Петр Ширяев
Петр Ширяев
Солдат революции
Солдат революции
* * *
* * *
* * *
* * *
Солдат революции, Ширяев Петр Алексеевич, Год: 1927
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Источник: П. Ширяев. Внук Тальони. Повесть и рассказы. М: Сов. Россия, 1976.
OCR и вычитка Ю. Н. Ш. yu_shard@newmail.ru, январь 2005 г.
Человечий пронзительный всхлип захлестнулся в воздухе, и на него обернулся Яков Шевчук, сдернув с плеча винтовку…
На освободившихся путях, там, где в поворот уползла последняя цистерна большого состава, трепыхалась нелепая куча… С платформы, странно подпрыгивая и размахивая руками, подбегал к ней начальник станции. Бежали еще люди — стрелочник, мешочники. Из вокзала выскочил лохматый телеграфист, мотнул головой по сторонам и побежал туда же…
Шевчук подошел…
Первое, что он увидел, был мешок с рожью, лопнувший и выпачканный нефтью и кровью. Потом — ворох тряпок, буро-красная гуща, заголенная нога… Оскал свежих, крепких зубов жутко оживлял молодое мертвое лицо, и, казалось, вот-вот шевельнется оно и, приподнявшись с рельса, посмотрит на всех живыми глазами.
— Сколько раз говорил — снимать с буферов! Сколько раз говорил… Ну, какого черта вы смотрите?.. Сколько раз говорил!..— плачущим голосом выкрикивал начальник станции сторожам и охранникам.
Молчали все. Молчали и неотрывно глядели на раздавленную. Мужичонка Ефим Кауров с огромным мешком на спине протиснулся вперед, всмотрелся в мертвую и завздыхал:
— Баба-то молодая! Вот она-а, жисть-то наша ка-ка-ая! И не угадаешь! И к тому же — дите в ней ни в чем не повинное.
Сумрачный стрелочник отвернулся от трупа, сплюнул и сказал хмуро:
— Темнота! Сказано: не лазь на буфер!..
— Эх, мил-человек,— вздохнул мужичонка с мешком,— легко сказать это! Не лазь на буферу! Сказать все одно — дыхнуть! Беспоследственно, мил-человек! А вникнуть — душа не сусед, есть-пить просит!..
— Ржица-то матушка просыпалась.
И снова вздохнул, мотнув головой на мертвую.
— Без надобностев ей теперь! Эх!..
— Нешто подобрать?
Шевчук сурово двинул винтовкой.
— Не тронь! Отойди!
— Я ништо, почтенный, я…— торопливо отодвинулся Ефим,— я к тому: все одно без надобностев ей… Ржица-то!.. А я — ништо, я ведь с понятием, ежели… Детки-то небось жду-у-ут теперь, — жалостливо прогнусавил он, помолчав.— Эх, жисть!
И заковылял куда-то под откос, на ходу поправляя огромный мешок за спиной.
Шевчук зашагал к караульному помещению.
— Шевчук!
Шевчук, лежа, чуть повернул на зов голову, открывая глаза.
— Ты зачем на зарезанную бабу долго глядел? — спросил караульный Васька.
Румяная улыбистая рожа Васьки Стучилина склонилась над ним. Стучилин, как бык нагульный. Щеки, губы того и гляди брызнут красным соком. Не любил его Шевчук. Знал, что для видимости Васька к охране примазался. От фронта. И в охране спекулянством занимался, как был лавочник, так и остался им, жадный до денег и, похабный в словах.
— Что ж молчишь?
Яков Шевчук приподнялся на локтях. Замутил голубизну глаз давней злобой и глухо переспросил:
— Чево?
— Ничего! Проехали! Думаешь, в партию записался, так тебе все можно? — не унимался Васька, но отодвинулся чуть от мутневших голубых глаз: тяжелели они, будто свинцом наливались.— Ты знаешь, теперь декрет есть. Как в партию занумероваться, так чтоб к бабам ни-ни, не подходи! А подойдешь — к стене! Это нашему брату можно. Мы несознательные! А ты обрадовался, заголенную бабу увидел, час целый разглядывал…
— Замолчи!
— И молчать нечего!
Шевчук выпрямился и посмотрел в угол, на винтовку.
— Отойди! — тихо выговорил он.
И на одну короткую минуту стало тихо-тихо в карауле. И было слышно, как тяжело дышит Шевчук.
— Стучилин! — позвал старший Лука Иваныч.— Брось, поди сюда. В город поедешь.
Васька с льстивой готовностью подскочил к столу.
— В командировку, Лука Иваныч?
— Ведомость отвезешь…
Васька приложил к козырьку руку и колесом выкатил грудь, подмигивая ребятам.
— Служу революции!
— Кстати, хины оттуда захватишь.
— Могем и хиной раздобыться… Только разрешите мне сперва, Лука Иваныч, на денек в отпуск отлучиться? Бельишко сменить и прочее…
‘Опять туда масло повезет, а оттуда мануфактуру…’ — с тяжелой тоской думал Шевчук, закрывая глаза.
Поздно вечером притащился перегруженный бесконечный ‘Максим’. Скотские вагоны до крыш были набиты человечьим живьем и мешками. Выходили в темноте по головам, ребрам, животам. Задыхались от духоты и вони, и мешки берегли больше, чем ребра.
Ефим Кауров, подпрыгивая и поправляя прилаженный за спиной огромный мешок, тыкался от вагона к вагону, из одного конца поезда в другой, и клянчил:
— Кормильцы, да сжалобьтесь! Третью неделю сесть не могу, допустите! Семь человек мал мала меньше ждут. Третью неделю…
— Валяй в конец, там свободно!
— Там прицепка!
— Не пущают, был! Примите, касатики!..
— Лети грачом! Сказывают — некуда!
Проходивший по платформе Яков Шевчук остановился и прислушался. Потом решительно подошел к вагону, перед которым клянчил Ефим Кауров.
— Эй, там, открой!
— На энтой неделе приходи! — отозвался насмешливый голос из-за двери.
Шевчук ударил прикладом в дверь.
— Открой, говорю!
Дверь чуть приоткрылась. Кто-то выглянул в щель и, увидев винтовку, испуганным, сдавленным голосом бросил назад:
— Ребята, заградительный!..
— Лезь! — скомандовал Ефиму Шевчук.— Живо!
— Сичас, один секунд, товарищ…— захлебнулся неожиданным счастьем Ефим Кауров. Проворно, как обезьяна, зацепился за поручни и тиснулся в приоткрытую дверь.— Спасибо, соколик, выручил из беды неминучей! Я с краешку… Вот тута, не обеспокою… мне вершочек один и надоть-то! Я, товарищ…
Из глубины вагона завозилось, зашипело, зацыкало потревоженное живое.
— Молчу, молчу, почтенные, молчу! — забормотал Ефим Кауров, устраиваясь на мешке у двери…
‘Всем надо…— думал Шевчук, медленно направляясь дальше по платформе мимо глухо гудевших, как ульи, вагонов,— сейчас его не пущают, а доедет до следующей станции, он не будет пущать. Так и едут: к себе жалостливые, а к другому лютые. Время такое — человек потерялся, один другого не видит’.
У одного из вагонов стоял Васька Стучилин. Дверь в вагон была полуоткрыта. В то время как во всех других вагонах было темно, в этом тускло горел фонарь, и было просторно. Человек в железнодорожной форме спрыгнул оттуда и торопливо стал отсчитывать деньги Ваське. Васька, заметив приближавшуюся фигуру Шевчука, что-то тихо сказал железнодорожнику, и оба они отошли в конец платформы, в тень от багажного лабаза.
Шевчук подошел к вагону и заглянул в дверь.
Вагон наполовину был завален мешками и узлами. Несколько человек сидели на нарах и пили чай.
— Свои, товарищ! Организация! — подскочил один из них к двери, увидев голову Шевчука, всунувшуюся в дверь.
Шевчук ответил ему тяжелым взглядом. Не сказал ничего.
Вдали на полотне метнулось что-то живое, серое. Шевчук сощурил глаза и перехватил винтовку. Вышедший на смену Фомичев подошел сзади и тоже стал всматриваться, зевая и ежась, со сна. Уже можно было различить человеческую фигуру. Кто-то быстро бежал по полотну, спотыкаясь и припадая к земле. Фомичев разглядел первый.
— Бабкин, с моста…— проговорил он и вдруг забеспокоился.
— Чего это он? Кричит что-то! Слышь!
— Подожди! — остановил его Шевчук, пристально всматриваясь.
— Банда! — крикнул вдруг Фомичев, расслышав, и стремглав бросился к караульному помещению…
Через минуту, окруженный плотным кольцом охранников, Бабкин рассказал, что к мосту на седьмой версте подступают банды, а через полчаса две платформы с паровозом уже готовились выехать к мосту. На платформах были навалены шпалы и мешки с песком, образуя прикрытие, поставлены два пулемета и разместились двадцать вооруженных людей.
— Смотри за телеграфистом! Сволочи они! — приказывал Шевчуку Лука Иваныч, влезая на паровоз.— Приставь к нему Бабкина!.. Кольт за бугром приладь, в случае… Ежели ‘она’ пойдет — оттуда, больше неоткуда!
Перепуганный машинист трясся и слезливо просил Луку Иваныча:
— Семейство у меня… Освободите!
Лука Иваныч, вытаскивая наган, сказал:
— Я вот те освобожу!
И упер ствол нагана в небритую щеку машиниста.
— Ежели да ты… Понял? Чхну — и нет! Трогай!
Машинист с отчаянием повернул рычаг, и, когда паровоз уже тронулся, он высунул голову и крикнул двоим ребятишкам, крутившимся все время около паровоза:
— Паша, детки мои, Степа, скажите матери — не ждала… проп…
Шум колес и пара заглушил слова.
Ребятишки пробежали некоторое время рядом с уходившей летучкой, потом остановились, посмотрели друг на друга с плаксивыми лицами, как бы спрашивая один другого: ‘Нешто зареветь?’
— Побегем в караулку, пулемет смотреть! — неожиданно предложил Степка, почесав под коленкой. Посмотрели вслед уплывавшей в поворот платформе и разом оба стремглав понеслись к станции.
Обежав все закоулки станции, заглянули в фонарную. Там Васька Стучилин напихивал в мешок торопливыми и трясущимися руками непроданные катушки, камешки для зажигалок, цветные платки…
— А к нам банда идет! — в спину ему крикнул Пашка. Крикнул звонко, весело, будто с праздником поздравил.
— Убирайтесь отсюда, пархачи! — свирепо цыкнул Васька. Он тискал мешок и торопливо думал: ‘Успеть бы! Если Тишка с ними — ничего! А то… В Ржаксе двух своих исковыряли… эх, мать… До села лугом три версты, больше не будет! В присадник — и гайда!’
Затянул туго вещевой мешок, поддернул голенища хромовых франтоватых сапог, где были николаевские и керенки, и проворно, оглядываясь, скользнул на крыльцо.
— Куда?
Голубые глаза — как стенка, о которую с разбегу стукнулся лбом,— откинули Ваську назад. У крыльца стоял Шевчук. Шинель — застегнутая наглухо, через плечо — пулеметная лента и на поясе — пара гранат.
Васька вспыхнул, потом побледнел. Перевел дух и, набирая злобу, грудью надвинулся на Шевчука.
— Отойди!
Голубые неморгающие глаза в упор смотрели на него. Как каменный врытый столб, тяжело стоял Шевчук перед крыльцом, расставив ноги и уперев приклад винтовки в нижнюю ступеньку.
— Пусти! — сдавленно глотнул выпиравшую злобу Васька.
Они стояли грудь с грудью, так близко друг к другу, что Васька слышал ровное, короткое дыхание Шевчука.
— Иди назад! — выговорил Шевчук, не шевелясь ни одним членом и не спуская с Васьки упорного взгляда.
— А тебе что? Ты старший?
— Иди в телеграф, к Бабкину!
— Я в отпуску. При тебе Лука Иваныч сказал…
— Никакого отпуска сейчас! Боевой пост…— с расстановкой, ровным голосом произнес Шевчук и прошел следом за Васькой до двери в телеграфную.
— Тут и будь пока!
Шевчук, неторопливо обойдя станцию, вышел к бугру, к пулеметчикам, и своим ровным, немного глухим голосом объяснил дистанцию прицела.
В это время глухо громыхнуло, и почти сейчас же застучал торопливый молоточек.
— Наши! — шепотом проговорил лежащий у пулемета и побледнел. Все слушали. Когда пулемет смолк, в один голос двое сказали:
— Замолчал…
— Посматривай больше туда вон! — указал Шевчук рукой на перелесок, слева от железнодорожной линии.— В случае если, то — оттуда ‘она’. Ляжьте все, бугор видать далече… Я пойду взгляну в станцию. Может, депеша есть.
Пашка и Степка встретили Шевчука у палисадника. Лица у обоих были потные и, как у волчат, блестели глаза. Перебивая один другого, словно играя взапуски, они начали рассказывать Шевчуку, что один дяденька побежал куда-то из станции и что у него тугой мешок…
Шевчук пересек палисадник и вышел на платформу, в конец.
— Вот он! Вот он! — в один голос закричали ребятишки, вскидывая руками.
По откосу насыпи, пригнувшись, убегал Васька Стучилин.
Шевчук снял винтовку и, поудобнее уставив правую ногу, старательно прицелился. Ребятишки, жадные захватить все: и пульку, вылетающуюся из ствола, и убегавшего дяденьку, крутили белобрысыми головами от винтовки к Ваське и от Васьки опять к маленькой дырке в конце ствола. И, как у галчат в гнезде, были раскрыты их рты.
Треснуло…
Васька Стучилин широко взмахнул руками, выпрямился и покатился под откос, ворочая, как крыльями, серыми полами шинели.
Там и остался лежать неподвижно мутным пятном.