‘Солнечный удар’: беспамятство любви и память чувства
‘Солнечный удар’: беспамятство любви и память чувства
‘Солнечный удар’: беспамятство любви и память чувства, Михайлова Мария Викторовна, Год: 2001
Время на прочтение: 9 минут(ы)
М. В. Михайлова
Публикуется с разрешения автора
Ранняя публикация здесь: http://www.portal-slovo.ru/philology/39030.php.
Притяжение душ, взаимопонимание, духовная общность, сходство интересов всегда были важнее, чем тяготение тел, стремление к физической близости. Последнее — в согласии с христианскими догмами — даже осуждалось. Над Анной Карениной Л.Толстой вершит строгий суд, что бы там ни говорили различные критики. В традициях русской литературы было и изображение женщин легкого поведения (вспомним Сонечку Мармеладову) как чистых и непорочных созданий, чья душа никак не затронута ‘издержками’ ‘профессии’. И уж никоим образом не могла приветствоваться и не оправдывалась кратковременная связь, спонтанное сближение, плотский порыв мужчины и женщины друг к другу. Женщина, вступившая на этот путь, воспринималась как существо или легкомысленное, или отчаявшееся. И, конечно, никогда такие отношения не назывались любовью. Страсть, влечение в лучшем случае. Но не любовь.
Бунин принципиально переосмысливает эту ‘схему’. Для него чувство, внезапно возникающее между случайными попутчиками на пароходе, оказывается столь же бесценным, как и любовь. Причем именно любовь и есть это пьянящее, самозабвенное, внезапно возникающее чувство, вызывающее ассоциацию с солнечным ударом. Он убежден в этом. ‘Скоро выйдет, — писал он своему знакомому, /…/ рассказ ‘Солнечный удар’, где я опять, как в романе ‘Митина любовь’, в ‘Деле корнета Елагина’, в ‘Иде’, — говорю о любви’.
Трактовка Буниным темы любви связана с его представлением об Эросе как могучей стихийной силе — основной форме проявления космической жизни. Она трагедийна в своей основе, т.к. переворачивает человека, резко меняет течение его жизни. Многое сближает в этом отношении Бунина с Тютчевым, который тоже считал, что любовь не столько вносит гармонию в человеческое существование, сколько проявляет ‘хаос’, таящийся в нем. Но если Тютчева все же привлекал ‘союз души с душой родной’, выливающийся в конечном счете в роковой поединок, если в его стихах мы видим неповторимые индивидуальности, которые изначально, даже стремясь к этому, не в состоянии принести друг другу счастье, то Бунина не волнует союз душ, скорее его потрясает союз тел, рождающий в свою очередь особое понимание жизни и другого человека, чувство неистребимой памяти, которое и делает жизнь осмысленной, а в человеке проявляет его индивидуальность.
В любви герои Бунина подняты над временем, обстановкой, обстоятельствами. Что мы узнаем о героях ‘Солнечного удара’? Ни имени, ни возраста. Только то, что он поручик, что у него ‘обычное офицерское лицо, серое от загара, с белесыми, выгоревшими от солнца усами и голубоватой белизной глаз’. А она отдыхала в Анапе, а теперь едет к мужу и трехлетней дочери, что у нее прелестный смех и одета она в легкое холстинковое платье. Ну, может быть, еще, что она проста, весела и естественна в любом своем проявлении. Героиня вообще присутствует только в самом начале произведения, сразу после проведенной в гостинице ночи покидая своего случайного спутника. Все остальное пространство повествования занимают воспоминания о ней, перебирание каких-то эпизодов, связанных с ее поведением, словечками, повадками (дважды Бунин упоминает, как она прислоняет руку к щеке — ладонью наружу), вернее, та нестерпимая, обжигающая память, когда с ужасом осознаешь, что с человеком, ставшим тебе почему-то невероятно дорогим и близким, ты больше не увидишься, не сможешь поделиться с ним своими впечатлениями, не скажешь ему, как ‘мучительно и восторженно любишь’ его. Отсюда берет начало цепь бесконечных и бесцельных блужданий поручика по городу, когда он посещает начинающий пустеть летний базар, и собор, где уже идет вечерняя служба, и запущенный садик на берегу реки, серия бессмысленных, ничем не объяснимых действий, совершаемых абсолютно машинально, только чтобы заполнить неожиданно образовавшуюся пустоту. Ест ли ботвинью со льдом, пьет ли, закусывая малосольными огурцами, рюмка за рюмкой водку, спит ли, забывшись тяжелым сном, сорит ли деньгами, давая внушительные суммы на чай лакеям, всюду его преследует ужас, отчаяние от одной мысли, что она потеряна для него ‘навсегда, навеки’. И как сменяется ликующий солнечный день глубокой темнотой синей летней ночи, так ничего не остается в поручике от того быстрого, энергичного человека, каким он был еще утром. Ведь ‘затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство’, мог ли он предположить, что все кончится ‘неразрешимой мукой’, пониманием своего бессилия и невозможности что-либо сделать, исправить, объяснить.
Можно сказать, что весь рассказ ‘Солнечный удар’, выросший, как признавался сам писатель, из одного мысленного ‘представления о выходе на палубу /…/ из света в мрак летней ночи на Волге’, посвящен описанию этого погружения во тьму, которое переживает поручик, потерявший свою случайную возлюбленную. Это погружение во мрак, почти ‘умопомрачение’, происходит на фоне нестерпимо душного солнечного дня, наполняющего все вокруг пронизывающим зноем. Обжигающими ощущениями буквально переполнены все описания: номер, где проводят ночь случайные попутчики, ‘горячо накален за день солнцем’. И следующий день начинается с ‘солнечного, жаркого утра’. И позже ‘все вокруг было залито жарким, пламенным /…/ солнцем’. И даже к вечеру в комнатах распространяется жар от нагретых железных крыш, ветер поднимает белую густую пыль огромная река блестит под солнцем, даль воды и неба ослепительно сияет. А после вынужденных скитаний по городу погоны и пуговицы кителя поручика ‘так нажгло, что к ним нельзя было прикоснуться. Околыш картуза был внутри мокрый от пота, лицо пылало …’.
Солнечность, слепящая белизна этих страниц должны напоминать читателям о настигшем героев рассказа ‘солнечном ударе’. Это одновременно и безмерное, острейшее счастье, но это все же удар, хотя и ‘солнечный’, т.е. болезненное, сумеречное состояние, потеря рассудка. Поэтому если вначале эпитет ‘солнечный’ соседствует с эпитетом ‘счастливый’, то потом на страницах рассказа возникнет ‘радостное, но здесь как будто бесцельное солнце’.
Бунин очень осторожно раскрывает неоднозначный смысл своего произведения. Он не дает участникам кратковременного романа сразу понять, что с ними произошло. Первой слова о каком-то ‘затмении’, ‘солнечном ударе’ произносит героиня. Позже он в недоумении повторит их: ‘В самом деле, точно какой-то ‘солнечный удар’. Но она еще говорит об этом не задумываясь, больше обеспокоенная тем, чтобы сразу прекратить отношения, так как ей может быть ‘неприятно’ их продолжение. Если поручик поедет опять вместе с ней, ‘все будет испорчено’, предполагает она. При этом героиня неоднократно повторяет, что подобного с ней никогда не происходило, что случившееся — для нее самой непонятно, непостижимо, уникально. Но поручик как бы мимо ушей пропускает ее слова (потом он, правда, со слезами на глазах, может быть, только для того, чтобы воскресить ее интонацию, повторит их), он легко соглашается с нею, легко довозит ее до пристани, легко и беззаботно возвращается в номер, где только что они были вдвоем.
А вот теперь-то и начинается главное действие, потому что вся история сближения этих двоих людей была только экспозицией, только подготовкой к тому потрясению, которое свершилось в душе поручика и в которое он сразу не может поверить. Сначала речь идет об странном ощущении пустоты комнаты, которое его поразило, когда он вернулся. Бунин смело сталкивает в предложениях антонимы, чтобы заострить это впечатление : ‘Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею — и пуст. /…/ Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было’. И в дальнейшем этот контраст — присутствия человека в душе, в памяти и его реального отсутствия в окружающем пространстве — будет усиливаться с каждым мгновением. Нарастает в душе поручика ощущение дикости, неестественности, неправдоподобности произошедшего, нестерпимость боли от потери. Боли такой, что от нее надо во что бы то ни стало спасаться. Но спасения нет ни в чем. И каждое действие только приближает к мысли, что ему не ‘избавиться от этой внезапной, неожиданной любви’ никаким способом, что вечно будут преследовать его воспоминания о пережитом, ‘о запахе ее загара и холстинкового платья’, о ‘живом, простом и веселом звуке ее голоса’.
Когда-то Ф.Тютчев умолял:
О, господи, дай жгучего страданья
И мертвенность души моей рассей:
Ты взял ее, но муку вспоминанья,
Живую муку мне оставь по ней.
Героям Бунина не надо заклинать: ‘мука вспоминанья’ всегда при них. Писатель великолепно рисует то страшное чувство одиночества, отторжения от других людей, какое испытал поручик, пронзенный любовью. и увидеть в ее измене мужу порыв к свободе и протест против гнета вообще Достоевский считал, что такое чувство может испытывать человек, совершивший страшное преступление. Таков его Раскольников. Но какое преступление совершил поручик? Только то, что он оказался поражен ‘слишком большой любовью, слишком большим счастьем’!? Однако именно это сразу же выделило его из массы обыкновенных людей, живущих обыденной, ничем не примечательной жизнью. Бунин специально выхватывает из этой массы отдельные человеческие фигуры, чтобы прояснить эту мысль. Вот у подъезда гостиницы остановился извозчик и просто, беспечно, равнодушно, спокойно сидя на козлах, курит цигарку, а другой извозчик, отвозящий поручика на пристань, весело говорит что-то. Вот бабы и мужики на базаре энергично зазывают покупателей, нахваливая свой товар, а с фотографий смотрят на поручика довольные новобрачные, хорошенькая девица в заломленном картузе, и какой-то военный с великолепными бакенбардами, в украшенном орденами мундире. И в соборе церковный хор поет ‘громко, весело, решительно’.
Конечно, веселье, беззаботность и счастье окружающих увидены глазами героя, и, наверное, это не совсем так. Но в том-то и дело, что отныне он видит мир именно таким, проникаясь к людям, не ‘ударенным’ любовью, ‘мучительной завистью’ — ведь они действительно не испытывают той нестерпимой муки, то неимоверного страдания, которое не дает ему ни минуты покоя. Отсюда его резкие, какие-то конвульсивные движения, жесты, порывистые действия: ‘быстро встал’, ‘торопливо пошел’, ‘в ужасе остановился’, ‘стал напряженно смотреть’. Писатель особое внимание уделяет именно жестам персонажа, его мимике, его взглядам (так в поле его зрения неоднократно попадает неубранная постель, возможно еще хранящее тепло их тел). Важны также его впечатления от бытия, ощущения, произнесенные вслух самые элементарные, но потому и ударные фразы. Только изредка получает читатель возможность узнать о его мыслях. Так выстраивается бунинский психологический анализ — одновременно и тайный, и явный, какой-то ‘сверхнаглядный’.
Кульминацией рассказа можно считать фразу: ‘Все было хорошо, во всем было безмерное счастье, великая радость, даже в этом зное и во всех базарных запахах, во всем этом незнакомом городишке и в этой старой уездной гостинице была она, эта радость, а вместе с тем сердце просто разрывалось на части’. Известно даже, что в одной из редакций рассказа было сказано, что у поручика ‘зрела упорная мысль о самоубийстве’. Так прочерчивается водораздел между прошлым и настоящим. Отныне существует он, ‘глубоко несчастный’ и некие они, другие, счастливые и довольные. И Бунин согласен с тем, что ‘дико, страшно все будничное, обычное’ сердцу, которое посетила великая любовь — то, ‘новое … странное, непонятное чувство’, которое этот ничем не примечательный человек ‘даже предположить в себе не мог’. И свою избранницу мысленно герой обрекает в дальнейшем на ‘одинокую жизнь’, хотя прекрасно знает, что у нее есть муж и дочь. Но муж и дочь присутствуют в измерении ‘обычной жизни’, как в ‘обычной жизни’ остались простые, незатейливые радости. Поэтому для него после расставания весь мир вокруг превращается в пустыню (недаром в одной из фраз рассказа — совсем по другому поводу — упоминается Сахара). ‘Улица была совершенно пуста. Дома были все одинаковые, белые, двухэтажные, купеческие, и казалось, что в них нет ни души’. В номере веет зноем ‘светоносного (а значит, бесцветного, ослепляющего! — М.М.) и совершенно теперь опустевшего, безмолвного … мира’. Этот ‘безмолвный волжский мир’ приходит на смену ‘безмерному волжскому простору’, в котором растворилась, навеки исчезла она, любимая, единственная. Этот мотив исчезновения и одновременно присутствия в мире человеческого существа, живущего в людской памяти, очень напоминает интонацию бунинского рассказа ‘Легкое дыхание’ о сумбурной и неправедной жизни юной гимназистки Оли Мещерской, обладавшей этим самым необъяснимым ‘легким дыханием’ и погибшей от руки своего любовника. Он заканчивается такими строчками: ‘Теперь это легкое дыхание снова рассеялось в мире, в этом облачном небе, в этом холодном весеннем ветре’.
В полном соответствии с контрастом единичного существования человека-песчинки (такое определение напрашивается само собой!) и беспредельного мира возникает столь значимое для концепции жизни Бунина столкновение времен: теперешнего, настоящего, даже сиюминутного времени и вечности, в которую перерастает ВРЕМЯ БЕЗ НЕЕ. Слово никогда начинает звучать рефреном: ‘он уже никогда не увидит ее’, ‘никогда уже не скажет’ ей, что за чувство поселилось в нем. Хочется написать: ‘Отныне вся моя жизнь навеки, до гроба ваша…’, но не можешь ей отослать телеграмму, т.к. неизвестны имя и фамилия, готов хоть завтра умереть, чтобы сегодня провести вместе день и доказать свою любовь, но ее невозможно вернуть… Сначала поручику кажется невыносимым прожить без нее лишь бесконечный, но единичный день в забытом богом пыльном городишке. Потом этот день обернется мукой ‘ненужности всей дальнейшей жизни без нее’.
Рассказ имеет по сути кольцевую композицию. В самом его начале слышен удар о причал приставшего парохода и в конце слышны те же самые звуки. Между ними пролегли сутки. Одни сутки. Но они в представлении героя и автора отделены друг от друга по меньшей мере десятью годами (эта цифра дважды повторяется в рассказе — после всего случившегося, после осознания своей потери поручик чувствует себя ‘постаревшим на десять лет’!), а на самом деле вечность. Вновь едет на пароходе уже другой человек, постигнувший какие-то самые важные вещи на земле, приобщившийся к ее тайнам.
Поразительно в этом рассказе ощущение вещности, материальности происходящего. Действительно, может создаться впечатление, что такой рассказ мог написать человек, только реально переживший нечто подобное, запомнивший и одинокую шпильку, забытую возлюбленной на ночном столике, и сладость первого поцелуя, от которого перехватило дыхание. (Ведь единственные слова, которые ‘от себя’ произносит автор рассказа, — это слова о том, что они ‘много лет вспоминали эту потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой’. Герои же, которым не суждено более увидеть друг друга, не могут знать, что будет происходить с ними в той ‘жизни’, которая возникнет за пределами повествования, что они будут чувствовать впоследствии. Об этом дано знать только автор!) Бунин резко возражал против отождествления со своими героями. ‘Никогда моих собственных романов я не рассказывал …и ‘Митина любовь’, и ‘Солнечный удар’ — все это плоды воображения’, — возмущался он. Скорее, в Приморских Альпах, в 1925 году, когда писался этот рассказ, мерещилась ему сияющая Волга, ее желтые отмели, встречные плоты и розовый пароход, плывущий по ней. Все то, что уже не суждено было ему увидеть вовеки!
В сугубо ‘плотной’, материальной манере повествования (недаром кто-то из критиков назвал выходящее из под его пера ‘парчовой прозой’) выразилось именно мировоззрение писателя, жаждущего через память, через прикосновение к предмету, через оставленный кем-то след (когда-то посетив Ближний Восток, он радовался, что увидел в каком-то подземелье ‘живой и четкий след ступни’, оставленный пять тысяч лет назад), противостоять разрушительному действию времени, одержать победу над забвением, а значит, и над смертью. Именно память в представлении писателя делает человека подобным Богу: ‘Я человек: как бог, я обречен // Познать тоску всех стран и всех времен’. Человек в художественном мире Бунина, узнавший любовь, может считать себя божеством, которому открываются новые, неизвестные чувства — доброта, душевная щедрость, благородство. Писатель говорит о таинственности токов, что пробегают между людьми, связывая их в нерасторжимое целое, но при этом настойчиво напоминает о непредсказуемости результатов наших поступков, о том ‘хаосе’, который скрывается под благопристойным существованием, о трепетной осторожности, которую требует хрупкая организация человеческая жизнь.
Бунинское творчество, особенно в преддверии катаклизма 1917 года и эмиграции, пронизано чувство катастрофизма, подстерегающего и пассажиров ‘Атлантиды’, и беззаветно преданных друг друга возлюбленных, которых, тем не менее, разводят жизненные обстоятельства. Но не менее громко будет звучать в нем гимн любви и радости жизни, которые могут быть доступны людям, чье сердце не состарилось, чья душа открыта творчеству. Но и в этой радости, и в этой любви, и в самозабвении творчества Бунин видел опасность страстной привязанности к жизни, которая иногда может быть настолько сильна, что его герои выбирают смерть, предпочитая острой боли наслаждения вечное забвение.
Михайлова Мария Викторовна — профессор МГУ (кафедра русской литературы ХХ века), доктор филологических наук.