Сонъ художника Папильона.
(картинка).
Сонъ художника Папильона.
(картинка).
Котъ-Мурлыка.
‘Сверный Встникъ’, No 11, 1895
Сон художника Папильона, Вагнер Николай Петрович, Год: 1895
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Художникъ Папильонъ вернулся домой ровно въ три часа пополуночи.
Сонная горничная, растрепанная, съ заспанными, опухшими глазами и губами, впустила его, цломудренно придерживая рубашку на груди, и сняла съ него соболью шубку.
Папильонъ очутился въ роскошномъ, маскарадномъ костюм Henri IV, который удивительно шелъ къ его красивому лицу, къ его стройной, изящной фигур.
Онъ зажегъ свчу и еще разъ съ невольнымъ кокетствомъ оглянулъ костюмъ въ зеркал. Все лицо его, окаймленное немного жидкими, но очень красиво вьющимися черными прядями волосъ, сіяло довольствомъ и счастьемъ, которое блестло маслянымъ блескомъ въ его карихъ, немного воспаленныхъ глазахъ, въ кончикахъ ухарски закрученныхъ усовъ, и щегольской, шикарной эспаньолетк.
Словомъ, онъ представлялъ изъ себя живую картину довольства, и съ наслажденіемъ и съ гордостью любовался этой картиной, какъ истый художникъ.
Затмъ, еще разъ оглянувъ прощальнымъ взглядомъ малиновую, всю вышитую золотомъ и подбитую блымъ атласомъ мантію, онъ рванулъ ее съ плечъ. Золотые шнуры зацпились за изумрудный аграфъ, что-то затрещало, что-то отлетло. Папильонъ съ бшенствомъ, энергично, непечатно выругался и швырнулъ мантію на диванъ, она упала на край, тяжело скользнула и упала на полъ. Потомъ онъ принялся шарить въ карманахъ маленькаго бархатнаго камзола. Вынулъ серебряный портсигаръ и съ нимъ вчетверо сложенную бумажку,— и вдругъ все лицо его мгновенно перемнилось. Брови раздвинулись, на полныхъ губахъ снова появилась улыбка довольства, глаза прищурились и засіяли. Сбросивъ бархатный коллетъ, онъ кинулся къ столу, схватилъ карандашъ и лоскутокъ бумаги и принялся бойко чертить, склоняя голову то направо, то налво, прищуриваясь, отодвигаясь, придвигаясь, то нахмуривая брови, то опять ихъ расправляя и постоянно улыбаясь. Наконецъ, рисунокъ былъ конченъ. Онъ посмотрлъ на него съ полминуты, всталъ, отошелъ и принялся раздваться, не спуская съ него глазъ. Разстегнувъ помочи, онъ опять какъ-то лихорадочно схватилъ карандашъ, ударилъ по рисунку въ нсколькихъ мстахъ сильными штрихами, опять отошелъ, любуясь и вглядываясь въ евого работу.
Что-же онъ начертилъ?
Маленькую женскую подвязку. Она вилась полукругомъ, красивыми, нжными складками, вся отороченная тонкими, ажурными кружевами. Въ его воображеніи эта подвязка рисовалась въ вид розовой ленты, сдланной изъ эмали и подложенной золотомъ, ленты, отороченной филиграновыми, серебряными кружевами. Однимъ словомъ, это была самая оригинальная, самая изящная цпочка къ часамъ…
— Mais vous rendrez la chose… звучитъ и дрожитъ у него въ ушахъ нжный, пвучій, молящій голосокъ.
— Non, madame, je la garderai, comme gage de l’estime, comme un souvenir, je la porterai ma montre et ‘hony soit qui mal y pense’.
Но онъ долженъ былъ все-таки возвратить ее — этой очаровательной маркиз, которая такъ мило, такъ восхитительно сгорла, когда онъ нагнулся и поднялъ эту обворожительную узенькую подвязку у ея ногъ.
— Vous pillez la grande route, monsieur… comme un turc…
— Non… je profite d’une liaison, que m’envoie le destin, et je reste ferme sur mes jarrets, en attendant que vous me permettrez de vous j arrter.
— Etes-vous fou?
— De l’amour!.. Madame!
И какой взглядъ черныхъ жгучихъ, немигающихъ глазъ!. А ручки?.. пухленькія, крошки… А ножка?.. малютка, невиданная, неслыханная… гордость, удивленье, наслажденье всхъ художниковъ цлаго міра… А умъ… искристый, блестящій, настоящій l’sprit caustique, pur sang… И какимъ ароматомъ, какой атмосферой свжести, красоты, изящества окружена вся ея стройная, граціозная, соблазнительная фигурка! И какъ хороши эти роскошные, пепельные волосы надъ высокимъ, прямымъ лбомъ, и эта маленькая ямка на лвой щечк, и эти алыя губки, за которыми мелькаютъ ровные, мелкіе, фарфоровые зубки.
Папильонъ слъ на постель, на широкій диванъ, прикрытый роскошнымъ персидскимъ ковромъ. Онъ облокотился и тяжело дышалъ, а глаза его искрились и меркли. Образъ маркизы въ сромъ, серебристомъ плать съ голубыми воланами, образъ, полный очарованья, стоялъ передъ нимъ, какъ живой. Онъ и жаждалъ, и молился. Чувство нмой страсти, обожанія кипло, боролось въ его сердц, то чувство, гд душа человка колеблется на распутьи, готовая каждую секунду упасть въ очаровательную бездну сладострастія или подняться и унестись въ свтлый міръ на лучезарныхъ крыльяхъ святой молитвы.
Тонкій чарующій, раздражающій запахъ носился вокругъ него, тотъ нжный, сладкій ароматъ, которымъ, казалось, было проникнуто все существо маркизы.
Вдругъ случайно глаза его упали на записку, лежавшую на столик передъ постелью, онъ машинально посмотрлъ на нее, и брови его сдвинулись… сіянье исчезло съ лица. Записка была дловая, она напоминала ему ясно и твердо, что посл завтра онъ долженъ въ 12 часовъ уплатить по векселю тысячу рублей… Тысячу рублей!.. а у него въ карман нтъ и тысячи копекъ!..
Онъ всталъ и началъ быстро, порывисто сбрасывать съ себя платье.
‘Чортъ знаетъ! подумалъ онъ.— Если-бы у меня было 40, 30, ну, наконецъ, 20 тысячъ доходу!.. Если-бъ я могъ развязаться съ своимъ отвратительнымъ, подлымъ ремесломъ. Я сейчасъ, сію минуту изломалъ-бы вс кисти и вышвырнулъ-бы въ окно вс этюды, въ печь… все къ чорту — и онъ швырнулъ бархатные панталоны въ уголъ.— ‘Подлая жизнь! Майся, возись, точно вьючный скотъ, изъ-за грошей!’..
Огарокъ догорлъ, и стеклянная бабешка, накалившись отъ жару, лопнула. Стекла со звономъ упали на столикъ.
Онъ съ ожесточеніемъ плюнулъ на свчку и пламя, вспыхнувъ и затрещавъ, погасло. Удушливый дымъ тонкой волнующейся струйкой полетлъ отъ свтильни, и мракъ воцарился въ комнат, но лунный, косой лучъ упалъ въ уголъ и заигралъ въ этомъ углу. Заигралъ на груд костюмовъ, на серебряномъ глазет, на узорахъ парчи, на голубомъ хрустал граненой курильницы. Явилось такое интересное пятно, что Папильонъ забылъ и свой гнвъ и свое горе и свою страсть. Онъ щурился, приглядывался, отодвигалъ и придвигалъ голову. Наслажденье было полное, подавляющее, художественное…
Да и весь онъ, вся жизнь его не была-ли одно могучее, порывистое стремленіе къ наслажденію? Яркимъ солнечнымъ пятномъ мелькали къ ней любовь, женщины, блескъ, трепетъ жизни, чувственность, влеченія, музыка удовольствій, возвышенные, благородные порывы и дтскіе восторги. Она вся представляла какой-то чудовищный калейдосковъ, восточную пеструю сказку, въ которой мелькали очаровательныя пери и отвратительныя чудовища, сіяніе, ароматъ роскошныхъ садовъ, ликующія двы, блестящія костюмы, и мракъ темницъ, и звонъ цпей въ глухихъ подземельяхъ. Все было нарублено съ плеча, бшено, безумно и все сливалось въ удивительную гармонію пестрой, фантастической, восточной красоты.
Онъ отодвинулся, любуясь, откинулся на подушку. Слегка вздрогнулъ нервной дрожью, звнулъ и облокотился на руку. Глаза его щурились и слипались. Ему жаль было разстаться съ красивымъ, блестящимъ пятномъ. Вдругъ сквозь тонкую дрёму перваго сна, ясно вырзалось передъ этими глазами блдное лицо съ высокимъ, полыслымъ лбомъ и черной окладистой бородкой, лицо очень хорошо знакомое ему, талантливаго художника Вэ.
‘Свинья!’ проворчалъ онъ съ озлобленіемъ и энергически плюнулъ. Плевокъ прямо пролетлъ на какой-то дорогой костюмъ, валявшійся на полу. Затмъ онъ съ озлобленіемъ порывисто повернулся и закутался въ одяло.
Дло въ томъ, что столкновеніе съ художникомъ Вэ было самое выдающееся изъ всхъ происшествій этого утра, заслонившее вс другія впечатлнія и вставшее въ его полусонной голов съ живостью галлюцинаціи.
Ему вспомнились слова Вэ.
— Я, ваше-ство, смирный, безобидный идеалистъ, я пасторъ,— говорилъ Вэ съ смиреннымъ видомъ, стоя въ мастерской Папильона, передъ его картиной,— а это сатирикъ, юмористъ… съ отрицательнымъ направленіемъ…
— Да! Да! это совершенно правда!— говорилъ его-ство.
‘Этакая свинья! смиренный пасторъ!.. Ракалія подлая’!.. вскрикиваетъ Папильонъ, и глаза его сверкаютъ даже въ темнот ночи.
‘И среди этакихъ уродовъ, лгуновъ я долженъ жить. Да отъ одного этакого товарищества слдовало-бы убжать хоть въ омутъ… въ озеро… въ таръ-тарары… Рясодовъ, Весюнцовъ, Камскій, Лизоблюдовъ, Ердыщагинъ, Кишкинъ, этакая коллекція!.. И каждый, каждая ракалія силится изъ всхъ силъ теб нагадить!.. Подборъ алеутовъ, моржей… тьфу!.. Даже тошнитъ!..
И онъ съ ожесточеніемъ перевернулся къ стн и лежалъ нсколько минутъ, усиленно зажавъ глаза и стиснувъ зубы.
Порывъ волненія мало по малу утихалъ. Нервная дрожь пробжала по тлу. Онъ закутался крпче въ одяло и съ наслажденіемъ звнулъ… Чувство успокоенія тихо разлилось, побжало волнами по всмъ членамъ. Сладкій, убаюкивающій шумъ робко зашумлъ въ ушахъ, въ голов…
Вдругъ смутный, неопредленный свтъ разлился по всей комнат. Онъ съ удивленіемъ открылъ глаза и посмотрлъ кругомъ.
— Ба! да это освщеніе!
— Ха! ха! ха! братъ, заспался!..— кричитъ басомъ колоссальный Кишкинъ и дружески, любовно треплетъ его по плечу.— Забылъ, что у насъ сегодня собранье.
— Какое собранье?
— Какое?! ха! ха! ха! Да всероссійскихъ художниковъ, братъ!.. Экъ тебя… того… завернуло… Все забылъ!
И Папильонъ вдругъ вспоминаетъ, что сегодня дйствительно собраніе.
Вся зала горитъ огнями. Здсь и Рясодовъ, и Камскій, и Лизоблюдовъ, и Ердыщагинъ, и маленькіе Глоты и много, много всякихъ художниковъ, которыхъ онъ встрчалъ когда-то, гд-то… Но все это такъ смутно, неопредленно…
Сердце его восторженно бьется. Оно все переполнено радостнымъ, праздничнымъ чувствомъ. Онъ трепетно ждстъ чего-то великаго, свтлаго. Онъ бросился впередъ и столкнулся съ старшимъ Глотомъ, пейзажистомъ, сухощавымъ и сухимъ блондиномъ. Но этотъ сухой человчекъ весь преобразился. Куда двались его надутость и надменность, онъ такъ просто, привтливо смотритъ. Его маленькіе блесоватые глазки сіяютъ восторгомъ и добрымъ, искреннимъ чувствомъ. Онъ съ жаромъ, крпко, схватываетъ руку Папильона.
— Дождались, милйшій Гликерій Ивановичъ, дождались,— говоритъ онъ.
— Что?.. Чего дождались?!.
— Праздника, батюшка, великаго праздника братства и объединенія…
И вдругъ отъ этихъ словъ у Папильона сжимается горло, слезы подступаютъ къ сердцу… Онъ рванулся туда, впередъ… туда, гд сильне толпился народъ, гд ярче блестлъ свтъ… Туда, гд за громадной блой занавсью что-то волнуется, что-то скрыто невдомое, милое, доброе, давно желанное…
Но на пути его останавливаетъ Ердыщагинъ.
— Постой, братъ!— говоритъ онъ.— Успешь! давай поцлуемся…
И сонные, маленькіе глазки его сіяютъ. Широкоскулое лицо смотритъ такъ человчно, такъ привтно, что Папильонъ самъ потянулся поцловать его по-братски.
И они цлуются по-русски, крестъ на крестъ… крпко-на-крпко,
— Вотъ такъ-то, братъ!— говоритъ степенно Ердыщагинъ. Вотъ это-то главное… это главное…
Но Папильонъ не слушалъ его. Онъ жадно рванулся впередъ, и опять на пути его выросъ длинный, длинный Рясодовъ.
Онъ наклонился къ нему и схватилъ его за плечи.
— Слушай другъ!— кричитъ онъ, а самъ смется и плачетъ. Его маленькіе глазки блестятъ и бгаютъ, длинный носъ подпрыгиваетъ, длинный хохолъ трясется. Саркастическая, ядовитая улыбка превратилась въ такую комическую, добродушную.
— Слушай, другъ!— кричитъ онъ.— Возлюбимъ другъ друга и не будемъ язвить… Помогать будемъ другъ другу…. Общество ждетъ отъ насъ помощи… Соединимся вмст, дружно — на общаго врага… Сокрушимъ, уничтожимъ… руку, руку!..
Папильонъ хочетъ крпко, отъ души, пожать ему руку и не можетъ. Какая-то слабость, вялость во всхъ его членахъ, что-то, словно волной, уноситъ его впередъ, впередъ…
— Тпру… стой!— кричитъ Камскій и останавливаетъ его на-лету.— Стой! товарищъ! Минута промелькнетъ, часъ прозвучитъ, и мечта исчезнетъ… Благо сошлись теперь, то сойдемся… крпче. Праздникъ великій, святой, союзъ братскій! Мы поняли теперь, что насъ разъединяло. Тлетворная личность. Перешагнемъ черезъ нее, безъ жалости, безъ сожалнья, на дло общее! Забудемъ для этого дла вс личные счеты и расчеты… вс дрязги! Во имя святого принципа соединимъ наши силы, встанемъ на высоту искусства и освтимъ бдному люду все темное. Пусть общество пойметъ и узнаетъ, гд свтъ и правда и связь дружная во-едино!..
Папильонъ широко раскрылъ глаза. Онъ удивленно смотрлъ на умное лицо Камскаго и не могъ надивиться блеску глазъ и симпатичности его лица и голоса.
— Пойдемъ, братъ, того… впередъ… Вс они гнутъ теб… того…
И его подхватываетъ Кишкинъ и несетъ его на рукахъ впередъ.
Онъ чувствуетъ его гигантскую мощь. Ему хорошо и отрадно, какъ малому ребенку на рукахъ матери. Онъ вспоминаетъ, какъ этотъ самый Кишкинъ внесъ его на рукахъ на одну изъ горъ въ Тирол. Они вмст ходили на натуру, дружно, по-братски, по-товарищески. День былъ солнечный, жаркій. Они вмст взбирались на гору, и онъ упалъ въ изнеможеніи. Тогда Кишкинъ схватилъ его и внесъ на гору, внесъ, какъ малаго ребенка, со всми мольбертами и ящиками.
Но онъ видитъ, что на другомъ плеч Кишкина сидитъ кто-то, высокій, длинный, добродушный, всегда откровенный, вчно нуждающійся.
‘Ба! да это Весюнцовъ… О! какъ онъ весело, заразительно смется. онъ сталъ точно ребенокъ… Онъ врно пьянъ’, думаетъ Папильонъ.
— Грядемъ Кишкинъ, грядемъ!— кричитъ Весюнцовъ.— Грядемъ, богатырь, Вова — силачъ могучій!
Но впереди сильное движенье, вс устремились туда, и на высокую кафедру, передъ волнующейся толпой, всходитъ ораторъ.
— Кто это? кто это?— раздается въ толп.
Папильонъ смотритъ и не вритъ глазамъ. Да! это онъ. Его блдное лицо съ подысдымъ лбомъ и черной окладистой бородкой. Но въ этомъ лиц все какъ-то странно преобразилось. Вдохновенные глаза блестятъ и горятъ невыносимымъ блескомъ, и этотъ блескъ, словно изнутри, даетъ привлекательную силу, смыслъ и жизнь каждой черт.
— Товарищи, други, братья!— говоритъ Вэ, ударивъ себя обими руками въ грудь, и его голосъ дрожитъ и прерывается отъ слезъ…— Сердце горитъ, душа вся трепещетъ… Великое счастье приспло! Великій день насталъ!.. Упала завса, рухнули перегородки!.. Мы познали, что мы ползали въ пыли, въ грязи личныхъ, мелочныхъ обидъ. Мы поняли куда уходили наши разрозненныя силы. Грызли мы другъ друга, терзали! Подомъ ли. Дышалъ въ насъ темный духъ злобы, духъ братоубійства. Каждому хотлось встать выше, наступить на брата, засіять геніемъ. Зависть зминая душила насъ. Ненавистью переполнились сердца. Прочь! Прочь! Прочь! Змй Каина, прочь тьма Іуды-христопредателя… Солнце возсіяло намъ! Солнце мира, братской любви, дружнаго единенія. Поле наше широко, велика громадная обитель, идетъ она въ даль неизмримую, въ высь безконечную. Для каждаго изъ насъ свое мсто, каждому свой постъ въ великомъ святомъ дл. Не для себя, не для каждаго изъ насъ должны мы трудиться, но для малыхъ изъ малыхъ, для нашихъ меньшихъ братій. Соединимся, сплотимся дружно, подымемъ высоко свточъ искусства… И въ даль широкую по лицу земли родной польются лучи его. Они освтятъ тьму темныхъ длъ, подъ теплымъ свтомъ растаетъ ледъ безсердечія и пусть въ нашихъ длахъ, въ нашихъ трудахъ заблестятъ, засверкаютъ вчныя, великія святыя слова: ‘братство, любовь, человчность’.
И какъ только онъ произнесъ послднія слова, Папильонъ ясно почувствовалъ, какъ что-то обхватило его. Что-то широко раскрылось въ сердц. Слезы хлынули изъ глазъ… Онъ обернулся… Гд-же вс?.. Гд Кишкинъ, Камскій, Рясодовъ, Весюнцовъ… гд?.. Кругомъ него люди-братья, въ сердц звучитъ торжественный гимнъ. А впереди завса упала и свтъ, свтъ безъ конца льется ласковыми, влекущими волнами… Онъ потянулся къ этому зовущему, любящему свту… духъ захватило въ груди… слезы застилаютъ глаза…
Онъ широко раскрылъ ихъ и… проснулся.
Свтлый солнечный лучъ бьетъ въ окно. Слезы льются изъ глазъ, грудь тяжело дышитъ, и сердце нестерпимо бьется, бьется въ груди.
Онъ снова закрылъ глаза. Ему жаль было сна. Такъ онъ былъ далекъ отъ всего ненавистнаго, тяжелаго, что окружало его на яву, такъ фантастично, идеально прекрасенъ, такъ чуждъ и далекъ всхъ мелочей, грязи, мишурнаго блеска. Въ немъ было такое полное, такое чистое, неудовлетворенное наслажденіе…
Онъ ждалъ, не вернется-ли, не наступитъ-ли снова это благодатное, желанное чувство. Но дйствительность повелительно предъявляла свои права. Блдне и блдне становились воспоминанія. Явь, со всей холодной неумолимой трезвостью, проникала въ каждое представленіе и рисовала все въ иномъ дйствительномъ свт. Каждое лицо являлось въ обыденномъ склад, съ обычными, раздражающими, колючими или угловатыми чертами… и такъ далекъ, не похожъ былъ этотъ складъ на то, что являлось во сн.
— Чепуха!— ршилъ онъ наконецъ, потянулся и широко звнулъ. Затмъ, быстро приподнявшись, посмотрлъ на часы, которые лежали на столик.
Стрлки показывали около 12. Онъ сбросилъ одяло, накинулъ щегольской, бухарскій халатъ, всунулъ босыя ноги въ настоящія Китайскія туфли и бросился къ умывальнику.
Съ наслажденіемъ, нсколько разъ облилъ онъ холодной, чуть не ледяной водой горячую голову и освжительная, веселая бодрость разлилась по всему его тлу.
Нсколько разъ, въ то время, когда онъ одвался, воспоминаніе объ его удивительномъ, странномъ сн всплывало въ его памяти и каждый разъ, вмст съ этимъ воспоминаніемъ, являлось то чувство томящаго наслажденія, съ которымъ онъ проснулся.
Онъ ясно сознавалъ громадную, неизмримую разницу между настоящимъ ощущеніемъ бодрости, свжести во всхъ членахъ и тмъ совершенно особеннымъ состояніемъ, которое навялъ на него сонъ.
Онъ смутно вспомнилъ, что подобное состояніе онъ испытывалъ когда-то, давнымъ давно, въ пору глупаго дтства… Когда онъ былъ неистово восторженъ и наивно мечтателенъ.
И какимъ образомъ явился этотъ странный сонъ? Такой связный и такой сказочно-дтскій?! Вдь онъ ничего не думалъ подобнаго во время дня…
— Просто ерунда!— сказалъ онъ и, повязывая блый галстукъ съ огромнымъ, широкимъ бантомъ, машинально подошелъ къ письменному столу и также машинально взглядъ его упалъ на вчерашній рисунокъ подвязки. При этомъ взгляд всякое воспоминаніе о странномъ сн окончательно улетло. Не докончивъ банта, онъ быстро, порывисто схватилъ карандашъ, поправилъ рисунокъ, затмъ медленно отступая и не переставая любоваться на него, закончилъ завязку банта. Потомъ онъ подошелъ къ зеркалу и осмотрлся. Надлъ бархатный, артистическій пиджакъ, опять осмотрлся, оправился. Тщательно сложилъ и спряталъ въ бумажникъ croquis своей фантазіи и, наскоро справившись съ чаемъ, быстро накинулъ шубку и отправился заказывать цпочку. Но на половин дороги онъ быстро подскочилъ, остановилъ извозчика, отчаянно, съ трескомъ выругался и веллъ хать совсмъ въ другую сторону.
Онъ вспомнилъ о вчерашней записк, о долг и отправился къ доброму пріятелю добывать деньги…
Извозчикъ, на которомъ онъ халъ, везъ его ужасно тихо. Онъ волновался, бранился и погонялъ его.
День былъ солнечный, яркое солнце сильно пекло. Оно отразилось въ одномъ изъ зеркальныхъ оконъ и сверкнуло прямо въ глаза Папильону, и этотъ внезапный свтъ напомнилъ ему его странный сонъ.
На одно мгновенье промелькнуло въ его сердц то чувство, которое поглотило его во время сна,— то дтски-радостное, свтлое чувство, которое вызвало такія восторженныя слезы на его глаза.
А кругомъ его шла та-же суетня. Гремли колеса, кричали люди. Экипажи катились, катились безъ конца и перегоняли другъ друга.
‘Мы точно извозчики — думалъ Папильонъ — перегоняемъ другъ друга и лземъ куда-то на гору… И кто влзъ выше другихъ, тотъ и блаженъ… стъ пряники и пиршествуетъ… И эта общая погоня за жирнымъ кускомъ совершенно законна, естественна, реальна, а мой сонъ… это — какая-то ребячья игрушка!.. Вздоръ!.. Невообразимая чепуха!!.’
Но думая это, онъ не могъ отршиться отъ того сладостнаго чувства, которое являлось въ его сердц, при одномъ воспоминаніи объ этой ‘невообразимой чепух’.