей. Выбрав старосту, целовальников и дьяка, мир должен был протокол выбора, излюбленный список, с именами избранных и за руками избирателей прислать в подлежащий московский приказ: здесь этот излюбленный список был нужен, чтобы знать, с кого взыскать, в случае если избранные своими действиями не оправдают ни доверия избирателей, ни ожиданий правительства, сами выборные за недобросовестное или небрежное исполнение своих обязанностей подвергались смертной казни, а их имущество шло на вознаграждение лиц, потерпевших от их неправильных действий, а также тех, кто уличал их в таких действиях. Такие угрозы закона и общественные заручки объясняют слова царя Иоанна, когда он говорил на церковном соборе 1551 г., что, исправив Судебник и предприняв улучшение судопроизводства и управления, он ‘великие заповеди написал’, тяжкие взыскания положил за нарушение закона, ‘чтобы то было прямо и бережно и суд бы был праведен’.
Еще явственнее выражалось проводимое правительством начало в особом ведомстве, которое стало складываться также со времени Грозного. Издавна таможенные пошлины и другие доходные казенные статьи отдавались на откуп или в кормление. В то время как правительство стало думать о развитии земских учреждений, начали пробовать новый способ эксплуатации этих финансовых источников, посредством верного управления, в чаянии, что этот способ окажется для казны прибыльнее прежнего. Мысль опытов была та, чтобы таможенных пошлин не отдавать на откуп частным предпринимателям, которые, разумеется, платили в казну только часть валового сбора с откупных статей, а выбирать эти доходы целиком, прямо в казну, посредством даровых и ответственных агентов, которых обязано было ставить земство, которым правительство поручало это дело на веру, под присягой и, разумеется, под ручательством ставившего их земского общества. В значительных торговых пунктах руководителями этого дела назначались с званием верных голов надежные люди из московского купечества, которым давали несколько присяжных помощников, целовальников, выбранных из местного торгового класса. Так, в 1551 г. таможенные сборы в г. Белозерске отданы были на веру двум москвичам и двадцати белозерцам на год. Точно так же в 1571 г. указано было в Новгороде на Торговой стороне собирать таможенные пошлины на веру московским и новгородским гостям и купцам, которых новгородские наместники с дьяком ‘в головы поставят’, и целовальникам, которых они ‘выберут’, т. е. предпишут выбрать новгородскому торговому обществу. Так завязалась новая земская повинность, с течением времени развившаяся в целую сеть верных учреждений и падавшая тяжелым и ответственным бременем на многие земские общества. Новгородская таможенная грамота предостерегает верных голов и целовальников, что если они не будут исполнять ее предписаний, то государь накажет их опалой и пеней, а недобор перед прежними годами велит взыскать с них вдвое. Характер и цель верных учреждений открываются из того способа, как правительство пользовалось обоими порядками эксплуатации доходных казенных статей, откупным и верным, и как переходило от одного порядка к другому. По местам оно пыталось самому откупу придать характер принудительной повинности. В 1554 г. сдана была одной компании весовая пошлина в Великом Новгороде на год. Но тогда же правительство запретило вывоз сала и воска за границу, вследствие чего откупщики не выбрали откупной суммы и по тогдашнему суровому порядку взыскания долгов и казенных недоимок принуждены были стоять на правеже, т. е. подвергнуться участи неисправных плательщиков, которых пристава били прутьями по разутым ногам перед присутственным местом, приговорившим их к уплате или взыскивавшим с них недоимку. Откупщики били челом правительству пожаловать их, снять с них откуп по прошествии откупного срока, но просьбы их не уважили, продолжили откуп и на 1555 г., только по прошествии второго откупного срока в силу повторенного ходатайства откупщиков отставили и предписали новгородским дьякам выбрать из местного общества людей, которые бы собирали пошлину прямо на царя, т. е. верным порядком, но с обязательством собрать не менее той суммы, за какую пошлина была отдана на откуп в 1554 г., именно 233 руб. 39 коп. (не менее 14 тыс. руб. на наши деньги), хотя откупной недобор того года равнялся целой трети этой суммы, именно 77 руб. 39 коп., если же новые сборщики соберут больше того, то, как гласила царская грамота, ‘яз их за то пожалую’. Здесь казна перешла от откупа к вере, как скоро откупной опыт указал ей на безобидную для нее норму сбора, какой можно было требовать от верных сборщиков и на которую едва ли можно было найти откупщиков-охотников. В других случаях казна поступала наоборот, пользовалась верною системой для определения нормальной откупной суммы. Таможенные пошлины в г. Орешке на 1563 г. отданы были на веру, и верные целовальники собрали 87 руб. 90 коп. (не менее 5 тыс. руб.). На следующий год казна отдала сборы откупщикам с наддачей 42% на собранную верными сборщиками сумму — за 125 руб.65 Чтобы прибыльно устроить систему верных доходов по всем значительным торгово-промышленным пунктам в государстве, казне необходимо было иметь под руками достаточно надежный и многочисленный корпус ответственных агентов по неокладным сборам, своего рода финансовый штаб, подобный военно-административному, какой составлен был из столичного дворянства. Заслуживает внимания то обстоятельство, что оба штаба формировались почти одновременно и комплектовались одинаковым способом, посредством набора годных сил в столицу по провинциям. Лучшие торговые люди областных городов, оставаясь на своих местах, зачислялись в штат высшего московского купечества или же прямо сводились из своих городов в Москву. Так, новгородский летописец рассказывает, что в 1571 г. одновременно свели из Новгорода в Москву 100 семейств лучших купцов гостей. Еще раньше переведена была в Москву партия солидных купцов из Смоленска: ‘Эти-то ‘сведенцы смольняне, паны московские’, как их величали в знак важного значения, полученного ими в московской торговой иерархии, положили основание тому классу московского купечества, который в акте земского собора 1566 г. назван смольнянами, а ко времени собора 1598 г. превратился в суконную сотню, как бы сказать, вторую купеческую гильдию, и от которого, по всей вероятности, пошло название Смоленского суконного ряда в московском Китай-городе66. На это московское купечество казна и возлагала важнейшие финансовые поручения, требовавшие торгово-промышленной опытности и ловкости и составлявшие настоящую, очень тяжелую и ответственную службу. Высшие его разряды и причислялись к служилым, пользовались известными привилегиями, даже некоторыми правами военно-служилых людей, например правом вотчинного землевладения, получали поместья и могли переходить на приказную службу, бывали дьяками.
Указанные реформы совершенно преобразили как местное управление, так и самый состав местного общества. Прежде служилые люди как правительственный класс противополагались людям земским, теперь провинциальная масса служилых людей вошла в состав земства, сомкнувшись в уездные корпорации, сама становилась земским классом, имея по землевладению и управлению много общих дел с другими классами. Прежде правительство вело местное управление посредством своих собственных органов, но должности, им поручавшиеся как кормления, эксплуатировались ими в свою пользу, служили частному интересу кормленщиков. Теперь взамен кормлений или рядом с их остатками в местном управлении возникло множество таких дел, назначением которых было служить государственному интересу, но которые поручались не специальным агентам правительства, а людям из управляемого общества по его выбору и поручались, разумеется, не как награда за службу, подобно кормлениям, а как служебная повинность. И задачи управления и независимое от правительства происхождение его новых органов требовали строгой отчетности, которой не ведали кормленщики, знавшие только гражданскую ответственность по искам отдельных лиц или обществ, которыми они управляли. С проведением частной и общественной поруки в отношения получивших самоуправление местных служилых и тяглых миров к правительству подо все областное устройство подведено было новое основание, которым послужила государственная ответственность перед центральною властью, контролирующею действия своих органов. Это основание, развившись в сложную и суровую систему взысканий за упущения по службе, стало самою напряженною пружиной в механизме местного управления. Как только началась закладка этого основания, возникла потребность провести его и в центральное управление. Этим основанием указан был состав соборного представительства XVI в., а этим составом определилось политическое значение тогдашних земских соборов.
Представительными элементами в составе земских соборов нельзя считать ни церковного Освященного собора, ни Боярской думы, ни начальников и дьяков московских приказов: это было само правительство, а не представительство управляемого общества перед правительством. Такими элементами можно признать городовых воевод и приказчиков, походных предводителей уездных дворянских отрядов, выборных депутатов уездного дворянства, впервые заметных на соборе 1598 г., и людей из московского купечества. Можно заметить отношение такого состава соборного представительства XVI в. к тому устройству, какое дано было местному управлению во второй половине этого века.
В этом отношении р. Ока своим изогнутым средним и нижним течением делила государство на две полосы, северную внутреннюю и южную украйную. Сословное самоуправление, служилое и земское, привилось в первой полосе, где было плотнее землевладельческое, земледельческое и торгово-промышленное население, сидевшее на давно насиженных местах. Здесь местными обществами руководили выборные власти, дворянские городовые приказчики, земские излюбленные судьи или старосты и избираемые всеми сословиями губные старосты. За Окой простиралась тогдашняя южная украйна государства с волжским Понизовьем, где шла усиленная земледельческая и военная колонизация и одна за другой вытягивались цепи оборонительных укреплений. В городах, наполняемых военным людом и скудных торгово-промышленным населением, в уездах с крестьянством, еще не обсидевшимся на помещичьих землях, не было удобной почвы для земского самоуправления. Сколько известно по памятникам, распространение земских учреждений, в XVI в. из всех городов по Оке только три имели их в полном составе, именно — Коломна, Касимов и Муром, а Арзамас был единственным таким городом южнее Оки. В этой боевой полосе все местное управление сосредоточивалось в руках воевод, военных губернаторов, которым были подчинены и выборные дворянские власти. Само тамошнее дворянство, в большинстве пришлое, набиравшееся из разных классов общества, за исключением немногих уездов, имело в своей среде мало значительных людей, которые могли бы править и командовать им в походах. Читая уездные списки заокских служилых людей XVI и начала XVII в., чем дальше от Оки, тем реже встречаешь родословное имя. Поэтому правительство принуждено было посылать туда городовыми воеводами и отрядными головами столичных дворян, не имевших корпоративной, землевладельческой связи с дворянскими обществами того края.
Таким образом, местный социально-административный материал, которым могло располагать правительство для устройства ответственного местного управления, был распределен очень неравномерно: во внутренних округах, городах подмосковных и ‘замосковных’, как тогда говорили, было достаточно служилых и земских людей, которые могли стать надежными ответственными агентами местного военного и финансового управления, а в городах заокских, где тех и других требовалось не менее, чем по северную сторону Оки, а первых даже гораздо более, таких агентов было очень мало. Правительство начало собирать эти наличные местные силы и, не порывая их связей с местными обществами, взяло их в свое непосредственное распоряжение, придало им общеземское значение, образовав из них, так сказать, два генеральные штаба, военно-административный и финансовый, так поступило оно в 1550 г., зачислив лучших служак из уездных дворян в столичный дворянский корпус, с тою же целью стягивало оно в столичные гильдии провинциальных капиталистов-гостей. Так нажимом государственных нужд выдавливались из местных миров наиболее крепкие элементы, способные выдержать требования правительства, которое распределяло их по местам, сообразуясь с местными нуждами и тем восстановляя равномерность в распределении общественных сил. В текущих делах местного управления государственный интерес обеспечивался личною ответственностью каждого такого агента, скрепленною, где это было можно, порукой избравшего его общества. Но возникали дела чрезвычайные и касавшиеся всего государства, в которых правительству нужно было обеспечить себе дружное и усиленное содействие всех местных обществ. Держась принятого начала государственной ответственности, скрепленной порукою, и пользуясь силами, какие были налицо, правительство в таких делах могло обратиться только к тем же агентам, которые могли, поручившись за исполнимость соборного приговора, принять на себя и провести в местные общества ответственное его исполнение, призыв таких исполнителей на общее совещание был мерой простого административного удобства, не возбуждавшею никаких политических пререканий, не затрагивавшею ни установившихся отношений верховной власти к подданным, ни вообще каких-либо основ государственного порядка. Таково было, по нашему мнению, происхождение соборного представительства XVI в.: оно само собою выросло из начала государственной ответственности, положенного в основание сложного здания местного управления и слагавшегося из личной ответственности местного правителя и из ответственности ручавшегося за него местного общества. Земский собор того века был завершением этого здания, начинавшегося сельскою волостью, и по своему представительному составу служил высшею формой поруки в управлении, только в местном управлении обыкновенно мир ручался за своего мирского управителя, а на земском соборе управитель ручался за свой мир.
Такой поворот поруки против поручителей понятен, когда идет от лица, за которое ручались, которое поручники уполномочили обращать на них свои обязательства. Но каким образом могло ручаться за мир лицо, за которое мир не ручался, которое наслано миру правительством, например городовой воевода? Чтобы понять это, надобно войти в понятия древней Руси и припомнить значение представительства и поруки в частных юридических ее отношениях. По этим понятиям лица, состоявшие в юридической связи, вольной или невольной, обязаны были представлять друг друга в суде, когда не могли искать или отвечать лично. Так обязаны были представлять в суде родственники друг друга, выборные общественные власти своих избирателей, крестьяне своих господ. Точно так же существовала и обязательная порука: обязательно было в случае надобности ручаться за лицо, с которым поручитель волей и неволей находился в какой-либо юридической связи, и подлежащая власть могла даже требовать этой поруки. Землевладелец сажал пришлого крестьянина на пустой участок в своем селе: соседи обязаны были по требованию землевладельца поручиться за пришельца в исполнении им принятых на себя поземельных обязательств, если не могли прямыми, положительными доводами оправдать своего отказа, дать такой отказ значило бы самому разорвать с обществом. Такие понятия из частной жизни целиком переносились в круг государственных отношений. Ставя даточного, рекрута, сельское общество по требованию наборщика обязано было поручиться, что новобранец будет служить государю и с государевой службы не сбежит. Дворянские выборные окладчики не могли отказать в поруке своим избирателям, если не могли ничего сказать против кого-либо из них в оправдание своего отказа. Такой взгляд на поруку распространялся и на отношения управляемых к управителю, не только выборному, но и назначенному. Уездное дворянство выбирало городового приказчика и обязано было поручиться за него, полковой воевода назначал командира, сотенного голову тому же дворянству, и оно его принимало, предполагалось, что оно этим самым молчаливо обязывалось ручаться за него, когда это понадобится: прием назначенного равнялся выбору излюбленного. Иногда правительство само назначало на выборную должность, опасаясь неудобного выбора, и все-таки требовало от общества поруки за назначенного, как за выборного. Так оно предписывало дворянскому обществу выбрать губным старостой лучшего человека из своей среды, записанного в одну из первых ‘статей’ уездного служилого списка, в противном случае приказывало воеводе самому назначить старосту и взыскать выборную запись по нем ‘за руками’ с тех, кто должен был выбирать старосту. Мы ничего не поймем в древнерусском земском соборе, если выпустим из вида эти древнерусские понятия о представительстве и поруке. Теперь они могут показаться недоразумениями древней политической мысли, тогда они были следствием тяжкой необходимости напрягать на служение государству все наличные силы народа, материальные и нравственные.
По происхождению и составу соборного представительства можно догадываться о тех политических целях или побуждениях, которые заставляли московское правительство созывать соборы именно в таком составе.
Наука государственного права различает несколько видов представительства по различию политических потребностей, которым оно удовлетворяет, и по уровню политического развития, при каком возникает тот или другой вид его. Одним из этих видов признается народное представительство, назначение которого состоит в обеспечении прав и интересов всего народа, всех граждан, даже тех, которые не избирают представителей, не имеют голоса на выборах. Другим видом является представительство сословное, которым ограждаются права и интересы не всего народа, как их понимает представитель, а одного или нескольких сословий, пользующихся властью, как и в каких пределах уполномочен представитель ограждать права и интересы своего сословия. У обоих этих видов представительства общее то, что собрание и народных, и сословных представителей является участником верховной власти, самостоятельною силой в государственном управлении, облечено законодательным авторитетом. Третий вид представляют совещательные собрания, созываемые не в силу закона, а по усмотрению правительства, и действующие как его вспомогательное орудие в пределах, им указанных, всегда не точно обозначенных и обыкновенно очень тесных. Но сходные по политическому весу, совещательные собрания разнятся по политическому употреблению, какое делает из них правительство, и по приноровленной к тому организации. Так, правительство, еще не успевшее запастись достаточными орудиями для изучения состояния народа, может обратиться к совещательному собранию, чтобы узнать народные силы и средства, какими оно может располагать для известного предприятия. В этом случае представительное собрание является заменой статистического бюро при министерстве внутренних дел и всего успешнее исполнит свое назначение, если составится не из лиц, пользующихся наибольшим доверием общества, а из сведущих людей, по своему положению имеющих наиболее возможности наблюдать и узнать состояние общества. Но и правительству, располагающему достаточными статистическими сведениями, может понадобиться совещательное собрание, если оно хочет действовать не только сообразно со средствами народа, но и согласно с его желаниями. В таком случае представительство заменяет периодическую печать и тем скорее достигает своей цели, чем большим доверием избирателей пользуются представители, чем более разделяют они нужды и желания народа и чем полнее, следовательно, могут выразить его мнения и настроения. Такое представительство имеет преимущественно нравственное значение, поддерживая взаимное доверие между обществом и правительством и их обоюдное расположение к дружному действию.
Земские соборы древней Руси обыкновенно причисляют к последнему из этих трех видов представительства, видя в них чаще прибор для статистических справок правительства о народе, реже — средство взаимного нравственного сближения обоих. Наиболее крупные и видные черты деятельности соборов оправдывают такую классификацию: они не были постоянным учреждением, не имели ни обязательного для власти авторитета, ни определенной законом законодательной компетенции и потому не обеспечивали прав и интересов ни всего народа, ни отдельных его классов и т. п. Если, забывая общее направление деятельности земских соборов, всмотреться в перечень членов тех из них, которые были созваны в 1566 и 1598 гг., в их составе заметим очень своеобразные черты. В самом деле, что это за представительное собрание, в котором представителями народа являются все должностные, служащие лица? Ведь каждый из бывших на соборе 1566 г. дворян всех статей потому и попал на него, что был исполнителем каких-либо военно-административных поручений редко по выбору дворянского уездного общества, к которому он принадлежал, чаще по назначению правительства, командовал сотней своего уезда, был городовым воеводой или приказчиком и т. п. Каждому из гостей и купцов столицы, подававших мнения на соборе, уже приходилось исполнять по очереди казенные поручения правительства я предстояло опять исполнять их, когда приходила очередь. Это были не столько представители народа, земских миров, сколько агенты военных и финансовых учреждений, т. е. представители самого правительства. Источником полномочий соборного представителя служило гораздо более это официальное, должностное его положение в местном обществе, чем выбор последнего. Очевидно, здесь мы встречаемся с таким своеобычным порядком представительства, при котором правительственное назначение и общественный выбор теряли то острое различие, какое обыкновенно им придается. Такое безразличие двух обыкновенно противодействующих источников полномочий объясняется свойством тех правительственных поручений, которые по выбору общества или по назначению правительства возлагались на земских людей и исполнители которых были призываемы на соборы. Эти поручения, как мы видели, были соединены не только с личною, но часто и с мирскою ответственностью, что сообщало земскому самоуправлению совершенно особый характер. Если предоставленный земству в XVI в. выбор на должности по местному управлению и можно назвать правом, то это было право очень колючее, обоюдоострое: оно больше обязывало и пугало ответственностью, чем уполномочивало и соблазняло властью. Вот почему далеко не все земские миры воспользовались отданным на их волю самоуправлением: неудобства, какие приносил с собою правитель, назначенный правительством, уравновешивались риском ответственного выборного управления.
Тесная органическая связь соборного представительства с местным управлением, построенным на личной ответственности и мирской поруке, дает понять, для чего понадобилось оно правительству. Земский соборный представитель и помимо собора был ответственным дельцом местного управления. Самая важная для правительства особенность такого дельца заключалась в том, что его правительственная деятельность в своих отправлениях была гарантирована личною ответственностью и общественным поручительством. Соборное представительство входило в число этих отправлений, следовательно, и соборный приговор, был ли он внушен земскими представителями правительству или, наоборот, должен был закрепляться таким же обеспечением, а так как на соборе ‘старались соединить по возможности все облеченное властью, все руководившее в разных отраслях местного управления и в таком значении признанное самим обществом, то и ответственность за исполнение соборного приговора, принятая представителем, распространялась прямо или косвенно и на руководимые представителями местные миры. Значит, общественная порука служила на соборе таким же приводным ремнем, передававшим соборное обязательство представителей их мирам, каким в современном народном представительстве служат выборы, посредством которых народная воля передается избранным, т. е. избиратели заранее обязуются подчиняться закону, принятому депутатами. По-видимому, собор с своими членами из гарантированных земством или гарантировавших волю земства местных управителей только извилистым путем достигал того же, к чему прямее ведут выборы специальных депутатов в народном представительстве. Однако есть разница, происходящая от неодинакового способа передачи представительных полномочий, и эта разница такова, что в ней можно видеть существенное отличие древнерусского земского собора не только от законодательного, но и от совещательного собрания описанных выше видов: в последних существенный момент, выражающий самую цель представительства, состоит в передаче воли или мнения общества представителям посредством выборов, а в первом, наоборот, таким моментом служила передача соборного обязательства представителей обществу посредством общественной поруки. Получив от народного собрания согласие народа на известную меру или только приняв во внимание его мнение, правительство действует уже своими собственными средствами, на земском соборе правительство только для того и спрашивало о мнении представителей, чтобы заручиться средствами исполнения, потому что члены собора именно и были главными исполнителями соборного приговора. Земский собор XVI в. тем существенно и отличался от народного собрания, как законодательного, так и совещательного, что на нем правительство имело дело не с народными представителями в точном смысле слова, а со своими собственными орудиями, и искало не полномочия или совета, как поступить, а выражения готовности собрания поступить так или иначе, собор восполнял ему недостаток рук, а не воли или мысли. Собор XVI в. был конечно, совещательным, но не был вполне народным представительным собранием: это был, повторим еще раз, не столько законодательный совет власти с народом, сколько административно-распорядительный уговор правительства со своими органами, уговор, главною целью которого было обеспечить правительству точное и повсеместное исполнение принятого решения, и такой характер соответствовал его происхождению: он родился не из политической борьбы, а из административной нужды. Поэтому и главною частью соборного протокола можно признать сопровождавшие его рукоприкладства, которыми члены собора подтверждали, что они ‘на своих речех государю крест целовали’, как выразился летописец о соборе 1566 г.: этими подписями, сделанными собственноручно или за неграмотностью по доверенности и приложенными к соборному акту в подлинном виде, либо в систематическом перечне дьяка, закреплялись и существенный момент соборного представительства, и его связь с местным управлением. Как дворяне Коломенского уезда, выбрав из своей среды городового приказчика для города Коломны, подавали о нем правительству ‘выбор за своими руками’, ручаясь за благонадежность выбранного, так и столичный дворянин первой статьи А. Ф. Щепотев, лучший человек и походный предводитель, сотенный голова того же коломенского дворянства, в этом качестве явившись на собор 1566 г., своею подписью под соборным приговором ручался за себя и за предводимое им общество в том, что они готовы понести тягости, какие падут на них в силу этого приговора. Потому в составе соборов XVI в. мало заметен выборный элемент, если только он присутствовал. Первое прямое указание на его присутствие встречаем уже в XVII в. Один живший в России иностранец, рассказав в письме 1605 г. о гибели сына царя Бориса, говорит далее, что по распоряжению первого самозванца были созваны выборные от народа для засвидетельствования этого печального события и имена выборных были внесены в списки на тот конец, чтобы в случае нужды они могли удостоверить, если бы кто стал выдавать себя за молодого царевича, что они видели его мертвым собственными глазами67. У такого состава собора была и своя особая цель: представительство по должностному положению рассчитано было на то, чтобы призвать на собор наличных ответственных исполнителей соборного приговора, призыв выборных имел целью заставить само общество указать новых таких исполнителей, когда в них нуждалось правительство. Но при различии целей основа представительства оставалась одна и та же: это порука представителей перед правительством в исполнении того, на чем они дали ему свои руки.
ПОПРАВКА. В конце статьи о составе представительства на земских соборах древней Руси, объясняя, почему в составе соборов XVI в. мало заметен выборный элемент, если только он присутствовал, я прибавил, что первое прямое указание на его присутствие встречаем уже в XVII в. Именно один живший в России иностранец, рассказав в письме 1605 г. о гибели сына царя Бориса, говорит далее, что по распоряжению первого самозванца ‘были созваны выборные от народа для засвидетельствования этого печального события и имена выборных были внесены в списки на тот конец, чтобы в случае, нужды они могли удостоверить, если бы кто стал выдавать себя за молодого царевича, что они видели его мертвого собственными глазами’. Так гласит русский перевод итальянского письма неизвестного по имени иностранца, напечатанный в издаваемой археографическою комиссией Русской исторической библиотеке 68. Но по справке с подлинником перевод оказался не вполне верным. О составе созванного тогда собрания подлинник говорит: tutti li principali del popolo si sono chiamati etc. По указанию знающих итальянский язык, это выражение можно понимать в том смысле, что были созваны все власти или старейшины, вообще лучшие, выдающиеся люди народа. Значит, в этих li principali del popolo скорее можно видеть представителей, призванных на собор по должностному положению или общественному значению, чем по специальному ad hoc мирскому выбору, и в таком случае это собрание как по составу, так и по цели созыва было совершенно похоже на земские соборы XVI в.: властные или влиятельные люди были призваны, чтобы обязаться засвидетельствовать, когда это понадобится, факт, который они видели собственными глазами. Во всяком случае в приведенном свидетельстве нельзя видеть прямого указания на выборный состав собора 1605 г. После этого первым таким указанием остается известное свидетельство капитана Маржерета о другом соборе того же года, созванном неделями тремя позднее, на суд которого самозванец отдал кн. В. Шуйского, обвинявшегося в распространении слухов об его самозванстве. Капитан Маржерет, служивший тогда в Москве, в иноземной гвардии самозванца, пишет, что кн. Шуйский fut accus et convaincu en prsence de personnes hoisies de tous estais69. Это известие слишком лаконично, чтобы дать ясное представление о составе судившего кн. Шуйского собора, но бесспорно говорит о присутствии выборных на этом соборе: лица, выбранные из всех членов или сословий, едва ли могут значить что-нибудь другое.
Восьмой том ‘Сочинений’ В. О. Ключевского содержит статья и речи, написанные им в 1890—1905 гг. Это было время распространения марксизма в России, ознаменованное появлением гениальных трудов В. И. Ленина, которые представляли собою новый этап в развитии исторического материализма, давали ключ к пониманию основных моментов русского исторического процесса.
Буржуазная наука в период империализма переживала состояние кризиса, который отразился и на творчестве В. О. Ключевского Он постепенно отходит от позиций буржуазного экономизма воскрешая некоторые уже безнадежно устаревшие построения более официальной историографии.
Том открывается большим исследованием ‘Состав представительства на земских соборах древней Руси’ (1890—1892 гг.) Эта работа Ключевского долгое время являлась крупнейшим обобщающим трудом но истории соборов XVI в. Широкое привлечение источников, источниковедческий анализ, прекрасная осведомленность в истории государственных учреждений, яркость изложения конкретного материала отличают статью Ключевского, которая оказала заметное влияние на последующую историографию вопроса Вместе с тем работа В. О. Ключевского свидетельствовала о том, что историк в ряде общих вопросов истории России XVI в возвращался назад, к представлениям ‘государственной’ школы Не случайно и сам его труд был посвящен виднейшему представителю этой школы Б. Н. Чичерину.
Свое исследование Ключевский начинает с резкого противопоставления земских соборов сословно-представительным учреждениям Запада, вступая тем самым в полемику с В. Н. Латкиным и другими учеными, говорившими о чертах сходства между этими учреждениями. ‘На земских соборах, — пишет Ключевский, — не бывало и помину о политических правах, еще менее допускалось их вмешательство в государственное управление, характер их всегда оставался чисто совещательным, созывались они, когда находило то нужным правительство, на них не видим ни инструкций данных представителям от избирателей, ни обширного изложения общественных нужд, ни той законодательной деятельности, которой отличались западные представительные собрания… Вообще земские соборы являются крайне скудными и бесцветными даже в сравнении с французскими генеральными штатами, которые из западноевропейских представительных учреждений имели наименьшую силу’ {См. выше, стр. 9.}.
Вслед за Б. Н. Чичериным В. О. Ключевский связывал происхождение земских соборов не с социально-экономической жизнью общества, ростом дворянства и городов, заявлявших свои политические требования, а с нуждами государства. Соборное представительство, по мнению Ключевского, ‘выросло из начала государственной ответственности, положенного в основание сложного здания местного управления’ {Там же, стр. 104 (ср. стр. 101—102).}. Развивая свою антитезу России Западу, Ключевский писал, что ‘земское представительство возникло у нас из потребностей государства, а не из усилий общества, явилось по призыву правительства, а не выработалось из жизни народа, наложено было на государственный порядок действием сверху, механически, а не выросло органически, как плод внутреннего развития общества’ {См. там же, стр. 71.}. Земский собор, — резюмировал Ключевский, — ‘родился не из политической борьбы, а из административной нужды’ {Там же, стр. 110.}.
Работа В. О. Ключевского писалась в обстановке политической реакции, в годы осуществления земской контрреформы 1890 г., которая фактически упраздняла даже элементы самостоятельности земских учреждений, подчинив их правительственным чиновникам. В таких условиях работа Ключевского, утверждавшего решающую роль государства в создании земских соборов, приобретала особый политический смысл, ибо она как бы исторически обосновывала незыблемость существовавших порядков. Не обострение классовой борьбы, не усиление дворянства и рост городов, оказывается, породили земские соборы, а всего лишь ‘административная нужда’.
Эта общая концепция В. О. Ключевского проводилась им и при конкретном разборе сведений о земских соборах 1550, 1566 и 1598 гг. Так, говоря о соборе 1566 г., Ключевский считает, что он был ‘совещанием правительства со своими собственными агентами’ {Там же, стр. 49.}. Таким образом, Ключевский замаскированно становился на позиции тех, кто доказывал, что Россия никогда не имела представительных учреждений.
Впрочем, Ключевский уже отмечал присутствие на соборе 1598 г. выборных представителей местных дворянских обществ {Там же, стр. 64—66.}.
Концепция Ключевского вызвала возражение еще при его жизни. С. Авалиани в особом исследовании о земских соборах опроверг многие его тезисы. Советская историческая наука продвинула вперед дело изучения земских соборов XVI в. С. В. Юшков отмечал, что земские соборы XVI—XVII вв. являлись сословно-представительными учреждениями {См. С. В. Юшков, К вопросу о сословно-представительной монархии в России, ‘Советское государство и право’, 1950, No 10, стр. 40 и след.}, игравшими видную роль в политической жизни Русского государства. M. H. Тихомиров отметил и то, что сведения В. О. Ключевского о действительно состоявшихся земских соборах XVI в. очень неполны {См. М. Н. Тихомиров, Сословно-представительные учреждения (земские соборы) в России XVI в., ‘Вопросы истории’. 1958, No 5, стр. 2—22.}. Это подтвердилось новыми находками материалов о соборных заседаниях 1549, 1575, 1580 гг. и др., которые не были известны Ключевскому {См. С. О. Шмидт, Продолжение хронографа редакции 1512 г., ‘Исторический архив’, т. VII, М.—Л. 1951, стр. 295. В. И. Корецкий. Земский собор 1575 г. и поставление Симеона Бекбулатовича ‘великим князем всея Руси’, ‘Исторический архив’, 1959, No 2, стр. 148—156. См. также В. Н. Автократов, Речь Ивана Грозного 1550 года как политический памфлет конца XVII века (‘Труды Отдела древнерусской литературы’, т. XI. М.—Л. 1955, стр. 255—259).}.
Если общая концепция Ключевского о характере земских соборов в России XVI—XVII вв. даже для своего времени была шагом назад, то многие его конкретные наблюдения, несомненно, интересны. Мысль о связи ‘соборного представительства с устройством древнерусских земских миров и общественных классов’ {См. выше, стр. 15.} заслуживает внимания. Ключевский показал, как дворянский участник соборных заседаний был по существу ‘естественным представителем на соборе уездной дворянской корпорации’ {Там же, стр. 35.}.
Исследование В. О. Ключевского о земских соборах в дальнейшем было широко использовано автором при подготовке к печати окончательного варианта ‘Курса русской истории’ {См. В. О. Ключевский, Сочинения, т. II, М. 1957, стр. 373—398, т. III, М. 1957, стр. 289—291, 300—318.}.
В статье ‘Петр Великий среди своих сотрудников’ В. О. Ключевский, очерчивая яркий образ этого деятеля XVIII в., стремился показать, что Петр I будто бы в своей деятельности как правитель проявил новые черты: ‘это — неослабное чувство долга и вечно напряженная мысль об общем благе отечества, в служении которому и состоит этот долг’ {См. выше, стр. 315.}.
Установление самодержавия в России, конечно, привело к некоторому изменению в формулировках идеологического оправдания самодержавия, в частности, понятие ‘общего блага’, столь характерное для ‘просвещенного абсолютизма’, проповедовалось не одними российскими самодержцами. Однако под этим ‘общим благом’ понимались узкие классовые интересы, в первую очередь дворянства. Личные высокие качества Петра I вызвали стремление дворянской и буржуазной историографии резко противопоставлять деятельность Петра I его предшественникам. Не избежал этого и В. О. Ключевский, нарисовавший явно идеалистический образ царя, будто бы подчинявшего все свои помыслы служению государству.
В восьмом томе впервые публикуется речь, произнесенная В. О. Ключевским на торжественном заседании в Московском университете 26 мая 1899 г., посвященном столетию со дня рождения А. С. Пушкина {См. статью ‘Памяти А. С. Пушкина’, стр. 306—313.}. В ней В. О. Ключевский подчеркнул не только глубоко национальный характер творчества А. С. Пушкина, но и его значение в развитии мировой культуры, связывая деятельность гениального поэта с развитием русской культуры XVIII в. ‘Целый век нашей истории работал, — пишет Ключевский, — чтобы сделать русскую жизнь способной к такому проявлению русского художественного гения’ {Там же, стр. 309.}. И в своей речи В. О. Ключевский вновь особенно подчеркивает то, что толчок к развитию русской культуры целиком и полностью принадлежал инициативе одного лица — Петра I, который своими реформами, всей своей государственной деятельностью добился того, что Россия впервые почувствовала ‘свою столь нежданно и быстро создавшуюся международную и политическую мощь’. Россия будто бы откликнулась на ‘призыв, раздавшийся с престола’, и выдвинула таких деятелей культуры, как М. В. Ломоносов и А. С. Пушкин {См. выше, стр. 307, 308.}.
Исследования, посвященные культуре XVIII в., занимают у В. О. Ключевского специальный раздел в его научном творчестве. Среди них прежде всего выделяются две статьи, посвященные крупному дворянскому историку XVIII в. — И. Н. Болтину. В них Ключевский пытается проследить последовательное развитие русской исторической науки, начиная с первой половины XVIII в. Продолжая начатые С. М. Соловьевым исследования о научной деятельности Болтина, Ключевский верно отметил роль последнего в развитии русского исторического знания, стремление Болтина отразить своеобразие русской истории одновременно с применением сравнительного метода при рассмотрении истории России и истории Западной Европы. ‘Его патриотическая оборона русской жизни превращалась в спокойной сравнительное изучение русской истории, а такое изучение побуждало искать законов местной народной истории и тем приучало понимать закономерность общего исторического процесса’ {Там же, стр. 156.}, — в таких словах писал В. О. Ключевский о И. Н. Болтине. Необходимо отметить, что В. О. Ключевский идеализировал взгляды И. Н. Болтина, совершенно опуская из вида его апологетику самодержавного строя России.
В другой работе, посвященной истории XVIII в., — ‘Недоросль Фонвизина’ — В. О. Ключевский основное внимание уделил уровню образования в среде дворянского общества того времени, используя в качестве примера собирательные образы комедии Д. И. Фонвизина. В этом произведении В. О. Ключевский справедливо увидел прекрасный источник по истории XVIII в. Верно признавая комедию бесподобным зеркалом русской действительности, В. О. Ключевский отметил, что духовные запросы в среде дворянского общества находились на крайне низком уровне и идеи просвещения очень туго усваивались им. Ключевский пытался объяснить это обстоятельство слабостью общественного сознания в среде дворянства, его нежеланием откликаться на предначертания правительства, направленные к тому, чтобы дворянство на себе самом показало ‘другим классам общества, какие средства дает для общежития образование, когда становится такой же потребностью в духовном обиходе, какую составляет питание в обиходе физическом’ {Там же, стр. 285.}.
Давая яркие картины дворянского воспитания XVIII в., Ключевский тем не менее не захотел разобраться в том, что вся система образования XVIII в., как и позднее, строилась в царской России на сугубо классовой основе. Молодое поколение дворянства получало воспитание в направлении, отвечающем нуждам своего класса, но отнюдь не ‘общественного сознания’.
В явной связи с этюдом о ‘Недоросле’ находится и статья Ключевского ‘Воспоминание о Н. И. Новикове и его времени’. Следуя установившемуся в буржуазной историографии взгляду на Н. И. Новикова как книгоиздателя, Ключевский связывал эту сторону деятельности Новикова с состоянием просвещения в России во второй половине XVIII в. В. О. Ключевский видел в Новикове редкий тип передового русского дворянина, посвятившего свой организаторский талант распространению в России просвещения путем издания сатирических журналов и книгоиздательства {См. выше, стр. 249, 251.}. Однако Ключевский оставил в стороне деятельность Новикова как русского просветителя XVIII в., вовсе не ограничивавшегося только книгоиздательской деятельностью. Ведь Н. И. Новикову принадлежал целый ряд полемических статей и философских произведений, в которых была заложена прежде всего антикрепостническая, антидворянская идея.
Ряд статей и этюдов В. О. Ключевский посвятил деятелям культуры и науки XIX в. Среди них — воспоминания об его учителях по Московскому университету С. М. Соловьеве и Ф. И. Буслаеве, статьи и наброски, посвященные Т. Н. Грановскому, М. Ю. Лермонтову, А. С. Пушкину и др. В. О. Ключевский в публикуемых в настоящем томе воспоминаниях о С. М. Соловьеве характеризует своего учителя как выдающегося педагога, уделявшего много внимания университетскому преподаванию. Большой интерес представляет высказывание Ключевского о замысле основного труда С. М. Соловьева — ‘История России с древнейших времен’. Ключевский считал, что основная идея Соловьева заключалась в том, чтобы написать историю России за ‘120 лет нашей новой истории с последней четверти XVII до последних лет XVIII в.’ Первые 12 томов труда — ‘только пространное введение в это обширное повествование о петровской реформе’ {Там же, стр. 359.}. Ключевский очень сожалел, что Соловьев не успел завершить работы над своим трудом и не показал путь, пройденный Россией ‘между началом и концом XVIII в.’ {Там же, стр. 367.}
Пробел в монографическом изучении России XVIII в. В. О. Ключевский пытался в какой-то мере завершить сам, сделав это в IV и V частях своего ‘Курса русской истории’. Для характеристики взглядов Ключевского на историю России XVIII в. важно отметить, что в данное вопросе он существенно отошел от точки зрения Соловьева. Говоря о дальнейшей судьбе реформ Петра I (после его смерти и до 1770-х годов), как это показано в ‘Истории России’ Соловьева, Ключевский писал: ‘…мысль о реформе, как связующая основа в ткани, проходит в повествовании из года в год, из тома в том. Читая эти 11 томов, иногда как будто забываешь, что постепенно удаляешься от времени Петра’ {Там же, стр. 365—366.}. Действительно, С. М. Соловьев видел в буржуазных реформах 60-х годов непосредственное продолжение и развитие реформ Петра I, против чего уже возражали В. Г. Белинский и другие революционные демократы {См. ‘Очерки истории исторической науки в СССР’, т. I, M. 1955, стр. 358.}. В. О. Ключевский в своем ‘Курсе русской истории’, пытаясь проследить судьбы реформ Петра I после его смерти, видел в ‘начале дворяновластия’, реакцию против этих реформ {Об этом cм. В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, М. 1958, стр. 345.}, считал, что ‘редко когда идея исторической закономерности подвергалась такому искушению, как в последней его четверти’ (XVIII в.) {См. выше, стр. 367.}. В. О. Ключевский не связывал установление ‘дворяновлаетия’ в России с развитием феодализма, хотя уже в работе о земских соборах сам же показал, что дворянство делается силой задолго до XVIII в. Но, несмотря на отрицание классовой основы самодержавия, стремление В. О. Ключевского уловить новые явления в историческом развитии России XVIII в. сохраняет историографический интерес.
Воспоминания В. О. Ключевского о знаменитом русском филологе Ф. И. Буслаеве, под руководством которого он занимался 6 Московском университете, просто и вместе с тем очень четко вскрывают значение Буслаева как крупнейшего ученого, поставившего в неразрывную связь развитие письменности и литературы на Руси с языком народа, с памятниками народного творчества. ‘Так рост языка приводился в органическую связь с развитием народного быта, а письменная литература — в генетическую зависимость от устной народной словесности’, — писал Ключевский в своих набросках к статье о Ф. И. Буслаеве {См. ниже, стр. 475.}.
Статья о Т. Н. Грановском, написанная Ключевским к пятидесятилетию со дня его смерти, в момент подъема революции 1905 г., отражала скорее политические взгляды автора, нежели оценку научной деятельности Т. Н. Грановского. В. О. Ключевский, близкий в то время к партии кадетов, противопоставлял в этой статье преобразовательную деятельность Петра I деятельности самодержцев России вплоть до конца XIX в., которые ‘обманули надежды’ людей ‘меры и порядка’ {См. выше, стр. 394, 395.}.
Наконец, в статье ‘Грусть’ В. О. Ключевский попытался в плане излюбленного им психологического анализа рассмотреть творчество М. Ю. Лермонтова. Он верно связал противоречивость творчества Лермонтова с условиями дворянского быта и среды, вызывавшими у поэта горькую досаду и чувство ненависти и презрения к окружавшему его обществу. Но далее В. О. Ключевский, игнорировавший развитие демократической направленности общественной мысли, пытался доказать, что М. Ю. Лермонтов превратился в ‘певца личной грусти’, сугубого индивидуалиста, в конце своего короткого жизненного пути подошедшего к примирению с ‘грустной действительностью’, проникнутого христианским чувством смирения {См. там же, стр. 113, 120, 124, 128, 131, 132.}. Это мнение резко противоречит тому огромному общественно-политическому звучанию, какое в действительности имели произведения великого русского поэта.
Большой интерес представляют публикуемые в настоящем томе обстоятельные отзывы В. О. Ключевского на исследования П. Н. Милюкова, Н. Д. Чечулина и Н. А. Рожкова.
Несмотря на то что в 1890—1900 гг. В. О. Ключевский не создал ни одной монографической работы, посвященной социальным или экономическим вопросам истории России, он продолжал интересоваться этими вопросами и в своих отзывах выдвигал интересные положения, не утерявшие своего значения до настоящего времени и важные для освещения его личных взглядов.
В трактовке реформ Петра I, их причин и характера осуществления, В. О. Ключевский был близок к взглядам П. Н. Милюкова, которые тот высказал в исследовании — ‘Государственное хозяйство России в первую четверть XVIII в. и реформы Петра I’. И сам Ключевский в своем ‘Курсе русской истории’ {В. О. Ключевский, Сочинения, т. IV, стр. 360, 361.} смотрел на совершавшиеся изменения в социально-экономической жизни страны в начале XVIII столетия главным образом сквозь призму правительственных преобразований. Тем не менее и Ключевский вынужден был признать крайний схематизм построений Милюкова, ядовито отметив, что многие выводы последнего получились в результате излишнего доверия к денежным документам XVIII в. В. О. Ключевский ставил государственные преобразования во взаимосвязь с состоянием народного хозяйства, упрекая Милюкова в том, что тот ‘в своем исследовании строго держится в кругу явлений государственного хозяйства, в трафарете финансовой росписи,.. а такую близкую к государственному хозяйству область, как хозяйство народное, оставляет в тени’ {См. выше, стр. 182.}.
В отзыве на исследование Н. Д. Чечулина ‘Города Московского государства в XVI в.’ Ключевский, давая целый ряд интересных соображений о критике писцовых книг как основного вида источников, использованных Чечулиным, высказывал ценные соображения относительно значения городов ‘как факторов общественной жизни’. Так, В. О. Ключевский пишет о необходимости изучения состава городского населения в тесной связи с уездным, требует прежде всего учитывать посадское население в городах, а также не обходить молчанием иных поселений, ‘не носивших звания городов, но с посадским характером’ {Там же, стр. 201—203.}.
В том же плане В. О. Ключевский построил свой отзыв о другом труде социально-экономического характера — ‘Сельское хозяйство Московской Руси в XVI в.’ Н. А. Рожкова. В своем отзыве р. О. Ключевский ставил в большую заслугу автору постановку вопроса о сельскохозяйственном кризисе во второй половине XVI в. Однако Ключевский не соглашался с мнением Рожкова, что этот кризис был вызван системой землевладения и хозяйства, ростом поместного и крупного монастырского земледелия. Он считал нужным ставить вопрос более широко: ‘Условия, создавшие этот кризис, не ограничивались сферой сельского хозяйства, произвели общий и один из самых крутых переломов, когда-либо испытанных русским народным трудом, и когда вопрос будет обследован возможно разностороннее, тогда, может быть, и самый процесс получит иное освещение и иную оценку’ {Там же, стр. 386.}. Следует отметить, что вопрос о причинах сельскохозяйственного кризиса второй половины XVI в. до настоящего времени не получил окончательного разрешения. В частности, причины этого кризиса по-разному объяснены в трудах Б. Д. Грекова и M. H. Тихомирова {О историографии вопроса см. Б. Д. Греков, Крестьяне на Руси, кн. 2, М. 1954, стр. 233—242.}
Восьмой том ‘Сочинений’ В. О. Ключевского завершается лекциями по русской историографии, читанными историком в конце 80-х — начале 900-х годов в Московском университете. ‘Лекция’ представляют собою основную часть специального курса, который читался Ключевским как непосредственное продолжение его курса по источниковедению {Курс лекций Ключевского по источниковедению см. в кн.: В. О. Ключевский, Сочинения, т. VI, М. 1959.}. Полностью сохранились и воспроизводятся в настоящем издании девять лекций по историографии XVIII в. Вводная лекция к курсу, разделы по историографии летописного периода, XVII в. и о В. Н. Татищеве сохранились только в набросках, которые в настоящем издании не публикуются.
Курс лекций Ключевского находится в тесной связи с его исследованиями по историографии XVIII в., в частности со статьями о Н. И. Новикове и И. Н. Болтине. В курсе В. О. Ключевский широко использовал как труды самих историков XVIII в., так и специальные исследования С. М. Соловьева, Пекарского и др. Ему удалось дать ряд интересных характеристик русских и немецких ученых XVIII в., занимавшихся историей России. Вместе с тем ‘Лекции’ не свободны от целого ряда серьезных недочетов. Односторонней являлась оценка историографического наследия М. В. Ломоносова, труды которого сыграли крупную роль в изучении древней русской истории, в борьбе, с норманистическими построениями Байера, и Миллера {См. Б. Д. Греков, Ломоносов-историк, ‘Историк-марксист’, 1940, No 11, стр. 18—34, M. H. Тихомиров, Русская историография XVIII в., ‘Вопросы истории’, 1948, No 2, стр. 94—99, ‘Очерки истории исторической науки в СССР’, т. I, стр. 193—204.}. Вывод Ключевского о том, что ‘Древняя Российская история’ Ломоносова не оказала большого влияния ‘на ход историографии’ {См. выше, стр. 409.}, не соответствует действительному положению вещей.
Тем не менее публикуемый курс В. О. Ключевского при всем его конспективном характере представляет научный интерес, как один из первых опытов освещения истории русской исторической науки XVIII в.
Кроме издаваемых в ‘Сочинениях’, а также опубликованных в других сборниках и журналах статей, рецензий и речей В. О. Ключевского, значительное число подобных материалов (большей частью незавершенных автором) сохранилось в рукописном виде {Основная их часть хранится в фонде Ключевского Рукописного собрания Института истории АН СССР, папка 25 (в дальнейшем при указании материалов, место хранения которых специально не оговаривается, следует иметь в виду, что они находятся в этой папке).}. К их числу относятся две студенческие работы Ключевского, написанные в 1862—1863 гг.: ‘Сочинения Дюрана, епископа Мендского о католическом богослужении’ (2 п. л.) и ‘Сравнительный очерк народно-религиозных воззрений’ (около 0,5 п. л.). Последняя работа, написанная в семинаре Ф. И. Буслаева, весьма интересна для изучения вопроса о формировании исторических взглядов Ключевского. Ключевский в ней подчеркивает, что человек ‘в естественном состоянии… находится под постоянным, неотразимым и непосредственным влиянием природы, которая могущественно действует на всю его жизнь’ и, в частности, ее явления определяют ‘все содержание религиозных верований’. Это утверждение вызвало возражения Буслаева, который на полях написал, что ‘главное — в зависимости от условий и обычаев самой жизни народа’. ‘Быт иногда сильнее природы оказывает действие на образование мифов, ибо через условия быта природа входит в мифологию’.
К 1865 г. относится незавершенная работа Ключевского ‘О церковных земельных имуществах в древней Руси’ (около 2 п. л.). Этой теме позднее автор посвятил ряд работ и уделил значительное внимание в ‘Курсе русской истории’. Очевидно, в связи с первоначальным планом изучения ‘житий святых’ как источника по истории землевладения и хозяйства, в конце 60-х годов XIX в. написано Ключевским исследование об участии монастырей в колонизации Северо-Восточной Руси, также оставшееся незаконченным, но давшее позднее материал автору для ‘Курса’.
В 70-х годах XIX в. Ключевский пишет ряд рецензий на вышедшие тогда большие исторические труды. В ‘Заметках о ереси жидовствующих’ (1870 г., около 1 п. л.), написанных в связи с выходом в свет ‘Истории русской церкви’ Макария (т. VI), Ключевский говорит о необходимости изучать ересь как определенное движение, в глубине которого действовали ‘практические мотивы, направленные против всего строя русской церковной жизни XV в.’ {Подробнее об этих заметках см. в книге Н. А. Казаковой и Я. С. Лурье, ‘Антифеодальные еретические движения на Руси XIV — начала XVI в.’, М.-Л. 1955, стр. 7, 9.}
Резкой критике подвергает он труды ученых-славянофилов и представителей официального направления. Им были написаны: в 1872 г. рецензия на книгу М. П. Погодина ‘Древняя русская история домонгольского ига’, т. I—III (около 0,5 п. л.), рецензия на ‘Русскую историю’, т. 1, К. Н. Бестужева-Рюмина (около 0,5 п. л.), в 1879 г. набросок рецензии на ‘Лекции по истории русского законодательства’ И. Д. Беляева под заглавием ‘Русский историк-юрист недавнего прошлого’ (Государственная библиотека им. В. И. Ленина [далее — ГБЛ], папка 14, дело 16), наброски рецензии на книгу И. Е. Забелина ‘История русской жизни’, т. II (ГБЛ, папка 12, дело 2, около 0,5 п. л.). К этого же рода полемическим материалам относится письмо (начало 70-х годов XIX в.)) в газету о роли Москвы в русской истории (0,4 п. л.). В этом письме Ключевский саркастически высмеивает славянофильское представление о том, что Москва была ‘городом нравственного мнения’.
В связи с выходом в свет в 1876 г. книг Д. Иловайского ‘Розыскания о начале Руси’ и ‘История России’, т. I, Ключевский начал полемическую статью по варяжскому вопросу, к которой он вернулся в 90-х годах XIX в. (0,75 п. л.).
В этой работе Ключевский подвергает критике норманскую теорию Погодина и роксоаланскую гипотезу Иловайского, а в 90-х годах коснулся также возникновения ‘варяжского вопроса’ в историографии XVIII в.
Вероятно, в связи с работой над ‘Курсом русской истории’ Ключевский написал в конце 70-х годов небольшой труд ‘О племенном составе славян восточных’ (около 0,8 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 20), в котором исходил из тезиса С. М. Соловьева о том, что ‘История России есть история страны, которая колонизуется’.
От 80—90-х годов сохранился ряд отзывов Ключевского, в том числе на диссертации Н. Кедрова ‘Духовный регламент в связи с преобразовательной деятельностью Петра Великого’ (1883, около 0,3 п. л.), В. Е. Якушкина ‘Очерки по истории русской поземельной политики в XVIII—XIX вв.’ (1890, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 18), М. К. Любавского ‘Областное деление и местное управление Литовско-Русского государства’ (1894, 0,2 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 27), А. Прозоровского ‘Сильвестр Медведев’ (1897, 0,4 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 23), H. H. Фирсова ‘Русские торгово-промышленные компании в 1 половине XVIII ст.’ (1897, 0,1 п. л.). Все эти отзывы сохранились, как правило, не в законченном, а черновом виде. Тот же характер имеют и наброски речей, произнес сенных Ключевским в связи с юбилейными датами, похоронами и т. п., например речь памяти И. С. Аксакова (1886, 0,2 п. л.), речь при закрытии Высших женских курсов (1888, 0,1 п, л.), речь памяти А. Н. Оленина (1893, 0,25 п. л., ГБЛ, папка 13, дело 14), наброски речи о деятельности Стефана Пермского (1896, 0,25 п. л.), памяти П. И. Шафарика (1896, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 2), памяти К. Н. Бестужева-Рюмина (1897, 0,2 п. л., ГБЛ, папка 14, дело 6), памяти А. Н. Зерцалова (1897, 0,1 п. л.), памяти А. С. Павлова (1898, ГБЛ, папка 15, дело 4), речь на чествовании В. И. Герье (1898, 0,1 п. л., ГБЛ, папка 15, дело 3), речь на столетнем юбилее Общества истории и древностей российских (1904, 0,7 п. л.), набросок речи, посвященной 150-летию Московского университета (1905, 0,1 п. л.).
В фонде Ключевского в ГБЛ сохранились также рукописи неизданных статей и рецензий, а также ряда статей, опубликованных Ключевским, но не вошедших в настоящее издание: ‘Рукописная библиотека В. М. Ундольского’ (1870, ГБЛ, папка 14), рецензия на Т. Ф. Бернгарди (1876, ГБЛ, папка 14, дело 12), копия отчета ‘Докторский диспут Субботина’ (1874, ГБЛ, папка 14, дело 13), рецензия на книгу Д. Д. Солнцева (1876, ГБЛ, папка 14, дело 14), наброски статьи о Н. Гоголе (1892, 0,25 п. л.), ‘Новооткрытый памятник по истории раскола’ (1896, 0,5 п. л., ГБЛ, папка 13, дело 22), ‘О хлебной мере в древней Руси’ (1884, ГБЛ, папка 13, дело 6), ‘Добрые люди Древней Руси’ (1892, ГБЛ, папка 13, дело 12), ‘Значение Сергия Радонежского для истории русского народа и государства’ (1892, ГБЛ, папка 15, дело 1), ‘Два воспитания’ (1893, ГБЛ, папка 13, дело 13), ‘М. С. Корелин’ (1899, ГБЛ, папка 14, дело 7), ‘Смена’ (1899, ГБЛ, папка 14, дело 8), ‘О судебнике царя Федора’ (1900, ГБЛ, папка 14, дело 9), отзывы на сочинения студентов Московской духовной академии и др.
В Институте истории АН СССР хранятся материалы и дополнения Ключевского к книге П. Кирхмана ‘История общественного и частного быта’, М. 1867 (папка 25), в папке 24 находятся рукописи и корректуры следующих опубликованных в разных изданиях работ Ключевского: ‘Докторский диспут г. Субботина’ (1874), корректура статьи ‘Содействие церкви успехам русского гражданского права и порядка’ (1888), наборный экземпляр статьи ‘Значение Сергия Радонежского для русского народа и государства’ (1892), наброски речи, посвященной памяти Александра III (1894), наброски статьи ‘М. С. Корелин’ (1899).
При подготовке текста работ В. О. Ключевского и комментариев соблюдались правила, указанные в первом томе.
Текст восьмого тома Сочинений В. О. Ключевского подготовили к печати и комментировали В. А. Александров и А. А. Зимин. В подготовке к печати текста лекций по русской историографии В. О. Ключевского и комментариев к ним принимала участие Р. А. Киреева.
Том выходит под общим наблюдением академика M. H. Тихомирова.
СОСТАВ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВА НА ЗЕМСКИХ СОБОРАХ ДРЕВНЕЙ РУСИ
(Посвящается Б. Н. Чичерину)
Исследование впервые опубликовано в журнале ‘Русская мысль’, 1890, No 1, стр. 141—178, 1891, No 1, стр. 132—147, 1892, No 1, стр. 140—172, переиздано в первом сборнике статей В, О. Ключевского — ‘Опыты и исследования’, М. 1912, стр. 417—551. В архиве В. О. Ключевского сохранились черновой автограф и материалы к статье (ГБЛ, ф. Ключевского, папка 13, дело 8), а также вырезка из третьей главы первой статьи, стр. 147—170, с пометами Я. Л. Барскова, готовившего текст к переизданию (рукописное собрание Института истории АН СССР, ф. Ключевского, дело 24),
1 Б. Чичерин, О народном представительстве [далее — Чичерин], М. 1866.
2 И. И. Дитятин, К вопросу о земских соборах XVII ст., ‘Русская мысль’, 1883, No 12, стр. 84—106, В. Латкин, Материалы для истории земских соборов XVII столетия, СПб. 1884, его же, Земские соборы древней Руси [далее — Латкин, Земские соборы], СПб. 1885, А. Н. Зерцалов, Новые данные о земском соборе 1648—1649 гг., Чтение в Обществе истории и древностей российских, 1887, кн. 3, IV.
3 Чичерин, стр. 363 и след.
4 Н. Костомаров, Исторические монографии и исследования, т. XIX, СПб. 1887, стр. 324, 403.
5 Чичерин, стр. 381.
6 ‘В 1662 г. было указано торговым людям столицы, чтобы они, ‘меж себя поговоря’, помыслили о том, какие меры надобно принять для устранения дороговизны, наступившей вследствие падения курcа медных денег. Торговые люди Кадашевской слободы закончили поданную ими на запрос правительства сказку словами: ‘А о сем великаго государя милости просим, чтоб великий государь изволил взять сказки у городовых земских людей, что то дело всего его великаго государства’. Еще яснее высказалось высшее столичное купечество, описав затруднения, от которых страдала торговля, оно прибавило: ‘А чем тому помочь, и о том мы ныне одни сказать Подлинно недоумеемся для того, что то дело всего государства, всех городов и всех чинов, и о том у великаго государя милости просим, чтоб пожаловал великий государь, указал для того дела взять изо всех чинов на Москве и из городов лутчих людей по пяти человек, а без них нам одним того великаго дела на мере поставить невозможно’. Столичное купечество ясно отличает совещание с отдельными классами общества от собрания лучших земских людей всего государства и знает, какие дела могут быть решаемы таким сепаратным совещанием и какие — общим земским собранием. (Из дела 1662 г. о медных деньгах, приготовляемого Московским архивом министерства юстиции к изданию)’.
7 Чичерин, стр. 357 и след.
8 С. М. Соловьев, Шлецер и антиисторическое направление [далее — Соловьев, Шлецер и антиисторическое направление], Русский вестник, 1857, т. VIII, кн. 2, стр. 444, В. И. Сергеевич, Земские соборы в Московском государстве, Сборник государственных знаний, т. II, СПб. 1875, стр. 5.
9 Н. Загоскин, История права Московского государства [далее — Загоскин], Известия и ученые записки Казанского университета, Казань 1877 г., No 4, стр. 768.
10 И. Беляев, Земские соборы на Руси. Московские университетские известия, М. 1867, [стр. 246 и след.], Загоскин, [стр. 761 и след.]
11 Собрание государственных грамот и договоров [далее — СГГД], ч. 2, М. 1819, No 37.
12 Витебская старина, изд. А. Сапунов, т. IV, ч. I [далее — Витебская старина], Витебск 1885, стр. 27, 33.
13 Соловьев, Шлецер и антиисторическое направление, стр. 445, К. С. Аксаков, Полное собрание сочинений, т. I, M. 1889, стр. 198, 204,
14 Загоскин, стр. 772 и след.
15 Чичерин, стр. 365.
16 Временник Московского общества истории и древностей российских [далее — Временник], кн. 20, М. 1854, Смесь, стр. 41—55.
17 ‘Так, например, в тульском походе 1555 г. поручения столичной службы исполняли рядом с записанными в Тысячной книге Князем П. И. Татевым, А. И. Прозоровским, Л. Раковым, Ф. Зезевитовым и дворяне, в ней не записанные, но бывшие потом на соборе 1566 г., Л. Колтовской, князь И. Ю. Голицын, князь Ф. В. Сисеев и другие’.
18 ‘Псков, Вотьская, Шелонская, Деревская и Бежецкая пятины Новгорода Великого, оба Ржевы, Великие Луки, Торопец, Белая, Дорогобуж, Вязьма, Боровск, Малый Ярославец, Калуга, Масальск, Воротынск, Таруса, Тула, Рязань, Коломна, Москва, Можайск, Белок, Дмитров, Тверь, Торжок, Бежецкий Верх, Кашин, Ярославль, Ростов, Переяславль, Юрьев, Суздаль, Стародуб Ряполовский, Муром, Кострома, Галич’.
19 ‘Впрочем, трудно сказать, насколько изложенный в соборной грамоте порядок подачи мнений соответствовал действительности и Насколько он был делом дьяка, составлявшего грамоту и сводившего соборные мнения по соображениям редакционного удобства. Следы этих соображений можно было бы отметить как в этой, так и в других соборных грамотах, если бы это входило в состав, рассматриваемого вопроса. Ввиду этого можно объяснить, почему составитель приговорной грамоты 1566 г. не соединил девять луцких и торопецких помещиков в третью статью. Помещики новгородские, псковские, ржевские, луцкие и торопецкие в книге 1550 г. разделены не на три, а только на две статьи, которые по размерам назначенных им подмосковных поместий соответствовали второй и третьей статьям. Девять луцких и торопецких представителей на соборе значились во второй статье своего местного деления, соответствовавшей третьей статье общего деления. Составитель приговорной грамоты, руководившийся классификацией 1550 г., и не знал, по какому делению числить их, по общему или местному’.
20 ‘В больших генеральных походах составлялись и смешанные сотни из обрывков, какие ‘за расходом оставались’ от сотенного распорядка отрядов разных уездов’.
21 Временник, кн. 5, М. 1850, Материалы, ‘Книга, глаголемая летописец Федора Кириловича Нормантского’, стр. 117—134.
22 Московский архив министерства иностранных дел, Разрядная книга No 99/131 [далее — Разрядная книга No 99/131], л. 344.
23 Синбирский сборник, т. I, M. 1844, Разрядная книга, стр. 7.
24 ‘Нет прямых указаний на порядок выбора или назначения представителей на собор 1566 г. и приходится ограничиться догадками. По-видимому, на этот собор были призваны дворянские представители только тех уездов, дворянство которых было мобилизовано. Дворянство каждого уезда делилось на неодинаковое количество сотен и не все сотни уезда поднимались в поход. Судя по большому числу соборных представителей от некоторых уездов, можно подумать, что на собор призваны были головы всех сотен, в минуту призыва сидевших на конях. Если же число вызывавшихся представителей известного уезда было меньше количества мобилизованных сотен этого уезда, дворянству последнего приходилось выбирать требуемое число представителей из наличных своих голов. Может быть, этим и ограничивались соборные выборы дворянства в 1566 г.’
25 А. Павлов, Земское (народное и общественное) направление русской духовной письменности, Православный собеседник, Казань 1863, март, стр. 304.
26 Дополнения к актам историческим, собранные и изданные Археографической комиссией [далее — ДАЙ), т. 3, СПб. 1848, No 47, III, стр. 156.
27 Полное собрание русских летописей [далее — ПСРЛ], т. 8, СПб. 1859, стр. 43, Русская летопись по Никонову списку [далее — Никоновская летопись], ч. IV, СПб. 1788, ((стр. 101)).
28 Изборник славянских и русских сочинений и статей.., изд. А. Попов, М. 1869, стр. 184, 185.
29 ‘В челобитной 1649 г. гости и гостиной сотни торговые люди писали царю: ‘А наперед, государь, сего, блаженные памяти при прадеде твоем государеве при государе царе и великом князе Иване Васильевиче всеа Русии и при деде твоем государеве при государе царе и великом князе Федоре Ивановиче всеа Русии и при иных прежних государех, даваны были из городов и из московских из черных сотен и из слобод и из патриарших лутчие люди в гостиную сотню, для того что из гостиные сотни выбираются в твои государевы службы в головы и в целовальники первыми людьми», ДАИ, т. 3, No 47, III, стр. 158.
30 Писцовые книги XVI века, ред. Н. В. Калачов, ч. I, отделение I, СПб. 1872, стр. 381, Сборник грамот Троицко-Сергиева монастыря, No 532, по г. Ярославлю грамота No 125,
31 ПСРЛ, т. 4, СПб. 1848, стр. 335.
30 В. О. Ключевский, т. VIII 465
32 ‘Эти известия сведены’ — Латкин, Земские соборы, стр. 86 и след.
33 Г. Котошихин, О России в царствование Алексея Михайловича, СПб. 1859, стр. 104.
34 ‘У Карамзина встречаем два счета. В одном месте своей Истории он пишет, что, кроме духовенства, синклита, двора, на соборе присутствовало не менее 500 чиновников и людей выборных, а в другом месте всех членов, подписавших избирательную грамоту, он считает около 500′ {Н. М. Карамзин], История государства Российского, т. X, СПб. 1824, стр. 228, т. XI, СПб. 1824, стр. 20.
35 Акты, собранные в библиотеках и архивах Российской империи Археографической экспедицией Академии наук [далее — ААЭ], т. 2, СПб. 1836, No 7.
36 ‘В списке членов, внесенном в текст грамоты, помеченной 1 августа, некоторые члены обозначены чинами, которые они получили уже в сентябре того года по случаю коронации царя Бориса: так, князь М. П. Катырев-Ростовский, Ф. И. Ноготков, А. Н. Романов и другие помешены в списке в числе бояр, которыми они стали не раньше 1 сентября, дня коронования’.
37 Разрядная книга No 99/131, л. 831.
38 ‘Группа, помеченная в соборном списке словом у жильцов, состояла также из дворян, бывших начальными людьми жилецкого отряда, в рукоприкладствах их имена помещены в одной группе с дворянами’.
39 СГГД, ч. Ill, M. 1822, No 113, Акты Московского государства, ред. Н. А. Попов [далее — Акты Московского государства], т, I, СПб. 1890, No 26, 108.
40 Разрядная книга No 99/131, л. 834 и след.
41 ‘Князь А. Д. ХилкОв из г. Новосиля, князь Ф. В. Туренин из Орла. Г. И. и Т. Г. Вельяминовы из Михайлова и Ряжска’.
42 Витебская старина, т. IV, ч. 1 стр. 27, 33.
43 Сказания современников о Димитрие Самозванце, ч. III, СПб. 1832, стр. 52.
44 Московский архив министерства юстиции, Десятая No 207, л. 144.
45 Акты Московского государства, т. I, No 60, 101, 134, 185, СГГД, ч. III, No 8 (стр. 37).
46 ‘В упомянутой выше рукописи г. Барсова’.
47 СГГД, ч. I, M. 1813, стр. 640 и след.
48 ‘От некоторых уездов было по одному выборному, как видно по списку каширских дворян и детей боярских 1599 г., из которых был на соборе один Тутолмин, носивший чин выборного дворянина, хотя в списке только дворян этого чина поименовано 18 человек (Московский архив министерства юстиции, Десятня No 247). Но из списка 1607 г. можно видеть, что от г. Медыни было два выборных представителя, столько же от Юрьева-Польского’.
49 ‘В подписи шестого запоздалого представителя Ивана Кобелева не указано, кого представлял он Может быть, это сын боярский Вотской пятины И. Д. Кобелев, который по десятне 1607 г. является сотником стрелецким в г. Орешке’. Московский архив министерства юстиции, Десятня, No 120, No 123, л. 27, Акты исторические, собранные и изданные Археографической комиссией [далее — АИ], т. 1, СПб. 1841, No 198.
50 ‘Предполагаем это потому, что пятерых из этих семи голов находим в сохранившемся списке (известен нам по упомянутой выше рукописи г. Барсова XVII в.) голов и сотников, командовавших московскими стрельцами при царях Иоанне Грозном и Феодоре’.
51 Временник, кн. 16, М. 1853, Материалы, стр. 7 и след.
52 Чичерин, стр. 358—363.
53 Соловьев, Шлецер и антиисторическое направление, стр. 444.
54 ‘Так соборами назывались соединенные заседания Освященного собора и Боярской думы в конце XVI в., обыкновенно бывавшие по пятницам. Может быть, потому же у нас в XVII в. называли английский парламент, собственно палату общин, земским собранием, а не собором’.
55 Акты юридические, или собрание форм старинного делопроизводства, изд. Археографической комиссии, СПб. 1838, No 161.
56 Никоновская летопись, ч. VII, СПб. 1791, стр. 258 и след., ‘Сравнить’ — Судебник государя, царя и великого князя Иоанна Васильевича.., изд. В. Н. Татищев [далее — Татищев, Судебник], М. 1786, стр. 131 и след. [ст. 105].
57 Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, изд. Н. Калачов, кн. 2, половина 2, М. 1854, отделение V, стр. 56, 57.
58 ААЭ, т. I, СПб. 1836, No 187, 192, 250, Акты Московского государства, т. I, No 30 (стр. 54).
59 ПСРЛ, т. 4, стр. 304 и след.
60 ААЭ, т. I, No 224, ‘Сравнить’ — Татищев, Судебник, стр. 70, 71 (ст. 60).
61 Никоновская летопись, ч. VII, стр. 197, Временник, кн. 5, стр. 69, Царств, книга, стр. 330, 337.
62 ‘Думаем, что летописец поставил слово возжелеша, если только эта форма принадлежит его перу, в смысле вожделеша или возжелаша, а не возжалеша, что сделало бы его рассказ непонятным. Бояре возжелали богатств, которых ожидали от отмены кормлений, а не жалели о богатствах, которых лишала их эта отмена,, в последнем случае они не стали бы и обсуждать дела о кормлениях, а оставили бы его в прежнем положении, отсрочив его обсуждение, вместо того чтобы отсрочивать вопрос о казанском строении’.
63 ((Калачов, Архив историко-юридических сведений, кн. 3, II, стр. 27—80)). ‘Из замечания о Гр. Курчове (л. 79), что на рождество Христово 64 года будет 2 года, как он сидит на Слободском на Вятке, видно, что книгу начали составлять еще до 25 декабря 1555 г. Но она была закончена или пополнялась в следующем году, потому что о благовещенье и пасхе 1556 г. говорится в ней как о пережитых праздниках (л. 72 и 122)’.
64 ‘Такое происхождение приписываем мы приговору царя с боярами о ‘кормлениях и о службе’, помещенному в так называемой Летописи по Никонову списку (ч. VII, стр. 258—262, в Летописце Нормантского уцелел только конец приговора — Временник, кн. 5). В читаемом здесь тексте следы парафразы очевидны, но легко заметить и черты подлинного закона, сходные с уставными, или откупными, грамотами того времени, а в конце приговора изложены те самые постановления или правила об уложенной службе, которыми руководились при составлении Кормленной книги 1555—56 гг. для определения служебной повинности и денежного вознаграждения служилых людей и которые в этой книге называются уложением. Татищев (Татищев, Судебник, стр. 131 и след., 103 и след.) пытался исправить неисправный летописный текст приговора и вносил в него пояснительные вставки, В его изложении закон 1655 г. помечен 20 сентября. Нам неизвестно, откуда заимствована эта дата, но она оправдывается ходом дела: именно с сентября 1555 г. и по отрывку Кормленной книги заметно учащаются переходы земских обществ на откуп. Можно подумать, что 20 сентября приговорено было обнародовать закон, решенный ранее’.
65 ААЭ, т. I, No 230, 282, ДАИ, т. I, СПб. 1846, No 95, 116.
66 ААЭ, т. I, No 223. ‘В этой грамоте 1549 г. одним из торговых сведенцов смольнян, панов московских, назван Тиша Смывалов, а этот Тимофей Смывалов присутствовал на соборе 1566 г. в числе купцов смольнян, чем еще более подтверждается высказанная в первой статье настоящего опыта мысль, что смольняне соборного акта 1566 г. были представители не г. Смоленска, а столичного московского купечества’.
67 Русская историческая библиотека, [Далее — РИБ], т. 3, СПб. 1876, стб. 278, т. 8, СПб. 1884, стб. 74.
68 РИБ, т. 8, стб. 74.
69 ‘По изданию 1669 г., стр. 127’,
Прочитали? Поделиться с друзьями:
