Сомбреро, Григорьев Сергей Тимофеевич, Год: 1924

Цвет фона: серебро розовый фуксия фиолетовый аква голубой оливковый зеленый известь желтый

Сергей Тимофеевич ГРИГОРЬЕВ

СОМБРЕРО

Рассказ

Рисунки Л. Фалина

---

ОГЛАВЛЕНИЕ:

Испанский берег Гибралтар Комедия дель арте Покупка ‘Контрабанда’ Пчельник Возвращение

---

Испанский берег

        На ‘Проворном’* все, начиная с командира капитан-лейтенанта Козина и кончая флейтщиком Фалалеем, знали наверное, что никаких военных действий не предполагается, да и не могло быть.
_______________
        * В начале прошлого века в Испании шла народная борьба за свободу. В 1820 году началось восстание под предводительством Риего. Русский и австрийский императоры и французский король решили, что пора вмешаться в испанские дела, задушить свободу испанского народа. Французская армия в 1823 году вторглась в Испанию и с помощью штыков укрепила власть ненавистного испанцам короля Фердинанда.
        Летом 1824 года русский фрегат ‘Проворный’ был послан императором Александром I в Испанию, чтобы показать, что царь одобряет вмешательство Франции в испанские дела. На ‘Проворном’ в числе офицеров были члены тайного революционного общества ‘Северный союз’ (будущие декабристы). Понятно, что они сочувствовали делу испанской свободы.

        Утлый фрегат к ним и не был способен. Это сделалось ясно после того, как, входя вечером перед спуском флага во французский порт Брест, ‘Проворный’ салютовал крепости тридцатью тремя холостыми выстрелами.
        Французы из крепости ответили равным числом выстрелов.
        — В трюме вода, Николай Длексеич, — доложил командиру мичман Бодиско. — Прикажете поставить людей на помпы?
        Козин поморщился:
        — Подождите. Это срам! После ужина.
        Настала ночная тьма, и под ее защитой команда ‘Проворного’ до полуночи ‘кланялась на помпах’, отливая из трюма воду.
        И это от холостых пушечных выстрелов! Боевые выстрелы сотрясают корабль несравненно сильнее. При боевом залпе одного борта, из тридцати собственных пушек разом, ‘Проворный’ мог бы и совсем затонуть, без всякого усилия со стороны противника.
        Франция и не нуждалась в русской помощи: восстание в Испании доживало последние дни — главный вождь повстанцев Риего был захвачен в плен и казнен. Другие — Лопец, Баниес, Наварец, Эспиноза — поспешили укрыться с ничтожными остатками своих бойцов в Гибралтаре под защитой британского флага. Только Вальдес еще держался против французов и короля в Тарифе.
        К счастью для ветхого русского корабля, когда он покинул французские воды, в Атлантическом океане господствовала тишина. Плавание было очень покойное: недалеко от берегов фрегат пользовался бризами. 5 августа вечером на высоте мыса Сан-Винцент открылся берег Испании.
        На ‘Проворном’ хотели видеть по берегам апельсинные и лимонные рощи и вдохнуть их аромат, но взорам предстали суровые серые скалы, зазубренной чертой отделявшие синее небо от изумрудной морской воды. Береговой ветер принес оттуда печальный запах сухой земли.
        — Полынью горькой пахнет! — удивились на баке матросы.
        Утром вступили в Гибралтарский пролив и прошли испанский порт Тарифу. Перед Тарифой стоял французский фрегат и бомбардировал город, закутываясь в белый дым. В трех местах в Тарифе полыхало пламя пожаров. Крепость уже не отвечала.
        — Попали к шапочному разбору, — угрюмо сказал боцман Чепурной.
        Молодые офицеры на юте боялись, что командир, человек несколько вздорный, вздумает присоединиться к французам и откроет пальбу по Тарифе. Чувства моряков были на стороне испанской свободы. Но Козин буркнул:
        — Нам здесь делать нечего.
        Прибавили по его команде парусов, чтобы скорей и незаметно удалиться. Команда вздохнула с облегчением. Уже Тарифа скрылась из виду. На грех, ветер внезапно упал. ‘Проворный’ заштилел. Паруса бессильно повисли. И только течение пролива тихо увлекало фрегат к востоку…
        Европейский берег таился во мгле. Встал из моря берег африканский. Но все еще доносился по тихой воде со стороны Тарифы отдаленный пушечный гул.
        На русском фрегате наступило штилевое безделье. Офицерская молодежь в кают-компании о чем-то горячо спорила. ‘О чем?’ — размышлял командир фрегата, сердито шагая по вылощенной до блеска, ‘продранной’ с песком деке шканцев*, заложив одну руку за борт кителя, а другую — за спину. У флага, застыв, навытяжку стоял часовой и, не смея передохнуть, проклинал командира: ‘Скоро ль он уйдет в свою каюту?’
_______________
        * Ш к а н ц ы — место на палубе около флагштока, на котором поднимается знамя корабля — кормовой флаг.

        С бака доносилось треньканье балалайки: флейтщик Фалалей что-то пел матросам. Порой оттуда слышался смех, и часовой около флага ухмылялся.
        — О чем он там поет? — поймав улыбку часового, спросил, остановясь перед ним, Козин.
        — Не могу знать, ваше высокородие!
        Лицо матроса стало каменным.
        — Позвать флейтщика сюда! — обратился Козин к Бестужеву, стоявшему на вахте.
        — Есть! Флейтщика Фалалея на шканцы к командиру…
        — Есть флейтщика на шканцы к командиру! — ответили с бака.
        — С балалайкой!
        — Есть с балалайкой!
        С балалайкой в руке, весело улыбаясь, перед капитаном предстал флейтщик.
        — Честь имею явиться: флейтщик роты его величества гвардейского экипажа Фалалей Осипов, ваше благородие!
        — Ты там поешь?
        — Точно так.
        — Веселая песня?
        — Точно так.
        — Пой, что там пел!
        Бестужев поморщился.
        — Не надо бы, Николай Алексеич, — обратился он к командиру, — мало ли какие песни они там поют… У них свои песни…
        — Пой, мне скучно! — повторил Козин приказание и, заложив руку за спину, по-наполеоновски, зашагал снова.
        Фалалей испуганно взглянул в лицо Бестужеву, тот легонько кивнул головой.
        Флейтщик отчаянно ударил по струнам и запел не так тихо, как раньше на баке, а в полный голос:

Ай, и скушно же мне Во своей стороне!         Все в неволе,         В тяжкой доле… Видно, век так вековать… Долго ль русский народ Будет рухлядью господ,         И людями,         Как скотами, Долго ль будут торговать?

        — Что? Что? Что это он поет? А? — круто остановился Козин перед Бестужевым. — Я спрашиваю вас, лейтенант, что он поет?
        — Песню, Николай Алексеич! Вы же сами приказали. Не надо бы…
        — Ага! Я сам? Ну, пой! Что же ты замолк? Пой!
        Командир притопнул на Фалалея. Тот забренчал на балалайке и погасшим голосом продолжал:

А под царским орлом Ядом поят с вином.         Лишь народу         Для заводу Велят вчетверо платить. А наборами царь Усушил, как сухарь:         То дороги,         То налоги Разорили нас вконец.

        — Что он поет? А? Что он поет? И это на шканцах! У андреевского флага! На священном месте корабля! — кричал в слезах Козин, роясь в кармане.
        Он достал клок ваты, нащипанной из морского каната, и, скатав из нее два тугих шарика, заткнул ими оба уха.
        — Это бунт! — бормотал командир. — Я ничего, не слыхал. Слышите, лейтенант, я ничего решительно не слыхал! Мне в уши надуло! Ох!
        Бестужев усмехнулся:
        — Помилуйте, Николай Алексеич, откуда же надуло: тепло и полный штиль.
        Командир закрыл уши ладонями.
        — Я ничего не слышу… Ты! — повернулся командир к Фалалею. — Пошел на салинг насвистывать ветер!*
_______________
        * Морское поверье, что свистом во время штиля можно вызвать ветер.

        — Есть на салинг!
        Фалалей повернулся по форме и сбежал со шканцев.
        Захватив флейту, он живо вскарабкался по вантам на салинг, оседлал его. Посмотрел вверх и, обняв стеньгу ногами, полез по ней еще выше, на самый клотик, отмахиваясь головой от вымпела, долгой змеей ниспадающего из-под сплющенной репы флагштока.
        — Отчаянный парень! — сказал боцман Чепурной, смотря вверх. — Смотри — сорвешься! — крикнул он флейтщику.
        Фалалей его не послушался. Подтянулся на руках, взгромоздился на клотик и сел на нем, свесив ноги. Куда хватал глаз, лежало перед закатом синее в золоте море. В тумане мрел африканский берег. Фалалей грустно вздохнул и, приложив к губам флейту, тихо засвистал песню на мотив: ‘Во поле дороженька пролегала…’
        На баке стих говор, и вдруг к свисту флейты пристал звонкий, почти женский голос запевалы: ‘Во поле дороженька пролегала…’
        Океан вздохнул. Шевельнулась ленивая змея вымпела и забила хвостом…
        Снизу послышалась команда:
        — Поворот к ветру!
        Паруса заполоскали и наполнились ветром. Фалалей осторожно слез с клотика и сел верхом на салинг.
        ‘Стоило в Испанию проситься! — Думал сердито Фалалей. — То и дело: ‘Пошел на салинг!’ А у Чепурного в кармане линек* — хоть драть он и не смеет, а все-таки! Эх, лучше бы мне остаться в Питере… То ли дело на разводах!’
_______________
        * Л и н е к — короткий обрезок тонкого каната с узлом на конце.

        Он замечтался, вспоминая развод у Зимнего дворца. Рота гвардейского экипажа идет по Морской в дворцовый караул. Впереди всех флейтщики: их четверо, за ними барабаны. Матросы рослые. А флейтщики нарочно выбраны ростом пониже. Их так и зовут ‘малые’, а то и ‘малютки’. Лихо, локоть на отлете, ‘малютки’ насвистывают на флейтах ‘пикколо’ плясовую: ‘Во саду ли, в огороде…’ Грохочут в такт маршу барабаны. Народ останавливается на панелях. Мальчишки вслед бегут: им завидно!.. Тоже и флейтщики: завидно им было, что Фалалея одного на фрегат в поход взяли: ‘Апельсины есть будешь! Канареек слушать!’ Вот тебе и пташки-канарейки! Вот тебе и Испания! Эх, служба матросская!..
        — Осипов! — крикнул боцман с палубы. — Пошел с салинга вниз.
        — Есть! — ответил Фалалей и побежал вниз по веревочной лестнице вант.

Гибралтар

        Фрегат ‘Проворный’, подгоняемый свежим ветром, принял на борт с лодки лоцмана, вошел в огромную бухту Гибралтарской крепости и бросил якорь на рейде. В бухте находилось множество кораблей, военных и торговых. Лодки, весельные и с красными дублеными парусами, шныряли по рейду.
        Капитан-лейтенант Козин приказал отдать салют англичанам.
        — Тридцать три или тридцать один? — спросил его артиллерист.
        — Тридцать три, — ответил Козин.
        Люди на ‘Проворном’ ждали, как ответят британцы. На салют ‘Проворного’ ответила не крепость, а флагманский фрегат британского флота — это было знаком особого почета. Все считали, сколько ответных выстрелов даст британец. Старый спор: надменные британцы обычно отвечали на салют своему флоту кораблям других наций двумя выстрелами меньше.
        — Тридцать… тридцать один… тридцать два… Тридцать три! Ура!.. — прокатилось вдоль русского фрегата от носа к корме.
        В первый раз Англия признала равенство русского флота своему. Больше того: флагман британского флота послал команду своего корабля по вантам и реям — фрегат запестрел синими матросками, и оттуда донеслось ответное ‘ура’.
        Очевидно, прибытия русского фрегата ждали. Должно быть, шапповский оптический телеграф уже донес лорду Чатаму, губернатору Гибралтара, что ‘Проворный’ не присоединился к французам и не послал в мятежный город ни одного снаряда.
        На визит командира русского фрегата лорд Чатам ответил приглашением всех офицеров ‘Проворного’ осмотреть крепость и порт, что англичане делают неохотно.
        После осмотра командир фрегата и все офицеры были позваны лордом Чатамом на обед, где был и английский флагман с его офицерами. За обедом пили много вина. Под раскрытыми окнами губернаторского дома английский оркестр исполнял разные пьесы. Лорд Чатам, из желания угодить русским, приказал музыкантам сыграть ‘Марш Риего’ — вождя испанской революции: марш этот русские моряки впервые услыхали еще в Бресте.
        Молодые офицеры ‘Проворного’ единодушно рукоплескали ‘Маршу Риего’, исключая командира, который никак не мог забыть, что Россией еще правит Аракчеев. Крайне сконфуженный, капитан-лейтенант Козин сидел, опустив нос в тарелку, дело зашло слишком далеко.
        Захмелевший Сашенька Беляев, подняв бокал, воскликнул:
        — Да здравствует свободная Испания!
        Лорд Чатам, улыбаясь тонкими губами, приподнял в ответ свой бокал, заметив:
        — Да, но… Тарифа, последний оплот восстания, пала. Вальдес ночью, спасаясь от петли, на лодке прибыл на гибралтарский рейд…
        Беляев, не допив вина, поставил свой стакан на стол.
        В то время как офицеры с ‘Проворного’ с командиром во главе пировали во дворце лорда Чатама, и ‘людям’ разрешено было сойти на берег. К первой очереди пристроился и флейтщик Фалалей.
        Выходя на берег, боцман Чепурной наставлял Фалалея:
        — Гляди в оба. От меня не отставай. Я тут уж в третей. А ты еще аглицкого языка не знаешь. Без языка пропадешь. В случае отобьешься, говори: ‘Ай сей! Мой рашен сайлор, рашен чип’* — и покажи рукой, что тебе домой, на корабль, надо. Любой лодочник тебя доставит на борт. Понял?
_______________
        * ‘Послушай! Я русский моряк, с русского корабля’.

        — Ай сей! Мой рашен сайлор! Рашен чип! Айда, братцы, — повторил Фалалей, хватая фалинь, и первый выскочил из шлюпки на стенку каменного причала.
        Матросы рассеялись по прибрежной улице. Фалалей, держась за большой палец Чепурного, тянул его вперед, дивясь всему, что видел. Да и было чему подивиться!
        — Вроде как у нас на ярмарке! — воскликнул он. — Вот так базар! Народы-то какие, дядя Чепурной! Эна, гляди, ефиоп… Ай сей!
        — Негра, а не ефиоп, — поправил Чепурной.
        — А это кто?
        Навстречу им важно, медленно шел чернобородый человек. Голова его была окутана пышной белой чалмой. Устремив взгляд вдаль, он шел в толпе, ее не замечая. Перед ним невольно расступались.
        — Это индиец из Калькутты. Важный народ! — похвалил Чепурной. — А вот, гляди, арап… Негра тоже, только побелее.
        Толпа кишела, делаясь все плотней. Мелькали синие береты французов с красными помпонами на маковке, красные фески с черной кистью на головах турок, черные шляпы с закрученными в трубку полями, из-под которых надменно смотрели с бледного лица черные глаза монахов, высокие шапки персов, широкополые панамы, расшитые золотом по черному тюбетейки, ловко завязанные белые башлыки, тюрбаны, белые каски ‘здравствуй-прощай’ с двумя козырьками, спереди и сзади, окутанные по тулье зеленой кисеей, пестрые платки неаполитанцев с лихо спущенными на ухо уголками.
        — А это какие генералы, дядя Чепурной? — остановясь в изумлении, спросил Фалалей.
        Посреди улицы кружком стояли, тихо говоря между собой, пятеро высоких, статных молодцов. Полы коротких курток у них были богато расшиты золотом, за широкими шелковыми поясами у каждого торчало по паре пистолетов, вдоль шва узких красных панталон шли широкие лампасы из золотого позумента, на ногах крепкие башмаки, на головах островерхие шляпы с пышными кистями и широченными прямыми полями. Они о чем-то совещались, не выпуская изо рта сигар, попыхивали при каждом слове синим дымком. Не сторонились, и толпа их обтекала с обеих сторон, как будто с почтением и страхом.
        — Это не генералы, а гитаны, — объяснил Чепурной фалалею. — Проще сказать — разбойники, контрабандисты…
        — Эх, шляпы-то!
        Фалалей выпустил из руки большой палец Чепурного и, подойдя к разбойникам, отдал честь и сказал:
        — Мой рашен сайлор, рашен чип…
        Разбойники все разом посмотрели на Фалалея. Один из них что-то сказал, похлопал Фалалея по плечу, блеснув белыми зубами, и протянул флейтщику сигару.
        — Мерси вас! Не употребляю, хотя на память, впрочем, возьму.
        Фалалей погасил сигару, стряхнув пепел и поплевав на огонь. Оглянулся и увидел, что Чепурного нет. Фалалея затолкали, народ вдруг куда-то повалил. Над толпой плыла, потрясая звенящим бубном, голая смуглая рука. Слышался зазывающий звонкий женский голос. Фалалею показалось, что в народе мелькнула ленточками бескозырка Чепурного. Фалалей начал пробираться вслед боцману. Толпа затерла Фалалея, он влекся в ней невольно и едва не задохнулся, когда его втолкнули в распахнутые двери. Под ногой крутые ступени… Фалалей скатился вниз по лестнице и очутился в прохладном подвале. Обдало крепким погребным запахом вина. Чепурного нет. Под сводом горели, оплывая, желтые восковые свечи в фонарях.
        На подмостках сидели полукругом музыканты: мандолинисты щекотали косточками по брюшку своих инструментов, мандолины визжали, гитаристы щипали струны, и гитары по-гусиному гоготали, цимбалист подтягивал струны, ударяя по ним маленькой деревянной ложкой, — струны басовито отзывались.
        Народ шумно наполнял подвал. Стало душно и тесно. Фалалея прижали к самым подмосткам. На них появилась женщина в пестром платье, с голыми руками и босая. Она подняла над головой бубен и, потрясая им, пригласила толпу к молчанию. Гомон, то вспыхивая, то угасая, постепенно смолк. Женщина о чем-то прокричала, проворно убежала в угол и скрылась там за занавеской.

Комедия дель арте*

        Застрекотали мандолины, вторя им, загремели цимбалы, зарокотали струны гитар. Музыка оборвалась сразу, и Фалалей увидел, что на подмостки откуда-то упали один за другим несколько апельсинов, подобно тому, как с яблони падают на землю спелые яблоки.
_______________
        * К о м е д и я  д е л ь  а р т е — представление в народном театре.

        Подмигнув публике, из-за занавеса вышел с большой корзиной согбенный человек, не то старик, не то молодой, топая неуклюжими деревянными башмаками. Он был на босу ногу, в сером запыленном бедном платье. Вывернутый наружу карман с большой дырой показывал, что человек очень беден.
        ‘Должно, мужик испанский’, — подумал Фалалей.
        Воровато озираясь, человек начал подымать с полу апельсины, любуясь каждым. Потом он, забыв обо всем на свете, делал так, будто срывает апельсины с дерева, тянулся, чтобы достать повыше. Устало вздохнув, поднял тяжелую корзину на плечо.
        Фалалею казалось, что корзина полна с верхом: с таким трудом, кряхтя, поднял ее на плечо испанец. Он уже готов был скрыться за занавес со своей великолепной ношей, как вдруг ему навстречу оттуда вышли двое: толстый монах с крестом в руке, в грубой рясе с капюшоном, опоясанный веревкой, а с ним тщедушный прислужник. Зрители их встретили криком и свистом.
        Испанец попятился и поставил свою тяжелую корзину на землю, к ногам монаха. Прислужник потянулся к корзине, монах ударил его посохом по руке.
        Возведя глаза, монах показал пальцем в землю, а потом на небо. Смех пробежал в толпе зрителей. Фалалей не мог понять, свое ли взял испанец и в своем саду или залез в монастырский сад и там наворовал апельсинов.
        И, может быть, указывая в землю и на небо, монах говорил о том, что, когда испанец умрет и ляжет в землю, бог его накажет за воровство. Иль, может быть, монах говорил, что земля отдана церкви во владение богом, а потому мужик должен ему отдать часть урожая.
        Так и есть. Из всех апельсинов монах выбрал два похуже и отдал их испанцу. Тот упал на колени и, плача, просил вернуть ему еще хоть один апельсин. Монах был неумолим. Он приказал прислужнику унести корзину. Корзина оказалась непосильна одному служке, и только с помощью покорного испанца прислужнику монаха удалось взвалить добычу себе на горб. Зрители рассердились на испанца и на разных языках кричали, что он дурак, простофиля.
        — Не отдавай! — крикнул и Фалалей.
        Монах с прислужником ликовали и уже готовы были удалиться, как вдруг на подмостки вскочил, звеня шпорами и гремя огромной саблей в жестяных ножнах, генерал в наполеоновской шляпе, с целым ворохом петушиных перьев над ней.
        Генерал очень рассердился, что монах забрал себе все апельсины. Испанец с мольбой протягивает к генералу руки и просит защиты. Генерал грозно брякнул саблей. Монах закланялся, заулыбался, униженно пробормотал слова извинения и протянул генералу три апельсина. Генерал заревел и стукнул саблей об пол еще грознее. Монах достал еще два апельсина. Генерал довольно заворчал и спрятал апельсины в ташку*.
_______________
        * Т а ш к а — полевая сумка.

        Испанец был в отчаянии. Он опять упал на колени, теперь перед генералом, и говорил, что у него двое маленьких детей, показывая рукой их рост от пола, и им нечего есть. Генерал достал из кошелька маленькую денежку и кинул ее в руку испанца. Поправив вывернутый карман, испанец опустил в него подачку, монета провалилась в дыру и покатилась по доскам, ее подхватил и спрятал служка монаха.
        Испанец, поощряемый криками зрителей, готов был вступить в драку, не глядя на то, что тех было трое. Впрочем, у него нашлись бы союзники, зрители напирали вперед, и Фалалея высадили на подмостки. Генералу грозили кулаками. Он, дико вращая глазами, пятился к занавесу и даже грозил пистолетом. Монах махал перед собой крестом.
        Вдруг из-за занавеса выскочил гитан, одетый точно так же, как те, которых видел Фалалей на базаре: в широкополом сомбреро* с кистями. Он схватил монаха и генерала за воротники и поверг их на пол.
_______________
        * С о м б р е р о — шляпа.

        Своды подвала дрогнули от общего вопля, и толпа отхлынула назад, предоставив смелому гитану одному расправиться с врагами. Монах с прислужником, забыв о корзине, поспешили на карачках убраться под занавес, а генерал вскочил на ноги и, выхватив саблю из ножен, предложил гитану сразиться.
        Поединок продолжался недолго. Гитан выбил шпагой саблю из руки противника и готовился поразить поверженного врага, но тут, откуда ни возьмись, на гитана навалились сзади два дюжих жандарма во французских мундирах. Они схватили гитана за руки, вывернули их за спину и связали. Генерал поднялся на ноги, вложил саблю в ножны, показал на пленника и обвел пальцем вокруг своей шеи: ‘Повесить!’
        В щель занавеса просунулись одна над другой испуганные рожи монаха и служки. Убедясь, что все кончилось для них благополучно, монах и служка выбрались на подмостки, и монах, сняв с себя пояс, предложил веревку. Служка сделал из нее петлю и накинул ее на шею гитану.
        Но это было уже чересчур! Толпа волной прихлынула опять к подмосткам. На сцену из толпы выскочили несколько человек и накинулись на генерала и монаха с кулаками. Матросский нож вмиг перерезал путы на руках гитана. Монах, жандармы, генерал спаслись от побоев, удрав за занавес. Появились на своих местах музыканты. Гитан, взмахнув шляпой, крикнул одно слово:
        — Риего!
        Струны загремели. Гитан запел. Толпа подхватила песню. Но в дверях шла уже толкотня: зрители торопились покинуть подвал, так как в зале появилась опять та же женщина с бубном. Она, держа бубен, как тарелку, стремительно пробиралась меж людей, в бубен скупо сыпались монеты.
        Фалалей ликовал. Он был очень рад, что гитан спасен. Фалалей нащупал в кармане свой единственный полтинник. Сначала ему хотелось кинуться к женщине с бубном и бросить все свое богатство в бубен, где гремели медяки. Она приближалась. Фалалею стало жалко денег, он кинулся к выходу и, работая головой, стал пробиваться вон.
        Немало ему досталось крепких подзатыльников, пока наконец его не вытолкнули на волю. Флейтщик зажмурил глаза, ослепленный синим, как молния, дневным светом. Послышались бубенцы. Фалалей подумал, что это за ним гонится женщина с бубном, требуя платы, раскрыл испуганно глаза и увидел, что мимо идет длинноухий ослик в ошейнике с бубенцами, по бокам ослика висели две глубокие корзины. Одна из них была доверху полна гроздьями иссиня-черного винограда, в другой корзине для равновесия поместился черномазый простоволосый мальчишка с иссиня-черными кудрями. Он пощипывал из корзины виноград, весело распевая.
        Ослик остановился. Мальчишка прикрикнул на него и дернул за ухо. Ослик мотнул головой и двинулся дальше.
        Черномазый погрозил Фалалею кулаком и высунул язык. Фалалей молча ему ответил тем же и пошел в людском потоке вдоль улицы портового базара.
        Чадили жаровни, трещали в них, стреляя и лопаясь, каштаны. Горы ярко-красных томатов и синих баклажанов рдели под полотняными прохладными навесами. Под синей с белыми полосками палаткой немец-оружейник продавал двум бедуинам в белых бурнусах кремневое ружье с длинным тонким стволом и чудным кривым прикладом, испещренное серебряной насечкой. Бедуины прицеливались из ружья, щелкали курком и отчаянно торговались.
        Окруженный босоногими мальчишками и девчонками, печальный грек, уныло припевая, дергал за цепочку обезьянку в красной юбке. Обезьянка кувыркалась, помаргивая скорбными человечьими глазами.
        Под холщовым зонтиком сидела на камне старая цыганка. В ушах ее звенели длинными подвесками серебряные серьги, изо рта свисала огромная трубка с кистями и фарфоровой чашечкой, прикрытой сквозной крышечкой. Гордый вид цыганки привлек Фалалея. Дивясь, он остановился перед ней и засмотрелся. Цыганка тасовала карты. Ее коричневые пальцы были унизаны перстнями с огромными изумрудами и брильянтами. Цыганка, не удостаивая взглядом Фалалея, достала из складок широкой юбки маленькую черную кочергу, открыла крышку трубки и покопалась в ней кочергой, из трубки повалил дым, как из угарного самовара. Цыганка покосилась на Фалалея, улыбнулась и поманила его к себе пальцем.
        Фалалей в испуге бросился прочь бегом. Он заглядывал в каждую палатку. Наконец он увидел то, что ему было нужно, что он искал.

Покупка

        На открытом прилавке стояли высокими стопками вложенные одна в другую островерхие широкополые шляпы с шелковыми кистями, почти… да нет, совсем такие, что были на гордых, нарядных испанцах.
        Молоденькая веселая шляпница, надев сомбреро на поднятый вверх палец, ловко вертела его, приглашая прохожих покупать. Шляпа вертелась волчком, как будто сама собой, развевая кисти, и от скорости казалось, что она отлита из чистого золота: на боку ее даже сверкал от солнца зайчик, словно на золоченой маковке Исаакия.
        Но напрасно продавщица старалась: все равнодушно шли мимо, не глядя на ловкую шляпницу и ее заманчивый товар, — лето было на ущербе, знойные дни убывали…
        Фалалей остановился перед прилавком, ткнул себя пальцем в грудь, затем осторожно прикоснулся к стопке шляп и, замирая, произнес волшебные слова:
        — Рашен сайлор! Рашен чип!
        Продавщица подкинула шляпу с пальца вверх и подставила голову. Шляпа упала на кудри продавщицы.
        Смеясь и тараторя, продавщица сняла со стопки верхнюю шляпу.
        Фалалей сдернул с головы бескозырку, и продавщица нахлобучила ему на голову сомбреро. Испанка всплеснула руками, отступила назад, и все ее лицо, и фигура, и руки, и крик говорили ясно одно: ‘До чего же хорошо!’
        Мало этого. Испанка, хлопнув себя по бедрам, громко позвала своих соседок: старуху, торговку гребешками, — справа и молодую кружевницу — слева. Обе подбежали и тоже залюбовались Фалалеем, качали головами, причмокивали и прищелкивали языком.
        Хотя Фалалей чувствовал, что шляпа чуть-чуть велика, но что она хороша и ему пристала, не могло быть никаких сомнений. Он решительно протянул торговке согретый в руке полтинник.
        Шляпница осторожно взяла полтинник с ладони Фалалея, осмотрела его с решки и орла, покачала головой, показала монету старухе и кружевнице, те тоже покачали головами.
        Фалалей испугался. Он был готов заплакать.
        — Не ходит?
        Фалалей снял шляпу и бережно положил ее на прилавок. Комкая бескорызку, он стоял, поникнув головой.
        Шляпница не хотела с ним так расстаться. Она порывисто нахлобучила на Фалалея шляпу, покинув свой товар, тянула куда-то русского моряка за руку, весело смеясь и болтая.
        Фалалей, подняв голову, увидел перед собой столик. На столике качались от ветра небольшие медные весы. За столиком, укрываясь от зноя под огромным полосатым зонтом с синей бахромой, сидел в кресле седой еврей. Из-под его черной бархатной ермолки на виски спадали локоны.
        Шляпница бросила полтинник Фалалея на чашку весов. Весы склонились.
        Храня важный вид, меняла взял с чашки монету, осмотрел ее, но не с лица и с изнанки, а с гуртика, повернул ее кругом в бледных тонких пальцах, бережно положил монету на весы, уравновесив полтинник маленькими гирьками, меняла указал пальцем: стрелка весов стояла верно, на черте. Затем меняла снял гирьки, а полтинник Фалалея спрятал в правый ящик столика, выдвинул левый ящик и, насчитав мелочи, меди и серебра, выложил перед Фалалеем на столик. Самую маленькую монету меняла отодвинул пальцем в сторону. Фалалей понял, что это плата за размен, и сгреб остальные, зажав в руке. Старик молитвенно поднял голову к небу и закрыл глаза.
        Они вернулись с шляпницей к ее товару. Фалалей высыпал деньги на прилавок. Шляпница отсчитала, что ей полагалось, и Фалалей увидел, что ему еще осталась сдача.
        Шляпница на прощание расцеловала Фалалея в обе щеки. Он пошел дальше счастливый. Снимал шляпу, любовался ею, надевал снова, попытался вертеть на пальце — шляпа вертелась хорошо. Но, когда Фалалей попробовал ее подбросить вверх и подставил голову, шляпа ударила его по носу ребром и едва не упала в пыль. Попробовал еще — и снова неудачно.
        Базарная суета и гам остались позади. Изумленный наставшей тишиной, Фалалей огляделся. Город кончался. Тропинка шла в гору. На ветру, по бокам ее, металась иссушенная солнцем трава. На колючих кустах щебетали, выклевывая зерна, птички, похожие на чижей. За изгородью шпалерой стояли пыльные оливы, осыпанные мелкими серыми ягодами…
        Впереди перед собой Фалалей увидел насыпанный вал. По валу шагал английский часовой с ружьем. Увидев Фалалея, часовой махнул рукой. Фалалей остановился и крикнул издали:
        — Рашен сайлор! Рашен чип!
        Он снял шляпу, достал из кармана и надел на голову бескозырку. Часовой остановился и указал рукой влево.
        Фалалей взглянул туда. Далеко под его ногами лежало море. На рейде стояло множество кораблей. И Фалалей среди них не мог разглядеть знакомые мачты русского фрегата. Лодки под красными парусами носились по рейду туда и сюда. Крутая узкая тропа, высеченная в скале, вела вниз, к порту. Солнце клонилось к закату.
        Фалалею очень захотелось пить. Он понял, что тропа, указанная часовым, — самый короткий путь к порту.
        На узкой тропе из-под ног Фалалея сыпались камни, шляпа парусила, и ее едва не сдуло под кручу. Бережно прижав шляпу к груди, Фалалей спустился к морю.
        У причала стояло, толкаясь бортами, много корабельных шлюпок. В лодках спали матросы, оставленные сторожить. Ни один не отозвался на крик Фалалея. Напрасно он взывал:
        — Рашен сайлор! Рашен чип?
        Шлюпки ‘Проворного’ не было видно.
        В одной из лодок, маленьком черном осмоленном тузике*, сидел веснушчатый рыжий мальчишка. Он удил, спустив лесу в воду, и подергивал ее.
_______________
        * Т у з и к — маленькая лодка.

        — Рашен сайлор! Рашен чип! — сказал Фалалей.
        Мальчишка посмотрел на Фалалея и ответил:
        — Рассказывай! А я сам-то не вижу?
        Фалалей свистнул:
        — Да ты, брат, наш? Отколь же?
        — Из того же места. С батюшкой треску итальянцам везем. Поморы мы. Понял? Да батюшка, видать, на берегу загулял.
        — Братец, свези меня на фрегат.
        — Не повезу. Видишь, ужу.