Сонная заводь.
Сонная заводь.
Разсказъ Мартинеса Сьерры.
Переводъ съ испанскаго К. Жихаревой.
‘Современникъ’, кн. III, 1914
Сонная заводь, Мартинес-Сьерра Грегорио, Год: 1914
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Сегодня мама поссорилась съ Пакой: он ссорятся почти каждый день, но сегодня что то ужъ очень сильно. Когда мама ухала на репетицію, Пака ревла, какъ корова, какъ говоритъ мама, потомъ обняла меня, стала цловать и все время твердила: ‘Ахъ, Господи, какія мы несчастныя!’ По-моему, мы совсмъ не такія несчастныя, какъ она говоритъ, но она наврное знаетъ, почему это говоритъ, а мн грустно это слушать, а кром того, она такъ меня тискала и жала, что мн тоже захотлось плакать, и, конечно, я расплакалась, такъ что, когда мама вернулась уже подъ вечеръ, она нашла насъ впотьмахъ — въ номер вдь темнетъ гораздо раньше, чмъ на улиц — и мы ужасно плакали. А мама, наоборотъ, пріхала очень веселая, съ большимъ букетомъ малюсенькихъ розъ, отъ которыхъ чудесно пахло, и очень удивилась, что мы плачемъ, испугалась и стала спрашивать, не случилось ли какого-нибудь несчастья, а когда узнала, что ничего не случилось, а мы плачемъ оттого, что она поссорилась съ Пакой, то ужасно смялась, назвала Паку дурищей и подарила ей кольцо и два платья, которыя надвала только одинъ разъ. А потомъ схватила меня на руки и тоже ужасно цловала и называла херувимомъ и своимъ солнышкомъ и звздочкой. И я должно быть такая же дура, какъ Пака, или еще глупе, потому что, когда мама называетъ меня солнышкомъ и звздочкой, я всегда очень рада, а сама плачу, какъ будто мн грустно. Мама спрашиваетъ, что со мной, а когда я говорю, она смется и опять цлуетъ меня и говоритъ Пак: ‘Какъ она на меня похожа!’ А Пака отвчаетъ, что лучше бы я была поменьше на нее похожа…
…Не понимаю, почему Пака говоритъ, что лучше бы мн быть поменьше похожей на маму. Мама очень красивая, гораздо красиве всхъ дамъ, какихъ я видла. Да и Пака сама очень хотла бы быть похожей на маму, она-то ужъ совсмъ некрасивая, маленькая, чуть-чуть что не горбатая, и глаза у нея постоянно жмурятся, какъ будто только сейчасъ проснулись. Но, должно быть, она не находитъ себя некрасивой, потому что то и дло смотрится въ зеркало, и лицо у нея длается предовольное, а я бы на ея мст съ досады не стала бы и смотрть на себя. Мама очень красивая, высокая и всегда нарядная, а когда поетъ въ театр, еще нарядне. Она надваетъ тогда всякія платья, одно у нея голубое, вышитое серебромъ, другое, черное съ шелковыми розами, еще одно — блое, съ блыми цвтами и маленькими зелеными листочками, а потомъ еще одно совсмъ золотое. Вотъ, не знаю, зачмъ Пак платья, которыя мама даритъ ей въ утшенью, когда он поссорятся: она ихъ никогда не надваетъ, и я ихъ потомъ нигд не вижу. Кром платьевъ, у мамы много браслетовъ, колецъ и ожерелій, изъ жемчуга и брилліантовъ, и изумрудовъ, и особенно я люблю одно, которое ей принесъ герцогъ, когда она въ первый разъ пла ‘Карменъ’ въ Милан. Когда она его надваетъ, она становится похожа на королеву, только не на настоящую, а изъ волшебныхъ сказокъ. Настоящую то королеву мн показали одинъ разъ въ театр, и она была почти такая жю некрасивая, какъ Пака, а изъ вырза въ плать у нея торчали большія-большія кости. У мамы костей не видно, тло у нея блое, мягкое, и очень вкусно пахнетъ, оттого, что она чмъ-то его мажетъ. Мама говоритъ, что эту вещь на всемъ свт уметъ длать одна Пака, и я удивляюсь, почему Пака сама не помажется, ей это было бы очень хорошо. Потомъ, у мамы волосы совсмъ золотые и блестятъ, какъ ея браслеты, и такъ они мн гораздо больше правятся чмъ когда были черные, какъ у меня. Когда я буду большая, я хочу, чтобы у меня тоже были золотые волосы, такъ я еще больше буду похожа на маму, а Пака пусть себ злится, ужъ очень она меня бситъ тмъ, что я такая несчастная и лучше бы мн вовсе не родиться.
Я родилась въ Константинопол. Я узнала это вчера и очень удивилась, потому что Пака много разъ говорила мн, что дтей привозятъ изъ Парижа, а Парижъ не Константинополь. Подможетъ быть, изъ Парижа привозятъ только мальчиковъ, а двочекъ изъ Константинополя: надо спросить. Узнала я это, когда мы были въ театр, въ маминой уборной, и я сидла на колняхъ у герцога, пока мама причесывалась въ другой комнат. Онъ всегда сажаетъ меня на колни, когда мама уходитъ причесываться, и цлуетъ меня, а я очень злюсь, потому что ротъ у него мокрый и пахнетъ мятными лепешками. Я терпть не могу мятныхъ лепешекъ и шоколадныхъ конфектъ, а вс мн постоянно дарятъ ихъ, какъ будто, кром шоколаду, ничего и подарить. Такъ вотъ: герцогъ держалъ меня на колняхъ, какъ каждый вечеръ, и вдругъ спросилъ: ‘Гд родился этотъ бутончикъ?’ Мама изъ другой комнаты отвтила, что въ Константинопол. А герцогъ посмотрлъ на меня и сказалъ: ‘Да, въ ея глазахъ все солнце Востока’. Мама громко засмялась, и сказала, что не Востока, а Андалузіи. Герцогъ спросилъ: ‘Вы андалузка?’ Мама засмялась еще громче и говоритъ: ‘Я изъ Галліи’. Тогда герцогъ тоже засмялся и сказалъ: ‘И везетъ же нкоторымъ андалузцамъ! А я валенсіанецъ’. А мама говоритъ: ‘Это близко, бда только въ томъ, что между ними Мурсія’. Когда мама это сказала, герцогъ вдругъ сдлалъ очень злое лицо, а по-моему, какое ему дло то того, что Мурсія находится между Андалузіей и Валенсіей, а это такъ и есть, я сама видла на карт, и ничего ужъ съ этимъ не подлаешь. Я спросила у Паки, Пака сказала, чтобы я не совалась не въ свое дло, а потомъ, когда меня уложили спать, я слышала, какъ она разсказала мам и говорила, чтобы мама была при мн осторожне, и что мама очень легкомысленна, потому что герцогъ серьезный человкъ и съ деньгами, и надо быть совсмъ шалой, чтобы отказываться отъ своего счастья, ради какого то сумасшедшаго, котораго давно пора связать. Мама очень разсердилась и сказала, что не нуждается ни въ чьихъ совтахъ, а особенно въ Пакиныхъ, которая глупа, какъ пробка, и, слава Богу, она можетъ сама зарабатывать себ хлбъ и жить, какъ хочетъ, а что герцоги и всякіе старики надоли ей по горло. А потомъ начала танцевать и пть и цловать букетъ гвоздики, который ей подали въ антракт. А Пака сказала: ‘Пой, пой, дорого теб обойдутся эти гвоздички!’ но мама все пла: ‘Гвоздика, которую ты далъ мн въ Вознесеніе, была не гвоздика, а гвоздь, пробившій мн сердце!’ Тутъ она увидла, что я не сплю, подбжала ко мн и стала цловать и говорить: ‘Проснулась, моя дочурка!’
— Понятно,— буркнула Пака,— отъ такого скандала какъ не проснуться!
— Ахъ, что за ангельское личико у моего солнышка! Правда, дтка, ты любишь гвоздику?— и прижала мн къ лицу букетъ.— Правда, это самые чудесные цвты, и ароматъ у нихъ самый райскій?— Мн стало страшно отъ того, что она такая веселая, она замтила и сказала: ‘Ну, спи, спи, моя дорогая, не обращай вниманія на свою сумасшедшую мать!’
…Нынче, днемъ, къ мам пришла въ гости одна дама, которая сказала, что была маминой подругой, когда он были маленькія, и что она хорошо танцевала, но теперь не можетъ, потому что у нея болятъ ноги, и она стала очень бдная. Мама оставила ее обдать со мной и съ Пакой, а сама ухала на репетицію, и когда вернулась, подарила дам шляпу, дв блузки и брошку. Пока мама узжала, дама заперлась съ Пакой въ номер, и он трещали тамъ, какъ сороки, а меня отправили въ корридоръ играть съ ‘Флеемъ’, такъ что я ничего не слыхала, о чемъ он говорили. Только разъ дама спросила: ‘Она все такая же сумасшедшая?’ — Все такая же, милая моя!— отвтила Пака. Дама очень громко вздохнула и сказала: ‘Тогда она кончитъ, какъ я’. А Пака отвтила: ‘И сама будетъ виновата, потому что везетъ ей, какъ висльнику, и денегъ она загребаетъ кучу, только он какъ приходятъ, такъ и уходятъ’. Незадолго до мамина возвращенія, он отперли дверь и позвали меня, а дама очень меня ласкала, а Пака опять принялась за свое: что я несчастная, и она меня жалетъ. А я то ее еще больше! Потомъ дама спросила маму, зачмъ она возитъ меня за собой по всему свту, а мама отвтила, что она хорошая мать и не хочетъ со мной разставаться, а наоборотъ, хочетъ, чтобы я всегда была при ней и хорошенько узнала жизнь, и не была бы такой несчастной, какъ она. Тогда Пака, которая всегда лзетъ, куда ее не спрашиваютъ, сказала, что лучше бы меня отдать въ пансіонъ, но что, конечно, всякій ловитъ блохъ по-своему.
…Не знаю, почему мама говоритъ, что она несчастная. По-моему, она совсмъ не несчастная, вс ее любятъ и говорятъ ей, что она красавица — и это правда — и что она хорошо поетъ, а въ театр къ ней постоянно приходятъ гости и дарятъ разныя вещи, не шоколадъ, какъ мн, а золотыя вещи и перламутровые вера съ перьями и ужасно много цвтовъ, въ послдній бенефисъ въ Париж ей надарили столько корзинъ, что дома мы не знали, куда ихъ двать, а на другой день такая была жалость, цвты вс завяли, и мама отдала корзины намъ съ ‘Флеемъ’ играть, и мы устроили циркъ, и прыгали черезъ ручки корзинъ, какъ лошади черезъ обручи. ‘Флей’ былъ лошадью, а я наздницей, я очень люблю наздницъ и лошадокъ, и часто, когда мы спокойно жили въ какомъ-нибудь город, я упрашивала Паку, чтобы она сводила меня въ циркъ. Въ Париж я каждое воскресенье и четвергъ ходила куда-нибудь съ мадемуазель и съ ея женихомъ, который былъ приказчикомъ въ большомъ магазин, онъ дарилъ ей пузырьки съ духами, а потомъ угощалъ, только платила она. А одинъ разъ мы похали кататься на лодк и пріхали въ какой-то городъ, похожій на огромный садъ, и ли жареныхъ рыбокъ, маленькихъ-маленькихъ и очень некрасивыхъ, и отъ нихъ очень скверно пахло, но мадемуазель говорила, что он превкусныя, и мы пили сидръ. Вотъ сидръ мн очень понравился. А потомъ мн ужасно захотлось спать, и я заснула, а когда проснулась, было очень темно, и мы хали въ трамва, который ужасно гремлъ и никакъ не могъ выйти изъ длиннаго-предлиннаго туннеля. А мн хотлось плакать, и было очень тошно, хотя мадемуазель взяла меня на руки. А когда вышли на улицу, было очень холодно, и я отъ слезъ заснула, а на другой день проснулась въ кроватк, и у меня было очень скверно во рту, и мадемуазель мн сказала, чтобы я не говорила мам, что пила сидръ. Въ то время Паки съ нами не было, она ухала къ себ на родину,— тамъ же и мамина родина — у нея тамъ кто то умеръ.
Хуже всего, когда намъ приходится здить ночью, мн такъ хочется спать, и всегда, когда я просыпаюсь, мы прізжаемъ на станцію, гд надо слзать, и всегда холодно. Пака собираетъ саквояжи, а мама беретъ меня за руку и идетъ такъ скоро, что я за ней не поспваю, и мн хочется лечь на землю, и чтобы меня оставили такъ спать, но приходитъ ужасно много мужчинъ, и вс кричатъ и хотятъ, чтобы мы хали заразъ въ нсколько гостиницъ. А когда мы, наконецъ, садимся въ карету, и я опять засыпаю, сейчасъ же приходится опять просыпаться и итти въ гостиницу, а улицы такія страшныя, потому что очень темно, и въ то же время много огней. Иногда нужно прозжать по мосту, и карета стучитъ такъ глухо, и мн кажется, что мы сейчасъ провалимся, а вода черная-черная, съ большими огнями, и они двигаются. А когда прізжаемъ въ гостиницу, мама передъ сномъ заставляетъ меня выпить чашку горячаго молока, которой, кажется, никогда конца не будетъ, и я всегда плачу, а Пака говоритъ, что я сущее проклятіе, и что мы втроемъ съ собакой и съ попкой отравляемъ ей жизнь, и что нужно быть совсмъ безъ ума, чтобы таскаться по свту съ ребенкомъ, съ собакой и съ попугаемъ.
Не знаю, куда бы она насъ двала, и если мама насъ троихъ любитъ, то очень хорошо длаетъ, что возитъ насъ съ собой. Потомъ, если даже оставить меня въ монастыр, какъ она говоритъ, то ‘Флея’ и попку туда все-равно не возьмутъ, какъ иногда ихъ не берутъ въ нкоторыя гостиницы, и тогда Пак приходится жить съ ними въ другой гостиниц, а мы съ мамой остаемся одн. Я очень люблю оставаться одна съ мамой, потому что тогда она меня одваетъ, моетъ и причесываетъ, и укладываетъ, точно куколку,— какъ она говоритъ,— и позволяетъ мн длать все, что я хочу, даетъ мн надвать свои ожерелья и разсказываетъ разныя исторіи о томъ, какъ она была маленькая и жила съ своими папой и мамой въ дом съ садомъ, и у нихъ были куры и коровы.
Вотъ и мн бы хотлось пожить такъ, съ курами и коровами, и чтобы былъ большой садъ. Въ Швейцаріи много коровъ, я знаю, потому что мы жили тамъ позапрошлое лто, когда мама заболла, и насъ отправили отдыхать и пить молоко. Мы жили на гор, въ очень красивой гостиниц, гд было много дамъ, у нихъ тоже были у кого мальчикъ, у кого двочка, и одн пли, какъ мама, другія танцевали, а третьи ничего не длали, но вс очень скучали оттого, что имъ такъ много нужно было отдыхать. Мн тамъ очень нравилось, только другія двочки почти вс были очень скверныя и дразнили другъ друга и хвастались, что ихъ папа то-то и то-то, и что въ конц мсяца онъ за ними прідетъ. Понятно, онъ не прізжалъ ни въ конц мсяца и никогда, потому что у нихъ тоже не было папы, какъ и у меня.
Когда я была поменьше, меня очень огорчало, что у меня нтъ папы, потому что одна двочка, дочь машиниста въ театр, сказала мн, что у всхъ дтей должны быть отецъ и мать, и что очень большое горе, когда ихъ нтъ. Но теперь все равно, потому что, когда я спросила Паку, она мн сказала, что это глупости, что безъ отца можно обойтись, и что довольно одной матери. По-моему, это правда, потому что мн, напримръ, довольно одной мамы, а когда я думаю, что могла бы быть двочкой безъ матери, мн длается очень грустно, хотя я и воображаю себ, что у меня могъ бы быть отецъ, такой красивый, какъ Антоніо Аренасъ, или такой добрый, какъ Хуанъ Мануэль. То, что Антоніо Аренасъ красивый, я говорю потому, что это говоритъ мама, я то не нахожу его красивымъ. Глаза у него черные и злые, и онъ постоянно морщитъ лобъ, и ужасно гордый. Когда онъ входитъ въ мамину комнату, и никого нтъ, онъ смотрится во вс зеркала, и даже когда разговариваетъ, беретъ со стола маленькое зеркальце и притворяется, будто играетъ имъ, а самъ смотрится. Потомъ онъ очень сердитый, и не любитъ меня, и я его тоже, но при мам притворяется, будто очень меня любитъ, и думаетъ, что обманетъ меня тмъ, что беретъ на руки и говоритъ разныя слова, какъ будто я не помню, какъ разъ, вечеромъ, когда мама была на сцен, я потянула его за усы, чтобы поиграть, и вовсе не больно, онъ меня оттолкнулъ и сказалъ: ‘Оставь меня въ поко, двченка!’ Я не хочу говорить мам, но когда онъ приноситъ мн конфектъ, или что-нибудь другое, хотя бы это мн и очень нравилось, я все бросаю въ помойное ведро, такъ я его ненавижу!
Вотъ еслибъ моимъ отцомъ былъ Хуанъ Мануэль, я была бы рада. Онъ добрый и меня любитъ, и я его тоже. Мама говоритъ, что не любитъ мужчинъ въ очкахъ, а по-моему, когда любишь человка, то все-равно, въ очкахъ онъ или безъ очковъ, важно, чтобы у него было доброе сердце, а тамъ пусть себ ходитъ въ очкахъ. А у Хуана Мануэля доброе сердце. Онъ всегда со мной играетъ и разспрашиваетъ меня, чмъ бы я хотла быть, и иногда смется надъ тмъ, что я говорю: но я не сержусь, потому что вижу, что онъ не насмхается надо мной, а просто ему нравится, что я совсмъ необразованная. А я, правда, необразованная, потому что я знаю многихъ двочекъ, моложе меня, которыя умютъ длать даже дленіе и знаютъ наизусть чуть ли не три или четыре книги, и умютъ шить и вышивать и вязать. Но это оттого, что он ходятъ въ школу, а я не могу, мы все время разъзжаемъ. Иногда, когда мы подолгу живемъ въ какомъ-нибудь город, мама беретъ мн учительницу, и Пака научила меня пришивать къ платью пуговицы и крючки, а мама пть сольфеджіо и играть на рояли. Но обо всемъ я знаю ужасно мало, потому что отъ одного раза до другого я позабываю, чему меня учили, и потомъ каждая учительница приноситъ новыя книги, и выходитъ одна путаница. Мама говоритъ, что черезъ два года отправитъ меня на нсколько мсяцевъ въ монастырь, чтобы монашенки подготовили меня къ причастію. Каждое воскресенье я хожу съ Пакой къ ранней обдн, и Пака покупаетъ свчки и ставитъ ихъ святымъ, когда хочетъ выиграть въ лоттерею, только никогда не выигрываетъ. Должно быть оттого, что святые совсмъ не любятъ свчекъ. Мн, еслибъ я была святая, свчки тоже не нравились, потому что отъ нихъ жарко и дымъ, вотъ цвты — красивые и свжіе, и я ихъ очень люблю, и рыбокъ въ стеклянной банк тоже.
…Люди, которыхъ мы очень любимъ, угадываютъ наши мысли: мама часто догадывается, о чемъ я думаю, и Пака тоже очень часто даетъ мн разныя вещи раньше, чмъ я попрошу. Но я не замчала этого до вчерашняго дня, а вчера узнала отъ Хуана Мануэля. Мн ужасно хотлось акваріумъ съ маленькими рыбками, но, кажется, я никому объ этомъ не говорила, потому что мн всегда даютъ, что я попрошу, и мн часто бываетъ стыдно просить. Хуанъ Мануэль пришелъ вчера въ уборную къ мам и далъ мн картонку, крпко завязанную синей тесемкой. Я думала, въ ней гостинцы, а оказалось — маленькій-маленькій акваріумъ съ пятью золотыми рыбками, и я такъ обрадовалась, что даже забыла поблагодарить. Онъ замтилъ, что очень нравится, только я не понимаю, какъ онъ узналъ, что мн хочется акваріумъ. И тогда онъ мн объяснилъ то, что я сказала раньше, что когда мы кого-нибудь любимъ, и насъ тоже любятъ — онъ сказалъ, даже и когда не любятъ, но тутъ, я думаю, онъ ошибается,— тогда мы угадываемъ желанія этого человка. Это, наврное, правда, но теперь я всегда, когда хочу чего-нибудь, боюсь взглянуть прямо въ лицо Хуану Мануэлю, чтобы онъ не догадался по цвту моихъ глазъ. Это-то, я думаю, онъ просто пошутилъ, потому что глаза у меня все время одного цвта, а каждый день мн хочется по крайней мр пять-шесть разныхъ вещей.
Но насчетъ акваріума, онъ какъ ни какъ, догадался, только толку вышло мало, потому что съ нимъ случилась цлая исторія. Вчера мы завтракали въ гостиниц у себя въ номер, потому что мама еще не причесывалась и не могла сойти въ столовую. Мама была очень нервная и среди завтрака привстала и принесла попку, чтобы онъ ей погадалъ на картахъ, потому что онъ уметъ гадать, какъ человкъ. Ему кладутъ колоду на столъ, и онъ вытаскиваетъ карты клювомъ, а мама читаетъ, что он предсказываютъ. Попка вытащилъ три или четыре карты, но мам он не понравились, она очень разсердилась, велла Пак унести попку и стала гадать сама, и сейчасъ же развеселилась, потому что вышла лошадь. Я спросила, что значитъ лошадь, она отвтила — симпатичный мужчина, а я, не подумавъ, сказала: ‘Это, должно быть, Хуанъ Мануэль’. Мама вдругъ на меня разсердилась и сказала: ‘Не знаю, что такое подарилъ теб этотъ типъ, что ты такъ въ него влюбилась!’ Меня это страшно огорчило, по двумъ причинамъ: первая, потому, что она сказала ‘этотъ типъ’, а Хуанъ Мануэль вовсе не типъ, и невиноватъ, что носитъ очки, а потомъ, потому, что она думаетъ, будто я люблю его за то, что онъ даритъ мн хорошія вещи. Это меня огорчило всего больше, до того, что я никакъ не могла успокоиться, какъ будто со мной случилось очень большое несчастье, или я солгала, и меня мучила бы совсть. Потому что я люблю его за то, что онъ хорошій, и если бы онъ ничего мн не дарилъ, я бы все-равно его любила. А самое скверное то, что онъ можетъ подумать, что я люблю его за подарки. Это неправда! Герцогъ даритъ мн гораздо больше, а я люблю его меньше, даже чмъ вдвое. А Антоніо Аренасъ, хоть и подарилъ мн куклу-негритянку, которая посл акваріума нравится мн больше всего на свт, все-равно, я терпть его не могу! Я думала обо всемъ этомъ, и мн было очень грустно, и вдругъ я увидла акваріумъ на моемъ ночномъ столик, потому что вчера мн захотлось спать рядомъ съ нимъ. И когда я его увидла, и онъ мн такъ ужасно, ужасно понравился, я стала сама представлять себ, вдругъ я и правда стану больше любить Хуана Мануэля посл того, какъ онъ мн подарилъ его. Но такъ какъ это было бы очень нехорошо, то, когда мы пошли гулять, я, потихоньку отъ Паки, положила его въ муфту и отдала первой же двочк, которая попросила у меня милостыни на улиц. А когда я увидала Хуана Мануэля, и онъ спросилъ меня про рыбокъ, я ему разсказала. Онъ посмотрлъ на меня очень странными глазами, какъ будто печальными — хотя я не знаю, правда ли, что печальными, потому что онъ, вдь, въ очкахъ — и поцловалъ мн руку, потихоньку, точно дам. Но не сказалъ мн, хорошо я сдлала или дурно. Можетъ быть, ему было непріятно, что я отдала другому человку то, что онъ подарилъ мн, хотя, если онъ говорить, что по глазамъ можно узнать все, то онъ долженъ былъ видть, что намреніе у меня было хорошее. Когда очень-очень любишь человка, не знаешь, что сдлать, чтобы онъ былъ доволенъ.
Какого страху я натерплась нынче ночью! У меня сильно болло горло, мама не взяла меня въ театръ и велла Пак пораньше уложить меня спать, а съ собой взяла горничную изъ гостиницы, чтобы та помогла ей одться. Пак надоло разсказывать мн сказки, и она велла мн спать, но я не могла заснуть, потому не привыкла такъ рано ложиться, а потомъ очень мшалъ шумъ изъ столовыхъ, такъ какъ за обдомъ играетъ музыка. Мн хотлось играть съ ‘Флеемъ’, но Пака говорить, что собакъ нельзя брать въ постель, и потомъ онъ спалъ, и попка тоже. Немного погодя, Пака заснула въ кресл, и у нея упала книга, которую она читала, и книга такъ стукнула о полъ, что мн показалось, будто лзутъ воры, и я очень испугалась. Но ничего не сказала, спряталась съ головой подъ одяло и, должно быть, скоро заснула.
Когда я проснулась оттого, что мн очень хотлось пить, я думала, что уже день, какъ всегда бываетъ, когда я просыпаюсь, на было еще совсмъ темно. Пака дала мн воды, и, когда я спросила, вернулась ли мама, она отвтила, что да. Но такимъ страннымъ голосомъ, что я совсмъ проснулась, и сразу увидала, что это неправда, мама не вернулась, а на часахъ уже было половина пятаго. Мы всегда возвращаемся изъ театра раньше. Такъ что я ршила, что мама умерла, и хотя Пака увряла меня, что нтъ, и уговаривала меня спать, я стала плакать и проситься къ мам. Пака сказала, что идетъ сильный дождь, и поэтому мама не могла пріхать и дожидается въ театр, чтобы онъ прошелъ, но это глупости, потому что мы здимъ въ карет, и какой бы ни былъ дождь, мы не можемъ промокнуть.
Я все плакала, а Пака говорила, что я глупая двочка, и чтобы я спала, а мама ужинаетъ съ какими то господами и сейчасъ вернется. Но такъ какъ она солгала мн два раза подрядъ, я ей не поврила, и она на меня очень разсердилась. Тутъ я придумала одну штуку: притворилась, будто поврила, закрыла глаза и стала громко дышать, а она ходила по комнат, а когда подумала, что я сплю, тоже легла и заснула, но она то по-настоящему, потому что очень храпла, какъ всегда храпитъ во сн, хотя и говоритъ, что не храпитъ.
Когда я увидала, что она лежитъ, какъ полно, я потихоньку одлась, только не надла башмаковъ, чтобы не нашумть, и сказала себ: ‘Пойду въ полицію искать маму, потому что, если Пака не хочетъ итти изъ-за дождя, значитъ ей все-равно, что мама умерла, но мн то не все равно! Я пошла по лстниц, и ужасно было страшно! Было не темно, только никого не было. Я шла на цыпочкахъ, но лстница все-таки скрипла, а когда я дошла до двери, оказалось, что она заперта, а швейцаръ спалъ въ стеклянной комнатк и тоже храплъ, еще громче Паки. Я знаю, что онъ тянетъ за веревку, и дверь отворяется, а онъ не встаетъ, но побоялась потянуть сама, и сла на нижнюю ступеньку. Господи, какъ мн было холодно! Наконецъ, на улиц остановился экипажъ, и я подумала: это мама! Но это была не она. Потянули за веревку, дверь отворилась, и вошелъ старый и очень нарядный господинъ, совсмъ пьяный, онъ наткнулся на меня, но не видалъ меня, а пошелъ по лстниц, и падалъ на каждой ступеньк и все время говорилъ разныя нехорошія слова, когда падалъ и вставалъ. Дверь осталась немножко отворенной, и такъ какъ я маленькая, то я прошла, почти не задвъ за нее. Но немножко зашумла, и швейцаръ крикнулъ: ‘кто тамъ?’ и такъ дернулъ веревку, что дверь захлопнулась и защемила мн платье, и я не могла шагнуть ни взадъ, ни впередъ, какъ будто меня прибили къ этой двери. Дождь шелъ очень сильный, и я ужасно озябла, потому что чулки у меня совсмъ промокли отъ воды, которая стояла на мраморной лстниц. И было совсмъ темно, и никто не проходилъ, и хотя я дергала изо всхъ силъ, платье ни за что не хотло разорваться. Я подумала, что мама умираетъ, и что, если пройдутъ полицейскіе, они меня арестуютъ, потому что подумаютъ, что я хотла обокрасть гостиницу, и мн стало такъ страшно, что я стала звать Паку. Но какъ я ни кричала, она меня не слышала, потому что крикъ точно уходилъ куда то внутрь меня, и никто его не слышалъ, кром меня… А дождь все шелъ, и все было холодно, такъ что отъ холода я заснула, сама не знаю какъ, потому что думала, что стоя нельзя спать, и Пака говорить, что, когда отперли дверь гостиницы, я упала. И это правда, потому что, должно быть я стукнулась о мраморную лстницу, и у меня сдлалась огромная шишка на лбу, и она все не проходитъ, хотя Пака приложила мн мдяшку и привязала ее платкомъ. Но я ничего этого не знала, потому что проснулась въ своей кровати, и очень поздно, и у кровати стояла Пака съ господиномъ, который оказался докторомъ, и онъ сказалъ, что ничего не будетъ, и я могу встать, когда выпью чашку очень горячаго кофе. Пака просила его Христомъ Богомъ ничего не говорить мам, и мн тоже не велла, потому что мама очень разсердилась бы и на меня, и на нее. Она одла меня, и мы пошли въ театръ къ мам, потому что я спала такъ долго, что когда проснулась, уже было время репетиціи. Я ничего не сказала мам, но такъ какъ я думала, что она умерла, и вдругъ увидала, что она жива, и такая же добрая и веселая, какъ всегда, мн показалось, что она точно съ того свта, и я не могла на нее насмотрться. До того, что она спросила, почему я такъ на нее смотрю, а я не отвтила и только стала цловать ее, а потомъ спряталась за ширму, чтобы выплакаться вволю, а въ это время вошелъ Антоніо Аренасъ и не видалъ меня, и что то тихонько сказалъ мам, а она отвтила:— Нтъ!— А онъ сказалъ: — Почему?— А мама отвтила:— Ребенокъ… не знаю, что она думаетъ, только у нея какое-то странное лицо, и я не хочу!— А онъ сдлалъ злые глаза, повернулся на каблукахъ и сказалъ:— Проклятая двченка!— Мама врно не слыхала, но я то слыхала, потому, что онъ сказалъ, когда повернулся къ ширм. Потомъ къ мам пришло много людей, и герцогъ тоже, но меня никто не видлъ, а посл всхъ пришелъ Хуанъ Мануэль, и сначала тоже меня не замтилъ, но когда вс ушли, кром Антоніо Аренаса и его, онъ меня увидлъ, что я плачу, взялъ меня за руку и сказалъ: ‘Пойдемъ со мной’.— Мы пошли въ ложу, давали ‘Карменъ’, и вс ужасно апплодировали, какъ всегда, когда поетъ мама. Но я не могла развеселиться, а когда торреадоръ собрался убивать ее, мн представилось, что это правда, и я стала такъ кричать, что пришлось меня увести, и мама сказала, что я глупая двченка, и это правда, потому что я видла ‘Карменъ’ по крайней мр сто разъ, и никогда это мн не казалось правдой. Мама спросила, отчего у меня шишка, Пака сказала, что я упала во сн съ кровати, я промолчала, чтобы не солгать, но Хуану Мануэлю разсказала, и онъ общалъ мн не говорить никому.
…Мн очень скучно, и очень хочется, чтобы мы поскоре ухали отсюда. Мы цлые дни сидимъ дома, то есть, Пака и я, потому что мама уходитъ передъ завтракомъ и часто возвращается только посл театра, говорятъ, что у нея много репетицій, и она все время тамъ, и тамъ завтракаетъ и обдаетъ. Не понимаю только, почему она не хочетъ, чтобы мы приносили ей обдъ изъ гостиницы, какъ бывало раньше, и обдали съ ней. Потомъ, все время идетъ дождь, и мы не можемъ пойти гулять, разв что катаемся въ карет, но я не люблю кататься съ Пакой, потому что мы сидимъ, какъ дв статуи, и не говоримъ ни слова. Вотъ съ мамой я люблю здить, она всегда веселая, всегда смется и разговариваетъ, потомъ ей вс кланяются, и мы заходимъ въ кондитерскія, пьемъ чай, и въ магазины, и она покупаетъ кучу вещей и себ и мн. Теперь она тоже иного покупаетъ и приноситъ мн игрушки и книги. Но мн не нравится, что она приноситъ все заразъ, такъ что не знаешь, на что раньше смотрть, а я люблю итти съ ней по улиц, и чтобы мн самой захотлось чего-нибудь, и чтобы потомъ только она покупала мн поодиночк, что я скажу.
— Я не могу жить безъ васъ!— сказалъ мам вчера герцогъ. Мама разсмялась и сказала, что онъ сумасшедшій. Но я думаю, что онъ не сумасшедшій, а сказалъ правду. Нельзя жить безъ мамы, потому что, когда ея нтъ дома, все такое печальное и молчаливое… А я люблю, чтобы она шумла, и пла, и играла на рояли, и чтобы мы съ ней тащовали, иногда она садится со мной на полъ и играетъ со мной въ кухню или въ кошку и мышку. Еще я очень люблю здить съ ней на море и купаться, она чудесно плаваетъ и учитъ меня. А въ прошломъ году, когда мы были въ Париж, у нея была большая лошадь, а у меня маленькая, и мы каждое утро здили канительно: думаешь, что любишь какую-нибудь вещь, а потомъ выходитъ, что любишь вовсе не вещь. Это очень трудно объяснить, кататься въ Булонскій лсъ, и намъ всегда бывало очень весело. Я сначала сама не понимала, но это врно. Я думала, что ужасно люблю мою куклу-негритянку, и мою голландскую кухню, и мои книжки со сказками, и всегда мн было съ ними весело, и я думала, что люблю ихъ, какъ людей. А теперь, когда мамы нтъ дома, мн скучно играть въ кухню, скучно одвать куклу, даже скучно читать сказки. Мн скучно, да! Кукла меня злить, а отъ книгъ хочется плакать, потому что я одна, и потому что вс несчастья, какія случаются съ дтьми въ сказкахъ, мн кажутся настоящими, и будто они вс случаются со мной, и я не хочу читать, чтобы не быть грустной. Потомъ, когда мама прізжаетъ, она не такая веселая, какъ раньше: не то чтобы она была грустная, только она веселая, какъ будто для себя одной, и не говоритъ мн глупостей, какъ раньше, не играетъ со мной, а садится въ кресло, или ложится на кушетку и лежитъ съ закрытыми глазами и улыбается, а иногда даже громко смется одна, а когда я спрашиваю, чему она смется, цлуетъ меня, но не отвчаетъ. А то садится за рояль и поетъ, но тоже не т псенки, какія я люблю, а какія-то другія, ужасно протяжныя, и Пака говоритъ, что ихъ поютъ въ Мурсіи, и во всхъ люди умираютъ, или колютъ другъ друга кинжаломъ… Такъ что приходится мн развлекаться самой, какъ умю, и я сказала Пак, чтобы она купила мн пяльцы съ канвой и стала вышивать цвты, но это тоже плохо, потому что все выходитъ не такъ, какъ на самомъ дл. Я хочу сказать, что думаешь, что роза розоваго цвта, и вышиваешь ее розовымъ шелкомъ, а выходитъ, не такая роза, какъ настоящія, а похожая на кусокъ хлба, вымоченнаго въ красномъ вин. А стебли, думаешь, что они зеленые, а если вышьешь ихъ зеленымъ, они не похожи на стебли. А по-моему надо такъ, чтобы было какъ-нибудь по одному, и чтобы знать какъ, а не то что воображать себ вещи однми и радоваться, что знаешь, какія он, а потомъ он оказываются совсмъ другими. А хуже всего, что не знаешь, почему бываешь веселой, а почему грустной, и, когда грустно, не можешь плакать, а когда весело, плачешь и вс думаютъ, что теб грустно, и называютъ глупой двчонкой, и это то злитъ меня больше всего. И еще меня бситъ, что когда со мной что-нибудь случится, и большіе видятъ, что я плачу, они говорятъ, что счастливы т дти, которыя плачутъ безъ причины, а еще, когда я сижу смирно и молчу, потому что думаю, они говорятъ, что я хочу спать!
Сегодня вечеромъ мама общала пріхать пообдать съ нами передъ театромъ! Но, можетъ быть, она не прідетъ: тогда я возьму въ утшеніе ея платочекъ или муфту, они пахнутъ такъ же, какъ она, и буду цловать за обдомъ.
Сегодня въ уборной мама ужасно поссорилась съ Антоніо Аренасъ. Пака схватила меня за руку и потащила на улицу,— хотя я но хотла, потому что испугалась, и уцпилась за дверь, и изъ корридора слышала, какъ они продолжали ссориться, и мама плакала, а онъ говорилъ, что надо на чемъ-нибудь покончить, и что онъ не дуракъ. Пака купила мн пирожковъ, чтобы утшить меня, какъ будто отъ пирожковъ можно позабыть горе. Единственное, что меня немножко утшало, это то, что разъ они такъ побранились, Антоніо Аренасъ, какъ слдуетъ, разсердится и не придетъ больше въ уборную. Но такъ какъ всегда все выходитъ не такъ, какъ ожидаешь, а наоборотъ, онъ пришелъ сегодня вечеромъ, и даже очень веселый, и мама тоже была веселая, а въ уборную больше не пришелъ никто, ни герцогъ, ни Хуанъ Мануэль, хотя я видла, что они были въ театр, герцогъ на своемъ всегдашнемъ мст, въ креслахъ, а Хуанъ Мануэль въ той же лож, гд мы съ нимъ были, только за занавской, такъ что наврное его никто, кром меня, не видлъ.
Антоніо Аренасъ разгуливалъ по уборной и все время смотрлся въ зеркала, какъ будто они только для него и были повшены. Мама сказала:— ‘Ну, что же, вы довольны, тиранъ?’ — Онъ отвтилъ со смхомъ:— ‘О, женщины, женщины!’ — А мама сказала:— ‘Не смйся, меня это бситъ!’ — Меня тоже бсить его смхъ, онъ такъ смется, какъ будто знаетъ все на свт и везд самый главный. Ну, надо мной-то онъ не можетъ командовать, пусть не воображаетъ! Хотя я думаю, что онъ и не воображаетъ, потому что знаетъ, что я его терпть не могу, а особенно посл сегодняшняго: онъ вздумалъ обнять меня, чтобы показать, будто меня любить, потому что это было при мам, а я укусила его за руку, будто нечаянно, и онъ завязалъ себ руку платкомъ и назвалъ меня злой зврушкой. Я ужасно испугалась, что мама разсердится на меня, но ей почему-то это понравилось, и она сказала, что очень рада, и значитъ, я сумю защититься, когда придетъ мой часъ. А онъ сказалъ:— ‘Да, да, избави насъ Господь отъ этого ангелочка. Хорошенькое изъ нея выйдетъ сокровище!’
Когда мы выходили, въ вестибюл былъ Хуанъ Мануэль, и я хотла побжать къ нему и спросить, почему онъ не пришелъ къ намъ въ уборную. Но мама, которая держала меня за руку, потащила меня и сказала:— ‘Пойдемъ, очень поздно!’ — Я сказала: ‘Мама, тутъ Хуанъ Мануэль, онъ на меня смотритъ, я пойду спрошу его…’ А мама закрыла мн ротъ своимъ боа и сказала, что я простужусь, и бгомъ потащила съ лстницы, тогда я сдлала ручкой Хуану Мануэлю, онъ снялъ шляпу и прошелъ мимо. Должно быть, мама не видала его, или обидлась, что онъ не пришелъ къ ней. Я спросила Паку, но она сказала, что нтъ, только лучше, чтобы я, когда увижу Хуана Мануэля на улиц или въ театр, притворялась, будто не вижу его, и ему не кланялась.
…Театръ кончился, и мы узжаемъ въ другое мсто, но останемся здсь еще три или четыре дня, чтобы отдохнуть. Въ послдній вечеръ давали ‘Карменъ’, чтобы мама простилась съ публикой, и театръ былъ совершенно полонъ, и въ маминой уборной нельзя было повернуться отъ цвтовъ и подарковъ. Но мама была не веселая, хотя и смялась нарочно, а сама чуть не плакала, не знаю, отчего. Такъ что и я, хотя раньше въ прощальные дни всегда бывала такая веселая, никакъ не могла развеселиться и забивалась въ углы, и Пака говорила, что я мыкаюсь, словно гршная душа по мытарствамъ.
Правда, что приходило много гостей, но вс они были незнакомые: герцогъ прислалъ внокъ, а Хуанъ Мануэль корзину цвтовъ, но сами не пришли, и мн было очень жалко, потому что, наврное, они разлюбили насъ. Я думала, что когда любятъ кого-нибудь, то никогда ужъ нельзя разлюбить, по крайней мр, я никогда не перестану любить Хуана Мануэля, и ужъ, конечно, маму, и Паку, хотя иногда она бываетъ ужасно несносная, и ‘Флея’ тоже. Про попку я ничего не говорю, потому что онъ у насъ умеръ, и мама очень плакала и говорила, что попка былъ ея счастьемъ, и что теперь, наврно, все ей будетъ не удаваться.
Антоніо Аренасъ тоже не былъ въ театр въ послдній спектакль, но теперь приходитъ каждый день и узжаетъ вмст съ мамой, а иногда и обдаетъ у насъ, и, кажется, подетъ вмст съ нами. Мы демъ въ Амстердамъ, говорятъ, это очень странный городъ, вода течетъ тамъ по улицамъ, и дома кривые, и тамъ не говорятъ ни по-испански, ни по-французски, ни по-англійски, то-есть, на тхъ языкахъ на которыхъ мы умемъ говорить, то-есть, говоримъ то только мама и я, потому что Пака говоритъ, что у нея только одинъ языкъ — испанскій, и кто хочетъ съ ней разговаривать, тотъ пусть научится по-испански. И въ гостиницахъ всегда надъ ней смются, потому что она не можетъ спросить даже стакана воды.
Меня иногда спрашиваютъ, когда я выучилась говорить на столькихъ языкахъ, а я не знаю, мн кажется, что я знала ихъ еще когда была совсмъ маленькая, и когда я съ кмъ-нибудь говорю, то пока не подумаю надъ этимъ, не знаю, на какомъ это язык. Раньше я даже думала, что вс языки одинаковы, и иногда бываетъ такъ, что, когда мы прізжаемъ въ какое-нибудь мсто, гд говорятъ на язык, котораго я не знаю, то сначала я не понимаю, что говорятъ, а потомъ сразу, не понимая словъ, я понимаю о чемъ говорятъ. Пака говоритъ тогда, что во мн, должно быть, сидитъ дьяволъ.
…Наше путешествіе вышло очень плохое, потому что шелъ дождь, и Антоніо Аренасъ въ вагон ужасно злился, а у мамы болла голова, потомъ ‘Флей’ не хотлъ сидть въ корзинк и все время лаялъ, а меня заставляли спать, но я не могла. А когда засыпала, мн снилось что-то большое-большое, не знаю, что, но только оно мн часто снится, и очень страшное, такъ что я кричала, и меня будили.
Мама говоритъ, что я лунатикъ, и что она маленькая тоже была такой, и выходила на крышу и въ поле, а разъ попала въ рку, которая текла около ихъ дома, и если бы ее не вытащили, она бы утонула. Съ тхъ поръ я очень боюсь утонуть, и когда мы прізжаемъ въ новое мсто, первое, что я длаю, прежде чмъ лечь спать, смотрю, нтъ ли передъ домомъ рки. А здсь, въ Амстердам, есть, потому что он есть на всхъ улицахъ. То-есть, это не рка, потому что это каналъ, но это все-равно, потому что все-равно вода, и даже страшне, чмъ въ другихъ ркахъ, какія я видла, потому что она стоячая, какъ въ лужахъ, и зеленая и очень грязная.
Мы пріхали ночью, и изъ кареты вода казалась совсмъ черной, и огни съ кораблей, и отъ фонарей на мосту, и изъ оконъ домовъ были такіе хорошенькіе, какъ фейерверкъ, но мама сказала, что они наводятъ на нее тоску, что вода эта мертвая, а огни словно удары кинжаломъ. А Антоніо Аренасъ сказалъ:— ‘Вотъ мелодраматическій вкъ!’ — и сталъ хохотать.
Гостиница красивая и очень веселая, въ ней стеклянная столовая, съ цвтами и деревьями чуть не до потолка, и столы поставлены отдльно, точно въ маленькихъ комнаткахъ, такъ что каждый сидитъ въ большой столовой и слушаетъ музыку, а въ то же время, какъ будто одинъ и у себя дома. Мн иногда кажется, что хорошо бы имть домикъ, въ которомъ бы мы жили одни, какъ разъ въ Рим, когда у насъ была вилла, съ садомъ, и тамъ было много-много гранатовыхъ деревьевъ. Тогда я была совсмъ маленькая, но помню, что къ намъ приходилъ одинъ господинъ съ сдой бородкой, и онъ былъ художникъ, онъ очень любилъ насъ и приходилъ къ намъ въ гости. А одинъ день онъ не пришелъ, и Пака сказала мн, что онъ умеръ, но кухарка сказала, что онъ умеръ не самъ, а его убилъ другой господинъ, который тоже насъ очень любилъ. Только я думаю, это неправда.
Въ Мадрид тоже одинъ разъ два господина подрались въ маминой уборной, но не убили другъ друга, потому что мама бросилась между ними, и ее ранили въ голову, и она упала въ обморокъ, и ей пришлось выходить пть въ парик, который закрывалъ ей весь лобъ, чтобы не видно было рану. Не понимаю, какое удовольствіе находятъ мужчины въ томъ, чтобы драться и убивать другъ друга, я хотла бы, чтобы вс были довольны. Но Пака говоритъ, что это невозможно, потому что каждый завидуетъ тому, что есть у сосда. По-моему, есть много одинаковыхъ вещей, и вс могутъ получить то, что имъ нравится. Но Пака говоритъ, что нтъ, потому что люди хотятъ имть не одинаковую, вещь, а ту самую, какая у другого. И, пожалуй, это врно, потому что разъ одинъ мальчикъ въ гостиниц плакалъ оттого, что ему хотлось картофеля, который сълъ его братъ, и хотя ему сейчасъ же дали другого, онъ продолжалъ плакать о томъ. А другой разъ дочь суффлера захотла мою муфту, и мама купила ей точно такую же, но она ей не понравилась, и она не успокоилась до тхъ поръ, пока ей не отдали мою, которая была ужъ старая, и мхъ у нея совсмъ распоролся.
Только я думала, что мужчины не такіе капризные, какъ дти, потому что большіе всегда говорятъ, что дти не знаютъ, чего хотятъ, и что, когда они сами были маленькими, они никогда не завидовали другимъ и не упрямились. А, можетъ быть, все равно, что быть ребенкомъ, что взрослымъ? Но тогда зачмъ сначала быть маленькимъ и расти только потихоньку? Я раньше думала, что большіе всегда большіе, а дти всегда дти. Но теперь я знаю, что нтъ, потому что помню время, когда была такая маленькая, что не доставала головой до стола и, чтобы смотрть картинки, должна была класть книгу на стулъ, а сама становилась передъ ней. А теперь я читаю, сидя за столомъ, какъ взрослая дама, и въ гостиниц для меня уже не спрашиваютъ стулъ съ ручками и скамеечку, и Пака одваетъ меня на полу, а раньше ставила на стулъ, какъ манекенъ.
Каждый разъ, какъ вспомню объ этомъ, я начинаю дрожать! Какъ будто и сейчасъ вода пропитываетъ мн все тло, хотя я и почувствовала ее только одну минуту, потому что, какъ только мы упали, она влилась мн въ ротъ, и въ глаза, и въ уши, и говорятъ, что я ударилась лбомъ о камень или объ лодку, и утонула, хотя я не утонула, потому что жива сейчасъ, а кто тонетъ, тотъ умираетъ, но я лишилась чувствъ, и когда насъ выловили, я была, какъ мертвая, и мама тоже, и волосы и лицо у меня были опутаны зеленой травой, которая растетъ на вод въ каналахъ. Но я скоро пришла въ себя, когда изъ меня выкачали всю воду, которую я набрала, а потомъ мн дали горячаго пунша съ ромомъ, очень вкуснаго.
Но мама все еще больна, а прошло ужъ больше мсяца съ тхъ поръ, какъ мы утонули, потому что она тоже ударилась обо что-то головой, и кром того, не знаю, что такое есть въ вод этихъ каналовъ, но только отъ этого у нея сдлалась лихорадка, и все не проходитъ. Такъ что мама цлые дни и ночи бредитъ, и то разговариваетъ, то стонетъ, то поетъ ужасно хриплымъ голосомъ, и мы съ Пакой не знаемъ, что длать.
Хозяинъ гостиницы каждый день говорить, что не желаетъ держать у себя въ дом больныхъ, и что маму надо перевезти въ больницу, но докторъ говоритъ, что ее нельзя тронуть съ постели, и я очень рада. То-есть, я рада не тому, что она не можетъ встать, а тому, что ее нельзя увезти, потому что, что было бы съ нею безъ насъ, и съ нами безъ нея въ этомъ город, такомъ большомъ и такомъ мрачномъ, гд насъ почти никто не понимаетъ…
Не знаю, какъ это случилось, мы жили здсь уже четыре или пять дней, и мама уже пла два раза въ театр, и ей, какъ всегда, очень апплодировали, и она была очень веселая. Такъ что въ одинъ день, когда была хорошая погода, мы вс похали на пароход въ деревню, съ такими малюсенькими домиками, и обдали тамъ въ саду, тамъ была музыка, и мы танцовали и очень смялись, что дти одты, какъ на открыткахъ, въ блыхъ деревянныхъ туфляхъ, въ широкихъ панталонахъ и будто въ спальныхъ колпакахъ. Но на обратномъ пути, не знаю, что такое вышло, что вс вдругъ стали сердитые, и мы пошли въ одну сторону, а Антоніо Аренасъ въ другую, потому что онъ жилъ не въ одной гостиниц съ нами, и съ тхъ поръ мы его больше не видали. Я страшно этому рада, потому что не хватало еще его, когда мама такъ больна, и у насъ такое большое горе, непріятные люди очень раздражаютъ, по крайней мр, меня. И потомъ, мн стыдно, когда видятъ, что я плачу, и я постоянно ухожу въ уголъ и прижимаюсь лицомъ къ стн, такъ мн легче. Ну, хорошо, значить, онъ больше не приходилъ, и мама съ каждымъ днемъ длалась все нервне, хотя Пака ей говорила, что женщину, которая убивается изъ-за мужчины, слдуетъ повсить, и что если онъ ушелъ, то скатертью дорожка. Мама не отвчала или называла Паку дурой, а въ тотъ день ея все время не было дома, и мы съ Пакой стали уже плакать, думая, что и она тоже не вернется, и Пака заставила меня прочитать съ ней, Богъ знаетъ, сколько разъ ‘Богородицу’ и ‘Отче’. Вернулась мама уже подъ вечеръ и какъ будто опять была веселая, сла за рояль и пла долго, долго, а потомъ схватила меня на руки и стала кружиться, какъ въ вальс, и я смялась, но такъ быстро кружилась, что я чуть не задохнулась и очень испугалась, но не смла ничего сказать, чтобы она не стала опять грустной. Потомъ мама сказала, что хочетъ передъ обдомъ погулять со мной и купить цвтовъ, и велла меня одть понарядне, и мы пошли вмст, и я ужасно радовалась, потому что все было какъ раньше, когда мама всегда брала меня съ собой и покупала столько вещей. Было уже темно, и магазины были очень красивые и ярко освщенные, но мы нигд не останавливались, и я спросила:— ‘Куда мы идемъ?’ — Мама ничего не отвтила. А потомъ начала говорить быстро-быстро и сказала, что она очень несчастная, и я тоже, а я отвчала, что нтъ, потому что она очень хорошая, и я ее очень люблю. Но она отвтила, что она не хорошая, но что это все равно, потому что все кончено. Потомъ схватила меня на руки, какъ дома, а я не хотла, потому что я ужъ большая, и на улиц на насъ смотрли. Но хотя я и сказала мам, она меня не послушалась, а побжала впередъ. Я сказала ей: — ‘Куда мы идемъ, мама? Смотри, мы сейчасъ упадемъ въ воду’, потому что она подбжала ужъ къ самому каналу. А мама сказала: — ‘Ты боишься воды?’ И я только что хотла сказать, что да, но не успла, потому что мы упали, и нсколько мужчинъ бросились въ каналъ, и вытащили насъ изъ тины и зеленыхъ водорослей, и сначала не знали, кто мы, пока Пака, видя, что мы не возвращаемся, не отправилась искать насъ съ лакеемъ, который былъ итальянцемъ и понималъ немного по-испански. И они нашли насъ утонувшими въ участк и отвезли въ гостиницу.
…Вотъ я думаю: какъ плохо, что не всмъ бываетъ хорошо въ одно время, а особенно матерямъ и дочерямъ, и отчего это вещи, которыя теб нравятся, не нравятся всмъ, кого любишь, а вдь тогда всмъ было бы хорошо. Какъ я рада, что прошла зима, и что мы живемъ въ деревн, и что у насъ есть куры, и голуби, и коровы, и дв собаки, и оселъ, который возитъ воду изъ колодца, и виноградникъ, гд сейчасъ есть виноградъ съ зелеными цвтами. Я и не знала, что виноградъ раньше бываетъ цвтами, и что есть зеленые цвты, но мн это объяснила сеньора Андреа, хозяйка, то-есть, женщина, которая смотритъ за этимъ домомъ, когда въ немъ никто не живетъ, а мужъ ея смотритъ за садомъ и доитъ корову, а она готовитъ намъ обдъ, и я такъ люблю парное молочко!
Мы здсь уже два мсяца, и я каждый день все больше радуюсь, то-есть, когда забываю, что мама съ каждымъ днемъ становится все грустне, а вдь здсь-то у нея прошла лихорадка, и она совсмъ поправилась.
Если бы мы остались еще въ Амстердам, она бы умерла. Пака говоритъ, что мы ужъ не знали, что длать, и у насъ не было денегъ, и она продала мамины золотыя вещи, такъ что мама не знала, потому что она лежала въ постели, и ее нельзя было волновать. Одинъ разъ мы ужасно перепугались, потому что у нея не было лихорадки, и она сла въ постели и велла дать ей изумрудное ожерелье, и Пака не могла никакъ ее успокоить и выбить у нея изъ головы эту мысль. Но, кажется, газеты разсказали, что мы утонули, и что мама очень больна, и герцогъ это прочиталъ, и хотя былъ въ Испаніи, пріхалъ за нами и перевезъ насъ сюда, въ Галицію, въ свой домъ, въ горахъ, и хочетъ, чтобы мы оставались здсь всегда, и иногда прізжаетъ къ намъ въ гости, то-есть, прізжалъ раньше, потому что сейчасъ онъ въ Лондон, съ королемъ и королевой, а потомъ, говорятъ, подетъ въ Россію, посланникомъ.
Я раньше его не очень любила, но теперь, такъ какъ онъ увезъ насъ изъ Амстердама, я его люблю, а мама наоборотъ, какъ будто его возненавидла, и часто, когда онъ прізжалъ, не хотла съ нимъ говорить. Пака назвала ее глупой, но герцогъ говорилъ, что больнымъ можно капризничать. А маминъ большой капризъ,— быть грустной, потому что она была очень разгорячена, когда мы упали въ воду, и сильно простудилась, и теперь не можетъ пть, потому что голосъ у нея сталъ хриплый. Докторъ говоритъ, что голосъ у нея вернется, но она твердитъ, нтъ, нтъ, что онъ пропалъ навсегда, и что ей лучше умереть, чмъ сидть въ этой дыр. Вотъ оттого-то я и жалю, что мы не можемъ вс быть довольны въ одно время, и что ей кажется дырой этотъ домъ, который мн такъ нравится.
Много есть вещей, которыхъ не понимаешь, и я вчера сказала это мам, и что хочу поскоре вырасти большой, чтобы понимать все, а она мн сказала, что лучше бы мн умереть. Но это-то нтъ! Мн очень правится жить, и я хочу быть такой же, какъ она, и видть вс страны, которыхъ я не видала, и пть.
Я ужъ прошла все сольфеджіо, и мама говоритъ, что я буду нтъ гораздо лучше, чмъ она. Это, конечно, неправда, потому что я думаю, что она пла лучше всхъ на свт, и была всхъ красиве, да и сейчасъ тоже, хотя немножко похудла, и во время лихорадки ей обрзали ея золотые волосы, но теперь они отросли, курчавые, прекурчавые, но опять черные, какъ раньше. Это очень странно, потому что мн тоже обрзали волосы, и я думала, что они будутъ свтлые, какихъ мн хотлось, а они у меня растутъ опять черные, какъ всегда!
И для этого тоже мн хочется быть большой. А еще мн хотлось бы быть птицей, и иногда я думаю, правда ли то, что сказано въ сказк, что если воткнуть себ въ голову булавку съ большой головкой, то превратишься въ голубя, какъ королевская дочь. И мн хочется воткнуть себ такую булавку, чтобы узнать, правда ли это, потому что изо-всхъ вещей, которыя мн снятся, самая пріятная — летать. И это мн снится очень-очень часто, а иногда, что я опускаюсь съ лстницы, или быстро-быстро иду по улиц, не дотрагиваясь ногами до земли. Столько, столько разъ мн это снилось, что я ужъ и не понимаю, правда это или нтъ, и всегда, когда мн снится это, я говорю себ: ‘Что это, во сн?’ и сама отвчаю: ‘Нтъ, нтъ, раньше было во сн, а сейчасъ на самомъ дл’.
Интересно, сами ли мы видимъ сны, или кто-нибудь ихъ разсказываетъ намъ, когда мы спимъ? Я думаю, что правда, что есть феи и есть ангелы. И когда я вижу на улиц или въ саду упавшую маленькую вточку, мн всегда хочется поднять ее, можетъ быть, эти какая-нибудь добродтель: но не поднимаю, потому что боюсь, что надо мной будутъ смяться, если это неправда. Ахъ, если бъ знать, правда ли, что можно превратиться въ голубя! Только вотъ что: если бы я превратилась въ голубя, и мн бы вдругъ не понравилось, а подъ перьями и не было бы видно булавки, и никто бы не зналъ, что я ее воткнула въ себя, и не могли бы ее вытащить, вдь, тогда я осталась бы голубемъ на всю жизнь!.. А больше всего я бы хотла, чтобы у мамы вернулся голосъ, чтобы она была довольна, потому что теперь она только и длаетъ, что плачетъ и говоритъ, что хочетъ умереть, а вчера вечеромъ, я сидла на крыльц съ хозяйкой и слышала изъ окна столовой, какъ она сказала Пак, что, какъ только можно будетъ, выучится танцовать, чтобы не гнить здсь, съ курами и коровами. А Пака сказала:— ‘и крпкія у тебя кости, милая моя!’ — Мама ничего не отвтила, но когда я уходила спать и пришла, какъ всегда, проститься съ ней, она долго меня цловала, а потомъ сказала, что когда родятся женщины, имъ надо разбивать головы объ стну.