Сомнения рядового Кучкина, Огнёв Николай, Год: 1923 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 10 минут(ы)

Н. Огнёв.
Сомнения рядового Кучкина.

Секретный приказ Армкома

‘1917 года октября 10 дня ефрейтор 187 полка 355 дивизии Фурсов Андрей поднял на фронте восстание. Пользуясь всеобщей анархией, как трамплином, означенный Фурсов, сорганизовав вокруг себе банду потерявших воинскую честь и долг перед родиной солдат, послал в окружный лазарет немыслимое требование выдать 18 четвертей спирту для довольствия якобы вверенных ему, Андрею Фурсову, войск. В виду вышеизложенного, а также на основании секретных приказов по фронту за NoNo 245 и 783, армком двадцать второй армии предписал окружному лазарету в выдаче 18 четвертей спирту Андрею Фурсову отказать.

‘Тогда Фурсов Андрей, накапливаясь в направлении ССВ, а также отбив два пулемета системы Максима и одно 3-х дюймовое орудие, пытался обнажить фронт, С этой целью, отойдя на полверсты расстояния от разрушенной мызы Гекуба и делая диверсию в пол-оборота на стык с двадцать восьмой армией, означенный Андрей Фурсов выкинул лозунг: ‘Долой соглашателей’ и, выставив одну полубатарею, пытался обстрелять штаб дивизии.

‘В виду того, что был обнажен фронт, а также в виду близости неприятеля, и еще в виду необходимости всемерной поддержки временного правительства, — постольку-поскольку действия Андрея Фурсова и примкнувших к нему банд угрожали всеобщей опасностью, — в дело против Фурсова были двинуты два казачьих полка, две полубатареи и пулеметная команда гвардейского корпуса. После перехода в атаку трех казачьих сотен и двух пехотных полков, а также после интенсивного обстрела позиций Фурсова, в возмутившиеся части были направлены агитаторы армкома и фронткома.

‘Имея в виду недавно ликвидированное выступление ген. Корнилова, а также то, что со стороны контр-революционного союза офицеров армии и флота, базирующегося в ставке, была сделана попытка сорганизовать монархическую группу для пресечения революции на фронте, армком приказывает:

1) принять экстренные меры к организации при корпусных, дивизионных и бригадных комитетах ударных батальонов и батальонов смерти,

2) взятого в плен во время штыковой атаки ефрейтора 187 полка Андрея Фурсова предать военно-революционному полевому суду,

3) командующего армией генерала Бухтеева подвергнуть домашнему при армкоме аресту,

4) выразить доверие глубокоуважаемому вождю народной армии А. Ф. Керенскому.

5) что будет расстреливать всех, пытающихся повредить делу победы свободы и революции.

Долой попытки контрреволюции справа и слева!

Долой анархию!

Долой изменников-большевиков!

Да здравствует временное правительство!

Приказ разослать высшим фронтовым организациям — от корпусных до полковых комитетов. От солдатской массы приказ держать в секрете’.

Приказ еще не был разослан, как в штаб дивизии, в одиночку и группами стали являться неизвестные вооруженные личности в солдатских шинелях с требованием освободить ефрейтора Фурсова.

Военно—революционный суд

В 11 часов утра военно-революционный суд в составе членов армкома подполковника Барабанько, поручика Веселовского и рядового Кучкина уже покончил с допросом обвиняемого и свидетелей. Трое судей остались одни в пустынном и холодном бараке Земгора. Предстоял жуткий момент произнесения приговора.

На Кучкина допрос Фурсова произвел большое впечатление. Кучкин не был на фронте уже с полгода, с момента выборов сначала в полковой, потом в дивизионный, корпусной и армейский комитеты. И вот, теперь, в лице Фурсова, кусок фронта стал перед Кучкиным, и этот кусок оказался злобным, непримиримым, вызывающим… А весной был подъем, общее ликование, медные звуки ‘Марсельезы’…

— Вот, вы вчера рассказывали анекдоты, поручик, — сморщив свое постоянно кислое, в складках, лицо, заметил подполковник Барабанько, — У вас в каждом анекдоте — ряд неприличных слов. Это так нельзя, — при дачах, например. Анекдоты нужно суметь рассказывать. В анекдотах дело не в количестве, а в качестве. Вот, возьмите, например, табель о рангах. Любой даме можете рассказать, — полковник растопырил пальцы правой руки. — Самый высоко-стоящий большой палец есть юнкер. Следом за ним, несколько опустившийся палец есть прапорщик. Далее идут — все ниже и ниже — поручик, полковник и генерал. Генералу принадлежит мизинец а самом низу. Вот это-с анекдот. Любой даме расскажите.

— Хххо-хо-хо-хо, — густо захохотал Веселовский.— Это я понимаю. Это — да. Этого не выдумаешь, сукинова сына! Это, действительно, берет качеством.

Хохот Веселовского жутко застучал по пустым фанерным стенам барака и, докатясь до дверей, замер. Подполковник Барабанько, скрыв довольство успехом в полуседую бородку, чпокнул ладонью по разложенным бумагам и продолжал:

— То же и здесь. Дело не в количестве, а в качестве. Эсеры, эсдеки, это я понимаю… Это старые установленные партии, завоевавшие свой престиж. Даже идейных большевиков могу понять. Если хотите, я идейных большевиков даже у-ва-жаю. Но — если эти две буквы: эс и де превращаются внезапно в сук-киных детей, то что нужно делать? Что? я вас спрашиваю, я, старый юрист и… старый социал-демократ. И я же, старый юрист и демократ, отвечаю: рас-стре-лять!

— Однако же, извините, товарищ… подполковник, — после молчания возразил Кучкин. — Я так понимаю— дело раньше разобрать нужно. На фронте волнение из-за Фурсова. Постольку-поскольку это создает благоприятную относительность к большевикам…

— Постольку-поскольку, — гнусавя, передразнил Барабанько. — Вон с фронта-то бегут. И с ними миндальничать? Большевики! А где бы были ваши большевики, если бы всю армию сразу скрутить — вот так? — и Барабанько сделал движение рукой, словно ввинчивая штопор в бутылку.

— Но разобраться-то — нужно? — снова попробовал возразить Кучкин.

— Да что разбирать-то? — взъерепенился Барабанько и забрызгал слюной. — В чем разбираться? Сукин сын, и даже вовсе не большевик, разложил участок фронта. Так? Еще немного — и пустил бы немцев. Так? Это измена или не измена? Какой может быть приговор? Ответьте.

— Расстрел, — лениво проговорил Веселовский и зевнул. — О чем тут разговаривать?

— Оно так то так, но позвольте, — горячо сказал Кучкин и вдруг с ужасом ощутил, что дальнейшие слова будут пустыми и ненужными, что Фурсову грозит смерть, что он, Кучкин, должен подписать приговор, то есть почти собственноручно застрелить такого же окопного братишку, как он сам. — Разве… по-другому поступить нельзя? Отправить, например, в тыл? В распоряжение временного правительства.

— Вот это-то и есть сыграть в руку большевизму, — наставительно ответил Барабанько. — И потом я, старый юрист, должен вам сказать: мы — на фронте, Всякая двусмысленность — вредна. Одно из двух: или смерть или полное оправдание. Ведь, вы не за оправдание, госпо… товарищ Кучкин? Но вы и не за расстрел. Не вист и не пас. Это вы знаете, поручик? Муж и жена говорили между собой терминами игры в преферанс. Вот, жена говорит: — Я вист. Муж: — Я пас. Жена вдруг: — С такими, картинами — и пасуешь? Тогда муж: — А ты как смеешь в чужие карты заглядывать? В таком случае я не вист и не пас.

— Гро-хо-хо-хо! — опять застучал бас Веселовского по фанерным стенкам, — Это — да! Эт-то хорошо! Не вист и не пас. Это действительно!

— Я не могу сразу, я подумаю, — внезапно поднялся с места Кучкин. — Прошу отложить заседание суда.

— To есть, как? — кисло спросил Барабанько, а Веселовский кончил хохотать и установился на Кучкина.

— Это… против всяких юридических правил, гостю… товарищ Кучкин. Да и большинство — за. А впрочем… отложим, если хотите… до вечера.

— В восемь часов, — деловито сказал Кучкин и вышел вон.

Андрей Фурсов

В канцелярии корпусного комитета непрерывно пищали телефоны, люди были охвачены бестолковой суетливостью и горячкой, поэтому добиться пропуска было нетрудно.

— Вы слыхали, товарищ Кучкин? — сказал военный чиновник, вручая Кучкину бумажку. — Два полка разоружены, отказались итти в окопы еще два, телефонограмма получена, всем свободным членам армкома немедленно ехать на фронт.

В сознании Кучкина до сих пор как-то мирно укладывались вместе понятия: революция и война, социализм и родина, всемирное братство и победа над немцем. Все это упиралось в такое рассуждение: я солдат, значит должен победить или умереть. Раз должен — смерть не страшна. Солдат и смерть идут рядом, и умереть — самое пустое. Но вот теперь смерть поползла из окопов в тыл, сбила все рассуждения, нарушила мирный уклад мыслей в голове и требует каких-то новых ответов на старые вопросы. Но главное — фронт, что с фронтом? Кучкин не заметил, что думал о фронте, как о родной семье. С такими мыслями Кучкин подошел к караулке.

В караулке конвойный солдат, развалившись и поставив между ног винтовку, слюнил собачью ногу. Другой конвойный и Фурсов играли на подоконнике в шашки.

— Сдавайся, — сказал Фурсов, взял шашку и глянул мельком на Кучкина. — Все равно, в сортире тебе сидеть.

— Я к тебе, Фурсов, — мягко произнес Кучкин. — Поговорить.

— А, товарищ-судья! — странно весело ответил Фурсов. — Вот погоди, сейчас братишку в уборную загоню.

— Как здесь? — не зная, что сказать, спросил Кучкин. — Паек дают?

— Давать — дают, — рассеянно отозвался Фурсов я взял еще шашку. — Ну, вот ты и готов, братень. Теперь потолкуем. Курить — есть?

Закурили, посидели. Потом Кучкин сказал тихо:

— Смерть тебе грозит, братишка.

— Приговорили? — внезапно оживился Фурсов.— Уже готово дело? Так, так. Ну-к што-ж, затем шли. Все лучше, чем в окопе гнить. Они, брат, протухли… от проклятий, окопы-то эти. Да что я говорю? Сам лучше меня знаешь. Или уж забыл? Вот то-то вы, черти-уроды, закомиссарились. Эх-х! — Фурсов упал головой на руки и замолк.

— Приговора еще нет, — тихо ответил Кучкин. — На што ты все это затеял-то? Большевик ты, что ли?

— Ах, нет приговора? — изумился Фурсов. — Ну, да все равно, за вами дело не станет. Нет. Я анархист. Да дело не в кличке. Анархист, чертохист, все одно… Нельзя больше. Понимаешь, нельзя. Под горло подкатило. Ведь, люди мы. Ты давно был в окопах?

— С полгода, — ответил Кучкин.

— Ну-к вот, побывай теперь. Там тебе покажут. Х-ха!

— Ты подай о помиловании временному правительству, в случае чего, — сказал поднимаясь Кучкин. — Я тогда, ежели согласен, телеграмму пошлю.

— Знаешь что? — став внезапно деревянным и мрачным, ответил Фурсов. — Пошел ты отсюда к…

По местечковой грязи с шумом ковырялся автомобиль, в нем сидел Барабанько. Увидев Кучкина, крикнул:

— Вы на фронт едете? В таком случае садитесь. До декавильки доедем, там в вагонетку.

Кучкин влез, автомобиль заковырялся дальше. У костела, гудя тревожно и отрывисто, шофёр остановил машину: в местечко, гулко топоча, дыша враждой ко всему окружающему, распространяя незаглушимый запах кислого осклизлого окопного пота, толпами входили разоруженные полки. Автомобиль, не смел ринуться в клокотавшую враждебным отчаянием гущу, гудел все сердитей и отрывистей, когда Кучкнн уловил сзади, на площади громогласное и басогрохочущее:

— Товари- — -щи!!

Кучкин оглянулся, разглядел на трибуне посреди площади Веселовского.

— Товарищи! — орал Веселовский. — Все потерряно! Крроме чччесги! Клянемся отдать ее за рродину!

— А у самого, небось, пулеметы припрятаны, — устало сказал один из проходивших солдат, с ненавистью глядя на Кучкина: — Комиссары! На машинах ездиют! Война до победного конца!

Но автомобиль, непрерывно гудя, медленно пополз в серую муть лиц, фуражек, шинелей.

Ближайший тыл

В лесу стоял мокрый и блеклый октябрь, паровик декавильки орал голосом невиданной дикой птицы, козырьки запасных окопов попроваливаясь, ржавая проволока заграждений обвисла и попадала, под соснами, подгрызенными до самых верхушек, по гнилым гатям, шлепая в топкой грязище, навстречу оравшему паровику, вереницей брели серые и мокрые солдаты, никто их не останавливал, не спрашивал, куда и зачем, всем и так ясно было, что домой.

В штабе полка, куда прибыли Кучкин и Барабанько, было светло и уютно. На окнах стояли цветы, на стене висела закопченная картина ‘Боярин с боярышней’, и вообще могло показаться, что ни фронта, ни окопов не существует, тем более, что несколько франтоватых офицеров, сидевших в креслах у стен, дружно пели. Командир полка, высокий седой человек, с обвислыми сивыми усами, в рейтузах на помочах, шагал в такт песне из угла в угол и подтягивал.

—Атчего ты бледный? — вполголоса рокотал хор.— Хаттого, что бедный. Атчего ты красный? Хаттого, что страстный…

При входе членов армкома командир остановился, вопросительно замолчал. Узнав в чем дело, гаркнул денщика, распорядился о закуске, забегал, захлопотал, не переставая жаловаться на солдат, на лошадей, на развал фронта, на большевиков, вытащил початую бутылку спирта.

— Да, между прочим, — перебил командир сам себя. — При вас это было? Сейчас по телефону сообщили, что разоруженные освободили этого мятежника Фурсова. Скрылся неизвестно куда…

На столе, между тем, появилась семга, сало, консервы. Офицеры оживились, закрякали, Барабанько подсел к столу. Кучкин, внутренне трепыхаясь от радости за Фурсова, незаметно вышел в сени и, надев фуражку, очутился наружи.

В землянке, куда зашел Кучкин, было совершенно темно, пахло портянками, сыростью, землей, свежей могилой. Кучкин ударился коленом о твердое, сел, нащупал чьи то сапоги, спросил:

— Отчего, братва, бастуете? В окопы в очередь, не идете? Ведь, там смены дожидаются.

В углу матюкнулись, кто-то чиркнул спичкой, но не зажег, еще кто-то зашарил руками около самого Кучкина, и вдруг шорохи и дыхания покрыли из разных углов голоса:

— А махорки нам дали? А хлеб — неделю тому?

— Тебе больше всех надо — ты и иди.

— Листья варим и пьем. Лииистья!

— Ды, братишка, ды, миленький, пошли бы, рады бы итти…

— На голодное брюхо спим.

— Ктой-то хоть бацает, дать бы ему по сопатке…

Но у входа в землянку чисто и резко запел рожок, голоса умолкли, и чей-то бас спокойно сказал:

— Выходи, кто желает на митинг. Приехали члены армейского комитета. Митинг в палатке, близ батальонного пресечения.

Митинг

Подходя к громадной и рваной палатке, Кучкин хорошо, знал, что это — последнее, что в палатке может быть смерть, лютая и простая смерть от рук голодной и разоренной толпы.

Но наряду с тревогой, с ожиданием смерти, в сердце Кучкина вошла острая и ноющая жалость к лишенным крова, хлеба, огня солдатам. Странное дело: эта окопная жизнь казалась уже чужой, прошлой, просто-напросто побросать винтовки — нельзя, но не сознанием, а братским чувством Кучкин осязал их солдатскую правоту.

У входа в палатку очень молодой ударник с красно-черным шевроном на рукаве говорил с юношеским жаром облезлому бородатому:

— Теперь говорят: они соглашатели. Да убей меня бог, не понимаю! Я драться пришел, с немцем драться, а не против своих. Не будете драться — пустите домой.

В палатке офицеры теснились около выхода, в их гуще прыгала полуседая бородка Барабанько. Скамейки, проходы, даже дырки в палатке заняла густая и угрюмая солдатская масса, и не было возможности разобрать в ней отдельные лица. У столика, жуя скучный отчет, стоял представитель полкового комитета.

Внезапно к столику подошел сгорбленный, чахоточного вида солдат с трубкой в зубах и, перебивая отчет, крикнул:

— Товарищи братва! Нам это ни к чему. Здесь, сказали, есть наши выборные, из самого армейского комитету. Пущай скажут свои слова, дадут отчет, как и што, и насчет мира тоже.

Палатка загалдела, отдельные угрожающие выкрики заставили офицеров тесней сгрудиться у выхода. Не чувствуя рук и ног, весь растворившись в тревожном, еще не осознанном порыве, Кучкин вскочил на стол:

— Товари-щи!! Я, как представитель армкома, могу дать ответы на волнующие вас вопросы. И вот что я вам должен сказать: нельзя больше!.. Под горло подкатило. Вы — тоже люди, — В стремительном волнении Кучкин не замечал, что говорит фурсовскими словами. — Понимаете, братва, нельзя… Я тоже рядовой, и как наше офицерство пьет водку и жрет сало, да разную похабщину болтает, то этого терпеть нельзя. Пусть сами воюют до победного конца. А нам нужен мир!

Дальнейшие слова Кучкина потонули в буре, реве, грохоте, урагане, восторгов, криков, восклицаний. Кто- то дернул за шинель — Кучкин уловил злобный и колючий глаз Барабанько, в которого Кучкин верил еще сегодня утром — чей-то кулак с красно-черным шевроном,— удивленное: ‘большевик, сукин сын’… Чахоточный поднял руку, палатка, урча, утихла на мгновенье, кашляющий голос чахоточного отстукал:

— Сколько кровей пролито — быть по сему. Больше — кровей не проливать.

К Кучкину снизу тянулись руки. Трогали его шинель, кто-то совал в руку раскуренную цигарку, глаза любовно и удивленно ощупывали его со всех сторон, ведь, в первый раз так открыто услышали про мир,— точно ли это живой человек говорит? — Кучкин задыхался, ощущая великую любовь и жалость, словно Кучкина уже не было, а вместо Кучкина одно-то пламя полыхало над всей толпой, зажигая сердца и глаза.

— Так идемте же, товарищи, в окопы!! — внезапно крикнул Кучкин, — Толпа разом умолкла, насторожилась. — Я иду вместе с вами. Скажем немцам: мир. Довольно! Нельзя больше! Штыки в землю!

Но в новый стремительный ураган криков и рукоплесканий уже ворвался властный и гнусавый голос:

— Кучкин изменник! Он не имеет никакого права выступать от армкома. Все, что он говорит — ложь и измена. Я, как старый социал-демократ и выборный член армкома, приказываю вам взять винтовки и итти в окопы на смену товарищам… Я, как старый юрист…

Но Барабанько не договорил. С ужасом увидел Кучкин мелькнувший золотой погон — полуседую бородку, деревянно затрепыхавшуюся над ревущей толпой— неживое окровавленное лицо, мотнувшееся вправо-влево и рухнувшее куда то вниз, под ноги толпы.

Где-то близко за палаткой ухнула граната. Щелкая браунингами, словно волки зубами, выскакивали офицеры из палатки. А в другую сторону, бережно и любовно неся в себе Кучкина, валила серая, пахнущая кислым окопным потом и грязью, толпа.

1923

———————————————————————————

Источник текста: Н. Огнев. Собрание сочинений. Том первый, — Москва: Федерация, 1928. Стр. 77—89.

Н. Огнёв. Сомнения рядового Кучкина.