Сокровища Перу, Вёрисгофер Софи, Год: 1889 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 310 минут(ы)

Карл Верисгофер

Сокровища Перу

Die Diamanten des Peruaners.
Fahrten durch Brasilien und Peru

Источник текста: К. Верисгофер. Сокровища Перу. — Рига: Jurika, 1992.

Первая публикация перевода: Сокровища Перу : Роман в 2 ч. К. Верисгофера. Ч. 1-2. — Санкт-Петербург: П.П. Сойкин, 1901. —— 2 т., 20 см. — (Библиотека романов. (Приключения на суше и на море).

ЧАСТЬ I
Скитания молодого беглеца

I
ЦИРК У ГОРОДСКИХ ВОРОТ. — ДОМ ЦУРГЕЙДЕНА. — ТЕНИ ПРОШЛОГО. — ГОРЬКАЯ УЧАСТЬ АРТИСТОВ. — ПРОБА В ЦИРКЕ

То было в первой половине прошлого, XIX столетия. По зеленому городскому валу старого ганзейского города Гамбурга гуляла, громко разговаривая, веселая толпа мальчиков-подростков. По-видимому, все они принадлежали к числу воспитанников старших классов гимназии. Среди них особенно выделялся высокий, красивый юноша, на целую голову выше остальных своих товарищей, полный сил и здоровья, полный жизни и энергии, с веселым, смеющимся взглядом больших голубых глаз, смело и бодро смотревших вперед на жизнь и свет, с открытым и умным лицом и румянцем во всю щеку. Звали его Бенно Цургейден, он был родной племянник богача, оптового торговца и сенатора, носившего ту же фамилию, в доме которого он рос и воспитывался.

— Там, на поле Святого Духа, что-то происходит, — обратился к товарищам Бенно, вдруг останавливаясь и к чему-то прислушиваясь. — Смотрите, там мелькают огни, и до меня доносится чей-то повелительный голос, отдающий приказания!

— Да и стук молотка! — добавил другой мальчик.

— Сейчас там ржала лошадь!

— Неужели?! Что, если туда прибыл цирк? — При этой догадке вся юная компания пришла в волнение. Цирк! Эти пестро разряженные клоуны, наездники, наездницы, эти странствующие артисты с учеными обезьянками, собаками, дрессированными лошадьми и другими животными были в ту пору редким и потому везде желанным развлечением. Надо было спешить узнать, не предстояло ли теперь в самом деле такое удовольствие.

До городских ворот было близко, и мальчики, недолго думая, бегом пустились туда и тут же за городским рвом увидели сцену, возбудившую в них живейший интерес. Позади еще строящегося круглого дощатого балагана стояли не то фуры, не то фургоны, окрашенные в желтый и голубой цвета, с маленькими окошечками и дымовыми трубами. Балаган, вне всякого сомнения, предназначался для цирковых представлений. Несколько лошадей, хорошенький осел и другие четвероногие были привязаны к коновязям, тогда как несколько обезьянок, выряженных в красные тряпки, съежившись, понуро сидели на корточках на крышке большого деревянного ящика и, по-видимому, находили этот теплый летний вечер слишком прохладным для себя. Между каретами или, вернее, фургонами на траве толпились дети разного возраста, очень бедно, даже жалко одетые в старенькие поношенные вещи. Несколько мужчин, с топорами и молотками в руках, усердно работали над дощатыми стенами балагана, который к следующему вечеру нужно было не только закончить, но и пестро разукрасить разноцветными реденькими тканями для предстоящих спектаклей.

Зоркие глаза Бенно жадным, любопытным взглядом окинули всю эту слабо освещенную несколькими жестяными фонарями своеобразную картину.

— Превосходные лошади! — прошептал он. — Эх, если бы этот конь был моей собственностью!

— Что ж, ведь твой дядюшка миллионер, ему ничего не стоит купить тебе лошадь! Не так ли?

При этих словах легкая тень печали мелькнула на красивом лице Бенно.

— Есть у кого-нибудь из вас деньги при себе? — спросил он, обращаясь к своим товарищам.

— Да, у меня! — ответил один.

— И у меня тоже! — заметил другой. — А что ты хочешь сделать?

Бенно указал глазами на привязанного к коновязи осла и сказал:

— Этот серый, наверное, так обучен, что при известном движении или знаке своего владельца сбрасывает каждый раз седока на землю, и мне страшно хочется попробовать это!

— Да, да, попробуй! Вот тебе четыре шиллинга!

— А вот еще два! Не странно ли, Бенно, что у тебя никогда не бывает денег?

Яркая краска стыда залила лицо красивого мальчика:

— Мой дядя считает лишним, чтобы я постоянно имел карманные деньги, — сказал он, — ну, а теперь дай мне на время твои четыре шиллинга, Мориц!

Мальчики спустились с вала и приблизились к группе работающих мужчин, к тому из них, который отдавал приказания и, по-видимому, руководил остальными. Орлиный взор его глаз улавливал мельчайшие ошибки, следил за всем: все видел и замечал.

— Добрый вечер, молодые люди, — любезно раскланялся он, вынимая трубку изо рта, — вы, вероятно, желаете посмотреть лошадей? Прекрасно! Вы все, конечно, пожалуете завтра на наше первое представление. Не правда ли?

— Этого мы еще не знаем, — отвечал за всех Бенно, — но нельзя ли узнать у вас, господин директор, что это за осленок, — он дрессированный? Вероятно, он проделывает какие-нибудь фокусы?

— Фокусы? Этот-то? О, нет! — возразил черноволосый мужчина со смуглым лицом южного типа, очевидно, весьма польщенный званием директора, — это — самый упрямый и злой из всех своих собратьев! Еще ни одному наезднику не удавалось до настоящего времени усидеть на нем!

— В самом деле? — заметил Бенно, взглянув на своих товарищей. — А я бы очень хотел попробовать!

— Что ж, это возможно! Вы дадите, конечно, на чаек, молодой человек?

— Ну, да, конечно, это самое главное! — презрительно ответил Бенно, вручая ему четыре шиллинга, — а что вы заплатите мне, если я благополучно проеду на вашем осле взад и вперед?

— Тысячу талеров! — с большим достоинством отвечал брюнет, — вы можете прочесть об этом во всех моих афишах!

— Будьте же любезны приготовить деньги! — проговорил Бенно.

Все цирковые наездники громко рассмеялись при этом. Директор сам оседлал осла и подвел его, затем достал из ящика короткий хлыст и вызывающе щелкнул им по земле.

— Ну, Риголло, доброе мое животное, будь кроток и послушен с этим молодым господином, слышишь?

Мориц и остальные мальчики переглянулись между собой.

— Смотри, берегись, Бенно! — сказал один из них.

— Пустяки, он кроток, как ягненок, тощий, полуголодный бедняга! Смотрите, как я проедусь на нем! — беспечно ответил юноша.

Он подобрал поводья, и Риголло послушно пошел легонькой рысцой. Казалось, он в самом деле был смирнее ягненка, но Бенно не поддался обману и зорко следил за каждым жестом директора цирка, стоявшего посредине круга и поворачивавшегося все время лицом к ослу, описывая хлыстом круги на песке арены. Очевидно, он хотел дать время юноше совершенно освоиться с мыслью, что тот отлично справляется с ослом.

Но сердце Бенно учащенно билось. Он не спускал глаз с директора, как бы ежеминутно ожидая выпада с его стороны, выпада, от которого должна была зависеть его жизнь или смерть. Но вот, как бы случайно, хлыст поднялся всего на одну секунду вверх, и в тот же момент осел с удивительной быстротой поднялся на дыбы, как свеча, так что Бенно непременно очутился бы на земле, если бы не был готов к этому. Точно железными тисками сдавил он бока несчастного животного, — и оно волей-неволей вынуждено было опуститься на ноги и принять обычное положение.

Лицо директора исказилось гримасой.

— Вы превосходно сидите в седле, молодой человек, — любезно заметил он, — быть может, вам и в самом деле суждено совладать с этим упрямцем Риголло!..

Бенно утвердительно кивнул головой и ласково потрепал по шее осла.

— Смотрите, какой Бенно бледный, и как у него горят глаза! — заметил один из мальчиков.

— Знаешь, он, по-моему, вовсе не на своем месте в классе: наука вообще как-то не по нем… — вставил другой. — Положительно не могу себе представить его доктором или судьей, в очках, с серьезной, торжественной миной!

— Постой! Смотри, осел пошел галопом!

В самом деле хлыст в руке директора стал быстро описывать круги, но уже не по земле, а в воздухе. И, вдруг, когда никто того не ожидал, поднялся вверх. Произошло то же, что и в первый раз. Риголло не мог ни сбросить своего седока, ни сам броситься на землю, он весь дрожал. Едва держась на ногах, он доплелся до своих яслей и уже более не соглашался сдвинуться с места.

Бенно соскочил с седла.

— Ну, а теперь, господин директор, пожалуйте мне обещанные деньги! Все они — свидетели, что ваш Риголло не мог меня сбросить! — воскликнул, смеясь, юноша, стираясь скрыть под этим смехом свое торжество.

Никто не ответил ему. Человек с хлыстом был бледен, как мертвец, даже губы его побелели. Он с трудом выговаривал слова.

— Цирк мой еще не открыт, — пробормотал он, как бы извиняясь и оправдываясь, — так что эта тысяча талеров была…

— Просто шутка! Не так ли? — добавил Бенно. — Ну да, конечно, тем не менее я требую известного вознаграждения, господин директор!

— Какого?

— Вы должны обещать мне, что не будете бить бедного Риголло!

— И это все? — воскликнул сразу повеселевший директор.

— Да, все!

— Браво, молодой человек! Вы сразу полюбились мне! Какой бы знатный наездник вышел из вас! — восхищенно воскликнул директор.

— О, слишком много чести! — весело отозвался Бенно.

— А почему бы нет?! Артиста чтит весь мир. А кем, позвольте вас спросить, желали бы вы стать в будущем?

— Кем бы я желал быть?! — в раздумье повторил юноша. — Кем? Ну да, со студенческой жизнью я еще могу примириться. А что дальше будет, еще увидим!

Акробат закивал головой.

— Ну да, к тому времени вы станете мужчиной и тогда поступите, как задумаете, как захотите. Не правда ли? Но чует мое сердце, что в один прекрасный день вы положите все свои книги на полку и повернете спину всякой учености!

Яркая краска залила красивое лицо Бенно.

— Вы так думаете? — проговорил он, очевидно, только для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Уверен в этом! И тогда вы так же легко можете стать цирковым наездником, как и кем-либо другим. Но, конечно, лучше было бы вам теперь же начать карьеру артиста. У меня как раз нашлось бы теперь дело для такого ловкого господина, как вы!

Бенно рассмеялся.

— До свидания, господин директор, не забудьте же своего обещания!

— Нет, нет! Будьте совершенно спокойны на этот счет!

Бенно поклонился и хотел уже идти, как чья-то рука коснулась его, Оглянувшись, он увидел пару темных глаз, смотревших на него не то испуганно, не то вопросительно. Они принадлежали юноше немногим старше его самого, стройному и бледному, с робким смущенным взглядом.

— Знакомы вы с черной магией? — спросил незнакомец.

— Что вы говорите? — изумился Бенно.

— Я спрашиваю, можете ли вы управлять сверхъестественными силами?

— Михаил! — строго окликнул директор, — поди сюда! Он славный парень, — продолжал он, обращаясь к Бенно, — усердный, честный, но… — и покрутил своим смуглым пальцем у виска. — Конечно, на это есть особые причины!

Михаил боязливо поглядывал на хлыст в руке наездника, но тем не менее продолжал:

— Мне все-таки очень хотелось бы знать, знаком ли этот молодой человек с тайнами черной магии?

— Почему вам пришла эта мысль, неужели только потому, что я сумел совладать с ослом? — спросил Бенно.

— Да, еще никто не мог заставить Риголло идти под собой покорно и спокойно, никто! Бедное животное теперь дрожит всем телом, тогда как до настоящего времени он никого не боялся!

Бенно ласково протянул Михаилу руку и сказал:

— Ничего сверхъестественного в этом не было! Могу вас уверить! Да неужели вы сколько-нибудь верите в такие вещи, как колдовство или сверхъестественные силы?

Незнакомец боязливо оглянулся и сказал таинственным шепотом: ‘да!’

— Михаил! — снова крикнул директор.

— Да я молчу, молчу!

Мальчики удалились, чтобы поспеть обратно в Гамбург, прежде чем запрут городские ворота. Все заметили, что Бенно, вопреки обыкновению, был молчалив и только раз как бы про себя сказал: ‘Да, такого коня я ужасно хотел бы иметь’.

— На моем коне ты всегда можешь кататься, Бенно! — проговорил Мориц.

— Благодарю, но я хотел бы, чтобы лошадь была моей собственностью.

— А разве у тебя нет никакой собственности?

— Никакой!

— Ни своей библиотеки, ни коллекций, ни абонемента на купанье, ни даже пары коньков?

— Ничего!

— Что же тебе дарят в день твоего рожденья или на Рождество?

Бенно изменился в лице.

— Что придется! — сказал он. — Однако до свиданья, господа, мне здесь направо!

— Да подожди же, Бенно, мы проводим тебя еще немного!

— Нет, нет, я очень спешу, господа! — проговорил юноша. — Спокойной ночи! — И он скрылся за углом улицы.

Мальчики, посмотрев ему вслед, переглянулись.

— Вы его огорчили, беднягу, — сказал Мориц, — у него нет ни отца, ни матери, он живет в доме этого противного старого ворчуна, дяди, который, кажется, тяготится им, а мы напомнили ему об этом, заговорив о наших подарках!

— Да, говорят, сенатор — очень суровый человек и никогда никому не даст гроша медного. Зато никто его и не любит!

— Недавно мой отец сказал: ‘Цургейден не может смеяться’, затем он прибавил к этому еще нечто, я даже не смею сказать, что именно…

— Да скажи же, скажи! — просили мальчики.

— Он сказал: ‘Я убежден, что у Цургейдена на душе какой-то тяжкий грех, что-то страшное на его совести’!

— На то похоже! Никто к нему не ходит, и сам он ни к кому не ходит! Да, нечего сказать, бедному Бенно плохое житье с этим дядюшкой да его старой бабкой!

Между тем как толпа юношей растекалась по разным направлениям, Бенно поспешно добежал до мрачного старинного дома своего дядюшки — здания неуклюжей голландской постройки, совершенно тонувшей во мраке, с тяжелым навесом и островерхой крышей, с окнами, круглые стекла которых были вставлены в жестяную оправу. У входа на медной дощечке значилась надпись — ‘Цургейден с сыновьями’, а над воротами красовалась латинская надпись: In Deo spes mea (‘В Боге моя надежда’).

Таково было мрачное жилище Бенно Цургейдена. В этот вечер ни в одном из окон не виднелось света: всюду царили мрак и тишина. Ни веселое движение на улицах города, ни теплый августовский вечер, — ничто, по-видимому, не действовало на обитателей этого мрачного дома. Все двери и окна были плотно закрыты и завешены, нигде в окнах не виднелось ни одного горшочка с цветами, ни клетки с птичкой, ни одного веселого человеческого лица, как будто все здесь вымерло.

Бенно неслышно прошмыгнул к калитке, тихонько пробрался по двору и осторожно постучался в единственное маленькое подвальное окошечко, откуда виднелся свет.

— Гармс, это я, впусти меня!

— Сейчас, сейчас, мой милый!

Свет в окошечке исчез и вскоре кто-то осторожно отворил калитку, ведущую во внутренний двор. Приветливого вида старичок ласково поздоровался с мальчиком и потрепал его по плечу.

— Ну, где же ты сегодня пропадал, голубчик? Ты смотришь что-то совсем не весело!

Бенно вздохнул.

— Гармс, — сказал он, — мне бы хотелось с полчасика поболтать с тобой!

— Ну, так пойдем со мной, старая Маргарита еще не вернулась домой. Скажи мне, что с тобой, мой мальчик?!

— Ничего, Гармс, я только размышлял сегодня о разных вещах и пришел к убеждению, что мы живем здесь какою-то особой, странной неестественной жизнью, словом, не так, как другие люди!

Между тем старик ввел своего любимца в низенькую, скромно обставленную комнату, где они устроились друг против друга в удобных старинных креслах у окна.

— Странной, неестественной жизнью? Ну да, да! — закивал головой старик, — для тебя, голубчик, это, конечно, не веселая жизнь! Бабушка и дядюшка — люди старые, к тому же еще болезненные и угрюмые, они не любят слышать чужого голоса, видеть чужого лица, а тебя тянет к людям, тебе хочется говорить и смеяться. Только ты не думай об этом, не сокрушайся: ведь скоро для тебя настанет хорошее студенческое время, вольное барское житье в Йене или Гейдельберге. Тогда тебе будет хорошо и не надо будет давать отчета никому, кроме своей совести!

Глаза Бенно блеснули при этом, хотя он недоверчиво покачал головой.

— Едва ли, Гармс, это будет таким счастливым временем для меня! — отвечал он, и лицо его покрылось густым румянцем.

— Эх, черт побери! Да почему же нет? Как будто я не знаю! Господа студенты живут так, как будто целый мир создан только для них!

— Да, если они богаты, Гармс! Но, видишь ли, мой дядя не тратит на себя ни одного шиллинга, и я уверен, будет требовать и от меня, чтобы я жил так же, как он, а ты не можешь себе представить, как бы я желал иметь рапиру, маску, нагрудник, перчатки и…

Старик добродушно засмеялся.

— Ну… ну, — сказал он, — высказывай все, милый мой… что еще?.. а?..

— И верховую лошадь, Гармс! Да, больше всего мне бы хотелось иметь свою верховую лошадь!

— И ничего более? Однако не скромные же у тебя желания! Всего этого ты в жизни своей не получишь от господина сенатора!

— Вот видишь, Гармс!

— Ничего я не вижу. Старик наш, — я хотел сказать, его милость, — конечно, подумал бы, узнав о твоих желаниях, что пора присмотреть тебе местечко в доме умалишенных, — с этим я не спорю, но ты не унывай и не падай духом. Ведь и по ту сторону гор тоже есть люди, и среди них есть некто, который тебя очень любит и много о тебе думает. Этот некто — я!

Бенно, растроганный словами старика, ласково кивнул ему головой.

— Знаю, знаю, старина, но, ведь ты… то есть от тебя…

— Ну, ну, доскажи-ка до конца свою мысль. Ты, кажется, хотел поговорить о рапире и верховой лошади… Не так ли? Все, все получишь, мой милый: будешь и верхом ездить, и фехтовать, будешь вполне счастлив и доволен! Видишь ли, я без малого сорок лет служу в этом доме, и это дало мне немалые деньги, а расходы у меня всегда были самые ничтожные. Когда несколько лет тому назад мой старый отец скончался, мне достались оба его дома в Гревингерской улице, и с того времени я ежегодно откладывал в сроки платежей за наем от двух до трех тысяч гульденов ‘за обшлаг рукава’, как мы, гамбургцы, выражаемся. И все это я делал для тебя Бенно, все для тебя, мой мальчик!

— Для меня?! — удивленно сказал мальчик, — для меня? Скажи, Гармс, ведь, Цургейдены — очень богатые люди?

Старый слуга утвердительно закивал головой.

— Да, наш сеньор, наверное, имеет несколько миллионов, но из этого еще ничего не следует: ты не можешь рассчитывать ни на один пфенниг!

— Неужели? Но я слышал от людей, что мы — последние в роде Цургейденов. Кто же тогда должен наследовать после дяди, в случае его смерти, все эти капиталы?

Гармс задумчиво покачал головой:

— Бог знает кто, но только не ты, мой мальчик, никак не ты, так как недавно он составил завещание, а в этом не было бы никакой надобности. Если бы он собирался оставить весь свой капитал единственному законному наследнику, то есть тебе: ведь ты — единственный сын его единственного брата, никаких других родственников у вас нет… Но что об этом говорить! Ты еще слишком молод для таких рассуждений. К тому же пусть твой почтенный дядюшка оставляет свой капитал кому ему угодно, хоть рыбам в Эльбе, меня это нимало не печалит, так как должен тебе сказать, и я, со своей стороны, тоже написал завещание по всем требованиям закона, которое хранится у нотариуса. В нем твое имя стоит подле довольно кругленькой цифры, могу тебя уверить. Ну, и баста! Все это будет твое! Того хочу я, Петр Леберих Гармс, гамбургский мещанин и землевладелец, как и твой почтенный дядюшка, сенатор и оптовый торговец… Ну, да все это к делу не относится…

Бенно улыбнулся, растроганный и смущенный.

— Какой ты добрый, хороший человек, Гармс. Я от души благодарю тебя, но желаю, чтобы ты прожил еще многие годы, пользуясь всем, что по праву принадлежит тебе! Дай тебе Бог дожить до того времени, когда тебе дано будет увидеть, что я стал человеком, который может сам заработать свой кусок хлеба. Но теперь ты мог бы сделать мне одолжение, если бы только захотел.

— Ну, какое же? — спросил старик.

— Расскажи мне что-нибудь про моего покойного отца!

Старый слуга как будто колебался с минуту и, вынув изо рта свою трубку, задумчиво посмотрел перед собой.

— Про твоего отца, Бенно? Да, прекрасный он был господин, ласковый и добрый…

— Да, ты часто говорил это мне, а бабушка показывала мне иногда его портрет и при этом всегда горько плакала. Почему же в нашем доме никогда не говорят и не упоминают о моем отце? Почему самое имя его предано здесь забвению? Знаешь, что мне думалось иногда?..

Старик отвернулся немного в сторону, пробормотав: ‘Глупости, пустяки’…

Глаза Бенно вдруг вспыхнули каким-то особым огнем, яркий румянец покрыл его щеки, и он сказал слегка дрогнувшим, взволнованным голосом.

— Знаешь, Гармс, мое подозрение теперь еще более окрепло. Хочешь, я скажу тебе сейчас, что я думаю… Есть что-то такое по отношению к моему отцу, о чем должно умалчивать, что-то нужно скрывать от всех! Есть какая-то мрачная тень, скрывающая нечто недоброе, и в этом ты меня не разуверишь. Это чувствуется само собой, и ты, конечно, не станешь отрицать, что мое предположение верно. Не так ли?

— Нет, не так! И для того, чтобы ты не придумывал о своем отце никаких глупых историй и в конце концов не стал бы считать его дурным человеком, я уж лучше расскажу тебе всю правду. Ну, слушай же! В течение целых трех веков Цургейдены из рода в род прилежно подводили счеты, сидя за конторкой с ранней молодости и до глубокой старости. ‘Цургейден с Сыновьями’ — так издавна звалась их фирма. Все они были купцы, торговцы и судовладельцы вплоть до твоего отца. Он был человек с новыми воззрениями, и в этом состояло все его преступление. Ну вот, теперь ты знаешь все!

Бенно отрицательно покачал головою.

— И только это? Больше ничего?

— Ну, и еще кое-что другое, — сказал старик, — покойный никогда не умел беречь деньги. Он любил и ласковый солнечный свет, и беззаботный смех, и дружескую беседу, тогда как брат его только одно и знал, только одно любил, об одном и думал: цифры, цифры и цифры. Вот почему братья никогда не ладили между собой и наконец окончательно разошлись.

— Так, значит, мой отец умер не здесь?

Гармс как бы случайно отвернулся в сторону и коротко ответил:

— Нет, не здесь!

— Но кем он был? Чем занимался при жизни мой отец?

— Он был студентом, изучал разные науки и расходовал очень много денег.

Бенно провел рукою по лбу и спросил:

— Он, значит, был мот и расточитель? Да?

Старик кивнул головой.

— Да, — сказал он, — мот и расточитель, но чудный, честный, благородный человек, всеми уважаемый и любимый. Только вот деньги буквально таяли у него в руках. Горсть золотых гамбургских дукатов была для него сущий пустяк, всего одна минута — и все эти червонцы мигом исчезали, точно у них вдруг разом вырастали крылья.

Все это старик говорил таким тоном, точно это были самые похвальные качества покойного.

— У каждого человека есть какой-нибудь недостаток, — продолжал он, — только не всегда так раздувают их! Впрочем, ты об этом лучше совсем не думай, но знай, что цургейденские деньги ничем не лучше моих, а мои тебе обеспечены, мой бедный мальчик! Ну, и баста! Иди себе наверх в свою комнату и посмотри на обычном месте: я припрятал тебе там горсточку слив.

Бенно встал.

— Ты полагаешь, что мне лучше вовсе не заходить в общую комнату, Гармс?

Старик потряс головой.

— Да, так будет лучше, дитя мое, барометр стоит сегодня низко и предвещает бурю!

— Уж не из-за меня ли опять? — спросил встревоженно юноша.

— Не то, чтобы из-за тебя. Но старики наши сегодня взволнованы! Зачем тебе впутываться в их неприятности?

— Ну да, конечно! Спокойной ночи, Гармс!

— Спокойной ночи, дорогой мой, не забудь же взглянуть в трубу твоей печки!

— Да, да! — И мальчик побежал наверх. Крадучись, пробирался он мимо общей комнаты по совершенно темному коридору, как вдруг услышал, что кто-то произнес его имя, и это заставило его на минуту приостановиться.

— О чем вы плачете, мамаша? — говорил сенатор, — уж не опять ли о Бенно? Вам все кажется, что ему недостаточно хорошо живется!

— Нет, почему же мне плакать о Бенно, Иоханнес? — отвечал тихий женский голос, похожий на вздох. — Разве он не получает самые лучшие отметки, разве он не на лучшем счету у начальников? Но меня огорчает, что ты не любишь его, что ты преследуешь в этом невинном ребенке память о его покойном отце, которого ты своей жестокостью и нетерпимостью вогнал в гроб!

Сенатор насмешливо фыркнул.

— Упреки! — сказал он резким тоном, — право, можно было бы с большим правом сказать, что память о нем по настоящее время нарушает наш семейный мир и вызывает постоянно досаду и раздражение. Но вот теперь я знаю, о чем вы плачете. Сегодня день рождения Теодора, не так ли?

Ответом было подавленное рыдание старушки. Бенно чувствовал себя также крайне взволнованным. Сегодня день рождения его отца, а где та одинокая могила, о которой даже он, его сын, не знал? Чья рука когда-либо положила венок на эту позабытую всеми и заброшенную могилу?

— Я разыщу эту могилу, — подумал мальчик, — будь она хоть на краю света. Расспрошу о ней и Гармса: он, наверное, знает!

— Вы говорите, что я не люблю мальчика, — продолжал сенатор резким ледяным тоном, — и говорите это так, как будто это несправедливость или преступление с моей стороны, но насколько еще хватит в этом отношении моего долготерпения, я, право, не знаю. Вчера я встретил классного преподавателя Бенно…

— Ну что ж, он не мог тебе сказать о нем ничего, кроме хорошего!

— Ну, этого я еще не знаю. Он говорил, что Бенно учится шутя и что, хотя он первый в своем классе, но склонен к легкомыслию. Всякая шалость, всякая глупость его товарищей — его выдумка, всякая их проделка нравится ему и встречает его одобрение… Вы, думаю, знаете, насколько мне ненавистны подобные вещи, мамаша?..

— Да, ты совершенно другой человек, Иоханнес! Я признаю все твои достоинства, но, наряду с ними, не могу не порицать твоей нетерпимости. Нельзя же требовать, чтобы шестнадцатилетний мальчик думал и чувствовал, как ты, седовласый старик!

— По крайней мере, он должен приучаться к этому! — энергично воскликнул сенатор. — Я надеялся после сдачи выпускных экзаменов взять его учеником в нашу контору, но вижу, что теперь мне окончательно приходится отказаться от этой мысли. После того, что мне рассказал его учитель: нечто похожее на штучки его папеньки.

— Нет, нет, не говори ты так! Теодор никогда не делал ничего дурного, ничего такого, что бы могло служить обвинением для него перед Богом или передо мной, слышишь?

— Думайте, что хотите, но позвольте и мне делать то же. Вот что рассказал мне его учитель. Есть в классе Бенно один преподаватель, очень близорукий. Он очень строг, и мальчуганы его не любят. И вот они придумали повесить над его головой бумажную куклу, и всякий раз, когда близорукий учитель склонится над своей книгой, кукла эта, подвешенная на веревочке, спускается к нему на голову и щекочет его по лбу. Он, думая, что это муха, пытается ее согнать, но в этот момент кукла поднимается вверх. Едва только начинает он читать, повторяется та же шутка. И, как ты думаешь, кто ее изобрел? Кто держал ниточку, на которой спускалась эта кукла? Господин Бенно Цургейден! Тот учитель, который рассказал мне это, видел все своими глазами.

— Ну, и Бенно, конечно, был наказан!

— Нет, современное воспитание преследует какие-то особые цели: учитель преспокойно вошел в класс, все видел и затем сказал: ‘Цургейден, выйдите и позовите сюда классного служителя’. А когда тот явился, он так же спокойно приказал ему. ‘Перережьте эту нитку и уберите то, что тут висит’. Бенно стоял красный, точно вареный рак, но больше не было и речи об этой истории!.. Нет, такой пустой, такой легкомысленный человек непригоден мне в конторе. И знаете, чем этот учитель еще порадовал меня?

— Чем?

— Он сказал мне: ‘Ваш племянник — талант. Вы бы послушали, как он декламирует, у него артистическая натура и наклонности’. Ха, ха!.. Как вам это нравится? Я уже подумываю отдать его в чужие, руки, поместив где-нибудь в чужом доме! Когда я не буду ежедневно видеть его, это будет для меня большим облегчением!

С уст старушки сорвался какой-то неясный, подавленный звук.

— Нет, нет, Иоханнес, этого не будет! Если только не хочешь вогнать в гроб твою мать, да, вогнать в гроб! Ах, Боже мой… я не могу… я…

— Полноте, мамаша, вам не следует так волноваться. Спокойной ночи, я сейчас же пришлю вам девушку! — и он дернул звонок.

Бенно тихонько добрался до своей комнатки наверху и запер за собой дверь на ключ.

Итак, дядя хотел отдать его в чужой дом, изгнать его отсюда из-за этой бумажной куклы! Конечно, уйти из этого дома ему было страшно, но еще оскорбительнее было сознавать, что это своего рода изгнание, опала. Для впечатлительного мальчика эта мысль была чрезвычайно обидной. И все события дня воскресали и сливались у него в одно горькое, обидное чувство.

Он сел к окну закрыв лицо руками и сидел неподвижно, подавленный, разбитый и усталый.

Теперь его товарищи, думалось ему, сидят все в кругу родной семьи и рассказывают о веселом событии, об удивительном подвиге его, Бенно, с дрессированным ослом, и собираются на следующий день отправиться в цирк. Что-то кольнуло в сердце бедного мальчика. Ему казалось, что он видит ласковые лица их матерей, веселые, смеющиеся глазенки сестер и младших братьев, слышит, как они говорят: ‘Бедный Бенно, как безрадостно проходят его молодые годы, — там, в этом мрачном неприветливом доме, он живет, как в тюрьме’. Как часто приходилось ему слышать такие слова! Бенно глубоко вздохнул. К нему никогда не смел прийти ни один товарищ! Когда кто-либо хотел его видеть, то приходил под окно и свистом вызывал его на улицу. Вспоминались ему и последние слова товарищей, когда он расстался с ними сегодня на улице, их вопросы, удивление. Как тяжело было ему все это!

И мальчик горько плакал, закрыв лицо руками. Сливы в трубе его печки остались нетронутыми. Бенно бросился на постель и долго рыдал, пряча лицо в подушку, пока наконец усталость не взяла свое, и он только после полуночи заснул тяжелым мучительным сном.

На следующее утро в классе только и было разговоров, что о цирке и первом вечернем представлении. Все собирались побывать там. Сам Рамиро, директор цирка, успел уже побывать во всех домах богатых и знатных людей, умело и красноречиво предлагая почтить его представление своим присутствием и вручая тут же билеты для входа.

— Неужели твой дядя не возьмет билета? — спрашивали товарищи Бенно.

Мальчик, вздыхая, отрицательно качал головой.

— Такого человека, как цирковой наездник, он не пустит даже на порог своего дома!

— Ну, в таком случае ты отправишься с нами! — сказал Мориц. — Моя мама это сразу решила!

— Или же с нами, так как без тебя, Бенно, все веселье пропало! — воскликнул другой мальчик.

Бенно отрицательно качал головой!

— Нет, нет, господа, не мучайте меня! Для меня это невозможно!

Но сердце его болезненно сжималось, и страстное желание присутствовать на представлении все сильнее и сильнее овладевало им. Что за чудные лошади! А лошади — это главная страсть Бенно. Почему бы ему не пойти туда, за заставу, в предместье Сент-Паули? Ведь это ему никогда не воспрещалось! И, надев фуражку, юноша вышел на улицу. Уже издали до него стали доноситься звуки громкой музыки. Высоко над полотняной крышей балагана развевался в воздухе громадный флаг с изображением герба города Гамбурга. Вокруг дощатого балагана шел громадный забор, огораживающий просторный двор. Уличные мальчишки всех возрастов всячески старались взобраться на этот забор, чтобы заглянуть внутрь двора. Но внезапно над забором появилась чья-то рука в розовом трико с длинным хлыстом, и вся эта гурьба, словно зрелые яблоки с дерева, посыпалась на землю. Обладатель руки в розовом трико взглянул сквозь щель забора, и глаза его встретились с глазами Бенно. Оба они сразу узнали друг друга.

— Здесь рядом боковой ход, молодой человек, — вымолвил, любезно улыбаясь, сеньор Рамиро, — сделайте милость, войдите!

Сердце Бенно забилось сильнее. Он увидит теперь даже больше, чем его счастливые товарищи, взявшие лучшие билеты в кассе: он увидит не только представление, но и закулисную жизнь этих артистов, кочующих в повозках, с ящиками и дрессированными животными!

— Вы имеете что-нибудь сказать мне, господин директор? — спросил он, снимая фуражку и вежливо раскланиваясь, в свою очередь.

— Да, мне крайне необходимо поговорить с вами!

Калиточка отперлась изнутри, и Бенно проворно проскользнул в огороженное пространство.

Рамиро крепко пожал ему руку, проговорив:

— Добро пожаловать, молодой человек! Позвольте мне узнать ваше имя!

Бенно назвался и спросил:

— Что вы имели сообщить мне, господин директор?

— Нечто важное, но прежде всего пойдемте со мной: я представлю вас госпоже директорше и моей дочери!

Бенно внутренне улыбнулся, но последовал за Рамиро, по пути любезно раскланиваясь с самыми разными группами лиц в странных нарядах, занимавшихся своими делами здесь же, между нагроможденными ящиками и повозками. Все это было похоже на цыганский табор.

Вечер был тихий и теплый, а потому эта маленькая странствующая труппа занималась своими хозяйственными делами тут же, под открытым небом. Весь этот ложный блеск, вся эта мишура, яркие тряпки пестрых нарядов, бумажные короны и фальшивые камни производили на Бенно, который никогда еще не видел всего этого вблизи, какое-то странное впечатление. Девушка в кокетливом наряде испанки старательно чистила картофель, тогда как рослая красивая матрона в ярко-красном шелковом платье, стоя в величественной позе, мешала что-то в громадном котле, подвешенном над огнем. Тут же играли дети и уныло бродила ученая коза с вызолоченными рогами. Неподалеку стоял и Михаил, все такой же бледный, с большими мечтательными глазами, и резал репейник в ясли Риголло. Из-за забора доносился веселый говор и смех все прибывающей толпы, а здесь, в огороженном дворе, сыпались шутки и остроты этих пестро разряженных беспечных и беззаботных людей, умевших брать от жизни все, что она могла им дать, и делить между собой безропотно и горе, и нужду, и удачу, и достаток.

Бенно почувствовал, как у него все легче и легче становилось на душе среди этих взрослых людей, бесхитростных и простодушных. Когда же он вспомнил о том мрачном доме, где все как будто вымерло, где не только веселый смех или острая шутка считались преступлением, но даже бледная улыбка на молодом лице вызывала негодование и раздражение, сердце его невольно сжалось: да разве это жизнь? Нет! Просто какое-то жалкое, печальное существование, от которого невольно застывала кровь, черствело сердце и угасали чувства.

— У меня, господа, появилась блестящая мысль! — торжественно воскликнул Рамиро. — Выслушайте меня!

Великанша в ярко-красном платье, мешавшая ложкой в котле, зачерпнула своей стряпни и, попробовав ее, весело воскликнула: ‘Это за твое здоровье и преуспевание, Рамиро, и за твою блестящую мысль!’

— Благодарю, моя добрая Хуанита, — моя супруга! — добавил он вместо представления, указав Бенно грациозным жестом на великаншу, — благодарю тебя, хотя ты выпила за мой успех и не благородного вина, а простой похлебки, но тут всего важнее пожелание!.. Что с тобой, Михаил? — обратился он вдруг к бледному юноше, — что ты заслоняешь собой нашего Риголло, как будто ему грозит опасность?

— Он боится, сеньор, и весь дрожит!

Рамиро подошел к серому и, взяв за повод, вывел вперед. Животное упиралось, не хотело идти, очевидно, узнав Бенно.

— Прекрасно! — сказал директор цирка с довольной улыбкой, — это как раз то, что мне нужно! Теперь выслушайте мою мысль, — обратился он ко всем присутствующим. — Вы, конечно, знаете, друзья, что тому, кто трижды объедет арену на нашем Риголло и не будет сброшен им на землю, обещана тысяча талеров?

— Да, обещана! — комически вздохнула г-жа директорша.

Все рассмеялись. Рамиро продолжал.

— Конечно, найдутся желающие попытать счастье, и вот, после того, как многие мужчины и мальчики-подростки один за другим ‘закопают редьку’, нырнув головой в песок, появитесь вы, молодой человек, через боковую дверку, как будто также из публики…

— Я?! Помилуйте, господин директор, как вам могла прийти подобная мысль?!

— Погодите, молодой человек! Вы появитесь в громадном белом чепце, под видом веселой, слегка нарумяненной старушки, в громадном кухонном фартуке с косынкой на груди, с большой ложкой вместо хлыста, и сделаете свое дело, как вчера. Ну, не блестящая ли это мысль, господа?

И мадам Хуанита, и артист в телесного цвета трико, и ‘человек-змея’, и хорошенькая испанка, — все разом захлопали в ладоши:

— Да! да! Это должно произвести фурор!

Даже сам Бенно невольно рассмеялся.

— Я — в образе старушки!

— Ну, да, конечно, вы! Давайте сейчас попробуем!

— Нет, нет! Это совершенно невозможно!

— Помилуйте, эта маленькая проба ведь ни к чему не обязывает вас, почему же вы отказываетесь? Прошу вас, повернитесь немного в эту сторону, молодой человек, вот так! Прежде всего румяна!

И щеки Бенно мгновенно получили кирпично-красную окраску. Брови, подведенные углем и легкий слой пудры на лбу и подбородке до того изменили юношу, что даже сам он, взглянув в зеркало, которое держала перед ним испанка, не узнал себя.

— Ну, а теперь живей большой чепец и фартук!

Но молодая девушка подавала уже и то, и другое.

— А вот и платье, которое может одеть молодой господин, папа! — проговорила она.

Бенно сбросил куртку и переоделся. И как при этом весело смеялись все присутствующие!

— Попробуйте-ка проехаться! — сказал Рамиро, — вы еще успеете: касса откроется еще только через четверть часа!

— Где? Там, на арене?

— Да, конечно, здесь почва чересчур неровная!

Бенно рассмеялся. Рамиро взял под уздцы осла и вывел его на арену. Следом за ним двинулись туда и все присутствующие, в том числе и переодетый Бенно. Сердце его усиленно билось, какое-то непонятное чувство не то робости, не то смущения овладело им.

— Не робейте, молодой человек, у вас несомненный комический талант и наездник вы превосходный! Держитесь только немного жеманно, как будто вы смущены и все же не можете устоять против искушения попытаться добыть кругленькую сумму. Размахивайте юбкой в обе стороны, пусть публика смеется над вашими ужимками! Вот так!..

Бенно, прихватив с обеих сторон двумя пальцами свое платье, вышел на арену, помахивая юбкой и жеманно выступая, причем его громадный чепец как-то особенно забавно покачивался из стороны в сторону, так что все присутствующие не могли удержаться от смеха.

— Прекрасно! Превосходно! — ободрял его Рамиро. — Теперь попробуйте вскочить на осла!

Бенно с разбега мигом вскочил в седло, но едва только успел это сделать, как бедняга, подняв морду кверху, жалобно взвыл, затем, поджав хвост, мелкой рысцой побежал вокруг арены с низко опущенной головой и подавленным видом. Все неудержимо засмеялись, даже сам Бенно. Когда Рамиро поднимал свой хлыст кверху, Риголло делал слабую попытку взбрыкнуть, но затем снова продолжал трусить мелкой трусцой с самым покорным видом.

— Браво! Браво! Брависсимо! — звучало со всех сторон.

— О, эта затея сулит нам громадный успех! — воскликнул директор, — по этому случаю мы можем даже увеличить цены!

— Но ведь это же невозможно, — бормотал Бенно, — право, это совершенно немыслимо!

Тогда великанша подошла к нему и растроганным, умоляющим голосом проговорила:

— Ах, молодой человек, ведь вам это ничего не стоит. А я прошу вас, сделайте для нас это большое одолжение! Там, в фургоне, у нас лежит больное дитя. Быть может, бедный ребенок скоро умрет, у него чахотка. А мы не знаем, как обеспечить ему хоть какой-нибудь уход, как позвать врача, так как даже за место это еще не заплачено в городскую управу!

— Хуанита! — тревожно прервал ее директор. Но великанша повелительно взглянула на него, и он смолк.

— Почему же молодому господину и не знать этого, — сказала она, — в этом нет ничего дурного! И я прошу, очень прошу вас, молодой господин, вставьте в нашу сегодняшнюю программу этот номер. Этим вы сделаете настоящее доброе дело!

— Ну, хотя бы только сегодня! — прибавил со своей стороны директор.

— Пусть так! — решил Бенно, — только сегодня, не более, так как я веду тут слишком опасную игру: что, если кто-нибудь из моей семьи узнает, что я публично выступал на сцене?!

— Ну да, ну да, я отлично понимаю, что бывают такого рода обстоятельства — предрассудки, в силу которых некоторые люди гнушаются артистов, гнушаются таланта!.. Да, да, вы правы, я не смею настаивать…

— Так сегодня только!.. Не больше! — повторил Бенно.

Рамиро и великанша переглянулись. ‘Пусть только попробует, — подумал Рамиро, — сценический успех опьяняет и завлекает, как хорошее крепкое вино, пусть только попробует сегодня!’

— Пора, Педрильо! — сказал он, взглянув на свои часы и обращаясь к ‘человеку-змее’, — пора, мой милый!

Тот на руках прошелся до стены, снял ногами с гвоздя старую медную трубу и затрубил в нее, словно он, подобно древнему пророку, собирался этими трубными звуками заставить пасть стены своего балагана.

II
БЕЗУМНЫЙ. — ПАНТОМИМА В ЦИРКЕ. — ДЕБЮТ НА ОСЛЕ РИГОЛЛО. — ПРИВРАТНИК. — БЕСПОЩАДНЫЙ ДЯДЮШКА И ВЕРНЫЙ СЛУГА. — ТАЙНА ДОМА ЦУРГЕЙДЕНОВ

Толпа заволновалась и, точно бурный поток, прорвавший плотину, устремилась в деревянный балаган. Перед входом у маленького столика за кассой сидела испаночка и с самым беззаботным видом, но в тайне с сильно бьющимся и замирающим сердцем принимала плату за вход.

Бенно, притаившись за занавесом, видел, как вошли в зрительный зал и заняли целых две скамьи сплошь его одноклассники. Все они были здесь сегодня.

Вскоре весь цирк был полон до того, что некуда было яблоку упасть, Рамиро расцвел от удовольствия.

Началось представление. Первый номер исполнил Пьерро, затем ученые обезьянки стреляли из пистолетов, маршировали под барабан, причем одна из них была за барабанщика и проделывала множество забавных трюков. После них увеселяла зрителей ученая коза, балансировавшая на четырех тарелках, поставленных на горлышки четырех бутылок.

Бенно наслаждался всем этим из-за занавеса, как вдруг почувствовал, что кто-то коснулся его плеча. Это был Михаил.

— Что вы, милый Михаил?

— Почему вы не хотите мне довериться, добрый господин? Я чувствую, что вы знаетесь с тайными силами природы и черной магией.

— Да с чего вы это взяли, Михаил? Никакой черной магии и не существует!..

Бедняга даже испугался.

— Нет, нет, вы ошибаетесь, если бы не было колдовства, мы, люди, никогда не могли бы беседовать с русалками!

— Но чего же вы хотите от русалок, милый друг? — спросил его Бенно.

Глаза Михаила вдруг разгорелись особым огнем, и щеки вспыхнули румянцем.

— О, если бы вы могли мне устроить встречу с ними! — прошептал он дрожащими губами.

— Но это невозможно, мой бедный Михаил!

— Невозможно! Я этому не верю!.. Если я только буду терпеливо ждать до того времени, когда вы найдете это удобным, то я уверен, что мое желание исполнится. Почему бы вам в самом деле не доставить мне это счастье?

— Михаил! Михаил! Где ты там? — крикнула вполголоса великанша, — поди сюда!

Бедняга побежал на зов, а Бенно снова стал смотреть на то, что делалось там, на арене ярко освещенного цирка. А там как раз начиналась большая, очень забавная пантомима. После нее следовало представление ученого пуделя, затем очередь была за Бенно. Риголло вел себя прелестно. Сначала он казался кроток и смирен, как овечка, но когда на предложение директора цирка попытать счастье добыть тысячу гульденов искусством езды на этом осле, трижды объехав вокруг арены, не будучи выбитым из седла, вызвались сперва один из товарищей Бенно, затем другой, — оба они на первом же круге полетели через голову на песок.

Наконец выступил на сцену Бенно. При одном его виде осел задрожал от страха и жалобно взвыл, а когда тот вздумал вскочить на него, убежал в конюшню, высоко задирая ноги, что вызвало неудержимый смех в публике. Но Рамиро тотчас же снова вывел осла на арену и на этот раз дал Бенно вскочить на него. Далее все было проделано точно так же, как во время репетиции, и успех этой веселой шутки превзошел все ожидания.

И осла, и наездницу шумно вызывали, требовали повторения, предлагали за этот номер повторную плату. Многие из товарищей были уверены, что узнали в старухе Бенно.

— Ура! Ура! Бенно! — кричали многие голоса.

— Да, да! Ура, старуха с поварешкой!

— Повторить! Повторить! — слышалось со всех концов.

Между тем Бенно уже давно сорвал с себя чепец и фартук и старательно смывал румяна.

— Да, да! Неслыханный успех! — говорил Рамиро, седлая вороного, — нечто невероятное, моя дочь обходит с тарелкой, люди бросают в нее деньги, как будто это опавшие осенние листья. Да, вот оно, торжество искусства!

А мадам Хуанита, подойдя тем временем к Бенно, ласково опустила руку на его плечо и сказала голосом, в котором слышались слезы:

— Благодарю вас, молодой господин, благодарю за каждый шиллинг, который мы получили благодаря вам! Господь благословит вас за то, что вы сегодня сделали для нас.

— А завтра будет продолжение, не так ли? — засмеялся ‘человек-змея’.

— Нет, это совершенно невозможно, — отвечал Бенно, — я заранее предупреждал, что это будет единственный раз. Имей я деньги, я с радостью отдал бы их вам, мадам, но вторично проделать это представление, право, не могу! — и, пожав всем присутствующим руки, Бенно направился в сопровождении Михаила к боковой калиточке, ведущей на площадь.

— Видите вы там эти таинственные видения? — робким шепотом спросил юноша, наклоняясь к самому уху Бенно.

— Это белое там, над городским рвом, просто туман, мой друг, и больше ничего!

— Нет, я уж знаю! Это — покровы, все застилающие собой! Давно, как-то раз, мне удалось проникнуть под эти покровы, и теперь я знаю… Не ходите вы туда, Бога ради, молодой господин, не подходите к ним близко! — молил бедняга.

— Нет, нет, Михаил, вы можете быть спокойны, я туда не пойду!

— Спокойной ночи! Меня зовут!..

— Спокойной ночи! — отозвался Бенно и вышел за калитку.

Под свежим впечатлением всего пережитого, а главное, одуряющего успеха и громких оваций, Бенно незаметно дошел до городских ворот, теперь ему хотелось как можно скорее вернуться.

Позади уже слышались голоса его товарищей. Очевидно, представление кончилось, и они тоже спешили теперь домой веселой гурьбой, как всегда, громко разговаривая и делясь впечатлениями вечера. Бенно решил дождаться их, чтобы идти вместе. Но вдруг, когда товарищи его уже поравнялись с ним и обступили его со всех сторон, за его спиной точно из-под земли выросла высокая фигура старика с палкой под мышкой, большими круглыми очками на носу, в опрятном, но довольно поношенном платье, который так и впился глазами в Бенно. Это был господин Мельман, правая рука главы торговой фирмы ‘Цургейден с сыновьями’, чуть ли не целых пятьдесят лет прослуживший в конторе этой фирмы, такой же человеконенавистник, такой же скряга, такой же ярый противник всяких увеселений и развлечений, как и сам сенатор Цургейден.

— Ну-с, молодой человек, — вымолвил он, усиленно покачивая головой, — что это еще за новости, какими это вы судьбами в полночь попали сюда, за городскую заставу, в предместье Сент-Паули! А?

Подавленный смех мальчуганов был ответом.

— У меня только десять минут одиннадцатого, — сказал один из мальчиков, — не знаю, почему у вас уже полночь!

— Плюнь, Бенно, на это старое пугало, пойдем своей дорогой, — говорил другой.

Но старик загородил Бенно дорогу и, стоя напротив него, сердито постукивал своей палкой о плиты панели.

— Ну-с, сударь, спрашиваю вас, известно ли господину сенатору, что вы в такое время ночи находились еще за чертою города?

— Господин Мельман, — сказал Бенно насколько мог спокойно, — я действительно немного запоздал с моими товарищами, но в этом, полагаю, нет ничего особенно дурного. Что касается того, что я был за городом, это мне никогда не было запрещено!

— Во всяком случае, я сообщу об этом господину сенатору. Это моя священная обязанность, а я за всю свою жизнь не нарушал никогда своих обязанностей и честно служил своей фирме. Ну, а теперь — марш!

И он быстро зашагал вперед. Мальчики поотстали от него и дружной толпой провожали своего любимца, всячески выражая ему свое сочувствие и негодуя на старого соглядатая и доносчика.

На прощанье все они дружески пожимали ему руки и еще долго смотрели ему вслед даже тогда, когда он уже скрылся в длинном темном проходе цургейденского дома.

— Ай, ай, голубчик, поздненько ты сегодня задержался, ведь скоро одиннадцать часов! — полудосадливо, полушутливо сказал старый Гармс, запирая за ним двери.

— А что? Спрашивали меня?

— Кто тебя станет спрашивать, бедняга? Кто о тебе заботится или беспокоится? Бабушка не смеет, а дядюшка не хочет! Вот, на тебе свечу: на лестнице темно, да разуйся лучше здесь, чтобы не стучать сапогами, и ступай осторожней по полу, мой милый!

Закончив это наставление, старик случайно взглянул в лицо своему любимцу и даже испугался.

— Как ты бледен, родной мой! Уж не болен ли ты?

— Нет, нет, Гармс, это тебе только так кажется!

— Ну уж, не знаю, а только выпей рюмочку доброго винца, это тебе не повредит!

Бенно повиновался, затем осторожно стал пробираться в свою комнату. Плотно закутавшись в одеяло, бедный мальчик, несмотря на теплую летнюю ночь, дрожал, как в лихорадке. Что-то принесет ему наступающий день? — вопрос этот гвоздем засел у него в голове.

Долго-долго не мог заснуть бедняга, а на следующее утро проснулся со страшной головной болью, его знобило, и он был бледен, как полотно, но, несмотря на все это, пошел в гимназию: просидеть целый день одному в крошечной комнатке, не видя ни одной живой души, не имея возможности с кем-нибудь перемолвиться словом, было совершенно невыносимо.

Но вот, по окончании занятий, волей-неволей приходилось идти домой, а дома предстояло неизбежное объяснение с дядей, объяснение, в котором он, Бенно, не мог скрыть случившегося, не мог, если не хотел лгать, а лгать он не хотел: пусть будет, что будет, а надо идти навстречу неизбежному!

У калитки его поджидал Гармс. Его доброе старческое лицо казалось встревоженным и взволнованным.

— Слушай, — сказал он, — господин сенатор спрашивал тебя и приказал, чтобы, как только ты вернешься, сейчас же шел к нему!

— Хорошо, иду! — отвечал Бенно, и как ни готовился он к этому объяснению, все же сердце его судорожно забилось при словах старика.

Гармс тихонько вздохнул.

— Знай, голубчик, что сенатор сильно не в духе, — шепнул он на ухо своему любимцу, — видно, ему опять насплетничали что-нибудь! Но если с тобой случится беда, не забывай, что я здесь, во мне ты всегда найдешь и опору и поддержку, мой милый мальчик!

— Знаю, мой добрый Гармс, мой верный и надежный друг! — растроганным голосом сказал мальчик и, положив фуражку и книги на стол в своей комнате, прошел в общую комнату, где его ожидал дядя.

Тот прохаживался медленными шагами от окна к двери и от двери к окну, у которого сидела в своем кресле бабушка, тревожно ожидавшая прихода своего внука.

— Подойди-ка сюда, — сказал сенатор, увидав входящего Бенно, — я хочу получить от тебя одно разъяснение. Мельман сказал мне, что видел тебя вчера в одиннадцатом часу ночи за городскими воротами! Правда это?

— Да, дядя!

— Где же ты изволил быть в такое позднее время?

Бенно, собравшись с духом, твердо и спокойно отвечал:

— На Поле Святого Духа в Сент-Паули!

— Что я слышу! У паяцев и канатных плясунов! И Гармс дал тебе, конечно, деньги на это!

— Нет, Гармс и сейчас ничего не знает об этом!

— Так кто же дал тебе деньги?

— Никто! Я не платил за вход! Я случайно попал в цирк!

— Так эти бродяги — твои друзья?! Цургейден пробирается в боковую дверку балагана и заводит дружбу с цыганами с большой дороги! Прекрасно, нечего сказать! Уж не собираешься ли ты и сам стать фигляром?

Слабый крик, сорвавшийся с губ бедной старушки, прервал жестокую речь сенатора:

— О, Иоханнес! Как тебе не грешно? Какого мнения будет о тебе этот мальчик?

— Смотрите! Смотрите, мамаша, как он покраснел! Это краска стыда! Спросите его сами, проделывал ли он там, в обществе этих бродячих оборванцев, разного рода фиглярства или нет! Спросите его сами! Ведь вы еще недавно уверяли, что он никогда не лжет!

Полуразбитая параличом старуха сделала усилие и, дрожа всем телом, приподнялась немного в своем кресле, протянув вперед свою здоровую руку.

— Поди ко мне, мой бедный мальчик! — воскликнула она, — поди ко мне! Если ты даже раза два действительно проехался на цирковой лошади, то какой справедливый и разумный человек счел бы это за преступление?

Бенно смело взглянул в глаза сперва дяде, потом бабушке и сказал:

— Бабушка, милая, я признаюсь вам во всем! Я только раз, один-единственный раз ездил на осленке. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения этого делать, но эти бедные люди так просили меня ради их больного, умирающего ребенка, для которого они надеялись таким образом получить право на второй добавочный сбор, что я не сумел отказать им… но…

— Боже правый! Ты участвовал в представлении, несчастный? Нет. Это невозможно, невозможно! — вскричал сенатор.

— Простите, дядя, ведь я сказал…

— Нет, нет! Довольно!.. Терпение мое истощилось! Я хочу теперь знать еще одно, получил ли ты плату за свое лицедейство? Говори сейчас же!

— Конечно, нет! Как ты можешь думать о таких вещах, дядя? Простите мне еще этот раз, дядя, я обещаю вам впредь не быть столь опрометчивым в своих поступках!

— Довольно! Довольно я прощал! Ты предал мое имя на поругание! Твой отец тоже все давал обещания и затем продолжал тот же постыдный и легкомысленный образ жизни, как и раньше!

— Дядя! — воскликнул Бенно, весь вспыхнув, — оскорбляй меня, если хочешь, но не оскорбляй моего покойного отца! Скажи мне, в чем именно ты так жестоко упрекаешь его, ведь я уже теперь в таком возрасте, когда мне пора знать об этом!

— Молчи! — крикнул на него сенатор. — Твое дело повиноваться и больше ничего! Отец твой был недостойный человек, о котором только из великодушия молчат. Теперь ты знаешь это — и будет с тебя!

Глаза Бенно заискрились каким-то особым огнем.

— Это неправда! Неправда, дядя! — воскликнул он громко, — другие люди отзываются о моем отце с величайшим уважением и любовью!

Сенатор злобно закивал головой, едкая улыбка искривила его губы.

— Другие люди! Чужие, никогда не знавшие настоящего его характера, так как в нашей семье принято все скрывать от посторонних людей. Да… Но ты хотел знать, так узнай же, до какого падения, до какого преступления доходил твой отец! Ты сам того хотел…

— Иоханнес! — воскликнула старушка. — Иоханнес, как ты можешь так говорить! Бедный ребенок не должен ничего знать, слышишь, ничего! Я запрещаю тебе!

— Я — не ребенок, мне нельзя запрещать или приказывать! — сказал сенатор.

Старуха с трудом поднялась со своего кресла и неверной, шаткой поступью подошла к Бенно. Бледный, как мертвец, мальчик едва держался на ногах, предчувствуя что-то ужасное.

— Пойдем, дитя, уйдем отсюда! — шептала старушка, стараясь увлечь его за собой.

Но сенатор преградил ей дорогу.

— Нет, пусть он знает! — крикнул он. — Видишь, Бенно, левая рука твоей бабушки висит, как плеть! Видишь? Это сделал нож твоего отца!

— Молчи! Молчи! Ты должен молчать, когда тебе приказывает твоя мать, или ты забыл четвертую заповедь? — воскликнула старуха.

— Но я не хочу молчать! Разве не Теодор поразил вас ножом в плечо? Разве это сделал не ваш любимчик, не ваш баловень, которого вы обожали?..

— Теперь довольно, — прервал себя сенатор, задыхаясь, — теперь тебе кое-что известно о твоем отце, — иди же и рассуди хорошенько, кто прав: я или те люди, что отзываются о твоем отце с уважением и любовью!.. Иди!

Бедный мальчик едва расслышал последние слова дяди: в голове у него шумело, вся комната ходила ходуном, в глазах мелькали красные круги.

— Бабушка! Бабушка! Дорогая, неужели же это правда?! — с рыданием в голосе вырвалось у него.

— Правда, дитя мое, он ранил меня, но пока я жива, я никогда не поверю, чтобы сын мой поднял на меня руку умышленно! Нет, это была просто нелепая случайность!

— Кому же предназначался этот удар? — чуть внятно пролепетал мальчик побелевшими губами.

— Его собственной матери, как я тебе сказал! — со злобным ударением повторил сенатор.

— Это неправда, Иоханнес, неправда! Ах, Боже! — старушка пошатнулась, лишившись чувств, и, наверное, рухнула бы на пол, если бы Бенно не удержал ее в своих объятиях. Как перышко, донес он ее на руках до дивана и с тревожной заботливостью подложил ей подушку под голову.

— Ведь она не умерла, дядя? Смотри, какая она бледная…

Сенатор молча дернул звонок. На зов явилась служанка, которой он приказал помочь своей госпоже, после чего снова начал допрос Бенно. Мальчик подтвердил все, что говорил раньше.

— В таком случае ты узнаешь мое решение касательно тебя после, а пока не смей ни на шаг отлучаться из дома, даже в гимназию! Слышишь? — объявил дядюшка.

У Бенно даже сердце упало при последних словах дяди.

— Дядя! Неужели ты хочешь взять меня из класса?

— Нам не о чем больше говорить с тобой! Иди!

Мальчик молча вышел из комнаты и на цыпочках вернулся к себе. Тысячи разных вопросов вертелись у него в голове. Он сидел у окна, подперев голову рукой, и думы, одна другой мучительнее, не давали ему покоя.

Настало время ужина, но его не позвали к общему столу, а прислали ужин сюда. После ужина сенатор вышел куда-то из дома, — все затихло, точно вымерло кругом. В одиннадцатом часу вернулся Цургейден, Гармс запер за ним боковую входную дверь, и затем все опять стихло.

У Бенно стучало в висках, голова шла кругом. Он лег в кровать, но не мог заснуть. Вдруг он почувствовал, что дверь его комнаты бесшумно отворилась, и знакомый голос спросил:

— Ты еще не спишь, Бенно?

Мальчик протянул вперед руку.

— Ах, как хорошо, что ты пришел, Гармс! — и мальчик глухо зарыдал.

Старик дал ему выплакаться и, присев у его постели, тихонько гладил его рукой по плечу, а когда он затих, сказал:

— Ну, если ты еще не очень хочешь спать, то мы с тобой часочек поболтаем!

— Да, да, расскажи мне про отца!

— После, после, сперва ты расскажи мне, что там было с этими цирковыми наездниками…

— Как ты узнал об этом, Гармс?

— Видишь ли, Бенно, часто и стены имеют уши, а у нашей служанки Маргариты особенно тонкий слух! Что же, господин сенатор очень рассвирепел?

— Ах, Гармс, мне пришлось слышать такие ужасные вещи, не относительно себя, но…

— Да, да, знаю!

— Гармс, разве ты уже был тогда здесь, в доме? Все это было при тебе? Да?

— Да, да, только не торопись, я расскажу тебе все по порядку Мы с твоим отцом и господином сенатором мальчиками вместе играли. Мой отец служил у твоего деда, и твою бабушку я помню еще молодой женщиной. Она послала меня к тебе и приказала рассказать тебе все, как было. Сама она еще очень слаба после вчерашнего. Я обещал ей, что расскажу тебе все по порядку.

— Ну говори же, говори!

— Не спеши! Видишь ли, твоя бабушка всегда особенно любила своего младшего сына, Теодора, твоего отца, во всем ему потакала и покрывала все его необдуманные поступки и проделки. Он в детстве был болезненным ребенком, и потому бедная женщина особенно привязалась к нему. Впрочем, это был умный, добрый и приветливый человек, но с одним недостатком, который и погубил его: он страстно любил карты и проигрывал огромные суммы!

— Ради Бога, Гармс, не утаивай ничего от меня!

— Нет, нет, будь спокоен! Итак, старший из братьев, Иоханнес, работал не покладая рук и не разгибая спины для того, чтобы, после нашествия французов, разграбивших весь наш город и пошатнувших нашу торговлю, поддержать фирму Цургейден и не допустить ее до разорения. А младший в это время не думал ни о чем: ни о своем торговом деле, ни о поступлении в университет, о чем мечтала его мать, ни о выборе для себя какой-либо деятельности. Старший обдумывал каждый свой шаг, каждое свое движение, младший же всегда действовал по велению сердца, ничего не взвешивая и не обдумывая. Отношения между братьями всегда были натянутыми и скорее недружелюбными, а однажды настолько обострились, что от слов они перешли к действиям: господин Иоханнес схватил тяжелые каминные щипцы и замахнулся ими над головой брата, последний же, увернувшись от удара, схватил лежавший на столе нож и стал им обороняться.

— Скажи, Гармс, ты сам все это видел, да? — спросил мальчик, с трудом переводя дух от волнения.

— Нет, не я, а твоя бабушка, она была в это время в смежной комнате и сквозь стеклянную дверь все видела. В решительный момент бедная женщина бросилась между своими сыновьями, и нож попал ей в плечо. Все жилы и сухожилия оказались перерезанными, рана была смертельная, но со временем твоя бабушка поправилась, только рука ее и сейчас не действует.

— Что же случилось после того? — тревожно осведомился мальчик.

— Позвали врача, а братья вышли в коридор, обменялись там несколькими словами, а какими, — это никому неизвестно, и с тех пор младший вышел из родительского дома и уже не возвращался в него.

— Не получали ли о нем каких-нибудь вестей впоследствии?

— Никаких! — вздохнул старик, — он пропал бесследно. Вероятно, он давно уже умер!

— Так это еще неизвестно? Никто не может сказать с уверенностью, что он умер? Никто не знает даже, где он жил впоследствии? — воскликнул мальчик.

— Нет, о нем ничего не знают. Но я почти с уверенностью могу сказать, что он умер, так как я поднял всех на ноги, по поручению старой госпожи, чтобы разыскать его, и, несмотря на все мои усилия, мы нигде не нашли ни малейшего следа его. Ну, а теперь пора тебе спать! — добавил старик, подымаясь, чтобы идти.

Бенно удержал его за руку.

— Ах, если бы можно было знать, что отец мой и дядя говорили тогда в коридоре!

— Да уже верно не доброе, так как с тех пор господин сенатор никогда не проходит через коридор и приказал пробить маленькую боковую дверь. Это доказывает, что совесть у него не спокойна!..

Бенно молчал, губы его дрожали, он не в силах был произнести ни слова.

— Ну, спи, спокойной ночи, мой мальчик! — и, загасив свечу, старик опять так же неслышно вышел из комнаты и спустился вниз в свою каморку.

А мальчик лежал неподвижно на своих подушках и все думал и думал о том, что могло произойти между двумя братьями перед их последней разлукой.

III
ПЕЧАЛЬНОЕ РАССТАВАНИЕ. — В БРАЗИЛИЮ. — НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО

Прошло два томительных дня. Мальчик никуда не выходил из дома, он даже исхудал за это время. Гармс навещал его иногда и сообщал, что бабушка все еще больна, а господин сенатор все ведет какие-то таинственные переговоры с капитанами судов.

— Чует мое сердце что-то недоброе! — говорил старик.

Когда же на третий день мальчика позвали к дяде, старик сказал:

— Ну, теперь-то уж мы узнаем, в чем дело!

Бенно взглянул на себя в зеркало, лицо его было бледно как саван, а глаза горели твердой решимостью.

Он пробыл не более пяти минут в рабочем кабинете сенатора, но когда вышел оттуда, то в лице его произошла такая перемена, что Гармс, поджидавший его возвращения в коридоре, даже испугался. Мальчик едва держался на ногах, а лицо его было не только бледно, но какого-то землистого цвета. Старик едва успел подхватить его, чтобы не дать ему упасть на каменный пол. Бедняжка, не вымолвив ни слова, лишился чувств. Добрый старик отнес его наверх в его комнату и стал хлопотать около него. Вскоре мальчик очнулся.

— Скажи, мы одни, Гармс? — спросил он.

— Да, совершенно одни, мой дорогой!

— Так слушай, Гармс, дядя отправляет меня в Рио-де-Жанейро к одному знакомому торговцу, где я должен поступить в учение — сортировать кофе и склеивать пакетики. Я мечтал об университете, а вместо того…

— О-о! Это нечто неслыханное! Жестокий, бессердечный человек! Грех ему будет за это! — замахал руками старик. — И ты один отправишься в такое далекое путешествие?

— Нет, в пятницу отходит в Рио-де-Жанейро судно с немецкими эмигрантами. Среди них есть один человек, лично известный дяде, ему он и поручил меня!

— И тебя отнимают от меня, мой ненаглядный? — воскликнул старик, — навсегда, безвозвратно отнимают! Нет, знаешь, я поеду с тобой в Бразилию!

— Что ты, Господь с тобой, Гармс! Ведь ты всю свою жизнь боялся моря! Ну, где тебе на старости лет!

— Ничего, милый мой! Я все это превозмогу, вот увидишь, все превозмогу!

— Кто же будет управляться здесь с твоими домами и капиталами, старина, с теми домами и капиталами, которые ты завещаешь мне? Что же касается меня, то, как знать, быть может, все устроится к лучшему!

— Да, да, — закивал головой Гармс, — как видно, все потеряно! Да… все потеряно для меня! — И он закрыл лицо руками.

Бенно же бросился на кровать, закрыл глаза, и ощущение невыразимой слабости овладело всем его существом.

Вдруг старик сердито сдвинул брови, провел гребенкой по своим волосам, натянул на себя сюртук и поспешно вышел из комнаты, направившись прямо в рабочий кабинет сенатора, где и остановился в дверях, ожидая, пока тот обратится к нему.

— Ну, что скажете, Гармс? — спросил его хозяин.

— Попрошу вашу милость разрешить мне сказать вам несколько слов!

— Говорите, я слушаю!

— Я позволю себе припомнить вам то время, когда мы мальчиками играли вместе во дворе этого дома, вы, господин сенатор, я и еще один, третий…

— О нем прошу вас не упоминать, Гармс!

— Нет, я должен вам сказать то, что вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с этим бедным мальчиком! Грех вам за это будет!

Цургейден насмешливо усмехнулся.

— Я знал, — сказал он, — что вы придете к этому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет, я не изменю своего решения, а потому избавьте себя от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!

— Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме, после того как Бенно уйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!

Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.

— Я понимаю, — сказал он, — вы хотите мне угрожать, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне все равно! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя честь останется все же незапятнанной, и этого с меня довольно!

Старик широко раскрыл глаза.

— Нет, господин сенатор, — сказал он, — в этом вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно об этом доме… Но зато…

— Все дальнейшие речи будут бесполезны! — заметил ледяным тоном сенатор, — вы можете поступать, как вам заблагорассудится!

— Конечно, конечно, — закивал головой старик, — но у меня еще один вопрос, который, однако, давит на сердце, точно камень.

— Что ж это может быть?

— Вы только что изволили сказать, что личная ваша честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!

— Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. — и Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.

— Нет, вы скажете мне, господин сенатор, — продолжал старик многозначительным, таинственным тоном, — скажете мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?

Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.

— Вы с ума сошли, Гармс!.. — пролепетал он с трудом побелевшими губами.

Гармс молчал, глядя в упор в изменившееся лицо своего господина.

— С тех пор вы ни разу не посмели ступить на это место, вы приказали пробить в стене боковую дверь! Каин! Каин! Что ты сделал с братом твоим? Вот то, что я желал сказать вам, господин сенатор Цургейден! — И не взглянув даже на неподвижно стоявшего, словно онемевшего от ужаса сенатора, дрожавшего всем телом, старик вышел из комнаты. Но, вернувшись в комнату Бенно, старик был не в силах сдерживаться долее и расплакался, как ребенок.

— Все, все напрасно! Ничего я не могу поделать. Ты должен ехать, мой бедный мальчик…

Пошли дни за днями, тихо, однообразно. Старушка была опасно больна. Доктор приходил два раза в сутки, но Бенно не допускали к ней. Когда наконец вышло распоряжение сенатора на следующий день готовиться к отъезду, Бенно просил позволения проститься с товарищами, но и в этом ему было отказано. Только старик Гармс несколько раз заходил к нему в этот день.

— Ну, я сложил свои пожитки, — сказал он, — вместе с тобой и я отрясаю прах с ног моих за порогом этого дома!

— Но что же ты будешь делать теперь, Гармс? Право, тебе лучше было бы оставаться на старом насиженном месте!

— Нет, нет… и не говори мне об этом. Упаси Господь Бог, я бы, пожалуй, порядком поколотил господина сенатора! Нет, здесь мне оставаться нельзя. Я уже решил, как буду проводить свое время: буду ходить в гавань и беседовать с моряками, бывавшими в Бразилии, и разузнавать через них об этой стране. Затем стану изучать язык, на котором там говорят, и карту этой страны, чтобы всегда знать, где ты находишься, и ждать твоих писем!

— Да, ты — единственный человек, которому я буду писать оттуда!

Господин Винкельман, которому сенатор поручал на время переезда своего племянника, явился в назначенный день и час, чтобы отправиться вместе с мальчиком на судно. Гармс долго держал в своей руке руку Бенно, пока, наконец, за ним не прислали от сенатора.

— Неужели ты не позволишь мне, дядя, проститься с бабушкой? — спросил Бенно молящим голосом.

— Нет, это невозможно: она больна, я потом передам ей твой прощальный привет. Иди!

Гармс, стоявший за спиной Бенно, простился со своим господином и другом детства едва приметным кивком головы.

— Я ухожу, сударь!

— Хорошо, Гармс, я знаю!

И дверь захлопнулась за выходившими.

— Не провожай меня до судна, Гармс, все станут потом говорить об этом. Господь с тобой, я напишу тебе из Англии!

— Храни тебя Бог, дитя мое! Храни тебя Бог!

Они простились еще раз и расстались. Бенно молча шел рядом со своим будущим спутником.

— Так вы намерены изучать торговое дело в Рио у Нидербергера и Ко? Неужели вас так тянет в далекие страны или вы просто хотите повидать свет и людей, молодой человек? — спросил после довольно продолжительного молчания господин Винкельман.

Бенно отвечал уклончиво, но в душе был рад, что его спутнику, по-видимому, не было ничего известно о причинах, побудивших его отправиться в столицу Бразилии.

Между тем они очутились уже на пристани. Через несколько минут их судно должно было сняться с якоря. Надо было спешить. Среди всеобщей суматохи и волнения наступил наконец этот решающий момент. Бенно забрался в свою каюту и, уронив голову на руки, предался невеселым размышлениям, тогда как господин Винкельман занялся размещением в стенном шкафчике всевозможных съестных припасов, затем пригласил своего молодого спутника воздать должное всей этой вкусной снеди.

— Это необходимо в пути, поверьте моему опыту: я уже третий раз совершаю такое путешествие. Ведь это, так сказать, моя профессия, я по поручению бразильского правительства приглашаю желающих основать немецкую колонию в Бразилии. Вот и с этим судном у меня едут туда более пятисот человек различных профессий и сословий.

Но Бенно не стал поддерживать разговор, лег на свою койку и постарался заснуть.

В продолжение целых трех суток бедняга почти не слезал с койки и не говорил ни с кем: так тяжело было у него на душе.

— А долго ли продолжается это путешествие? — спросил наконец он своего спутника.

— Месяца три, а при плохой погоде и четыре!

— Ах, Боже правый! Да ведь так можно умереть с тоски!

— Да, если вы будете продолжать лежать на своей койке! Но выйдите на палубу, завяжите знакомство с пассажирами и увидите, что здесь вовсе уж не так нестерпимо скучно!

Бенно последовал этому доброму совету и вышел на палубу. Здесь было людно и пестро. Большинство пассажиров уже успело перезнакомиться и даже подружиться. Все сидели группами, болтали, спорили, курили, любовались прекрасной картиной заката на море — словом, жили обычной, скорее приятной жизнью.

— Добрый вечер, молодой человек! — произнес за спиной Бенно чей-то знакомый голос, и смуглая мужская рука опустилась на его плечо.

— Сеньор Рамиро! — воскликнул Бенно, обернувшись и узнав владельца цирка, — но как мог я ожидать встретить вас здесь? Вы намерены попытать теперь счастье в Рио с вашим цирком?

— Ну, положим, не в Рио. Жена моя и все остальные продолжают свое дело в Германии, а я здесь только с Педрильо и Михаилом. — При этом Рамиро глубоко вздохнул, затем, проведя рукой по лбу, точно отгоняя назойливую мысль, добавил: — Впрочем, не следует оглядываться назад: это всегда только подрывает силы и лишает решимости. Ведь я, собственно, — уроженец Южной Америки, я — из Перу и теперь снова отправляюсь туда!

— Но наше судно идет в Рио-де-Жанейро!

— Да, а оттуда мы думаем напрямик добраться до моей родины! Главное ведь только перебраться через океан!

— Вы, конечно, хотите приобрести в Рио новых лошадей?

— Лошадей?! О, я буду рад, если будет возможность ежедневно покупать несколько фунтов хлеба! Здесь нашему брату трудно что-нибудь заработать: это не то, что в Европе.

— Так почему же вы уехали оттуда?

Глаза перуанца метнули молнии. Странное, загадочное выражение появилось на мгновение на его лице. Он как будто хотел что-то сказать, но сдержался, затем, немного погодя, продолжал:

— Я, видите ли, не всегда был цирковым наездником! Было время, когда и я носил форму одного из лучших училищ, будучи сыном богатой и уважаемой семьи… Но затем мой лучший друг, на которого я полагался, как на самого себя, предал меня… О, вы не можете себе представить, что я выстрадал в то время!.. На меня пало подозрение в похищении драгоценного алмазного убора. На самом деле я и в глаза не видел его, но все улики были против меня. Вскоре мне стало ясно, что похититель этих драгоценных камней был не кто иной, как мой друг Альфредо. Я всегда готов поклясться, что это был он. В безысходном отчаянии я упал к его ногам, молил его, просил пощадить мою молодость и не делать меня несчастным на всю жизнь, не взваливать на меня позорной вины, в которой я вовсе неповинен, но он только пожимал плечами. Тогда, доведенный до последней крайности, я решился доказать на суде, что истинный виновник не я, а Альфредо. И доказал это ясно, но судьи были уже предубеждены против меня, и на меня только пало новое обвинение — в желании оклеветать своего друга детства и взвалить на него свою вину. Таково было общее мнение, и я был осужден на тюремное заключение, впрочем, весьма непродолжительное, ввиду моей молодости — мне было тогда всего семнадцать лет, — но имевшее для меня самые страшные последствия. Я метался, как дикий зверь в своей клетке, бился головой о стены, будучи не в силах примириться со своим незаслуженным позором, пока жестокая горячка не лишила меня сознания и не поставила на край могилы. То было поистине самое ужасное время моей жизни!

— Ну, а затем? — спросил Бенно, невольно заинтересованный судьбой своего собеседника.

— Несчастье редко приходит одно! Так было и со мной. В то время, когда меня упрятали в тюрьму, у меня была еще мать, добрая, честная старушка, и я был будущим наследником громадного состояния. Но спустя несколько месяцев, когда я немного оправился после тяжелой болезни, и меня выпустили из тюрьмы, бедная мать моя была уже в могиле, а все состояние наше перешло по завещанию церквям и монастырям, в качестве искупительной жертвы за мою грешную душу!.. Ха… ха… ха!.. А я остался выброшенным на улицу, полубольной, без гроша в кармане. Все, все у меня было отнято!..

— Да, это ужасно! И вот тогда-то вы и сделались цирковым наездником?

— Нет, прежде я зашел еще раз в дом своего бывшего друга Альфредо и сказал ему несколько слов, но слов этих ни он, ни я не забыли и до сих пор.

— Вы прокляли его?! — с ужасом пролепетал Бенно.

— Да, проклял на веки веков, проклял и сказал, что потребую у него ответа за его поступок в день страшного суда, перед престолом Господним!

— И это были ваши последние слова?

— Да, но ненависть к этому человеку и теперь еще живет в моей душе, и я сейчас мог бы, не содрогнувшись, задушить его своими руками!

— И ради этого вы теперь едете в Перу?

— Ну, не совсем так! Цель моего путешествия несколько иная, и я готов сообщить ее вам, но только при известном условии: вы должны прежде ответить мне на один вопрос.

— Что именно вам угодно знать, господин Рамиро? — спросил Бенно, стараясь казаться невозмутимым.

— Дело в том, что, спустя несколько дней, после того, как вы оказали нам такую огромную услугу, не видя вас, я решился расспросить о вас некоторых из ваших товарищей и узнал от них о тех последствиях, какие имел для вас этот великодушный поступок. Тогда я нашел случай заговорить с тем славным стариком, что живет в вашем доме, и он стал упрекать меня, что я побудил вас на такой поступок, за который вам придется жестоко поплатиться. Я почуял, что вам грозит что-то недоброе, и у меня вдруг стало тяжело на душе. Теперь скажите мне, вас бесповоротно изгнали, изгнали насильно из Гамбурга, да?

— Раз вы спрашиваете меня об этом, то я должен сказать вам, — да!

— Я так и знал! Но пусть же это не причинит вам вреда, Бенно!

— Что вы хотите этим сказать, господин директор?

— А то, что я, бедный нищий, цирковой наездник, уличный фигляр, повидавший вволю и голод, и холод, предлагаю вам царские богатства!

Да, дайте мне договорить! Я хотел рассказать вам всю мою историю, слушайте же! — Рамиро продолжал уже полушепотом: — Семья моя была очень богата, но не только землями, лесами и угодьями, подобно нашим соседям, а еще и тем, что один из моих предков, Мануэль Фраскуэло, случайно нашел на своей земле алмазные копи. Эти копи вызывали сотни самых диковинных рассказов и возбуждали зависть всех соседей и вообще всех, кто только слыхал о них. В весьма короткое время прадед мой составил себе, благодаря этим копям, состояние в несколько миллионов. Но в ту пору страну нашу опустошали беспрерывные войны, и Мануэль Фраскуэло решил, забрав свои богатства, переселиться в другую, более безопасную для него страну. Однако в ночь, когда все было готово к тайному бегству, в дом его ворвались солдаты. Эти разбойники потребовали, чтобы он отдал свои алмазы, но отважный старик объявил, что все давно уже отправлено им в надежное место и что здесь нет ни одного камня. Когда же он, защищаясь от толпы, выхватил из-за пояса пистолет, то его буквально разорвали в клочья, но он унес с собой в могилу свою тайну, и никто до сих пор не отыскал его сокровища!

— И что же, вы теперь намерены возобновить эти поиски? — спросил Бенно.

— Да, но я еще не все сказал вам! Слушайте дальше. Много я мотался по белу свету, но сердце мое всегда стремилось к родине, и я при всяком удобном случае старался получать вести оттуда. Я сам посылал бывшим друзьям и знакомым приветы и поклоны, и от них получал иногда письма и поклоны. И вот однажды, когда я со своим цирком остановился в глухой деревеньке Венгрии, ко мне вдруг явился один человек от имени Альфредо, посланный им на мои розыски. Сам он, оказывается, уже много лет тому назад ушел в монастырь, где и живет в непосредственном соседстве с бывшим поместьем семьи Фраскуэло. Он приказал сказать мне: ‘Вернись на родину и начни новую жизнь там, где много лет тому назад ты потерпел крушение, вернись домой, потому что сокровища прадеда твоего найдены’.

— Неужели? — воскликнул Бенно.

— Да, это так! — убежденно повторил сеньор Рамиро.

— Так что вы теперь знаете, где находятся эти алмазы?

Рамиро отрицательно покачал головой.

— Альфредо пожелал лично указать и назвать мне это место, чтобы я узнал о своем счастье из его уст: очевидно, он этим хочет искупить свою вину передо мной!

— Что же сталось с посланным вам человеком?

— Он скончался вскоре по прибытии в Европу! Но что же из этого? При мне собственноручное письмо Альфредо!

— И вы думаете теперь отправиться пешком через всю Бразилию?

— Да, с вами, я надеюсь… Из-за меня вас постигло несчастье, и я желал бы вознаградить вас за это: алмазов там на несколько миллионов, верьте мне!

— А давно ли вы получили это известие?

— Да уже более двух лет! Альфредо, как монах, не имеет в своем распоряжении ни гроша и поэтому не только не смог мне выслать на дорогу, но даже его посыльный вынужден был совершить переезд в Европу в качестве служащего на судне. Вот причина, почему я не мог немедленно отправиться в Бразилию: мне необходимо было прежде всего добраться до Гамбурга, где я надеялся сесть на судно. Я очень хотел забрать с собой жену и детей, да при бедности все — помеха, и возможное становится невозможным. А в такого рода экспедициях, как та, какая теперь предстоит мне, женщины и дети — страшная обуза. Я был так рад, что хоть нас троих господин агент согласился бесплатно перевезти через океан. Конечно, упаси Господь, чтобы он узнал о моих планах!..

— Понимаю, он должен думать, что вы переселенцы…

— Ну, да! Пусть нам дадут наделы, мы обождем немного, да и давай Бог ноги!

Звонок на палубе возвестил, что пассажиров приглашают спуститься в каюты.

Наездник протянул руку Бенно, и они расстались. Палуба быстро опустела.

IV
В ОТКРЫТОМ МОРЕ. — БУРНОЕ ПЛАВАНИЕ. — ПОКИНУТОЕ СУДНО. — ПРОЖОРЛИВЫЕ КРЫСЫ. — ТАЙНА ОДНОГО ПИСЬМА. — ПОХОРОНЕН НА ДНЕ МОРЯ. — БОРЗАЯ С ТАИНСТВЕННОГО СУДНА

Проходил день за днем, и Бенно вскоре вполне свыкся с новой для него жизнью на судне.

Уже более половины пути было пройдено почти совершенно незаметно. Бенно за это время успел сойтись и сдружиться со многими. Особенное расположение к нему выказывал старший штурман судна, родом немец, часто бывавший в Рио и хорошо знавший фирму Нидербергеров.

— Нет, молодой человек, это дело совсем неподходящее для вас! — говорил он, — у господина Нидербергера ведь просто жалкая лавчонка!

— Да что вам до того? Ведь вы отправитесь со мной, — шепнул ему в этот момент Рамиро, — подумайте только о том, что нас ожидает там!

И действительно, Бенно стал подумывать об этом, но дело это представлялось ему опасным, несбыточным сном, что он и высказал своему приятелю.

— Что ж тут невероятного! — воскликнул Рамиро. — Из капитала, оставленного моей матерью на церкви и монастыри, был построен новый монастырь в самом парке, прилегавшем к дому моих родителей.

В этом монастыре уже много лет живет теперь Альфредо, спокойно и счастливо, на той самой земле, с которой я был изгнан по его вине. Это, конечно, мучило его, и он сделался изобретателен. Он искал скрытые сокровища и днем, и ночью, искал в течение многих лет, пока наконец не нашел их. Тогда он, чтобы позвать меня, послал ко мне сына своего брата, а сам остался сторожить день и ночь эти сокровища до тех пор, пока я не приду и не сниму проклятья с его головы. Не правда ли, это вполне естественно?

— Пожалуй… во всяком случае, не следует с такой уверенностью рассчитывать на благополучный исход этого дела. Мало ли какие препятствия могут еще встретиться на вашем пути, сеньор Рамиро, в таких случаях разочарование нередко стоит людям рассудка!

— Конечно, это бывает! Но ведь вы сами читали письмо Альфредо, где он пишет, что нашел сокровища Фраскуэло, и зовет меня на родину — принять из его рук принадлежащие мне по праву богатства!

— Да, да, но после этого письма прошло уже три года… А ведь люди смертны, и ваш друг детства мог умереть!

— О, нет! Это невозможно! Альфредо — человек моих лет, сильный и здоровый… Нет, нет! Сама эта мысль ужасна! Давайте, молодой человек, займемся с вами немного изучением испанского языка!

В свободное время они нередко занимались этим полезным делом, а Михаил молча сидел подле них, мечтательно устремив взор на синие волны.

— Смотрите, белые туманы ложатся на воду, — сказал он таинственным шепотом, — и если теперь залает собака, то всем нам придется умереть!

— Но ведь у нас на судне нет ни одной собаки! — заметил Бенно.

Бедняга многозначительно улыбнулся и снова погрузился в молчание.

— Отчего это Михаил так боится воды и тумана? — спросил Бенно, — тонул он когда-нибудь?

— Нет, он когда-то, давным-давно, упал с лошади и с тех пор боится абсолютно всего!

— Бедняга! Есть у него родители?

— Нет! У него даже нет никаких ни близких, ни дальних родственников. Я взял его из воспитательного дома и надеялся сделать из него первоклассного наездника, но этот несчастный случай навсегда лишил меня всякой надежды!

Бенно казалось, что в этом отношении Рамиро не говорит ему всей правды и старается что-то утаить от него, но на этот раз у молодого человека не было времени размышлять на эту тему, так как начавший еще недавно свежеть ветер грозил теперь ежеминутно разразиться бурей.

Матросы хлопотали у снастей и возились с парусами. Пассажиров попросили очистить палубу и уйти вниз. Одному Бенно позволялось, в виде исключения из общего правила, во всякое время оставаться наверху.

— Как вы полагаете, грозит нам опасность? — осведомился Бенно у старшего штурмана. Тот пожал плечами.

— Трудно сказать! Как знать, что еще может случиться?

Между тем запертые внизу пассажиры кричали и рвались наверх, женщины плакали, мужчины сыпали проклятиями, дети кричали без умолку. — ‘Мы здесь точно заживо похороненные! Дайте нам света, огня! Здесь — страшный мрак и духота!..’

И все они теснили друг друга, сплошной стеной ломились наверх, но напрасно, никто не внимал их воплям и стонам.

Два дня и две ночи длилась эта страшная буря, а там, внизу, в этой душной и темной тюрьме, в какую превратилось отведенное для пассажиров помещение между деками, разыгрывались страшные, душераздирающие сцены. Слышались вопли и стоны, слезы и проклятия.

Лишь к концу третьих суток погода несколько изменилась к лучшему. Пошел дождь, мелкий и частый, настолько частый, что даже в самый полдень солнце заволакивал как бы густой туман и оно смотрело бледно и тускло. Пассажирам разрешено было выйти на палубу подышать свежим воздухом, в чем все они так сильно нуждались. За эти три дня, проведенных там, в помещении между деками, умерло двое маленьких детей от страха, качки и духоты. Несчастные матери ни за что не соглашались расстаться с телами своих малюток, зная, что их безжалостно бросят в сердитые волны моря. Пришлось прибегнуть к насилию, исполняя тяжелую обязанность. Все судно огласилось криками, стонами и горькими жалобами большинства этих людей, проклинавших свою тяжелую участь.

— Да, — сказал сеньор Рамиро, — за эти три ужасных дня я тысячу раз возблагодарил Бога, что не взял с собой мадам Хуаниту. Как бы она, бедная, могла вынести все это! Нет, когда я повезу ее в родное гнездо Фраскуэло, у нее будет своя отдельная каюта с широкой, удобной софой. А может быть, я надумаю купить для этой цели свое собственное судно и приспособлю его для перевозки в Америку всех своих лошадей и даже наших повозок, как воспоминание о нашей прежней жизни и наших странствованиях по Европе!

— Ах, какое несчастье! — простонал тихо где-то позади Михаил. — Ведь я был уже мертв и мне было так хорошо, а вот и опять наступил день! Какое, право, несчастье!..

В воздухе было душно, ни одна звездочка не показывалась на темном, почти черном небосводе, который сплошь застилали тяжелые тучи. На этот раз, по случаю жары и духоты, даже на ночь все люки были оставлены открытыми, на мачтах повсюду мигали в тумане зажженные цветные фонари. Судно стояло почти неподвижно на месте, так как в воздухе не было ни малейшего ветерка, и даже сами волны как-то лениво ударялись о киль.

Туман становился до того густым и непроницаемым, до того причудливым в своих очертаниях, что многие суеверные и боязливые пассажиры, руководствуясь всевозможными приметами, пророчили всякие беды и несчастья. Ведь умы были до того возбуждены, что скажи кто-нибудь в этот темный туманный вечер, что образ мифического адмирала Ван-дер-Дикена пронесся мимо на своем судне, плывущем в воздухе килем вверх и верхушками мачт в воде, наверное, никто не усомнился бы в истине этого видения.

В каюте сидели Бенно и господин Винкельман и говорили о Бразилии, о новых колониях в самом сердце страны, о трудностях переправить туда всех этих переселенцев, как вдруг с моря донесся странный звук.

— Собака! — воскликнул Бенно, — это собака залаяла!

— Да, как будто собака! Но ведь здесь нет собаки!

— Здесь на судне нет, но звук этот донесся как будто с моря!

— Да, с моря, и как близко!

— Вахтенный! — крикнул, вскочив со своего места, старший штурман, — ты ничего не видишь со стороны правого борта?

— Ничего, сэр!

— Смотри зорко, слышишь!

— Есть! — отозвался вахтенный матрос.

Старший штурман взял подзорную трубу и стал смотреть в том направлении, откуда продолжал слышаться лай. Но даже и его привычный, зоркий глаз не мог ничего различить в густом тумане. Тревожно постучал он в дверь капитанской каюты и нервным, торопливым голосом произнес: ‘На пару слов, господин капитан!’

Спустя минуту капитан вышел на палубу.

— Ну, что? Ветер-то, как видно, окончательно стих, и мы совсем ни с места!

Штурман объяснил капитану в двух словах, в чем дело, и лицо последнего заметно омрачилось.

— Дайте сюда скорей рупор! — крикнул он властным голосом.

Через минуту явился, точно вырос из-под земли, проворный матрос с большим медным рупором в руках, капитан взял его и приложил ко рту. Протяжные громкие металлические звуки ‘Туут! Туут!’ огласили воздух, разносясь далеко-далеко в ночной тишине, и произвели переполох среди спящих пассажиров. Многие выбежали наверх, впереди всех мчался, точно обезумевший, Михаил.

— Собака! Где собака? Я слышу, она лает!

— Молчите! Что за крик?! — грозно крикнул капитан.

Все на мгновение смолкли, и среди всеобщей тишины снова послышался совершенно явственный громкий жалобный лай, на этот раз уже совершенно близко.

— Слышите? Слышите?! Это — смерть! — крикнул Михаил и, заломив руки за голову, готов был кинуться через шканцы, если бы Рамиро вовремя не схватил его.

Взглянув в лицо перуанца, несчастный громко вскрикнул от ужаса.

— Пусти! Пусти меня! Где же весло? Ты хочешь меня убить!

— Михаил! Опомнись! Приди в себя!

— Нет! Нет! Бедная собака, как она лает! Она хочет спасти своего господина!

— Вы видите, это помешанный, господа! — обратился Рамиро.

— Нет, нет, я не помешанный! Я — Юзеффо! — Юзеффо!..

Вдруг Рамиро быстрым движением закрыл ему рот, его сильные руки схватили тщедушного юношу и увлекли того в помещение между деками. Оттуда послышались звуки ударов и жалобные вопли бедного Михаила.

Все это было делом нескольких секунд. Звуки из рупора огласили воздух, но и на этот раз не последовало никакого ответного сигнала, не показалось огней, только собака продолжала лаять все громче и громче под самым штирбортом.

Кто-то дал несколько холостых выстрелов в направлении лая, выпустили несколько ракет, но все осталось без ответа.

— Это не может быть ничего, кроме покинутого судна, на котором лает собака! — сказал наконец капитан.

— Но в таком случае почему же вас так пугает эта собака и это покинутое судно? — спросил Бенно.

— В такой туман столкновение в открытом море — страшное дело, молодой человек, — ответил за капитана старший штурман. — Впрочем, через несколько часов мы ожидаем рассвета, и тогда эта таинственная загадка сама собой разъяснится!

И все с напряженным чувством стали ждать рассвета. Вот уже два, три часа, теперь уже недолго, и восток озарится первыми лучами раннего утра.

А собака все продолжала то громко лаять, то жалобно выть. Быть может, она была единственным живым существом на этом покинутом невидимом судне?

— Туман расходится! Смотрите, там на востоке зажигается заря!

Подул легкий предрассветный ветерок, и на людей пахнуло свежестью утра.

— Вахтенный! Видишь ты что-нибудь?

— Вижу, ваша милость, какой-то темный предмет у самого судна!

— Спустить шлюпку! — скомандовал капитан.

Приказание было немедленно исполнено с обычным проворством и ловкостью, но когда стали вызывать охотников, чтобы отправиться с капитаном на покинутое судно, никого не нашлось. Вызвались только Бенно и сеньор Рамиро.

— Предупреждаю вас, господа, что на покинутом судне, вероятно, свирепствовала какая-нибудь повальная болезнь, быть может, даже желтая лихорадка! — сказал опытный капитан.

— Я не боюсь этого! — сказал Бенно, а цирковой наездник только презрительно улыбнулся.

— Вызвать мне немедленно четырех человек, боцман! — повелительно приказал капитан.

И вот шлюпка готова. Матросы с мрачными лицами сели на весла, их просто заставили, так как по своей охоте не шел ни один. Бенно, Рамиро, капитан и старший штурман вошли в шлюпку и в несколько ударов весел пристали к покинутому судну, на котором продолжала нетерпеливо лаять собака.

Судно это называлось ‘Конкордия’ и в том виде, каким оно было, со сломанными мачтами, снесенными и сорванными парусами и жалкими остатками снастей, с поломанным рулем, представляло собой остов судна, который увлекало течением.

С помощью багров первым взобрался на судно Рамиро и сбросил оттуда веревочную лестницу, по которой без труда взобрались и остальные.

— Мертвец и миллионы крыс! Вот все, что я здесь вижу! — крикнул он с судна.

Действительно, среди палубы лежало тело молодого человека, над которым стояла, как бы охраняя его, великолепная серая борзая. Громадные крысы смело бегали по палубе, по сломанным реям, исчезали в люках и снова появлялись целыми стаями.

— Он не более двух дней, как умер, — продолжал Рамиро, склонившись над покойником, — а вот там, на гротмачте, прибита записка, прочтите ее!

Капитан сорвал эту записку, она была написана по-испански, содержание ее гласило:

‘Именем Господа Иисуса, прошу доставить по адресу письмо, которое лежит в боковом кармане моей куртки, и тем избавить от смертельной муки бедную человеческую душу!’

Прочитав вслух эти слова, Рамиро обратился к капитану:

— Прикажете поискать это письмо?

Тот утвердительно кивнул головой.

Рамиро ощупал указанный в записке карман, но там были только мелкие кусочки бумаги, совершенно изглоданные крысами в труху, похожую на пыль.

— Какая жалость! Ах, какая жалость! — воскликнул Бенно с непритворной душевной скорбью.

При этом громадная борзая взглянула на мальчика умными, печальными глазами и стала лизать его руку. Бенно ласково взял обеими руками голову собаки и прижал ее к своей груди, и вдруг ему вспомнилось, что его дядя питал особое странное пристрастие к этим борзым.

Между тем капитан разыскал ключи от шкафа капитанской каюты и достал судовой журнал, который, очевидно, аккуратно велся день за днем, вплоть до последней недели.

Судно ‘Конкордия’ с капитаном Геннаро отправлялось из Рио-де-Жанейро в Гамбург с грузом сахара и риса. По пути на судне появилась желтая лихорадка и в первые же дни унесла в могилу более половины экипажа. ‘Я с остальными людьми едва в состоянии справиться с бесчисленными крысами, перебравшимися на ‘Конкордию’, надо полагать, еще в гавани с палубы другого судна. Спаси Бог от непогоды, а то мы неминуемо должны будем погибнуть’.

Далее следовало: ‘Теперь и остальные 6 человек захворали, на посту я один да еще марсовый матрос!’

Затем на отдельном клочке бумаги, вложенном в книгу, было написано той же рукой, что и записка на обломке гротмачты: ‘Все умерли, даже капитан. В страшную бурю я вынужден был спустить за борт все тела без торжественности, но с молитвой за каждую бедную христианскую душу. Теперь и я заболел, ни капли воды, вся разлилась — бочонки снесло в море… Я один, только Плутон еще со мной’…

Капитан взял себе судовой журнал и обе записки, затем, в присутствии всех бывших с ним, осмотрел все шкафы. Здесь были все драгоценности, документы, деньги и бумаги покойного капитана ‘Конкордии’.

Тут же был составлен подробный протокол, между тем как старший штурман собирал все эти вещи в один узел.

— Где-то у них ключи от складов и провианта? — сказал капитан, озираясь кругом, после того, как протокол был всеми подписан. — У нас так много женщин и детей, что многие вещи могли бы им больше пригодиться, чем если их оставить здесь, на съедение крысам на этом погибшем судне, предоставленном на волю волн.

— А разве мы не захватим его с собой?

— Нет, это совершенно невозможно! Этим мы подвергнем страшной опасности наше судно!

— Но собаку вы разрешите взять, капитан?

Капитан улыбнулся.

— Собаку — да! Хозяин ее умер, и вы можете теперь считать ее вашей собственностью, молодой человек!

Бенно поблагодарил, при этом ему невольно вспомнились слова штурмана о жалкой лавчонке, которая его ожидала по окончании пути, где ему едва ли позволят держать эту большую собаку. Рамиро как будто угадал его мысль.

— Вы думаете сейчас о каморке на чердаке, где вас, вероятно, поместит господин Нидербергер? — прошептал он ему на ухо. — Нет, Бенно, вы отправитесь вместе с нами, в Перу! Это — дело решенное. Не так ли, Плутон? — добавил он, обращаясь к собаке.

Та радостно залаяла, услыхав свое имя.

— Вот видите! — сказал содержатель цирка.

Приступили к осмотру судна.

— Только в жилые помещения и в спальни офицеров не входите: там все заражено! — говорил капитан. — Осмотрим только склады и провианткамеру!

Но когда отворили двери последней, то оказалось, что ее содержимое представляло одно сплошное месиво из вина, уксуса, масла, сырого кофе, муки, круп: все было опрокинуто, разбито, все слилось и смешалось в густую кашу, где копошились миллионы крыс.

— Нет, здесь не найдется ничего годного к употреблению! — проговорил капитан и приказал скорее запереть дверь. — Теперь сыщите мне скорее доску и пушечное ядро: нам надо похоронить этого беднягу прежде, чем мы покинем это судно! — продолжал он, обращаясь к старшему штурману.

По знаку капитана с его судна прибыла вторая шлюпка с десятью матросами. С помощью этих людей покойника тщательно обернули парусным холстом, привязали к доске с десятифунтовой гирей, и совершили эти ужасные и одновременно торжественные похороны. Все присутствующие обнажили головы, молитвенно сложили руки. У каждого на душе было трогательно и тяжело, каждый мысленно возносил молитву за усопшего. Капитан со своей стороны сказал несколько прочувствованных слов в качестве надгробной речи — и все было окончено. Только когда тело покойника скрылось под водой, собака громко и жалобно завыла и стала рваться вперед, как бы желая кинуться за своим хозяином в море.

— А теперь, штурман, скорей, скорей назад! Здесь весь воздух пропитан заразой! — сказал капитан.

С собакой было немало возни: ее только насильно можно было увести с судна, не будь Рамиро, с ней нельзя было бы сладить.

Между тем с корабля следили за шлюпками сотни любопытных глаз.

— Педрильо, ведь они везут с собой собаку, да? Это та самая, что выла сегодня ночью? — спросил тихонько Михаил.

— Да, вероятно! — ответил тот.

— Значит, я напрасно тревожился: смерть не являлась нам! Та собака была маленькая, беленькая, шелковистая и курчавенькая!

— Где же вы видели ту собачку? — спросил Педрильо, — расскажите-ка мне об этом!

— Нет, нет, я ничего не знаю… Вон директор идет!

Действительно, шлюпки пристали к судну, и все находившиеся на них поднялись на палубу.

Пассажиры обступили их со всех сторон, пошли спросы и расспросы.

— Я боюсь только одного, — сказал капитан полушепотом, отведя штурмана в сторону, — что судьба всех этих несчастных будет решена, как только мы придем в Рио: вероятно, там свирепствует желтая лихорадка. Но только не говорите никому об этом, так как страх и боязнь опасности только усиливают саму опасность!

Пользуясь легким ветерком, паруса поставили по ветру. Истомленные бессонной ночью, пассажиры стали мало-помалу разбредаться по своим койкам. Сердобольные матросы устроили Плутону хорошую подстилку в большом порожнем ящике и дали ему поесть. Бедная собака с жадностью накинулась на пищу: очевидно, она уже несколько дней не ела. Бенно тоже лег на свою койку, но не мог сомкнуть глаз и все думал о том письме, о той бедной христианской душе, которая мучилась теперь смертельной мукой в ожидании этого письма.

V
РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО. — ГЛАВА ФИРМЫ НИДЕРБЕРГЕР. — БРАЗИЛЬСКАЯ СИНЬОРА. — ЧЕРНЫЙ ПОЧТАЛЬОН. — ОСВОБОЖДЕНИЕ НЕСЧАСТНОЙ. — БЕГСТВО РЕШЕНО. — ПРОЦЕССИЯ И КАНОЭЙРОСЫ

Вот и великолепный залив Рио-де-Жанейро с высокими скалами, громоздящимися по обеим сторонам его. Сам город расположен частью на холмах. Повсюду — роскошная растительность, но над всем этим парила удушливая атмосфера: страшная, томительная жара, подавлявшая всякое чувство радости и восхищения в сердцах вновь прибывших на свою новую родину переселенцев.

Когда судно вошло во внутреннюю гавань, то от берега отделились несколько лодчонок. В каждой из них находился один пассажир и один гребец, но при них не видно было никаких товаров, и притом эти лодки изо всей силы старались обгонять одна другую, а владельцы их, белолицые мужчины, резкими окриками и ударами подгоняли бедных негров-гребцов.

— Что это за гонки? — спросил Бенно старшего штурмана, подле которого он стоял. — Что им надо у нас?

— Людей! — отвечал, улыбнувшись, тот. — Они хотят заполучить учеников или приказчиков для своих торговых заведений!

— Да разве здесь, в Рио, нет молодых людей, пригодных на эти должности? Почему же эти господа не дожидаются даже, когда пассажиры сойдут на берег?

— Надо вам сказать, что все белолицые бразильцы до того ленивы, что купцы принуждены вербовать себе помощников из числа вновь прибывших из Европы молодых людей! Вон видите в третьей лодке того низенького кривобокого господина? Это и есть господин Нидербергер!

— А-а! — протянул Бенно. Болезненное чувство сдавило его грудь: так этот неряшливый, неопрятный, болезненного вида господин, все время толчками и щипками подгонявший своего замученного негра — его будущий принципал!

Вдруг за спиной Бенно появилось лицо Рамиро.

— Три дня мы пробудем в городе, я выслежу, куда вас уведут и всегда буду подле вас, не забывайте этого! — прошептал он.

— А собака, сеньор? — вымолвил Бенно.

— Собаку я возьму к себе: этот скряга не потерпит у себя в доме животное!

В этот момент на палубе появился и сам господин Нидербергер.

Увидев его, агент отыскал у себя в кармане письмо сенатора Цургейдена, адресованное на имя господина Нидербергера, и, поздоровавшись с ним, подал ему письмо.

Когда тот пробежал его, агент представил ему Бенно и затем простился с ними обоими.

— Как же тебя зовут, мальчуган? — спросил господин Нидербергер.

— Бенно Цургейден!

— Ну, зачем так важно! Есть у тебя багаж?

— В каюте очень немного, да в трюме — сундук!

— Прекрасно, все это я оставлю у себя в залог для того, чтобы ты не вздумал сбежать от меня! Ну, а теперь скорее в лодку!

Негр дремал, свернувшись клубком на дне лодки, но, заслышав издали голос своего господина, вскочил как ужаленный.

— Ну, вперед, Твилус! Вперед, не то ты попробуешь кнута! — крикнул раздраженным голосом господин Нидербергер.

— Да, да, сеньор, да, да!..

Когда они пристали к берегу, Рамиро стоял уже на пристани, засунув руки в карманы и ни взглядом, ни жестом не выдал, что он знаком с Бенно, но на всем пути через город незаметно следовал за ними по пятам.

Сначала они шли по красивым широким улицам, затем вошли в так называемый старый город, представлявший собой поистине ужасную картину. Узкие, очень узкие улицы с грязными, ветхими домами, тесные крошечные дворы, нестерпимая духота, мириады москитов и потоки жидкой грязи, текущей медленно вдоль улицы, — вот что увидел здесь Бенно. В глубоких рытвинах и ямах, среди этих улиц, валялись свиньи, полоскались утки, бродили козы. Полуголые и совсем нагие негритята выглядывали из домов и калиток. Бенно едва мог дышать этим ужасным воздухом.

Но вот они достигли своей цели: то была действительно жалкая, низкая лавчонка, беспорядочно заваленная всякого рода товаром, начиная от муки и патоки и кончая салом и сапожной ваксой.

В дверях Бенно обернулся еще раз и увидел, что Рамиро запомнил дом, куда он входил. Затем наездник слегка махнул ему рукой на прощание и тотчас же скрылся из виду.

Куры и другая домашняя птица, коты и котята прыгали по ящикам с крупой, лакали из кадушек, словом, хозяйничали вовсю. В лавке не было ни души. Господин Нидербергер тут поднял с полу какую-то тряпку, там сдвинул ящик и сердито огляделся кругом.

— Ни души в магазине! Как только я повернусь спиной, никакого присмотра, хоть все раскради!

Из-за двери послышался женский смех.

— Сегодня так жарко! Москиты так сильно кусают!

— Эх, черт вас побери… вот я…

— Тра-ла-ла-ля! Тралл-лалл-лалл-ля! — послышалось в ответ из-за дверей.

Этот задорный, насмешливый, но чистый и звонкий голос звучал приятно, но господина Нидербергера раздражал до крайности. Он порывисто распахнул настежь дверь, и Бенно увидел подвешенный под потолком легкий гамак, в котором в удобной позе возлежала хозяйка дома донна Паолина. Она, природная бразильянка, умела очень недурно выводить рулады и грациозно курить свою сигаретку, выпуская красивые кольца дыма, но не любила никаких житейских забот и хлопот, а больше всего не терпела пачкотни с патокой, салом и мукой.

Две стройные негритянки, стоя посреди комнаты, ухаживали за своей госпожой. Одна из них равномерно раскачивала гамак, а другая отгоняла москитов с помощью гигантского опахала.

Ворвавшийся, как вихрь, в комнату хозяин дома принялся кричать, топать ногами и ругаться, как пьяный мастеровой. Он побагровел от злости, потрясая кулаками, но донна Паолина только еще удобнее расположилась в своем гамаке, и весело улыбаясь, смотрела на разгневанного старика.

Тот наконец выбежал из комнаты, со всего маху захлопнув за собою дверь, из-за которой снова раздался звонкий смех донны Паолины. Старик же присел на первый попавшийся табурет, опустил голову на руки и погрузился в раздумье.

‘Знал ли дядя обо всем этом, когда посылал меня сюда?’ — подумал про себя Бенно.

— Видишь ли, мальчуган, я теперь один, брат мой в отсутствии! Ты должен мне помогать! Зато я дам тебе всего вволю… буду кормить…

А вот сюда идет еще такой-то молэк (чернокожий слуга). Это — Квинтилиан, настоящий мошенник, хуже и прожорливее всякого другого: прежде чем он выложит на прилавок свои гроши, я должен смазать ему рот моим сиропом!

С этими словами хозяин лавчонки подошел к вошедшему негру-подростку и сказал ему несколько, по-видимому, ласковых слов, затем, отрезав кусок сыра, обмакнул его, к немалому ужасу Бенно, в кадку с патокой или сиропом и собственноручно сунул это обычное здесь лакомство прямо в широко раскрытый рот черномазого мальчишки.

Бенно молча и неподвижно стоял и смотрел на все это. Пришло еще несколько посетителей, мальчик продолжал по-прежнему стоять в сторонке и смотреть.

— Послушай, мальчуган, — обратился к нему наконец владелец лавки, — ты видишь, что мне невозможно уйти отсюда! Надо взять у почтальона адресованные мне письма, а почтальон, как я вижу по времени, сегодня опять не хочет из-за жары проехать по этой улице!

Бенно с удивлением слушал, почти не веря своим ушам.

— Как? Почтальон не желает проехать по этой улице?

— Ну да, это с ним часто бывает!

— Что же он тогда делает с письмами?

— Он складывает их, вот потому-то ты и должен отыскать его и отобрать у него все письма на мое имя. Но прежде чем он тебе позволит это сделать, надо его задобрить хорошим куском сыра!

— Какой странный способ получать письма! — сказал Бенно.

— Да, мы здесь не в Германии: здесь особые нравы и обычаи! — С этими словами он отрезал большой кусок сыра от круга, предназначенного для жертвенных целей, обмакнул его в ту же кадку с патокой или сиропом, завернул все это в толстую серую оберточную бумагу и, вручив Бенно, сказал:

— Вот это ты отдашь ему ‘на зубок’, а теперь я расскажу тебе, как его найти! Отправься на Кампо де-Сант-Анна, — каждый ребенок укажет тебе дорогу, — по этой площади проезжает наш почтарь. Ты без труда его узнаешь: это — пьяный старый мулат на хромом муле, поперек седла у него перекинуты две переметные сумы, наполненные письмами. Ты остановишь его, назовешь мое имя и передашь ему этот сыр!

— Хорошо, будьте спокойны! — сказал Бенно и вышел, вздохнув с облегчением, когда очутился вне этой грязной, полутемной душной лавчонки, где воздух, пропитанный запахом сыра и всяких других товаров, был до того удушлив и отвратителен, что он едва мог выносить его.

Все больше и больше углублялся он внутрь старого города, в центре которого находился Кампо де-Сант-Анна. На каждом шагу ему встречались то пышные, то убогие похороны: то несли богато изукрашенный гроб при зажженных факелах, в сопровождении духовенства, то в простом плоском деревянном ящике тащили какого-нибудь бедняка, быть может, раба, убирая его на скорую руку, без почета и сожаления, как ненужную вещь. Всюду окна были завешены, везде стояли группы плачущих женщин, громко оплакивающих свои потери. Тут же медленно и торжественно шествовала процессия монахов в длинных волочившихся по земле одеждах. Впереди несли огромное распятие, целые облака фимиама возносились к небесам. На базарной площади процессия остановилась, совершили краткий молебен, и затем полилось прекрасное, стройное церковное пение.

Удивительно трогательно звучало это пение! Кругом весь народ лежал распростертый ниц и молился.

Но вот и Кампо де-Сант-Анна, большая площадь, окруженная несколькими прекрасными зданиями, но запущенная и заброшенная: ни дороги, ни тропинки не пролегало через нее, местами почва провалилась на несколько футов, и в образовавшихся в этих местах грязных вонючих лужах валялись свиньи и поросята. На всей площади повсюду виднелось старое тряпье, всякого рода отбросы, кучки золы, ломаная посуда и даже издыхающие лошади и падаль, над которой коршуны совершали свой ужасный пир. По кучам мусора торжественно расхаживали петухи с курами. Тощие бездомные собаки рылись в отбросах, свернувшиеся клубком змеи грелись на солнце, проворные ящерицы шныряли здесь и там. Над всем этим кружились и жужжали миллионы насекомых.

Тут же паслись, пощипывая выжженную солнцем траву, тощие кони и козы, на протянутых веревках сушилось чье-то рваное ветхое белье. И это была центральная площадь первого города всей страны, место, посвященное памяти святой Анны! Бенно не мог прийти в себя от удивления.

Но вот среди этих куч грязи и отбросов появился всадник. — ‘Почтальон!’ — решил Бенно и пошел ему навстречу, уже издали показывая ему свой сверток. Старый пьяница Нуно, как бы ни был пьян, все же был, очевидно, знаком с этим приемом, так как тотчас же остановил своего мула и протянул обе руки к свертку.

— Давай сюда! — вымолвил он.

Бенно подошел к нему еще ближе, держа сверток за спиной. ‘Братья Нидербергер’, — произнес он громко и отчетливо, дотрагиваясь до переметных сум.

Из уст пьянчуги полился целый поток хвалебных речей: он величал кого-то и эчеленца, и генералом, и висконде, с многозначительным видом пододвинул к Бенно обе сумы. Получив свой сверток, с жадностью набросился на его содержимое, пока Бенно перерывал сумки.

Явились еще и другие желающие получить свои письма, и все несли пьяному почтальону свой посильный дар. Были тут и мальчишки-негры, вероятно, чьи-нибудь слуги, и рабыни-негритянки, и молодые люди, находившиеся в учении у купцов, и даже купцы, у которых почему-либо не было помощников.

Бенно отыскал пять писем на имя своего принципала и медленно пошел домой. День уже начинал клониться к вечеру, и ему снова стали попадаться на каждом шагу гробы и похороны.

Теперь Бенно чувствовал, несмотря на волнение, сильный голод: до настоящего момента господин Нидербергер не счел нужным осведомиться об этом у своего ученика. У Бенно были еще кое-какие деньжонки, данные ему на дорогу сердобольным Гармсом, и он хотел зайти в первую попавшуюся по дороге лавку и купить себе чего-нибудь съестного. Но ни одной такой лавки ему не попадалось на глаза. Вероятно, здесь и это было как-то иначе устроено, чем в Гамбурге. Но вот и низкая, грязная лавчонка братьев Нидербергер, теперь она была освещена маленькой коптящей лампочкой. У прилавка толкались покупатели, и Бенно пришлось до позднего вечера хлопотать, подавать, заворачивать, словом, всячески помогать своему принципалу, который только теперь вспомнил, что и ученики имеют потребность в пище. Тогда, собрав разные остатки с блюда с салом, а также куски сыра, предложил все это своему ученику, добавив к этому какую-то густую кашу, — месиво из муки и воды! ‘Клейстер’, — подумал про себя Бенно.

— А хлеба разве здесь вовсе не едят? — спросил Бенно.

— Хлеба? — повторил, хмуря брови, господин Нидербергер. — Вот это наш хлеб! — и указал на месиво.

— Так здесь ничего не пекут, ни…

— Ни гамбургских лепешек, ни хлебцев, хочешь ты сказать? Да, пекут, но только для богатых людей, а мы едим муку, поджаренную и вареную! — с этими словами господин Нидербергер вышел. Бенно остался один. Ему дали есть, но тут не было ни стола, ни стула, не говоря уже о скатерти или салфетке, ни тарелки, ни ножа, ни вилки. Он уныло взял кусок безвкусного сыра и сквозь слезы принялся есть его, оставив нетронутым все остальное: и сало, и месиво.

Из соседней комнаты доносились до него крикливые звуки раздраженного голоса донны Паолины. Хозяин дома бешено ударял кулаком по столу, затем послышался звонкий удар, и в следующий момент одна из негритянок с воем кинулась в кухню. Теперь Бенно стало ясно, почему его принципал не приглашал его в общую семейную комнату.

Донна Паолина кинулась вслед за беглянкой, снова послышалась злобная ругань, гневные слова и плачущий, молящий о пощаде голос рабыни. Затем все стихло, и хозяйка дома снова вернулась в смежную с лавкой комнату.

Около одиннадцати часов ночи двери лавки заперли и лампу погасили.

— Ну, теперь пойдем! Я укажу тебе место, где ты можешь спать! — проговорил господин Нидербергер, обращаясь к Бенно, и, взяв в руки зажженный фонарь, вышел во двор. — Смотри, не свались, здесь яма! — продолжал он, освещая фонарем громадную лужу, где копошились свиньи.

Тощая собака промелькнула при свете фонаря, кто-то жалобно не то ныл, не то стонал где-то в углу двора. Наконец господин Нидербергер отворил дверцу небольшого полуразвалившегося сарайчика и сказал:

— Ну вот, здесь ты можешь спать!

— Я не вижу тут постели! Да и окна здесь нет! — почти испуганно сказал Бенно.

— Постели? Окна? — повторил Нидербергер, — вон там наверху отдушина, а что касается постели, то неужели ты думаешь, что здесь, при такой жаре, люди спят на перинах?!

— Нет, но на тюфяках или матрацах!

— Да… когда ты станешь богатым человеком, тогда никто тебе не помешает спать на тюфяках и матрацах, а пока, вот там на веревке висит воловья шкура, на ней прекрасно можно спать! Ну, прощай! Смотри, не оставляй дверцу открытой, а то к тебе заберутся свиньи! — и, притворив за собой дверь, он удалился.

Сердце Бенно болезненно сжалось, когда он остался один. Узкая полоска света от фонаря освещала самую безотрадную картину: целая груда ящиков, тюков и мешков, разная домашняя рухлядь загромождали глиняный или земляной пол сарая. Кругом него возились, бегали, скреблись и грызлись крысы. Когда он дотронулся до предназначенной ему для постели шкуры, из нее полетели клочья шерсти и целое облако пыли. В сарае было нестерпимо душно. Бенно начал задыхаться. Он отворил дверь. На дворе было совершенно темно, черные тучи обложили все небо, и временами сверкали огненные молнии. Надвигалась страшная гроза. Вдруг раздался оглушительный треск. Ударила молния, и вслед за нею разразился такой ливень, о каком мы, жители Европы, не имеем ни малейшего представления. Неудержимые потоки воды лились с неба сплошной струей, точно целое озеро опрокинулось над городом и в несколько секунд затопило все, не только двор, но и весь сарай. Крысы и мыши, как ошалелые, кинулись спасаться в свои норы. Бедный Бенно в один момент промок до нитки: вода лилась на него сквозь крышу с такой силой, как будто он стоял под водосточной трубой. Сапоги, карманы его куртки, — все было полно воды. Удар грома следовал за ударом, молнии сверкали, разрезая небо громадными огненными стрелами. Шум ливня и грозы был до того оглушителен, что сразу буквально ошеломлял непривычного человека.

Бенно через отворенную дверцу наблюдал за жилым помещением своего принципала. ‘Не вспомнит ли он о том, что Бенно, незнакомый еще с местным климатом, предоставлен теперь в эту страшную непогоду всем неистовствам стихии, что ему негде укрыться от дождя?! Не явится ли он, не позовет, ли его в сухое и надежное помещение?’ — думалось бедному юноше. Но нет, о нем, очевидно, и не думали. Между тем гроза продолжалась всю ночь напролет и только под утро стала немного стихать.

Около шести часов дверцы сарая отворились, и в них появилась фигура господина Нидербергера.

— Эй, Бенно, пора вставать!

Юноша решительно подошел к своему принципалу и сказал твердым, почти строгим голосом:

— Где мои вещи, господин Нидербергер?

— Почему ты спрашиваешь об этом?

— Потому, что я желаю переодеться, — сказал Бенно. — Вы, очевидно, не знали, что крыша вашего сарая протекает!

— Какие пустяки! Важное дело — несколько лишних капель воды для молодого человека твоих лет! Что тебе от этого сделается? Пойдем скорее, мне надо послать тебя на дом к одному очень богатому покупателю отнести ему кое-что да затем подстеречь опять, как и вчера, нашего почтальона. По пути солнышко высушит тебя!

Но Бенно не трогался с места. Он был до того обижен подобным отношением, что решил ни за что не поддаваться.

— Я вас спрашивал, пришли ли мои вещи, господин Нидербергер? — настойчиво повторил он.

— Ну да! На что они тебе теперь? Я ведь сказал тебе, что прежде всего надо сходить к моему покупателю, затем…

— Пока я не переоденусь, я никуда решительно не пойду и не буду ничего делать, до тех пор, пока вы не выдадите мне моих вещей и не укажете мне сухого помещения, где бы я мог переодеться!

— Да это настоящий бунт! Я обязался твоему дяде кормить и одевать тебя в течение трех лет твоего обучения! Как же я могу допустить, чтобы ты напрасно трепал платье? Смотри, ведь все на тебе уже почти просохло!

Бенно молчал, но по лицу его было видно, что он намерен стоять на своем. Господину Нидербергеру волей-неволей пришлось подняться на чердак и выдать мальчику его сундук. Хотя замок с него был уже сорван и вещи перерыты, но пока все еще было цело. Переодевшись здесь же и выпив кружку отвратительного жидкого кофе, он отправился с громадной корзиной полной всякого товара в аристократический квартал города.

Вернувшись в лавку, Бенно погрузился в невеселые думы.

— Ах, если бы Гармс знал обо всем этом, если бы он видел его теперь с этой тяжелой корзиной! Но нет, он ничего не напишет ему о своем житье здесь. К чему огорчать бедного старика! Но что, если он, Бенно, вдруг захворает в этом ужасном доме? — Господин Нидербергер даст ему умереть, как собаке, где-нибудь в углу полуразвалившегося сарая, без всякой помощи — в этом нет сомнения.

Вдруг чья-то рука слегка коснулась его плеча. Бенно обернулся.

— Сеньор Рамиро! — воскликнул он, и слово это вырвалось из его груди каким-то радостным вздохом облегчения. Вся кровь прилила у него к сердцу, и он молча глядел в лицо перуанца.

— Ну, как вам живется? — спросил наездник.

— Ах, не спрашивайте! — отозвался бедный юноша.

— Да, вы правы, что тут спрашивать: и так видно. А скажите, заметили вы в конце этой улицы церковь?

— Да!

— Ну, прекрасно! Когда смеркнется, я буду ожидать вас там, в этой церкви. Я хочу вытащить вас из этой грязной ямы: если вы там пробудете еще одни сутки, то непременно заболеете лихорадкой!

— Мне и самому так кажется: голова у меня болит, точно хочет треснуть!

— Вот видите! Так когда стемнеет…

Все это происходило в отсутствие господина Нидербергера. В этот момент вошли еще двое покупателей, и сам хозяин лавчонки вышел из смежной комнаты.

Бенно вручил сеньору Рамиро несколько штук купленных им сигар, и тот вышел. Что ему теперь делать? Как быть? Во всяком случае, хуже, чем здесь, у господина Нидербергера, ему нигде быть не могло!

Бенно машинально исполнял всю возложенную на него работу, не требовавшую, кстати говоря, никакого ума, и думал только о предстоявшем ему решительном шаге. Это был вопрос, быть может, всей его будущей жизни. Надо было все взвесить, все обдумать. Тяжело было на душе у бедного юноши: при нем не было никого, с кем посоветоваться, никого, кому доверить свои думы и сомнения!

Но когда стемнело и хозяин отлучился из лавки, Бенно схватил свою соломенную шляпу и вышел на улицу, вполне сознавая всю важность этого шага и заранее готовый принять все могущие быть последствия. Пусть сундук и все его пожитки пропадут! Что за беда! Лишь бы самому уйти из этого ада!

Чем дальше он отходил от лавки, тем поспешнее становились его шаги, тем легче у него становилось на сердце. В одном он был уверен, а именно, что сеньор Рамиро был его искренним доброжелателем, и что ему он мог безусловно довериться во всем.

Вот и церковь. От тени колоннады отделилась стройная мужская фигура и с распростертыми объятиями пошла навстречу мальчику.

— Ах, Бенно! Наконец-то я вас убедил! — воскликнул сеньор Рамиро, — пора было покончить с этим. Вы так плохо выглядите, как будто больны, и едва держитесь на ногах, точно вы не имели приличной постели и порядочного обеда!

— Постелью мне служила лужа под проливным дождем, на обед дали кусок заплесневевшего сала и месиво муки и воды! Я не дотронулся ни до чего!

Сеньор Рамиро усмехнулся.

— После вы расскажете мне, а теперь пойдемте, а то сегодня вечером здесь небезопасно!

— Почему?

— После, после! Теперь нам надо поскорее укрыться в надежном месте, Бенно!

— Укрыться, от кого? От преследований господина Нидербергера?

Рамиро рассмеялся.

— О, Боже! Если бы только такая опасность — этот жалкий старикашка с козлиной бородкой и желчным лицом, нам не стоило бы тревожиться! Я боюсь ‘Каноэйросов’. Вы, вероятно, еще не слыхали о них, Бенно?

— Нет, никогда! Что это за люди?

— Это негры, рабы, конечно! У себя на родине их предки были идолопоклонниками и приносили своим божествам человеческие жертвы. И некоторые из этих обычаев удержались среди негров даже по настоящее время, в том числе и обычай ударяться друг с другом лбами и затем, как ошалелым, бегать по городу с кинжалами и убивать тех, кто им подвернется под руку. Это делается вместо прежних человеческих жертвоприношений.

— Но ведь это ужасно! И сегодня опять такой день, когда они предаются этим безобразиям? Как же это допускает полиция?

— Полиция? О, здешние полицейские прячутся, когда завидят Каноэйросов!

— Вдруг раздался громкий радостный лай. С террасы ярко освещенного дома, уставленной маленькими столиками, за которыми сидели перед стаканами вина молодые люди с перьями на шляпах и кинжалами, сорвалась крупная борзая и кинулась прямо к Бенно. Это был Плутон, за ним следом поднялись навстречу приближающимся Педрильо и Михаил.

— Здесь мы квартируем! — сказал Рамиро, указывая на ярко освещенную веранду. — Теперь позвольте вас познакомить с нашими будущими спутниками, — продолжал он, поднимаясь с Бенно по ступеням веранды. — Все эти господа перуанцы, следовательно, мои земляки. Все они спешат со всех концов света вернуться на родину, чтобы встать в ряды ее борцов, как и подобает всем доблестным сынам отечества в трудную минуту, когда оно ведет войну с Испанией. Все мы направляемся отсюда напрямик, через дебри и пустыни, с несколькими хорошо осведомленными туземцами. Можно с уверенностью сказать, что так мы скорее достигнем своей цели, чем если бы стали неделями ожидать судна, отходящего в Лиму, чтобы предпринять затем затруднительное плавание вокруг мыса Горн.

Бенно с приветливой улыбкой поклонился всем присутствующим, многие из которых тотчас же обступили его, приветствуя дружескими рукопожатиями.

— Для меня, сеньор Рамиро, сделайте исключение! — сказал красивый статный мужчина средних лет, выходя из толпы. — Я — не перуанец и отнюдь не намерен сражаться с испанцами. Моя цель — собирать букашек и козявок, цветы и корешки, птичьи яйца и всякие тому подобные предметы, какими может наградить в этих краях Господь Бог странствующего натуралиста. Зовут меня доктор Шомбург, а это — мой неизменный друг и неразлучный товарищ Эрнест Халлинг. Оба мы немецкие путешественники, а так как и вы — наш соотечественник, то по этому случаю нам следует выпить за нашу встречу и за ваше здоровье!..

Сконфуженный и растроганный таким дружеским приемом, Бенно охотно взял из рук своих новых знакомых стакан вина, чокнулся с ними и вскоре почувствовал себя совершенно своим человеком среди этих людей. Их было не менее восьмидесяти человек и, со слов сеньора Рамиро, некоторые из них были люди богатые, в том числе и оба естествоиспытателя. Счастливая случайность привела сеньора Рамиро в эту гостиницу, где снаряжалась многочисленная экспедиция. Десять человек индейцев были наняты компанией в качестве проводников.

— Индейцы! Где они? — воскликнул мгновенно заинтересованный Бенно.

— О, не воображайте, пожалуйста, что эти индейцы вроде куперовских североамериканских героев, какие-нибудь ‘Орлиное Крыло’ или ‘Железный Клюв’! Нет, это просто — самые жалкие, заурядные нищие!

В это время на противоположной стороне улицы собралась все увеличивающаяся толпа негров.

— Кто это? Каноэйросы? — спросил Бенно.

— Да, они! Слышите музыку? Это, верно, процессия: здешнее духовенство решило устроить нечто вроде крестного хода для избавления города от желтой лихорадки, и негры тоже решили по-своему принять участие в этом религиозном торжестве.

— Видите, вон уже и уличные мальчишки бегут впереди, это — неизбежные предвестники, а вот и ракеты, без которых здесь не обходится ни одно торжество и праздник.

— Для меня интересны главным образом Каноэйросы, — сказал Бенно, — вот некоторые из них взялись за руки, а там уже двое трутся лбами друг о друга. Ну вот, сейчас начнется борьба!

Действительно, негры встали попарно и ударялись лбами друг о друга так, что даже на веранде слышны были сильные, глухие удары этой оригинальной борьбы. Точно рассвирепевшие козлы, наскакивали они друг на друга и бешено ударялись лбами при треске ракет. Некоторые из них были совершенно нагие, другие — в куртках невольников. Они то побеждали, то падали побежденными на землю, причем раскидывали руки и ноги во все стороны, и это множество извивающихся в каких-то змеиных телодвижениях черных тел, рук и ног при фантастическом свете бенгальских огней и треске ракет, производило впечатление пляски чертей.

В то время как европейцы с величайшим интересом следили за черными борцами, хозяин гостиницы с помощью нескольких слуг успел осветить веранду факелами настолько ярко, что здесь было светло как днем. Все повставали со своих мест и держали оружие наготове, на случай, если бы кто-нибудь из обезумевших негров вздумал искать свою жертву здесь.

Но вот и процессия: впереди скачут и приплясывают, то взявшись за руки, то кружась поодиночке, девочки от восьми до десяти лет, в белых длинных одеяниях с золотой каймой по подолу и белыми крылышками, наподобие ангелов. Со всех балконов и плоских крыш на них сыплются цветы в таком изобилии, что вся улица оказывается буквально устланной цветами. В воздухе неумолчно трещат ракеты, рассыпая свои огненные лучи и цветные огни, сливаясь со звуками оглушительной музыки нескольких одновременно играющих оркестров. Все это более походило на карнавал, чем на религиозный праздник. Всякому непривычному человеку трудно был вызвать в себе, глядя на всю эту пеструю и шумную картину, даже слабое религиозное чувство или молитвенное настроение.

За девочками следовало около двадцати лошадей, богато украшенных пестрыми попонами, кистями и цветами. На широком седле у каждой лошади красовалась пестро размалеванная деревянная фигура какого-нибудь святого. Далее следовали знамена, хоругви и какие-то пестрые значки, затем опять музыканты и, наконец, длинной вереницей шествовали в полном облачении монахи и духовенство всего города, неся под высоким раззолоченным балдахином ковчежец, или дароносицу, величайшую из всех святынь, перед которой весь народ падал ниц.

Шествие замыкали опять-таки негры с ракетами и хлопушками. После окончания шествия все ворота и двери домов запирались на запоры, и ни на улицах, ни во дворах не оставалось ни души.

— Ну, теперь негры Каноэйросы примутся за свое дело: смотрите, как они разлеглись во все стороны, у каждого из них в руке короткий нож или кинжал. Оружие это заранее было заготовлено и доставлено к месту сходки. Смотрите, один из них бежит прямо сюда. Тише! Не стреляйте! Ради Бога, не стреляйте!

— Смотрите, Бенно, этот долговязый парень, видимо, имеет сильное желание принести своим языческим божествам белолицую человеческую жертву, потому что она считается гораздо выше человеческой жертвы своего соплеменника. Смотрите!

Действительно, в этот момент гигант негр с горящими глазами, прерывисто дыша, стал подкрадываться к веранде, размахивая кинжалом над головой и выискивая себе жертву, стараясь прорвать тесно сомкнутый ряд вооруженных людей, чтобы вонзить свое смертельное оружие в чью-нибудь грудь. Несколько минут длилось это безмолвное отражение нападения и упорное старание пробиться. Наконец негр вынужден был убедиться в неисполнимости своего замысла и, с бешеной силой запустив в толпу кинжалом, скрылся во мраке ночи с быстротой молнии. Вместе с ним скрылись и остальные негры.

— Никто не ранен? — тревожно осведомился хозяин гостиницы.

— Слава Богу, никто!

Спустя минуту где-то невдалеке раздался пронзительный крик, за ним — стон, и затем все смолкло. Вероятно, Каноэйросы напали и уложили на месте какую-нибудь жертву, дабы умилостивить своих грозных богов.

Вскоре после этого Бенно отправился в приготовленную для него и его товарищей просторную спальню и с наслаждением растянулся на свежей соломе, накрытой мягкими шерстяными одеялами. Сеньор Рамиро и Педрильо оставались до глубокой ночи на террасе за бутылкой вина.

Тогда Михаил тихонечко подкрался к Бенно и шепотом осведомился у него:

— Куда же мы, собственно, направимся отсюда?

— Да в Перу!

— Это правда? А я полагал, что господин директор меня обманывает.

— Нет!

— И Юзеффо, вероятно, оставался у себя на родине. Он никогда не приезжал в Венгрию! Что, если этот Юзеффо явится к нам на встречу! Если все это был только сон! И собака лаяла при этом, и водяные нимфы простирали ко мне руки, грозили мне, хотя я был совершенно невинен в этом деле!

— А кто этот Юзеффо, Михаил? — спросил Бенно, но вопрос его остался без ответа. Бенно не стал расспрашивать, решив, что лучше не выпытывать у безумного его тайны, потому что и без того будущее готовило много забот и затруднений.

А на дворе снова разразилась гроза с проливным дождем, но на этот раз ливень не устрашал бедного мальчика: в его помещении было и сухо, и уютно, не то что в прошлую ночь.

VI
СРЕДИ ИСКАТЕЛЕЙ ПРИКЛЮЧЕНИЙ. — ПОПЕРЕК ЮЖНОЙ АМЕРИКИ. — УДАВ. — ГАРПИЯ. — ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО. — ПЕРВЫЙ НОЧЛЕГ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

На другой день, ранним утром, перед гостиницей выстроилась длинная вереница всадников, отправлявшихся в дальний и опасный путь. Все они были на добрых, привычных ко всем местным условиям мулах, все хорошо вооружены и имели при себе изрядные запасы муки, сушеного мяса, сала, соли, кофе, различных лекарственных снадобий, теплых пледов и одеял, коек и гамаков, топоров, котлов и всякой утвари и даже изрядное количество сушеных воловьих шкур.

— А это нам на что? — осведомился Халлинг.

— Это наши лодки: на каждую такую шкуру садится один белый, а двое или трое туземцев плывут и тащат этот кожаный плот за собой.

— Но почему же и белые не плывут сами? — спросил доктор Шомбург.

— Никто не мешает переправляться вплавь и белым, если они хотят, в таком случае этот плот послужит для перевозки вещей.

— А, это прекрасно!

Многие из перуанцев, отправлявшихся теперь на родину, знали об исчезнувших сокровищах Фраскуэло. Один из них даже был всего год тому назад в тех местах, где родился и жил сеньор Рамиро.

— Какой чудесный монастырь построили теперь монахи в саду твоего родительского дома! — рассказывал он. — А дом, в котором ты родился и вырос, служит у них теперь приютом для странников и монастырской гостиницей. Приором там в настоящее время твой враг, брат Альфредо. Он ходит бледный и согбенный, вечно унылый и молчаливый, блюдет посты сверх положенных, целые ночи простаивает на молитве в уединенной келье и вообще ищет уединения, даже и днем, в саду. Его излюбленное местопребывание — ущелье в глухой части парка, куда врезается часть горного хребта. Он часто исчезает в глубине этого ущелья и пропадает там по нескольку часов кряду, строго воспрещая кому бы то ни было нарушать его уединение под страхом строжайшего взыскания!

Кроме этого, земляки Рамиро рассказали ему много разных новостей о его родине, о прежних друзьях и знакомых. Между тем длинный караван путешественников медленно двигался между рядами пальм и банановых кустов, оставляя далеко за собою прелестные окрестности Рио. Плутон бодро и весело бежал подле Бенно, ласково поглядывая на него своими умными глазами.

— Скажите, вы не верите ни в какие приметы или предзнаменования? — спросил Бенно один из всадников.

— Нет, не верю!

— И я тоже! — вмешался доктор Шомбург.

— Хорошо, я сегодня вечером на привале расскажу вам одну маленькую историю, и тогда посмотрим, что вы скажете!

— Через два часа будет привал, — сказал сеньор Рамиро, взглянув на свои часы, — и тогда было бы недурно поохотиться на какую-нибудь живность. Это продолжительное сидение в седле крайне утомительно и вредно, надо непременно немного поразмять ноги!

Солнце стояло уже низко, и проводники стали искать удобное местечко для ночлега. Перед путниками тянулась цепь небольших холмов, через которые предстояло перебраться. Кругом расстилался густой зеленый ковер лугов, там и сям виднелись обломки скал или гигантские глыбы сырого камня. В воздухе повеяло вечерней прохладой. Легкий ветерок шелестел верхушками стройных пальм и развевал длинные гирлянды из многоцветных вьюнов, спускавшихся с деревьев и задевавших шляпы и лбы всадников. Вдруг Рамиро указал вверх и сказал:

— Видите, Бенно, там, высоко в небе, эту громадную птицу, подстерегающую добычу?

— Да, это орел, если не ошибаюсь!

— Это гарпия — самый крупный и самый опасный из всех видов орлов. Вон там его гнездо, — сказал Рамиро, указывая на вершину старого, наполовину обнаженного дерева, — видите вы это гнездо? Оно вдвое больше самого большого журавлиного или аистиного гнезда! Смотрите! Гарпия заметила свою жертву и устремляется на нее.

Действительно, в этот момент страшная хищная птица с резким пронзительным криком упала, точно камень с высоты. Все смотрели, затаив дыхание, на эту громадную черную с белым птицу, величиной более трех футов, с могучими распростертыми крыльями, горящими, точно раскаленные угли, глазами и дрожащими, судорожно сжатыми когтями, готовыми ежеминутно впиться в намеченную жертву и утащить ее с собой. Минута — и воздух огласился жалобным криком. Что-то зашелестело, затрещало в кустах. Затем, плавно взмахивая крыльями, гарпия стала подниматься вверх, унося в своих когтях молодую косулю. Казалось, косуля для нее была не тяжелее сорванного цветка, и в несколько секунд птица вместе со своею добычей очутилась в своем гнезде.

— Мне ничего не стоит взобраться на это дерево! — сказал Педрильо.

— Это не так трудно, но только с гарпией шутить нельзя, можно и глаз лишиться!

— Смотри, сеньор, — сказал один из индейцев-проводников, — она тебе одним ударом клюва пробьет череп. Не подходи к ней близко, если не хочешь смерти. Даже взгляд ее дурной: если только она взглянет на тебя, ты упадешь замертво!

— Пустяки, я взберусь туда и застрелю ее из пистолета! — сказал Педрильо.

— Берегись, господин, она высосет твою кровь!

— Ну, там увидим! — беспечно отозвался Педрильо. — Господа, — обратился он к присутствующим, — кто из вас попадает в карту влет?

— Я! — сказал молодой Халлинг.

— Прекрасно, так будьте наготове, как только я вам крикну!

С ловкостью и проворством кошки ‘человек-змея’ добрался почти до самого гнезда и, достав из кармана пистолет, нацелился прямо в сердце гарпии, которая, наполовину высунувшись из гнезда, смотрела на него злыми глазами, окаймленными, наподобие очков, светлой, резко выделяющейся каймой, и злобно шипела, выражая этим свой гнев.

Но, прежде чем поднявшаяся на ноги птица успела пошевелиться, раздался выстрел — и она, перевернувшись через голову, точно камень, упала на землю, смертельно раненая, с окровавленной грудью, корчась в предсмертных конвульсиях.

Индейцы тотчас же набросились на птицу и, добив ее, стали готовить ее на ужин. Тем временем успели уже развести костры и развесить гамаки.

Покончив с гарпией, Педрильо вздумал заглянуть в гнездо, где оказались еще два маленьких неоперившихся птенца гарпии и полусклеванная молодая косуля.

— Брось нам сюда и косулю! — просили индейцы.

Едва только Педрильо успел исполнить эту просьбу и протянуть руку к птенцам, как вдруг вскрикнул и стал искать рукой точку опоры. Это сразу же было замечено следившими за ним снизу людьми.

— Большой сук загородил ему дорогу! — сказал кто-то.

— Педрильо! Что случилось? Что там такое?

— Змея! Огромнейший удав! — крикнули туземцы, успевшие, не дождавшись ответа, догадаться, в чем дело.

— Педрильо! Стрелять? — спросил Халлинг.

— Если вы вполне уверены в себе, да!

— Берегись! — крикнул Халлинг, вскинув к плечу свое ружье, — отклонитесь немного назад, я вас не задену!

Все затаили дыхание и смотрели на змею, медленно раскачивавшую головой из сторону в сторону. Раздался выстрел, целый град листьев и мелких сучьев посыпался на землю. Все дерево дрожало от судорожных движений извивающейся, раненной в шею змеи, постепенно ослабевающей от раны. Наконец красиво разрисованная голова удава беспомощно повисла до земли, только сильные мускулы хвоста этой живучей твари продолжали еще обвиваться вокруг дерева, поддерживая все туловище на весу.

Рамиро, не теряя времени, сплел из волокон ближайшей пальмы петлю и изловчился накинуть ее на шею змеи, после чего крепко-накрепко привязал ее голову к стволу дерева так, чтобы она никак не могла уползти. Пока он с этим возился, хвост ожившего чудовища судорожно извивался. Рамиро, покончив со своим делом, взобрался на сук, вокруг которого обвивался хвост удава, осторожно отмотал его и сбросил на землю. Удав все еще извивался и свертывался в кольца в траве даже и после того, как индейцы своими топорами совершенно отделили голову от туловища.

— Какая громадина! — восхищенно воскликнул доктор Шомбург. — Более двадцати футов длины!

Тем временем Педрильо спустился с дерева, держа в руках обоих птенцов гарпии, которых он отдал туземцам-проводникам.

Огромный костер разгонял москитов, гамаки, развешанные на ветвях деревьев, манили к отдыху, а запах кипевшего в котелках мяса приятно дразнил аппетит. Плотно поужинав, путники с особым удовольствием растянулись на мягких шерстяных одеялах, многие закурили коротенькие трубочки и были весьма не прочь поболтать часок перед отходом ко сну.

— Вы обещали нам рассказать какую-то диковинную историю, — напомнил кто-то перуанцу, который во время пути обещал рассказать маленькую историю.

— Да! — И Кастильо рассказал своим слушателям о том, как в молодости, сражаясь за независимость своей родной страны, вынужден был драться с неприятельским отрядом, в рядах которого находился его родной отец. Под впечатлением этого мучительного сознания ему приснился сон, в котором он видел, что падает с высоты в реку, но что его подхватывают чьи-то сильные руки, и ласковый голос отца шепчет ему: ‘Дитя мое, возлюбленный мой мальчик, тебе-то я не дам погибнуть!’ И вот спустя неделю заболевший Кастильо в лазаретной повозке переправлялся со своим отрядом через мост, а мост-то был подпилен неприятелем, подстерегавшим в засаде, чтобы во время катастрофы напасть на них. В тот момент, когда повозка достигла рокового места и с обрушившегося под ней моста полетела со всеми больными в реку, стоявший внизу под мостом отец Кастильо успел схватить сына и спасти его от верной гибели.

После этого рассказа и другие стали рассказывать подобного рода случаи из своей жизни, пока, наконец, кто-то не захлопал громко в ладоши и не воскликнул:

— Спать! Спать, друзья! Всем нам пора спать!

Все охотно послушались этого разумного совета и с готовностью полезли в свои гамаки.

Бенно подвесил свой в ветвях развесистого густолиственного дерева, но едва успел взобраться в свой гамак, как тотчас же спрыгнул опять на землю.

— Что это? — воскликнул он. — Все мое покрывало сплошь усеяно какими-то мелкими холодными животными!

— О, это просто древесные лягушки, самые безобидные создания, каких только можно себе представить! — сказал индеец-проводник.

Молодой ученый тотчас же подоспел со своим маленьким фонарем и стал рассматривать этих лягушек.

— В листве деревьев и кустов их целые мириады! — продолжал туземец.

— Прехорошенькие животные, красно-бурые, с блестящей серебристой полоской вокруг всего тела! — сказал доктор Шомбург.

— Да, но все же это — не совсем приятные соседи в постели. Я лучше перевешу свой гамак на другое место, туда, между двух пальм, там, вероятно, нет этих лягушек! — сказал Бенно.

Бенно перевесил свой гамак и стряхнул непрошеных соседей со своего одеяла, причем доктор Шомбург изловил двух из них и положил в банку со спиртом.

Вскоре в маленьком лагере воцарилась полнейшая тишина.

У костра, с тупым выражением на безучастных лицах, сидели, скорчившись, туземцы, то дремля, то бодрствуя. Время от времени они подкидывали сухие сучья в ярко пылавший костер и затягивали заунывную однообразную песню.

Если бы кто-нибудь из присутствующих понимал их язык, то услышал бы в той песне горькую жалобу:

‘Знаешь ли ты, ветер вольный, где краснокожий может преклонить свою голову?

Знаете ли это вы, тучки небесные и звезды далекие?

Все отнял у нас белый человек: и лес, и берег, и малых детей краснокожего племени. Он травит их собаками и скармливает догам их мясо, он и животных своих учит ненависти к краснокожему человеку.

Знаешь ли ты, ветер вольный, где краснокожий человек может преклонить свою голову?’

Так пели эти бедные индейцы, сидя у костра, тогда как остальные спали, свернувшись, как собачонки, в теплой еще золе. Под утро, как только начало светать, проснулся Рамиро. Лицо его было бледно и озабочено. Очевидно, он мало спал и много думал этой ночью.

— Вы еще спите, молодой человек? — окликнул он Бенно.

— Нет, эти лягушки не дали мне спать!

— Не желаете ли вы немного поохотиться? Теперь как раз самое лучшее время: все обитатели лесов собираются к воде, а потому нам следует прежде всего отыскать пруд или реку.

— Прекрасно, я даже слышу какие-то звуки.

— О, это все те же гарпии! Самец, видите ли, все еще не может успокоиться и кружится около своего опустевшего гнезда, все ищет своих птенцов, свою подругу. Уж не прекратить ли разом его мучения?

— Нет, нет, вы напугаете наших спящих товарищей!

— Да, вы правы — к тому же отчего этой гарпии возбуждать в такой мере сострадание, когда человек и его страдания почти ни в ком не возбуждают его? Жива ли моя жена и мои бедные дети? Есть ли у них там хоть кусок насущного хлеба? Я даже этого не знаю. Что мне за дело до этой хищной птицы!

Рамиро не спускал глаз с громадного орла.

— Да, вчера еще в этом гнезде сидели его птенчики, подруга ждала его на соседней ветке, приветствовала его ласковым взглядом, а теперь все разом сгинуло! — проговорил владелец цирка как бы про себя.

— Пойдемте, Бенно, — добавил он, — я не могу видеть этой птицы!

И оба, захватив свои ружья, пошли лесом к реке, где и залегли, выслеживая дичь.

Как видно, присутствие человека было здесь очень редким явлением, так как собравшиеся у воды обитатели леса нимало не смущались появлением двух охотников. Дикие утки, голуби, громадные серые гуси — все толпилось здесь, беззаботно предаваясь радостям жизни. Вдруг острая мордочка с быстрыми умными глазками осторожно просунулась между кустов, и прежде чем ее успели заметить, схватила за горло большого серого гуся и потащила его мелкой рысцой к своей норе. Пестрые попугаи ара и другие птицы с громкими криками разлетелись в стороны, точно снежные комочки, беззвучно разбежались кролики. Все вдруг притихло и примолкло после появления лисицы. Все притаилось и попряталось, где и как умело.

— Не беда, мы сейчас увидим более крупного зверя, — сказал Рамиро, указывая на сломанные и поваленные ветви деревьев и кустов у воды, — это доказывает, что тут бывают косули и олени. Ветки эти обломаны рогами, не иначе!

Действительно, вскоре из глубины леса послышался шум и треск ломаемых сухих веток. Но шум этот не спугнул ни мелкого зверя, ни птицы.

— Это олени! — решил Рамиро, и в подтверждение его слов прекрасная голова оленя высунулась из-за ветвей и огляделась по сторонам. Выйдя на открытое место, олень постоял, поджидая своего теленка. То была самка, теленок красивой масти и веселого нрава был еще очень мал и едва держался на ногах и, просто играючи, пощипывал высокую траву.

— Стрелять? — спросил шепотом Бенно.

Но как ни тихо было произнесено это слово, чуткий слух самки оленя уловил его. Она насторожилась и издала особый короткий звук, вслед за тем и она, и ее теленок исчезли, точно сквозь землю провалились.

— Пойдемте, Бенно, детеныш теперь в наших руках!

— Каким образом? Я его нигде не вижу!

— Матка дала ему понять этим звуком, чтобы он притаился в траве и не мычал, стоит нам сделать несколько шагов, и мы наверняка наткнемся на него.

Действительно, пройдя несколько шагов, Рамиро поднял на руки дрожащее маленькое животное, которое стало вырываться из рук и издало жалобный крик.

— Сейчас выйдет и матка! — продолжал Рамиро.

Тотчас же на крик теленка отозвалась, точно стоном, самка, и в следующий момент она прямо вышла на людей, не стараясь укрыться, но дрожа всем телом от страха. Постояв с минуту, бедное животное, движимое чувством материнской любви, приблизилось к охотникам на расстояние каких-нибудь тридцати шагов и, жалобно мыча, смотрело на своего детеныша. Все ее существо в этот момент дышало нестерпимой мукой, а большие кроткие глаза как будто молили о пощаде не для себя, а для малютки.

— Сеньор, — сказал Бенно, — отдайте ей детеныша, я не могу смотреть на нее!

Рамиро осторожно опустил на траву олененка.

— Мы не голодны, а потому можем быть милосердны! — сказал он. — Смотрите, как матка подходит к нему!

Вопреки своей природной робости, красивое животное осторожно приблизилось и, наконец, одним радостным прыжком очутилось подле своего детеныша. Теперь матка принялась осторожно перекатывать своего малютку правой передней ногой, как бы желая осмотреть его со всех сторон, затем стала его обнюхивать, ощупывать своей мордой и, убедившись, что он невредим, легла подле него, чтобы покормить его, не переставая ласково вылизывать его.

— Неужели вы могли бы теперь застрелить этого оленя? — спросил Бенно.

— Нет, ради какого-нибудь лакомого куска я бы не мог этого сделать, но, возможно, мы все-таки вернемся не с пустыми руками в наш лагерь, — добавил он, — слышите? Это идет стадо! В нем нет маток, это все по большей части молодые самцы — держитесь наготове!

Вскоре в чаще леса послышался треск ломаемых ветвей, шум и топот. Около дюжины самцов, молодых и старых, выбежали из леса к ручью. Самка с теленком не обратили на них никакого внимания.

Раздались почти одновременно два выстрела. На противоположном берегу ручья, где были олени, произошел переполох, и уцелевшие животные разбежались, как овцы, во все стороны. Двое раненых оленей катались по земле в предсмертных муках.

Это был первый охотничий опыт Бенно, и он гордился им.

— Как мы переправим их сюда, сеньор? — спросил он.

— Вот вы сейчас увидите!

И приложив руки ко рту, Рамиро издал три раза подряд протяжный, не совсем приятный звук.

Вскоре послышался из лагеря ответный:

— Хуу-ху-хуу! — Ху-хуу!

Спустя несколько минут двое туземцев прибежали к ручью.

Рамиро объяснил им, в чем дело, и они вернулись в лагерь, чтобы захватить бычьи шкуры и на них переправить через ручей убитую дичь. Тем временем подоспели и некоторые из спутников, в том числе и доктор Шомбург. Он тотчас же принялся ловить пестрых, как цветы, красивых блестящих бабочек, жуков и громадных пауков, гонялся за прелестными колибри и обыскал все кусты в надежде найти птичьи гнезда. А молодой Халлинг в это время делал зарисовки местности.

— Скажите, как называется эта река?

Все рассмеялись. — ‘Да, может быть, не насчитаешь и десяти человек, бывших здесь, у этого ручья, за все время его существования — кто же может знать, его название?!’

— Смотрите, что это с моими руками? Я только что умылся из этого ручья, и мои руки и лоб вдруг покрылись мелкими красными точками.

— Это не от воды! — сказал Рамиро. — Это маленькие насекомые, пристающие к коже и высасывающие кровь, которой они питаются. — Обыкновенно они ютятся на обратной стороне листьев кустарника и как только замечают приближение какого-нибудь живого существа, так и сыплются на него. Смотрите, не чешите места, где они присосались! — предостерег Рамиро.

— Да, но ведь они жгут, как огнем — этого нельзя вытерпеть!

— Ну, так погрузите ваши руки в воду и подержите их там некоторое время.

— А у меня какие-то серые крупные точки, вероятно, тоже насекомые! — сказал Бенно.

— Да, это клещи, — подтвердил Рамиро, — они вздуваются до величины маленького ореха. Не троньте их, я сумею удалить их после.

Но вот вернулись и туземцы с бычьими шкурами. Они поспешно загнули кверху все четыре края каждой шкуры, так что образовались борта вышиной в ладонь, затем бросились сами в реку, без малейшего затруднения потащили за собой эти своеобразные суда. Некоторые из молодых людей тоже переправились вплавь на противоположный берег, чтобы освежиться, и, главным образом, чтобы хоть на время избавиться от болезненных укусов бесчисленных москитов, которые становились здесь, в болотистой низине у реки, все назойливее и назойливее, по мере того, как солнце поднималось выше. Надо было спешить с возвращением в лагерь, где местность была возвышенная и открытая, и потому насекомых там было несравненно меньше. С немалыми усилиями туземцам удалось доставить с того берега охотничьи трофеи путешественников. Выйдя на сушу, они взвалили убитых оленей себе на плечи и почти бегом пустились в лагерь, где над ярко пылавшими кострами кипел громадный котел, а на десятке больших сковородок поджаривалось и шипело соленое сало.

В центральный костер, вокруг которого разместились наши путешественники, набросали зеленых ветвей, чтобы едкий дым от них разогнал москитов, и все принялись с особым аппетитом за вкусный завтрак.

— Ну, давайте сюда ваши руки, Бенно! — сказал Рамиро, — я избавлю вас от клещей.

Стряхнув пепел со своей сигары, сеньор Рамиро осторожно стал прижигать сигарой сильно насосавшегося клеща. Отвратительное насекомое тотчас сразу стало вытаскивать свои присоски, а затем вытащило и голову из глубокой ранки, после чего его не трудно было снять и раздавить. Ту же самую операцию ему пришлось повторить с каждым отдельным клещом, присосавшимся к рукам и телу Бенно.

— Ну, теперь полечите и меня! — сказал доктор Шомбург, — смотрите, все мое лицо и руки сплошь красные от этих насекомых.

— Здесь ничего нельзя поделать, придется потерпеть! — ответил Рамиро, — в другой раз будьте осторожнее и не подходите близко к кустам. Вы, Бенно, подите и приложите к вашим распухшим рукам холодные компрессы, через несколько минут они придут в нормальное состояние.

По окончании завтрака все стали готовиться в путь. Рамиро указал Бенно на самца гарпии, все еще кружившего над своим разоренным гнездом.

— Жаль беднягу! — сказал наездник, — надо его избавить от сердечной муки! — и проворно вскинул ружье. Раздался выстрел. В целом облаке перьев и пуха, как камень, упал на землю с простреленной грудью величавый орел, пораженный в самое сердце.

— Ну, вот и кончено! Рано или поздно смерть должна прийти ко всякому — так уж лучше разом!

VII
ЧЕРНАЯ ВОДА. — ПОДОЗРИТЕЛЬНЫЕ СЛЕДЫ. — ПАДЕНИЕ В ПРОПАСТЬ. — СПАСЕНИЕ. — В ИНДЕЙСКОЙ ДЕРЕВНЕ В САМОМ СЕРДЦЕ ЮЖНОЙ АМЕРИКИ. — ОТВАЖНЫЙ ВОЖАК МУЛОВ. — ДРУЖЕЛЮБНЫЙ ПРИЕМ. — ПЛЕННЫЙ КОРОЛЬ

Было пройдено уже более ста миль по горам и долинам, через реки и озера, по степям и лугам, где всадники почти совершенно скрывались в высокой траве, через дремучие леса, но нигде не было замечено и следа индейцев.

Местами, на трясинах и болотах, приходилось тащить за собой вьючных животных или сгружать часть поклажи, а на крутых склонах приходилось предоставлять животных самим себе, из-за чего часто за целый день им не удавалось пройти и одной мили.

При этом температура достигала более тридцати градусов, а ночью опускалась ниже трех градусов. Единственным указателем пути служил теперь компас, потому что и сами проводники никогда не проникали в глубь этих дебрей. Ни звери, ни птицы не пугались здесь многочисленного каравана и подпускали охотников очень близко к себе, доверчиво выбегая даже им навстречу.

Дойдя до широкого горного потока, быстро мчавшегося в глубине ущелья и пенившегося между больших камней, путешественники расположились пестрой толпой между кокосовыми пальмами и развесистыми деревьями, среди красивейших кустов с совершенно белыми листьями, украшенных пышными орхидеями, увитых, как и стволы деревьев, густыми гирляндами пунцовых, золотисто-желтых, фиолетовых цветов и фуксий пышных, как розы, с белыми чашечками и густыми кистями тычинок.

Некоторые из путешественников спустились, осторожно цепляясь за кусты, в ущелье и зачерпнули воды в кружки и котелки.

— Что это? Вода черна как чернила! — воскликнул Бенно, держа в руке жестяную кружку с водой.

— Верно ил или тина!

— О, нет! Это ведь горный поток. Смотрите, как быстро он несется, срываясь со скал: какой тут может быть ил или тина!

Попробовали вылить воду — на дне сосуда не осталось ни малейшего осадка.

— Посмотрим, будет ли Плутон пить эту воду!

Собака пила с жадностью. Невдалеке целая стая диких голубей тоже пила эту воду, пили и бесчисленные попугаи: и ара, и какаду, от крика которых стон стоял в воздухе.

— Все эти птицы пьют черную воду, и она, очевидно, не вредит им! — сказал доктор Шомбург, — почему бы и нам не попробовать?

Кто-то предложил пройти выше, к самому источнику, чтобы убедиться, такова ли вода и там. Многие согласились и стали взбираться все выше и выше. Здесь поток образовывал настоящий водопад, низвергаясь прямо в бездну с высоты небольшого скалистого плато. Скалы громоздились одна над другой. Тут не было уже и следа растительности, и птиц было мало, только одни горные орлы кружились над темными скалами, среди которых они свили гнезда.

Педрильо, ловко карабкаясь, добрался до самого источника и, зачерпнув в свою флягу воду, тут же попробовал ее.

— Пейте, друзья! — крикнул он, — вода чудесная — холодная как лед и вкусом ничуть не отличается от всякой другой ключевой воды, хотя она и черна как деготь!

— Находка! Важная находка! — крикнул вдруг Бенно, поднимая что-то с земли. Он вскарабкался еще немного выше и стал осматриваться кругом. Вдруг он увидел на земле тоненький ремень, унизанный мелкими раковинками и зубами каких-то зверей, вроде тех, какие носят дикари на руках, немного пониже плеча.

— Да, это действительно важная находка! — сказал Рамиро. — Браслет этот утерян, вероятно, недавно, иначе бы его источили муравьи. Видимо, где-нибудь поблизости есть туземцы! Не знаю, будет ли для нас безопасно разводить внизу костры?..

При этих словах всеми овладело какое-то жуткое чувство.

— Лучше не надо костров! — сказал кто-то.

— Но как же мы будем варить пищу? Как избавиться от москитов? Кроме того, нас восемьдесят вооруженных человек, чего нам бояться горстки нагих дикарей? — возразил Рамиро.

— Поищем лучше более открытого места, где бы мы могли видеть окрестности и заблаговременно заметить приближающуюся опасность, а то здесь, в кустах на краю обрыва, индейцы могут подобраться к нам совершенно незаметно.

— Это справедливо! — согласился доктор Шомбург.

Все забыли про черную воду, теперь умы всех были заняты ременным браслетом, переходившим из рук в руки.

Маленькая группа вернулась к остальным, и после краткого совещания решено было искать другого места для ночлега.

Караван снова двинулся в путь, медленно следуя вдоль края обрыва, вверх к тому месту, где Бенно нашел кожаный браслет. Поравнявшись с этим местом, все стали осторожно озираться по сторонам. Некоторые ежеминутно опасались увидеть появляющихся из-за скал дикарей, другие надеялись найти еще новые признаки их присутствия в этих местах.

— Вот и тропинка! — сказал кто-то, — смотрите, поломанные сучья, примятая трава, срубленные каким-то острым орудием молодые деревья, а там грубо высеченные в скале уступы! Ясно, что по гребню этих скал пролегает горная тропа.

Все молчали. Никто не возразил ни слова. Привычные мулы с трудом передвигали ноги, осторожно взбираясь в гору. Люди шли рядом, озираясь во все стороны, ожидая, что на них с минуты на минуту посыплется град отравленных стрел.

Рамиро и Педрильо шли впереди в качестве разведчиков.

— Есть ли тут где-нибудь мост через это ущелье?

— Вряд ли! — заметил Рамиро.

— Мост или переправа должны быть, я так полагаю, но смотрите, кругом целое нагромождение скал — настоящая каменная пустыня, и поток куда-то пропал! — проговорил Бенно.

— Может быть, он образует там, в глубине скал, скрытое от глаз озеро и здесь, в этом месте, бьет из-под земли. А вот и мост! — вдруг воскликнул Рамиро.

Длинной вереницей, извиваясь капризной лентой среди скал, медленно взбирался в гору караван. Рамиро и Педрильо стояли теперь на самой вершине скалистого гребня.

— Ну, вы там видите человеческое жилье? — спросил доктор Шомбург.

— Нет! Пропасть по ту и по другую сторону, а между ними узенький природный мост!

— Сумеем ли мы перебраться по нему?

— Да, поодиночке, а мулов мы с Педрильо беремся перевести.

— Но скажи нам, ради Бога, надежен ли, по крайней мере, этот мост? Не грозит он обрушиться под нами?

— О, сеньор доктор, — ответил Педрильо, — он стоит, быть может, с первых дней творенья! Мост надежен, но только он так узок, что пройти по нему не совсем безопасно, и кроме того, в одном месте есть щель.

— Ах! Только этого не доставало! — воскликнул доктор, — значит, тут надо будет прыгать!

— Нет, можно просто перешагнуть, только надо быть осторожным, вот и все!

— Боже мой, Боже мой! Что с нами будет? — воскликнул доктор.

Однако все завершилось вполне благополучно. Животные и люди перебрались на тот берег, только один доктор остался еще у моста, не решаясь вступить на него.

— Идите, мы поможем вам! — сказали Педрильо и Рамиро.

— Нет, у меня и теперь уже кружится голова, меня охватывает какой-то непреодолимый страх… я… не могу — не могу решиться!

— Послушайте, Педрильо пойдет впереди вас, вы положите ему обе руки на плечи и, зажмурив глаза, пойдете за ним, а я пойду за вами сзади, чтобы в любой момент в случае надобности помочь вам!

— Нет, вы не идите сзади, это будет только смущать меня, я ухвачусь покрепче за сеньора Педрильо.

— Хорошо!

И вот Педрильо твердым, ровным шагом пошел по узкому дугообразному мостику, повисшему над бездною пропасти и бешено пенившимся черным потоком. Доктор следовал за ним шаг в шаг. Казалось, все должно было окончиться благополучно. Но вот и трещина. Педрильо, перешагнув одной ногой и схватив доктора за обе руки, сказал:

— Ну, перешагните, и все кончено!

Доктор открыл глаза, хотел перешагнуть, но, увидев зияющую под ним бездну, сразу почувствовал страшное головокружение и, увлекая за собою Педрильо, точно камень, полетел в черную пенящуюся воду, кипевшую водоворотом между черных скал.

Ужасный, нечеловеческий крик огласил воздух. Все оставались неподвижны, точно окаменев от страха.

Что сталось с несчастными? Разбились ли они о скалы, или же, попав на глубокое место реки, чудом уцелели?

Прошло несколько мучительных секунд. Все затаили дыхание. Но вот, из пенящегося водоворота показалась чья-то рука, искавшая вокруг себя точку опоры. Это был страшный момент: несчастный искал спасения, просил помощи, и никто не мог помочь ему.

Одним прыжком Рамиро очутился на мосту.

— Веревки сюда! Веревки! — крикнул он не своим голосом. — Кто может надежно удержать их концы в своих руках?

Шесть человек туземцев-проводников взялись держать веревки. Накинув себе вокруг пояса три петли, Рамиро, не задумываясь ни на секунду, прыгнул в бездну. Собака громко залаяла.

С минуту его скрывали волны. Педрильо все еще искал рукою точки опоры, но уже как-то неуверенно, вероятно, он начинал ослабевать. Но вот Рамиро показался на поверхности. Очевидно, вода в этом месте была очень глубока, потому что он при всей своей ловкости и проворстве, при всем своем искусстве нырять и плавать, довольно долго оставался под водой.

Теперь Рамиро сориентировался и быстро поплыл к тому месту, где все еще виднелась рука Педрильо, и опять нырнул.

Около того места, где веревки спускались в воду, вздымался из пенистых волн черный обломок скалы, к нему, по-видимому, и направился Рамиро, плывя под водой. Прошло еще несколько мучительных минут — и вот вода заволновалась сильнее, а на поверхности появились головы Рамиро и Педрильо. Одним ловким прыжком первый очутился на скале, а Педрильо передал ему безжизненное тело доктора, которого они общими усилиями вытащили на сушу. Затем вскарабкался на скалу и Человек-Змея, по-видимому, несколько обессиленный, с окровавленным лбом и руками.

Все смотрели, что будет дальше. У каждого точно камень лежал на душе, и все не сводили глаз с трех человек, что находились там, на выступающей из водоворота вершине черной скалы.

— Все благополучно, друзья! — громко крикнул им снизу Педрильо. — Бога ради, смастерите живее веревочную лестницу, спуститесь вон на этот выступ скалы и укрепите на нем лестницу или держите ее все вместе!

Шико, один из индейцев-проводников, внимательно посмотрел вниз и сказал:

— Нет, здесь вам не взобраться даже и по веревочной лестнице!

— Не беспокойся об этом, Шико, это уж наше дело, ты же с товарищами делай только то, что я тебе говорю, да живее!

— Да, да, — подтвердил и Рамиро, — это уж наше дело, друзья!

Все усердно принялись за работу. В несколько минут из крепких канатов и толстых древесных сучьев сплетена была надежная веревочная лестница. Ловким прыжком очутился Шико на указанном выступе скалы, куда за ним последовали и Тренте, и Коста, и Антонио — все смелые, ловкие и сильные индейцы-проводники, а также и молодой Халлинг и Бенно.

Шико ловко сбросил вниз веревочную лестницу, которую не менее ловко, почти на лету, поймал Педрильо. Рамиро между тем поднял одной рукой все еще бесчувственного доктора, взвалил его себе на спину таким образом, чтобы голова его свешивалась ему на плечо, и, придерживая свою тяжелую ношу одной рукой, стал осторожно взбираться, цепляясь другой за ступеньки лестницы. Следом за ним, шаг в шаг, поддерживая плечом тяжесть тела доктора, следовал Педрильо. Местами выступы скал совершенно преграждали путь. В таких местах Рамиро, держась зубами за веревочную лестницу, осторожно отстранялся от препятствий, отводя лестницу немного левей или правей. Малейшего неловкого движения, малейшей неосторожности было достаточно, чтобы заставить всех троих полететь в бездну Лицо Педрильо становилось все бледней и бледней, кровь текла по его лицу, и когда он наконец ступил на твердую почву, невольный вздох облегчения вырвался из его груди. Трудная, почти непосильная для человека задача была исполнена — у него хватило силы довести дело до благополучного конца.

Всего две-три минуты отдыха, и силы вернутся к нему, но сейчас подъем вконец истощил их.

Громкие крики радости и неописуемого восторга огласили воздух. Никто не думал уже о диких туземцах, о подозрительной находке Бенно, все приветствовали отважных спасателей, все в один голос дивились их смелому, самоотверженному поступку, все наперебой спешили пожать им руки, выразить им свое чувство благодарности, уважения и удивления.

Доктора положили на траву так, чтобы он был обращен лицом в сторону от обрыва. Халлинг хлопотал над ним, стараясь привести его в чувство. Вскоре старания его увенчались успехом. Шомбург открыл глаза, к нему вернулось сознание, и первые тихо произнесенные им слова были:

— Мост!.. Мост! Где он, этот мост?

— Не беспокойтесь, доктор, мы уже переправились через мост!

— Но мне казалось, что я сорвался с него и упал в воду…

Тогда ему вкратце рассказали о случившемся. Доктор Шомбург благодарил своих спасителей в самых трогательных выражениях, горячо пожимал им руки, жалел, что из-за него они подвергали опасности свою собственную жизнь. Словом, произошла самая умилительная сцена.

Вдруг Плутон принялся злобно лаять. Бенно взглянул по направлению, куда кинулась с лаем собака, и невольный крик ужаса сорвался у него с губ:

— Индейцы! — воскликнул он, — это индейцы!

Все взоры обратились в ту сторону. Действительно, на некотором расстоянии от широколиственных кустов стояло человек шесть или восемь диких индейцев, разукрашенных пестрой и яркой татуировкой, и в немом удивлении смотрели на путешественников, видимо, недоумевая. Но когда они заметили, что привлекли к себе внимание путешественников, то моментально скрылись куда-то, исчезли совершенно бесследно.

— Они видели нас! — сказал кто-то, — и вероятно вернутся сюда со значительным подкреплением!

— Да, но неизвестно, с какими намерениями — враждебными или дружественными!

— Во всяком случае, следует хватать быка за рога, — сказал Рамиро, — или, если хотите, волка за хвост! — Надо идти прямо в их деревню. Пробраться незамеченными нам все равно не удастся, так уж лучше самим идти навстречу неизбежному, будь что будет!

Все признали разумность этого совета и прежде чем успели хорошенько обсудить его, караван стал готовиться в путь.

Доктор мог уже сидеть в седле, и караван вскоре двинулся вперед. Двое проводников и двое приятелей в качестве проводников несколько опередили отряд, внимательно изучая окрестность. После нескольких часов пути, вправо от тропы, открылась красивая лесная полянка, украшенная группами величественных пальм и превосходных смоковниц, между которыми змеился, извиваясь, светлый лесной ручей, привольно паслись на берегу козы, а за чащей банановых кустов вились тонкие струйки дыма.

— Господа, деревня лежит прямо на нашем пути, и миновать ее или обойти нет никакой возможности, к тому же нас уже заметили! — объявил Рамиро.

Через дорогу большими шагами перебежал индеец и исчез в чаще кустов. Следом за ним бегом, точно спасаясь от напасти, промелькнули еще и другие мужские фигуры, а также женщины и ребятишки. Затем все стихло. Даже и собаки, подобно хозяевам, то появлялись на мгновение, то снова исчезали.

Друзья на минуту смутились. Никто не мог предвидеть, что будет дальше. Но вот перед ними, точно из-под земли, выросли три рослых парня, выкрашенных в темно-красный цвет, с белыми поперечными полосами на животе и на груди. В ушах у них торчали ярко-желтые перья, на голове красовалась повязка в виде короны из таких же перьев, на руках и ногах этих рослых, красиво сложенных людей красовались браслеты из просверленных камней, когтей, зубов и мелких костей птиц и животных.

Ничего сколько-нибудь похожего на оружие при них не было.

— Это послы! — решил Халлинг.

— Слушайте, сеньоры, — сказал Тренте, один из проводников, — эти дикари едят человеческое мясо. Прабабка моя сама едала с ними павших в бою неприятелей.

— Что же из того, пусть едят, если им это нравится, я-то, во всяком случае, не так легко им дамся на жаркое — нас здесь восемьдесят человек и все прекрасно вооружены. Что может сделать против нас жалкая горсть дикарей?! — сказал Рамиро. — Идемте дальше, а то они, пожалуй, подумают, что мы их испугались!

— Меня оставьте пока здесь, — сказал доктор Шомбург, — я отдохну немного. Кажется, я схватил сильную лихорадку.

И сойдя с мула, он опустился на траву, прислонясь спиной к стволу дерева. Он был бледен, как полотно, и во всей его позе проглядывало крайнее утомление и слабость.

— Тем более нам следует спешить, чтобы найти надежный приют для нашего больного, — сказал Рамиро, — господа, кто идет со мной в их деревню? — добавил он, приглашая желающих.

Едва успели путешественники сделать несколько шагов, как к ним навстречу выступило несколько человек туземцев и жестами дали им понять, что они могут идти до этого места, но ни шагу дальше.

— Тренте! — крикнул Рамиро, — поди сюда, может быть, ты от своей бабушки научился понимать их наречие и сумеешь побеседовать с ними.

Но Тренте забрался в самый хвост каравана и притаился за вьючными мулами. Он дрожал всем телом: вид этих долговязых размалеванных парней леденил кровь в его жилах. В этот момент около сотни туземцев, мужчин, женщин и детей в мехах лисиц, в змеиных шкурах, с головой кошки или собаки в виде головного убора, с громкими криками, приплясывая, подскакивая, присвистывая, бежало, что было мочи, точно спасаясь бегством от какой-то беды, по лесной полянке навстречу путешественникам. Все они были пестро изукрашены лисьими хвостами, крыльями пестрых попугаев, мехами и шкурами разных животных.

Все они потрясали в воздухе руками, раскрашенными бряцающими браслетами из когтей, костей и камней. Такие же браслеты были у них и на ногах, которыми они беспрерывно выделывали самые невозможные движения. Ожерелья на шее тоже бряцали и гремели, в общем получался страшный шум, служивший как бы аккомпанементом к душераздирающему крику, визгу и гаму, которым дикари приветствовали белых. Дети ревели и плакали, собаки лаяли, женщины вопили и кричали, мужчины орали.

— Тренте! Тренте! Где ты? Скажи нам, чего от нас хотят эти люди?

Из-за спин других путешественников показалось теперь уже веселое и довольное лицо Тренте.

— Они говорят, что они наши братья и друзья и обещают нам большой горшок минго!

— А, так ты понимаешь, что они говорят! Что это за минго?

— Минго, это очень вкусная вещь — это водка!

— Прекрасно! Но когда же они перестанут орать?

— Когда и вы, со своей стороны, пообещаете им что-нибудь подобное!

— Что же нам сказать им?

— Говорите все, что хотите, это безразлично, только говорите побольше и погромче и на каком хотите языке!

Путешественники принялись болтать, кто по-немецки, кто по-испански всякий вздор.

Шум и гам стоял такой, что чирикавшие, кричавшие и щебетавшие повсюду птицы мгновенно разлетелись и смолкли, даже свиньи и козы сбежали от этого крика. Минут десять длился этот невероятный гам, затем смолкли эти дикие звуки и крики: все окончательно выбились из сил, и разряженные дикари тем же шагом, похожим на бег, поспешили вернуться в свою деревню.

— Ну, теперь и нам, пожалуй, можно войти в их селение! — сказал кто-то.

— Нет, нам следует ожидать приглашения по всей форме.

— Смотрите, вон идет хромая старуха, вся выкрашенная желтой краской, почти совсем нагая, а нос замазан черным и руки тоже все черные!

— Как безобразно! Как отвратительно! — воскликнул Бенно. — Смотрите, она собирается говорить, какой у нее важный, торжественный вид!

Старуха подняла свою тощую руку и широким жестом указала на юг, бормоча какие-то слова, затем на север, на восток и на запад и, наконец, приложила обе руки к своей впалой иссохшей груди.

— Понимаю! Понимаю! — закивал головою Рамиро, — ты хочешь сказать, что тебе и твоему народу принадлежит весь мир и все, что мы видим, ваше владение, а сама ты, конечно, колдунья этого славного и могущественного племени?

— Ну да, ну да! — поддакивал, кивая головою, Тренте. Затем старуха произнесла с особенной торжественностью еще несколько странных слов, что означало:

— Чужестранцы, добро пожаловать! Вы можете вступить в нашу альдеа [деревня]!

Теперь Тренте с величайшей готовностью перевел слова колдуньи и благодарность белых, выраженную в самых лестных словах.

После этого весь караван смог в полном составе свободно вступить в деревню, состоявшую из хижин, похожих на пчелиные ульи, раскиданных посреди засеянных и засаженных садиков и огородов. С первого взгляда вид производил приятное и отрадное впечатление. Не только наружные стены хижин, но даже и деревья, и кусты в садиках были пестро разукрашены самыми разнообразными предметами. Очевидно, этот народец питал особое пристрастие ко всякого рода украшениям.

На концах скрещивавшихся вверху балок, поддерживающих крышу, повсюду красовалась пестрая диадема из крыльев разноперых попугаев. Стены хижин были увешаны венками и гирляндами из пестро раскрашенной соломы и стружек, образуя различные фигуры, а изукрашенные перьями стрелы, воткнутые целыми пучками в эти фигуры, дополняли внешнее убранство хижин.

У входа почти каждой хижины видны были какие-то странные фигуры, такие же фигуры виднелись и внутри хижин, вдоль стен и даже спускались с потолка и висели в воздухе.

— Это какие-то человеческие фигуры, сделанные из соломы, или же гигантские изображения каких-то невидимых птиц! — сказал один из путешественников.

В это время к ним приблизился рослый туземец, весь, с ног до головы, выкрашенный в черный цвет, с ярко-зелеными полосами поперек живота.

— Это какой-нибудь придворный чин, явившийся приветствовать нас от имени своего короля и повелителя!

Приблизившись к ним, черномазый туземец с приветливой улыбкой указал им рукой на большую, особенно богато разукрашенную хижину и при этом добавил, что она предназначена для них.

— Тренте, переведи ему, что мы очень благодарим, — сказал Рамиро, — и спроси его, не вождь ли он этого народа? Скажи, что мы имеем для него кое-какие подарочки!

Тренте перевел.

Туземец отрицательно покачал головой.

— Нет, чужестранцы, — отвечал он, — я не вождь и не предводитель моего народа, благородный и доблестный Тенцилей сидит в своей хижине и горюет.

Рамиро, как искусный и опытный актер, тотчас же придал страдальческое выражение своему лицу.

— Это меня очень печалит, уж не болен ли мой могущественный покровитель, храбрый Тенцилей?

— Нет, чужестранец, храбрый Тенцилей здоров!

— Не оплакивает ли он утраты какого-нибудь дорогого и близкого его сердцу лица?

— Нет, все не то!

— Но нельзя ли узнать, в чем кроется причина его скорби?

— Нет, чужестранец, это страшная тайна, из-за которой, быть может, весь мир со всеми людьми и животными должен будет погибнуть в пламени.

— О, это было бы ужасно! Но скажи нам, можно ли нам будет посетить доблестного Тенцилея в его жилище?

Туземец отрицательно покачал головой.

— Вы должны дождаться, когда наш вождь позовет вас к себе, но что вы можете сделать теперь же, так это сделать Обии обещанный подарок.

— А Обия это ты сам, конечно?

— Да, — и вот эту вещицу я очень желал бы получить в дар!

— Часы? К сожалению, это невозможно, но вот эта ясная оловянная ложка тоже очень недурна, не желаешь ли получить ее, приятель Обия?

Полосатый туземец с видимым удовольствием взял из рук Рамиро оловянную ложку и тут же ловко воткнул ее торчком в свою замысловатую прическу, широким концом вверх.

Затем он огляделся кругом с самодовольным видом и вдруг бросился бежать со всех ног по направлению к хижинам.

Тем временем некоторые из путешественников уже успели побывать в хижине, пролезая в нее на четвереньках.

— Какая там ужасная жара и духота, — заявил Бенно, — и всяких насекомых немало, а свет падает сверху через щели в крыше.

— А с потолка спускаются громадные заколдованные птицы! — сказал таинственно Михаил.

— Да, действительно, там в хижине, целое общество кукол в натуральную величину, и все они подвешены на длинных нитях, иные изображают людей, другие различных животных и птиц, все они сделаны из соломы, листьев и травы. Особенно хороши зеленые ящерицы из травы, с маленькими, превосходно сделанными ножками.

— Надо взглянуть, что с доктором, — сказал Рамиро, — будем надеяться, что он не серьезно захворал.

Между тем женщины, сбросив с себя звериные маски, давно хлопотали у огня, готовя пищу, и теперь спешили со всех сторон с каким-то горячим пенящимся напитком и особого рода печеньями из маниока, которыми они щедро угощали путешественников, наделяя их еще сверх того громадным количеством фрутта-де-лобэ: диких яблок, росших повсеместно в большом изобилии.

Педрильо позаботился подвесить гамак в тени двух громадных деревьев и перенес туда больного. Рамиро нашел доктора сильно изменившимся и ослабевшим. Он спал, тяжело дыша, и тревожно метался из стороны в сторону.

Покачав головою, содержатель цирка в раздумье отошел от больного. Если бы здесь, среди дремучего леса, да вдруг появилась злокачественная лихорадка, дело было бы плохо!

Тем временем там, на лужайке, все остальные сидели уже за трапезой. Хваленый минго в хорошеньких деревянных лоточках переходил от одного к другому. Сочное мясо жареной молодой козы распространяло приятный запах и уничтожалось гостями с неменьшим усердием и аппетитом, чем особое рагу из рыбы с прекрасным белым печеньем, напоминавшим хлеб.

Рамиро подошел и присел вместе с другими, но на душе у него было далеко не весело.

— Эти дикари, по-видимому, вовсе не бедны, — заметил Педрильо, — у них громадные запасы всякой снеди!

— Да, но все они как будто чем-то удручены, все как будто чего-то боятся, чего-то опасаются, — заметил Рамиро.

— Это правда!

В это время старая колдунья, вертевшаяся все время около яств, потащила куда-то по весьма почтенной порции всего предлагаемого гостям.

Михаил последовал было за ней, но она, обернувшись, погрозила ему кулаком.

— Грози, грози, — сказал Михаил, — а я уже побывал там!

— И что же ты там видел, в том углу за пологом? — спросили его сразу несколько голосов.

— Там стоит стол, на который старуха и кладет унесенное отсюда кушанье. Целые тучи летучих муравьев пожирают все это, а их в свою очередь поедает какое-то животное в блестящей броне и с остренькой мордочкой!

— Это броненосец! — сказал Халлинг, — если так, то тут поблизости должны быть постройки термитов.

— Право, эти фрутта-де-лобэ — настоящая манна небесная, — сказал кто-то, — я съедаю уже десятую штуку и теперь только чувствую, что у меня развивается аппетит!

— Да, здесь природа, кажется, дает людям все, чего они только могут желать, им остается только срывать и есть.

Поев досыта, путешественники длинной вереницей прошлись по деревне, наблюдая мирные занятия туземцев и их быт. Почти перед каждою хижиной был разведен небольшой плодовый сад, и маленький участок земли был засеян таро, маисом, маниоком и бобами. Перед хижинами играли и резвились совершенно нагие ребятишки, а старые и молодые женщины, сидя в своих садиках, ревностно отгоняли от своих посевов и посадок назойливых многочисленных птиц, готовых ежеминутно обрушиться на них целой тучей. Женщины или лепили горшки и кувшины из горшечной глины, или же плели из коры, стружек и соломы корзинки, матики и тому подобные вещи, имея постоянно у себя под рукой громадную деревянную трещотку, которую они быстро и ловко приводили в движение, как только на ближайших деревьях показывались дерзкие пернатые мародеры.

Среди крикливых пестрых попугаев, цепляясь, перепрыгивая и вечно ссорясь с ними, толпились бесчисленные маленькие черненькие обезьянки. Они отчаянно дрались из-за плодов фрутта-де-лобэ, отнимая их друг у друга, воровали молодые плоды, проворно и ловко шелушили зрелый маис, приводя в отчаяние бедных женщин, гонявшихся за ними с колотушками, оставляя на скамьях свои недоделанные глиняные сосуды, которые они украшали замысловатыми причудливыми рисунками с помощью острого камня и заостренных деревянных палочек.

Очевидно, эти дикари не были еще знакомы с металлическими орудиями и как будто еще принадлежали к каменному веку. Тут же, возле неоконченной гончарной работы или плетенья, лежали в маленьких плетеных корзиночках кисти из древесных волокон и краски.

Любезные, приветливые улыбки темнокожих туземок как бы поощряли молодых путешественников все разглядывать и осматривать их изделия, почти все женщины охотно все показывали и объясняли, как умели.

Проходя мимо старой колдуньи, все еще занятой варкой пенящегося напитка, Тренте попросил ее дать хлебнуть немного этого вкусного напитка.

Старуха отрицательно покачала головой.

— Он еще ядовит, — промолвила она, — тебе придется подождать, пока не выварится вся пена. Сырой плод маниока так ядовит, сын мой, что если ты покушаешь его, то тотчас же умрешь!

Говоря это, она продолжала усердно снимать пену с кипящего напитка.

— Здесь не ходите! Здесь нельзя! — окликнула старуха тех молодых людей, которые намеревались пройти по узкому проулку между хижин.

— А почему нельзя, бабушка? — спросил Бенно.

— Потому что этот проулок ведет к хижине вождя, только слуги его смеют приблизиться к нему и никто более.

— Что такое с вашим вождем? — спросил Бенно через Тренте. — Почему он так скрывается от всех?

— Несчастье! Великое несчастье грозит нам! — таинственно прошептала она. — Огонь истребит хижины наши и мужей, и женщин, и детей!

— Но скажи, бабушка, — осведомился Халлинг, — откуда же возьмется этот неумолимый огонь?

Старуха, точно заклиная, подняла обе руки кверху и сказала:

— Он спустится из облаков и вырвется из-под земли.

— Что она подразумевает под этим? Неужели какое-нибудь вулканическое извержение? Но как могут эти дикари заранее знать об этом? — рассуждал Халлинг. — Скажи нам, бабушка, когда это должно случиться?

— Этого нельзя знать! — отвечала она.

— И все это должно произойти из-за Тенцилея?

— Да, все из-за него! Правда, у него есть еще несколько добрых, надежных друзей, но что из того? Он останется в своей хижине и не выйдет больше из нее, и никто не ходит к нему. Он все равно, что мертв!

— Скажи нам, бабушка, — стал опять просить Халлинг, — не содержится ли ваш славный вождь в заключении там, в этой хижине? Уж не изгнали ли вы его из вашей деревни?

— Да, да, он в заключении, он пленник, но убить его нельзя, потому что Обия, Непорра и Баррудо — его друзья и стоят за него, а Непорра могущественный колдун, и может по желанию навлечь самые страшные несчастия на все наше племя. Вот потому-то Тенцилей жив, увы! Все еще жив! Ну, а теперь пейте, друзья! Это минго мы варили для вас. Поля наши изобилуют маниоком, а кленовый сок льется у нас рекой, пейте, чужеземцы, и будьте уверены, что мы охотно угощаем вас!

Тренте поспешно перевел слова старухи и с жадностью стал тянуть вкусный ароматный и крепкий напиток, тогда как белые умеренно пили его маленькими глотками из красивых бамбуковых чашечек. Ничего более им не удалось узнать о вожде Тенцилее и его таинственной истории.

— Дворцовый заговор в глухих дебрях девственного леса, — сказал, усмехнувшись, Рамиро, — право, это ужасно любопытно!

Теперь все маленькое общество вернулось на полянку. Здесь их глазам представилось удивительное зрелище: их мулы спокойно растянулись на мягкой траве, лениво пощипывая ее вокруг себя, а у них на спинах толпились с оживленным квохтаньем сотни кур, суетясь и усердно работая в качестве санитаров. Эти пернатые самаритяне с видимым наслаждением вырывали и склевывали клещей, впившихся в тело бедных мулов, которые с чувством благодарности предоставляли этим домашним птицам хозяйничать у себя на спинах. Освоившиеся с присутствием новых гостей собаки дикарей, подходя, зализывали ранки, оставшиеся после клещей, и таким образом довершали дело кур.

Солнце начинало уже садиться, тени деревьев ложились далеко на полянку. Друзья сложили всю свою кладь и все свои пожитки в отведенную для них хижину, в которой теперь было уже совершенно темно.

По приказанию одного из туземцев, маленький мальчуган притащил длинную палку из крепкого дерева, кусок древесной коры и немного легких сухих стружек. Кроме того, он принес два толстых узелочка, связанные между собою и обернутые какими-то растительными волокнами.

Тогда туземец положил кору на землю, воткнул в нее палку и принялся старательно крутить последнюю между ладонями рук. Спустя несколько секунд, дикарь ловко поймал концом сухой стружки вылетевшую искру и поджег стружкой сухую лучинку. Затем он достал из узла черный воск диких лесных пчел, скатанный наподобие свечей с фитильком в середине, которые тотчас же зажег. Вся внутренность хижины осветилась ровным приятным светом.

— Ах, как здесь мило и красиво! — воскликнул Бенно, — целая выставка изящных вещиц из коры, соломы, стружек, сушеных трав, бамбука и глины. И все это служит украшением для стен, а вместе с тем и для повседневных потребностей этих людей. Смотрите, вон люлька, изукрашенная красивой резьбой. Я видел сегодня, как матери надевают эти люльки за плечи, словно короб, и ставят в них своих туго спеленутых младенцев.

Между тем индеец, услуживавший нашим друзьям, доставив им освещение, тихонько дотронулся до руки Рамиро и заглянул ему в лицо. Казалось, он просил у него чего-то, затем, бормоча какие-то слова, указал рукой на свою прическу.

— Ах, — догадался Рамиро, — и тебе, приятель, понадобилась оловянная ложка! Ну, что же, если уж царедворец украсил себя такою ложкой, то почему же и человеку из народа не удостоиться такой же чести?

Халлинг раскрыл свой дорожный несессер и достал из него другую оловянную ложку.

— На, получи и иди к месту заключения бедного затворника и покажись там с этим новым орденом, которого удостоился и ты!

Индеец громко вскрикнул от радости и, схватив блестящую оловянную ложку обеими руками и, держа ее высоко над головой, выбежал как безумный из хижины.

— Смотрите, он не бежит, а пляшет! — сказал кто-то.

Действительно, счастливец кружился, подпрыгивал и приседал на ходу, не переставая размахивать ложкой у себя над головой.

— Пожалуй, нам придется наделить всех этих дикарей ложками, так что нам нашего запаса, чего доброго, и не хватит.

— Как красиво убранство стен, — сказал Бенно, — заметили вы, что все свободные от украшения места заполнены початками кукурузы! А вот и сиденья! — и он указал на низенькие скамеечки, украшенные резьбой.

— Да, все это красиво, но провести хоть одну ночь в этой духоте просто невозможно для человека не привычного! — заметил сеньор Рамиро.

— И я того же мнения. Пойдемте поохотиться на броненосцев, господа. Кроме того, нам нельзя же всецело оставаться на иждивении туземцев, ведь нас восемьдесят человек, и нашему больному необходимо иметь завтра суп и жаркое из свежего мяса.

— Да, да, — послышалось со всех сторон, и маленькое общество отправилось на поиски дичи. На этот раз охотниками были Халлинг, Бенно, три цирковых наездника, Тренте, в качестве переводчика, и еще несколько перуанцев.

VIII
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ КОЛДУНА. — ‘DIOS TE DE!’ — ПОЙМАН ЗА ХВОСТ. — ХРОМОНОГИЙ ЧЕРТ. — СБОР ЯИЦ. — КАК СТАТЬ КОЛДУНОМ

У хижины, в которой была сложена вся кладь и все вещи путешественников, дежурил поочередно кто-нибудь из каравана. Больной также был оставлен под надежным присмотром. Луна светила ясно, заливая окрестность мягким серебристым светом. Настроение туземцев было, по-видимому, самое миролюбивое, и сами они казались такими чистосердечными, такими безобидными, как дети.

— Ты, Михаил, укажешь нам дорогу к жертвеннику? — сказал Рамиро.

— Это дальше, вправо, неподалеку от хижины пленного вождя.

— Прекрасно, может быть, нам удастся увидеть его: интересно узнать, какое преступление он мог совершить здесь, среди этого народа, не имеющего ни законов, ни храмов.

— Быть может, какие-нибудь личные счеты — месть, убийство или честолюбивые замыслы!

— Одно несомненно, что среди этого племени нет другого человека, мечтающего стать вождем вместо Тенцилея, — сказал Тренте, — это я успел уже разведать. Вот там, внизу, виднеется строение, это, вероятно, и есть жилище короля.

— А как вы полагаете, — спросил кто-то, — следует ли нам приближаться к нему? Не рискуем ли мы при этом головой?

— Не думаю, у короля всего трое друзей и один из них — наш приятель и доброжелатель Обия, чего же бояться?

Охотники двинулись дальше. Дорога здесь постепенно все более и более сужалась и вместе с тем становилась все живописнее и разнообразнее. По обе стороны возвышались великолепные деревья: пальмы, пробковые деревья, бананы, деревья какао и кофе и чудные гроздья пурпурных фуксий. Листья одних были широкие, блестящие, точно залиты кроваво-красным лаком, другие казались снежно-белыми, иные серебристыми или стальными, иные покрыты нежным пушком, а между ними изумрудно-зеленая и темно-зеленая листва других растений, — и всюду целые гирлянды пестрых цветов, перевитых причудливыми цепкими лианами, среди которых искрились светящиеся червячки и жучки.

Громадные деревья сплелись ветвями над кровлей хижины вождя. Внизу царил полнейший мрак: быть может, царственный узник спал и грезил о своем былом величии и славе.

— Мы проберемся здесь с левой стороны, — сказал Рамиро, — а то, пожалуй, эти дикари не похвалят нас.

Едва успел он проговорить эти слова, как в хижине послышался легкий шум. Охотники мигом все попрятались, кто куда. Из хижины вышел человек. С первого взгляда он казался воплощением духа зла: выкрашенный с ног до головы огненно-красной краской, совершенно нагой, с замысловатой высокой прической выкрашенных в тот же цвет волос с вплетенными в них лисьими хвостами, которые, переплетаясь, спускались длинной, волочащейся по земле мантией. Дополнением этого странного наряда служил высокий посох, или жезл, производивший при малейшем движении странный, своеобразный шум: весь он сверху донизу был увешан скелетами мелких животных, птиц, рыб, лягушек, ящериц и даже змей.

Всем сразу стало ясно, что это страшный колдун Непорра. Кроме жезла в руках он нес корзиночку с чем-то черноватым и свернутый гамак.

Колдун внимательно окинул испытующим взглядом всю местность и произнес несколько слов.

— Он окликает, нет ли здесь кого-нибудь из людей.

Все было тихо. Непорра снова стал говорить, и в голосе его слышались какие-то угрожающие ноты. Тренте дрожал, как лист. Между тем колдун перекинул через руку свой шлейф из лисьих хвостов и прошел в глубь леса как раз мимо того места, где притаились охотники. Здесь он подыскал подходящее место и, повесив гамак, вернулся тем же путем обратно в хижину изгнанника.

Спустя немного, из хижины высунулась голова человека: темные как уголь, горящие глаза быстро окинули всю местность, еще мгновение — и на освещенной луной площадке появился сам Тенцилей. Это был рослый, чрезвычайно красиво сложенный мужчина, еще молодой и весьма привлекательный. На всем его стройном красивом теле не замечалось ни малейшего следа татуировки, так ужасно безобразившей всех остальных его соплеменников. Лицо его носило следы тревоги и опасения: он как будто не решался идти один и поджидал кого-то. Вышел Непорра, и тогда оба направились в лес к тому месту, где висел гамак.

Охотникам отлично было видно это место и все, что там происходило.

Тенцилей лег в гамак и оставался неподвижным. Непорра приступил к приготовлениям, предшествующим колдовству: соорудил на скорую руку маленький жертвенник, затем принес из хижины блюдо с маленькими кусочками сырого мяса, причем четыре кусочка разложил по одному на каждый из четырех углов жертвенника.

— Это — сердца, сердца животных! — пояснил Тренте.

Затем Непорра положил на жертвенник три розы, три цветка мирты, три голубых колокольчика. После этого колдун развел огонь, тотчас же охвативший и сам жертвенный столик, и все, что на нем было.

Сам колдун между тем начал исполнять какой-то мистический танец: он медленно кружился вокруг гамака, в котором покоился опальный король, издавая при этом тихие, своеобразные звуки, похожие на воркование дикой голубки. Но чем ярче разгорался огонь, тем быстрее становились его движения, тем громче и неприятнее издаваемые им звуки. То они походили на свист, то напоминали удары клюва дятла, долбящего дерево в лесу, то звучали как отдаленный собачий лай, то вырывались каким-то горьким воплем, воплем измученной человеческой души.

Все быстрей и быстрей становились движения колдуна. Его длинная мантия из лисьих хвостов то обвивалась вокруг его тела, то описывала причудливые линии в воздухе, то извивалась по земле.

Вдруг Непорра захватил из корзиночки щепотку чего-то и всыпал ее в жертвенный огонь.

Послышался треск и шипение, затем появилось белое облачко дыма, и кругом разнеслось дурманящее, но приятное благоухание.

Непорра извивался и изгибался во все стороны, скакал, прыгал, полз и извивался, как змея в траве, и при этом мяукал, как кошка, ревел, как разозленная обезьяна, кричал, как сокол, кидающийся на добычу.

— Нельзя не сознаться, что это отвратительное кривлянье производит жуткое впечатление, — сказал Бенно, — что удивительного, если бедные дикари позволяют этим фиглярам делать с собой что угодно. Однако он уже утомился и охрип, значит, скоро и конец представлению.

Напрягая последние силы, колдун стал выть и завывать на все голоса. Вой этот производил странное впечатление. Почти изнемогая, бросил он в умирающее уже пламя жертвенного костра остатки того благоухающего порошка, и слабые бледные струйки стали медленно взвиваться вверх. На губах колдуна показалась пена, казалось, он был уже совершенно не в себе, а король в своем гамаке лежал все так же неподвижно, точно каменное изваяние.

Наконец Непорра вскинул кверху руки, последний слабеющий гортанный звук вырвался из его уст, и дикарь грузно упал на землю, точно сраженный внезапной смертью. Последние слабые искорки пробежали по умирающему костру, и затем все погрузилось во мрак.

— Представление кончилось! — прошептал Бенно.

— Да, но нам следует выждать, пока мы не узнаем, что сталось с Тенцилеем и этим кудесником, и только тогда можно будет ускользнуть отсюда!

В этот момент у хижины послышался легкий шум. Глаза всех обратились в ту сторону. Кто-то вышел оттуда. То был Обия с оловянной ложкой в волосах и еще другой, без сомнения, Баррудо, третий верный друг низвергнутого вождя. Оба они осторожно и осмотрительно пробрались к тому месту, где находился в гамаке их король. Когда эти два верных рыцаря подошли и встали по правую и по левую сторону от короля, он вдруг ожил и ловким движением очутился на земле. С тревогой опросив Обию и получив от него отрицательные ответы, он быстрым, смелым шагом пошел в сопровождении своих двух друзей к хижине. Непорра же оставался по-прежнему неподвижен, как мертвый.

— Ну, скоро и этот хитрый парень уберется восвояси, — сказал Рамиро, — долго он здесь один впотьмах не останется!

И действительно, вскоре странный шум скелетов, ударявшихся друг о друга, возвестил нашим друзьям, что колдун поднимается.

Тяжелой, усталой походкой прошел он мимо них и поплелся в деревню, уверенный, что там уже никого не встретит. Ведь эти простодушные люди, издали слышавшие и рев, и крики, и все эти дикие звуки, наверное, запрятались, как можно дальше, в свои хижины и притаились там, дрожа и замирая от ужаса. Им известно, что в эту пору повсюду бродят черти, вызванные из пекла колдуном, и они знают, как обходятся эти черти с людьми, попадающими в их лапы: они выворачивают им руки и ноги, свертывают шею, сворачивают лицо на затылок, а затем оставляют умирающими на краю дороги. Конечно, никто из них никогда не видал этих несчастных жертв, но все они твердо верят этому, как верили их отцы и деды.

— Ну, господа, скорее в путь! Надо стряхнуть это тяжелое оцепенение! Хочется вздохнуть полной грудью, охота и движение лучше всего сумеют загладить эти тяжелые впечатления! — сказал Рамиро. — Ну, Михаил, где же тут этот жертвенный стол с яствами?

— Немного подальше, там — у реки!

Приходилось с трудом пробираться между деревьями, росшими близко-близко друг к другу, и кроме того опутанными почти непроницаемой сетью лиан, среди которых красовались высокие нежные папоротники. Сотни и тысячи пестрых колибри, голубых мушек и жучков, светящихся мух и червяков населяли эту чащу, и всюду из зелени выглядывали цветы незабудки величиною каждая с василек.

— Какие странные наросты на этом стволе! — сказал Бенно, указывая на совершенно мертвое дерево.

Халлинг достал из кармана небольшой стальной молоточек и ударил им по одному из таких шарообразных наростов.

— Это постройки термитов, — сказал он, — и притом очень древние, их можно разрушить только острым топором и то не без труда. Смотрите, вот это их скрытый ход, он проходит, извиваясь, по всему дереву и ведет к каждому отдельному гнезду. Внутри весь ствол этого дерева представляет собой тоненькие трубообразные ходы. Если бы это дерево стояло одиноко на открытом месте, его бы давно разбила первая буря.

— Смотрите, вот еще такое дерево, а вон там — еще и еще!

— Да, все они соединены между собой подземными ходами и все давно уже во власти термитов. А вот и броненосец! Слышите этот тихий, чуть слышный протяжный свист? Это он и есть!

В траве промелькнуло блестящее чешуйчатое животное и, поводя острой мордочкой, остановилось, как бы высматривая, не грозит ли ему опасность. Не успели наши охотники вскинуть ружья, как животное скрылось. Оно ушло под землю.

Медленной трусцой приближался броненосец — не слишком большое, красиво окрашенное животное со множеством щитков на спине и остроконечной мордой, из которой высовывался наружу длинный тонкий язычок. Целое облако москитов окружало его, так как ничем не защищенная нижняя часть его тела была вполне доступна для них.

Халлинг поторопился и выстрелил в него, но пуля только скользнула по твердым щиткам животного, не причинив последнему никакого вреда.

— Нет, мы это дело иначе устроим, — сказал Рамиро, — туземцы, охотясь на этих животных, делают вот как!

Он потопал ногой по земле.

— Видите, здесь бесчисленные норы этих броненосцев. Можно ожидать, что с минуты на минуту появится другое такое тупоумное животное. Становитесь же все тесным кружком позади деревьев, не пробуйте стрелять. Тот, к кому ближе всех окажется животное, пусть схватит его за хвост, а затем уж ничего не стоит его добить.

— Для чего собственно их убивают?

— Чтобы избавиться от его соседства, так как повсюду, где только заведутся эти животные, легко можно переломать себе ноги из-за глубоких ям, которые они вырывают под землей.

— Но, однако, тише, господа: как ни глуп броненосец, но слух у него прекрасный!

Все смолкли. Вдруг откуда-то из глубины леса послышался громкий, отчетливый крик какой-то, вероятно, крупной птицы. Ей отозвалась другая, третья, и все они издавали один и тот же сильный чистый звук, хотя и на разные голоса. Охотники прислушались к этим звукам. Рамиро и Педрильо переглянулись, и первый из них чуть слышно прошептал: ‘Dios te de!’ (дай тебе Бог).

— Да, родные звуки, — прошептал Педрильо, — как давно мы не слыхали этой птицы!

— Действительно, ее крик звучит как Dios te de! А что это за птица?

— Туканы, или перцеяды. Дикари их называют также дикими павлинами, — они еще попадут нам на мушку, потому что летят к воде.

— Смотрите, вон опять подкрадывается броненосец! Тише, сеньоры! Чур не стрелять!

Все с напряженным вниманием следили за армадиллом (испанское название броненосца), как он осторожно приближался к веренице термитов, высунув далеко вперед свой длинный гибкий язык, чтобы изловить добычу.

Увидев его язык, черные и белые муравьи с жадностью набросились на эту мнимую добычу и пристали к его липкой поверхности так, что, несмотря ни на какие усилия, не могли уже оторваться. Когда коварное животное удовлетворилось количеством своих жертв, и проворно втянуло язык, поглотив всех их разом, оно тотчас же снова высунуло его для сбора новых жертв.

По знаку Рамиро, охотники тесным кольцом окружили броненосца, который с быстротой молнии скрылся в высокой траве и изо всей силы принялся рыть землю. Прежде чем Рамиро успел его схватить за хвост, туловище армадилла, более чем наполовину исчезло под землей.

— Тащите! Тащите его, сеньор! — кричал Халлинг.

Рамиро только засмеялся в ответ.

— Не только я один, но даже трое или четверо сильных мужчин не в состоянии вытащить его из норы, если он успел уже зарыться на три четверти. Можно попытаться осторожно вырыть его из земли или, что еще лучше, заставить его самого вылезти из своей норы!

— Как это сделать?

— А очень просто!

И сорвав соломинку, он стал щекотать броненосца в пахе. Животное стало извиваться, а затем когти его, вцепившиеся в землю, вдруг разжались, и все животное очутилось в воздухе: сеньор Рамиро держал его за хвост в своих сильных руках.

Тренте проворно выхватил из-за пояса острый нож и в один момент распорол животному брюхо, животное перестало биться и тут же издохло.

— Ну, эта охота мне совсем не мо душе, — сказал Бенно, — я не согласен вторично принимать в ней участие!

— И я тоже! — поддержал его Халлинг. — Утешимся хоть тем, что из его мяса будет хороший суп нашему больному.

— А вот сейчас мы добудем для него и жаркое! — сказал Рамиро. — Туканы приближаются! Это прелюбопытная птица: она не только не боится говора и шума, а идет на него, подбирается туда, где заслышит шум и поднимает такую тревогу, что на весь лес слышно.

‘Dios te de!’ послышалось снова почти над самыми головами охотников на вершинах деревьев, и затем — тяжелый полет нескольких десятков грузных, крупных птиц и громкий отклик десятков голосов молодых и старых ‘Dios te de!’

На мгновение среди лиан и ветвей мелькнули громадные клювы, красивое пурпурное и голубое оперение и черные лоснящиеся спины, и затем только по движению в ветвях можно было угадать, где именно укрылась стая перцеядов.

Раздалось пять-шесть выстрелов, и, грузно падая с сука на сук, две большие птицы рухнули на землю. Но вот еще и еще выстрелы: молодой олень, запутавшийся рогами в лианах и орхидеях, упал, раненый насмерть. Несколько диких гусей, вспугнутых этим шумом, поднялись из прибрежных камышей и, попав прямо под выстрелы, тоже простились с жизнью.

Выстрелы вызвали страшнейший переполох среди бесчисленных обитателей леса: оглушительный крик и гомон стояли в воздухе.

Наконец перепуганные животные, пернатые и пресмыкающиеся понемногу успокоились, и охотники, забрав свою добычу, тронулись в обратный путь, рассчитывая посвятить остаток ночи сну.

Вот и деревня, но почему же между хижинами мелькает яркое зарево? Может быть, путешественники развели костер от москитов? Но ведь их лагерь в другой стороне. Уж не пожар ли? Но ни малейшего шума, ни звука голосов, ни суматохи!

— Странно: огонь разложен кольцом, и в этом кольце прикорнули на земле все туземцы, — сказал Рамиро, — дети и женщины в самой средине, мужчины теснятся вокруг них!

— Уж не показался ли здесь поблизости ягуар!

— Нет, — возразил Рамиро, — туземцы, без сомнения, знают, что ягуару ничего не стоит перескочить через эту огненную ограду, кроме того, все они безоружны, насколько я вижу!

— А вот и Непорра, он один стоит вне огненного круга!

— Да, но посмотрите, какой у него вид: он точно приговоренный к казни, готовый удрать при первой возможности.

— Заметьте, что все они уткнулись в землю! Как странно! Смотрите, вот и Обия там, в кругу!

— Послушай, Обия, поди сюда! Мы подарим тебе что-нибудь хорошее!

Бедняга пошевелил руками, как подстреленная птица шевелит крыльями, и затем обескураженно приник к земле, безнадежно покачав головою.

Рамиро, раскидав ногою горящие сучья, вошел в круг и позвал к себе Тренте.

— Переводи мне его слова, а ему мои вопросы! — сказал Рамиро.

— Спроси его, что здесь происходит? Почему все они уткнулись в землю?

— Не говори так громко, незнакомец! Скажи, ты сам-то осмеливаешься ли подняться на ноги?

— Да почему же нет?

— Ты не видишь ничего грозного за моей спиной? Раньше ты тоже не видел ничего? — спросил Обия голосом, полным страха.

— Да решительно ничего, могу тебя в том уверить! Чего же ты опасаешься? Злого человека или зверя?

— Нет, Хромоногого! — замирающим от ужаса голосом чуть слышно прошептал Обия.

— Хромоногого? А кто он, этот Хромоногий?

— Это — страшный демон с головою скелета. Из его глазниц струится сверхъестественный огонь, широкий белый плащ его весь соткан из тумана и блеска, и когда он идет, то волочит за собой правую ногу. Всякий, на кого Хромоногий взглянет, будет век свой нести проклятье, как и он сам, а когда умрет, то Хромоногий возьмет его в свое огненное царство, где текут реки пламени, где земля — раскаленные уголья, и где царит вечная мука и погибель. Если же никто на него не взглянет, то с восходом солнца власть его кончается.

— Чего вы только не выдумаете! — засмеялся добродушно Рамиро. — Ну, а через горящий костер ваш хромоногий черт, вероятно, не может перепрыгнуть? Не так ли?

— Конечно! Всякого, кто укроется от него в огненном кольце, он не может тронуть!

— Но почему вы вообразили, что этот Хромоногий бродит около вашей деревни непременно в эту ночь?

— Мы слышали его дыхание, подобно раскатам грома, и видели там, у реки, его огонь!

— Да ведь это были наши выстрелы! — воскликнул Бенно.

— Да! Да! — обрадовался Тренте. — Никакого тут Хромоногого нет! Никакого громоподобного дыхания! Смотрите сюда, друзья! — и он выстрелил в воздух раз, другой. Затем, увидев торжественно и плавно парившего в воздухе почти над самой его головой громадного орла, быстро выхватил из рук Педрильо заряженную двухстволку и выстрелил по нему. Птица упала, как громом пораженная, в самую середину толпы дикарей. Все шарахнулись в разные стороны с криком: ‘Ала! Ала!’ — Довольно! Довольно!

Когда волнение немного улеглось, Тренте стал что-то объяснять и толковать. Наконец, достав из своей кожаной сумочки заряд, на глазах у всех зарядил свое ружье и, указав на отдельно висевший, спелый плод пальмы, сказал: — Ну, смотрите! — и удачным выстрелом сшиб плод.

Теперь и дикари поняли, что причиной их ужаса были эти выстрелы. Тогда все они добровольно покинули огненный круг, и чувство смертельного страха быстро сменилось чувством нескрываемой радости.

Десятки темных рук потянулись к этим заряженным ‘палкам’, желая поближе рассмотреть их, дотронуться до них хоть одним пальцем. Радости и удивлению не было конца.

Вдруг женщины, а за ними и маленькие ребятишки убежали куда-то и вскоре стали возвращаться одна за другой. Первая из них молча сунула Тренте в руку свежее, еще теплое куриное яйцо, которое он тут же и выпил. За первой женщиной подошла другая, третья, четвертая и все они несли яйца. Штук десять Тренте проглотил с видимым удовольствием, но затем стал делиться с товарищами. Яиц женщины принесли в таком множестве, что, наполнив ими и шляпу, и все карманы Тренте, женщины стали класть их перед ним в кучу в мягкий песок.

— Будет, будет! Куда мне столько яиц?! Да и за что вы вздумали так одаривать меня?

— За то, что ты убил этого орла, от которого мы никак не могли уберечь наших цыплят, — сказали хором женщины, — за это мы и стараемся наградить тебя!

После этого все отправились к костру, разведенному путешественниками в другом конце селения, чтобы провести там остаток ночи.

Халлинг и Бенно все время внимательно следили за колдуном, который, очевидно, давно сбросил свой фантастический наряд и был совершенно наг, как и все остальные, с тем же выражением тайного страха и удивления.

Когда все разошлись, Непорра тайно подобрался к приятелям и сказал:

— Непорра — могущественный колдун, он умеет заставить демонов повиноваться себе, он желал бы предложить вам нечто: он согласен научить вашего вождя своему искусству, если вы подарите одну из ваших громовых тяжелых палок. Ему необходимо иметь такую палку!

— А-а, вот что! К сожалению, это совершенно невозможно, нам предстоит еще далекий путь, и эти палки нам самим нужны. Не пожелает ли Непорра какую-нибудь другую вещь?

Тот отрицательно покачал головой.

— А что же требуется для того, чтобы научиться твоему искусству?

— Надо спать без огня в темном лесу, надо в течение четырех месяцев ходить следом за мной и не произносить ни единого слова до тех пор, пока я тебе разрешу!

Рамиро засмеялся.

— Благодарю! — сказал он, — счастье, что бедный Михаил спит, а то он так прельстился бы предложением колдуна, что нам его не увести было бы отсюда!

— Нет, знаешь ли, искусству твоему никто из нас учиться не желает, но мы охотно подарим тебе что-нибудь другое, если ты сообщишь нам некоторые сведения, весьма для нас интересные.

— Какие? — воскликнул Непорра.

— Касательно тайны вашего вождя! Мы хотели бы знать, что с ним случилось?

Колдун ответил злобным, полным ненависти взглядом и мгновенно скрылся, не проронив ни одного слова.

Рамиро и все остальные переглянулись между собой.

— Что за странная тайна окружает этого пленного вождя? — мысленно спрашивал себя каждый.

— Во всяком случае, — заметил Бенно, — Тенцилей, человек недюжинный, он единственный из всех своих соплеменников не искал спасения в огненном кольце.

— Не пойти ли нам к нему завтра? Чем он может нам повредить?

— Это трудно сказать, я попытаюсь разузнать кое-что об этом у старой колдуньи: ей, очевидно, все известно!

На этом и кончился разговор. Все, один за другим, закрыв лица для защиты от насекомых, стали засыпать. Только у гамака больного да у хижины, где были сложены все пожитки путешественников, бодрствовали караульные.

IX
ПРИНУЖДЕНИЕ ОСТАТЬСЯ. — СТРАННЫЕ ГРОБЫ. — ПРАЗДНИЧНЫЙ ЗАЛ В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ. — УДОСТОЕНЫ АУДИЕНЦИИ. — ВИНА И СТРАХ КОРОЛЯ. — БЕЛЫЙ И КРАСНЫЙ КОРШУНЫ И ТЫСЯЧЕЛЕТНИЙ ТАПИР

На следующее утро состояние больного сильно ухудшилось: очевидно, во время падения он получил какие-то внутренние повреждения, так как жаловался на сильные боли в груди и в боку.

— Небольшая отсрочка еще не так ужасна, — сказал больной, — еще день-другой пробудем в пути дольше, вот и все!

Рамиро ласково утешал его, хотя в душе был ужасно огорчен этой отсрочкой дня прибытия в свое родовое гнездо. Ведь там, в Европе, его жена и дети, быть может, борются с самой горькой нуждой. Каждая минута для него дорога. Скорее бы! Скорее вступить в свои права, стать богатым человеком и спасти своих дорогих от голода, нужды и всяких лишений!

Как ни грустно, как ни тяжело было у бедного Рамиро в этот день на душе, все же он не мог удержаться от улыбки, глядя, как туземцы совершали свой утренний туалет.

Стоя по двое вместе, один из них разрисовывал кистью спину другому, а тот, в свою очередь, раскрашивал себя спереди и разрисовывал лицо точками, черточками и полосками, причем предварительно тщательно соскребал всю вчерашнюю мазню.

Женщины, между тем, хлопотали, готовя завтрак, состоящий из рыбы, мяса, месива из муки и воды с приправою какого-то плодового сока и неизбежного печенья из муки маниока. Ребятишки всех возрастов рылись и играли в песке. Люльки с грудными младенцами висели на ветвях деревьев, тогда как старшие ребятишки, особенно девочки, помогали матерям прибирать хижины и курятники, чистить овощи и коренья и исполняли другие хозяйственные работы.

Кроме того, женщины заплетали друг другу длинные, как смоль, черные волосы, другие лепили горшки или плели из пальмовых волокон маты и гамаки.

Мало-помалу и в лагере белых стало замечаться оживление. Выкупавшись в реке, все принялись за дело: одни жарили вчерашнюю дичь, другие собирали плоды. Тренте варил полученные им яйца, которых было так много, что хватило с избытком для всех.

Когда все было готово, друзья принялись за завтрак.

— Посмотрите, — сказал Халлинг, — там, под пальмами, собрались туземцы и, кажется, держат совет, но заметьте, что кудесник как будто подслушивает, подглядывает, но не смеет к ним приблизиться, да и Обия и Баррудо тоже!

— Ну, да это понятно, все они принадлежат к придворной партии! — пошутил Рамиро.

— Что тут за тайна?

— Я расспрашивал сегодня колдунью, но она молчит как рыба: она дала мне только понять, что мы все узнаем, когда луна перестанет светить.

— А вот собрание и расходится, — сказал Бенно. — Несколько человек идут сюда!

Действительно, приблизившись к белым, туземцы через переводчика сказали, что все племя просит белых людей провести у них еще неделю, и что они берутся охотно снабжать их пищей, а жены их будут печь для белых бейиу (хлеб из маниока) и варить водку, кроме того, они сегодня устроят пиршество и праздник в честь белых гостей.

— О, на таком празднестве мы непременно должны присутствовать! — сказал Халлинг.

Все согласились на просьбу туземцев, только Рамиро подавил вздох и молчал. Педрильо подошел к нему и, положив ему руку на плечо, сказал:

— Что с вами, сеньор? Больны вы или грустите?

— Нет, нет, мой добрый друг, и я согласен с остальными, только пойдемте теперь куда-нибудь на ловлю или на охоту, лишь бы только не сидеть здесь в бездействии! Я хочу посмотреть, как здесь женщины делают горшки. Вчера я заметил, как одна женщина лепила из глины громаднейший сосуд, из которого можно было бы напоить или накормить целую роту солдат. Он был величиною с колесо телеги. Пойдемте, господин Халлинг!

— Пойдемте, только как мы будем изъясняться без Тренте? Конечно, можно прибегнуть и к языку жестов.

Оба молодых человека отправились в деревню. По дороге им встретились две женщины, несшие громадные корзины с живой рыбой. Неподалеку мужчины ловили рыбу, и друзья подошли посмотреть, как это делают дикари. В том месте, где река образовывала довольно высокий водопад, была укреплена в воде громадная, плотно сплетенная из ивовых прутьев корзина, в которую попадала вместе с водой и рыба. Предоставив мелкой рыбе уходить на волю, туземцы насаживали крупную на свои длинные стрелы и таким способом вытаскивали их из воды.

В другом месте мужчины вбивали в землю столбы и устраивали над ними навес из плетеных матиков. Затем все эти столбы убирались венками и гирляндами цветов, куклами из соломы, фигурами различных животных, мелкими красивыми корзиночками и различными другими безделушками. Сюда, под этот навес, женщины несли громадные корзины плодов и ставили их в большие сосуды с водою, чтобы предохранить их от полчищ муравьев.

Неподалеку от этого сооружения стояла хижина той древней старушки, что лепила гигантский горшок, о котором говорил Бенно. Старушонка, худая как скелет, дрожащими пальцами вырезала в сырой еще глине громадного горшка какие-то причудливые рисунки, не обращая ни малейшего внимания на подошедших к ней молодых людей, с любопытством следивших за ее работой. Тяжело вздыхая, старушка приделала к горшку две массивные ручки.

Бенно дотронулся до ее плеча, и когда она взглянула на него, молодой человек знаками спросил у нее, для чего должен служить этот громадный горшок, не для еды ли?

Старуха отрицательно покачала головой.

— Пить? Минго? — продолжал Бенно.

— Нет! — Старуха закрыла глаза и склонила голову, затем указала на сосуд, на землю, но видя, что ее не понимают, взяла лопаточку из крепкого дерева и, вырыв небольшую яму, показала, что горшок зарывают в землю. При этом она опять указала на себя и закрыла глаза.

— Ну да, ну да! Теперь я понял! — воскликнул Халлинг. — Этот громадный горшок — ничто иное, как гроб. В него укладывают покойника и затем зарывают!

Подоспевший Тренте подтвердил догадку Халлинга.

— А где же они зарывают этот горшок?

— Каждый в своей хижине. Каждый раз, когда заготовленный мною горшок зарывают в землю с каким-нибудь мертвецом, я тотчас же изготовляю новый, — сказала старуха. — За это мужчины приносят мне рыбу и мясо, дрова и воду, а женщины — овощи и плоды, так как сама я стара и не могу добывать себе все это. Да, Тамунда стара, но она умеет делать такие рисунки, каких не умеют делать другие, да, поверьте мне!

— Ну, а если, например, умрет вождь, и его также хоронят в таком глиняном горшке? — спросил Бенно.

Глаза старухи засверкали, она знаком пригласила молодых людей следовать за собой и заковыляла в свою хижину. Здесь она поспешно раскидала кучу матиков, сваленных в углу и друзья увидели другой громадный горшок, совершенно черный, весь разукрашенный причудливыми белыми рисунками: тут были и зубцы, и круги, и какое-то чудовище с громадными глазами, и змеи, и развесистые пальмы, и парящие в высоте орлы.

— Тенцилей! — прошептала старуха, указывая на черный сосуд. — Тенцилей! — и лицо ее исказилось злобным выражением злорадства и мести.

— Но он проживет еще долго, он молод и силен! — сказал Бенно.

— Да, но Хромоногий сильнее его! — все также злобно возразила старуха. Затем, как бы спохватившись, на все дальнейшие вопросы старуха только качала головой и говорила:

— Тамунда ничего не знает, ровно ничего не знает! Идите с миром, чужеземцы!

Халлинг и Бенно простились со старухой и пошли дальше.

— Там режут кур и коз в таком множестве, будто собираются праздновать возвращение пропавшего сына. Это они готовятся к сегодняшнему празднику.

Так как жара становилась утомительной, то молодые люди вернулись к своим товарищам и последовали их примеру, то есть растянулись в тени на траве и предались полуденному отдыху.

С наступлением вечера начался праздник туземцев.

Среди цветов и гирлянд зелени, среди фигурок зверей и людей из ярко раскрашенной соломы и стружек спускались с крыши между столбов те же узелочки с темным воском и светильниками, освещавшие всю эту праздничную залу мягким, приятным светом. В большом котле дымился горячий минго, в белых облаках пара на низеньких буковых столах были навалены целые груды жареного мяса и рыбы, тут и там стояли громадные корзины фруктов. Настроение у всех было приподнятое.

Перед входом пылал громадный костер из хвороста, чтобы отгонять москитов.

Для белых вместо скамеек и стульев были принесены обрубки стволов, толстые балки, туземцы же все сидели на корточках на земле. Все они расфрантились и разукрасились, как могли. Женщины вырядились в накидки из пальмовых волокон и ожерелья из плодовых зерен и свиных косточек. У мужчин же, блистая всеми цветами радуги, были пояса из нескольких рядов крупных плоских просверленных камней, большие прямые перья в ушах и высокие головные уборы из звериных шкур или птичьих хвостов. Как мужчины, так и женщины держали в руках веера из пальмовых листьев, оклеенные мелкими нагрудными перьями разных птиц.

Распорядителем праздника был Обия с оловянной ложкой в волосах поверх высокого головного убора из шкуры черного ягуара.

Налив в маленькие бамбуковые чашечки дымящейся минго, он поднес каждому из присутствующих по чашечке и затем с особой торжественностью произнес слово, совершенно непонятное для белых, но, очевидно, очень знакомое туземцам: ‘Тотодидльте!’.

На этот раз даже и Тренте не мог понять его значения.

Обия это заметил, ударил в ладоши и крикнул: ‘Мэнис’, после чего около дюжины туземцев в звериных масках вбежали с одной стороны под навес, тогда как с другой плавно и степенно вошли музыканты с длинными бамбуковыми свирелями, — и по знаку Обии начался ‘Тотодидльте’, или, иначе говоря, такой шум, гам, треск, скрип и свист — словом, такой адский концерт, от которого взвыл даже Плутон.

Вся эта толпа ряженых женщин и мужчин плясала какую-то неистовую пляску, кружилась все быстрее и быстрее, причем бесчисленные браслеты на руках и ногах и своеобразные ожерелья стучали и бряцали, а насаженные на длинные шесты выдолбленные тыквы, наполненные камнями, и большие деревянные колотушки страшно гремели. Самый ужасный, раздирающий уши шум происходил от звуков, подражающих голосам и крику различных животных, под аккомпанемент целой дюжины ‘мэнис’ протяжное ‘хууу! хууу’!

Таково было это ‘тотодидльте’, это празднество, куда были приглашены белолицые гости, которых хотели почтить всем лучшим. Туземцы не только подражали крику животных, но и их характерным движениям: козы бодались, кролики били друг друга по щекам, попугаи били крыльями, ягуары делали громадные прыжки, обезьяны лазали и цеплялись за столбы, и ко всему этому штук тридцать деревенских собак выли, что было мочи, на все голоса, вслед за Плутоном.

— Нет, это просто невыносимо! — воскликнул Рамиро, — я уйду!

— Нет, нет, — запротестовали почти все белые в один голос, — вы, сеньор Рамиро, и сеньор Педрильо должны непременно показать свое искусство туземцам и принять участие в ‘тотодидльте’. Педрильо, где вы там?

Стройный и гибкий Педрильо, улыбаясь, сбросил с себя тяжелые сапоги, куртку и шляпу и, ловко проскользнув в круг танцующих, перевернулся несколько раз в воздухе, прошелся колесом и затем стал ходить на руках.

Туземцы при виде всего этого были до того поражены, что весь шум и гам, весь этот страшный содом сразу затих. Забыв обо всем, они, широко разинув рты, смотрели на Педрильо и Рамиро, проделывавших для их развлечения самые обычные цирковые номера. Индейцы стояли, как заколдованные, — ни звука, ни слова. Наконец, посыпался целый град самых восторженных похвал, а затем дикари, один за другим стали пытаться повторить ловкие акробатические трюки Педрильо и Рамиро, но им, конечно, это совершенно не удавалось.

— Давайте споем им что-нибудь! — предложил кто-то. — Они, очевидно, не имеют понятия о другой музыке, кроме крика животных и несносного ‘хууу, хууу’ своих дудок!

Предложение было принято, и чудные торжественные звуки одной из военных песен, исполненной семьюдесятью сильными, звучными голосами молодых здоровых перуанцев, огласили девственный лес среди мирной ночной тишины. Молча слушали индейцы, оставаясь неподвижны, как статуи, только искрившиеся глаза их свидетельствовали о том удовольствии, с каким они слушали пение белых.

Когда перуанцы смолкли, индейцы стали упрашивать их петь еще и еще. Там, у хижин, уже прокричали первые петухи, пора было и на покой. Но едва только индейцы замечали, что кто-нибудь из их гостей пытался уйти, как они останавливали его словами, — ‘спать всегда можно, но радость и веселье — редкие гости, они подолгу не заглядывают к людям, и потому надо стараться удержать их как можно дольше. Побудьте еще с нами, пойте еще ваши песни’!

Мало того, они просили, чтобы белые обещали им петь и завтра, так как им придется пробыть здесь еще восемь дней.

— Но почему вы непременно хотите задержать нас на целую неделю, — спросил Рамиро.

Туземцы переглянулись.

— В скором времени вы узнаете это, — отвечали они, — когда луна спрячется, а она теперь уже стала заходить. В первую же темную ночь вы узнаете все!

— Странная история!

Путешественники повернулись, чтобы идти в свой лагерь, как вдруг заметили какое-то необычное волнение, кто-то произнес слово ‘Оменто’ (колдун), и слово это стало переходить из уст в уста.

Рамиро оглянулся, и глаза его встретились с глазами Непорры.

На вопрос колдуна, кто вождь белого племени, Рамиро был в затруднении, что ему отвечать.

— Скажите, что это вы, Халлинг, Педрильо, Бенно и я! — сказал один из перуанцев по имени Альфео.

— Вас пятеро? Хорошо! Все вы должны последовать за мной в хижину короля, который желает вас видеть и приказал вам немедленно явиться!

Последовал взрыв негодования, в толпе послышались голоса:

— Тенцилей должен молчать! Тенцилей не имеет права отдавать приказаний, не имеет права чего-либо требовать! Мы не допустим этого!

— Он все еще король своего племени!

Повсюду дикари делали угрожающие жесты, метали гневные взгляды и потрясали поднятыми кулаками.

— Так убьем его! Пронзим сердце его отравленной стрелой! — кричала толпа.

Рамиро поднял руку вверх и сказал:

— Друзья, мы хотим навестить короля в его хижине, разве это может сколько-нибудь повредить вам?

Индейцы окружили его плотной стеной, так что он не мог шевельнуться. Все лица дышали злобой и негодованием.

— Да, да, это нам может повредить! — кричали они. — Тенцилей потребует от вас обещания, которого вы не вправе дать ему! Вы дали это обещание нам, а честный человек может стоять только на одной стороне, а не на двух!

— Да, конечно! — подтвердил Рамиро, — но разве вы и ваш король — две противные стороны?

— Да, да! Быть может, весь мир погибнет, земля извергнет пламя, и все мы должны будем погибнуть в огне, и все это по вине Тенцилея… Вы не должны ходить к нему!

— Нет, друзья, мы пойдем к нему, как к вашему вождю, которого мы должны приветствовать в качестве его и ваших гостей, но мы обещаем вам не соглашаться ни на что такое, что могло бы быть вам во вред: не предпринимать решительно ничего против вашего желания и вовсе не вмешиваться в вашу распрю. Так расступитесь же и дайте нам дорогу!

Но вместо ответа длинные копья скрестились перед белыми, откуда-то появились и луки, и стрелы, даже тяжелые каменные топоры.

Видя это, Непорра медленно поднял свой жезл и потряс им. Кости скелетиков и скелетов застучали друг о друга, большинство туземцев побросали свое оружие и, покорно сложив руки, стали молить о пощаде. Некоторые, казалось, не хотели сразу поддаться чувству страха и ужаса, вселяемому в них каждым движением, жестом и взглядом колдуна, и продолжали готовиться к сопротивлению силой. Но Непорра не зевал: он стал чертить своим жезлом на песке какие-то зигзаги и круги, нашептывая совершенно ни для кого не понятные слова.

Не прошло и двух секунд, как и самые ярые побросали свое оружие и бежали, закрывая лицо руками, в свои хижины. Кругом все разом опустело. Непорра окинул площадь взором победителя и пригласил белых следовать за собой. К ним еще присоединился Обия. Тренте в качестве переводчика тоже плелся позади.

Вот и хижина Тенцилея. Полог перед входом открыли, и потому наши друзья уже издали могли видеть, как навлекший на себя гнев своего народа монарх нервно расхаживал взад и вперед по своей хижине, ожидая гостей. Лицо его было мрачно, глаза горели каким-то внутренним огнем. При виде чужестранцев он на мгновение остановился, скрестив на груди руки. На нем и теперь не было никакой татуировки. Его темное мускулистое тело являлось во всей своей красоте, стройное, с удивительной гармонией всех линий.

— Мы пришли сюда, — сказал Рамиро, — чтобы пройти через твои земли далее на запад, великий вождь, надеюсь, ты ничего не имеешь против этого?

Глубокий, подавленный вздох был ответом. Тенцилей обвел глазами каждого из своих гостей и затем, указав на себя, сказал:

— Это — Тенцилей! — и голос его звучал приятно, хотя он говорил тихо.

Рамиро поспешил назвать по имени всех своих присутствующих товарищей и себя.

— Тенцилей очень несчастлив! — сказал король.

Рамиро выразил на лице своем сочувствие и добавил:

— Если мы можем быть тебе полезными, располагай нами!

Молния сверкнула при этих словах в больших, темных глазах вождя. Он одобрительно кивнул головой и растянулся в гамаке.

— Смотрите, — сказал он, — полюбуйтесь моими мускулами! — и он согнул руку так, чтобы показать свою поистине превосходную мускулатуру.

— Скажите, видали ли вы когда-нибудь более сильного и лучше сложенного человека, чем Тенцилей? Я был силен! Сильнее всякого другого! Был силен и могуч долгие годы, никто не мог похвастать тем, что сразил или победил Тенцилея. В то время племя мое жило не здесь, а в бесплодной скалистой стране, где мы питались скверными кореньями, не имели ни плодов, ни рыбы, ни мяса животных, которых там почти вовсе не было. Мы мерзли по ночам и голодали днем, дети наши умирали от стужи. Я решил покинуть эту неприветливую страну и перекочевать в другое место, где бы моему народу лучше и легче жилось. Я избрал вот эту страну, но здесь жило другое племя. Победив их, я завладел их землей и переселился сюда со своим народом. Но прежние владельцы не давали моим людям ни часа покоя: если мужчины уходили на охоту, они нападали на них и убивали их, если женщины шли собирать плоды и коренья, они уводили их и малых детей в плен и делали их своими рабами. Они разбивали наши ящики и корзины для рыбы, сбивали с деревьев еще не зрелые плоды — словом, вредили нам во всем, топтали наши всходы и посевы, таскали ночью все, что могли, угоняли и избивали наших кур и наших коз.

Я собрал своих воинов. Мы напали на врагов. Более половины мужчин этого племени мы убили, а жен их увели к себе и сделали своими рабынями, но и это не помогло. Мало того, что они вредили моему народу во всем, они осмелились еще оскорбить меня! Надругаться надо мною! Сделали меня посмешищем для малых детей!

Во время сна на меня напало восемь человек, и прежде чем я успел проснуться, они ошеломили меня сильным ударом по голове, затем связали по рукам и ногам, обмотали соломой, как тюк, надели мне на голову соломенный венок, и в таком виде меня поутру нашли мои люди посреди нашей деревни. Подлые трусы эти, не осмеливавшиеся сразиться со мною и напасть на меня один на один, подкрались ко мне во время сна в лесу на охоте. Все они были в масках, все, кроме одного, и того я узнал. Это был юный король вражеского племени, отца и брата которого я убил своей рукой.

Женщины, идя за водой утром, увидели меня и смеялись надо мной, ребятишки тоже! О, никогда в жизни не забуду я этих минут! С того часа что-то стало жечь и колоть мой мозг, я порой не мог даже думать, не мог говорить с людьми, так меня мучила и душила злоба. Я хотел собрать своих воинов и уничтожить все вражье племя до последнего человека, но их нигде нельзя было найти: они точно перелетали на крыльях: то были тут, то там!

Моему племени надоело постоянно испытывать мучения от этих неуловимых врагов. Мои люди стали требовать примирения во что бы то ни стало. Они решили направить послов и предложить вражескому племени жить в мире, бок о бок в этой плодородной долине, где и места, и рыбы, и дичи хватит на всех.

Это привело меня в негодование! Я запретил всякого рода переговоры, но мои люди не послушали меня — не все, по крайней мере! Одни держали мою сторону, другие были против меня. Отношения обострились: я упорствовал, они стояли на своем. В конце концов если бы не Непорра, они убили бы меня. Однако и при его сверхъестественной силе мне не удалось заставить всех покориться моей воле.

Вождь глубоко вздохнул и с минуту молчал, затем продолжал свою печальную повесть, из которой Рамиро и его товарищи узнали, что в один прекрасный день перед ставкой Тенцилея появились его воины и объявили, что успели уже без его ведома переговорить со своими врагами и предложили им мир. Те приняли это с готовностью, и на следующее утро к Тенцилею обещал явиться их молодой король с белым голубем (знак мира) и белым парламентерским флагом, обеспечивающим полную безопасность воину или всякому другому, являющемуся с ним во вражеский лагерь. Таков священный обычай у дикарей.

— Ты примешь его, поднесешь ему минго и подаришь, наконец, своему народу столь желанный мир! — сказали воины племени Тенцилея своему вождю.

Тенцилей отказался исполнить их требование. Тогда воины стали угрожать, что решат дело без него. Конечно, противиться воле своего народа было невозможно, но и протянуть руку молодому Брага, человеку, так смертельно оскорбившему его, так надругавшемуся над ним, было тоже невозможно! А белые голуби? Священный обычай и завет предков не мог быть нарушен, но как мог Тенцилей заключить мир со своим смертельным врагом?!

И вот, когда явился Брага, в короне из красных перьев Ари, с лицом, сияющим надменной, торжествующей гордостью, Тенцилей не сдержался и, невзирая на белого голубя, пронзил его сердце отравленной стрелой.

Свои воины схватили тогда Тенцилея и с того времени держат, его в заключении, сами управляют племенем, а его считают своим пленником. Они держат его, потому что хотят принудить его добровольно отдать себя в руки вражеского племени, чтобы те могли отомстить за предательскую смерть своего юного вождя.

Но Тенцилей не соглашался. Его соплеменники хотели применить насилие, но Непорра воспротивился этому, пригрозив, что предаст все племя во власть демонов. Между тем Тенцилей достал из висевшей на стене соломенной сумки какие-то мелкие предметы.

— О соплеменниках Брага с того времени совсем ничего не слышно, они как будто бесследно исчезли из этих мест, но демоны взялись отомстить мне, — говорил Тенцилей, — за нарушение обычая предков. Я получил за это время уже три адских послания!

— Как? Неужели? — воскликнул Рамиро.

Тенцилей протянул ему плоскую, гладко отполированную дощечку из древесной коры и сказал: — Вот первое послание!

Все друзья с величайшим вниманием принялись разглядывать это маленькое произведение искусства диких индейцев.

На дощечке был изображен весьма незатейливый и немудреный рисунок, вроде тех, какие изображают на своих грифельных досках дети дошкольного возраста, но понять, что желал изобразить художник, было нетрудно.

На совершенно черном фоне сияла луна цвета желтой охры, как блин, со злорадно насмешливой улыбкой, изображенной сероватой краской на лике желтой луны. По правую и по левую сторону от луны находились две фигуры: одна из них — Тенцилей, которого легко было узнать, а другая — Хромоногий, одно название которого повергало в ужас туземцев, в своем широком белом плаще, с одной ногой короче другой.

Затем Тенцилей передал Рамиро второе послание, точно такую же дощечку, но с другим рисунком. Здесь луна была изображена в виде месяца, а Хромоногий находился гораздо ближе к вождю, чем на первой картинке. Понять значение этих изображений было совсем легко, оставалось еще третье послание. Тенцилей передал и его для осмотра Рамиро и его товарищам.

На этой последней дощечке уже не было луны, а Тенцилей стоял на коленях, а над ним склонялся Хромоногий, простирая свою костлявую руку. Кругом было совершенно черно.

— Ну вот, теперь я понимаю, почему туземцы так настаивали на том, чтобы мы остались с ними до первой безлунной ночи. Они хотят, чтобы мы помогли им в борьбе против злых духов нашими огнестрельными палками.

— Ну да! Ну да! — согласились все.

Взяв из рук Рамиро последнее послание, Тенцилей повернул его другой стороной и снова передал цирковому наезднику с вопросом:

— А это вы видели?

— Что означают эти два коршуна и тапир? — спросил Рамиро через проводника, обращаясь к вождю.

Тенцилей содрогнулся.

— Тебе, конечно, известно, чужестранец, что прежде, чем существовал мир, были два коршуна: белый и красный. В доме красного коршуна находился горшок с плотной крышкой, в котором он прятал на ночь солнце, освещающее днем все своими горячими лучами. Когда же он накрывал горшок крышкой, то становилось совершенно темно и наступала ночь.

— Ну, а что же делал белый коршун? Не обладал ли он луной?

— Нет, он жил среди вечного мрака, он зяб, дрог и голодал, имея при себе только одного Хромоногого.

— А что же делал Хромоногий?

— Это никому неизвестно, потому что в то время не было еще людей. Белый коршун хотел во что бы то ни стало овладеть солнцем, но не знал, как ему перехитрить красного коршуна. И вот он придумал сделать из самого мягкого дерева тапира, а сам спрятался в его правую переднюю ногу и стал ждать, когда красный коршун, пролетая, увидит эту добычу и унесет ее к себе. Таким образом он надеялся пробраться в жилище красного коршуна и, выждав удобный случай, выкрасть солнце из горшка.

Но это не удалось белому коршуну, — продолжал Тенцилей. — Красный коршун узнал через маленьких мошек, кто таится в ноге тапира, и потому не нападал на тапира. И бедняга по сие время бродит по лесу и не может умереть, потому что белый коршун живет в нем и все еще надеется когда-нибудь проникнуть в жилище красного коршуна.

Тогда Хромоногий остался один и стал каждую ночь от захода солнца и до зари бродить по лесу и искать того тапира. Если ему встретится человек, который взглянет на него, он тут же убивает его. Когда он найдет белого коршуна и освободит его, то заставит огонь сойти с неба, вырваться из земли и истребить все живущее на земле и самое жилище красного коршуна, чтобы весь мир и сам коршун погибли в пламени.

— И ты полагаешь, славный вождь, что теперь настало это время, когда Хромоногий и тапир наконец встретились?

— Да, когда скроется луна, Хромоногий явится прежде всего ко мне из-за Брага, потому что белые голуби обвиняют меня и назвали ему мое имя. Хромоногий и теперь уже бродит вокруг моего дома, это он подсунул мне эти послания, упавшие ко мне сквозь щель в крыше.

— Но почему же не предположить, что люди, желающие отравить тебе жизнь и вселить страх в твою душу, влезли на деревья и оттуда спустили к тебе сквозь крышу эти дощечки? Почему ты думаешь, что и ты, и народ твой, и весь мир должны погибнуть в пламени? Кто сказал тебе это?

Тенцилей указал на колдуна.

— Да, — сказал последний, — об этом читаешь в каплях росы, в полете филина и в следах мыши. Все, что живет, должно умереть!

— Скажи нам, Тенцилей, — спросил Рамиро, — чем мы можем помочь тебе при появлении Хромоногого?

— В ваших огнестрельных палках живут огненные демоны. Вы можете убить Хромоногого на месте, когда он явится. Вы можете стрелять в пламя и разразить его прежде, чем оно успеет охватить мою хижину. Вы можете, если хотите, сделать для меня еще одно важное дело: вместе с Хромоногим прилетят, конечно, и белые голуби, они сядут мне на плечи и скажут: ‘Вот это он! Возьми его, Хромоногий!’ Убейте этих голубей и вы спасете меня!

— Хорошо, славный и могучий вождь, мы сделаем все, что ты желаешь, ты можешь в этом быть уверен! — сказал Рамиро.

Луч радости осветил мрачное лицо вождя.

— Принесите сюда краски и разрисуйте меня, Обия и Баррудо! Принесите мои браслеты, ожерелья и мои уборы из перьев! — приказал король. Он, казалось, ожил и повеселел, услыхав обещание белых, но при этом все же сказал, указывая себе на грудь:

— Мне все кажется, будто здесь у меня сидят эти белые голуби и постоянно тихо говорят о том выстреле, и даже Непорра не может заставить замолчать эти тихие голоса.

При этих словах Рамиро вдруг побледнел, лицо его как-то разом осунулось, и он отвернулся в сторону, оставив слова вождя без ответа.

— Я так и знал, — вздохнул Тенцилей, — тут не поможет никакая сила, никакое колдовство!

— Да, никакая власть и никакое колдовство! — повторил про себя Рамиро, подавляя вздох.

Тем временем Обия и Баррудо успели уже разрисовать своего вождя его любимым, густо-белым цветом и только кое-где оживить рисунок золотисто-желтыми точечками и прожилочками.

— Доставьте мне еще одно удовольствие, чужеземцы, — сказал вождь, — дайте мне увидеть ваше огненное колдовство из ваших огнестрельных палок!

Халлинг с полной готовностью вскинул ружье и, указав на большой пунцовый цветок на ближнем кусте, спустил курок. Головка цветка, точно срезанная, упала на землю, несколько крошечных колибри взлетели с пронзительным писком, выражающем смертельный страх и тревогу.

— Ну, а теперь желаю тебе покойной ночи, славный вождь! Пусть тебе снятся сладкие сны! — сказал Рамиро, затем сам он и все его товарищи поочередно стали прощаться с Тенцилеем, пожимая ему руку.

— Хотел бы я знать одно, — сказал Бенно, — верит ли этот Непорра в свое колдовство и пророчество, или же он просто шарлатан и обманщик?

— Смотрите, вон он там, на холме, позади хижины! — сказал Халлинг. — Стоит только взглянуть на него, чтобы убедиться, что он весь проникнут верой в свои сверхъестественные способности.

Шагая лесом, Рамиро заметил, что какая-то тень скользит между деревьями.

— За нами, кажется, следят! — прошептал он товарищам.

— Эти люди, как видно, опасаются, что мы заключим союз с их королем против них, и хотят выведать, чем закончилось наше свидание.

Теперь туземцы стали вылезать из всех закоулков, путешественники смело шли им навстречу. В одном месте туземцы обступили их.

— Чего хотел от нас Тенцилей? Что ему было нужно? — спрашивали они.

Рамиро подробно отвечал на все вопросы и между прочим объявил им, что Тенцилей желает действовать с ними заодно и что они могут быть спокойны относительно своих гостей, которые, в случае опасности, всегда будут стоять на их стороне.

— Так, вы ни в каком случае не употребите вашего огненного оружия против нас? Вы не выдадите нас Хромоногому в искупительную жертву за Тенцилея?

— Нет, нет, в этом вы можете положиться на нас — рука об руку мы пойдем с вами на врага, кто бы он ни был! — сказал Рамиро.

Успокоенные туземцы стали расходиться, и друзья могли наконец улечься спать.

— Нет, как хотите, а эти три дощечки, эти три адских послания Тенцилей должен мне подарить! Я до тех пор не успокоюсь, пока они не будут моими, — сказал больной, — я хочу видеть этого Хромоногого!

— Хромоногий — это просто нечистая совесть! — прошептал в полусне Бенно. — Тенцилея мучит воспоминание о совершенном им убийстве и страх заслуженного возмездия!

Рамиро молча смотрел куда-то вдаль и хотя был сильно утомлен всем происшедшим за этот день, но долго не мог заснуть.

X
ОХОТА НА ЯЩЕРА. — ЖИЗНЬ В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ. — АЛЛИГАГОР И УНЦЕ. — ПРЕРВАННЫЙ БОЙ. — ЛОГОВО ЯЩЕРА. — СБОР МЕДА В ПЕРВОБЫТНОМ ЛЕСУ

В хижинах давно уже царило оживление, а путешественники все еще потягивались в своих гамаках.

В деревне неистово лаяли собаки, и звуки пилы или заточки стояли в воздухе, доносились до лагеря белых.

— Что там случилось, Тренте? — спросил кто-то.

— Дурные вести, сеньор! В эту ночь здесь побывал ягуар, страшный унце!

— И задрал какого-нибудь туземца?

— О, нет, сеньор! На это унце никогда не отважится, но он задрал одного мула, искусал другого и утащил в лес нескольких коз. И вот туземцы решили сегодня перед вечером отправиться в лес и устроить на него облаву.

Бенно одним прыжком выскочил из гамака.

— Слышите, сеньоры? Облава на ягуара! Ведь и мы будем участвовать, не так ли?

— Да, да, конечно, — послышались голоса, — но что это за шум?

Это туземцы точат свои каменные топоры. Охота, может быть, продлится более двух суток: индейцы думают запастись воском, медом и орехами и, если возможно, уложить нескольких тапиров ради мяса и жира.

— Нам придется захватить с собой наши гамаки, ружья, патроны и провиант. Когда же они думают отправляться?

— С закатом солнца! — сказал Тренте.

— Что же это собаки так лают?

— Они идут по следу, поверите ли, у этих дикарей превосходные охотничьи собаки. Есть даже такие, которые переворачивают черепах и перекусывают им горло!

— Мне бы очень хотелось посмотреть на это! — сказал Бенно и побежал к реке умыться. Затем он отправился взглянуть, как индейцы готовят своих собак к предстоящей охоте, натирая им морды шкурами разорванных ягуаром коз, чтобы навести их на след хищника. Все это были рослые, стройные псы с умными глазами и, очевидно, чрезвычайно сильным чутьем, они и теперь уже рвались со своих веревок от нетерпения и время от времени громко выли и лаяли. Бенно насчитал шесть таких охотничьих дрессированных собак. Особенно много надежд возлагали туземцы на одну из них. Эта и на унце кидается, и тапира самого большого берет, и даже аллигатора.

— А разве здесь поблизости водятся аллигаторы? — спросил Бенно.

— Да, там, в реке, в тростниках! — сказал туземец, указав рукой по направлению к северу, — там же живет и унце! — добавил он.

— Значит, нам придется далеко идти?

— Да, когда тукан закричит, мы уже будем на месте.

— Следовательно, часов около четырех утра, а верхом туда нет дороги?

Туземцы покачали головами и указали на свои каменные топоры.

— Придется прокладывать себе дорогу сквозь чащу топорами, голыми руками там ничего не сделаешь! — сказали они.

Почти весь день прошел в хлопотах и приготовлениях к охоте. Тренте и двое других проводников должны были нести гамаки, одеяла и еще кое-какую поклажу охотников. В общей сложности отправлялось на охоту двенадцать человек белых из числа самых опытных стрелков и почти столько же туземцев. Бенно не решался взять с собой Плутона, боясь подвергнуть его всем опасностям встречи с ягуарами и аллигаторами. Глядя на это прекрасное животное, Бенно невольно вспомнил своего дядюшку, так любившего борзых, вспомнил и старого Гармса, и сердце его болезненно сжалось при мысли о добром старике.

— Суждено ли мне когда-нибудь снова увидеть его дорогое лицо? — подумал Бенно, и глаза его затуманились невольной слезой.

— О чем вы призадумались? Уж не о Хромоногом ли? Поверьте моему слову, что это предсказание о появлении духов ада — не что иное, как предупреждение о нападении в первую безлунную ночь того вражеского племени, вождь которого рассчитывает с помощью суеверного страха победить более многочисленного врага и вернуть своему народу его деревню, поля и леса! — сказал Халлинг.

— Так вы полагаете, что нам придется принимать участие в серьезном сражении?

— Да, уверен в этом. Мало того, я полагаю, что враги явятся сюда со своими союзниками, обложат кругом всю деревню, и нам придется отстаивать не только этих туземцев, но и свою собственную жизнь. Но пока не будем думать об этом! Вон тот коричневый пес как будто чует что-то!

Оказалось, что эта собака действительно напала на след. Убедившись в этом, хозяин спустил ее первой, и все последовали за ней. Более часа приходилось пробираться сквозь самую чащу леса, когда день уже начинал клониться к вечеру, охотники еще долгое время следовали вдоль берега реки. Красный диск солнца стоял уже очень низко, небо казалось совершенно синим. Заходящее солнце освещало своими дрожащими искристыми лучами все до горизонта, придавая своеобразное освещение и колорит и далеким очертаниям гор, и долинам, и холмам, и низинам. Вскоре огненный, затем кроваво-красный и, наконец, бледно-алый диск дневного светила скрылся за горизонтом. Тропический день в несколько минут сменился темной тропической ночью.

— ‘Хора триста’ (hora trista, ‘печальный час’), — сказал Рамиро, — надо сделать привал, развести костер и ждать появления луны!

Дикари уже добывали огонь для костра, и как только сухие прутья весело запылали, все эти дети жаркой страны, начинавшие дрогнуть и зябнуть, как только скрывалось солнце, с особенным наслаждением грели у огня свои босые ноги и болтали между собой, не отрывая глаз от земли. Дело в том, что ‘хора триста’ в дремучем лесу — недоброе время, в эту пору бродит по лесу всякая нечисть: лешие, ведьмы, тени и демоны — словом, все то недоброе, что при появлении луны тотчас скрывается в тени таинственной чащи или же в глубине ущелий.

Все как-то разом стихло в природе. Только где-то вдали раздавались, точно удары молота, мерные и сильные удары клюва большого дятла. Вдруг раздался звук, весьма похожий на плач маленького ребенка. Бенно поднял голову и прислушался.

— Что это? — спросил он.

— Это ленивец, он, вероятно, висит где-нибудь на суку и объедает листья, его нытье выражает, что он находится в приятном и благодушном настроении духа.

— Я хотел бы посмотреть на этого зверька!

— На обратном пути, сеньор, если хотите, а теперь нам пора уже двигаться дальше. Эти уродливые, ленивые, постоянно полусонные создания висят, подобно большим серым кошкам, на ветвях деревьев почти круглые сутки и увидеть их очень не трудно. А вот и луна!

Разом поднялось повсюду металлическо-звонкое, свистящее жужжанье мириад москитов. Вампиры стали кружиться над головами охотников, а на берегу реки показались важно расхаживающие аисты и цапли и громадные, величиною с большую тарелку, жабы, прыгающие в траве у воды. Серые и черные ночные мотыльки стали кружиться в воздухе, и вдруг послышался шум, похожий на треск и бряцание.

— Это что за звуки? Откуда они?

— Это муравьи разрушители! — сказал сеньор Рамиро. — Взгляните на это прекрасное дерево с густой листвой, ручаюсь вам, что к восходу солнца на нем не останется ни одного листа.

— А вон там что-то трещит, кто-то храпит и сопит в воде! — заметил Халлинг.

— Да, это зеленые лягушки, жабы, гигантские ящерицы и бесформенные, безобразные каракатицы, — сказал Рамиро, — этими водяными обитателями кишит здесь все — и камыши, и водоросли, и прибрежные кусты, и все это поедает и истребляет друг друга. В природе нет мира и спокойствия, все движется и суетится, все чего-то опасается и боится, и повсюду кипит страшная кровавая борьба за существование. В воздухе, и на земле, и в кустах, и в траве, и в корнях деревьев, и в листьях вершины — все спорит и губит одно другое из-за капли росы, из-за лишнего луча солнца, за право дышать воздухом и пользоваться светом.

Птицы пожирают червей, лисица — коршуна и бедных птичек, пума и унце — хитрую лисицу, а их всех губит страшная смертоносная змея. За нею следом уже идет и человек со своим огнестрельным оружием, порохом и свинцом, а этого главнейшего и самого страшного и опасного хищника преследуют ненависть и злоба, зависть и отсутствие любви и еще один худший из всех исчадий ада враг — это корысть, страсть к деньгам и богатству! Она впивается в душу человека, с каждым днем глубже и глубже, и никогда не выпускает своих жертв из своих страшных когтей. Да, никогда! Никогда!

— Вы расстроены, сеньор? — сказал Бенно, — у вас какое-нибудь горе на душе?

— Ах, дитя мое, сохрани вас Господь от всего того, что испытал и пережил я! — воскликнул сеньор Рамиро растроганным голосом.

— Ха! Ха! Ха! Ха! — раздалось громко и насмешливо у него за спиной. Звук этого смеха был до того неприятен, до того раздражал нервы, что на мгновение все кругом смолкло.

Перуанцы стали креститься, туземцы прижались друг к другу, шепча какие-то непонятные слова и стараясь не шевелиться, даже не дышать.

— Ха! Ха! Ха! — засмеялся опять тот же голос, и вслед за тем послышался душераздирающий крик отчаяния, вырвавшийся как будто из сдавленного горла, крик мучительной и ужасной агонии умирающего.

У всех пробежал мороз по коже.

— Пустяки, — сказал Рамиро, — это маленькая птица, величиною не больше воробья — попробуйте кинуть вон в те кусты камешек, и вы увидите, как она вылетит оттуда.

Вспугнутая птица вылетела из кустов и, отлетев немного дальше, снова захохотала, затем смолкла.

— Заметьте, что эта птица поет только ночью, а днем ее никто никогда не видит.

— И вы никогда не видали этой птицы? — спросил Бенно, обращаясь к индейцам. — Вам никогда не случалось убивать ее на охоте?

— О, нет! Нет! Эту птицу посылает на землю Сальрайе, лесной демон-великан, он погубил бы всех нас, если бы мы посмели причинить какой-нибудь вред его черной птице.

— Так вы видели ее, если знаете, что она черная? — сказал Бенно.

— Нет, нет, чужестранец, мы никогда не видели ее, но всякое существо, которое появляется ночью, всегда бывает черное и посылается на землю демонами!

— Это птица пересмешник, из семейства козодоев, — сказал Рамиро, — я ее знаю. Это — маленькая бесцветная птичка, неслышно прилетающая и издающая свои жуткие звуки в ночной тишине.

Между тем собакам снова натерли морды шкурами коз, разорванных ягуаром, и они опять пошли по следу. Благодаря луне, хотя и бывшей на ущербе, было совершенно светло. Берега реки становились чем дальше, тем ниже, и делались все более и более непроходимыми, приходилось прокладывать дорогу с помощью топоров, перерубая лианы толщиной в кулак. На реке стали показываться острова, широкая ее поверхность отливала серебром при свете месяца.

— Через несколько дней нам придется переправиться на ту сторону! — сказал Халлинг.

— Скажите, друзья, — обратился он к туземцам, — водятся здесь аллигаторы?

— Не здесь, а выше по реке, здесь же мы часто переправляемся на воловьих шкурах на все эти острова — их здесь бесчисленное множество. Повсюду тут растут пальмы и бананы в громадном количестве, кроме того, тут водятся еще большие рыбы, которых очень легко ловить здесь, между островами. Лебедей и уток тут тоже очень много! — сообщили туземцы.

Ночь была тихая, чудная, светлая. Кто-то вздумал было затянуть песню, но туземцы остановили, говоря, что в такое время, в глухом лесу, опасно петь: это может не понравиться кому-нибудь из злых духов, а прогневить их очень легко: у них повсюду есть соглядатаи, как знать, быть может, та жаба у воды, или вон эта бабочка, там, на цветке, подслушают и передадут Хромоногому или кому-нибудь из его товарищей.

Итак, охотники шли молча в продолжение нескольких часов, а затем, почти уже достигнув своей цели, сделали привал и развели костер на берегу, расставив кругом караульных, и, тщательно осмотрев ближайшие кусты и камыши, с особым наслаждением предались отдыху.

Равномерно, с тихим плеском набегали волны реки и ударялись о зеленый берег. Беззвучно плыли по реке царственные лебеди. Громадные пернатые хищники кружились в воздухе над добычей. Собаки выли и рвались на своих привязях, как бы порываясь пуститься в погоню за зверем. Быть может, поблизости были черепахи или соблазнительные яйца, лежащие без прикрытия в мягком сыпучем песке. Но одного строгого оклика хозяев было достаточно, чтобы заставить замолчать собак.

Охота должна была обойтись без малейшего шума, к тому же теперь было еще не время, лишь немного за полночь, — теперь унце еще спала, растянувшись в своем логове. Ее не следовало спугивать до срока, не то она могла уйти, почуяв опасность. Напротив, необходимо было приманить ее мясом раненного ею в предыдущую ночь мула, успевшего уже подохнуть. Во втором часу ночи страшный хищник начнет потягиваться, пробуждаясь ото сна и, почуяв запах мяса, выйдет на добычу.

Одна смена караульных сменяла другую. Каждый из охотников успел часок поспать и отдохнуть. Теперь каждый из них молча отвязал свою собаку, предварительно пригрозив ей пальцем и прошептав несколько напутственных слов, и умные животные послушно приникли к земле. Ни одна не тявкнула, не рвалась вперед. Охотники снова выступили в поход, неслышно скользя по траве.

— Смотрите, смотрите, передняя-то собака делает стойку, сеньор! — сказал шепотом Халлинг.

Хозяин этой собаки, пожилой индеец, обернулся к следовавшим за ним белым охотникам и сделал им знак молчать. Все следили теперь и за остальными собаками, те тоже стояли, точно вкопанные.

— Зверь здесь, — шепотом заявил индеец, — но он еще не поднялся, он спит, нам надо притаиться по двое здесь, в кустах, за деревьями, по двое вместе, на тот случай, если к нам подкрадется аллигатор, так как их в этом месте в камышах очень много!

Из этих камышей доносился временами слабый, чуть слышный звук, похожий на писк.

— Слышите? — спросил Рамиро. — Это — пеккари, маленькие черные свиньи! Смотрите, вот они!

— Не стрелять, — прошептал индеец, — эти животные своим писком выманят унце!

Тихонько хрюкая, маленькие свинки рылись в прибрежном песке, отыскивая червей и улиток.

— Ягуар, как видно, сегодня впервые ночует здесь, а то пеккари не были бы так смелы и беззаботны, знай они о его присутствии.

— Несомненно! И эти маленькие обезьянки, и эти большие рябые куры тоже, кажется, все население этого леса назначило себе свидание здесь, на этом берегу! — сказал Халлинг.

— Да оно так и есть! — подтвердил Рамиро, — всякое живое создание спешит при пробуждении прежде всего к воде — напиться и выкупаться.

— Смотрите, вон еще новый участник охоты вылезает из камышей! Это аллигатор. Он, очевидно, хочет полакомиться одним из этих забавных маленьких пеккари.

— Ягуар! — чуть слышно вскрикнул Бенно.

Действительно, унце неслышно подкрадывалась к берегу, подвигаясь ползком в густой траве, нетерпеливо сбивая хвостом высокие былинки, с горящими, точно налитыми кровью глазами.

В одну секунду вся стая обезьян скрылась в самых верхних ветвях деревьев, пеккари разбежались и попрятались где-то в камышах, куры и другие птицы тоже разлетелись во все стороны, все мигом опустело. Только одна из маленьких черных свинок, которую успел схватить аллигатор, издавала душераздирающий визг, беспомощно дрыгая ножками в воздухе.

Все ближе и ближе подкрадывалась унце, еще один смелый прыжок — и она очутится на том месте, где так ужасно кричало бедное животное, ставшее добычей страшного аллигатора. Очевидно, ягуар не подозревал о близости этого ужасного чудовища, потому что все еще продолжал подкрадываться.

Собаки насторожились, напряженно следя за каждым малейшим движением зверя, но ни одна не шевельнулась.

Но вот унце присела на задние лапы и одним прыжком очутилась чуть не на спине крокодила, перелетев не менее двух сажен. Завидя более крупную добычу, аллигатор тотчас же выпустил полуиздыхающее пеккари и повернулся к унце. Одна минута — и унце лежала уже на спине, а над нею зияла раскрытая отвратительная пасть крокодила.

— Вперед! — крикнул старый индеец, и в тот же момент все эти громадные псы, точно ураган, рванулись вперед. В одну секунду все они с лаем, визгом и воем очутились на месте схватки и кинулись на уже дерущихся врагов, впиваясь сильными клыками в пеструю шкуру ягуара, бешено срывая щитки с шеи крокодила, скача, прыгая, извиваясь над ошеломленными, захваченными врасплох хищниками. Все сбились в одну кучу, полную движения и страшной, упорной борьбы, все кружилось, каталось в сыпучем прибрежном песке над полурастерзанным маленьким пеккари, о котором все забыли.

— Не стрелять! — снова предупредил старый индеец.

Никто не проронил ни слова, все молча следили за борьбой, происходившей у них на глазах. Из воды время от времени выглядывали безобразные головы крокодилов: то один, то другой отваживался высунуться до плеч, но в следующую минуту снова исчезал под водою. Очевидно, река в этом месте кишела аллигаторами всех возрастов и размеров.

— Кто из двух выйдет победителем из этой борьбы? — спросил Бенно.

— Унце, конечно, унце! — сказал Утитти, рослый и стройный индеец, один из лучших охотников своего племени. — Когда убьешь унцу, то в желудке ее всегда находишь щитки от брони крокодила. Она из жадности сожрет его вместе со щитками.

Действительно, ягуару удалось вскочить на ноги, и он с бешенством накинулся на окровавленного аллигатора. Все кругом было залито кровью, клочья мяса, шкуры и щитки летели во все стороны.

— Теперь уже я покончу с большой ящерицей, — сказал Утитти и, вооружившись длинным копьем с заостренным каменным наконечником, дикарь приплясывая, стал боком приближаться к ягуару и аллигатору, которые, поглощенные борьбой не на жизнь, а на смерть, не замечали приближения человека. Еще минута — и отважный индеец очутился всего в нескольких шагах от отвратительного, окровавленного клубка, в который свились крокодил и унце.

Выждав удобный момент, Утитти ловко пустил свое копье, со свистом вонзившееся прямо в глаз крокодила. На этот раз чудовище было ранено насмерть. Крокодил разом ослабел. Этим моментом воспользовалась унце, у которой точно прибавилось сил. Она отбросила и стряхнула с себя собак и с бешенством впилась в издыхающего уже крокодила. Индеец обернулся к белым и знаком дал им понять, что теперь настал момент, когда им следует стрелять по ягуару. Одновременно он отозвал собак. Трое из них послушно вернулись к нему, окровавленные и израненные, четвертая же, которую, перекинув через себя, унце швырнула в реку, утонула.

Четыре пули разом поразили ягуара. Он высоко подскочил вверх, но затем опрокинулся и упал навзничь на песок. Вся шкура его была в клочьях, местами даже мясо было вырвано кусками. Он глухо захрипел и вытянулся. Зверь был мертв. Аллигатор все еще жил, но и его мгновения были сочтены: его чудовищная голова с застрявшим в глазу длинным копьем представляла собою отвратительное зрелище. Чтобы положить конец его мучениям, индейцы приблизились к нему и своими каменными топорами размозжили голову.

— Куда же девалась эта красивая коричневая собака? — спросил Бенно. — Отчего она не выплыла?

— Крокодил схватил ее, — пояснил индеец, — посмотрите, как только все здесь затихнет, он наверное вытащит ее тело на берег, чтобы сожрать его.

— Почему же он не делает этого в воде?

— Не знаю, — ответил туземец, — но только эти крокодилы никогда не едят в воде свою добычу, будь это хоть самая маленькая рыбка, а всегда вытаскивают на берег. Меня заботит не участь этой собаки, которая, во всяком случае, уже мертва, а самка убитого нами ягуара. Если мы не убьем и ее, то цель наша будет достигнута лишь наполовину!

Индейцы между тем занялись своими собаками. Кроме той, которую утащил крокодил, не досчитались еще двух, те же, что были налицо, получили лишь легкие ранения, и их хозяева тут же обмыли раны, смазав их какой-то особой мазью, после чего собаки сразу повеселели.

Мясо и жир крокодила, как весьма лакомое кушанье, тут же было разрублено на части и приготовлено для кухни.

— Не отправиться ли нам на поиски самки ягуара? — предложил Бенно.

— Здесь поблизости ее, наверное, нет, — сказал Рамиро, — это видно уже из того, что обезьяны снова вернулись — значит, опасности нет.

Решено было вернуться вглубь леса и отдохнуть часок-другой. Выбрали удобное местечко, развели огонь, индейцы принялись жарить мясо аллигатора и растерзанного им пеккари, а белые подвесили свои гамаки и растянулись в них. Под впечатлением только что пережитого никому не хотелось спать.

— Помнишь, Педрильо, — сказал Рамиро, — как год тому назад мы в этот день покидали Венгрию и направились в Гамбург? Помнишь, как нас провожали цыгане? Что-то будет еще через год?

— Как знать! А впрочем, лучше не знать ожидающего нас! — сказал Халлинг. — Вот ровно год тому назад я пережил самый ужасный день моей жизни. Знай я заранее о том, что меня ожидало, я, вероятно, никогда не предпринял бы этого столь богатого впечатлениями путешествия!

— А что с вами случилось год тому назад? — полюбопытствовал Бенно.

— В ту пору мы с доктором странствовали в северной части Соединенных Штатов и находились в маленьком городке среди немецких и ирландских переселенцев. Обманутые хитрым и ловким агентом какой-то переселенческой компании, эти бедные люди, ожидавшие получить наделы в плодородной лесистой местности, очутились среди голой пустыни, где лес ценился чуть не на вес золота, так что очень немногие из них имели возможность построить себе деревянные дома. Большинство же ютилось в землянках, без воздуха и света. Но в тот роковой день эти несчастные оказались более счастливыми. Слыхали ли вы когда о том, что такое ‘блиццард’? (blizzard). Это самый страшный, самый ужасный ураган, несущий за собой град из острых ледяных игл, пронизывающий со свистом воздух, засыпающий все сплошной ледяной корой, убивающий людей и животных своим ледяным дыханием. Еще за полчаса до наступления этой страшной бури мы видели на небе совершенно черную низко нависшую тучу, хотя погода стояла ясная и теплая. Никто из переселенцев не знал о существовании подобного явления в природе, и потому все были застигнуты врасплох. Весь воздух мигом превратился в лед: ледяные иглы, пронизывая его и вонзаясь в тела людей и животных, причиняли жгучую боль, точно раскаленные стрелы. Кровь стыла в жилах, глаза слезились так, что их нельзя было открыть, становилось больно дышать. Ледяной воздух жег, как огнем, горло и грудь, руки и ноги коченели и отказывались служить. Я находился шагах в двадцати от своей хижины, когда вдруг разразился этот ураган. Я бросился бежать, но меня повалило ветром, и я не мог уже подняться, не мог пошевельнуться, сознавая, что коченею и что наступает конец. Подо мной был толстый слой ледяных игл, ледяные иглы засыпали меня сверху. Они звенели, как битое стекло, если сыпать его из мешка. Я хотел кричать, звать на помощь, но не мог издать ни единого звука: ледяная корка смыкала мне губы, а грудь сдавил такой смертельный страх, что эти минуты, которые я считал последними, были ужасной агонией. Я понимал, что сознание мое туманится, чувствовал, как сердце перестает биться… Еще одно последнее мучительное усилие подняться или хоть крикнуть, хоть подать голос — и я лишился чувств… Я пришел в себя лишь спустя несколько часов, совершенно больной и разбитый. Все тело мое было покрыто ранами и царапинами, и я в течение нескольких дней не мог ни встать, ни шевельнуться. Счастье мое, что я упал у дверей землянки одного сердобольного ганноверца, который вовремя успел втащить меня в свою землянку и не дал мне окончательно замерзнуть. На горячей еще золе очага, куда меня положили, я понемногу стал отходить. Надо заметить, что никакой огонь, никакой свет не выдерживал ледяного воздуха. В деревянных домах замерзли целые семьи у своих очагов, другие, застигнутые на пути от амбара к дому, тоже умирали, засыпанные мелкими льдинами или разом убитые наповал сильным порывом ветра и градом ледяных игл. Спустя несколько дней, мы хоронили более сорока человек, погибших во время блиццарда.

— Да, такого рода штука, пожалуй, хуже ягуаров и аллигаторов, а все же я до тех пор не буду спокоен, пока мы не убьем и самку унце.

— Собаки не двигаются, значит, зверя нет поблизости! — сказал Педрильо.

Но едва они успели произнести эти слова, как одна из собак насторожилась. Туземцы взялись за оружие, а Утитти шепнул что-то собакам. Тогда все три пса, низко опустив головы, стали осторожно пробираться в чащу. Белые охотники повыскакивали из своих гамаков и прислушивались: там, в кустах, кто-то тихонько скулил.

— Уж не здесь ли логово самки унце? — сказал Педрильо. — Впрочем в этом можно сейчас убедиться! — и с ловкостью и проворством обезьяны он вскарабкался на дерево, откуда можно было видеть глубину лесной чащи.

— Обойдите-ка кто-нибудь это большое померанцевое дерево, там есть проход! — крикнул он сверху. — Там и логово!

Охотники пробрались туда и увидели перед собою двух маленьких ягуаров: хорошенькие зверьки, величиною с домашнюю кошку, сидели, плотно прижавшись друг к другу, с унылыми рожицами. Очевидно, бедняжки давно не ели и проголодались. При виде охотников они инстинктивно искали спасения, забившись в самый дальний угол своего логова, устланного мягким мхом и защищенного от солнца и дождя толстым навесом из воздушных корней и лиан.

Индейцы вытащили малюток из-под навеса и тут же убили их.

— Из этого выйдет прекрасный головной убор: эти шкурки и нежны и мягки, и красивы, — сказал Утитти, — но нам надо спешить уйти отсюда: самка может вернуться каждую минуту.

Но, несмотря на то, что собаки усердно рыскали во всех направлениях, нигде не было ни малейшего признака присутствия самки унце.

— Теперь нам следует отыскать наши пчельники, — сказали индейцы, — тогда мы к обеду поспеем домой!

— А разве вам известно, где находятся ульи? — спросил Бенно.

— Да, конечно, они находятся всегда в самых громадных дуплистых фиговых деревьях: пчелы это любят.

— Но как и во что вы возьмете соты? У вас нет ни блюда, ни кружки!

— О, за этим дело не станет. Смотрите, здесь всюду растут те деревья, из которых мы делаем свои каноты (челноки). Стоит только расколоть пополам одно такое дерево, и сразу получится большое деревянное корыто, которое почти ничего не весит, до того оно легкое.

Пройдя порядочное расстояние, наши охотники очутились в самой глухой чаще этого девственного леса и остановились перед несколькими стоявшими обособленно громадными старыми деревьями. Стволы некоторых из них имели по меньшей мере три или пять сажен в диаметре и более походили на древние, поросшие мхом и плесенью избы, чем на стволы деревьев.

— Слышите, как жужжат пчелы? — спросил Утитти.

Где-то высоко-высоко и в самом деле жужжали пчелы, но ни одной из них не было видно. Все они работали и летали там, в вершинах деревьев, где ярко расцвели огненно-красные цветы, где так жарко пригревало солнце, и не спускались вниз, где царили тень и полумрак.

— Где же их леток? — спросил Бенно.

— Там, где-нибудь на вершине, — ответил индеец, — но это неважно. Сейчас ты увидишь, как мы будем доставать мед!

Под предводительством Утитти индейцы стали проворно обрубать висячие корни лиан и кусты, преграждавшие доступ к гигантским деревьям. Затем стали срывать целые пласты мха и лишаев с коры одного из них, при этом обнаружилось, что дерево это обложено в несколько рядов плотными полосками стружек. Когда эти полоски были перерезаны, индейцы без труда удалили часть коры гиганта, и тогда открылось отверстие достаточно большое для того, чтобы человек мог пролезть в него.

— Смотрите, — сказал Утитти, — теперь я влезу в это дупло и поднимусь до самой вершины, где подвешены наши корзины. Глядите, внутри дерева, сверху спускается веревочная лестница, и по ней я заберусь наверх. Наши корзины для сбора воска и меда подвешены там на веревках, и мы без труда можем их спустить. Затем, немного погодя, один из нас, накрыв лицо маской, влезет наверх и опять подвесит корзины на прежнее место.

С этими словами Утитти скрылся в стволе дерева, и в ожидании его возвращения все с напряженным вниманием следили за пчелами.

Прошло несколько минут, затем вниз упал небольшой камень, очевидно, захваченный с собой именно с этой целью: это означало, что Утитти спускается уже вниз со своей добычей. Там, вверху, пчелы подняли страшный шум. Их деловитое, монотонное жужжание перешло в гневное, озабоченное. Теперь они беспокойно и суетливо летали целыми роями, то исчезали, но вновь появлялись, суетясь и кружась около того места, где были их соты.

Тем временем Утитти успел уже спуститься со своей сладкой ношей. Лицо и волосы его были залиты медом, глаза слипались, но он крепко держал в руках громадные тяжелые, совершенно черные соты, наполненные золотисто-янтарным светлым медом.

— Славная добыча, — весело сказал он, — вот-то будут рады наши ребятишки!

— Ну, а теперь скорее прочь отсюда, — закричали индейцы, — скорее, пока еще пчелы не успели спуститься вниз, а то беда!

— Ну как вы понесете этот мед?

— В гамаке на шестах! Вот так! — и несколько человек индейцев, взявшись за шесты, чуть не бегом направились к берегу реки.

Залитый медом Утитти очень нуждался в купанье и поэтому большими шагами убежал вперед, чтобы скорее достичь реки.

XI
ГЕРОЙСКИЙ ПОДВИГ. — СТРАШНАЯ НОЧЬ. — ОБЛИЧЕННЫЙ ХРОМОЙ ЧЕРТ. — НАПАДЕНИЕ. — В ПЛЕНУ. — ИСКУПЛЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ГРЕХА. — РАБЫ-НЕВОЛЬНИКИ

— Не удастся ли нам еще сегодня поохотиться на ленивцев или на тапира? — спросил Бенно.

— Нет, уже сегодня это будет трудно, у нас и так слишком много груза, но на днях мы опять отправимся на охоту на свиней.

— Да, но мы вряд ли еще так долго пробудем у вас.

— Ах, что ты говоришь, чужестранец! Без вашего огненного колдовства все мы должны будем погибнуть, если явится Хромоногий!

— Ну, это мы еще увидим, мы вас в обиду не дадим, — успокаивал их Рамиро, — а пока скажите мне, какое дерево вы употребляете для изготовления ваших корыт и челноков?

— А вот и оно как раз, — сказал Утитти, — это Яатоба (Jatoba).

Светло-зеленые, красные, белые и пурпурные цветы обвивались гирляндами вокруг дерева, придавая ему особую красоту. Недолго думая, один из туземцев забрался довольно высоко на такое дерево и с помощью своего каменного топора искусно надрубил кору поперек, затем с помощью клиньев, которые он вбивал за кору, стал осторожно отделять ее от дерева до самого низа, где кору уже надрубил другой индеец. В несколько минут большой длинный пласт коры лежал на земле.

Тем временем остальные туземцы развели костер, который успел уже почти догореть, но горячие угли еще сохраняли сильный жар. Предварительно смочив хорошенько кору в воде, туземцы стали держать ее над огнем, но так, чтобы она не тлела, а только сильно нагревалась. От жара оба продольных края стали постепенно сворачиваться и загибаться внутрь, наподобие свернутой в трубку бумаги. Чтобы не дать краям слишком свернуться, посредине установили надежную распорку, концы коры, усердно поливая водою, индейцы закладывали складками, скрепляли маленькими деревянными колышками и затем оплетали лыком.

— Неужели эта штука удержит ваш мед? — спросил Бенно, — ведь она вся-то не весит пяти фунтов!

— О! — засмеялись туземцы, — да это наши рыбацкие челноки, мы других и не знаем. Мы по двое садимся в них и отправляемся на лов далеко вниз или вверх по реке. Для войны мы строим, конечно, другие лодки: тогда мы выжигаем целые стволы, но для рыбной ловли эти челноки очень удобны и пригодны.

Наконец корыто готово, в него складывают весь мед и все остальное, затем опять лесом пускаются в путь, сквозь чащу, где только топоры могут проложить дорогу, где все пестро, разнообразно и беспорядочно, все дико и глухо, живописно и красиво, в общем производит какое-то подавляющее и удручающее впечатление.

Перед закатом солнца охотники возвратились в деревню, и первое, что предстало их взору, — это шкура ягуара, растянутая для просушки на кольях.

Несколько перуанцев вышли встретить охотников.

— Ну, как вы думаете, кто уложил этого зверя? — спросили они, указывая на шкуру унце.

— Уж не Михаил ли?

— Он самый! Бродили они с Филиппо по лесу, вдруг видят, унце тихонько подкрадывается к нашим мулам. Михаил вскрикнул, унце же, видя, что ей помешали и накрыли с поличным, собиралась, как всегда в таких случаях, улизнуть, но Михаил, обезумев от страха, ударил ее раз, другой и третий топором по голове, причем один из его ударов пришелся унце как раз между глаз и свалил ее с ног. Тогда нам было уже не трудно всадить в нее несколько пуль и уложить на месте! — рассказал один из перуанцев.

— А как она вскрикнула: точно человек, — прошептал Михаил, бледнея, — точно… — он не договорил, искоса взглянул на Рамиро и скрылся.

На другом конце лагеря у костерка расположился старый Филиппо, а подле него на песке прикорнул и Михаил. Они таинственно рассуждали о приворотном корешке. Филиппо рассказывал, что корень этот имеет вид распятого Христа, даже и язвочки от гвоздей заметны, и терновый венец, и сомкнутые очи. Всякий, у кого есть этот корень, может видеть сквозь землю, может воскрешать мертвых, может повелевать духами, и те должны нести ему золото и алмазы.

— А как ты думаешь, найдем мы этот корень? — спросил Михаил.

— Надо искать, искать неутомимо, и, как знать, может быть, нам посчастливится найти!

Тем временем охотники подошли к доктору и нашли, что ему гораздо лучше.

— Денька через два можно и в путь пускаться! — сказал он, заметно повеселев.

Рамиро при этих словах как будто ожил.

— Итак, через два дня, в субботу, значит! Это дело решенное, не так ли, господа?

— Да! Да! — послышалось со всех сторон.

— Так как послезавтра нельзя рассчитывать на появление луны, — сказал Халлинг, — то я предлагаю посвятить эти два последних дня полнейшему отдыху, а затем отправиться ранним утром с несколькими туземцами на охоту за тапирами. Потом они вернутся сюда обратно, а мы будем продолжать свой путь.

— А Тенцилей? А Хромоногий? — заметил кто-то.

— Да ведь он должен по уговору явиться лишь послезавтра вечером, не раньше!

Все рассмеялись.

Вечер прошел весело, а следующий за ним день был посвящен полнейшему бездействию. Вечером же на небе виднелась между туч лишь узкая полоска месяца, прощавшегося с землею до нового новолуния.

Настал опять томительно-жаркий день, солнце пекло нещадно, точно раскаленный огненный шар, вися в небе.

— Как видно, будет сильная гроза! — сказал доктор.

— Это обстоятельство только нагонит еще больше страха на туземцев. Смотрите, индейцы уже сейчас строят свое огненное кольцо, готовя круговой костер, чтобы укрыться в нем, когда явятся злые духи.

— Помяните мое слово, — сказал Халлинг, — сегодня произойдет нападение!

— Еще новая задержка! Новое препятствие! — воскликнул Рамиро, сжимая кулаки. — Что за незадача!

День был томительный, мучительно-знойный. Туземцы бродили, как тени, боясь вымолвить слово, боязливо поглядывая на своих гостей и поспешно сторонясь и давая дорогу Непорре, появлявшемуся то тут, то там в полном своем облачении колдуна.

— Там, в тучах, огонь уже наготове, — шептали индейцы, — сегодня явятся сюда Хромоногий и белый коршун!

— Мы застрелим и того, и другого! — утешал их Рамиро, но утешение его не производило желанного впечатления, и туземцы недоверчиво качали головами.

Под вечер Тенцилей прислал к белым своего посла с приглашением прийти в его хижину вождям и переводчику перед наступлением ночи.

Индейцы уже начинали зажигать свои огни, повсюду виднелись громадные запасы дров и горючего материала. Женщины и дети уныло жались друг к другу в центре огненного кольца. Все они были с ног до головы вымазаны черной краской, кроме старой колдуньи, щеголявшей в желтом. Она сидела у самого входа в огненный круг.

— Это разумно, — пошутил Педрильо, — как только Хромоногий увидит эту старуху, то, наверное, тотчас же обратится в бегство, если он одарен хоть небольшим эстетическим чувством!

Вдруг раздались заунывные, жалобные звуки какого-то печального, рыдающего напева. То пели индейцы, как бы предчувствуя свою неминуемую близкую смерть и прощаясь с жизнью. Время от времени, в виде аккомпанемента, протяжно стонали флейты: хуу… у, хууу…

— Нет, что ни говори, но во всем этом есть что-то похожее на роковое предчувствие! Сегодня настанет отмщение за смерть Брага! — сказал Халлинг.

Из леса стал доноситься какой-то странный шум: слышался треск ветвей, зрелые плоды падали с деревьев, целые тучи сорванных листьев и лепестков цветов сыпались на землю. Началась буря, но пока еще без дождя и грозы. Все кругом будто вымерло. В хижине Тенцилея царила могильная тишина. Безмолвно и неподвижно сидели, прижавшись к стенам, Обия и Баррудо, посредине стоял Непорра, прислонившись к столбу, подпирающему крышу, а Тенцилей, худой, с горящими, глубоко ввалившимся глазами, лежал в своем гамаке.

— Здравствуйте, чужеземцы! — сказал он, подавляя вздох, — я рад, что вы сдержали свое слово. Не правда ли, вы эту ночь проведете здесь, со мной?

— Да, славный вождь, мы пришли к тебе, чтобы быть с тобою. Скажи нам, как ты себя чувствуешь теперь? — спросил Халлинг.

— Плохо, очень плохо! Я видел дурной сон: Брага приходил ко мне. Он стоял вот тут и манил меня к себе рукою, затем подошел ко мне, склонился надо мной, и я видел глубокую зияющую рану на его груди, а из нее капала мне на лоб кровь, горячая, свежая кровь…

Рамиро вдруг круто повернулся и вышел на свежий воздух.

Буря перешла в страшную грозу. Огненные молнии на несколько секунд разверзали небо, заливая всю окрестность целым морем пламени. Гром страшными раскатами грохотал над хижинами и с треском разряжался где-то близко-близко над лесом. Вдруг из деревни донесся страшный, раздирающий душу крик, крик смертельного страха и ужаса. Спустя минуту, мимо открытого входа хижины пролетела низко-низко с резким пронзительным криком громадная белая птица, сильно размахивая крыльями в воздухе, и затем исчезла.

— Белый коршун! — прошептал кто-то.

Тенцилей молча уставился неподвижным взглядом в то место, где мелькнула на мгновение эта страшная птица. Не успели еще присутствующие очнуться от этой неожиданности, как в хижину совершенно беззвучно вошла странная высокая фигура, значительно выше человеческого роста, в длинной белой мантии, с черепом вместо головы и двумя светящимися точками в глазницах. Фигура эта приближалась прямо к королю.

— Хромоногий! — воскликнул Непорра и протянул к нему свой магический жезл, как бы ограждаясь от наваждения, но рука скелета отстранила его, и привидение склонилось над королем. Не будь здесь белых, вероятно, видение разом покончило бы с Тенцилеем, но Бенно смело схватил его за полу его мантии и крикнул: — Дай-ка хорошенько поглядеть на тебя!

Халлинг и доктор Шомбург преградили ему путь, но проворный обманщик успел ускользнуть от них, растеряв второпях все свои доспехи: череп скатился прямо к ногам Бенно, белый плащ, составленный из листьев белого куста, искусно сколотых между собой шипами терновника, лежал тут же на земле.

Вдруг послышался среди наступившей минутной тишины призывный звук рога, захваченного нашими путешественниками из Рио на случай, если надо будет издали дать знать друг другу о чем-нибудь — у них были даже условные сигналы.

— Нападение! — крикнул Рамиро. — Наши призывают на помощь!

Гроза разразилась страшным ливнем. Рамиро, а за ним и все остальные бегом направились в деревню, откуда уже доносился шум настоящего боя. Пестро раскрашенные дикари обрушивались со своими каменными топорами и кольями на безоружных женщин и детей, убивали и кололи их десятками. Несколько хижин было объято пламенем. Повсюду кроткие и миролюбивые индейцы, приютившие у себя путешественников, терпели поражение, всюду торжествовали нападающие. Белые сражались наряду со своими хозяевами, но почти голыми руками — ни у кого не было ружей. Не слышно было ни одного выстрела.

— Смотрите, наши хотят отбить у врагов хижину, где, наверное, сложены все наши ружья и заряды. Но это вряд ли удастся им: смотрите, наши так и валятся один за другим. Ах, какой ужас! Дикари оцепили хижину, к ней нельзя подступить ни с какой стороны!

В том конце судьба воюющих уже решилась. Побежденные, разбитые наголову туземцы стонали, оглашая воздух проклятиями в адрес своего вождя.

— Тенцилей, где ты? Провались ты сквозь землю, лжец и обманщик! Тенцилей, отдай нам наших жен и детей, погибающих из-за тебя!

И крики эти сливались с шумом грома, треском деревьев, разбитых молнией или сломленных бурей.

Друзья присоединились к остальным своим товарищам и сражались вместе с ними, но дикари поминутно получали все новые и новые подкрепления. Число их до того возросло, что белых совершенно оттеснили от хижины, где хранились их вещи и запасы и, окружив их со всех сторон, забрали всех уцелевших в плен. Теперь дикари бросились раскидывать груды листьев и прутьев, в которых были запрятаны белыми их оружие и другие вещи. Прежде всего появилось ружье.

— Что это? Оружие? Что же им рубят, бьют?

— Нет, слишком длинно! Что же им кидают? Тоже нет! А вот и круглые шарики свинца, они как раз приходятся по отверстию в этих палках, но что же с ними делать? — дикари недоуменно вертели ружья в руках, стараясь догадаться, в чем тут секрет.

— Пусть себе сами доискиваются, лучше приберечь это разъяснение до позднейшего времени, тем более что эти господа способны были бы застрелить нас из наших же ружей, если бы только сумели это сделать! — говорил Бенно.

— А у меня остался при себе еще заряженный пистолет, — сказал Рамиро, — если кто-либо станет уж чересчур навязчив, можно будет разом усмирить его!

— Бога ради не делайте этого! Кто знает, что может случиться. Этот единственный оставшийся в нашем распоряжении выстрел может стать для нас крайне необходимым в какой-нибудь критический момент!

Связанные по рукам и ногам крепким лубком путешественники сидели неподвижно на земле и следили за тем, что происходило вокруг.

Дикари вытащили почти все ружья и большинство мешков с пулями, а также и несколько мешков с бобами, которые они с презрением отшвырнули в сторону. Счастье еще, что запасы пороха в красивых, пестро размалеванных пороховницах укрылись от их внимания, не то их драгоценное содержимое, здесь, в пустыне, было бы, без сомнения, высыпано в песок, а самые пороховницы превратились бы в головной убор или что-либо в этом роде.

Сало, мясные консервы, кофе, мука и крупа — все это было оставлено без внимания, точно как и мулы, предоставленные самим себе. Только одни ружья были забраны с собой.

— Мои инструменты тоже все здесь припрятаны и не попались им на глаза, — сказал доктор Шомбург, — этот ливень, от которого мы так тщательно старались укрыться, право, сослужил нам немалую службу.

— Да разве вы еще находите, что мы вернем себе свободу и придем сюда за всем нашим имуществом? — спросил его Рамиро, и луч надежды вновь оживил его лицо.

— Ну да, конечно! Я никогда не перестаю надеяться, сеньор Рамиро. Мало того, я скажу вам, что положение наше, как пленных, в руках этих младенчески простодушных людей далеко не так ужасно, как может казаться с первого взгляда. Рано или поздно нам непременно удастся убежать от них!

— Да, рано или поздно!.. — вздохнул Рамиро, которому каждая минута была дорога и который переживал невообразимые мучения в разлуке со своими горячо любимыми женою и детьми.

— Все же ведь это лучше, чем никогда!

Тем временем победители, забрав то, что нашли нужным, и уводя за собою несколько сот пленных, двинулись в обратный путь.

— Смотрите! — вдруг воскликнул Бенно, указывая своим товарищам на какой-то предмет, лежавший впереди дороги. — Смотрите!

Это был труп рослого, красивого индейца. В груди его была широкая поперечная рана: чья-то злобная рука вырвала сердце из груди убитого и бросила его к его ногам. Когда длинная вереница пленных приблизилась к этому месту, большая жирная крыса юркнула в кусты.

Рамиро невольно приостановился и взглянул в лицо мертвеца.

— Это Тенцилей! Негодяи вырвали у него сердце из груди! — произнес он взволнованным голосом.

— Да, после того как он предательски пронзил грудь ни в чем не повинного человека! — сказал Халлинг.

— Таким ли словом назвал этот поступок справедливый Господь? Вот что желал бы я знать, — сказал Рамиро, — быть может, он это сделал в гневе, в припадке неудержимого бешенства. Разве это можно назвать убийством?

Все молчали, никто не сказал на это ни слова, и Рамиро медленно последовал за другими, как-то неохотно отрывая взгляд от трупа несчастного вождя. Теперь мысли его обратились к той крысе, которую они спугнули своим приближением.

— Как только шум шагов затихнет, — думал он, — она вернется, изгрызет это гордое, благородное сердце и стащит куски его в свою нору полакомить своих детенышей! — При этой мысли мороз пробежал у него по коже, и он невольно содрогнулся.

По освещенному блеском молнии месту сражения, среди груды окровавленных мертвых тел, бродила сгорбленная старушонка с развевавшимися по ветру космами седых волос, в растрепанной и испачканной рогоже, накинутой на плечи и волочившейся по земле.

— Где Тенцилей? — восклицала она пронзительным, злобным голосом, — я ищу его, красивый черный горшок для него уже давно готов! Где Тенцилей?

Но никто не отзывался ей, и она злобно грозила кулаком, угрожая кому-то невидимому и бормоча какие-то непонятные слова. Когда погибло столько неповинных людей, этот виновник всех зол, постигших его народ, не мог, не должен был оставаться в живых! Она хотела зарыть его в землю своими руками, хотела своими ногтями вырыть ему могилу! При этом старуха злобно и громко смеялась.

— А где же Тренте? — спохватился Бенно, — я его давно не вижу! А Михаил? А Альфео, Коста и Филиппо? Неужели все они убиты?

— Нет, это было бы ужасно! Я полагаю, что им удалось где-нибудь укрыться и спастись! — сказал доктор Шомбург.

— Где-то мой бедный Плутон, его совсем не было видно нигде, но если он жив, то на свободе, а мы теперь военнопленные этих дикарей и, может быть, пригодимся им на жаркое или рагу! — произнес Бенно.

— Пустяки, эти дикари давно уже не людоеды!

— А бабушка Тренте, о которой он так любил упоминать?

— Ей была добрая сотня лет, да и она-то говорила об этих вещах понаслышке. Но интересно знать, куда нас ведут эти дикари? Как видно, нам предстоит путешествие по воде! Смотрите, вон лежит до сорока канотов, эти первобытные челноки были в употреблении и у древних германцев. Несомненно, нам еще придется грести в качестве рабов! Право, приключение это очень забавное, не будь оно опасным! — сказал Халлинг.

— Пустяки, я не верю ни в какую опасность в данном случае, — возразил Шомбург. — Если бы мы находились в Северной Америке, пожалуй, можно было опасаться быть поджаренным или привязанным к столбу пыток, но эти безобидные дикари не знают ни пыток, ни казней. Они просто превратят нас в рабочих невольников, вот и все!

— До тех пор, пока мы не сумеем бежать от них, господин доктор, не так ли? — спросил Бенно.

— Ну, да, конечно, — отозвался почти весело доктор, — не век же нам работать на этих дикарей! Кроме того, я вполне уверен, что и бежать от них нам будет не так трудно, надо только выждать время, вот и все.

Победители и их пленные дошли до реки. Стали спускать челны на воду, и путешественникам приказано было садиться на весла и грести. Над обеими скамейками был сделан навес из листьев для защиты от солнца. Каждый из челноков представлял собой плавучий зверинец: в каждом из них лежала большая собака, а на шестах и прутьях, которые поддерживали навес, ютились и другие животные, принадлежавшие владельцам челноков и следовавшие повсюду за ними: голуби, попугаи, маленькие обезьянки, мелкие чешуйчатые зверьки и громадные белые ара. Время от времени они слетали на прибрежные плодовые деревья, чтобы затем безошибочно отыскать челнок своего хозяина и сесть опять на свое место.

Они плыли вверх по реке. Поутру путешественники были уже далеко от разоренной деревни гостеприимных индейцев, где они столько времени пробыли. Теперь по обе стороны реки громоздились высокие скалы, местами до того близко сходившиеся, что индейцам приходилось входить по пояс в воду и тащить свои челноки за собой. При свете восходящего солнца друзья могли разглядеть своих победителей: все это были рослые, стройные люди с медно-красными лицами и телами и длинными, как у женщин, волосами. На головах у них были высокие уборы из перьев ярко-оранжевого цвета, такие же перья торчали у них в ушах. Кроме того они носили красные, точно лакированные, бусы, выточенные из особого легкого и мягкого дерева. Но всего любопытнее были продетые в нижнюю губу небольшие красные дощечки величиной с вершок, напоминавшие крошечные лопаточки, которые при каждом слове хлопали. Дощечки эти ужасно обезображивали губу, неестественно вытянутую, и придавали всему лицу странный, некрасивый вид.

Люди эти были вооружены длинными луками и стрелами, каменными топорами и длинными копьями. На привале дикари стали варить пищу, причем наделили и своих пленных большими порциями, но ни дров не носили, ни до весел не дотрагивались: все это должны были делать пленные. За общей трапезой оказалось, что в числе пленных находились и Обия, и Утитти, но из-за отсутствия переводчика Тренте путешественники не могли разговаривать с ними. Одно только сумел Обия объяснить белым — это то, что победители отняли у него светлую ложку, которой он так гордился. На вопрос, что сталось с Непоррой, он дал понять, что они этого не знают, но что, вероятно, ловкий колдун успел укрыться где-нибудь от врагов.

Далее путь лежал между высокими скалами, по узким проходам, где скалы образовывали высокие сводчатые ворота, а вода клокотала и бурлила, точно в кипящем котле. Сколько раз путешественники думали, что и лодки, и люди неминуемо разобьются в водовороте о скалы, все более и более дикие, мрачные и бесплодные. Растительность становилась кругом все более и более скудной, жучков, бабочек и мелких пташек было все меньше и меньше.

После трех дней пути челноки вытащили на берег и путь, ведший теперь в гору, продолжали пешком. Там наверху виднелась уже деревня победителей. Женщины и дети выбежали встречать возвращающихся, и к чувству радости, вызванному победою своих над врагами, примешивалось еще и чувство удивления при виде белых.

— Ну, теперь начнутся наши диковинные представления, — пошутил Халлинг, — будем им показывать, как ножницы режут, как щеточки приглаживают волосы, как зеркало отражает их безобразные рожи.

Действительно, зеркальца приводили дикарей в неописуемый восторг, даже самая старая и страшная колдунья пожелала увидеть свою образину.

— Смотрите, вон идет карлик, — сказал Бенно, — какой урод: и спереди, и сзади большой горб, и всего один только глаз, громаднейшая лысина, и руки, как щупальца! Это, вероятно, колдун этого племени.

Маленький человечек ткнул себя в грудь, затем на удивление повелительным жестом указал сперва на зеркальце, затем к своим ногам, очевидно, требуя, чтобы белые положили зеркальце на землю у его ног.

Те отрицательно покачали головой.

— Посмотрим, что он теперь будет делать! — засмеялся Халлинг.

Карлик опрометью бросился в ближайшую хижину. Через минуту Гонн-Корр, как звали безобразного карлика-колдуна, вернулся в полном своем облачении, но если рослый стройный Непорра в своем наряде из лисьих хвостов производил впечатление чего-то величественного и внушительного, то этот бедняга возбуждал только смех и чувство гадливости. Вместо лисьих хвостов весь он, а в особенности голова, были увешаны чучелами крыс, которые шевелились при каждом его движении. В руке он держал свой магический жезл — высокий бамбуковый шест, увешанный ореховыми скорлупами и крыльями летучих мышей. Кроме того, он притащил с собою большую тыкву и короткой палкой неистово барабанил по ней. Указав еще раз на зеркальце и на землю тем же повелительным жестом, он стал выплясывать, кривляться и оглушительно барабанить по своей тыкве, стараясь таким образом устрашить белых.

Доктор Шомбург между тем достал из кармана свое увеличительное стекло и навел его на руки колдуна. Получив ожог, колдун выпустил из рук и свой жезл, и свою тыкву и оглядывался кругом, недоумевая, что бы это могло быть.

Но вот доктор вторично направил свое увеличительное стекло на обнаженное тело карлика, и на этот раз человечек до того струсил, что убежал, как заяц. У входа в одну из хижин он встал на четвереньки, затем юркнул в отверстие этой темной ямы и запрятался в самом дальнем ее углу.

— Долго ли мы здесь будем стоять без дела на этом солнцепеке? — сказал Рамиро. — Хоть бы за что-нибудь приняться!

— А вот и сам вождь идет сюда, да еще со стрелой, украшенной черным пером, а вы знаете, что стрелы с черным перьями — отравлены смертельным ядом.

Высокий, рослый индеец с красными сережками из деревянных бус и красной дощечкой на губе подошел к пленникам и повел их к очень просторной хижине, перед которою стояло несколько больших корзин с орехами и каштанами, а в самой хижине, сложенный из камня, очаг и несколько сосудов для воды.

— Вот ваше жилище и ваши съестные припасы, — пояснил им знаками вождь дикарей. — А теперь следуйте за мной, я укажу вам вашу работу!

Пленные последовали за вождем. Женщины и дети целой толпой пристали к ним, и все тараторили и гоготали, как стадо гусей.

Компания остановилась подойдя к лесу, состоявшего из великолепных ореховых деревьев поразительной красоты, как по необычайной толщине своих стволов, так и по величественной зеленой кроне, представлявшей собою густой непроницаемый зеленый шатер. Самые мелкие из них достигали по меньшей мере высоты ста футов. С их совершенно прямых могучих сучьев свешивались до самой земли длинные ветви, усеянные густою мелкою листвой, среди которой, подобно колосьям пшеницы, красовались гроздья крупных, совершенно зрелых трехгранных орехов, известных на европейских рынках под названием ‘американских орехов’. Множество их уже осыпалось на землю. Индейцы указали своим пленным на эти деревья и притащили множество покрывал, плащей и корзин для сбора этих плодов, причем женщины стали страшно ссориться и браниться между собой. Но одного властного слова вождя было достаточно, чтобы прогнать их всех обратно в хижины.

Повелительным жестом он приказал невольникам приняться тотчас же за работу. Педрильо и Рамиро проворно взобрались на дерево и стали трясти его громадные сучья до тех пор, пока целый град орехов не посыпался на землю. Пока путешественники были заняты сбором орехов, вождь дикарей и еще другой индеец развели неподалеку костер, и когда тот прогорел, с особым наслаждением зарылись в теплую золу. Эти нагорные индейцы постоянно носили на себе большие кожаные плащи. Им, детям знойных долин, было слишком холодно здесь, на этих прохладных горных высотах, и едва только зашло солнце, как у них зубы стали стучать от холода. К этому времени здесь кончались все работы, двери хижин завешивались кожаными завесами, из дымовых отверстий каждого жилища стали взвиваться синеватые струйки дыма. Дикари развели огонь в своих очагах, готовили каждый свой ужин и грелись у огня.

В продолжение ночи никто не караулил белых, но, несмотря на это обстоятельство, им невозможно было бежать, так как большие чуткие собаки туземцев сейчас же начинали ворчать и рычать, как только кто-нибудь из них отходил на несколько шагов от хижин. Затем каждый раз высовывалась какая-нибудь медно-красная рожа из-за двери хижины, и вытянутая вперед рука многозначительно подымала кверху стрелу с черным пером.

О бегство нечего было и помышлять.

— Не имея ни оружия, ни запасов, нам вообще невозможно решиться на побег, — сказал доктор. — Без переводчика и без проводника, без гамаков и оружия, мы будем совершенно беспомощны в этих дебрях. Это значило бы идти на верную смерть, что прекрасно понимают сами дикари!

— И на основании этого рассчитывают с полной уверенностью на долгое владение пятьюдесятью рабочими невольниками! Милая перспектива для нас, нечего сказать! — воскликнул Рамиро.

И отойдя в сторону, он закрыл лицо руками и долго глухо рыдал в порыве безысходного отчаяния.

ЧАСТЬ II
Через дебри и пустыни

I
МЕСТЬ КАРЛИКА. — ЖЕРТВА СУЕВЕРИЯ. — ОТРАВЛЕН. — КЛАДБИЩЕ НА ВЕРШИНАХ ДЕРЕВЬЕВ. — СУД БОЖИЙ. — В ОПАСНОСТИ. — СПАСИТЕЛЬ В БЕДЕ

Где бы и при каких обстоятельствах ни сталкивались люди, где бы и при каких условиях ни завязывались между ними отношения, всегда и неизбежно устанавливаются между людьми хорошие или дурные, дружественные или враждебные отношения. То же было и с нашими друзьями, перуанцами и европейцами, направлявшимися напрямик, через дебри и пустыни, из Рио в Перу и попавшими случайно, во время своего пребывания в качестве гостей у одного из племен диких индейцев, в плен к индейцам другого дикого племени, враждебного их гостеприимным хозяевам.

Превращенные в рабов-невольников, они должны были работать на своих победителей: собирали для них целые горы орехов и каштанов, научились плести сети и корзины и заготовлять целые груды луба. Присмотр за ними во время этих работ был возложен главным образом на колдуна Гонн-Корра и на мальчика лет пятнадцати по имени Алито, сына главного вождя племени.

Первый исподтишка подглядывал с затаенной злобой и чувством плохо скрываемой ненависти за ними издали, тогда как Алито всем своим бесхитростным сердцем привязался к незнакомцам.

Сначала он дивился цепкости, ловкости и проворству двух цирковых гимнастов и пытался даже, хотя и безуспешно, подражать им.

Вскоре способный мальчуган сумел усвоить очень многие из наиболее употребительных испанских слов и научить и друзей многим выражениям и словам своего наречия, так что белые могли теперь с грехом пополам объясняться и понимать своих хозяев. Алито отвел своих новых друзей к прекрасному чистому озеру в горах, где можно было купаться, не опасаясь ни крокодилов, ни каких бы то ни было других грозных чудовищ. Он время от времени приносил им свежие яйца прямо из-под кур и целые чашки козьего молока, желая хоть чем-нибудь полакомить их, словом, всячески старался услужить им. В награду за все эти услуги маленького дикаря осчастливили, наконец, таким подарком, о котором он втайне давно мечтал, но никогда не надеялся получить: а именно — маленьким карманным зеркальцем.

Мальчуган был до того счастлив, что не помнил себя от радости. Он не мог надивиться на свою черномазую рожицу: ведь это его нос, его глаза, его зубы! Он по полчаса держал зеркальце в руках и, не переставая, гримасничал перед ним, спрятавшись в кустах, прыгал и скакал от радости по всей деревне, показывая всем и каждому свою драгоценность и, наконец, сплел себе из лубка крепкий шнурок и повесил обожаемое зеркальце на шею.

Туземцами было уже решено, что через одну неделю должно состояться переселение всего племени из нагорной страны в долину, о чем и сообщил своим друзьям Алито, добавивший еще, что уже теперь и его отец, и большинство мужчин его племени строят челны для перевозки женщин, детей, пожитков, всяких запасов и домашних животных.

День проходил за днем, ночь за ночью, а слабая надежда Бенно, что Тренте и остальные товарищи, а с ними и Плутон, быть может, явятся сюда, не оправдывалась. Хитрый, лукавый Гонн-Корр, точно хорек, подстерегающий добычу, бродил вокруг хижины белых, но, несмотря на всю свою злобу и ненависть, горбатый урод не решался явно обрушиться на них. Не осмеливался он также прямо потребовать от Алито подаренного ему зеркальца, но не раз намекал мальчику, что ему грозит страшное несчастье, если он не решится вовремя предотвратить его, принеся демонам через него, Гонн-Корра, очень ценную жертву. Но Алито делал вид, что не понимает колдуна и не раз даже поддразнивал горбуна своим зеркальцем.

Так обстояли дела. Неожиданно сильно занемог сын одного из второстепенных вождей того же племени, друг и ровесник Алито. Бедняга корчился в страшных судорогах, пена выступила у него на губах, он никого не узнавал. Мать с криком дикого отчаяния побежала звать колдуна, который тотчас же явился, сказал, что мальчик отравлен, и велел немедленно вынести его на главную улицу деревни. В одну минуту поперек улицы протянули веревки, к которым привязали гамак, и в него положили умирающего мальчика.

Гонн-Корр стал прыгать и кривляться, затем, прислушавшись к ветру, заявил:

— Нет, сын твой умрет! Демоны того желают!

Но несчастный мальчик испустил тем временем последний вздох в страшных муках: лицо его почернело, и все тело вздулось и распухло до неузнаваемости.

— Скорее принесите сюда котел, — приказал Гонн-Корр, — и на том месте, где умер мальчик, разведите костер и притащите воды, а я пока наберу трав и приворотных корешков!

Женщины с воем и плачем принялись исполнять приказания колдуна.

— Позовите мужчин, я укажу виновника смерти Борро! — сказал Гонн-Корр, вернувшись из леса с травами и кидая их в кипящий уже котел.

Пока плачущие и воющие женщины созывали своих мужей со всех концов селения, Гонн-Корр все время поглядывал в ту сторону, откуда должны были прийти с работы в лесу белые, а вместе с ними и Алито.

Но вот собрались индейцы и чинно выстроились в ряд. Все это были высокие, стройные фигуры, точно отлитые из темной бронзы. Индейцы стояли со строгими, мрачными лицами, опираясь каждый на свое длинное копье, а позади них, своих повелителей и властелинов, толпились плачущие женщины, громко всхлипывая и закрывая лица руками.

Гонн-Корр с самым серьезным и сосредоточенным видом то мешал в котле, то поправлял костер.

— Все вы знаете, — говорил он, — что как только вода сильно закипит, она начинает переливаться через край с той стороны, откуда должен явиться виновник. Теперь смотрите, кто пойдет по дороге из леса!

— Если это кто-либо из белых, то все они умрут! — сказал вождь и вонзил свое копье в землю.

А Гонн-Корр между тем осторожно и незаметно склонил немного котел в сторону, обращенную к лесу, откуда должны были прийти пленники.

Солнце клонилось к западу, из леса доносились голоса. Алито издали увидел грозное собрание воинов и плачущих женщин.

— Что-нибудь случилось! — испуганно воскликнул мальчик, — погодите, я сейчас узнаю, в чем дело! — И он со всех ног побежал к месту сборища.

В этот момент колдун разворошил поярче костер, вода закипела и стала выливаться через край как раз в сторону беспечно подбежавшего к костру мальчика.

— Вот он — убийца! — торжественно вымолвил Гонн-Корр, указывая рукой на Алито.

Поднялся страшный вой и гам: все женщины кричали и вопили, одна громче другой, и при этом с гневными упреками накинулись чуть не с кулаками на бедного мальчика, не чаявшего беды.

— Говори, негодяй, убийца, что тебе сделал мой бедный Борро? Вампир и кровопийца, за что ты убил моего ребенка? Отдай мне моего сына или пусть тебя демоны возьмут! Пусть душа твоя умрет в муках!

Бедный Алито, недоумевая, переводил глаза с одного из присутствующих на другого, но повсюду встречал только суровые, мрачные лица.

— Да что вы от меня хотите? Что такое случилось?

— Ты убил Борро, ты отравил его, негодяй, и он, несчастный, умер в страшных муках!

— Борро умер? — воскликнул Алито. — Нет, это невозможно! Мы еще утром гуляли вместе с ним. Борро был мне другом, и у меня никогда не было ни одной дурной мысли по отношению к нему!.. Кто смеет обвинять меня в таком страшном злодеянии?

Все указали на колдуна: Гонн-Корр узнал о том с помощью волшебных трав и корешков!

— А-а! Гонн-Корр меня ненавидит! Я это знаю, он мой враг и хочет погубить меня. Он лжет! — громко воскликнул мальчик, полный негодования и сознания своей правоты.

— Он — убийца! — невозмутимым, твердым голосом повторил колдун, стоя на своем.

— Он лжет! Он лжет! Отец, неужели ты не заступишься за меня? Неужели ты думаешь, что твой сын мог совершить такое страшное преступление? — и мальчик протянул к отцу руки, ища у него справедливости и защиты.

— Иди! Я не знаю тебя! Волшебные травы не лгут, они вынесли тебе приговор!

Вдруг мимо статного, рослого индейца пробралась бледная, дрожащая женщина и, громко рыдая, протянула руки к несчастному мальчику. — Алито! Алито! Дитя мое, приди ко мне! Он лжет, этот обманщик! Он лжет, и гнусная трава его лжет! Он…

Но ей не дали договорить.

— Уберите ее! — приказал вождь, и несколько воинов мигом оттащили в сторону рыдающую женщину.

— Пустите! Пустите! — кричала она. — Я хочу спасти своего несчастного ребенка! Я хочу… — голос ее смолк в отдалении.

— Отец, — молил Алито, — неужели я не могу вернуться с тобою в свой дом?

Вождь с мрачным видом отрицательно покачал головой.

— Ты знаешь наш обычай, ты знаешь, что у меня нет больше дома: хижина, в которой жил убийца, и та, в которой проживал убитый, не могут никому уже служить убежищем и кровом. Отец Борро и я, мы оба, должны разорить и сровнять с землей наши хижины, ты должен это знать!

— Но я невиновен в этом деле! Я невиновен! Пусть меня услышат все демоны преисподней и ниспошлют на меня самые страшные муки, если я лгу!

По знаку вождя двое воинов схватили мальчика и уволокли в лес. Гонн-Корр злобным взглядом смотрел ему вслед, на лице его ясно читалось торжество: его гнусная уловка вполне удалась. Очень многие белые пытались было приблизиться к мальчику, шепнуть ему несколько утешительных слов, но индейцы скрестили свои длинные копья и решительно воспрепятствовали этому.

— Как бы я хотел пойти туда, в лес, и утешить его! — сказал Рамиро.

— Не делайте этого, сеньор! Мы не поможем ему этим, но рискуем жестоко поплатиться за такую дерзость, кроме того, я полагаю, что он ночью, наверное, прибежит к нам в хижину.

Все как-то нехотя побрели к себе, никто не притронулся к ужину, все говорили только об Алито и ожидавшей его участи.

— Завтра я предложу вождю в подарок мои часы, может быть, это заставит его смягчить участь своего сына и признать ложным приговор колдуна.

— Завтра, — прошептал со вздохом Бенно, — завтра, а за эту ночь бог весть что может случиться!

Между тем индейцы, словно темные тени, разбирали в двух концах селения хижины отца Алито и отца Борро, а поперек дороги в гамаке все еще лежало бездыханное тело мальчика.

— Завтра его будут хоронить! — сказал кто-то.

— Да, завтра мы увидим, вероятно, двойные похороны, потому что, чует мое сердце, они убьют в эту ночь и бедного Алито.

Но вот в деревне погасли мелькавшие огоньки, смолк вой и плач женщин, присутствовавших при разорении хижин, и все погрузилось во мрак. От хижин не осталось и следа, их сровняли с землей. Время было за полночь, но Бенно не смыкал глаз, он чутко прислушивался к малейшему шороху, он поджидал несчастного Алито.

Вдруг послышался какой-то слабый стон и кто-то дотронулся до кожаного полога, служившего дверью хижины.

С быстротою молнии вскочил Бенно на ноги и растворил кожаную дверь: перед ним стоял дрожащий всем телом мальчик. Вид его был ужасен, его нельзя было узнать, до того он успел измениться за эти несколько часов. Из уст Алито вырывались какие-то неясные звуки, он едва держался на ногах.

— Что с тобой, Алито? Что они тебе сделали?

Несчастный, указав на рот, в изнеможении прислонился к столбу, поддерживавшему крышу хижины, и закрыл глаза.

— Доктор! Доктор, господин Халлинг, помогите мне! С Алито случилось, вероятно, нечто ужасное, смотрите, что с ним делается!

Все в хижине зашевелились, засуетились, зажгли свечи, мальчика уложили на лучшее ложе, доктор склонился над ним, и, видя его разинутый рот, осведомился, не съел ли он какое-нибудь насекомое?

Мальчик отрицательно покачал головой, судороги сводили его конечности.

— Гонн-Корр сделал что-нибудь с тобой?

Алито утвердительно кивнул и указал на рот.

— Покажи мне твой язык! — сказал доктор.

Мальчик повиновался через силу, мучаясь от нестерпимой боли. Язык его был совершенно черный. Доктор побледнел, как мертвец. Опухоль лица, шеи и всей головы с каждой минутой увеличивалась, мальчик уже терял сознание.

— Очевидно, Гонн-Корр проколол язык бедного мальчика зубом гремучей змеи, спасти его или хоть сколько-нибудь облегчить его страдания нет никакой возможности. Он должен задохнуться, потому что язык его так распухнет, что закроет горло!

— О, будь моя воля, я бы своими руками задушил этого негодяя Гонн-Корра! — прошептал Бенно со слезами на глазах.

Под утро несчастный мальчик скончался в страшных муках, все присутствующие были потрясены до глубины души этой ужасной смертью ни в чем не повинного ребенка.

— Что теперь нам делать с ним? — спросил Халлинг.

— Я пойду и позову его отца! — сказал Рамиро и вышел из хижины.

Несколько минут спустя он вернулся в сопровождении вождя, за которым плелся и Гонн-Корр, и когда доктор повелительным жестом указал ему на дверь, запрещая этому негодяю входить в их жилище, тот только разразился презрительным смехом.

— Ты собака, ты раб, а я властелин и повелитель!

— Ты подлый убийца и наглый обманщик и больше ничего! — воскликнул Бенно и, не рассуждая, вытолкал его вон.

Весь день никто не думал о работе в лесу. Все толпились около своих хижин: одни с удвоенным проворством и усердием мастерили свои челноки, другие были заняты приготовлениями к похоронам обоих мальчиков, причем похороны того и другого, очевидно, должны были быть весьма различны. Тело бедного Алито лежало, ничем не прикрытое, прямо на земле, посреди большой дороги, между тем как Борро зашили в большую кожу и обмотали лубом в несколько рядов, так что в конце концов получился громаднейший сверток. Затем на значительной высоте между двумя деревьями соорудили что-то вроде воздушной платформочки, а над нею — небольшой легкий навес, после чего можно было приступать и к самому торжеству похорон.

В течение всего этого дня на белых поглядывали с враждой и злобой. Очевидно, злой колдун успел уже вызвать всеобщее недоверие и антипатию в сердцах туземцев по отношению к белым. Им не отвечали, когда они спрашивали, их резко и грубо окликали, их прогоняли обратно в хижину, как только они собирались присоединиться к толпе туземцев.

Около десяти часов утра все женщины собрались вокруг тела Борро и, согласно обычаю дикарей, принялись выть и кричать над покойником. Носилки, на которые положили гигантский сверток, каковым являлось теперь тело умершего, украсили цветами, венками и гирляндами. Когда собрались все мужчины, четверо из них подняли носилки на плечи, и все шествие тронулось медленным шагом по направлению к лесу.

— А бедного Алито так и не похоронят?

Но вот двое мужчин взяли тело бедного мальчика и потащили его, словно какую-нибудь кладь, без малейшего уважения к покойнику, вслед за похоронным шествием.

— За ним пойдем и мы, мы одни проводим беднягу до могилы! — сказал Бенно.

— Пойдемте, хотя это небезопасно: вы заметили, что колдун все о чем-то шепчется с вождем, этот негодяй настраивает его против нас! — сказал Халлинг.

— Да, он желает получить наше имущество, он уже утром требовал у меня мой пистолет, — сказал Рамиро, — и когда я, не обратив внимания на его требование, унес свое оружие в нашу хижину, чтобы спрятать его там, он проводил меня таким взглядом, что, право, мне показалось, что будто урод — сам сатана.

Переговариваясь, друзья, идущие в хвосте похоронного шествия, незаметно достигли той части леса, которая служила кладбищем для этих дикарей.

Высоко в ветвях больших деревьев висели в воздухе тела усопших, превращенные в громадные свертки кожи и луба. Здесь висели свертки самой разной величины: от гигантских, с телами взрослых индейцев, и до крошечных, с умершими грудными младенцами. Местами висели вместе тесной группой несколько свертков разной величины: то были, очевидно, члены одной семьи — фамильные могилы, если можно так выразиться.

Украшением таких воздушных могил служили безыскусные чучела различных животных и птиц, очевидно, любимцев покойного, подвешенные тут же, на том же суку. Тут болтались и обезьянки, и голуби, и попугаи, и множество собак.

Солнце ярко освещало это своеобразное кладбище и нескольких индейцев, которые при нарастающем вое и плаче женщин взбирались с телом Борро к приготовленной для него воздушной платформочке в ветвях развесистого дерева, на которую они и положили покойника.

Для Алито не было приготовлено такой висячей могилы, его тело лежало брошенное в траву, как негодная вещь. Но вот двое туземцев каменными топорами проворно вырыли яму как раз такой величины, чтобы в ней могло поместиться тело мальчика, и неглубокую, чтобы только прикрыть его слоем земли.

В эту-то плоскую могилу положили без какого бы то ни было обряда тело Алито и быстро засыпали землей. Ни одного стона не раздалось над этой бедной могилой. Индейцы утоптали ногами землю над телом, и колдун, отойдя немного в сторону от могилы, сделал метку на коре одного из ближайших деревьев в том самом направлении, где должно было находиться сердце бедного мальчика, так, что, если провести прямую линию от этой метки к могиле, конец линии должен был безошибочно коснуться сердца покойного.

Когда это было сделано, вождь размеренным, торжественным шагом направился к могиле сына со своим остро отточенным копьем в руке. Этим копьем он провел прямую линию от метки на дереве до середины могилы и затем изо всей силы вонзил его в этом месте в землю и стал вгонять копье все глубже и глубже, пока наконец оно не пронзило насквозь тело бедного ребенка. Затем несколькими ударами топорища копье вогнали так глубоко в землю, что теперь ни дикие звери, ни непогода не могли вырвать его или повалить.

Таких копий было здесь немало — и все это были могилы жертв злобной клеветы подлого и завистливого карлика.

Все стали расходиться, и наши друзья тоже, не спеша, с грустным чувством и смутным предчувствием какой-то неминуемой беды побрели из лесу.

— Заметили ли вы, друзья, что сегодня мы не получали нашей обычной порции еды?

— Да! Да! — вдруг спохватились все.

— Можно набрать орехов и каштанов и наловить рыбы, — сказал доктор спокойным тоном, — здесь трудно умереть с голоду.

Никто не ответил ему. Дело было, конечно, не в том, что можно или нельзя умереть с голоду, а в самом факте, в котором можно было усмотреть тревожный признак изменившихся отношений к ним туземцев. Подойдя к своей хижине, они увидели, что сам вождь и десяток воинов его племени вместе с колдуном расположились вблизи входа в их жилище. У всех были мрачные грозные лица, только лицо Гонн-Корра сияло торжествующей улыбкой.

Вождь поднялся и, подойдя к белым, своим обычным повелительным тоном сказал:

— Работать, в лес, орехи собирать сейчас!

Приказание это было отдано отчасти на ломаном испанском, отчасти на его родном наречии, но понять его было можно.

— Очевидно, от нас хотят избавиться. Смотрите, там в лесу на нас нападут, а мы безоружны.

— Погодите, я захвачу, по крайней мере, мой пистолет, — сказал Рамиро, — им можно хоть страх нагнать на этих дикарей! — С этими словами он вошел в хижину, где у него был спрятан пистолет. Спустя минуту, он вышел, бледный и расстроенный.

— Его нет! Кто-то лишил нас этой последней надежды! — сказал он. — И я уверен, что это дело рук этого подлого колдуна!

При слове ‘колдун’ Гонн-Корр взглянул на белых. Он уже успел заучить это слово, а его проницательный ум подсказал ему остальное: он достал из-под своего кожаного плаща блестящее оружие и с торжествующим видом показал его всем, заявляя, что теперь этот пистолет его собственность и что он никому его не отдаст.

— Боже мой! Ведь он заряжен! В нем есть еще два патрона! — воскликнул Рамиро.

— Надо отнять пистолет у него силой! — закричали все белые, — ведь он не понимает, что может произойти.

— Нет, погодите, я попробую уговорить его, — остановил их Рамиро и, подойдя к колдуну, стал просить возвратить ему оружие, предлагая взамен свои карманные часы, но Гонн-Корр отрицательно покачал головой, не соглашаясь расстаться с пистолетом.

Тогда Рамиро одним прыжком накинулся на урода и хотел вырвать оружие из его рук, но в тот же момент несколько индейцев бросились между перуанцем и колдуном и кто-то занес уже над головой Рамиро тяжелый каменный топор.

— Прочь! В лес! Орехи собирать! — крикнул вождь.

— Пойдемте, друзья, — сказал доктор, — все равно участь наша решена, так не все ли равно, где покончат с нами, здесь или там!

Никто не ответил, но все в душе согласились с ним и готовы были последовать его совету, как вдруг неожиданное событие разом все изменило.

Торжествующий карлик играл пистолетом, точно мячом, поддразнивая своих врагов. Он то подкидывал его в воздух, то подносил к лицу, желая узнать, что таится в этих тоненьких полированных трубочках. Он приставлял их к глазам, дул в них, играл курками, но вот раздался выстрел — и Гонн-Корр с простреленной головой, обливаясь кровью, точно пораженный громом, повалился на землю.

Рамиро на лету выхватил у него пистолет и спрятал его у себя. Только после этого Рамиро очнулся и мог обдумать положение вещей.

Выстрел напугал дикарей, их обуял какой-то суеверный страх. Вместе с тем этот самый выстрел избавил друзей от их заклятого врага.

Все смотрели на владельца цирка и на его огненное колдовство, убившее самого колдуна. Рамиро же стоял с гордым, вызывающим видом, держа руку в кармане, в котором лежал пистолет.

— Я бы желал, чтобы теперь представился случай для второго выстрела, — сказал он, — тогда наша репутация среди этих дикарей упрочилась бы еще более!

— Подстрелите вот этого злющего серого дога, — предложил Халлинг, — он как только увидит кого-нибудь из нас, так сейчас скалит зубы!

Действительно, эта собака, рыча, подкрадывалась теперь к владельцу цирка, которого она почему-то особенно недолюбливала и собиралась схватить его за колено, но тот отбросил ее сильным пинком ноги на несколько шагов от себя и затем, проворно выхватив из кармана пистолет, выстрелил. Когда дым немного рассеялся, оказалось, что серый дог катается в предсмертных судорогах в луже крови и не в состоянии подняться и вцепиться в горло своему врагу, а спустя несколько секунд злое животное вытянулось и подохло.

Индейцы — эти рослые, сильные мужчины — дрожали от страха. ‘Ала! Ала!’ — молили (‘будет! будет!’) и с этим криком разбежались в разные стороны и попрятались кто куда.

— Ну, что нам теперь делать? — спросил Рамиро, видя, что они остались одни.

— Прежде всего следует убрать убитых! — сказал Халлинг.

Двое схватили карлика и утащили его подальше в лес, другие убрали собаку, а кровь на земле засыпали песком. Покончив с этим, друзья заметили, что из-за кустов на них смотрят там и сям блестящие черные глаза туземцев, как бы подстерегая их. И действительно, когда двое из них пошли за водой, то остальные, видя, что они очень долго не возвращаются, встревожились.

Рамиро вызвался сходить за ними с пистолетом в руке и нашел на полпути к хижине обоих своих товарищей убитыми отравленными стрелами. Кувшины с водой лежали тут же.

Рамиро, вернувшись, принес воду и печальную весть об их смерти.

Между тем те туземцы, которые не присутствовали при смерти колдуна, но только слышали гул и раскат выстрелов, которые они приняли за гром, обступили вождя и засыпали его расспросами.

Вождь объяснил все, как было, после чего состоялось нечто вроде экстренного совещания, на котором, очевидно, было принято какое-то решение по отношению к белым.

Тем временем Рамиро, не выпуская пистолета из рук, отправился на деревенскую площадь, взял из стоявших там больших корзин необходимое ему количество орехов и каштанов, зарезал козу и нарвал яблок, не встретив ни в чем ни малейшего сопротивления.

— Но что мы будем делать, когда эти туземцы узнают, что мой пистолет потерял свою чудодейственную силу? — со вздохом сказал Рамиро, обращаясь к своим товарищам, собравшимся в хижине, при входе в которую пылал яркий костер.

— Надо нам поскорее убираться отсюда, — сказали некоторые, — не то эти черномазые негодяи по одиночке отправят всех нас на тот свет!

— Да, но как уйти без оружия, без припасов, без надежного проводника? Мы легко можем, проплутав некоторое время, вернуться сюда же!

Все молчали. Никто не находил способа ускользнуть из рук этих озлобленных дикарей. У всех было тяжело и невесело на душе, но ни один из присутствующих не страдал так, как сеньор Рамиро. Лицо его склонялось все ниже и ниже, а в чертах его красивого, энергичного лица отражалась нестерпимая душевная мука. Он думал о том, что будет с его близкими, если он погибнет здесь, среди этой дикой пустыни, если он пропадет без вести, если семья его навсегда лишится своего кормильца. Он представлял себе, как покинутые им, мучаясь от холода и голода, они будут думать, что он, овладев несметным богатством, забыл о них и наслаждается жизнью. — ‘Боже! За что такая страшная кара!’ — мысленно воскликнул он, и вдруг припомнил тот грех, который после стольких лет все еще тяготел над ним, все напоминал о себе и не давал ему покоя.

И он думал, думал, скорбел и страдал. Кругом все точно вымерло. Костер догорал. Никто не ложился. Проходил час за часом, ночь тянулась бесконечно. Вдруг Бенно дотронулся до плеча Рамиро.

— Посмотрите, сеньор, что-то ползет там прямо к нам в хижину!

— Вижу, это какое-то крупное существо, быть может, унце или нет, это индеец! — и, схватив пистолет, он смело выступил вперед.

— Не стреляйте, сеньор! Бога ради, не стреляйте! — сказал ему чей-то знакомый голос, и чья-то темная рука протянулась к нему.

— Тренте! Это Тренте! — воскликнул Бенно.

— Да, это я, молодой господин. Это я! Неужели вы думали, что я предательски покинул вас, своих благодетелей? Нет, я не такой человек!

— Скажи, Тренте, есть ли у тебя пистолет? — спросил Рамиро.

— О, целых десять, кроме того мы принесли большой запас и пороху, и пуль!

— Ну, слава Богу! Ты, значит, не один? Кто еще пришел с тобой?

— Коста здесь, а также Люнц и Антонио, остальные там внизу, у реки, все долбленые челноки мы, конечно, припрятали.

— А-а… вы запаслись и этими челноками! Это прекрасно, но что же Михаил? Жив он?

— Жив, и Плутон тоже!

— Но скажи, Тренте, откуда у тебя взялось столько смелости, чтобы последовать за нами сюда?

— Откуда у меня взялась смелость? Да чего же мне бояться, когда никакого Хромоногого не существует, когда я сам видел и пустой череп с остатками воска в глазных впадинах, и белый плащ из листьев, и того бедного парня на ходулях, который его изображал. Мы нашли его там в кустах с раздробленной головой, но еще живого, и он сам признался нам во всем!

— А где у вас пистолеты и заряды? Там, у реки, или здесь?

— Здесь, здесь, сеньор, мы принесли их сюда и все они заряжены. А где же наши ружья, которые утащили эти дикари, где они хранят их?

— Вон в той хижине, четвертой с этого края деревни!

— Ну, так я подкрадусь к ней и выкраду их! — сказал Тренте.

— Что ты, Тренте, Господь с тобой, ведь это не шутка!

— А что? Разве в той хижине спит кто-нибудь?

— Нет, дикари так боятся этих ружей, что ни один из них не соглашается оставаться ночью при них!

— Ну, так бояться нечего: ведь я не какой-нибудь трусливый индеец, а настоящий белый человек!

Все невольно улыбнулись при этом заявлении, а Тренте, не теряя времени, вместе с тремя другими своими товарищами и добровольно присоединившимися к ним Утитти и Обия скрылись во мраке ночи, быстро передвигаясь ползком по земле, с которой они почти сливались.

Все белые, с оружием в руках, напряженно прислушивались к малейшему шороху, готовые в случае надобности поспешить на помощь своему верному проводнику.

У всех невольно замирало сердце в эти томительные минуты ожидания. Вдруг что-то зашевелилось в траве у самого костра, и чья-то темная рука просунула ружье почти к самому входу хижины, затем появилось другое, третье и так все до последнего. Точно проворные змеи, двигались ловкие проводники ползком в высокой траве: даже самое чуткое ухо не могло уловить ни малейшего шума. В хижине белых тоже кипела работа: все спешили чистить и заряжать добытые ружья, рассыпали порох и пули по маленьким узелочкам, которые каждый навязывал себе на спину. Доктор Шомбург прятал свои инструменты по карманам. Остатки съестных припасов также были разделены между всеми. Решено было, что как только Тренте со своими товарищами возвратится из своей опасной экспедиции, тотчас же без шума и незаметно покинуть деревню. Но проходила минута за минутой, друзья тревожно вглядывались в темноту: почему же теперь, когда все ружья были уже наготове, не возвращались их отважные проводники, уж не случилось ли с ними какого-нибудь несчастья?

Бенно предложил добраться до той хижины, где раньше хранились ружья, но Рамиро не пустил его, сказав, что лучше сам пойдет.

— Тихо! — вдруг прошептал кто-то, — это что?

— Это собака рычит! Вперед, друзья, кто знает, чем это может кончиться! Она разбудит всех. Скорее туда, к тем хижинам, верно, наши друзья там, надо избавить их от этой собаки!

II
СВОБОДНЫЙ УХОД. — ПЛЕМЯ ЛЮДОЕДОВ. — СОКРОВИЩА ДЕВСТВЕННОГО ЛЕСА. — ОБЕЗЬЯНИЙ КОНЦЕРТ. — ПО РЕКЕ. — НАДЕЖДЫ И ОПАСЕНИЯ

Едва только друзья вышли из двери своей хижины, рычание дога превратилось в громкий, сердитый лай. К нему тотчас же присоединились в разных местах другие голоса, там и сям стали появляться темные силуэты индейцев, слышались тревожные оклики, и в несколько минут вся деревня была на ногах.

В это время Тренте с товарищами уже присоединился к белым.

— Проклятая собака, она нас накрыла, и мы не смогли шевельнуться, не рискуя вызвать бешеного лая. Мы притаились в траве и лежали, не шевелясь!

— Смотрите, вон уже сбегаются туземцы, и все вооружены, надо напугать их, прежде чем они успеют предпринять что-либо против нас!

Не успел еще Рамиро договорить своей фразы, как уже несколько отравленных стрел прожужжало в воздухе над самыми головами белых, а одна из них даже вонзилась в высокую тулью соломенной шляпы Бенно.

— Друзья, когда я скажу ‘три’, стреляйте все!

Раздался дружный залп, громкие крики ‘Ала! Ала!’ огласили воздух. В редеющей мгле близкого рассвета проносились, точно тени, стройные рослые индейцы, обезумевшие от ужаса и спасавшиеся бегством в разных направлениях.

— Живо, друзья! Теперь настал момент беспрепятственно и открыто покинуть деревню! — сказал Рамиро, и тесной кучкой, держа ружья наготове, перуанцы смело двинулись мимо хижин туземцев по главной улице деревни, теперь почти опустевшей. Навстречу им раздался только один бешеный крик ярости и выглянуло искаженное злобой лицо вождя, который только сейчас воочию убедился в исчезновении всех ружей, хранившихся у него в особой хижине. Такие удивительные заколдованные палки, такие чудодейственные заряды, и вдруг утратить их безвозвратно все до единого!

Не помня себя от гнева, он схватил свой лук и натянул тетиву, готовясь пустить черную стрелу в ненавистных белых, тогда как его любимец, громадный злющий дог, стоя подле него, яростно лаял, готовый по малейшему знаку своего хозяина наброситься на чужеземцев.

Не сговариваясь, не дожидаясь команды, наши друзья дали одновременно несколько выстрелов по собаке, которая с пеной у рта и злобным рычанием бешено кинулась было вперед, но тут же запрокинулась и испустила дух.

При этом даже последняя горстка смельчаков пришла в неописуемый ужас, произошла страшная толкотня, все теснили друг друга, одни напирали на других, пока, наконец, не увлекли за собою и своего озлобленного вождя. Все они спешили укрыться где попало.

— Победа! Победа! — ликовал Тренте. Обия, Утитти и три остальные проводника тоже присоединились к нему. Вдруг торжественный громкий вой огласил воздух: то Утитти и Обия выражали таким образом свое торжество победителей и тут же принялись исполнять свой дикий танец, танец победы над врагом.

— Заметьте, дорогой друг, — сказал доктор, дотрагиваясь до плеча Рамиро, — эти дикари все бегут в горы, рассчитывая найти там надежное место в скалах, где они могут укрыться от нас, оставляя путь в долину открытым!

— Пусть себе прячутся, мы, наверное, не последуем за ними. Слава Богу, что все обошлось без человеческих жертв!

— Вы забываете, что там, по дороге к озеру, лежат двое наших товарищей.

— Да, и, к сожалению, мы не имеем даже возможности похоронить их! — сказал доктор.

— Засыплем их хоть немного землей и прикроем травой и листвой, — сказал Рамиро, — так ужасно думать, что мы их оставили без погребения валяться на дороге, как негодную вещь.

— Не спорю, что это ужасно, но не забывайте, что дикари могут вернуться каждую минуту.

— Не беспокойтесь, этого не случится! Кроме того у меня появилась мысль: мы можем опустить их тела в озеро — на это потребуется очень немного времени.

— Ну, пусть будет по-вашему! Кстати, наши приятели закончили свой танец, пойдемте же скорее и займемся умершими!

Обоим убитым привязали по тяжелому камню к ногам, доктор с благоговением прочел над ними молитву, каждый из присутствующих мысленно молился об усопших товарищах, а затем их осторожно опустили на длинных веревках на дно спокойного голубого озера в том месте, где неподвижные воды были покрыты густым ковром белых кувшинок и водяных лилий и где, склонясь над водой, задумчиво шелестела листва развесистых старых каштанов, как бы охраняя последний покой схороненных здесь мертвецов.

— Мы ничего, надеюсь, не забыли там, в хижине? — спросил Рамиро, оглядываясь кругом. — Все готовы пуститься в путь, не так ли?

— Да! Да! — послышалось со всех сторон.

— Ну, так с Богом! Не будем терять времени. Ты, Тренте, сумеешь, конечно, указать нам обратный путь?

— Конечно! Мы повсюду оставляли метки!

По пути Тренте рассказал, как ему удалось спастись во время схватки между индейцами-горцами и индейцами племени покойного Тенцилея, как ему удалось изловить тридцать мулов, тогда как остальные были частью перебиты во время схватки, частью разбежались и заблудились в лесу. Кроме того, пропали и мешки с бобами, и сушеные воловьи шкуры, служившие вместо челноков.

— Ну, это еще не велика беда: здесь можно прокормиться плодами и охотой, а в крайнем случае можно прирезать и мулов, — сказал Бенно, — ведь все равно только половина из нас может ехать, остальным же придется идти пешком, пока же можно будет пользоваться долблеными челноками дикарей.

Между тем солнце начинало уже всходить и золотило своими первыми лучами окрестности.

Путь предстоял дальний, но в тени лесов, вдоль ручьев идти было не слишком жарко и не слишком утомительно. Местность была самая живописная, самая приятная. Около полудня сделали привал. Все без исключения поспешили выкупаться и затем расположились отдохнуть в тени развесистых деревьев. Тем временем проводники, остававшиеся на всякий случай на страже, плели гамаки из луба, чтобы непривычные ко всякого рода лишениям европейцы могли провести ночь в гамаках, а не на голой земле. Так прошел первый день пути, затем настал второй, а вместе с ним укрепилась и надежда увидеть к вечеру ожидавших их товарищей.

— Ну, теперь уже недалеко! — объявили наконец проводники. — Скоро мы будем уже на месте!

— Знаешь, Утитти, — сказал Тренте, — ведь ты будешь королем своего племени, вместо Тенцилея!

Тот сначала гордо поднял голову, но тотчас снова уныло опустил ее.

— Но куда же, куда теперь деваться моему бедному народу? — со вздохом сказал он. — Где ему найти приют и спрятаться от рыскающих повсюду врагов?

— Разве они даже там, где теперь раскинули свой лагерь твои соплеменники? — спросил Тренте.

— Да, даже и там. Эти головорезы, люди с плоскими раковинами, продетыми в губы, в уши и в нос, — страшные люди. Они всегда отрубают головы убитым врагам и постоянно носят их с собой. Они высушивают и коптят эти головы над огнем и затем вставляют в них камни вместо глаз, а само лицо закрашивают белой и красной краской, чтобы оно походило на лицо живого белого человека. Кроме того, они едят человеческое мясо.

— Как, даже и теперь?

— Ну да! Они едят его всегда, когда только могут достать. Если у них кто-нибудь заболеет и колдун объявит, что больной не может поправиться, то его тотчас же зарежут и съедят, прежде чем больной успеет исхудать от болезни.

— Ну, а какие же другие милые качества встречаются у этого племени? — осведомился Халлинг.

— Кроме того, они бросают на дороге своих слабых, старых и убогих и зарывают в землю всех новорожденных детей, имеющих какой-нибудь физический порок или недостаток.

— Расскажи нам об этом, Утитти! Как это они бросают на дороге слабых и убогих своего племени?

— Они не живут постоянно на одном месте, а кочуют по всей стране. И вот, когда они перебираются с одного места на другое, то волокут за собою своих старцев, слабых и убогих калек до тех пор, пока те уже не в состоянии более идти. Тогда эти люди строят для них навес из ветвей, кладут подле них на землю немного съестных припасов и оставляют этих несчастных, беззащитных и слабых одних под этим навесом на съедение зверям или на голодную смерть!

Мне и Обии пришлось однажды быть свидетелями такого происшествия. Мужчины в таких случаях никогда даже не оглядываются назад, невзирая на отчаянные крики и вопли несчастных, но женщины не всегда так легко примиряются с такой разлукой со своими близкими. Раз моему племени пришлось повстречаться в лесу с этими людоедами, — продолжал Утитти, — но так как мы выслали вперед разведчиков, то они успели вовремя предупредить об опасности, и мы успели укрыться от них в густых зарослях мимоз. Мы вынуждены были надеть собакам намордники, чтобы они не выдали нас своим лаем, а женщин и детей услать в глубь леса, потому что малейший шум или шорох мог всем нам стоить жизни. К счастью, эти люди были слишком заняты своим делом и мало заботились обо всем остальном.

Они сплели навес из ветвей, положили тут же под навесом горсть маниока и несколько плодов, затем двое мужчин притащили бедную слепую старушку и хотели посадить ее под навес. Но та, очевидно, поняв, что с нею хотят сделать, упиралась изо всех сил, вцепившись в тащивших ее, и раздирающим душу голосом громко звала кого-то, с рыданием повторяя одно и то же имя: ‘Маруа! Маруа!’ То было имя ее дочери. Но грубые мужчины силой посадили слепую старуху под навесик, и затем все должны были продолжать путь, невзирая на стоны и вопли бедной покинутой женщины. На этот раз дело, однако, приняло иной оборот: одна из молодых девушек горько рыдала и отказывалась идти дальше. Бедняжка не могла решиться оставить на дороге свою мать, несмотря на требования окружавших. Наконец вождь отдал строгое приказание, чтобы две наиболее почтенные женщины — из самых сильных и здоровых — схватили девушку и силой поволокли ее за остальными, подталкивая вперед. Девушка оглянулась назад на старуху, которая в этот момент с отчаянным воплем простирала к ней руки и, рванувшись изо всей силы, с криком кинулась к слепой, которая, рыдая, заключила ее в свои объятия. Девушка твердо решила во что бы то ни стало разделить участь матери, и, видя это, все племя двинулось дальше, предоставив обеих женщин их судьбе и нимало не заботясь о них. Когда эти люди с раковинами в губе, в ушах и в носу удалились настолько, что их совсем уже не было видно, мы, то есть мои соплеменники и я, взяли этих двух женщин с собой, и они стали жить среди нас.

— Ну, а прекрасная Маруа, эта примерная дочь, стала твоей женой, Утитти? Не так ли?

— Да, чужеземец! Как только ты мог угадать это? Маруа стала моей женой, но жива ли она еще, живы ли дети, я этого не знаю! — добавил он со вздохом. — Их было четверо, мой старший мальчик умел уже вить пращу и заострять стрелы.

Рамиро дружески потрепал его по плечу.

— Не ты один спрашиваешь себя, живы ли твои дети, жива ли жена, — сказал он, — и я тоже задаю себе этот вопрос и — увы!.. — Рамиро не договорил и грустно покачал головой.

Но вот уже и знакомые места. От костров вьется синий дымок, красивая серая борзая стрелой несется навстречу путникам.

— Плутон! Плутон! — радостно восклицает Бенно, лаская собаку, и вдруг лицо его бледнеет, страдальческая морщинка ложится вокруг рта. Заметив это, Рамиро ласково спросил его:

— Вы, Бенно, вероятно, вспомнили, при каких обстоятельствах впервые встретили Плутона? И я не раз вспоминал это покинутое судно!

— Нет, сеньор, если говорить правду, то при воспоминании об этом судне меня тревожит и мучит более всего письмо, которое мы так и не могли доставить по назначению. Мне почему-то всегда казалось и теперь кажется, что это письмо имело для меня лично громадное значение. Меня мучает мысль, что, может быть, много горьких слез пролито из-за этого письма, много горя и мук пережито из-за него!

— Не будем больше думать об этом! — сказал Рамиро. — Смотрите, вон Утитти встретил своих, вон его обступили дети, а жена, это скромное, робкое существо, тоже глядит на своего господина и повелителя глазами, полными слез. Видите, он милостиво протянул ей руку: другой, более нежной и горячей ласки не допускает местный этикет: это значило бы уронить достоинство воина.

— А вот и наши! — крикнул Халлинг.

В числе других приблизился и Михаил, все такой же бледный, робкий и мечтательный.

— Что же, нашли вы приворотный корень? — таинственным шепотом спросил он у Бенно и на его отрицательный ответ прошептал:

— Это очень печально, очень печально! — затем молодой, человек со вздохом отошел в сторону.

Тем временем краснокожие обступили своего будущего вождя и радостно приветствовали его возвращение. Вперед других протиснулась к Утитти старая тощая колдунья, выкрашенная, как всегда, желтою краской, и, указывая дрожащей рукой на стоявшего поодаль и не решавшегося вступить в лагерь своих соплеменников Обию, воскликнула:

— Ты должен стать нашим вождем, храбрый Утитти! Ты должен указать нам то место, где должны стоять наши хижины, но прежде всего ты должен снести голову этому изменнику. Он любимец Тенцилея, он стоял за него и против своего народа, и вот, где его место — этот кол ждет его голову!

И старуха указала на три кола, воткнутых в землю, из которых один был пустой, тогда как на двух остальных торчали головы, изменившиеся уже до полной неузнаваемости.

— Тенцилей! Непорра, — проскрежетала она, — а этот кол для Обии!

Путешественники вопросительно посмотрели друг на друга. Неужели они должны были допустить подобное зверство? Допустить, чтобы человека прирезали на их глазах, как барана?

— Обия должен умереть, он поверг в несчастье весь свой народ! — кричали индейцы. — Он изменник и не имеет права войти в деревню!

— Беги! Беги отсюда, Обия, — шепнул ему Утитти, — я не могу спасти твою жизнь, беги!

— Друзья, — сказал Рамиро, — обращаясь к индейцам, — мы взяли Обию в проводники для дальнейшего нашего путешествия, и завтра он вместе с нами покинет навсегда вашу деревню, но эту ночь вы должны ему позволить провести у нашего костра!

— Нет! Нет! Он должен умереть! — кричала желтая ведьма.

— Чужеземец прав. Оставьте его в покое, — приказал Утитти, — пусть они уведут его с собой!

Тогда концом копья, вокруг того места, где расположились лагерем белые, начертали на земле линию, и за эту черту не смел переступить изгнанник под страхом смерти, что ему было прекрасно известно.

Весь день до наступления ночи путешественники посвятили сборам: добыли челноки, нагрузили их, насколько было можно, различными съестными припасами и всеми своими пожитками, а ночью выставили вооруженных часовых, которым было поручено следить за неприкосновенностью челнов и безопасностью спящих товарищей. Караульные сменялись каждые два часа. Под утро весь маленький караван должен был тронуться в путь.

Следовало идти на северо-запад. Вот и все, что знали друзья, компас должен был служить им единственным указателем пути. С рассветом стали собираться и индейцы. Они также решили покинуть эту прекрасную страну и искать себе новую родину где-нибудь вдали от своих врагов. В последний раз собрались они у костра и тихо и протяжно пели свою печальную песню.

‘Куда нам теперь идти? Друзья наши далеко, а враги всюду, близко. Велик дремучий лес, но в нем живет и коварная птица, и ядовитая змея. Где же нам искать места, чтобы построить вновь славные хижины и развести сады и огороды?’

Грустно и уныло звучала эта песня. От прежней веселой, безобидной, добродушной толпы осталась лишь небольшая горстка мужчин, женщин и детей. Целиком выкрашенные в черный цвет, они смотрели как-то особенно печально. Им предстоял далекий путь, они решили переселиться в ту часть страны, где жило одно родственное им племя, и там основать новое маленькое царство.

Когда дикари тронулись в путь, оказалось, что мужчины не несли на себе ровно ничего, кроме своего оружия, тогда как бедные женщины были навьючены свыше сил, даже и те, у которых за спиной висел в деревянной зыбке грудной ребенок, а на правом бедре еще другой, немного постарше.

Простившись со своими друзьями самым сердечным образом, индейцы затянули свою печальную песню и потянулись длинной вереницей от своей прежней деревни в лес.

— Да, — сказал Обия, глядя им вслед, — лучше, что я пойду с вами, не хочу больше жить в лесу!

Вскоре двинулись и путешественники. В каждом челноке сидело по четыре человека и лежали целые горы припасов и пожитков. Остальные же частью шли пешком по берегу, частью ехали на мулах.

Ласковые лучи раннего утреннего солнца еще более украшали и без того прекрасную местность. Повсюду встречались в изобилии самые роскошные плоды. Обия, которому все они были знакомы, сообщал своим спутникам разные полезные сведения. Он указывал им на съедобные плоды и ягоды, на птичьи гнезда, в которых можно было найти вкусные яйца.

— Вот хорошее дерево, — сказал он, — остановите челноки, я угощу вас настоящим царским напитком, давайте сюда ваши тыквенные сосуды!

Раздался звук рожка — обычный призывный сигнал путешественников, — гребцы убрали весла, а всадники придержали своих мулов, тут же принявшихся щипать свежую, молодую траву.

Указанное дерево украшали весьма странные плоды: на стебле, толщиною в руку человека, висел орех, напоминавший своей формой почки. Орех этот проводники тотчас же принялись поджаривать на камнях, которые они тут же раскаляли на спешно разведенном костре, тогда как Обия показывал белым, как следует обращаться с мягким, как груша, бледно-зеленым мясистым ядром этого ореха, чтобы получить из него сок. Подставив тыквенный сосуд, он выжал ядро, точно губку, так что в его руках осталась одна длинная тонкая оболочка, а все содержимое, светлая белая жидкость, вылилось в сосуд. Вкус сока этого плода напоминал отчасти душистую лесную землянику, отчасти спелую сладкую дыню с сахаром. Все с наслаждением пили напиток и кроме того сделали громадный запас этих орехов. Рамиро и Педрильо взобрались чуть не до самой вершины и рвали драгоценные плоды.

— Скажи, Обия, много ли этих превосходных орехов растет здесь, в лесу? — осведомился Бенно.

— О, сколько угодно!

Попробовали и мякоть этого ореха, оказавшуюся чрезвычайно вкусной.

— Вот это тоже прекрасные плоды, — сказал Обия. — Смотри, как их поедают попугаи!

Палками и камнями отогнали крикливую пеструю стаю и набрали и этих плодов, походивших на большую желтую сливу. В другом месте рос крупный, темный, почти черный, очень вкусный виноград. Гроздья бананов были так велики, что один человек не мог нести их, и эти гроздья приходилось перетаскивать в лодки двоим.

— Смотрите, господа, — сказал Бенно, указывая на довольно крупных птиц, следовавших уже некоторое время за нашими путешественниками, — птицы эти держат себя очень странно: они как бы исполняют тщательно разученный танец!

Тем временем приятели наши продолжали путь и достигли поворота реки, постепенно все расширявшейся. Вдруг откуда-то раздался неприятный пронзительный хриплый рев, затем послышался другой и третий такой же отвратительный звук.

— Это ревуны, — сказал Обия, — мы их сейчас увидим!

— Но ведь это ревет всего только одна обезьяна!

— Да, но сейчас ей отзовутся и другие — это их запевала, их старший.

Действительно, воздух огласился каким-то адским концертом: ничего подобного никто из путешественников никогда не слыхал: в этом реве было нечто злобно насмешливое, нечто угрожающее и свирепое. Звуки эти раздражали не только людей, но даже и кроткого Плутона, который принялся жалобно выть. Рев льва и плач гиены ничто в сравнении с этим адским ревом.

— Смотрите, вот они, — сказал Обия, указывая на большие ветвистые деревья, — вы, конечно, настреляете несколько штук себе на жаркое?

— На жаркое! Обезьян на жаркое?! — воскликнул Бенно.

— Да, у них превкусное и очень нежное мясо! — сказал индеец.

Рев этой стаи обезьян становился до того нестерпимым, что все готовы были бежать без оглядки, но тем не менее многие из путешественников успели заметить, что на нижних толстых сучьях смоковницы сидели, тесно прижавшись друг к другу, чинно в ряд, маленькие рыжевато-желтые обезьяны с длинными закручивающимися цепкими хвостами и густым хохолком на загривке. Сидя на суку, они свешивали хвост и длинные передние лапы вниз, тогда как их запевала и предводитель, медленно и важно расхаживавший взад и вперед на другом суку, держал хвост торчком кверху и разгуливал на четвереньках.

— Стреляйте же! Стреляйте! — уговаривал Обия.

— Эх! Если бы у меня было мое оружие! Этого дуралея так легко подстрелить!

Рамиро прицелился и попал старому ревуну прямо в грудь, но тот не сразу повалился на землю, а продолжал неподвижно сидеть на месте, несмотря на то, что кровь ручьем лилась из его раны. Все обезьяны сразу смолкли и разбежались, ища спасения в верхних ветвях деревьев, ссорясь и толкаясь, торопливо удирали перепуганные животные. Но вот второй выстрел прикончил старика, он грузно повалился на землю.

Вскоре тот же адский концерт возобновился в разных местах леса: очевидно, весь он был населен многочисленными стаями рыжих и черных ревунов. Только около полудня смолкли их голоса. В это время все живущее ищет сна и покоя, чтобы хоть сколько-нибудь облегчить томительный полуденный жар. Наши друзья также сделали привал, и Обия воспользовался этим, чтобы зажарить обезьяну на вертеле, но никто не решился отведать этого жаркого, и ему пришлось одному лакомиться этим вкусным мясом.

Однако потребность в мясной пище ощущалась всеми.

— Скажи, Обия, нельзя ли нам будет поохотиться здесь на тапиров? — спросил Бенно.

— Нет, молодой господин, здесь не те места: на открытом сухом берегу они не водятся. Погодите немного, если мы дойдем до такого места, где густо растут камыши и где почва болотиста, там мы наверняка встретим их.

— Бывал ты в этих местах раньше, Обия?

— Нет, мы пришли издалека, с противоположной стороны, а Тенцилей не любил бесполезного бродяжничества и не хотел, чтобы люди без нужды отлучались из деревни.

— Какая жара! Как хорошо было бы выкупаться теперь! — сказал Бенно.

— Да, да! — подхватили и остальные.

— Постойте! — остановил их Обия, — надо прежде посмотреть, нет ли здесь пираний! — И с этими словами он навязал на длинную бечевку кусок жареной обезьяны и закинул его в реку. — Смотрите, что будет! — сказал он, обращаясь к окружающим.

Действительно, в одну секунду сотни и тысячи маленьких серебристо-чешуйчатых рыбешек облепили со всех сторон брошенный в воду кусок мяса и почти мгновенно по клочкам растерзали его своими острыми крошечными зубами.

— Нет, здесь купаться нельзя! — заявил индеец, — а то вам бы пришлось расстаться с жизнью. Эти рыбешки, как ни малы, мгновенно истребляют всякое живое существо. Они так впиваются в тело, что нет никакой возможности избавиться от них. Кроме того, водятся они здесь такими стаями, что, как видите, вся вода кишит ими.

— Неужели эти малютки решаются нападать даже на большую рыбу?

— Не только на рыбу, но при случае даже и на крокодила. Счастье, что они водятся только в самых мелких местах: там, где вода глубже, они совершенно не встречаются.

С наступлением вечера челноки вытащили на берег, укрыли в надежном месте и расположились тут же, на берегу, на ночлег.

Проводники стали готовить скромный ужин и развели огромный костер, который засыпали зелеными ветками, чтобы едкий дым от них разгонял москитов.

Между тем солнце медленно опускалось к горизонту, представляя собою громадный пурпурный диск, отражавшийся в тихих водах реки. Вдруг от края горизонта, точно ракеты, взлетело кверху несколько широких сине-голубых лучей, раскинувшихся веером по пурпуру заката. Между тем тени сгущались, и звезды, одна за другой, появлялись на небе. Все невольно залюбовались этим необычайным зрелищем, но Обия не выражал ни малейшего удивления.

— Ты уже раньше видел это? — спросил его Бенно.

— Да, это всегда так бывает: когда подходит дождливое время года, у Галлито появляются голубые перья, а на небе — голубые полосы.

— Смотрите, румяный закат потухает, и вместо него появляется ослепительный белый свет.

— Это зодиакальный свет, господа, — сказал Рамиро, — зрелище великолепное, грандиозное!

С края горизонта поднялась пирамида белого света, достигавшая до самого зенита, посылая во все стороны перистые белые лучи, наподобие громадного веера. Эти лучи были до того светлы и ярки, что заслоняли собою даже синие полосы и сливались наконец в общем море света и лучей, но лучей не резких, не ослепительных, а скорее успокаивающих и приятных.

Кругом царила торжественная тишина. Лесные великаны, выделяясь на ясном фоне лучезарного неба, казались особенно великолепными. Вдруг среди тишины и всеобщего молчания тихо раздалось уже знакомое путешественникам: Dios te de! И вслед за ним десятки таких же приятных голосов подхватили это приветствие.

— Сейчас пробежит по небу огонь, — сказал Обия, обращаясь к своим спутникам, — но на землю этот огонь не может спуститься.

— Ты полагаешь, что будет гроза?

— Нет, ни грома, ни дождя не будет, чужеземец, а только огонь, я не раз видал это!

Все присутствующие не сводили глаз с неба, светившегося ровным белым светом. Вдруг сверкнула, точно зарница, широкая огненная полоса вдоль всей линии горизонта. За первой зарницей почти без перерыва последовала еще другая и третья, пятая, восьмая.

— Восемь! — сосчитал по пальцам Обия и, показывая своим друзьям восемь пальцев, сказал: — Пройдет еще столько дней, и тогда вода совсем загасит солнце и будет литься на землю ручьями.

Ни малейшего грома, ни единой капли дождя не упало на землю, несмотря на то, что зарницы эти были ослепительно ярки и близки.

— Что же вы, ваши женщины и дети, делаете в дождливое время? — спросил Бенно.

— Мы застилаем наши хижины снаружи звериными шкурами в несколько рядов, так что вода не может проникнуть внутрь, а некоторые племена уходят в горы.

— Ну, только того и недоставало, чтобы начались ливни!

— Не унывайте, дорогой, ведь остается всего каких-нибудь четыре недели, и мы будем уже на перуанской земле. Пусть эта мысль служит вам утешением в тяжелые минуты, все худшее уже осталось позади!

— Да! Четыре недели это уже немного в сравнении с тем, что пройдено и пережито, но какой-то внутренний голос не дает мне покоя и смущает меня. Как только в душу мою закрадывается хотя бы самая робкая надежда, он неизменно шепчет мне: ‘Остерегайся! Не доверяй!’

— Это не что иное, как неуверенность в успехе, что вполне естественно: разумный человек не может смело верить в удачу: он обсуждает, размышляет и, конечно, предвидит возможность неудачи! — сказал Бенно.

Но Рамиро почти не слушал его.

— Сколько раз мы обсуждали этот вопрос с моей бедной женой. У нас не было иного выхода, даже продажа всех моих лучших лошадей едва ли покрыла дорожные расходы, а дети мои должны были бы умереть там с голоду. Ах, если бы мне достались сокровища моих предков, если бы через четыре недели я стоял лицом к лицу с братом Альфредо! Все эти миллионы! Ах, это какая-то несбыточная мечта! Бенно, Бенно, я и для вашей пользы думаю о них!

Но опять в глубине души измученного человека раздавался все тот же навязчивый голос: ‘Не доверяй! Берегись’!

III
ПАРАЗИТ. — ПЕРНАТЫЕ ТАНЦОРЫ. — ПЛЕМЯ ВОДЯНЫХ ОБИТАТЕЛЕЙ. — ОХОТА НА ЛАМАНТИНА. — С ОПАСНОСТЬЮ ДЛЯ ЖИЗНИ. — ДОЖДЛИВОЕ ВРЕМЯ ГОДА. — НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ. — ЛЕНИВЕЦ

Прошло несколько дней и ночей. Первобытные челны наших друзей медленно двигались между берегами прекрасной и спокойной реки, как вдруг перед нашими путешественниками открылось безграничное водное пространство. Вероятно, большая широкая река сливалась с другой. В любом случае надо было переправиться через нее.

— Как теперь быть с мулами? — спросил доктор Шомбург.

— О! Мулы могут плавать! — сказал Тренте. — На пути есть острова, господин Халлинг увидит их в свою подзорную трубу!

— Обия! — крикнул Бенно, — взгляни на эти пальмы, как их обвили эти вьюны!

— Да, знаю, это удавы, — таинственно, с чувством суеверного страха произнес Обия, — ведь и пальмы имеют своих злых демонов, которые губят их.

— Это растение называется матапало, — сказал Рамиро, — оно коренится в вершинах деревьев и пускает оттуда воздушные корни до самой земли, оплетая ими все дерево и питаясь жизненными соками своей жертвы.

На совершенно иссохшей вершине пальмы возвышался сильный, здоровый ствол паразита, спускавший почти донизу свой богатый убор из яркой листвы, цветов и плодов, похожих на мелкие сливы, но негодных к употреблению.

Несмотря на суеверный страх Обии, путешественники остановили здесь свои челноки. Светло-зеленая, мягкая, молодая травка росла здесь повсюду сплошным ковром. Несколько мелких рукавов реки, в виде небольших ручейков, пересекало поверхность во многих местах. Вдоль них рос высокой сплошной стеной сахарный тростник. В тростнике что-то плескалось и возилось, и временами взлетали в воздух тонкие струйки воды. Если они на кого-нибудь попадали, тот промокал в одну минуту до нитки.

— Что это там? — спросил кто-то из перуанцев.

— Это добрая рыба, — пояснил Обия, — вы, чужеземцы, конечно, знаете, что называть ее по имени нельзя: она очень сердится на это и может принести человеку большой вред. Она принимает тогда вид красивого юноши, убирает свои длинные вьющиеся волосы водяными травами и цветами и наигрывает на деревянной дудочке прекрасную тихую мелодию. Все, кто его слышит, невольно следуют за ним и гибнут в воде или на таинственном острове, где стоит заколдованный дворец.

Доктор рассмеялся.

— Посмотрите, Халлинг, что это за диковинное существо и сообщите мне его название по латыни. Надеюсь, что эта добрая рыба не получила классического образования и не изучала древних языков?

Халлинг и Бенно пробрались в заросли сахарного тростника и увидели целое стадо дельфинов, игравших в воде на солнце, вздымая кверху свои длинные клювообразные острозубые пасти и извивая в кольцо свое стройное, скользкое серо-бурое туловище.

— Inia boliviensis! — крикнул Бенно, — и они здесь столь же многочисленны, как у нас воробьи на крышах.

Обия, внимательно прислушивавшийся ко всему, теперь с довольным видом закивал головой.

— А, у вас есть для доброй рыбы другое название — это прекрасно! Как она может догадаться, что под этим новым названием вы подразумеваете ее?

— Но скажи мне, Обия, как же ее настоящее имя, шепни мне его на ухо, я никому не выдам этой тайны! — попросил доктор.

Обия стал внимательно прислушиваться и вглядываться в ту сторону, где резвились дельфины.

— А что, — сказал он, — что если добрая рыба вдруг явится перед нами в образе прекрасного юноши со своей завлекающей музыкой и уведет нас на заколдованный остров? Но я, так и быть, тихонько шепну тебе на ухо его настоящее имя, его зовут Оринокуа.

— А-а… и вы никогда не убиваете их?

— Ах, что ты! Что ты! Как можешь ты говорить такие вещи, чужестранец? Кто же может решиться на такое страшное дело?

— Смотри, господин, — обратился вдруг индеец к Рамиро, — видишь, эти добрые рыбы резвятся как раз перед твоим челноком, это к добру!

— К добру! То есть как? Что это предвещает? — спросил владелец цирка.

— Это предвещает тебе удачу в твоих намерениях и исполнение твоих желаний. Вот ты увидишь, что это верно!

Яркая краска мгновенно залила бледное лицо Рамиро.

— Ах, доктор, прошу вас, не убивайте этих дельфинов!

— Жаль, что пропадет такое вкусное жаркое, — улыбаясь, ответил доктор, — но чего не сделаешь для друга?!

— Не горюй, господин, о вкусном блюде, мы найдем здесь другого крупного зверя, которого ты можешь застрелить и будешь иметь вкусное и сытное жаркое.

— И животное это, о котором ты говоришь, живет в воде?

— Я говорю о Тупане, у него глаза величиною с грецкий орех, и сам он длиною с наш челнок.

— Ламантин, — угадал Халлинг, — это не что иное, как ламантин.

— А вот и крокодилы, смотрите, как они таращат на нас глаза, эти мерзкие чудовища. А вон одно из них даже высунуло голову из воды! Право, этот урод плывет за нами.

Замечательно, что дельфины, по-видимому, не обращали на крокодилов ни малейшего внимания, хотя некоторые из них упорно сопровождали маленькую флотилию путешественников. Как только какой-нибудь крокодил подплывал слишком близко, меткая пуля попадала ему в голову, он нырял под воду и уже снова не появлялся.

После полудня наши путешественники убедились наконец, что перед ними действительно широчайшая река. Мулов волей-неволей пришлось пустить вплавь, чтобы добраться до ближайшего острова, поросшего прекрасными пальмами и достаточно большого для того, чтобы весь маленький караван мог в безопасности провести там ночь.

Челноки выстроились в два ряда, и между ними плыли мулы. Некоторые из них боялись идти в воду, но в конце концов все благополучно добрались до островка. На следующий день им пришлось совершить еще вторую такую же переправу, но только еще более продолжительную и трудную из-за более сильного и быстрого течения реки в этом месте, и добраться до второго острова, такого же лесистого и красивого, как и первый. Тут путешественники провели еще одну ночь. Отсюда можно было уже видеть конец голубого водяного пространства и зубчатую стену леса у края горизонта.

‘Завтра, если ничего не случится в пути, — подумал про себя Рамиро, — можно будет продолжать путешествие уже берегом’.

Эта мысль показалась ему отрадной и успокоительной. И люди, и животные измучились за эти два дня, да кроме того и в провианте начинал чувствоваться недостаток.

— Ну что же, Обия, — говорил уже чуть ли не в двадцатый раз доктор, — где же твое обещанное животное?

— О, мы его еще найдем! — успокаивал индеец.

— Лодка! Лодка! — крикнул вдруг Бенно. — Дикари!

Все поспешили втащить на берег челноки и, схватившись за ружья, которые на всякий случай были постоянно заряжены, ожидали, что будет.

— Это чисто Ноев ковчег, — сказал Халлинг, — я слышу, что там лает собака, кричат и плачут ребятишки.

Халлинг достал свою подзорную трубу и объявил:

— На веслах сидят две женщины, кто-то присел и держит удочку или что-либо подобное, а на носу, кажется, разведен огонь, потому что я вижу дым.

— Это странно! Но, во всяком случае, в этом большом челне, под густым навесом из луба и листьев, нет ничего грозного, а все носит скорее семейный характер.

Действительно, вскоре громадная лодка настолько приблизилась к берегу, что гребцам можно было подать сигнал. Обия вышел на открытое место и, держа высоко над головою большой кокосовый орех, как бы предлагал его сидевшим в лодке. Те поняли миролюбивый знак. Мужчина, занятый рыбною ловлей, поднялся на ноги и, достав из своей корзины большую рыбу, ловко перебросил ее на остров, после чего сильным движением повернул руль, и громоздкая лодка пристала к берегу.

В лодке не было ни скамеек, ни настила. Женщины и дети ютились на дне лодки, всего их было десять человек, считая и мужчину, занятого рыбной ловлей. Когда их громадная лодка пристала к острову, он привязал ее крепким канатом к одному из прибрежных деревьев и, взяв из своей корзины две самые крупные рыбы, поднес их в дар белым. Те, желая отблагодарить его, в свою очередь предложили ему прекраснейшую кисть бананов и несколько кокосовых орехов, но индеец отрицательно покачал головой.

— Мы этого не едим, — сказал он, — мы едим только рыбу, мы — Гуатосы!

— А-а… вы принадлежите к тому легендарному исчезающему племени водяных жителей! — И наши друзья с особым вниманием и интересом смотрели на этих своеобразных людей.

Это были красивейшие, самые рослые и статные индейцы во всей Бразилии: их длинные, черные как уголь, волосы густыми прядями ниспадали на плечи и были связаны красивым узлом на темени. Их кроткие, задумчивые лица с приятными правильными чертами и скромная сдержанность в обращении производили самое лучшее впечатление. Даже обильные украшения из зубов крокодилов не придавали им свирепого, дикого вида. Язык их очень трудно было понять, так что не только Тренте, но даже и Обия сильно затруднялся, объясняясь с ними, и нередко прибегал к помощи мимики и разных знаков.

— Неужели вы постоянно живете в ваших лодках и день, и ночь, в течение круглого года? — спросил доктор.

— Да, всегда. Мы не имеем других жилищ, кроме одного большого общего дома для всего нашего племени, да и самый дом этот построен на сваях в воде. Когда у кого-либо из племени появляется надобность построить себе новую лодку или если кто-либо умрет, то его семья переселяется на время в этот дом, всего на каких-нибудь несколько дней. В этом же доме собираются ежегодно все мужчины нашего племени на общий совет, но женщины остаются в это время у себя дома, на своих лодках.

— Неужели мы ничем не можем порадовать вас, ничего не можем подарить вам? — сказали белые, — может быть, вам нужно что-либо из хозяйственной посуды, какой-нибудь котелок или сковороду?

— Нет, нам они не нужны, мы печем рыбу прямо на камнях!

Тогда дикарю показали буравчик, и он ухватился за него с видимой радостью и восхищением, а жене его подарили ножницы, от которых та была в восторге. Затем, после нескольких дружеских приветствий, этот новейший американский ковчег отчалил от острова и продолжал свое бесконечное странствие по водам.

Подарок Гуатоса, этого красивого представителя столь редко встречающегося теперь племени — две крупные рыбы, тотчас же поступил в общий котел, обещая нашим друзьям вкусный и сытный ужин.

Поужинав, все после утомительного дня расположились на ночлег. Слабый и мерный рокот волн, ударявших о берег, укачивал и располагал ко сну — и вскоре все маленькое общество заснуло крепким сном, собираясь с силами к предстоящим трудностям завтрашнего дня.

Ведь завтра они надеялись добраться до берега и продолжать свой путь посуху. Опять пришлось немало повозиться с мулами, прежде чем удалось заставить их войти в воду и плыть между двух верениц челноков.

Но вот уже берег совсем близко. Обия, стоя в своем челноке, уже некоторое время внимательно смотрел вперед на блестевшую и сверкавшую на солнце воду. Вдруг он поднял руку вверх, как бы требуя всеобщего внимания.

— Ш-ш! Тихо! — сказал он, — кажется, там впереди что-то плывет под водою, что-то большое! Я думаю, что это огромная рыба.

— Где? Где? — послышалось со всех сторон.

— Тихо! Не то она уйдет на дно!

Рамиро осторожно вскинул ружье и нацелил его на какой-то темный предмет, показавшийся над поверхностью воды. Раздался выстрел, какая-то громадная темная масса высоко выпрыгнула из воды и вслед затем грузно плюхнулась обратно в воду. Вся вода окрасилась кругом кровью, волны заходили и запенились вокруг того места.

— Нож, скорее нож! — шепотом крикнул Обия.

С десяток ножей одновременно протянулись к нему. Он схватил один из них и, не задумываясь ни на секунду, прыгнул в воду.

— Подъезжайте ближе и приготовьте два крепких каната подлиннее! — только успел он сказать. Ему повиновались. С минуту он совершенно исчез под водою, затем вынырнул снова под носом передней лодки.

— Громадная рыба уже мертва, я прикончил ее, — крикнул он, — теперь у нас будет мяса вдоволь.

— Где же твоя добыча?

— Там, на дне, не глубоко, в водорослях! Давайте мне веревку! — И он снова нырнул, а минуту спустя, появился на поверхности, держа оба конца веревки. — Теперь давайте другую!

— Неужели ты там, под водой, обвязываешь туловище этой громадной рыбы?

— Ну конечно!

Доктор и Рамиро общими усилиями держали концы одной веревки, между тем как несколько человек выехали немного вперед, чтобы принять из рук Обии концы второй веревки.

Все были в ожидании, и внимание всех было обращено на Обию, который, вручив перуанцам, находившимся в передней лодке, концы второй веревки, с сияющим лицом обратился к остальным: — Теперь мне нужна одна свободная лодка в полное мое распоряжение и кроме того тыквенный сосуд или сковорода!

— Сковорода! — засмеялись почти все в один голос, но все-таки поспешили исполнить его требование.

Обия проворно прыгнул в свободный челнок, с еще более удивительным проворством поставил свой челнок между теми двумя, в которых находились люди с веревками, и стал наполнять свой челнок водою более чем до половины, так что он на три четверти погрузился в воду.

— Ну вот, — воскликнул он, — теперь тяните веревки кверху, только осторожнее: рыба эта скользкая, как угорь! Она весит больше двух человек, взятых вместе!

Четверо здоровых мужчин осторожно стали натягивать веревки до тех пор, пока громадное животное не показалось на поверхности воды. Тогда Обия ловким маневром подвел свой полузатонувший челнок под туловище чудовищного животного и принялся с тем же проворством и ловкостью вычерпывать из своей лодки воду, с какой он раньше наполнял ее.

Нашлись и другие, которые стали помогать ему в этом деле, и когда челнок всплыл, Обия ловко повернул его так, что громадное животное легло в него по всей длине.

Громкие крики одобрения приветствовали этот ловкий маневр индейца.

— Вы всегда так управляетесь с ламантином?

— Всегда, — отвечал Обия, — ведь иначе его не вытащить на берег, он такой скользкий и тяжелый!

Добыча была знатная: чудовище имело более двух сажен длины и притом сравнительно маленькую голову с безобразной мордой, несколько напоминавшей свиную. Пуля размозжила ему голову.

— Ну, теперь выберемся поскорее на берег, разложим хороший костер и разделаем нашу добычу, — весело сказал доктор Халлинг, — приготовьте карандаш и бумагу, я хочу измерить легкие, печень и внутренности этого ламантина!

Между тем мулы давно уже выказывали некоторое беспокойство и нетерпеливо рвались вперед: друзья приписывали это чувству нетерпения с их стороны при виде берега и желанию скорее выбраться на сушу. Теперь же они точно обезумели от страха. Не было никакой возможности удержать их. В каком-то диком отчаянии эти животные били ногами, высоко задирали головы и даже старались схватить зубами тех, кто пытался удержать их за поводья.

— Уж нет ли здесь поблизости крокодилов? — заметил Рамиро, окидывая зорким взглядом водную поверхность. Вдруг он заметил какой-то небольшой предмет, плывший против течения, затем, приглядевшись к нему, воскликнул:

— Смотрите! Ведь это унце!

— Не стреляй, чужестранец! Не стреляй! — крикнул ему Обия, видя, что Рамиро вскинул ружье и готов спустить курок. Но было уже поздно, выстрел грянул, и почти одновременно с ним раздалось еще несколько других с соседних лодок, где тоже заметили приближение унцы.

Ягуар нырнул и скрылся под водой, трудно было сказать, задела ли его хоть одна пуля.

Тем временем мулы порвали свои привязи, вырвались и что было мочи, в страшном смятении, поплыли к берегу. Белая пена покрыла всю поверхность воды между двумя рядами челноков. Высокие волны захлестывали лодки, и завеса из брызг стояла в воздухе от бешеного бегства мулов, так что в продолжение нескольких секунд ничего нельзя было видеть или разобрать.

И вот не успели наши друзья очнуться от этого страшного переполоха, не успели их челноки уравновеситься на расходившихся волнах, как перед одним из них неожиданно вынырнула из воды голова ягуара, и передние лапы его вцепились сильными когтями в борт челнока. Пасть его, усеянная острыми зубами, была полураскрыта, из груди его вырвалось глухое рычание.

Все находившиеся были не в состоянии ни обсудить своего положения, ни предпринять каких-либо мер для самозащиты: это случилось так неожиданно, что захватило всех врасплох. Один наносил страшному хищнику удары прикладом по голове, другой стрелял по нему из пистолета, почти не целясь, просто наугад, третий старался всадить в него нож, но все это делалось почти бессознательно, без толку, и унца как будто не замечала всего этого. Невзирая на все эти усилия избавиться от нее, она в этот момент одним ловким прыжком очутилась в лодке, а все находившиеся в ней повыскакивали из нее в другие ближайшие челноки и бежали от страшного зверя, кто как мог. Все успели бежать, все, кроме одного! Бенно споткнулся, упал и не успел вскочить достаточно быстро, чтобы последовать за другими. Унца, очутившись в лодке, сделала громадный прыжок и устремилась прямо на него. У всех присутствующих даже в глазах потемнело при виде происходившего в злосчастном челноке, и никто не решился выстрелить или сделать что-либо для спасения своего товарища.

Челнок качался из стороны в сторону, грозя ежеминутно перевернуться. Из-за качки лодки унце не могла верно рассчитать своего прыжка и проскочила мимо, через Бенно. Пристыженная своей неудачей, она, как всегда в таких случаях, опустила голову и в продолжение нескольких секунд не подымала ее. В это время Бенно успел вырвать один из шестов, поддерживавших навес, и когда рассвирепевшее животное подняло свою голову с раскрытой пастью, вонзил ему этот шест в самую глотку. Рамиро, видя это из соседней лодки, совершенно не рассуждая, перескочил в лодку Бенно, и прежде чем унца успела очнуться, нанес ей несколько сильных ударов прикладом ружья между глаз, так ошеломивших ягуара, что он тотчас же потерял сознание и рухнул почти замертво на дно лодки.

Затем, схватив едва державшегося на ногах Бенно в свои объятия, Рамиро почти перебросил его товарищам, подоспевшим на других лодках и уже протягивавшим руки, чтобы принять его. Вслед за ним вскочил в лодку и Рамиро и в несколько ударов весел отогнал свой челн подальше от того, в котором остался ягуар, вскоре очнувшийся. Теперь он поднялся на ноги в нерешительности и стоял, выпрямляясь во весь рост в покинутом всеми челноке.

— Пристрелите же его! — крикнул доктор.

На этот раз меткая пуля попала в самое сердце и уложила на месте страшного хищника.

Но Рамиро уже не думал более о ягуаре, он обхватил обеими руками своего любимца и заботливо осматривал его, словно не веря, что тот остался совершенно невредимым.

— Я был на волосок от смерти! Я чувствовал на себе тяжелое дыхание ягуара, я ощущал прикосновение его мягкой, пушистой шерсти к моему лицу! — сказал Бенно, невольно содрогаясь при этом воспоминании.

— Ну, слава Богу, слава Богу, что вы остались живы! — повторил в сотый раз Рамиро. — Если бы вас не стало, я, право, был бы в совершенном отчаянии, а теперь у меня есть утешение, что мне удалось спасти вам жизнь! Скажите Бенно, — добавил он после некоторого молчания, — как вам кажется, перед лицом Властителя судеб наших может ли один такой поступок искупить другой, противоположный ему. Может ли один необдуманный, безотчетный поступок загладить другой, такой же необдуманный и безотчетный?

— Да, я полагаю, что никакое доброе дело не останется без последствий!

— Увы, ведь это обоюдоострый меч! Ваши слова одинаково применимы и к дурным поступкам — значит, и те не остаются без последствий, Бенно! Но довольно об этом, займемся теперь ламантином, посмотрим, каков он в качестве жаркого!

— Что ламантин! — воскликнул Тренте с некоторым презрением, — унце несравненно лучшее жаркое! Она ничем не хуже молодой козы или армадилла (броненосца).

Челноки один за другим приставали к берегу, люди выходили на сушу. Мулы катались на траве и весело резвились на свободе, почуяв наконец под ногами твердую почву. Путники возились с добычей, другие складывали в кучу поклажу, выгруженную из челноков, третьи подвешивали свои гамаки и разводили большой костер, накрытый свежими зелеными ветвями, для отпугивания москитов. Путешественники решили устроить настоящий пир: сварили суп из маленьких зеленых попугаев, сварили вкусных, крупных речных раков, зажарили и унце, и лучшие части ламантина, и лакомились вволю лучшими бананами и апельсинами.

Обия часто поглядывал на небо и наконец объявил:

— Завтра будет дождь, москиты прячутся, и пчелы закупоривают свои летки.

— Значит, мы должны приготовиться мокнуть в течение целых шести недель, спать в луже и есть все намоченное дождевой водой! — сказал Бенно.

— Да, если мы не успеем до того времени благополучно добраться до места! — ответил кто-то.

Между тем местная фауна, вероятно, никогда не видавшая человека, безбоязненно толпилась вокруг наших путешественников и вблизи их костров. Вдруг послышался хруст и шум в кустах опушки соседнего леса, сопровождаемый тихим писком и глухим рычанием.

— Это пеккари, — сказал Обия, прислушавшись, — и дикие кошки, вышедшие теперь на добычу.

Все схватились за ружья.

— Надо запасаться мясом! — сказал кто-то.

Вскоре большое стадо маленьких черных свинок с перепугу устремилось прямо на костер. Обезумев от страха и чуя за собой погоню, они метались из стороны в сторону. Вдруг что-то зашелестело в листве куста, и громадное панцирное боа (удав) выхватило из стада одну маленькую свинку, которая с душераздирающим воплем мгновенно исчезла в громадной пасти страшной змеи. Почти одновременно с этим несколько ружейных выстрелов уложили на месте еще десять маленьких пятнистых свинок. Их тут же прирезали и, разрубив на части, присолили и развесили на ближайшие деревья, чтобы ни хищные звери, ни животные не могли стащить их. Несколько человек, с ружьями наготове, остались караулить, тогда как остальные с особым наслаждением улеглись спать.

Караульные сменялись каждые два часа. Ночь прошла благополучно. Только под утро, когда звезды на небе стали гаснуть одна за другой, серые тучи заволокли небо и подул прохладный ветерок. Чуткие к холоду туземцы почувствовали дрожь, крупные капли дождя застучали по деревьям, сначала редко, затем все чаще и чаще, пока не превратились в настоящий ливень.

Не было никакой возможности развести огонь, все труды Обии пропадали даром.

— Нет, здесь ничего не поделаешь, — сказал он, — надо идти в лес: там стоит только поджечь изнутри дуплистое дерево, и тогда у нас, несмотря на дождь, будет хороший костер.

— Ну, а если вдруг случится лесной пожар, если десятки, сотни, тысячи этих ценных деревьев уничтожит огонь?

— О, это не беда, чужестранец, лес так велик!

Промокшие до нитки путники, собрав свои пожитки, двинулись в глубь леса, полагая, что там дождь все же не так проникает сквозь густую листву. И здесь лес изобиловал всякого рода превосходнейшими плодами, которые манили взоры и разжигали аппетит путешественников.

— А вот и агуакат, — сказал Рамиро, указывая на небольшой грушевидный плод, напоминавший своим вкусом приготовленные в масле кисловатые овощи, — это вполне может заменить хлеб и картофель к жаркому.

Тем временем Обия нашел дуплистое дерево, которое так долго искал. На высоте полутора аршин зияло огромное, поросшее мхом и вьющимися растениями, дупло, повсюду виднелись на нем наросты и дыры от выпавших и отмерших сучьев. Очевидно, этот умирающий, разрушающийся великан питал и давал приют множеству других мелких живых существ и растений.

Обия осторожно ощупал длинным шестом дно дупла и вдруг оттуда послышалось сердитое рычание.

— Для унцы это дупло мало, но весьма вероятно, что там сидит дикая кошка! — заметил доктор.

Тем временем Обия, вооружившись длинным ножом, удалил в одном месте кору, затем осторожно стал проталкивать нож сквозь дряблую, как труха, древесину внутрь дупла.

С пронзительным визгом выскочило из дупла покрытое пестрой шерстью стройное животное прямо в ту сторону, где Тренте копошился около мулов. Следом за первым зверем выскочил второй и с перепугу вскочил прямо на плечи бедному проводнику, который в первую минуту совершенно обезумел от страха, но затем, увидев перед собой кошачью морду, принялся душить несчастное животное со злобой и остервенением. Потом, невзирая на громкий хохот окружающих, добежал до небольшого, но довольно глубокого прудочка, расположенного неподалеку, и со всего размаха швырнул в него злополучного леопарда. Бедный зверь плюхнулся, точно камень, в воду, но затем выплыл на поверхность и, фыркая и откашливаясь, поплыл к противоположному берегу, где и скрылся в кустах.

Пока все это происходило, Обия успел уже развести в дупле яркий огонь, на котором жарилось на громадной сковороде прекрасное свиное жаркое с очищенными плодами агуаката вместо картофеля. Вместо кофе приходилось теперь довольствоваться кипяченой водой с добавлением сока из различных плодов.

— Все это прекрасно, — сказал доктор, — но нам следовало бы соорудить какой-нибудь навес для защиты от дождя, а еще лучше — настоящую хижину с каменным очагом и сухим мхом для постелей, и…

— Просидеть в нем в полном бездействии все шесть недель, — докончил за него Рамиро. — О, я умру от нетерпения!

Дым от разведенного в дупле костра спугнул многочисленных обитателей старого дерева, которых раньше вовсе не было заметно: черные и медно-красные змеи свалились с ветвей и быстро спрятались в высокой мокрой траве, пара белых сов с круглыми красными глазами пугливо закружилась на месте и с пронзительным криком вылетела на свет, проворные белки громадными прыжками перескакивали на соседние деревья, в вершине с громким тревожным криком кружились попугаи и другие птицы, жуки, величиною с маленькую мышь, сороконожки, муравьи, пауки-птицееды, громаднейшие жабы величиной с тарелку — все это под влиянием жара и дыма покидало свои уголки и появлялось на мгновение перед глазами наших путешественников. Но вот всеобщее внимание было привлечено жалобным звуком, донесшимся с самых верхних ветвей дерева.

— Это тихоход, или ленивец, его тревожит этот едкий дым, вероятно, он висит где-нибудь вверху!

— Вот, вот, я вижу это маленькое некрасивое существо с длинными обезьяньими руками и густой шерстью. Смотрите, как он неуклюже тянет свои передние лапы, стараясь ухватиться за соседнюю ветку, точно беспомощный старикашка, ощупывает он тот сучок, за который собирается ухватиться, и теперь медленно волочит за собой свое неуклюжее тело.

На эту операцию потребовалось более пяти минут, так медленны и неловки были все движения этого животного. У Бенно появилось желание взобраться на дерево и стащить оттуда лентяя, чтобы поближе разглядеть его, но Обия рассмеялся: ‘Стащить тихохода! Да его двое, даже трое самых здоровых и сильных мужчин не в состоянии оторвать от сука, в который он впился своими когтями’. Тогда срубили сук, на котором висел лентяй, но и это не заставило его изменить своего положения. Он не огрызался, не ворчал, не оборонялся, когда его дразнили, тревожили или щекотали, а только смотрел каким-то умоляющим взглядом, полным немого упрека, на своих мучителей. Это — единственное животное, которое никогда не обороняется и не спасается бегством, какая бы ему ни грозила опасность.

Тем временем приготовили обед: жареные свинки пеккари и непривычные еще плоды агуаката были очень вкусны, но есть их пришлось, стоя под проливным дождем.

— И шесть недель такого дождя! Да при таких условиях никто из нас не уцелеет — ведь нет никакой возможности не схватить лихорадки! Днем еще тепло, а ночью подымается прохладный ветер, да кроме того и вся одежда на нас развалится, не просыхая в течение шести недель! — сказал доктор. И Рамиро прекрасно знал все это, но не мог, не хотел выжидать на месте эти шесть недель. Он торопил товарищей идти вперед.

— Только бы нам добраться до гор, а там уже все главные трудности пути останутся у нас за плечами. Вперед, друзья! Погоняйте ваших мулов, оставаться здесь положительно невыносимо!

— Теперь еще что, — шепнул Обия на ухо Бенно, — а дальше еще хуже будет, все плоды упадут с деревьев, вся почва превратится в сплошное болото, листва поредеет, и дождь будет сильнее проникать сквозь ветви деревьев!

— Что же вы делаете в это время? — спросил Бенно.

— Мы строим хижины на высоких столбах, запасаем туда заранее и мяса сушеного, и рыбы, и плодов, и орехов и топлива на все это время, затем укрываем всю хижину и внутри, и снаружи в несколько рядов звериными шкурами.

— Так как же ты думаешь, что будет с нами, Обия? Возможно ли нам будет продолжать путь?

— Нет, чужестранец, придется и нам построить дом и есть бедных мулов, или же…

— Не договаривай! — остановил его Бенно и замолчал. Все двигались молча и уныло и у всех было невесело на душе.

IV
НЕПРИЯТНОЕ ПРЕБЫВАНИЕ. — ТОЩАЯ ПИЩА. — ПОСТРОЙКА ХИЖИНЫ. — НЕОБХОДИМЫЙ ДИКАРЬ. — ОХОТА НА ТАПИРА. — БОГАТАЯ ДОБЫЧА. — ИЗГОТОВЛЕНИЕ ЯДА. — ЧЕРНАЯ УНЦЕ

Прошли еще три дня и три ночи. То тут, то там попадались дуплистые деревья, в которых разводили огонь и стряпали что-нибудь, но мяса пеккари уже не было, а новой дичи не удалось настрелять. Плоды валялись на земле, гнили в воде, а на деревьях и кустах их почти не оставалось. Зарезали одного мула и мясом его питались в течение нескольких дней. Кроме того, в сильно разлившемся и ставшем полноводным ручье наловили рыбы. Там и сям, особенно в хорошо защищенных местах, встречался еще дикий маис и маниок, но почва стала совершенно непроходимой. Нигде нельзя было присесть и отдохнуть, и люди и животные выбились из сил. Наконец один из перуанцев, добравшись до большого камня на болоте, тяжело опустился на него и сказал:

— Идите с Богом, товарищи, я дальше идти не могу, я болен, ноги меня не держат… Продолжайте свой путь, а я останусь здесь — такова моя судьба, и я сумею примириться с ней по-мужски.

Доктор подошел к нему и с первого же взгляда заявил:

— У вас лихорадка! Дело дрянь! Но мы все останемся с вами, во всяком случае, я не уйду от вас!

— И мы тоже, и мы, — послышалось со всех сторон.

— Да, да! — поддакнул и Рамиро, но в этих двух словах звучало такое горе, такое отчаяние, что его было очень жаль. Однако идти дальше не было никакой возможности.

Все решили остаться здесь и построить хижины. Обия объявил, что место это вполне удобное, и строительного материала здесь много.

И вот, под руководством Обии более шестидесяти человек принялись за работу, и без гвоздей и молотков, без пил и рубанков, стали строить дома на сваях с крышами из мягкой коры яатоба, полом из толстого слоя плотно утоптанного луба и пальмовых стружек и с очагами из больших камней.

Пока одни трудились над сооружением жилья, другие запасали топливо и собирали последние оставшиеся на деревьях плоды.

Вскоре в первой большой хижине запылал в очаге яркий огонь, измокшее платье развесили на шестах перед огнем, варили теплый ужин и развешивали гамаки для спанья.

Некоторые умельцы стали даже мастерить столы и скамьи. Собирали последние остатки маиса и всего съедобного, что еще уцелело. Трудно было себе представить, чем бы могли здесь питаться столько людей в течение целых шести недель. Оставались еще мулы. Эти бедняги, конечно, могли стать мясом, но ведь они были необходимы для дальнейшего путешествия, если не в качестве верховых лошадей, то в качестве вьючных животных.

— А пальмы-то! — сказал Обия.

— Что пальмы? Разве они съедобны?

— Да, сердцевину ствола можно есть. Кроме того, под корой у них есть громадные черви, толщиной в палец и длиной не менее фута. Поджаренные на огне, они очень вкусны и питательны! — сказал индеец.

Бенно даже покоробило от чувства гадливости при этих словах, а Тренте воскликнул:

— Ах, эти дикари — настоящие лесные люди, какие-то всеядные существа!

Затем Тренте отправился на поиски ручья или пруда поблизости, где бы можно было подстрелить уток или половить рыбы.

Между тем стены дома уже начали расти. Больного положили в просушенный над огнем гамак, сняли с него мокрое платье и накрыли сухим теплым одеялом. Халлинг устроил себе своеобразный стенной календарик из куска коры яатоба, в который он вбил 42 маленьких колышка, а сбоку прикрепил полоску бумаги с обозначением на ней чисел и дней.

Каждый день надлежало выдергивать по колышку, что означало один истекший день.

— Жаль, что у нас нет освещения в доме. Без окон у нас будет всегда темно! — сказал доктор.

— Тебе нужен свет? — спросил Обия. — Света здесь много, он течет из деревьев!

— А, смола, — подумал доктор, — ну что же, изготовим факелы, но они чадят и скоро сгорают, хорошо было бы иметь какой-нибудь металлический или глиняный сосуд!

Обия напомнил доктору об его серебряной табакерке. Она могла бы действительно пригодиться для этой цели, но доктору было жаль расставаться с нею.

К ночи дом был уже почти готов, а в последующие дни неутомимые строители построили еще большой плотный навес для мулов и склада вещей, так что теперь и бедные животные могли укрыться от дождя, а поклажа не загромождала и без того тесного помещения.

Ни пруда, ни ручья поблизости не оказалось, но в один прекрасный день Обия, выходивший ежедневно побродить по окрестностям, принес радостную весть о том, что напал на след тапира.

Несмотря на проливной дождь, не перестававший ни на минуту, большинство друзей снарядилось на охоту. Очень уж хотелось отведать вкусного, сочного мяса: мясо мулов было сухое и не вкусное.

Накрыв головы громадными шляпами из стружек собственного изготовления и засучив брюки выше колен, босые, без сюртуков и жилетов, шлепая по колено в воде, отправились охотники под проливным дождем на охоту.

Вся эта цветущая, прекрасная страна превратилась в сплошное болото и выглядела какой-то безотрадной пустыней. Звери, птицы и все живущее бесследно исчезло, а точно свинцовое, покрытое тучами небо наводило тоску и уныние.

— Посмотрите на эти деревья! — воскликнул Бенно, — какие уроды!

— Это ‘барригудо’, — сказали перуанцы, — то есть брюхатики, в них гнездится множество червей!

Действительно, на высоте нескольких футов от земли ствол этих деревьев уродливо утолщался в виде громадного губчатого нароста, образуя огромный барабан со множеством трещин и бугорков, придававших ему уродливую форму. В этом месте ствол достигал самых невероятных размеров в поперечнике, тогда как дальше снова уменьшался в объеме и принимал нормальную толщину.

Рамиро случайно поднял глаза вверх и вдруг увидел необычайное зрелище.

На самом конце гибкой ветки сидели, тесно прижавшись друг к другу, две крошечные обезьянки и, пища от страха, неотрывно смотрели в зеленые глаза какого-то хищного животного кошачьей породы, присевшего на той же ветви у самого ствола и готовившегося к роковому прыжку.

— Черный леопард! — прошептал Обия. — Плохо дело! Этот зверь напал, конечно, на след тапиров и теперь подкарауливает их. Смотрите, не сегодня-завтра он и к нам наведается. О, это кровожадное животное, каких мало! Смотрите, не стреляйте, а то он рассвирепеет, и тогда с ним трудно будет справиться. Теперь, мучимый голодом, он еще злее!

Хрустнувшая под ногою одного из охотников ветка вспугнула леопарда, который двумя громадными прыжками очутился на земле и с быстротой молнии исчез в чаще леса.

— Он вернется, — сказал Обия со вздохом, — быть может, уже следующей ночью побывает у нас. Я сделаю себе хорошее копье и сварю яду.

— Что ты, Обия! Ведь у нас всего два горшка! Если один из них будет испорчен, тогда нам не в чем будет варить пищу!

— Мясо можно жарить на вертеле, а рыбу печь на камнях, — сказал индеец, — кроме того, вы спокойно можете есть и из того горшка, в котором я буду варить свой яд: он ничуть не вреден для желудка.

Друзья не захотели огорчать приятеля, выказав недоверие к его словам, но в душе каждый из них решил, что лучше не пробовать, насколько безвреден этот яд. Промокнув до костей, почти ослепленные беспрерывно падающим дождем, добрались они до того места, где Обия видел след тапиров.

— В эту ночь их еще не было здесь, — заявил индеец, наклонившись к земле и внимательно разглядывая след.

— Ну, так поищем то место, куда они ходят на водопой!

— Сеньор Бенно, — прошептал Тренте, — ведь вы будете стрелять только молодых тапиров, не правда ли?.. А то легко может случиться… помните?.. Это было бы ужасно!

Бенно рассмеялся.

— Ужасно было бы есть мясо старого тапира, хочешь ты сказать! Ну, это еще не так ужасно: сидеть без мяса хуже!

— И видите ли, я стрелять почти не умею — я стреляю очень плохо… я вам не помощник… так уж я…

— Удеру в кусты! — докончил за него Бенно.

— А вот и водопой: это большое болото, — прошептал Обия, — здесь они, во всяком случае, купаются, если не пьют.

Охотники очутились у небольшого озера, за которым тянулась большая болотистая равнина. С одной стороны озера росли большие раскидистые деревья, с другой — густые заросли камышей. Здесь легко было спрятаться и подстеречь дичь.

— Если не увидим тапиров, то можно будет настрелять уток и гусей, ими буквально усеяно все болото! — сказал Рамиро.

— А вот и тапиры, — шепнул Обия, прислушавшись к отдаленному шуму, — готовьте свои ружья, и ни звука: тапир обладает удивительным слухом. Я подам знак, когда надо будет стрелять.

Все затаили дыхание.

Тем временем из густых зарослей кустов, доходивших до самого болота, показалось пять взрослых тапиров и два молоденьких, шкура которых не приняла еще своей обычной свинцово-серой, почти черной окраски, а была полосато-пегая, как у всех молодых тапиров.

Не подозревая о грозившей им опасности, тапиры с видимым наслаждением принялись валяться в болоте, хрюкая, сопя и тихонько посвистывая от удовольствия, а затем, навалявшись вволю, пустились вплавь к самому озеру, где их появление не только не спугнуло, но даже нимало не смутило водяную птицу, доверчиво плескавшуюся вокруг них.

— Не стреляйте, — еще раз предостерег Обия, — а то тапир нырнет, и вы не увидите его: ведь эти громадные черные свиньи плавают и ныряют, как утки!

Выкупавшись и утолив жажду, неуклюжие животные стали одно за другим вылезать из воды, чтобы пощипать молодые побеги тростника и прочих болотных и водяных растений. Передний тапир, необычайно крупный старый самец, очевидно, получил серьезное повреждение передней левой ноги, так как колено его изрядно распухло, и бедное животное при каждом движении громко и тяжело пыхтело, жалобно посвистывая носом.

Вдруг чуть ли не через головы охотников перелетел громадным, легким прыжком тот самый черный леопард, которого друзья уже видели, и очутился на спине старого тапира, тщетно стараясь вцепиться в него когтями. Но мокрая кожа тапира ускользала из-под его когтей, и леопарду приходилось держаться одними зубами, что было крайне трудно. Старый тапир, по-видимому, хорошо знакомый с характером и особенностями своего врага, не пытался освободиться от него или сбросить его с себя, а, собрав все свои силы, несмотря на больную ногу, с быстротою молнии устремился в кусты. Их громадные, острые, как у терна, шипы, или колючки, безвредные для кожи тапира, причиняли ужасную боль тонкой шкуре леопарда и наносили ей тысячу страшно болезненных ран, так что последний принужден был выпустить свою жертву и был сброшен сплетенными между собою ветвями колючего кустарника на землю.

Все это было делом нескольких секунд. Произошел страшный переполох: тапир громко, пронзительно свистнул от укуса, леопард громко взвыл от бешенства и боли, прежде чем исчез в чаще леса, а на болоте разом грянуло три выстрела, уложив на месте двух маток и одного молодого тапира.

— Опять этот черный леопард! — сказал доктор.

— О, ты его вскоре опять увидишь! — отозвался Обия. — Мне надо собрать все необходимое для приготовления яда, а вы пока тащите убитых тапиров домой!

— Да, но как? Ведь они тяжелы!

— Волоком: их шкура выдержит — не бойтесь!

Охотники достали захваченные с собой крепкие ремни, сделали из них три петли и надели каждому убитому тапиру по такой петле на шею, после чего по двое мужчин взялись за каждый конец ремня и потащили за собой добычу, между тем как Обия и Бенно отправились собирать необходимые для составления яда компоненты.

— Смотри, чужестранец, примечай дорогу, — сказал Обия своему товарищу, — и когда увидишь огненного муравья, то скажи мне.

— Разве для составления яда он нужен тебе?

— Да, и еще особый род лиан, и ветка с лиственными почками, и еще голова змеи, и плавники одной рыбы, которую мы не едим!

— Экое зелье из всего этого выйдет! Но скажи, Обия, откуда ты здесь возьмешь такую рыбу, ведь поблизости нигде нет реки.

— Надо найти, а то, помяни мое слово, черный леопард явится к нам в следующую ночь. Он теперь очень голоден!

— А вот и гнезда огненных муравьев! — вдруг воскликнул он, прерывая сам себя. — Дай-ка мне, господин, твой нож, с ним я скорее управлюсь, чем с топором.

Бенно с удивлением смотрел на громадное дерево, которое, по-видимому, и в ясное время года не имело ни листьев, ни молодых побегов. Оно окончательно высохло, было черно, точно обуглившееся. Почти на каждом суку и на каждой ветке висели десятки темно-серых конусообразных кулечков, свитых из волоса и мха. Эти странные воронки были гнездами огненных муравьев.

Обия срезал два таких кулечка и, тщательно закрыв стружками и лубом верхнюю открытую часть воронки, завернул затем оба гнезда в большой лист какого-то водяного растения, нарочно сорванный им с этою целью у пруда.

— Разве эти муравьи ядовиты? — спросил Бенно.

— Сами по себе — нисколько! Но посмотри, чужестранец, вот та лиана, о которой я говорил, а вот и то дерево. Мы на всякий случай срежем несколько ветвей.

‘Это род фикуса, совершенно безобидное растение!’ — подумал про себя Бенно.

Продвигаясь дальше, все глубже и глубже в самую чащу леса, Обия тщательно осматривал каждое дупло, каждую щель в коре, постукивал и обшаривал длинной заостренной палкой, затем внимательно прислушивался.

— Теперь все змеи спят, — сказал Обия, — а в ясную погоду, когда светит солнышко, их можно видеть на любом большом камне, в любом кусту, теперь же трудно угадать, куда они запрятались.

Но вот старания его увенчались успехом. В небольшом дупле, на высоте человеческой груди, как только Обия засунул в него свою палку, послышалось шипенье.

— Я слышу два голоса, — сказал он, — в этом дупле приютились две змеи!

И он принялся медленно засовывать и затем вытаскивать из дупла свою палку. Это ужасно разозлило змею, раздалось уже более сильное и более злобное шипение, и спустя секунду Обия выдернул из дупла свою палку, а вместе с ней и превосходно окрашенную большую змею, покрытую блестящей, с металлическим отливом, красной и зеленой чешуей. Разъяренный гад с бешенством впился в палку, стараясь перекусить ее и не переставая бить хвостом по земле. Шея его вздулась и, вероятно, в следующий момент змея набросилась бы на Обию, если бы он не успел отрубить ей голову ловким взмахом топора. Затем, обернув голову змеи самым тщательным образом длинной лентой луба, он передал ее Бенно.

— Разве эта голова не отвалится от палки? — спросил юноша.

— Никогда! — воскликнул индеец, — эти зубы никогда не выпускают того, что раз схватили!

Пока Обия упаковывал свою добычу, безголовое туловище змеи все еще продолжало извиваться, но яркий красивый рисунок на нем постепенно бледнел и принимал мертвенный оттенок, судорожные движения постепенно слабели. Над местом происшествия вдруг послышались тяжелые взмахи крыльев и, взглянув вверх, друзья увидели громадного коршуна, вытянувшего шею над добычей, в которую он жадно впился глазами, не решаясь спуститься в присутствии человека. И он, бедняга, был голоден!

— Ну, теперь нам надо достать еще жабу, — сказал Обия. — А вот как раз и она!

Дикарь, не задумываясь, отрубил ей голову вместе с шеей.

— У жабы едкий сок! — сказал он. — Ну, теперь все.

— Кроме рыбы! — заметил Бенно.

— Рыбу-то я достану после, а пока пойдем домой!

По пути он срезал громадный сук особого твердого дерева для изготовления копья. Полчаса спустя, индеец и его спутник были уже дома.

Здесь они застали друзей за вкусным свиным жарким, к которому в виде приправы Тренте сварил изрядное количество пальмовой сердцевины, причем находившихся в ней больших червей он поджарил специально для Обии.

На них индеец набросился с жадностью и уничтожил почти всех, добавив к этому еще кусочек жареного тапира.

Перекусив, он заявил, что теперь отправится один отыскивать свою рыбу, но во время своего отсутствия просил помочь ему в изготовлении его знаменитого яда.

— Вы дайте мне один из ваших горшков, а завтра я сварю в нем мясо и съем его на ваших глазах, чтобы убедить вас, что яд не вредит желудку. И табакерку свою ты тоже дай мне, нам необходим свет в эту ночь!

Доктор вручил ему табакерку.

— Ну, хорошо, — продолжал Обия, — теперь слушайте, что вам надо делать. Изжарьте на горячих камнях огненных муравьев, не вынимая их из гнезд и не раскрывая этих гнезд, затем дайте этому сучку и этим лианам прокипеть с час в котле, а к тому времени и я сам успею вернуться!

— Будь покоен, все будет исполнено в точности! — сказали белые.

— Теперь пусть двое из вас отправятся со мной до леса, я покажу, как следует обращаться с тем соком, который дает свет, и какие деревья дают этот сок. Надо еще прихватить с собой одну запасную шляпу, — добавил он, — мне она нужна для рыбной ловли.

С этими словами Обия и двое перуанцев ушли.

Оставшиеся добросовестно занялись изготовлением яда, и когда индеец вернулся, то остался всем очень доволен и был рад, что один из перуанцев приготовил ему копье и даже пожертвовал лезвие своего прекрасного стального ножа для изготовления этого оружия. В шляпе, исполнявшей роль корзины, трепетало несколько рыбок с длинными острыми наростами у боковых плавников.

Теперь у него было все, необходимое для изготовления смертоносного зелья.

— Летом мне пришлось бы, пожалуй, потратить целый день на поимку нескольких таких рыб, а теперь все речки и ручьи вышли из берегов, и рыба эта остается на суше, запутавшись своими колючками в траве, откуда она уже не может выбраться. Я всех их поймал руками! — сказал Обия.

Убедившись, что муравьи достаточно изжарились, туземец ловко срезал колючие длинные иглы у принесенных рыб и бросил их в кипящий котел, из которого Бенно только что вынул по его указанию варившийся в нем сук и лианы, опустил туда же голову змеи с помертвевшими глазами и голову жабы. В несколько секунд вода в котле окрасилась в густо-коричневый цвет, и вся хижина наполнилась каким-то острым, но отнюдь не противным, а скорее даже приятным запахом.

Затем Обия принялся растирать на столе муравьев, которые вскоре превратились в черный порошок, и были всыпаны туда же, от чего содержимое его приобрело еще более темный цвет.

— Теперь, чужеземцы, я попрошу вас говорить поменьше и не так громко! — как-то конфузливо сказал индеец.

— Как видно, он станет ворожить над этой бурдой, чтобы мнимые свойства ее стали действительными и верными, — сказал Халлинг, — отойдемте немного, друзья, пусть он видит, что мы не хотим мешать ему!

Все отошли в самые отдаленные уголки хижины и в угоду Обии смолкли на время.

Дикарь принялся подпрыгивать вокруг котла то на одной ноге, то на другой, сначала довольно медленно, бормоча вполголоса на один и тот же протяжный мотив какие-то звуки вроде: Ху… у… ум! — ва… зэ… каа! — Ху… у… ум!

В это время варево в котле сильно кипело, вздымаясь высокой пенистой шапкой. Своеобразная пляска Обии становилась все быстрее и быстрее, наконец, он, произнося заклинание, отчетливо произнес какое-то имя. Затем дикарь протянул вперед левую руку и при этом выкрикнул другое имя. Теперь он уже не подпрыгивал, а прыгал и скакал как сумасшедший около котла, причем кричал резко и пронзительно, не помня себя, в каком-то чаду и опьянении.

Но вот над густой черной массой вздулся громадный пузырь и лопнул с глухим звуком. Это, очевидно, было принято индейцем как знак того, что его дело окончено и зелье готово.

Он сразу остановился точно вкопанный и, осторожно сняв горшок с огня, отставил его в сторону, а сам бросился в гамак и растянулся в полном изнеможении.

Было около полудня, когда со всем этим было покончено. На дворе бушевала страшная буря с ливнем и грозой. Обитатели маленькой хижины на курьих ножках, пол которой отстоял более чем на полтора аршина от земли, несмотря на теплую погоду, дрожа, жались друг к другу, потому что пронизывающий резкий ветер обдавал их поминутно холодом. Временами было слышно, как что-то трещало и с глухим шумом рушилось на землю. Вероятно, какой-нибудь старый дуплистый лесной великан ломался под напором бури и валился на землю, ломая при этом и другие деревья.

Все тоскливо молчали: ни выйти, ни приняться за обычную работу не было никакой возможности. У всех на уме была одна и та же мысль: когда же настанет этому конец. Доктор Халлинг, чутьем угадав это, объявил:

— По моему календарю видно, что прошло уже одиннадцать дней.

— Но остается еще тридцать один такой день, как сегодня, а быть может, даже и хуже, — заметил кто-то, — потому что у нас может кончиться еда!

Теперь уже вместо одного больного было четверо, это тоже было неутешительно.

— Завтра придется нам рыть могилу, — грустно сказал доктор, — бедный Карлос доживает последние часы!

‘Кто знает, не ждет ли и нас не сегодня-завтра такая же участь!’ — подумал про себя почти каждый, но никто ничего не сказал, а только старался подавить невольный вздох.

Между тем Обия, отдохнув немного, принялся доделывать свою пику. Когда она была совершенно готова, дикарь испытал ее, метнув с порога хижины на очень большое расстояние в большое старое дерево. Копье вонзилось в него, но не переломилось, и даже самый конец его ничуть не пострадал.

— Пусть только явится черный леопард, я теперь справлюсь с ним один! — проговорил индеец, весело потирая руки от удовольствия.

Варево в горшке успело уже совершенно остыть и стало годно к употреблению. Обия несколько раз погрузил острие своего копья в эту густую черную жидкость, после чего накрыл горшок куском древесной коры и отставил его в сторону.

— Завтра кураре настолько затвердеет, что превратится в твердый комок, который можно будет зарыть в землю, а горшок опять пойдет в дело. А теперь идемте: надо хорошенько осмотреть все стены нашей конюшни. Черный леопард явится, чтобы зарезать одного из мулов, на людей в их жилище он никогда не нападает.

Обия внимательно осмотрел все стены конюшни и убедился, что они вполне надежны.

— Все равно, — сказал он, — черный леопард где-нибудь да проделает себе лазейку своими острыми когтями, надо только знать слабое место, чтобы именно там и подкараулить его.

— Скажи, Обия, — спросил Бенно, — тебе уже случалось иметь дело с леопардами? Убивал ты их когда-нибудь?

— О, несколько раз, — улыбаясь, ответил индеец. — Я уложил пятерых, только ни одного черного, а черные и крупнее и сильнее, и гораздо опаснее, потому что ни одно животное не сравнится с ним в кровожадности. Мы загоняем на ночь наших коз в конюшни из бамбуковых кольев, как эта, и вот, когда леопард или унца очень проголодается, то явится ночью к конюшне, выкрадет какую-нибудь козу через щель между двумя кольями — щель, которую сама проделает, если у доброго хозяина не найдется для нее готовой щели.

Когда стемнело, Обия зажег смолу в докторской табакерке, и эта своеобразная лампа осветила все помещение приятным, хотя и слабым светом. С наступлением ночи Плутона привязали в переднем углу жилой хижины. Несколько человек отправились в конюшню и все время находились около мулов, спокойно дремавших на своей подстилке. У всех караульных ружья были наготове, все ожидали решительного момента. Время было за полночь, буря бушевала с каким-то злобным неистовством.

Вдруг мулы, вероятно, почуяв невидимого врага, навострили уши, многие из них вскочили на ноги, точно вспугнутые чем-то, другие нетерпеливо рыли землю копытами — словом, все они были встревожены. Тренте ходил между ними и ласково старался успокоить их. Обия окинул взглядом всех присутствующих и сказал:

— Черная унца здесь! Она крадется вдоль стены!

И как бы поняв эти слова, мулы вдруг разом точно обезумели: многие порвали свои уздечки и устремились прямо на стену.

— Не лучше ли нам в таком случае пожертвовать одним мулом и избавиться от этого ужаса, который мы переживаем сейчас? — спросил Рамиро, подходя к Обии.

Тот отрицательно покачал головой.

— Нет, — сказал он, — ведь это только до завтра, а там черная унца явится опять и опять будет требовать еще и еще, а затем придет и наш черед, а если она раз попробует человеческой крови, то уже не удовольствуется другим мясом!

Вдруг там, за стеною, раздался страшный рев: не то злобное мяуканье кошки, не то гневное рычание тигра. Обия внимательно прислушался, откуда донесся этот звук. Очевидно, голодный хищник пришел в ярость, потому что чуял вблизи добычу и не мог никак пробраться внутрь загородки, стены которой были слишком надежны.

Вдруг случилось то, чего никто не ожидал: крик животных и людей слился в один общий крик ужаса: над их головами крыша с треском проломилась, и в образовавшееся отверстие, точно камень, упал черный леопард. В продолжение нескольких секунд все люди и животные, а также и сам хищник, были до того ошеломлены случившимся, что не могли прийти в себя. Прежде всех очнулся Обия: схватив обеими руками свое копье, он с пронзительным криком изо всей силы вонзил его между лопаток леопарду. Удар его был так силен, что древко переломилось, а часть копья вместе с лезвием вошла в рану хищника. Отважный охотник перелетел далеко через голову зверя в песок, усыпавший пол в конюшне.

— Победа! Победа! — воскликнул индеец, быстро вскочив на ноги. — Копье — в ране!

— Да, но леопард еще на ногах!

— Все равно! Яд сделает свое дело!

Все — и люди, и мулы — метнулись в сторону, к противоположной стене. Охотники и животные сбились в кучу, леопард остался один посреди опустевшей конюшни, злобно рыча от бешенства и боли: вокруг рта его образовалась пена, острые когти злобно скребли землю, но, несмотря на страшную рану, он сохранял еще достаточно сил, чтобы подняться и приготовиться к прыжку.

Не помня себя от бешенства, черный леопард кинулся на ближайшего врага, который встретил его пистолетным выстрелом. Пуля попала зверю в голову, но леопард упал не сразу. Проворно отбросив пистолет, Тренте, — это был он, — выхватил у кого-то ружье и с бешенством раздробил прикладом череп смертельно раненому зверю.

Стрелять не было никакой возможности: в этом сравнительно небольшом помещении легко можно было попасть в кого-нибудь из товарищей.

С бешеным ревом, собрав остаток сил, леопард поднялся еще раз на ноги и длинным прыжком очутился на крупе одного из обезумевших от страха мулов, бестолково носившихся взад и вперед по конюшне. Леопард повалил несчастное животное подле себя на песок, но тут же сам запрокинулся навзничь и, корчась в предсмертных судорогах, глухо зарычал.

Обия подошел к издыхающему зверю и, вырезав у него сердце, отнес в хижину, чтобы положить его, вместе с небольшим количеством еды и маленьким пучком волос на раскаленные уголья: это он приносил благодарственную жертву своим богам за их помощь в этой схватке с леопардом.

V
ЖАРКОЕ ИЗ ЗМЕИ. — ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАНСТВОВАНИЯ. — В TIERRA FRIA. — ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ. — МИЛОСЕРДНЫЙ САМАРИТЯНИН. — У ОХОТНИКОВ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ПЕРВЫЕ ВЕСТИ ИЗ КОНЦИТО

Проходили недели за неделями, до конца дождливого периода оставалось всего только шесть дней, но прошедшие недели эти тяжелым гнетом легли на путешественников.

Вода, наполнявшая сперва все углубления в почве, теперь слилась в одно сплошное озеро, бушевавшее у самых дверей дома, с шумом ударялась о его стены и, наконец, проникла и внутрь дома, просачиваясь сквозь пол. Всякий, кто только слезал с гамака, должен был шлепать по колено в воде.

Очаг пришлось поднять на значительную высоту, а для топлива устроить высокую полку. В пище чувствовался страшный недостаток. Все мулы были уже прирезаны. Четверо товарищей почили вечным сном.

Все тяжелей и тяжелей становилось на душе у остальных.

А на дворе по-прежнему бушевал ветер и лил беспрерывный дождь. Вдруг сильный порыв ветра сорвал дверь хижины — и вода разом хлынула в нее рекой. Тысячи мелких рыбок, жаб и змей заплясали, зарезвились под гамаками друзей. Все это были, конечно, безобидные создания, но вместе с ними проник в хижину и громадный удав. Очевидно, мучимый голодом, застигнутый водой в своем укромном убежище, он был случайно занесен сюда водой. Медленно вытянув голову, ужасная змея стала подыматься по одному из столбов, поддерживавших крышу дома, по-видимому, наметив себе жертву: ее прельстил Плутон, стоявший во весь рост в одном из гамаков, выстланном звериной шкурой, и отчаянно лаявший на змею. Бенно заметил это и настойчиво звал к себе своего любимца, научившегося ловко перескакивать из одного гамака в другой.

Рамиро и Педрильо выстрелили в удава почти одновременно, но раненое чудовище проворно соскользнуло вниз и бешено било хвостом по воде, не переставая протягивать свою широко разинутую пасть к жертве, собираясь схватить ее. Обия, перегнувшись вперед, изо всей силы ударил топором по голове удава и тут же размозжил ее.

— Ура! — воскликнул Бенно. — Теперь у нас будет змеиное жаркое!

Индеец соскочил прямо в воду с такой прытью, что только брызги полетели во все стороны.

— Не тронь ее, господин! — крикнул он, — она живуча и сейчас еще может сдавить человека.

И индеец принялся крепко притягивать длинной полосой луба голову змеи к столбу, пока голова эта совершенно не отделилась от туловища. Но даже и разрубленная на части змея продолжала извиваться и двигаться.

Перед домом теперь постоянно сидели на пнях два громадных коршуна, выжидая свою долю различных отбросов. Они почти не отлучались отсюда вот уже две недели. Прошло еще несколько дней, и вот наконец наступил желанный день возрождения природы. Солнце еще не появлялось на небе, но в продолжение всего дня не выпало ни одной капли дождя, и вода начала убывать. В эту ночь никто не сомкнул глаз, ожидая лучезарного восхода.

Около четырех утра запела какая-то птица.

— Это гуа-комайо! Сейчас выглянет солнце! — воскликнул Обия. — Смотрите, видите вы этих пурпурно-красных птиц величиною с голубя? Это они и есть, а вот и золотистый жучок расправляет свои крылышки, а вот и пчела!

— Я вижу там, на востоке, узкую светлую полосу, — сказал Бенно. — Ура! Вот и солнце!

И все эти несчастные, полуголодные, истощенные люди, не видевшие никакой пищи со вчерашнего дня, точно кучка огнепоклонников, невольно преклонили колени и, простирая руки к небу, стали благодарить Бога за то, что миновало тяжелое время невзгод и непогоды.

С первыми лучами солнца повсюду стала пробуждаться жизнь, и друзья тоже почувствовали, как в их душе вновь ожила надежда на благополучный конец их путешествия, на близкое осуществление их заветных желаний.

— Обия! — воскликнул Бенно. — Мы сегодня же отправимся в путь, не правда ли?

Индеец отрицательно покачал головой.

— Надо дать уйти воде, не то мы завязнем в болоте и не в состоянии будем выбраться из него.

— Но что нам делать здесь? Ведь здесь совсем нечего есть!

— Я найду, — сказал Обия и, приподняв громадный разбухший в воде лист, вытащил из-под него гигантскую лягушку с красивыми разноцветными пятнами и крапинами.

— Это очень вкусное мясо! — сказал он.

— А другого чего-нибудь нет?

— Другого ничего нет! — подтвердил тот.

Волей-неволей пришлось довольствоваться и этой пищей. В продолжение последующих двух-трех дней ничего, кроме лягушек, не было, но ведь это были последние дни мучительного заключения и тяжелых лишений! Солнце делало свое дело: вода быстро убывала, теперь можно было уже продолжать путешествие, хотя сначала оно было сопряжено с немалыми затруднениями. Измученные, полуголодные люди с трудом пробирались по размокшей, точно болото, почве и временами совсем выбивались из сил.

Но теперь они повсюду встречали желанную дичь, все деревья были уже в полном цвету, и не сегодня-завтра можно было ожидать и плодов.

Однажды поутру, после двухнедельного странствования, доктор указал своим товарищам на синевшую вдали горную цепь и сказал:

— Видите вы эти горы? Это — Перу, ваша родина, сеньор Рамиро!

Тот отвечал только молчаливым кивком головы: волнение мешало ему говорить.

— Господа! — воскликнул Бенно. — Кто пойдет с нами на охоту? Обия напал на след крупного муравьеда!

Рамиро, не говоря ни слова, нахлобучил свою широкополую шляпу и пошел вслед за Обией и его верным спутником Бенно.

Неуклюжий и грузный муравьед так вытоптал тропу своего обычного пути, что проследить его было весьма не трудно, но прокладывать себе дорогу сквозь густую сеть лиан и вьюнов было нелегко. После продолжительных дождей они так разрослись, что на каждом шагу совершенно преграждали путь сплошной зеленой стеной. Птицы, пестрые красивые змеи, ожившие под влиянием благодатного солнышка, золотистые жучки и роскошные многоцветные бабочки наполняли лес, попугаи-перцеяды качались на ветвях деревьев, в неимоверном количестве уничтожая недозрелые плоды и ягоды.

В одном месте, как раз поперек пути, проложенного ножами и топорами охотников, лежало громаднейшее дерево, разбитое грозой и поваленное бурей. Однако дерево это не упало совсем, не легло на землю, а, зацепившись вершиной и ветвями за ветви ближайших деревьев, осталось отчасти на весу и, несмотря на вывороченные из земли корни, не умерло окончательно и давало приют сотням различных паразитов и насекомых.

Обия знаком дал понять своим товарищам, чтобы они остановились на минуту, пока он убедится, нет ли здесь поблизости зверя.

— Муравьед — глупое животное, — сказал Рамиро, — его нетрудно захватить врасплох.

И действительно, не успел он договорить, как уже Обия стал манить их к себе.

У корней дерева, стоя на задних лапах, громадное безобразное животное с жесткой, почти дыбом стоящей густой черной шерстью на спине и длинным, чрезвычайно пышным хвостом, отрывало своими когтями пласты коры. Его детеныш, сидевший на стволе, с жадностью погружал свой длинный, тонкий, как ниточка, язык, покрытый каким-то сладким липким веществом, в ворошившиеся под корою кучки черных муравьев и затем проворно втягивал его обратно в свое узкое длинное рыльце с крошечным, едва заметным отверстием рта, с наслаждением поглощая сразу десятки и сотни муравьев.

Разом грянули два выстрела: и матка, и детеныш, точно сраженные громом, повалились на землю.

— Ура! — воскликнул Бенно. — Вот что я называю удачной охотой.

Тем временем Рамиро, сбросив куртку, стал взбираться на одно из ближайших деревьев, попросив, чтобы Обия связал ему из нескольких тонких полосок пальмового лубка длинную бечевку.

Обия немедленно исполнил его просьбу и, намотав эту первобытную веревку на сучок, ловко бросил ее вверх, прямо в руки Рамиро. Срывая одну за другой громадные красные кисти ягод пальмы ассаи, он спускал их на веревке вниз, пока не образовалась целая куча этих красивых плодов, чрезвычайно вкусных и сочных.

— А вот и другая находка! — воскликнул Обия, — вот дерево, которое дает молоко. Подождите меня здесь, я сбегаю в лагерь и принесу оттуда наш большой котел!

— Вот поистине счастливый день, — поддержал его Рамиро, — их тут целый десяток! Экая благодать! Идите сюда, Бенно, мы сейчас полакомимся с вами молоком!

С этими словами он срезал и сделал из бамбука две тоненькие трубочки толщиною в палец и, подойдя к мясистому белому стволу широколиственного дерева, осыпанного почти сплошь ярко-пунцовым цветом, сделал перочинным ножом довольно глубокий надрез в этой белой коре, затянутой только одной тонкой пленкой, вставил в разрез приготовленные бамбуковые трубочки и затем оба принялись сосать превосходный прохладный сок, по виду и по вкусу чрезвычайно похожий на молоко. Напившись досыта, они искусно заткнули крепким колышком отверстия, чтобы драгоценная влага не пропала даром.

Между тем в сопровождении Тренте и еще двоих погонщиков мулов возвратился Обия, и, наполнив чудесным пальмовым молоком громадный котел, захватив с собою двух убитых муравьедов и целый груз плодов ассаи, понесли все это в лагерь.

На этот раз у путешественников был пир горой, все были веселы и полны надежд, забывая минувшие невзгоды.

Собравшись с силами, друзья продолжали свой путь. Теперь почва стала неровной, холмистой. Богатая растительность мало-помалу уступала место чахлым травам, пестрые бабочки и искристые колибри попадались все реже и реже. Воздух становился заметно прохладнее, а горы надвигались все ближе и ближе. На их вершинах лежали вечные снега: в этой ‘tierra fria’ не было никакой растительности, никаких насекомых, даже животные и птицы там попадались очень редко. Даже у подножия этих гор, на бесплодной каменистой почве не произрастало почти ничего, кроме громадных колючих кактусов, корявых и чахлых акаций и разного рода ольхи, местами усеивавших почву своими колючими отростками.

Здесь не было почти никакой возможности находить себе пищу. Местами красовались густые яблони, манившие взор путников сотнями румяных плодов, но перуанцы предупредили своих друзей, что не только плоды, но и сама кора и даже цветы этой яблони содержат в себе смертельный яд.

День за днем, переход за переходом проходили путники, усталые и голодные, питаясь исключительно сочными стеблями каких-то ползучих низкорослых растений.

Все выше и выше уходили путешественники в горы. На склонах, поросших жалкой травой, паслись местами целые стада горных овец, орлы и коршуны кружили в чистом прозрачном воздухе, горные ручьи и потоки с шумом и грохотом устремлялись в долины, но воды их были до того студеными, что Обия, хлебнув такой воды, с ужасом воскликнул:

— Это жжет! Жжет, как огонь!

И как его ни успокаивали, как ни уверяли в противном, бедняга никогда более не решался попробовать горной ключевой воды. И он, и Тренте, и все остальные проводники и погонщики корчились от холода. Европейцы, привыкшие лучше переносить холод, выделили им из своей одежды все, что могли.

Халлинг и Бенно ежедневно стреляли горных овец и заставляли туземцев пить их горячую еще кровь, чтобы отогреть этих бедняг хоть сколько-нибудь и поддержать их силы, так как они совсем коченели от холода. В скором времени обнаружился и недостаток в топливе, ночью было не из чего развести костер, кругом торчали только голые скалы, и лишь местами пробивалась какая-то бледная травка, которой питались кролики.

Теперь приходилось уже не жарить мясо, а есть его сырым, наскоблив ножом, и за неимением соли сдабривать это сырое мясо щепоткой пороха. Все труднее и труднее становилось это путешествие. Большинство совершенно выбилось из сил и доходило до отчаяния от лишений и усталости.

— Бога ради, не падайте духом! Потерпите еще немного, — молил Рамиро, — ведь теперь осталось всего еще несколько дней пути.

— Ах, Бенно! Подумайте только о том, какие богатства ждут вас там! Не будьте так печальны и унылы: мне больно видеть вас таким бледным и грустным!

Бенно ответил слабой улыбкой.

— Я не совсем здоров, сеньор Рамиро, — сказал он, — но думаю, что это скоро пройдет!

Рамиро испытующим взглядом посмотрел на него.

— Это у вас горная болезнь, — сказал он, — доктор Шомбург и Халлинг тоже страдают этой болезнью!

Вскоре не стало и воды. Положение было нестерпимо тяжелым и мучительным: томительная жажда мало-помалу сменилась водобоязнью, а сильный голод — полным отвращением к пище.

Теперь и горные овцы, и прелестные серебристые шиншиллы, несколько напоминающие зайца, беспрепятственно бегали целыми стадами мимо наших друзей, но ни один из них не пробовал даже стрелять по ним. Только Плутон по нужде гонялся за шиншиллами и утолял ими мучивший его голод.

Все шли молча, угрюмо подвигаясь вперед шаг за шагом. Как только кто-нибудь пытался лечь на землю и отдохнуть, тотчас же члены его костенели, глаза потухали, взгляд туманился и даже язык с трудом ворочался во рту, приходилось скорее вскакивать на ноги и усиленным движением согреться. Только Рамиро сохранял еще бодрость духа и старался поддержать и остальных.

— Друзья, вот долина! — воскликнул он. — Смотрите, там, внизу, лежит Перу, моя прекрасная родина, я награжу вас всем, чего вы только пожелаете! Смотрите, моя страна ничем не хуже Бразилии: и там цветут и благоухают цветы и деревья и зреют всевозможные прекрасные плоды.

— Увы, — сказал Бенно, — моя песенка спета, у меня нет больше сил, я не могу идти дальше. Да благословит вас Господь, сеньор Рамиро, идите с Богом своим путем, а нас уж предоставьте нашей судьбе!

— Нет! Нет! Никогда в жизни… если умрет один из нас, то все мы умрем здесь!

— Зачем? Ваш долг повелевает вам идти вперед своей дорогой, — сказал доктор, — ваше счастье, что вы выносливее и сильнее других, вы не вправе умышленно гибнуть со слабыми, вы обязаны идти дальше ради вашей жены и детей!

— Нет! Нет! Ни за что на свете! — воскликнул Рамиро голосом, полным отчаяния, и опустившись на колени подле своего любимца, обнял голову его обеими руками и, не сводя глаз с его бледного, исхудалого лица, заслонил его собой от резкого, пронизывающего ветра.

Но не один Бенно, казалось, умирал в этой голой холодной пустыне: почти все остальные товарищи тоже готовы были проститься с жизнью. Никто не надеялся дойти до намеченной цели, все окончательно лишились сил и веры в счастливый и благополучный исход этого путешествия. Так прошло около часа. Рамиро громко рыдал над своим юным другом, мысль о том, что он может умереть, до того страшила его, казалась до того невыносимой, что он в душе молил Бога не дать ему пережить его любимца.

Вдруг Плутон стал проявлять заметное беспокойство. Рамиро, видя это, невольно спросил себя, неужели здесь, поблизости, есть люди? И стал напрягать свой слух в надежде уловить какой-нибудь звук. Наконец ему показалось, что он слышит стук конских копыт.

— Нет, не может этого быть! — решил он.

Вдруг Плутон сорвался с места и с радостным лаем, виляя хвостом, бросился навстречу человеку, укутанному с ног до головы в кожаное одеяние и ехавшему медленным шагом на прекрасном рослом муле.

При виде собаки незнакомец был крайне удивлен, совершенно недоумевая, каким образом здесь, на этой высоте — и вдруг такая встреча. А Плутон мчался как стрела, от незнакомца к своему юному господину и затем обратно к незнакомцу, ласкаясь к нему и чуть не умоляя его следовать за ним!

Человек в кожаном одеянии слез с мула, приказал ему стоять смирно и не трогаться с места и подошел к группе путешественников.

При виде этого человека все как будто ожили, приподнялись, попытались стряхнуть с себя наполовину засыпавший их снег, но встать на ноги ни у одного не хватило силы.

Белый незнакомец, высокий, сухощавый человек, лет пятидесяти, поклонился путешественникам и прежде всего обратился к сеньору Рамиро, все еще склонившемуся над бедным юношей, лежавшим с закрытыми глазами в полубессознательном состоянии.

— Здравствуйте, добрые люди! — сказал незнакомец. — У вас, как вижу, больной?

Бенно приоткрыл глаза и прошептал чуть внятно: ‘Спасение!.. Спасение!..’

— Бедный мальчик, — сказал незнакомец, — подождите, я принесу мою фляжку с вином!

Он торопливо направился к своему мулу и достал из своей кошмы, в которой находились его припасы, небольшую бутылку вина, возвратился к больному и заставил его проглотить несколько капель. Пока он старался влить мальчику в рот вино, Рамиро рассказал ему в двух словах положение дел и прерывающимся от волнения голосом спросил незнакомца, нет ли какой возможности прийти на помощь этим несчастным.

Старик, видимо, был тронут этой картиной страдания и с ласковой улыбкой отвечал, что надеется, что ему удастся спасти от смерти всех этих бедных людей, так как тут, поблизости, живут его друзья-индейцы, охотники за шиншиллами. Они, наверное, смогут приютить этих людей в своих хижинах и оказать им необходимую помощь.

— Да, но у нас нет денег и нам нечем будет заплатить им за приют и угощение!

— Об этом не беспокойтесь, с вас они не потребуют никакой платы. Подождите меня немного, я сейчас вернусь!

И, вскочив в седло, он моментально скрылся из виду. Плутон не знал, что ему делать. Он метался от больного мальчика к незнакомцу, бросался к нему на плечи, лаял и визжал от радости, как будто встретил старого знакомого и, наконец, после мучительной борьбы все же последовал за незнакомцем.

Скалы скрывали теперь от глаз наших друзей и незнакомца, и собаку. Вдруг незнакомец нагнулся к Плутону и прижался лицом к его голове и полным невыразимого отчаяния голосом прошептал:

— Ах, Плутон, добрая моя, дорогая моя собака, ты возвратилась ко мне, значит, все погибло! Все погибло безвозвратно, значит, я осужден, осужден! Боже, Боже!

Затем, как бы спохватившись, что его ждут, и желая наверстать потерянное время, он погнал своего мула во всю прыть.

— Друзья! Радуйтесь! Мы спасены! Мы уже в Перу! — восклицал Рамиро, желая подбодрить товарищей, но лишь немногие отозвались на его слова. Туземцы все лежали недвижимы, как мертвые, на них даже страшно было взглянуть.

Но вот через полчаса или немногим более, из-за выступа ближайшей скалы появилась голова мула, за ней другая, третья… и так двенадцать этих привычных кротких животных, навьюченных мехами, теплыми одеялами и шкурами лам. Это возвратился добродетельный незнакомец и привел с собою еще двенадцать туземцев, рослых здоровых детин, в больших шапках из шиншиллы и самодельных высоких сапогах из желтой кожи, одетых все до одного в длинные кожанки.

Все они принялись заворачивать и укутывать несчастных в меха и одеяла. Некоторых усадили на мулов, других вели, поддерживая под руки, третьих несли на руках. Бедного Бенно нес Рамиро, и добрый незнакомец сам вызвался помочь владельцу цирка.

— А поселок этот далеко отсюда? — спросил по дороге Рамиро.

— Нет! Не больше четверти часа ходьбы. Но вы, я вижу, не в силах нести больного, я позову кого-нибудь из этих людей.

— Нет! Нет! — горячо возразил Рамиро. — Я не могу отойти от этого мальчика!

— Это ваш сын? — спросил незнакомец.

— Нет, но он мне также дорог, как родное дитя, сеньор! Право, я не мог бы жить, если бы Бенно умер!

— Бенно! Этого мальчика зовут Бенно! — воскликнул незнакомец глубоко взволнованным голосом, но затем, как бы спохватившись, добавил уже совершенно спокойно: — Это не что иное, как горная болезнь, и дня через два или три он будет совершенно здоров!

На этом разговор прекратился. Вскоре весь маленький караван добрался до лагеря охотников за шиншиллами. Это были три довольно больших барака без окон, но с плотно затворяющейся дверью и громадным запасом топлива, сложенного у стены под навесом. Тут же со скалы срывался светлый горный ключ, вливавшийся в природный бассейн. За исключением нескольких деревцев с темно-зелеными вершинами, здесь также не росло ничего, кроме мха и беловатых вьюнов, которыми питаются шиншиллы.

Когда вновь прибывшие приблизились к этим хижинам, двери их широко распахнулись перед ними в знак приветствия. В высоком каменном очаге ярко пылал огонь, над ним весело кипел вкусный суп, запах которого приятно щекотал нервы несчастных полуголодных людей. Когда все они вошли в хижину, их охватило приятным теплом, чисто вымытые полы были устланы опрятными матиками, тут же стояли вдоль стен мягкие постели из сухого мха, накрытые мягкими шкурами лам. Все это произвело самое приятное впечатление на друзей, и их простые хижины показались им настоящим маленьким раем.

Всем распоряжался здесь незнакомец, и туземцы беспрекословно повиновались ему.

Больных обмыли с ног до головы теплой водой, затем укутали в меха, чтобы дать им хорошенько пропотеть. Ничего больше и не требовалось, чтобы восстановить кровообращение.

Действительно, час или два спустя, больные пришли в сознание, и хотя все еще жаловались на сильную головную боль и ломоту в спине, но все же им стало сравнительно легче. Только вид воды и пищи вызывал еще у них отвращение. Незнакомец вливал больным в рот по нескольку капель вина, но и это было, по-видимому, крайне неприятно. Наибольшие опасения внушали своим состоянием краснокожие, которые все еще не могли прийти в себя и лежали неподвижно, как мертвые, хотя и дышали. Бенно крепко спал, крупные капли пота выступали у него на лбу, и дыхание было ровное и спокойное, как у здорового человека. Теперь Рамиро счел и себя вправе отдохнуть и поспать немного, после того как поел вкусной мясной похлебки, бобов и прекраснейшего хлеба из маисовой муки.

Но ему не спалось, хотя он и удобно растянулся на приготовленной для него постели.

В нескольких шагах от него на низенькой скамеечке сидел незнакомец, и у Рамиро появилось непреодолимое желание расспросить его о положении дел в Перу, главным образом о том, что делалось на театре военных действий.

— Сеньор, — обратился он наконец к незнакомцу, — извините, вашего имени я не имею чести знать…

— Называйте меня просто Эрнесто.

— Моя фамилия Фраскуэло! — сказал владелец цирка, — я перуанец.

— Но в данный момент вы прибыли сюда из Бразилии, не так ли?

— Да, в пути к нам пристала эта собака, которая, по-видимому, когда-то принадлежала вам и, вероятно, была у вас украдена или утеряна вами.

— Ни то, ни другое! — спокойно возразил незнакомец и не добавил ни слова в пояснение.

Рамиро был слишком проницателен, чтобы усомниться хоть на минуту в безошибочности своего предположения, но из чувства деликатности не дал понять этого незнакомцу и перевел разговор на другую тему.

— Я родом из Концито, сеньор Эрнесто, и очень желал бы знать, не знаком ли вам этот город?

— Концито! — воскликнул незнакомец, — так вот почему мне так знакома ваша фамилия! Уж не принадлежите ли вы к той семье Фраскуэло, которые считаются обладателями каких-то сказочных богатств, несметных сокровищ, зарытых где-то в парке монастыря Святого Филиппа?

— Да, — сказал Рамиро, — я — единственный законный наследник всех этих богатств!

— Хм, — отозвался незнакомец, — едва ли вам когда-нибудь удастся вернуть себе эти сокровища. Концито во власти неприятеля: громадные отряды испанских войск находятся сейчас между этим горным хребтом и вашим родным городом, и пробиться сквозь эту стену войск не так легко. Кроме того, я должен вам сказать, что испанцы перерыли весь монастырский парк, даже все гористые места его и те громадные скалы и ущелья, которые придают ему такой живописный характер. Они обыскали даже все кельи, поднимали все плиты полов и мостовой двора, и, несмотря на это, им ничего не удалось найти.

Рамиро невольно вздохнул с некоторым облегчением.

— А настоятелем монастыря по-прежнему состоит брат Альфредо?

— Да, — сказал незнакомец, — в то время, когда испанцы обыскивали монастырь и парк, приор стоял на коленях перед алтарем и горячо молился, припав лицом к ступеням алтаря. Когда же испанцы наконец удалились после продолжительных, но тщетных поисков, он приказал отслужить благодарственный молебен и устроил торжественную процессию с факелами и музыкой при громадном стечении народа. Из этого, конечно, можно заключить, что ему известно о существовании сокровища.

— Да, конечно! Вероятно, испанцы должны были прийти к тому же заключению и употребили силу против этого беззащитного монаха.

— Нет, испанцы уважают духовный сан и против служителя церкви никогда не применят насилия. Они не сделали приору ни малейшего вреда, а вместе с тем брат Альфредо, вероятно, чувствует себя неспокойно, потому что он с того времени стал хворать и часто не в состоянии встать с постели.

— Он болен, болен! — воскликнул Рамиро, всплеснув руками, — о, Боже правый!

— Так по крайней мере утверждают в городе!

— А давно ли вы из Концито?

— Да уже недели четыре или пять!

— Чего только не могло случиться за это время, ведь это чуть ли не полтора месяца! — У Рамиро выступил холодный пот на лбу, он вдруг закрыл лицо руками и безнадежно поник головой.

— Что с вами? Уж не больны ли вы? Не могу ли я вам помочь?

Рамиро хотел что-то сказать, но судорога сдавила ему горло, только спустя немного, бледный и с дрожащими губами, он вымолвил:

— Сеньор Эрнесто, я должен сообщить вам одну тайну, о которой никто, кроме этого мальчика, не знает, но вам я должен ее сообщить, потому что сам Бог послал вас мне. Я вижу, вы — добрый человек, который самоотверженно протягивает руку помощи своему ближнему.

— Я — просто кающийся грешник, человек, который хочет помочь другому нести его ношу, чтобы собственная его ноша казалась ему менее тяжелой, — прошептал растроганным и взволнованным голосом незнакомец, — говорите, я вас слушаю и рад служить вам всем, чем могу!

Предварительно убедившись, что никто из спутников не может его слышать, Рамиро в нескольких словах передал незнакомцу, что побудило его вернуться в Перу.

— Вы знаете все местные условия и один можете мне помочь добраться как можно скорее до Концито!

— Я готов, — сказал незнакомец, — во всяком случае, постараюсь сделать все, что в моих силах. Я знаю здесь все индейские племена, населяющие Перу от этих гор и до побережья моря. У них я бывал не раз и чувствую себя, как дома. Быть может, мне и удастся исполнить ваше желание.

— Я не знаю, чем мне вас отблагодарить! Конечно, в данный момент я не имею ни гроша, но раз принадлежащие мне по праву сокровища будут в моих руках…

— О, я человек вполне независимый и не нуждаюсь в вознаграждении, но в случае, если бы Бог присудил вам получить эти несметные богатства, сделайте какой-нибудь крупный подарок этим беднякам краснокожим, они, право, стоят того!

— О, конечно! Конечно! Я готов по-царски вознаградить их!

Тем временем незнакомец заботливо склонился над Бенно, внимательно вглядываясь в его лицо.

— Теперь ваш мальчик уже вне опасности, — сказал он, — завтра он, вероятно, согласится немного поесть, а пока покойной ночи, сеньор!

— Простите, позвольте мне узнать, далеко ли отсюда до ближайшей индейской деревни?

— Два дня пути. Я доставлю вам мулов и съестные припасы, будьте спокойны и спите теперь!

Незнакомец подбросил несколько больших поленьев в огонь и вышел из хижины, плотно затворив за собою дверь. Плутон вышел тоже, следуя за ним по пятам.

На дворе бушевали метель и вьюга, ветер завывал вокруг крыши дома, жалобно стонал в глубоких скалистых ущельях. Измученный душой и телом, Рамиро долго не мог заснуть, но наконец усталость и утомление взяли свое, и он уснул впервые после долгого бдения крепким здоровым сном, с некоторой надеждой на благоприятный исход своего предприятия.

VI
ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЕ. — НА ОХОТЕ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ГОРНЫЕ ОВЦЫ. — АКРОБАТИЧЕСКИЙ ФОКУС. — НЕМЕЦКАЯ ГАСИЕНДА В ПЕРУ

На следующее утро все больные, казавшиеся безнадежными, и даже краснокожие почувствовали себя гораздо лучше. Обия, придя в себя и открыв глаза, движением руки подозвал к себе Рамиро и сказал ему, указывая на чистые бревенчатые стены, дощатый пол, устланный циновками и теплые меха, окутывающие его со всех сторон.

— Не правда ли, чужеземец, мы находимся теперь в царстве белого коршуна? Ведь это не настоящая жизнь — заколдованное царство? Да?

— Нет, мой милый, это хижина индейцев, охотящихся за мехами. Здесь нас обогрели и дадут нам мулов и съестных припасов на дорогу и необходимую одежду, а через несколько дней все мы будем уже в моем родном городе, а пока спи — это тебе всего полезнее!

В этот день, вскоре после восхода солнца, сеньор Эрнесто уехал один, без провожатых, в другое селение индейцев — охотников за шиншиллами, стоявшее в нескольких милях отсюда, тоже в горах.

— Через два дня я вернусь обратно, — сказал он, прощаясь с Рамиро, — а до того времени индейцы со своими мулами все равно не успеют прибыть сюда!

Когда незнакомец уехал, сеньор Рамиро попытался вступить в разговор с одним из охотников индейцев, чтобы узнать кое-что о таинственном сеньоре Эрнесто. Оказалось, что все индейцы прекрасно понимают испанский язык и даже могут кое-как, с грехом пополам, изъясняться на нем. От своего собеседника Рамиро узнал, что ‘отец Эрнесто’, как его называли туземцы, очень добрый, хороший человек, великий кудесник и колдун. Он научил бедных краснокожих возделывать поля, строить прочные и надежные дома, разводить сады и огороды, держать кур и свиней, научил их считать и помогал им сбывать за хорошие деньги шкуры и меха, трофеи их охоты. Мало того, он сам пересчитывает меха, продавая их торговцам, и сам получает от них деньги. Кроме того, он богат, имеет много денег и раздает их бедным и больным в разных деревнях.

На другой день все больные были уже на ногах. По совету сеньора Эрнесто им необходимо было умыться холодной водой, смочить ею немного губы, а руки держать в воде до тех пор, пока чувство болезненного отвращения к воде, характерное для горной болезни, не исчезнет совершенно. Кроме того, Бенно и Халлинг, особенно тяжело болевшие, получили еще по нескольку глотков вина, специально оставленного для них сеньором Эрнесто. После сытной горячей мясной пищи все ожили.

Перуанцы не могли дождаться прибытия индейцев с мулами, так спешили они туда, на поле битвы, спешили померяться силами с врагом. Кроме того, они считали неудобным злоупотреблять гостеприимством человека, совершенно не знакомого им, тем более что он упорно отказывался от всякого рода вознаграждения. Но пока не было ни проводников, ни мулов, и путешественники, не любившие бездействовать, стали помогать туземцам плести из конского волоса арканчики для ловли шиншиллы. Стрелять этих зверьков было нельзя, так как и пуля, и стрела испортили бы их нежную, шелковистую серебристо-серую шкурку и обесценили бы ее для продажи.

Когда туземцы отправились закидывать арканчики, Бенно, укутанный в меха, пошел с ними, желая ознакомиться с этим новым видом охоты. На другой день, незадолго до восхода солнца, несколько охотников-туземцев и некоторые из перуанцев ушли в горы осмотреть ловушки, но оказалось, что в них не попался еще ни один зверек.

— Еще рано, — пояснил туземец, — шиншиллы спят, надо выходить раньше, не то, когда они попадут в силки, коршуны и орлы, постоянно сторожащие здесь добычу, расклюют пойманных зверьков, и нам ничего не достанется. Когда седой туман клубами начнет стлаться по земле, тогда шиншиллы выползут из своих нор пощипать мокрый от утренней росы мох, чтобы одновременно утолить и голод, и жажду!

И действительно, из едва заметных под снегом норок стали показываться шиншиллы, и штук тридцать этих зверьков были пойманы хитроумными волосяными силками за задние лапки.

Несчастные животные метались и выбивались из сил, а коршуны и кондоры зорко сторожили их, готовясь каждую минуту наброситься на беспомощную жертву.

Не медля ни минуты, туземцы подошли к пойманным зверькам и, предварительно оглушив их сильным ударом по голове, прирезали их по всем правилам искусства так, чтобы не испортить и не запачкать шкурки.

Видя, что один из кондоров, невзирая на присутствие охотников, налетел и схватил одну шиншиллу, Бенно не утерпел и тут же убил хищника наповал. Когда он попытался растянуть его крылья, то оказалось, что обеих его рук не хватает для этого: громадная птица имела около полутора сажен в размахе крыльев.

Убитую птицу Бенно подарил туземцам, которые приняли ее с величайшей благодарностью. И так как ловля шиншилл на этот день была окончена, то гостям предложили поохотиться еще на другую дичь: на особую породу местных баранов.

Предложение это было встречено с радостью, и маленькая группа белых охотников ползком стала пробираться вслед за индейцами в живописную долину, где росли горные сосны и шумел поток. Кругом торчали дикие черные скалы, поток, пробиваясь между ними, образовал в этой мрачной долине небольшое озеро. Дикари полагали, что эта долина служила убежищем Вохарра, то есть злого духа.

— Но теперь мы так не смеем думать, потому что мы христиане! — сказали они.

— Бараны приходят сюда на водопой?

— Они живут в этих темных ущельях, среди скал, а за этими черными соснами песчаные ямы, в которых они купаются, подымая целые облака мелкого песка. Там такая глубина, что ни один человек не может спуститься туда. Этих баранов нельзя силой выгнать из их убежищ, а чтобы выманить их, надо накрыться бараньей шкурой, лечь на их пути и делать всевозможные движения, чтобы возбудить любопытство этих животных, которые тогда станут собираться со всех сторон к заинтересовавшему их предмету. Они сотнями живут здесь, в этом песчаном ущелье, мы все это знаем, но до сих пор мы ни разу не пробовали даже стрелять по ним: к чему убивать их, если нет никакой возможности достать оттуда убитое животное и воспользоваться его шкурой и мясом!

— Ну, а мы попробуем, — заявили белые, — только достаньте нам длинную надежную веревку!

Веревка была принесена. Завернутый в мех Педрильо с непостижимой ловкостью, спрыгивая вниз с одной скалы на другую, проделал все, чтобы обратить на себя внимание этих гуанако. Только тогда они стали показываться на дне песчаного ущелья из расщелин скал. Первый баран, очевидно, вожак, заметив Педрильо, издал странный звук, напоминавший не то блеяние, не то конское ржание.

И вот все бараны, один за другим, стали спускаться вниз, перескакивая со скалы на скалу, с легкостью настоящих балерин, несмотря на то, что эти красно-бурые животные достигали ростом до двух аршин и длины без малого сажень. Небольшая остромордая голова и длинная шея были свободны от руна, все же остальное тело этих животных было покрыто густой и длинной шерстью, которая у старых животных даже волочилась по земле. Эти странные животные напоминали отчасти барана, отчасти лошадь, отчасти верблюда. По словам туземцев, мясо их чрезвычайно вкусно.

— Но, увы! Как ты его оттуда достанешь, если даже и убьешь? Разве только что тот, твой белый брат, умеет летать! — сказал Келли, один из самых общительных туземцев.

Между тем более сотни громадных самцов, стройных самок и ягнят обступили Педрильо, обнюхивая его и дотрагиваясь своими мордами с видимым недоумением.

— Что же, гуанако не кусается? — спросил Рамиро.

— Нет, зато плюются!

— Ну, это не беда! Смотрите, Бенно, не зевайте: сейчас Педрильо вскочит, и тогда мы будем стрелять!

В этот самый момент акробат ловко подбросил в воздух мех, в который он кутался, и, проделывая удивительное ‘сальто-мортале’ то на руках, то на ногах, выбежал из круга баранов.

Почти одновременно раздались два выстрела. Пока все стадо мчалось в паническом страхе, два больших барана остались на месте: один — убитый наповал, другой — раненый.

С помощью веревки, перекинутой через сук гигантской сосны, Рамиро и Педрильо, вскарабкавшиеся наверх по спущенной веревке, втащили свою добычу и с триумфом вернулись домой. В этот день Рамиро был особенно радостно настроен.

— Еще несколько дней — и мы с вами, быть может, будем миллионерами! Да! Ах, Бенно, тогда мне остается только пожалеть, что нет у меня крыльев, чтобы полететь к моим дорогим, — говорил он, — чтобы положить их к ногам женщины, сердце которой устало надеяться и бояться за меня.

Вечером вернулся сеньор Эрнесто, а сутки спустя прибыли и индейцы с мулами, съестными припасами и всем необходимым. Теперь спутникам столь долгого и тяжкого пути приходилось разойтись: перуанцам-добровольцам, желавшим пристать к действующей армии, расположенной по линии побережья, приходилось сворачивать влево, тогда как маленький городок Концито, родина сеньора Рамиро, лежал в равнине, вправо от их сегодняшней стоянки.

Шестеро больных, не совсем еще оправившихся от трудностей пути, должны были остаться в деревне индейцев, тогда как остальные с сеньором Эрнесто готовились выступить вперед. Во избежание препятствий со стороны занимавших страну испанцев, решили выслать вперед разведчиков.

— Концито, — сказал сеньор Эрнесто, — занят теперь испанскими войсками, а потому нам придется переодеться прежде, чем явиться туда. А уж там-то мы как-нибудь просуществуем, не показываясь испанцам на глаза: ведь в городе у меня есть собственный дом.

— О, как это прекрасно, как удобно! — обрадовался Рамиро, сжигаемый одною лишь мыслью: поскорее добраться до родного города и выполнить до конца ту задачу, которая стоила всем им таких трудов и лишений.

— Будем надеяться, что все будет хорошо, — возразил Эрнесто, — пока же отправимся на мою гасиенду, находящуюся в нескольких милях от города, где все вы будете желанными гостями!

— Так нам все-таки еще придется выжидать? — спросил обескураженный наездник, — а я думал немедленно отправиться в Концито!

— Нет, друг мой, и на гасиенде, дай Бог, чтобы все было благополучно. Эти разбойники-испанцы могут нагрянуть и туда, и по своему обыкновению подвергнуть самому беззастенчивому грабежу мое имение с его фруктовыми садами, скотом, запасами, лошадьми и всем, что им нужно и не нужно!

— И вы так хладнокровно говорите об этом! Вы можете спокойно отдать во власть неприятеля все свое состояние?

— Ну, нет! До более существенного они не доберутся. Пускай они жгут дом, обгложут ветви фруктовых деревьев и обыскивают кладовые. Все наиболее ценное, все, что только можно спрятать и угнать подальше, не попадется на глаза неприятелю!

Через два дня небольшой отряд выступил из индейской деревушки, выслав вперед проводников, вместе с которыми находились Обия, Тренте и другие. Вид встречавшихся на пути туземцев, обрабатывающих поля и занятых сбором фруктов, поразил Обию. Он уже понял смысл часто произносимого белыми слова ‘дикарь’ и теперь еще более был поражен тем, что его соплеменники, люди одной с ним расы, встречавшиеся повсюду, носили такую же одежду, как и белые, и говорили на одном с ними языке.

Честолюбие закралось в душу проводника, результатом чего явилось немедленное исчезновение оловянной ложки из его волос, которым, несомненно, скоро придется встретиться с ножницами парикмахера. Татуировку же, так безобразившую его стройное тело и смытую во время дождливого времени года, он и не думал возобновлять.

С большой осторожностью продвигались путники вперед. Однако испанцев нигде не было видно. Кругом все дышало тишиной и миром. Среди густой растительности изредка показывались всадники, не возбуждавшие, однако, никаких опасений: это были мирные пастухи-пеоны.

Вскоре перед отрядом сеньора Эрнесто показалась его гасиенда, Прекрасный дом роскошной архитектуры был окружен целой кучей различных построек и великолепным фруктовым садом. Кругом шла плотная стена колючей изгороди из кактусов, которая была, пожалуй, надежнее любой каменной ограды.

При стуке копыт дверь дома распахнулась и на пороге показалась старушка. Прикрывая глаза от солнца, она долго вглядывалась в подъезжавших и, наконец, узнав среди них и своего хозяина, громко закричала:

— Педро, Педро, иди скорее, господин вернулся!

Когда в дверях показался старик, собака Бенно стрелой бросилась к нему и стала прыгать, ласкаться и ластиться к нему, оглашая воздух радостным лаем.

— Плутон! — вскрикнул старик. — Плутон, неужели это ты?!

Женщина, тоже узнав собаку, спросила хозяина дрожащим голосом.

— Сеньор Эрнесто, Рамон тоже с вами?

Хозяин гасиенды поник головой. Его лицо было бледно.

— Нет, милая, нет! Я о нем ничего не знаю. Ну, да об этом мы еще поговорим!

С этими словами он слез с мула и пригласил своих спутников войти в дом.

— Здесь, в этом доме, — сказал он, — родился и вырос Плутон!

Бенно печально опустил голову и тихо спросил:

— А кто этот Рамон, о котором спрашивает старуха?..

— Тот мертвец, которого вы видели на борту покинутого судна!

— Бедная старуха, — промолвил Бенно, — это был, вероятно, ее сын!

— Тише, тише! — остановил его Рамиро, — смотрите, как побледнел наш хозяин!

— Да, не будем его огорчать, — сказал Бенно, — этот сеньор Эрнесто очень понравился мне.

VII
РУЧНОЙ СЕРЕБРЯНЫЙ ЛЕВ. — ДРУГ НА ЧУЖБИНЕ. — ТАЙНИК В СКАЛАХ. — НЕПРИЯТЕЛЬСКИЕ ВОЙСКА. — ВО ВЛАСТИ ИСПАНЦЕВ

— Войдите, сеньоры! — ласково и приветливо сказал хозяин. — Располагайтесь, как вам нравится, и будьте здесь, как у себя дома. Мой добрый старый Педро и его старуха сделают по возможности все для вашего удобства, я же, со своей стороны, от души говорю вам: ‘Добро пожаловать! Будьте дорогими гостями на все время, пока вы сами того пожелаете!’

Затем, берясь за ручку двери одной из комнат нижнего этажа, он добавил:

— Здесь, господа, есть некто, с кем я тоже должен поздороваться, это моя ручная пума, предупреждаю вас об этом, чтобы никто не испугался!

И, отворив дверь, он едва успел вступить на порог, как громадный серебряный лев одним прыжком очутился подле него и стал ластиться к нему, как кошка, урча и катаясь у ног.

— Я убил на охоте его мать и вынул этого детеныша из убитой, хотя он не был даже еще рожден, но, вероятно, должен был родиться в тот же день. Мы выкормили его здесь из рожка, и теперь это славное животное сильно привязалось ко мне.

В этот момент в комнату вбежал Плутон.

— Карри, смотри, это Плутон, узнаешь ты его? — сказал хозяин дома. Но животные уже скакали друг около друга, катались и кувыркались по земле, виляя хвостами. А затем вместе выбежали в сад, чтобы продолжать играть и забавляться. Появление пумы не произвело на остальных домашних животных, а также и на птиц, ни малейшего впечатления: очевидно, они ее знали и привыкли к ней.

Между тем старый Педро проводил вновь прибывших в отведенные для них помещения, причем все европейцы получили каждый по маленькой, но светлой и опрятной комнатке в главном доме, а индейцы и некоторые из перуанцев были размещены в службах и пристройках дома. Дав время приезжим умыться и привести себя в порядок после дороги, старушка принесла им скромный, но сытный ужин, вино и фрукты. Затем явился к гостям скромного вида человек, постоянно живущий в этом доме, и с любезной улыбкой предложил им свои услуги в качестве брадобрея и портного. Все очень обрадовались его появлению и тотчас же воспользовались его услугами. С индейцев тоже сняли мерки, чтобы изготовить и им из белого холста приличную и опрятную одежду, причем Обия дрожал от страха, воображая, что снятие мерки — какое-то колдовство, какой-то таинственный прием кудесника. Когда же Бенно разъяснил ему, в чем дело, то дикарь глубоко вздохнул и сказал:

— Да, белые люди умны и все знают. Моим братьям, там, в лесу, еще многому надо поучиться у них!

Для него, как и для всех остальных, была приготовлена постель, но бедняга никак не мог решиться лечь на нее и, свернувшись клубочком в углу на конском потнике, заснул крепким, здоровым сном почти в ту же минуту.

Бенно вернулся в свою комнату, но тоже не лег в постель, а, придвинув стул к открытому окну и закурив сигару, стал смотреть вниз, на освещенный луною сад и дальний ландшафт рисовавшихся на горизонте Кордильер.

Вдруг кто-то постучал в его дверь.

— Войдите! — отозвался Бенно.

— Вы еще не спите? Я не помешаю вам? — спросил, входя, хозяин дома.

— Нет, нет, нисколько, я даже еще не собирался ложиться! — сказал Бенно, подвигая другой стул к окну.

Сеньор Эрнесто сел и закурил сигару, предложив и Бенно сделать то же, так как при виде его молодой человек из вежливости отложил в сторону свою.

— Если я не стесню вас, то поговорим с четверть часа о вашей собаке, — сказал сеньор Эрнесто. — Скажите мне, пожалуйста, как и когда пристала к вам эта собака?

Бенно подробно рассказал все, как было.

— Итак, вы, кроме Плутона и крыс, не нашли на судне ни одного живого существа? — переспросил страшно изменившимся и упавшим голосом хозяин дома.

— Да, мы нашли там еще труп одного молодого человека, которому, вероятно, принадлежала эта собака.

— Да, да… вы не осмотрели его карманов, не нашли в них письма?

— Да, но от этого письма, очевидно, съеденного крысами, не осталось ничего, кроме мелкой трухи, которую ветер развеял из моей руки. Эта мысль о письме мучает меня и сейчас.

При этих словах сеньор Эрнесто порывисто схватил руку Бенно и горячо пожал ее.

— Вы — хороший, сердечный человек! — воскликнул он. — Вы пожалели несчастного человека! Бенно, это письмо писал я, и собака, раньше по крайней мере, принадлежала мне!

— В таком случае позвольте узнать, письмо ваше адресовано было в Гамбург?

— Да!

— Ну, так напишите его вторично, если все будет обстоять благополучно, я с одним из ближайших пароходов думаю вернуться с господином Халлингом и доктором Шомбургом в Гамбург и могу передать по назначению ваше письмо.

— Обратно в Гамбург? Но разве вы не намеревались присоединиться к сеньору Рамиро и…

— Стать цирковым наездником, хотите вы сказать? О, нет! — и Бенно рассказал своему собеседнику о своем знакомстве с Рамиро, о своей легкомысленной проделке в Гамбурге и об изгнании не только из дома, но даже и из Европы, о своем бегстве от Нидербергера и дальнейших скитаниях.

— И после всего этого вы все еще хотите вернуться туда?

— Но что же мне остается делать? Я был в старшем классе гимназии, я мечтал поступить в университет, но, конечно…

— Ну, а не пожелали бы вы заняться сельским хозяйством, например? — спросил сеньор Эрнесто. — Я живу один, останьтесь у меня, займитесь этим делом, а родителям вашим я бы написал.

— О, вы, право, так добры! Но…

— Но вас влечет наука! Тогда, конечно, другое дело, но все же я могу написать вашему отцу несколько строк…

— У меня, к сожалению, нет ни отца, ни матери: я не любимое, а только по необходимости терпимое в доме дитя умерших родителей. Еще ребенком я оказался в доме моего дяди и там вырос, не зная ласки и любви… Фамилия моя, вы ее, кажется, не знаете еще, — Цургейден, мой дядя крупный коммерсант, сенатор Иоханнес Цургейден, которого знает весь Гамбург!

— Цур… Цур… — произнес, почти задыхаясь, сеньор Эрнесто, как будто выговорить эту фамилию, этот слог стоило ему напряжения всех его сил. Он побледнел до того, что если бы Бенно в этот момент взглянул на него, то, наверное, испугался бы. Но прошло немного времени, и сеньор Эрнесто успел оправиться и овладеть собой.

— Да, все это печальные обстоятельства, но вам не стоит отчаиваться, все может еще устроиться, согласно вашему желанию, несмотря ни на что. Ваш дядя одинокий человек? Вы только с ним вдвоем жили? — продолжал сеньор Эрнесто.

Тут Бенно вспомнил старика Гармса и рассказал своему собеседнику о нем, о его преданности и любви ко всеми покинутому мальчику, о том, что старик завещал ему все свое состояние.

— Да благословит его Бог за это! — воскликнул растроганный до глубины души сеньор Эрнесто. — В Концито есть почтовая контора, вы можете отправить оттуда письмо и старику Гармсу, и господину сенатору, быть может, он согласится на ваше возвращение и позволит вам поступить в один из немецких университетов, а в крайнем случае можно будет сделать это и помимо него.

— О, благодарю! Благодарю вас, сеньор Эрнесто! Ваша доброта трогает меня до глубины души.

— Ну, а теперь прощайте. Спокойной ночи, Бенно! — прервал его хозяин дома.

— Спокойной ночи, сеньор!

Дверь затворилась за ушедшим. Бенно просидел еще некоторое время в раздумье у окна, а сеньор Эрнесто, вернувшись в свою спальню на другом конце коридора, присел к столу и, опустив голову на руки, долго, долго рыдал.

— Боже мой! Боже мой! — восклицал он. — Мне кажется, что я сойду с ума!

*** * ***

На следующее утро один из слуг-туземцев, нагрузив несколько корзин плодами гранатов, ставил эти корзины на легкую ручную тележку, когда к нему подошел сеньор Эрнесто и, ласково поздоровавшись с Рамиро, стоявшим тут же, спросил:

— Ну что, Модесто, скоро ты управишься?

— Я хоть сейчас готов, сеньор, и могу отправиться в город сию минуту!

— Позвольте и мне, сеньор, отправиться вместе с ним в город! — стал просить Рамиро.

— Нет, сеньор, это совершенно невозможно. Вся страна восстала против чужеземного владычества, все до того озлоблены, что не дают спуску никому. Вас могут принять за испанского шпиона, и тогда ваша песенка спета. Модесто — дело другое, его здесь, по дорогам и в городе, все знают, да и сам он знает здесь все дороги и тропинки и в случае, если его остановят, он бросит тележку и плоды и сбежит в город, как бы спасаясь от гнева своего господина, и даже в этом случае достигнет своей цели.

— Скажи мне, Модесто, что тебе поручено разузнать в городе? — спросил Рамиро.

— Я должен узнать, жив ли еще настоятель монастыря Святого Филиппа, брат Альфредо, и как его здоровье! — ответил Модесто.

— Ну да, ну да, — прошептал Рамиро. — Ах, Боже, помоги ему!

Сеньор Эрнесто взглянул наверх: окно комнаты Бенно было завешено, очевидно, молодой человек еще спал.

— Не надо будить его, — заметил хозяин дома, обращаясь к Рамиро, — пусть спит! Скажите, вы, кажется, хотели усыновить этого молодого человека, если не ошибаюсь?

— Когда я получу обратно свое богатство, то, конечно, да!

— И тогда он должен будет стать цирковым наездником?

— Боже сохрани! Он может быть всем, кем он только пожелает: графом, принцем, землевладельцем…

— А вот и он! Теперь пойдемте завтракать, все остальные уже встали, я их уже видел.

После завтрака все отправились осматривать поместье сеньора Эрнесто.

За садом тянулись виноградники, позади надворных построек виднелись ряды лучших персиков и целый лес плодовых деревьев. Далее шли поля, луга и пастбища. Дошли и до прекрасного пенящегося водопада, низвергавшегося с высокой темной скалы в обширный природный бассейн.

— Теперь, если хотите, я покажу вам мои продуктовые магазины и склады, — сказал хозяин поместья, — они вот здесь, в этих скалах!

— Да разве здесь есть пещеры? Я нигде не вижу входа!

— Тем лучше! Это меня очень радует, значит, и неприятель, в случае чего, не увидит его! — сказал сеньор Эрнесто.

И он повел своих гостей в горы. Обогнув две-три небольших скалы, они очутились перед входом в высокую и просторную пещеру, перед которой, подобно серебристой завесе, низвергался водопад, скрывая этот вход со стороны долины.

В пещере царил полумрак, и различать предметы можно было не вполне ясно. По приказанию сеньора Эрнесто один из слуг, сопровождавший маленькое общество, зажег несколько свечей в жестяных подсвечниках, прикрепленных к стенам пещеры, и все кругом осветилось.

— Эти пещеры издавна служат мне амбарами и кладовыми, но с начала войны, предвидя возможность вторжения врага, я собрал здесь громадные запасы всевозможных пищевых продуктов и принес сюда все, что у меня есть памятного или ценного. Эта пещера, в случае чего, может даже служить жильем.

В смежной с этой пещерой, куда затем прошли хозяин и гости, находились запасы зерна, топлива и свечей, а в третьей — страшная бездонная пропасть, дна которой невозможно было различить, так как даже свет свечи оставался бессильным против царящего вокруг мрака, и из глубины веяло могильным холодом.

— Да, кто сюда упадет, тому уже нет спасенья! — сказал Бенно.

— Не говорите таких ужасных вещей, Бенно! — с тревогой в голосе отозвался сеньор Эрнесто. — И дайте мне слово, что вы никогда не придете сюда без меня.

— Будьте покойны, я никогда не сделаю ничего вопреки нашему желанию! — успокоил его молодой человек.

— Вот там, неподалеку, пастбища, и если кто-нибудь из вас желает прокатиться верхом, господа, то лошади мои к вашим услугам! — любезно предложил хозяин.

Молодежь воспользовалась этим предложением, и весь этот день в поместье сеньора Эрнесто прошел приятно и незаметно почти для всех.

Только сеньор Рамиро все время поглядывал на часы, поджидая возвращения Модесто. Но прошел день и вечер, наступила ночь, а его все не было.

Когда все маленькое общество перед отходом ко сну сидело на веранде, вдруг из лесу явился Михаил и объявил с сияющим лицом, что наконец-то он нашел приворотный корешок и что теперь он может повелевать всеми русалками.

— Жаль только, — сказал он, — что я не знаю, находятся ли здешние американские русалки в каких-либо сношениях с русалками Венгрии, или же эти духи на всем земном шаре незримо и неслышно для нас ведут беседы и переговоры между собой. Но здесь, вблизи, ведь нет нигде ни лодки, ни весла? — добавил он, как всегда, каким-то таинственно-испуганным тоном. Бенно успокоил его на этот счет и сказал ему, что пора уже спать.

Вдруг со стороны большой дороги послышался конский топот. Какой-то всадник мчался во весь опор, с каждой минутой приближаясь к усадьбе.

Все переглянулись. В следующий момент всадник подскакал к дому, и, спешившись, торопливо вбежал на террасу.

— Добрый вечер, сеньор Эрнесто! — сказал он.

— Добрый вечер, Эстебан! — ответил хозяин дома, — что скажешь?

— Часа через два или три испанцы будут уже здесь, сеньор! — вымолвил он.

При этом все точно окаменели.

— Неужели так скоро? Уверен ли ты в этом, Эстебан?

— Да, сеньор, совершенно уверен! — отвечал молодой пастух. — Потому-то я и спешил предупредить вас об этом, ну, а теперь прощайте! Дай Бог счастья, а мне нужно спешить к товарищам, чтобы вместе с ними укрыть от врага коней!

Он наскоро проглотил поданный ему стакан доброго вина и, снова вскочив на коня, умчался тем же бешеным галопом.

— Что же? Бежать нам? Спасаться? — спросил кто-то.

Хозяин отрицательно покачал головой.

— Нет, мы не станем сопротивляться, позволим неприятелю взять все, что он пожелает, и предоставим остальное воле Божьей, — решил он, — а теперь идите все спать. Я сам запру все двери и ставни дома, идите с Богом! — сказал он, обращаясь к своим слугам и пеонам. — Господа, — обратился он к гостям, — и вам я тоже рекомендую идти в свои спальни и ложиться спать!

Все молча разошлись по своим комнатам, но, конечно, никто не спал.

— Бенно, — сказал хозяин дома, схватив юношу за руку в темном коридоре, ведущем к их спальням, — обещайте мне, что вы ни под каким предлогом не выйдете из своей комнаты!

— Обещаю! — сказал Бенно.

— Вы не знаете, на что способны эти испанцы: оцепить дом, запереть все двери и всех живущих в доме и поджечь этот дом — для них сущий пустяк, это мы видим сплошь и рядом. Может быть, эти войска тут только проходят, дай Бог, но если здесь произойдет сражение, то трудно предвидеть, чем все это может кончиться!

— Давно вы владеете этим поместьем, сеньор? — спросил Бенно.

— Лет десять! Тогда здесь еще был глухой девственный лес и пустыня. Ближайшие туземцы были настоящие дикари, понятия не имевшие ни об одежде, ни о работе, ни о деньгах. Теперь почти все они христиане, возделывают свои поля и огороды и ведут торговлю. Да, слава Богу, все же я не совсем даром прожил эти десять лет… Бенно, — вдруг сказал он, — хотите вы остаться у меня навсегда… и владеть всем, чем я владею, а это довольно хорошее состояние? Хотите унаследовать от меня все, как если бы вы… были моим единственным сыном… — голос его вдруг прервался и перешел в какое-то глухое подавленное рыдание. Он обнял Бенно за плечи и прислонился своим пылавшим лбом к щеке мальчика. — Ах, Бенно, не говорите нет! Не отказывайтесь! — молил он. — Останьтесь у меня, ну хоть на время!

— Да, до тех пор, пока не придут из Гамбурга письма! — сказал Бенно. — И мне было бы тяжело расстаться с вами, но мне так хочется поступить в университет! Отчего бы и вам не поехать с доктором и с другими в Гамбург, сеньор?

— Нет, это невозможно, невозможно! — печально ответил он. — Спокойной ночи, Бенно, постарайтесь заснуть!

Они расстались. Все легли, но никто не спал. Рамиро тихонько постучал в перегородку, отделявшую его комнату от комнаты Бенно.

— А ведь Модесто все еще не возвратился! — почти со стоном вырвалось у него.

— Знаю, но, может быть, он еще вернется ночью или поутру. Быть может, мы узнаем от испанцев то, что нам надо.

Рамиро только вздохнул и умолк.

Внизу заворчала собака. Верно, испанцы уже близко. Все в доме было тихо, все как будто спали. Малейший признак волнения считался испанцами за шпионство, за признак того, что тут поддерживают какие-то тайные сношения с внешним миром, раз уже знают заранее об их приближении.

Все слышали, как в саду шелестели кусты: солдаты ползком, прячась в тени, оцепили весь дом.

Но вот кто-то постучал в дверь. В верхнем этаже распахнулось окно.

— Кто там? — спросил хозяин дома.

— Солдаты Его Величества Короля Испании! Отворите, сеньор!

Спустя минуту сам хозяин отпер двери дома и дрогнувшим голосом произнес:

— Прошу войти, сеньор, чем могу вам служить?

Адъютант главнокомандующего отрядом, граф Лунар, ростом не выше четырнадцатилетнего мальчика, но с чрезвычайно важным и горделивым видом, любезно раскланялся и назвал себя по имени.

— Граф Сильвио Лунар! Прошу от имени солдат всего необходимого для них: вина, хлеба и соломы для ночлега, а для офицеров, кроме того, комнаты, постель, прислугу.

— Входите, господа! — сказал сеньор Эрнесто, указывая рукой на внутренние покои дома. — Мы находимся на военном положении, и я не могу воспрепятствовать вам считать все, что принадлежит мне, вашей собственностью!

Адъютант приложил два пальца к козырьку фуражки и с полупоклоном сказал:

— Между кавалерами не может быть недоразумений. Прошу вас дать нам огня и раскрыть ваши парадные покои для его превосходительства, нашего главнокомандующего!

Педро пришлось осветить все парадные комнаты дома и принести вино и еду на стол господам офицерам и их начальству.

Вскоре весь дом был занят испанскими офицерами, а их главнокомандующий, как только развалился в гамаке, тотчас же приказал позвать к себе хозяина дома и с неподражаемой надменностью и нахальством учинил ему допрос.

Узнав, что в доме, кроме него и его прислуги, есть еще гости, путешественники, он потребовал всех гостей к себе, приказав солдатам обыскать весь дом.

Всех привели, точно пленных, перед ясные очи главнокомандующего, который приказал записать все имена и потребовал от них их бумаги, но таковых не оказалось.

— Мы лишились всех документов и багажа при нападении индейцев на наш караван! — сказал Рамиро.

— Старые басни! Ну, а куда вы держали путь?

— В Лиму, ваше превосходительство, где мы рассчитывали сесть на пароход и вернуться обратно в Европу!

— И это путешествие вы совершали исключительно с научной целью? И вы, сеньор, и этот молодой человек?

— Я ехал сюда по своим семейным делам и пристал к господам естествоиспытателям исключительно по своим частным соображениям, никаких вестей мы никому не передавали и никаких перуанских отрядов на своем пути не видели и не встречали! — Все это было сказано таким искренним, убедительным тоном, что трудно было не поверить.

— Пока всем вам предписывается не отлучаться из поместья, а что дальше будет, мы еще увидим!

— Где ваши лошади и стада? — обратился он к сеньору Эрнесто.

— Они пасутся по ту сторону реки, ваше превосходительство!

— Хорошо! Ну, а риги, житницы, кладовые?

— Это все здесь, в надворных постройках!

— Но они все пусты! Где ваши запасы?

— Все, что у меня есть, здесь! Все, что вы здесь найдете, берите, а больше у меня ничего нет!

— Смотрите, берегитесь! Мы с вами церемониться не будем!

Эрнесто только молча поклонился.

— Можем мы теперь удалиться отсюда? — осведомился он.

— Идите вы к…

Он не произнес самого слова, но для всех было ясно, что он хотел сказать. Он чувствовал, что богатая добыча ушла у него из рук, и это приводило генерала в бешенство.

В коридорах толпились солдаты, так что друзья и хозяин дома не могли даже обменяться ни словом до тех пор, пока не оказались в своих двух, теперь уже общих, спальнях на густой подстилке из чистой соломы, так как все комнаты и кровати были заняты незваными гостями.

— Сеньор, выдайте им ваши запасы, — молил Бенно, — что, если они их найдут?

— Чего же вы боитесь, Бенно?

— Я за вас боюсь, сеньор. Мне кажется, что если бы с вами случилось какое-нибудь несчастье, я уже никогда более не мог бы чувствовать себя счастливым и спокойным!

— Благодарю, вы славный и сердечный человек, Бенно, вы сочувствуете людям, но своих запасов я им все-таки не выдам. Завтра или же послезавтра они все равно уйдут отсюда!

— Но ведь до тех пор может многое случиться?!

— Не беспокойтесь, Бенно, в случае чего я сумею укрыться: наши горы изобилуют пещерами и потайными ходами, доступными только знающим людям. Там они никогда не найдут меня. Если бы речь шла только о моих запасах, я не стал бы так отстаивать их, но поймите, что они составляют собой все мое будущее благополучие и, быть может, спасение от голода и нужды всего этого округа. Ведь после я ни за какие деньги не куплю ни продовольствия, ни семян для посева. Но пора нам попытаться заснуть хоть на часок, — добавил он, — ведь завтра нам, вероятно, предстоят еще новые допросы!

Все смолкли и хотя, быть может, не спали, но старались заснуть и забыть хоть на время тяжелые впечатления этой ночи.

VIII
БЕЗЗАСТЕНЧИВЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ. — ПРИВОРОТНЫЙ КОРЕШОК. — НОЧНОЕ БЕГСТВО. — В ГОРНОЙ ПЕЩЕРЕ. — УДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

Уже с рассветом солдаты стали хозяйничать повсюду, как им заблагорассудится: грабили сад, оранжереи, клети, срывали всюду замки и запоры, причем начальство их нисколько тому не противилось. Мало того, даже и сами господа офицеры шарили во всех углах, обыскивали все ящики и комоды. Солдаты поминутно приводили в дом окрестных жителей, от которых старались выпытать, нет ли поблизости отрядов добровольцев, где расположены перуанские войска, и когда те ничего не могли сообщить, то им грозили чуть ли не пытками.

— Ну-с, сеньор, где же ваши лошади и стада? Там, за рекой, нет ни одной кошки! — грозно сверкнув очами, допрашивал гасиендеро главнокомандующий.

Сеньор Эрнесто только пожал плечами.

— Я ничего не могу вам сказать, ваше превосходительство! В таких случаях пеоны действуют всегда по своему усмотрению, и мне ничего неизвестно о том, куда они могли угнать мои стада и табуны!

— Быть может, вы успели перегнать их через границу? — с бешенством воскликнул главнокомандующий.

— Весьма возможно, что и так! Ведь прежде, чем явились сюда вы и потребовали их у меня во имя закона, они были моей неоспоримой собственностью, и я был вправе располагать ими по своему усмотрению!

— Прекрасно, прекрасно, сеньор! Знайте, что мы за вами строго следим и что я шутить не люблю!

— Как видно, все эти черти голодны: смотрите, они набрасываются, как волки, даже на незрелый виноград и вырывают из земли коренья, а хлеба на них не напастись! — говорили между собой люди сеньора Эрнесто.

— Да, не сегодня-завтра они двинутся дальше и уйдут отсюда! — утешал их сам гасиендеро.

Гости его бесцельно бродили вокруг дома, присматриваясь и прислушиваясь к тому, что делалось вокруг. Особенно усердно наблюдал за пришельцами Рамиро. Увидав на краю канавы, близ опушки леса, старого солдата с пустой трубкой в зубах, Рамиро, проходя мимо, предложил ему табаку.

Старик стал благодарить, и между ними завязался разговор. Рамиро присел возле него на краю канавы и сначала молча слушал рассказ о том, как они голодают и терпят всякие лишения, как во всем Концито нельзя достать даже за деньги корки хлеба.

— А долго вы там были?

— Да целых шесть месяцев и все без толку! Мы слышали, что там схоронены в монастырском саду несметные сокровища, и вот мы все искали их, но увы! Все наши труды и старания пропали даром. Мы работали, как каторжники, перерыли весь сад. Еще вчера поутру мы в последний раз избороздили длинными сетями и сачками все дно озера, обходили с зажженными факелами и фонарями все трещины и ущелья скал, но ничего не нашли. Скрыто это сокровище в монастырском саду, и этот старый дряхлый монах, настоятель монастыря, брат Альфредо, охраняет это сокровище, как верный пес. Что бы мы ни делали, он повсюду ходил за нами следом, и пока мы рыли и искали, стоял над нами и пел свои молитвы, вероятно, моля Бога, чтобы его сокровища не достались нам. Чудак старик, а ведь он не сегодня-завтра умрет и унесет с собой в могилу тайну этих сказочных богатств!

— Разве он уже так стар?

— Да, очень стар и дряхл! Он ходит не иначе, как опираясь на двух послушников, и едва волочит ноги. Наш главнокомандующий тайно предлагал ему поделиться с ним половиной, но этот старикашка не удостоил его даже ответом и, как бы вовсе не замечая его превосходительства, повернулся к нему спиной и пошел своей дорогой.

Наступило непродолжительное молчание.

— Знаешь, — продолжал солдат, — ходит слух, что где-то шатается по белу свету настоящий законный владелец этих богатств и что брат Альфредо стережет эти сокровища для него. Хорошо бы, если бы он явился и вступил во владение наследием своих отцов: тогда бы нечего было церемониться — ведь он не монах, не духовное лицо, его-то я первый пристрелил бы. Теперь у нас война — одна человеческая жизнь это сущий пустяк, и цена ей грош, а между тем, если бы мне посчастливилось это сделать, я бы весь век свой не знал ни горя, ни нужды!

Рамиро содрогнулся.

— Прощай, товарищ, — сказал он солдату, — вон твой офицер идет! Мне надо уходить, чтобы он нас не увидел вместе! — и Рамиро проворно скрылся в чаще леса.

В этот день вечером, в поздний час, Михаил и старый Филиппо вышли из дома, направившись к водопаду. Старик был страшно суеверен: как только речь заходила о сверхъестественных вещах, он разом оживал, глаза его разгорались и весь он словно преображался.

Остановясь на краю природного бассейна, Филиппо стал объяснять Михаилу, по каким признакам легко узнать этот приворотный корешок, который он держал теперь в руке.

— Нашедший этот корешок может повелевать всеми духами на небе, на земле и в воде! — говорил он.

— О, Филиппо, призови русалок! — молил бедный помешанный.

— Смотри, — продолжал старик, — видишь ты этот корешок? Видишь широкий крест?

— Вижу! Да… да… вижу!

— Видишь на нем распятого? Его пронзенные гвоздями руки и ноги, видишь ты все это? Вот в чем и заключается его приворотная чудодейственная сила!

— Да, да!.. Слышишь, как вода журчит, как будто русалки гневаются на нас!

— Они поют! Прислушайся, какие нежные, ласковые голоса!

— Да, да, поют! Пусть они скажут мне, здесь ли Юзеффо! Это изгонит из моей головы тот жгучий огонь, который так давно жжет мой мозг!

Не говоря ни слова, Филиппо принялся чертить круги на земле и в воздухе, затем стал произносить какие-то заклинания.

Вдруг, как из-под земли, появилось подле них черное бородатое мужское лицо и чей-то голос спросил.

— Что вы здесь делаете?

Михаил громко вскрикнул:

— Юзеффо! Юзеффо! Он жив! Русалки выпустили его опять на свободу! О, как я счастлив! Как счастлив!

Он хотел сделать шаг вперед, но запрокинулся и упал навзничь, лишившись чувств.

В этот момент чернобородый незнакомец выхватил из рук Филиппо фонарь и хотел осветить им лицо старика, но тот с удивительным проворством выбил фонарь из его рук, разбив его вдребезги, и в одно мгновение скрылся в скалах.

— Измена! — крикнул бородатый. — Люди! Сюда, ко мне!

Отовсюду стали сбегаться с факелами и фонарями солдаты. Все в доме и кругом разом ожило и засуетилось. Никто не знал, в чем дело, но все куда-то бежали и спешили.

Друзья почуяли недоброе.

— Они сбегаются туда, к нашей пещере! — прошептал Бенно. — Боже правый, что, если они найдут наши запасы?

— На всякий случай я приму меры предосторожности, — сказал владелец поместья. — Сеньор Рамиро, постарайтесь незаметно собрать всех моих людей и всех ваших товарищей в старую ригу, что у реки. Пусть все немедленно соберутся туда. И сами вы останьтесь там же с ними, сейчас и мы с Бенно придем туда! — добавил он.

Рамиро тотчас же удалился.

— Я знаю поблизости еще одну пещеру, которой никто, кроме меня, не знает, — сказал сеньор Эрнесто Бенно, — там, на случай надобности, мы можем укрыться, и никто нас не отыщет!

— Там тоже есть запасы? — спросил Бенно.

— Нет, к сожалению, я не предвидел того, что случилось. Вода там есть поблизости, но больше ничего!

На пороге комнаты снова появился Рамиро.

— Сеньор, двоих из наших не хватает, — сказал он, — Михаила и Филиппо, не знаете ли вы, куда они ушли?

Никто не знал. Вдруг в комнату вбежал, едва переводя дух, Халлинг.

— Бегите! Спасайтесь! Бога ради, бегите, не медля! — воскликнул он. — Ваши запасы найдены! Солдатам приказано немедленно окружить весь дом, чтобы захватить вас. Бегите, а то будет поздно!

Ночь была страшно темная. Бенно распахнул окно и, указывая на крышу веранды, сказал:

— Бегите, сеньор, этот путь безопаснее всякого другого, бегите, а мы все последуем за вами!

Еще минута — и было бы уже поздно. Едва успели беглецы под прикрытием ночи добраться до риги на берегу реки, где их ожидали остальные, как в доме блеснул огонек, другой: очевидно, гасиендеро искали по комнатам.

— Ищите! Ищите его! — кричал солдатам главнокомандующий. — Бочку вина тому, кто приведет его ко мне!

Громкое ‘ура’ раздалось в ответ. Между тем все слуги дома, хозяин и гости, беззвучно, следуя один за другим, длинной вереницей направлялись к пещере, осторожно пробираясь между скал.

— Где же Тренте? — спросил кто-то.

— Он пошел искать Михаила, — сказал Обия, — я дождусь его, я непременно разыщу его!

Вдруг неподалеку раздался чуть слышный свист. Все невольно вздрогнули, только Обия весело осклабился.

— Это Тренте! — шепнул он и ответил тем же свистом.

— Обия! Коста! Кто из вас здесь? Помогите!

Одним прыжком индеец очутился около товарища, подхватил на руки безжизненное тело, которое тот нес, и шепнул ему на ухо: ‘Скорей! Туда!’

Проходила минута за минутой, люди ступали след в след, двигаясь, точно тени, в ночной темноте. Но вот они наконец увидели перед собой узкую щель в скалах, где-то близко-близко плескалась река, но ее не было видно. Пройдя шагов пятнадцать по этому коридору, они вступили в довольно просторную пещеру и здесь остановились.

Тренте и Обия опустили больного на землю. Бедный мальчик смотрел на всех широко раскрытыми глазами, по-видимому, ничего не сознавая, и бормотал какие-то бессвязные слова.

Всем было ясно, что мальчик доживал последние часы своей жизни, но расставался с нею без муки и страданий, в каком-то радужном сне, с бледной счастливой улыбкой на лице.

— Где Юзеффо? — шептал он. — Я его видел, слышал его голос… ах, как бы я хотел вновь услышать пение русалок… они так дивно пели!.. — и он впал в забытье.

Рамиро опустился на землю возле него, положил голову умирающего к себе на колени и, казалось, ловил каждое его слово. При имени Юзеффо он невольно бледнел и содрогался, и сердце его на мгновение замирало, а затем начинало биться с удвоенной силой.

У ног владельца гасиенды что-то урчало и терлось, ласкаясь к нему — то был Карри, незаметно прокравшийся следом за своим благодетелем и теперь ни на шаг не отходивший от него. Плутон тоже был здесь, и это внушало немало опасений скрывавшимся здесь людям: собака могла залаять каждую минуту и выдать их всех с головой врагу. Солдаты шарили всюду и толпились так близко от этого места, что можно было не только слышать их голоса, но даже слова.

— Наш главнокомандующий теперь рвет и мечет! Хочется ему выпытать у этого гасиендеро, где у него припрятаны его червончики, да нам-то что от того пользы? Мы все равно будем голодать или питаться старым салом, а все эти припасы и денежки пойдут начальству и офицерам, а мы-то все равно останемся ни с чем!.. Нет, братец, попадись мне этот гасиендеро в руки, дурак я буду, если представлю его главнокомандующему, а не сам придушу его своими руками и буду душить до тех пор, пока он не выдаст мне свои деньги. Высокопревосходительство даже и не узнает об этом!

— Но мы-то получим свою долю? Мы и силой возьмем! — загалдела толпа солдат.

— Не убив медведя, шкуру не делят!

— Ну что, ничего не нашли? — осведомилась кучка солдат, подошедшая с другой стороны.

— Ничего, а только они недалеко, здесь где-нибудь схоронились, это верно. Я сам видел, — заявил один из солдат, — как они утащили того молодого парня, которого мы нашли в бесчувственном состоянии там, у водопада!

— Ты видел! Так что же ты не преследовал его?

— Это был краснокожий с громадным ножом в зубах и страшными глазами. Он взвалил его на плечи и бегом пустился вверх в горы, а я был безоружен.

С веранды дома раздался сигнальный звук рожка.

— Сбор! — воскликнул кто-то. — Живо, ребята, теперь для нас найдутся сало и бобы!

— Там найдено немало и вина, и мяса — всего что угодно, да только это не про нас: господа офицеры и начальство все себе приберут, а мы по-прежнему будем грызть старое копченое или соленое сало!

— Брр! Сало! Меня мутит при одной мысли. Идите, ребята, а я здесь подожду, мне что-то неможется.

Солдаты лениво поплелись на сбор.

Теперь притаившиеся в пещере не слышали уже ничего, кроме свиста ветра, но, несмотря на это, им следовало соблюдать крайнюю осторожность, так как кто-нибудь из солдат мог находиться поблизости и, заподозрив, где они скрываются, указать их убежище товарищам. В пещере было темно, только слабый луч света проникал снаружи в узкий длинный коридор, ведший к этой пещере. Различать предметы было можно, видны были их смутные очертания, детали же совершенно исчезали.

У беглецов были при себе и карманные свечи, и фонарики, и спички, но они опасались зажечь огонь, потому что свет мог выдать их врагу.

В момент бегства доктор успел захватить свою аптечку и ящик с инструментами. Это утешало, так как теперь он имел возможность приготовить больному успокоительное питье.

Но даже здесь, в пещере, наши друзья не могли быть спокойны: что, если Михаил в бреду вдруг громко закричит или Плутон, почуяв чужого, залает? Что, если пума выскочит из пещеры порезвиться на вольном воздухе: ведь и она своим присутствием могла выдать их.

— Как я счастлив! Как я счастлив! — тихо шептал умирающий. — Юзеффо жив… я его видел, слышал его голос… все это был только тяжелый, страшный сон… теперь я вижу свой родной город… все залито розовым светом… и ангелы поют хвалебную песню…

— Я радуюсь только тому, что мой бедный Рамон теперь далеко и что он в полной безопасности! — прошептала, набожно крестясь, жена Педро.

Хозяин гасиенды только вздохнул, но ничего не сказал.

Снаружи снова стали доноситься голоса.

— Ах, как мне плохо, приятель, как меня знобит…

— Да и мне не легче твоего, я совсем заболел…

— Давай попробуем добраться до костра, а то здесь так и околеешь.

Послышались тяжелые шаги, медленно удалявшиеся по направлению к дому. Бенно прислушивался, вытянув шею.

— Надо посмотреть, что там делается, — сказал он, — я попытаюсь!

— Нет, нет! — остановил его сеньор Эрнесто.

— Я осмотрю окрестность, — сказал Обия, — меня белые люди не сумеют перехитрить! — И в одно мгновение дикарь сбросил с себя всю одежду и предстал в своем первобытном наряде.

Дождь лил как из ведра, ветер свистел и завывал в горах и ущельях. Беззвучно, точно ящерица, скользил индеец между скал и по траве между деревьев. Спустя немного времени он вернулся, заявив, что поблизости нет ни души, и что они, во всяком случае, могут говорить между собой, после чего снова исчез.

— Куда это он опять исчез? — спросил кто-то. — Уж не пошел ли он раздобыть нам чего-нибудь из еды?

Действительно, по прошествии получаса Обия возвратился, нагруженный восемью ружьями и столькими же сумками с патронами и зарядами.

Тренте и Бенно подскочили к нему и помогли ему снять его ношу.

— Испанцы все перепились, среди них нет ни одного трезвого, — сказал Обия, — они разгромили склады, завладели бочками, произвели настоящий погром, их вожди должны сидеть в доме и спокойно смотреть, как солдаты упиваются вином, и дело доходит до кровавых схваток.

— Я бы желал, чтобы солдаты еще в эту ночь разгромили все, что они не в состоянии съесть.

— Однако мне задерживаться здесь некогда, — с некоторой важностью сказал Обия, — Тренте, пойдем со мной, ты мне поможешь!

— Я готов! — отозвался тот и направился к выходу пещеры.

— Стой! Куда ты? В этой белой одежде ты светишься во мраке ночи, как луна. Тебя за версту видно! Живо снимай все это!

— Как? Ты хочешь, чтобы я вышел нагишом, как ты, точно какой-то дикарь!

— Ишь как заважничал! — засмеялся Обия. — Ты не забывай, что твоя бабушка еще ела человеческое мясо, а моя и прабабка этого не делала!

Теперь Тренте не стал уже рассуждать, а, проворно сбросив с себя все, предстал в своем натуральном виде и вышел вслед за Обией из пещеры.

— И вам можно, если хотите, выглянуть из пещеры: здесь поблизости нет ни души! — сказал Обия, уходя.

Сеньор Эрнесто и Бенно подошли к выходу и стали смотреть на происходившее вокруг. Там, на опушке леса, был разложен большой костер и горело множество факелов, при свете которых шла дикая попойка. Одни пели, другие плясали, очень многие лежали и стонали, изнемогая от боли и страданий, но никто не обращал на них внимания.

Еще и еще раз возвращался и уходил Обия и каждый раз он и Тренте, а затем и Коста, и другие краснокожие, присоединившиеся к ним, приносили к пещере целые груды оружия, ружей, сабель и пистолетов и бесчисленное множество патронташей. Обия не хотел довольствоваться тем, что каждый из находившихся в пещере имел в своем распоряжении по ружью, по сабле, по кинжалу и множество зарядов, но хотел еще окончательно разоружить испанцев. И пока он и другие краснокожие относили все это к пещере, Бенно, сеньор Эрнесто, Халлинг и Педрильо сбрасывали все лишнее оружие, порох, пули и готовые заряды в реку, которая журча катила под ними свои волны. Краснокожие, как известно, почти никогда не смеются, но теперь Обия, присев на корточки у входа в пещеру, весело смеялся при мысли, что испанцы безоружны, как дети, и что никто из них не видел и не заметил, как он целыми десятками уносил их ружья, сабли и заряды.

— Ну, теперь пусть они явятся сюда, — говорил он, — мы встретим их такой пальбой, что им несдобровать!

— Неужели ты думаешь, что ты обезоружил весь отряд?

— Да, да! У них нигде больше не осталось оружия.

— Но послушай, Обия, у них, быть может, часть его была спрятана в доме, оружие их вождей, во всяком случае, еще находится в их распоряжении. Кроме того, будь они даже совсем безоружны, они могут осаждать нас здесь и уморить нас голодом, если только узнают, где мы от них скрываемся.

Немного спустя, Обия снова направился к выходу.

— Куда же ты опять?

Солдаты играют апельсинами как мячами, сотни этих плодов валяются на земле, я хочу собрать их: все же женщины и больной подкрепятся ими, кроме того, из корки каждого апельсина мы получим по две чарки, чтобы черпать воду, и нам не надо будет мочить шляпы в реке.

— Какой ты, право, находчивый, Обия! — сказал Бенно. — Без него мы непременно погибли бы в лесных дебрях, он же все знает, все умеет и придумает.

— Пойдем, Тренте! — сказал Обия.

Но в этот момент с опушки леса высоко взвилась яркая ракета как раз позади толпы пьянствующих солдат.

— Это сигнал какого-нибудь перуанского шпиона, — сказал сеньор Эрнесто. — Скорее уходите в глубь пещеры! Быть может, через несколько минут здесь будут перуанские войска и произойдет сражение!

— О, тогда мы спасены!

В лагере все закопошилось, загомонило: испанцы разом как будто протрезвели, повскакали на ноги, натыкались друг на друга, кричали. Офицеры и начальство выбежали из дома: теперь уже никто не удерживал их, не преграждал им дороги. Все кинулись к сараю, где было сложено оружие, но оружия здесь не оказалось: все было унесено. Крик бешенства вырвался из десятка грудей.

— Враг! Враг сделал это, он притаился где-нибудь здесь. А мы все безоружны!

— Ну, вот! — с яростью кричал главнокомандующий. — Так пусть же всех вас перережут, как телят! Я умываю руки!

— Всем собраться за ограду сада! — приказал главнокомандующий. — Расставить часовых и раздать им пистолеты, которые еще найдутся у нас. С рассветом должны явиться наши разведчики, и тогда мы обыщем все скалы, где-нибудь да запрятался же этот гасиендеро. Мы его вытащим, и тогда все почтенное общество вздернем на виселицы, прежде чем двинемся дальше!

Полупьяные и совсем пьяные солдаты стекались со всех сторон под защиту изгороди, бормоча молитвы, и, дрожа от суеверного страха, ожидали рассвета.

IX
УСПЕШНЫЕ ПОИСКИ. — ОСАДА. — ОТЧАЯННАЯ БОРЬБА. — КОНЧИНА БЕЗУМНОГО. — РАНЕН ВМЕСТО ДРУГА. — ОТСТУПЛЕНИЕ ИСПАНЦЕВ

Дождь лил, как из ведра. Тонкие струйки воды проникали сквозь трещины и расщелины скалы в пещеру. Холодный ветер врывался то с той, то с другой стороны. В пещере, несмотря на то, что уже рассвело, по-прежнему царил полумрак, так как солнце скрывалось за тучами.

Педрильо и Халлинг сменили несколько раз Рамиро у изголовья умирающего, потому что Рамиро сам нуждался в поддержке более, чем Михаил. Он разом постарел на десяток лет: густые темные волосы его заметно поседели, живое смуглое лицо было безжизненно и мертвенно серо, глаза тусклы, и во всех движениях ясно чувствовалось полнейшее изнеможение. На вид это был уже старик, а еще день тому назад Рамиро был бодрым, энергичным и здоровым мужчиной в полном расцвете сил.

Измученные, обескураженные, все притихли и примолкли, только женщины тихо плакали в уголке, утираясь фартуками. Между тем снаружи начинали доноситься голоса: испанцы сходились около того места, где находилась пещера.

— Ребята, теперь приказано обыскать все скалы и закоулки. Днем нам легче будет отыскать их. Да вот постойте, я придумал кое-что!

— А что такое?

— Подождите, сейчас увидите! Смотрите, адъютант опять уже роется в сене, он всю ночь не спал, везде шарил и рылся, все хочет найти хозяйский кошелек с деньгами и припрятать его себе за пазуху, ты его знаешь!

— Ш-ш! Вон идет наш главнокомандующий со всем своим офицерством, что-то будет!

— Все скалы и горы обысканы вплоть до господского дома, и нигде не найдено ни одной кошки. Беглецы должны быть где-то здесь, ребята! Ищите их, и если вы доставите их мне живьем, я, так и быть, забуду о вчерашних беспорядках и не наложу на вас никаких взысканий!

Громкое ‘ура’ было ему ответом, и солдаты гурьбой рассыпались во все стороны.

— Плутон! Плутон! Сюда! — вдруг крикнул кто-то из солдат. Это, вероятно, и был тот хитрый прием, который придумал солдат, похвалявшийся тем, что он кое-что придумал.

Собака отозвалась на это коротким глухим лаем, прежде чем кто-либо из присутствующих успел подскочить к ней и заставить ее молчать.

Восхищенный удачей солдат повторно позвал, но на этот раз Плутон не откликнулся: быть может, строгий взгляд или жест его господина теперь остановили умное животное.

— Все равно, братец, — воскликнул торжествующий начальник, — теперь эти мерзавцы не уйдут от нас. Не лезьте напролом, у нас есть возможность заставить их сдаться, поморив голодом, это всего проще!

Ободренные первой удачей, солдаты стали шарить, стучать и обходить вокруг каждой скалы, каждого камня. И вот один из них случайно очутился у самого входа в пещеру. Несколько ружейных стволов, направленных ему навстречу, заставили его тотчас же отскочить в сторону.

— Они засели здесь! Нашел! — крикнул он остальным.

— Вперед! Вперед! — скомандовал начальник. — Тащите их сюда! Гасиендеро доставьте мне живым во что бы то ни стало!

— Ну, конечно! — пробормотал сквозь зубы один солдат. — Тебе ведь нужно выпытать у него, где припрятаны его капиталы, так на что же покойник-то нужен!

Два или три солдата осмелились приблизиться к входу в пещеру, рассчитывая захватить осажденных врасплох, но четыре дружных выстрела раздались из пещеры, и четверо солдат опрокинулись навзничь. Встревоженный шумом выстрелов Карри выскочил из пещеры и, завидев наступавших на него людей, вцепился в горло одному из них. Тот захрипел, но в то же время успел своим кинжалом распороть брюхо бедному животному, которое, обливаясь кровью, подохло тут же на месте.

— Карри! Карри! — почти застонал сеньор Эрнесто.

Старый Педро, не помня себя от ярости, выстрелил и разом уложил того злодея, который был причиной смерти их общего любимца.

Теперь солдаты уже не так решительно шли на приступ.

— Мы не мишени, чтобы так подставлять себя под выстрелы! — ворчали они. — Это какая-то бойня, а не сражение!

— Ваше превосходительство, — сказал адъютант граф Лунар, подходя к главнокомандующему и держа руку под козырек, — осмелюсь доложить, что солдаты не решаются больше проникнуть в пещеру: эти бунтовщики стреляют без промаха, разрешите прибегнуть к другому средству!

— Вы предлагаете принудить их к сдаче голодом?

— Нет, это слишком долго, и у них, может быть, и здесь есть запасы, которых может хватить на несколько месяцев. Я предложил бы развести перед входом в пещеру костер из смоляных факелов и зеленых сучьев: едкий дым скорее голода принудит их к сдаче.

— Да, граф, это блестящая мысль! Распорядитесь привести ее в исполнение!

И вот в одну минуту закипела работа: со всех сторон тащили смоляные факелы, зеленые ветви и сучья молодых персиковых деревьев. Груда росла с каждой минутой.

Осажденные молча переглянулись. Тренте, не сказав никому ни слова, сбросил с себя одежду, намочил ее в воде, затем посоветовал и остальным сделать то же.

— Надо постараться потушить пламя, пока оно еще не успело разгореться, — сказал он, — мы забросаем их костер мокрой одеждой, и это помешает ему разгореться!

Между тем Обия договаривался о чем-то с Педро.

— Ты, белый человек, встанешь здесь, за выступом скалы, у самого входа, а четверо других встанут за тобой, будут постоянно заряжать ружья и передавать тебе, а ты стреляй в каждого солдата, который принесет сюда охапку хвороста, понимаешь?

— А ты, — обратился он к Педрильо, — ты можешь проделывать всякие штуки, а можешь ты взобраться туда, вон на этот выступ скалы?

— Могу! — сказал Педрильо, взглянув вверх и измерив глазами высоту.

— Так влезь туда и бросай на головы нападающих каждую головню, которую я передам тебе!

Легким прыжком взобрался Педрильо в природную нишу над входом в пещеру, имевшую что-то вроде слухового окна.

— Они идут! — шепнул он индейцу, предварительно выглянув из слухового окна.

— Ты хорошо придумал, Обия, это прекрасная позиция, отсюда можно все видеть, что делается там, внизу!

Спустя минуту, первая горящая головня, брошенная врагами, описав дугу, упала в пещеру к ногам Обии. Тот спокойно поднял головню и подал ее акробату.

— На, чужеземец, передай привет дальше! — сказал он.

Педрильо, скрепя сердце, исполнил, что ему было сказано: нелегко ведь бросать горящую головню на голову людям. Но делать было нечего, победители тоже не стали бы церемониться с ними, попадись они только им в руки. Самые ужаснейшие пытки выпали бы на долю бедного гасиендеро и служащих у него женщин и детей.

Педрильо бросил удачно. С треском и шипеньем влетела горящая головня в ряды солдат. От неожиданности крик ужаса огласил воздух. Одному солдату обожгло руки, другому — лоб, третьему — волосы, но никого серьезно не поранило и не убило. Испанцы ревели от бешенства, рассвирепели, как звери, и с удвоенной злобой швыряли в пещеру горящие факелы и головни, которые сыпались обратно им на головы. Но число нападающих росло, увеличиваясь с каждой минутой, и защитники пещеры сознавали, что их силы слабеют и истощаются.

Дым, чад и смрад наполняли пещеру. Время от времени раздавался выстрел: это Педро стрелял в каждого неприятеля, отважившегося подойти слишком близко к входу в пещеру.

Между тем Рамиро, склонясь над Михаилом, с замирающим сердцем сознавал, что бедный мальчик доживает последние минуты.

— Юзеффо здесь!.. Он говорит о вас, сеньор Рамиро… смотрите, он протягивает вам руку и хочет пожать вашу…

— Молчи! Молчи! — дрожащими губами молил его Рамиро. — Тебе нужен покой… засни, мой бедный мальчик!

— Ах, сеньор, Юзеффо здесь… он… он шлет вам поклон… да… вам… сеньор. Ра… — последнего слова он не договорил. Бледное лицо его запрокинулось назад, а губы остались неподвижны, взгляд потух. Все было кончено. Рамиро опустил голову умершего на землю и накрыл ему лицо платком, затем, с помощью Халлинга, перенес его в дальний уголок пещеры и, опустившись на колени перед покойником, молча склонился над ним, как бы не сознавая того, что происходило вокруг. Ему не стали мешать и оставили его в покое. Все разно этот надломленный, убитый глубоким горем человек не годился для борьбы и защиты общего дела.

— Надо скорей покончить с этим! — раздраженно прозвучал голос молодого графа Лунар. — Эй, ребята, полезай наверх и лей им на головы в щели и трещины горящую смолу. Это, надеюсь, лучше подействует на них!

Но это предложение не встретило всеобщего одобрения.

— Я хочу, чтобы мне этого негодяя, владельца гасиенды, доставили живым, — сказал главнокомандующий, — а сжечь его мы можем и после!

Юркий, маленький адъютант был в глубине души другого мнения, но что он мог сказать?! Ему, конечно, мало было пользы от того, если начальству удастся выпытать, где находятся деньги землевладельца, потому что тогда на его долю, на долю графа Лунар, вероятно, не пришлось бы ничего.

Принесли лестницы, и некоторые из солдат стали взбираться на скалу.

— Ура! — крикнул один из них. — Вот громадная трещина!.. — Но дальше он не смог договорить: меткая пуля тут же уложила его на месте. После него ни один не отважился подойти к этому опасному месту.

— Наших двенадцать человек убито! — сказал кто-то. — Это настоящие черти!

— Но отступить теперь постыдно, надо их взять во что бы то ни стало!

— Ребята, там, на раке, есть две лодки, попробуем напасть со стороны реки: из этой пещеры есть ход и на реку, оттуда, быть может, легче будет их донять!

Десятка два солдат бросились к лодкам, а оставшиеся продолжали метать в пещеру горящие факелы и головни. У осажденных слезились глаза от едкого дыма, дышать становилось все труднее и труднее. У Обии и Педрильо не хватало уже сил продолжать свой маневр, и их пришлось на время заменить другими.

— Доступа со стороны реки мы не сумеем преградить, — сказал сеньор Эрнесто, — они ворвутся сюда, и тогда все будет кончено!

— Но вы не думайте сдавать им нашу крепость! Все равно никто не останется жив: испанцы никого не пощадят теперь!

— Да потому-то я и хочу выкинуть белый флаг, и при условии, что их начальник пообещает мне даровать жизнь всем остальным, я предам себя в его руки!

— Нет, этого не будет! Мы никогда не согласимся допустить это, лучше всем умереть! — горячо воскликнул Бенно.

— Я стар, и жизнь моя не имеет особой цены, ваша много дороже, лучше спасти ее и жизнь других людей ценой моей!

— Ах, что вы говорите! Обо мне никто не будет горевать, я никому не нужен, а добрый отец Эрнесто, как вас называют окрестные индейцы, добрый отец Эрнесто нужен для счастья многих десятков, а может, и сотен людей!

Гасиендеро отыскал в полутьме наполненной дымом пещеры руку своего молодого собеседника и, крепко сжимая ее в своих, сказал молящим, растроганным голосом:

— Ах, Бенно, повторите еще раз это слово ‘отец Эрнесто’! Повторите его еще!

Юноша повторил.

— Да, да, я могу вас уверить, что индейцы именно так называют вас!

— Нет, сдаваться не надо! Никакая жертва ничем не поможет! Надо попытаться продержаться еще некоторое время! — сказал Халлинг. — У меня все не выходит из головы та ракета, которая так напугала испанцев!

— Ах, как знать, чей это сигнал! Быть может, это другой отряд испанцев.

— Нет, что-то говорит мне, что это наше спасение! — сказал Халлинг, настаивая на своем.

— Вот! Вот они! — раздалось вдруг среди защитников пещеры.

Женщины, девушки и дети с криком кинулись в противоположную сторону. Произошло всеобщее смятение: окликая друг друга и не получая ответа, одни устремились к входу, другие бежали в глубь пещеры. В этот момент раздалось сразу несколько выстрелов: испанцы расчищали себе дорогу.

Но Обия и Тренте схватили один из обломков скалы, валявшихся повсюду в пещере, и общими усилиями, невзирая на пистолетные пули, изо всей силы бросили его в ближайшую лодку с нападающими испанцами.

Двоих из них этот камень уложил на месте, те, падая, нарушили равновесие лодки, которая перевернулась, и все находившиеся в ней очутились в воде.

— Давайте скорее другой камень! — крикнул Тренте.

Испанцы ругались и кричали, что было мочи. Те из них, что находились во второй лодке, без толку стреляли в скалы.

Индейцы швырнули другой обломок во вторую лодку, но на этот раз им не удалось пустить ее ко дну, а тем временем одна из пуль ранила Обию в руку.

Бедняга не издал ни стона, ни звука, но все видели, что сражаться далее у него не хватит сил. Тренте один не в состоянии был поднимать такие тяжелые камни, остальные же были заняты у другого входа, где осаждающие не переставали забрасывать их горящими головнями. Двум или трем солдатам удалось-таки наконец высадиться и ворваться в пещеру со стороны реки.

Сеньор Эрнесто, видя это, бросился вперед и крикнул:

— Я сдаюсь!

Солдаты грубо расхохотались.

— Теперь поздно! Ребята, хватай его!

Но теперь уже было поздно хватать: в один момент четверо смелых и решительных борцов окружили гасиендеро, готовые защищать его ценой своей жизни. Рамиро, Халлинг, доктор и Бенно держали ружья наготове, и всякий, кто бы подступился ближе, упал бы замертво под их выстрелами.

Ворвавшиеся неприятели и защитники гасиендеро с минуту молча глядели друг другу в глаза с вызывающим видом, как вдруг со двора донесся сигнальный звук рожка. Трубили тревогу и сбор. Но никто из присутствующих в пещере в первый момент не услышал сигналов. Один из испанцев, незаметно подкравшись сзади, готов был уже нанести владельцу поместья сильный удар по голове рукояткой своего пистолета, чтобы не убить, но на время оглушить его, как вдруг Бенно бросился между ним и своим новым приятелем, и удар, предназначавшийся последнему, пришелся по лбу молодому человеку. Широко раскинув руки, мальчик запрокинулся и грузно повалился навзничь.

— Бенно! Боже правый! — воскликнул душераздирающим голосом сеньор Эрнесто.

Но вот опять раздался сигнал, громче и ближе, и на этот раз испанцы услышали его: они вдруг точно очнулись от какого-то опьянения, точно все разом пришли в себя.

— Сбор! Тревога! — сорвалось у них с губ. Из сада уже не кидали горящих головней, там все вдруг опустело.

— Иеронимо! Мигуэль! Да где вы?

Все солдаты из пещеры устремились к выходу. Барабанная дробь и звуки сигнальной трубы, оглушительно раздаваясь в воздухе, врывались и в пещеру.

Спустя минуту, ни одного солдата не осталось в пещере.

Наступила томительная тишина. Став на колени, сеньор Эрнесто держал обеими руками голову Бенно. Мальчик был без сознания, но доктор, осмотревший его, успокоил гасиендеро, уверяя, что нет ни малейшей опасности и Бенно скоро придет в себя. Слова доктора скоро подтвердились.

— Где же испанцы? Отчего здесь так тихо? — спросил Бенно, открыв глаза.

— Ах, Бенно! Боже правый, благодарю Тебя! — воскликнул сеньор Эрнесто. — Он жив! Вы не очень страдаете, Бенно? — тревожно обратился он к мальчику.

Тот улыбнулся.

— Нет, — сказал он, — завтра я и думать об этом забуду, но где же наши враги?

Между тем Тренте успел уже побывать в саду и во дворе и теперь вернулся с сообщением, что испанцев нет и в помине, точно ветром сдуло.

— Уж не военная ли это хитрость, чтобы выманить нас из пещеры?

— Нет, нет, нигде нет ни души — они, как видно, сами чего-то испугались и бежали отсюда. Ах, если бы вы видели, на что похож ваш сад! — с глубоким сожалением добавил Тренте.

— Ну, это не беда! Все это дело поправимое, пойду-ка посмотрю, что в доме делается!

— Нет, — сказал Обия, которому доктор успел уже сделать перевязку, — нет, пусть ни один белый не выходит отсюда, это, быть может, еще опасно, пойду я и Тренте!

Краснокожие вышли, чтобы окольными путями пробраться в дом, а Педрильо, выглянув из своего слухового окна, заявил, что нигде вокруг не видно не только испанцев, но даже исчезли и палатки их лагеря, и обоз, очевидно, на возвращение испанцев в скором времени нечего было рассчитывать.

Немного спустя, Обия и Тренте вернулись.

— В доме оставалось еще двое солдат, — сказал Тренте, — мы их заперли в погреб, откуда они никуда не уйдут. В доме все переломано, все перебито: и стекла, и зеркала, и стулья, и столы — точно после пожара!

— Все это не беда, все дело поправимое! Но пойдемте в дом, все же там, может быть, найдется хоть одна комната, где, расстелив солому, мы хоть немного отдохнем.

Все двинулись к выходу. Мужчины держали на всякий случай свои ружья наготове, двое из них осторожно несли тело покойного Михаила, а Педро поднял и нес в дом убитую испанцами пуму. Действительно, сад был в самом плачевном виде: все было изрыто, поломано, вытоптано.

Веранда была тоже наполовину разрушена, крыша с нее сорвана, стекла перебиты, сушеные плоды, маис, и другое зерно — все рассыпано по полу и по земле.

По приказанию хозяина дома Тренте и еще несколько человек привели двух пленных испанских солдат в гостиную нижнего этажа, где им предстояло подвергнуться допросу.

— Куда ушел ваш полк? — спросил сеньор Эрнесто.

— В горы! Мы вынуждены были бежать, так как наши разведчики уведомили нас, что сюда идет большой отряд перуанских войск и индейцев-добровольцев.

— Почему же вы остались здесь?

— Нам было приказано разыскать адъютанта его превосходительства, которого в момент отступления нигде нельзя было найти.

— Ну, а что у вас в этих раздутых карманах?

Испанцы сконфузились.

— Это… это… в военное время… знаете ли…

— Часто случается, что крадут серебро! — сказал за них хозяин дома. — Ну да! Но иногда приходится и возвращать украденное. Выложите-ка все это сюда, на стол!

Те начали выкладывать целые дюжины серебряных ложек, вилок, ножей и еще многое другое.

Когда карманы их опустели, солдаты продолжали стоять, уныло опустив головы, в ожидании заслуженного наказания.

Сеньор Эрнесто указал им на дверь.

— Ну, а теперь марш отсюда! — сказал он.

— Как? Неужели ваше превосходительство разрешает нам уйти? Неужели…

— Ну да! И как можно скорее: вид ваших мундиров раздражает нас!

Обменявшись между собой быстрыми выразительными взглядами, оба солдата, точно подстегнутые, выбежали из дверей и пустились бежать что было мочи по пыльной проезжей дороге, и вскоре совершенно скрылись из виду.

— Теперь пойдемте и посмотрим, что у нас делается наверху! — сказал хозяин дома.

Вдруг до слуха всех присутствующих донесся ужасный, душераздирающий человеческий крик. Все невольно вздрогнули. Что бы это могло быть? — невольно спросил себя каждый.

— Это со стороны водопада! — сказал Бенно.

— Там эта страшная пропасть, — прошептал, как бы про себя, Рамиро, — я пойду и посмотрю!

— Тому, кто туда провалился, уже ничем нельзя помочь! — грустно сказал сеньор Эрнесто.

Рамиро вышел, а все остальные стояли неподвижно, точно окаменевшие. Никто не проронил ни единого слова до самого возвращения Рамиро.

Он молча вошел и также молча положил на стол перед хозяином офицерскую фуражку и сорванный орден, который все они видели на молодом адъютанте. Рамиро был страшно бледен, он прислонился к притолоке двери и закрыл глаза.

— Где вы это нашли?

— На краю пропасти. Я бросил в нее камень, но до меня не донеслось ни малейшего звука.

Сеньор Эрнесто вздрогнул.

— Суд Божий свершился! — сказал он и осенил себя крестом.

X
ПЕРУАНСКИЕ БОРЦЫ ЗА СВОБОДУ. — ПОХОД И РЕШИТЕЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ. — КУЗНЕЦ ИЗ КОНЦИТО. — ВЗЯТИЕ ГОРОДА

Ночь прошла спокойно. Все спали крепким сном после мучительной осады, подорвавшей силы большинства осажденных.

У Бенно был легкий жар, он временами бредил и тревожно метался из стороны в сторону.

— Дорогой доктор, ведь это не опасно? — каждые четверть часа справлялся сеньор Эрнесто и всякий раз получал успокоительный ответ.

— Ведь он получил удар вместо меня, он нарочно подвернулся, чтобы удар миновал меня!

— Да, конечно, Бенно чудный мальчик, я его очень люблю!

— И я тоже, — сказал гасиендеро.

Рамиро тоже тихонечко подкрался к изголовью больного.

— Скажите, доктор, ведь этот случай не является серьезным?

— Ну, еще вас недоставало, идите вы себе, ложитесь спать, ведь на вас лица нет, а Бенно совершенно здоров, можете быть спокойны!

Под утро все обитатели дома были разбужены конским топотом, от которого дрожала земля. В первую минуту всеми овладел невольный страх: впечатления недавнего погрома были еще слишком свежи в памяти у всех. Но вскоре оказалось, что это был многочисленный отряд конных индейцев, вставших на защиту Перу и действующих заодно с добровольцами-перуанцами.

Все вышли на террасу приветствовать эту шумную пеструю толпу. Они неслись, как вихрь, на своих маленьких конях, в ярком уборе из разноцветных перьев, без малейших признаков одежды, с большими луками и колчанами за спиной, с длинными копьями наперевес.

С пронзительным воинственным криком подскакала тысяча нагих воинов к дому сеньора Эрнесто.

— Да здравствует Перу! Долой испанцев! — крикнул один из них, мчавшийся впереди остальных.

Ему ответили тем же.

— Есть с вами и белые добровольцы?

— Да, их немного и все пешие, потому мы и выехали вперед, а они следуют за нами. Но где же испанцы, мы рассчитывали застать их здесь, наш разведчик подал нам сигнал именно отсюда!

Сеньор Эрнесто рассказал обо всем происшедшем и сказал, что испанцы обобрали его подчистую и что в данный момент он не только не может угостить, чем-нибудь своих избавителей, но даже сам со своими гостями нуждается в продовольствии.

В ответ на это индейцы указали на свои туго набитые сумки и вынули сушеные овощи, маис и вяленое мясо.

— Мы рады поделиться, потому что у нас большие запасы всего и целые стада волов и овец!

— Теперь скажите мне, вы собираетесь идти на Концито?

— Да, конечно, мы хотим выгнать их из Концито и не позже, как завтра. А вот и наши добровольцы!

Действительно, на дороге показалась пестрая толпа, состоявшая из людей всех наций, начиная от коренных перуанцев и кончая неграми южной Африки, во всевозможных костюмах и головных уборах. Им предшествовал хор музыкантов, составленный из усердных любителей, весело игравший патриотические песни, в которых верные и фальшивые ноты дружно сливались в общем мотиве. Замыкали шествие вьючные мулы, нагруженные самыми разнообразными вьюками.

— Да здравствует Перу! — весело крикнули добровольцы.

Громкое ‘ура!’ раздалось им в ответ с веранды дома сеньора Эрнесто.

Минуту спустя наши друзья радостно приветствовали своих белых спутников, Альфео и Карлоса, и всех остальных, с которыми они расстались в горах у охотников за шиншиллами.

С обеих сторон приветствия были самые горячие, самые искренние.

Решено было провести здесь одни сутки, чтобы, отдохнув, двинуться на Концито. Войска эти не получали никакого вознаграждения от правительства и существовали сами по себе, ведя беспрерывную войну гверильясов с испанцами, отбивая у них добычу, где только можно, и существуя чем попало и как попало, встречая всюду радушный прием и действуя отдельно от регулярных войск.

— Мы все отправимся вместе с вами, — сказал сеньор Эрнесто, отыскивая глазами Рамиро, — здесь нам нельзя оставаться, потому что усадьба моя представляет теперь собою груду развалин!

— Бенно, — шепнул Рамиро, — Бенно, завтра мы отправимся в Концито! О, неужели это не сон?

— Дай Бог, чтобы все исполнилось по вашему желанию, сеньор!

Между тем Тренте и Люнц разыскали где-то среди развалин непочатую бочку вина и выкатили ее для угощения желанных гостей. Те поделились своими съестными припасами, зарезали быка и несколько баранов, разложили веселые костры, и незатейливый пир начался. Индейцы поочередно несли сторожевую службу, образовав вокруг своего лагеря сплошную частую цепь, сквозь которую не могла прокрасться незамеченной ни одна кошка.

Бенно уложили в постель, так как он все еще был слаб и в лихорадочном состоянии. Хозяин дома также удалился в свою комнату, которая, по счастью, сравнительно уцелела и даже могла запираться на ключ.

Здесь, оставшись один, он снял с себя широкий кожаный пояс, который носил под одеждой, и достал из этого пояса довольно объемистый, туго набитый бумажник. Из него посыпались на стол различные документы, старые пожелтевшие бумаги, письма и записки.

В числе этих бумаг находился также рисунок, сделанный карандашом и изображавший старинный высокий дом с остроконечной крышей и тяжелой резной дубовой дверью, над которой виднелась надпись: ‘In Deo spes mea’. Никакой подписи, ничего не было на этом рисунке, а между тем рисунок производил потрясающее впечатление на сеньора Эрнесто. У дверей этого дома изображен был ангел, державший в поднятой руке огненный меч и указывающий рукой вдаль, тогда как подавленный сознанием своей вины человек, закрывая лицо руками, по-видимому, готов был беспрекословно, хотя и с болью в душе, повиноваться этому приказанию.

Кроме этого рисунка на столе лежало еще много разных бумаг и документов и среди них акт крещения Теодора Эрнеста Цургейдена, выданный более полустолетия тому назад в городе Гамбурге. При виде этой бумаги сердце сеньора Эрнесто болезненно сжалось. ‘Теодор Эрнест Цургейден’ — это было его имя! О, если бы он мог произнести его вслух, если бы он мог услышать из уст Бенно это отрадное слово ‘Отец’, как бы непомерно счастлив был он! Но нет! Тот ангел у порога дома навсегда изгонял его из рая. Неужели Бенно должен был узнать о тяжкой вине своего отца? Упасть так низко в глазах единственного горячо любимого сына, лишиться не только его любви, но, быть может, и его уважения! О, нет, нет!.. И он покорно опустил голову на грудь и долго, долго сидел молча в скорбном раздумье. Казалось, все старые раны его души снова раскрылись и болели, и все давно, давно прошедшее воскресло с новой силой. Наконец утомленный и обессиленный, бросился он на постель в тщетной надежде заснуть и набраться новых сил и бодрости духа, чтобы продолжать свой тяжелый жизненный путь. А там, внизу, у костра раздавались веселые шутки и песни добровольцев, слышалась дружеская беседа на различных наречиях, пожимали друг другу руки и сидели, обнявшись, люди самых различных племен и народностей, сливаясь в одну дружную семью, движимую одним общим желанием, стремящуюся к одной и той же цели — изгнанию испанцев из Перу.

*** * ***

Вечером этого дня должны были состояться похороны всех погибших в схватке, а также и двух бедных товарищей и спутников, Михаила и Филиппа, которого нашли с кинжалом в груди. Для всех испанцев вырыта была одна общая братская могила, для Михаила же и Филиппа были приготовлены руками их товарищей две отдельные могилы. Могилу юноши осыпали цветами, все помнили его и сожалели о нем. Рамиро стоял, как убитый, над этой могилой, и когда она наконец сровнялась с землей, упал на колени и долго и громко рыдал.

— Что, сеньор, этот юноша приходился вам сыном? — спросил его кто-то.

— Нет, — ответил Рамиро, — но его мать, умирая, поручила его мне. У него не было ни крова, ни куска хлеба, ни гроша денег, ни друзей, ни родных. Бедная женщина благодарила Бога, когда я предложил ей взять его к себе и сделать из него настоящего человека. Мальчик имел способности…

— Но у него не было разума. Скажите, как это случилось, ведь он еще не заговаривался тогда, когда вы взяли его к себе?

— Нет, тогда он еще не заговаривался! — беззвучно отозвался Рамиро.

Собеседник его не стал дальше расспрашивать, поняв, вероятно, что сеньору Рамиро нелегко поддерживать этот разговор.

Бенно с повязкой на голове и все еще чувствуя себя слабым, стоял подле Рамиро, ему тяжело было смотреть на него, так жалок, так убит был этот всегда такой бодрый и мужественный человек.

— Смотрите вперед, сеньор, пусть Михаил почил последним сном, он теперь счастлив и спокоен, его ничто не мучает и не тревожит, он закончил жалкое существование и слава Богу!

— Да… Бенно! Когда-нибудь после я расскажу вам все!

Между тем в другом конце сада Педро вырыл еще могилу для убитой пумы, и Плутон долго в недоумении стоял над мертвым товарищем, осторожно дотрагиваясь до него лапой, как бы заигрывая с ним, но, когда пуму опустили в яму и стали зарывать, бедняга громко взвыл и стал царапать землю когтями, как бы желая вырыть друга из могилы.

Сеньор Эрнесто молча стоял поодаль и с удрученным видом смотрел на эти похороны. Но вот его внимание было отвлечено двумя индейцами, которые привели к нему одного из его пеонов.

Джиакомо явился доложить своему господину, что они успели угнать в горы стада и табуны, и, таким образом, укрыть их от испанцев. Когда же пеон стал прощаться, говоря, что ему надо вернуться скорее к стадам, то сеньор Эрнесто приказал ему быть наготове по первому его приказанию гнать в Концито приблизительно две трети всего стада.

— Это для того, чтобы раздать их голодающим и бедному населению города, — сказал пеон, — я уж это знаю. Когда город сгорел, вы выстроили за свой счет дома всем беднякам, пострадавшим при пожаре. Когда там свирепствовала лихорадка, вы построили несколько госпиталей и выписали докторов из Лимы, а теперь уж, конечно, хотите накормить голодающих — это ясно. Всякий, кто только знает доброго отца Эрнесто, знает, что он всякому прибежище в беде и нужде!

— Довольно, довольно, Джиакомо, — сказал владелец поместья, — не стоит говорить об этом!

Пеон простился и ушел.

Затем прибыли один за другим несколько шпионов и разведчиков, которые известили добровольцев о том, что неприятель бежит к границе Боливии, что почти вся страна свободна, только Концито и еще другой небольшой городок заняты неприятелем.

Один из них сообщил, что в Концито находится всего несколько орудий и не более тысячи человек солдат. Взять теперь город силой или принудить к сдаче весьма легко угрозой голода, там и сейчас мрут с голоду, как мухи, не только беднота, но и богачи.

— Вы рассчитываете прибегнуть к этому последнему средству? — спросил Рамиро добровольцев, побледнев при этом еще больше.

— Нет, в течение этих суток или еще раньше мы возьмем город силой оружия! — ответили все хором, — ведь мы не изверги, чтобы заставить голодать своих же!

— Ну, вот и путь к познанию и наукам откроется для вас, мой милый Бенно! — сказал доктор, дружески пожимая руку юноши.

Сеньор Эрнесто поспешил отвернуться, он был до того бледен, что на него страшно было смотреть.

— Вы хотите покинуть Перу с первым пароходом? — спросил доктора владелец поместья.

— Да, и Бенно отправится с нами. По прибытии в Гамбург я лично побываю у господина сенатора и напомню ему, что существует еще опекунский совет, к которому я вынужден буду обратиться по делу Бенно в случае, если господин Цургейден не откажется от своих жестоких приемов и не согласится предоставить Бенно свободу поступить в любой из германских университетов. Как известно, люди такой закалки всегда ужасно боятся общественного мнения, этим я и хочу воспользоваться в интересах Бенно!

Сеньор Эрнесто ничего не сказал и вообще в течение всего этого вечера говорил очень мало.

Около десяти часов вечера явился из Концито разведчик индейцев и сообщил, что, вероятно, испанцы узнали о поражении и отступлении своих товарищей, а также еще о том, что корпус добровольцев идет к Концито, потому что они повсюду выставляют усиленные караулы и сторожевую цепь, а горожане целыми толпами покидают город и двигаются по направлению к поместью. В Концито даже за большие деньги нельзя получить ни подводы, ни телеги, ни лошадей, ни мулов. Солдаты врываются во все дома, все обыскивают в надежде найти съестные припасы и где находят, хотя бы и в самом малом количестве, тут же отбирают, а их владельца за утайку подвергают страшным пыткам и даже лишают жизни. Мало того, испанцы решили не только отобрать у жителей все съестное до последней крошки, но еще расставили солдат с ружьями у каждого колодца и вдоль берега реки, чтобы всякого, кто придет за водой, убивать на месте и таким образом лишить несчастных людей не только пищи, но и воды. Так поступали не только с мужчинами, но и с беззащитными женщинами и детьми.

— Друзья! Надо сейчас же идти на выручку несчастным, ведь каждый час, который мы проведем здесь, будет стоить невероятных мучений и даже жизни жителям Концито! — сказал предводитель добровольцев.

В один миг все были на ногах и готовы хоть сейчас выступить в поход, забыв о вчерашнем утомительном переходе, о недавней усталости и желании отдохнуть.

— Эти изверги разрешают, по крайней мере, жителям беспрепятственно покидать город?

— Не всем, беднота может идти куда угодно, ее даже гонят штыками из города, но людей состоятельных не выпускают, и те должны сидеть в своих разграбленных домах без пищи и питья.

— Скорей! Скорей туда! — послышались голоса.

— Бенно, — сказал хозяин дома, подходя к юноше, — в состоянии ли вы совершить этот переход с остальными? Не утомит ли вас этот ночной поход?

— Ведь в такую темную ночь лесом мы, вероятно, будем двигаться медленно, — сказал Бенно, — и я думаю, что смогу следовать за остальными.

— О, об этом не может быть и речи, для вас найдется спокойный мул, вам не придется идти пешком!

Тем временем индейцы уже седлали своих коней, повсюду зажигались факелы и фонари, и менее чем полчаса спустя многочисленный отряд индейцев и добровольцев, а вместе с ними и все наши друзья, покинули разоренную гасиенду, в которой теперь не осталось никого, кроме старого Педро и его жены, которые должны были на следующее утро отправиться в горы к индейцам-охотникам и остаться там под их защитой.

На небе не было ни луны, ни звезд, все было затянуто тучами, и с минуты на минуту приходилось ждать дождя.

Бодрым шагом, с песнями шли добровольцы на помощь своим измученным братьям.

Путь лежал лесом. Время от времени что-то шелестело в кустах, и зоркие индейцы каждый раз успевали схватить за шиворот какого-нибудь бродягу, готового при встрече с безоружным или слабым без долгих разговоров заколоть или прирезать всякого, если только была возможность поживиться хоть чем-нибудь.

И все эти бродяги, беглые солдаты с той и другой стороны, отпущенные из тюрем и острогов — словом, всякие подонки и отбросы общества, попадая в руки индейцев, принимались тотчас же уверять, что все они стоят за Перу, все они перуанцы.

— Так что же вы не сражаетесь в наших рядах за родину? Таким дюжим парням всегда найдется дело.

Те что-то бормотали в ответ и старались улизнуть в кусты.

Чаще всего эти бродяги встречались в одиночку, а иногда и целыми группами. В одном месте передовой отряд индейцев дал знать о присутствии чего-то подозрительного в чаще леса. Весь пеший отряд остановился и ждал, что будет. Оказалось, что это целая шайка таких же бездомных бродяг, с которыми были и женщины, и дети, и старцы, у которых испанцы отняли все и пустили по миру. Они кочевали теперь в лесах и по большим дорогам, стараясь урвать у других все, что можно. Теперь эти люди разложили большой костер в лесу и расположились вокруг него. Почти все они были пьяны, даже и женщины, и мальчики. Одни подростки пели, другие громко спорили между собой, а третьи спали, укутавшись в свои лохмотья. Большинство же теснились вокруг огня, на котором жарились куски конины, и ловили их на лету, пожирая их с особой жадностью и наслаждением.

— Что ни говори, а такая кобыла — вкусное блюдо, ребята! — кричал чей-то пьяный голос, — и недурно бы нам иметь запасец мяса на всякий случай, не так ли?

— Да! Да! Конечно! — послышалось со всех сторон.

— Так вот, ребята, через часок-другой здесь, этой дорогой, должны проходить беглецы из Концито. Они имеют при себе подводы, запряженные лошадьми и мулами, и ведут с собою коз, собак и всякую живность, Ну, так мне кажется, что нам следует их избавить от заботы добывать корм всем этим четвероногим!

— Ну да! Да! Благая мысль, Криспо!

— Неужели мы оберем этих несчастных? — говорили другие, более разумные и человечные люди. — Быть может, на повозках этих они везут больных и стариков, которые сами не в состоянии идти!

Тот, которого называли Криспо, громко расхохотался.

— Вишь, какие сердобольные нашлись! Точно у нас самих нет ни старых, ни слабых, ни больных!

— Нет, нет: и лошадей, и коз, и мулов мы отберем у них! Не смотреть же нам, как другие катаются мимо нас в то время, когда мы не знаем, чем нам прокормиться. Эй, слышите, ребята, кажется, повозки едут!

— Нет, это конница! Прячьтесь все по углам!

Тотчас же все, кто только мог, разбежались в разные стороны и скрылись в темной чаще леса. Только несколько человек осталось у костра, и когда конный отряд индейцев приблизился к этому месту, то они подошли к ним, протягивая руки и прося милостыню.

— Уж не перевешать ли нам этих бродяг?

— Сохрани Бог! Зачем? Мы лучше предупредим беглецов, которые должны нам попасться навстречу и предложим остаться под нашим прикрытием.

— Вся страна кишит этими бродягами, куда ни повернись, всюду они подстерегают прохожих и проезжих, грабят и убивают без зазрения совести.

— А скоро ли мы будем в Концито? — спросил Бенно.

— Да часа через три, не больше, — ответил сеньор Эрнесто, — но только я ни под каким видом не допущу, чтобы вы встали в ряды солдат, Бенно! Слышите ли вы, я не позволю вам этого!

— Да, да! — подхватил и Рамиро, — вероятно, у городских ворот найдется и несколько пустых домов, там мы и расположимся на время и станем выжидать, что будет дальше!

Час спустя, индейцы авангарда сообщили, что впереди показались целые караваны беглецов с подводами и повозками.

— Все это мои земляки! Быть может, кто-нибудь из них мне знаком, — сказал Рамиро.

— Возможно! Во всяком случае, вы теперь получите самые свежие новости из Концито!

— Ах, Бенно, я совсем не могу совладать с собой! Подумайте только, что с тех пор, как мы с вами сели в Гамбурге на корабль, прошло уже ровно полтора года, а я все еще ничего не знаю о том, что ждет меня, не знаю, что ждет мою бедную жену и детей!

Но вот караван беглецов повстречался с добровольцами и поневоле вынужден был остановиться.

Пошли вопросы и расспросы. Несчастные со слезами на глазах обнимали и целовали руки добровольцев, называя их своими спасителями. То тот, то другой из отряда, достав из своих тороков ломоть хлеба или мяса, или флягу с водой или вином, делился своими припасами с голодными, мучимыми нестерпимой жаждой жителями Концито.

Между тем стал накрапывать дождь. Крупные тяжелые капли ежеминутно грозили погасить факелы и фонари. Подул свежий ветер, но это не мешало отважным защитникам продвигаться вперед, выслушивая по пути последние вести из Концито. Яркими красками описывали беглецы происходившие там в последнее время события.

— Моя мастерская находится у самых восточных ворот города, я мог бы многое порассказать вам, — заявил огромного роста человек с могучими кулаками и широкими плечами атлета, — я кузнец по ремеслу, и в Концито всякий знает меня!

— Прекрасно! Расскажите нам все, что знаете!

— Видите ли, вчера вечером, как только испанцы узнали, что их товарищи вынуждены были отступить и даже бежать в горы, стали гнать всех, кто только показывался на улице, вон из города, а в город не пускали никого. Во дворе моего дома растет громадное густое дерево, и я воспользовался им, чтобы беспрепятственно наблюдать за испанцами. С этой целью я взобрался на самую вершину этого дерева, откуда мог видеть все, что происходит кругом, тогда как меня никто не мог увидеть снизу.

На улицах, во всем городе, не было видно ни души, но испанцы расставляли у каждого дома по два часовых. Это не предвещало ничего хорошего. Действительно, ночью привезли несколько орудий и расставили их полукругом перед восточными воротами города, а прямую улицу, ведущую к этим воротам, перегородили и стали гнать народ в западные ворота.

Это известно только одному мне и потому-то я и хотел сообщить вам об этом!

— Спасибо за услугу! — сказали добровольцы. — А теперь скажите, не можете ли вы указать нам, как проникнуть в город немного левее восточных ворот, через какие-нибудь дворы, сады и огороды, через плетни и заборы, по каким-нибудь закоулкам и задворкам?

— Что ж, это сделать можно, только индейцам на лошадях там не пробраться!

— Да этого и не нужно! В тесных улицах города кавалерия редко бывает удобна, к тому же надо, чтобы наши краснокожие союзники осторожно подкрались к орудиям и, если возможно, заблаговременно заклепали их.

— Если возможно! Ну, конечно, это возможно, я сам пойду с ними и захвачу с собой из мастерской и гвозди, и молот. Я берусь провести солдат к самым восточным воротам!

Решено было, что в то время, когда добровольцы будут заклепывать орудия, вся кавалерия индейцев произведет шумное нападение со стороны западных ворот, чтобы вынудить испанцев разделить свои силы, расположив их в двух разных точках, тогда как настоящее вторжение в город перуанских войск будет происходить в третьем месте, где их никто не будет ожидать.

— Вот это здорово придумано! — восклицал кузнец, потирая руки от удовольствия при мысли о полном поражении испанцев. — Они убили трех моих сыновей и вогнали в гроб мою бедную старуху и оставили меня как дерево без корней, но в эту ночь я отплачу им за все! — добавил он.

Меньше чем через час отряд индейцев и добровольцев подошел к городу. Женщин, детей, старых, слабых, больных и весь обоз решено было оставить в лесу, снабдив их необходимой пищей на завтра. А там дальше будет видно, что делать.

— Я пришлю вам мяса и дойных коров и лошадей для продажи в Лиме!

— О, ты наш благодетель и спаситель, отец Эрнесто! Ты отец всех бедных и нуждающихся!

— Полно, полно! Что говорить об этом! — сказал сеньор Эрнесто, стараясь заставить их замолчать.

— О, сеньор, как я вам завидую! Как счастливы вы должны быть! Как много истинного, настоящего счастья выпало на вашу долю!

— Счастья! Счастья! — повторил он почти испуганно. — Ах, дитя! Ты не знаешь, что сказал! — вырвалось у него с каким-то глухим, болезненным стоном.

— Ах, Бенно! — сказал Рамиро, подходя к нему. — Подумайте, ведь я еще до сих пор ничего не узнал о том, что делается в монастыре!

Видя, до чего он убит и пришиблен, Бенно постарался утешить и подбодрить его.

— Не огорчайтесь этим, сеньор, и не тревожьтесь. Это хороший признак, если эти люди ничего не знают: подумайте, ведь если бы с приором или монастырем случилось какое-нибудь крупное несчастье, они, наверное, прежде всего узнали бы о нем!

Рамиро ничего не ответил на это и молча со вздохом отошел в сторону.

По мере приближения к городу все притихли, всякий старался не проронить лишнего слова, лошадям обмотали копыта соломой. Испанцы знали, что именно отсюда, с этой стороны, должны были подойти партизанские войска и держались наготове: повсюду были расставлены часовые, которые зорко наблюдали за всеми окрестностями города.

Под самым городом проезжая дорога, описывая большой крюк, сворачивала влево от восточных ворот к западным, здесь-то рассчитывал кузнец провести добровольцев по задворкам в город.

Между тем, как все подводы и воины, способные носить оружие, оставались в лесу, а лошади и мулы были спрятаны самым надежным образом, у стен Концито собралось до пятисот отборных, сильных, смелых и отважных защитников.

И этот город, который в течение столь долгого времени являлся вожделенной целью всего этого трудного и мучительного путешествия, город, в котором родился и вырос сеньор Рамиро, был, наконец, достигнут, лежал теперь, как на ладони, перед глазами Рамиро и его спутников.

XI
ПАДЕНИЕ БАРРИКАДЫ. — БОЙ НА УЛИЦАХ ГОРОДА. — У ОГРАДЫ МОНАСТЫРЯ. — ОСВОБОЖДЕННЫЙ КОНЦИТО. — ПОСЛЕДНЕЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

— Пустите, я пойду вперед! — с этими словами кузнец осторожно отворил висевшую на одной петле калитку ветхого, полуразвалившегося забора. За этим забором тесно жались друг к другу убогие, наполовину сгнившие хижины беднейшего квартала города, хижины без окон, без труб, многие даже без дверей, служившие убежищем всякого рода темному люду, занимающемуся исключительно непозволительным ремеслом. Сюда даже полиция заглядывала редко, убедившись на опыте, что в этом лабиринте, в этих тесных и грязных закоулках, нет никакой возможности отыскать преступника, так как за каждого из своих людей все обыватели этого ‘воровского квартала’ стояли горой. Обступив стеной ‘делегадо’, представителя полицейской власти, они всякий раз давали виновному время укрыться или улизнуть. Кроме того, находиться здесь было небезопасно и для самих делегадо в случае, если он решался проявить излишнюю настойчивость или усердие по долгу своей службы.

В настоящий момент здесь не было ни одного живого существа, все население частично покинуло город, гонимое голодом, частично наводняло улицы Концито, где теперь не было ни полиции, ни порядка. Сады и огороды были истоптаны и зачахли, всюду на кучах мусора росли сорные травы, стена громоздилась за стеной, и хижина лепилась к хижине, без толку и порядка.

— Бенно, вы еще слабы, останьтесь в одном из этих домов, в которых мы оставим тех, кто не может участвовать в сражении, и постарайтесь отдохнуть. Я буду спокойнее, зная, что вы в надежном, безопасном месте! — сказал сеньор Эрнесто.

— А сами вы будете участвовать в сражении?

— Конечно! Я не могу отстать от других.

— В таком случае и я хочу быть возле вас, я не могу спокойно сидеть со старцами, женщинами и детьми в то время, когда вы будете подвергать свою жизнь опасности, будете, может быть, нуждаться в чьей-нибудь спасительной руке! Нет, нет! Я не могу!

— Да почему же нет? Разве я вам так дорог, Бенно?

— Да, — сказал юноша, — за всю свою жизнь я никогда еще не встречал человека, к которому меня бы так неудержимо влекло, как к вам, кого бы я сумел так полюбить, как вас, — и это, помимо чувства благодарности, которой я вам обязан!

Сеньор Эрнесто ничего не сказал, но, обняв голову мальчика обеими руками, запечатлел на его лбу долгий, горячий поцелуй.

Между тем добровольцы длинной цепью осторожно пробирались между полуразвалившихся хижин вслед за кузнецом, которому дорога была отчасти знакома.

Все эти бесчисленные дворы и дворики, проулки и закоулки, соединяясь между собой, в конце концов имели выход через широкие ворота большого каменного дома, выходившего фасадом на улицу, также как и другой, смежный с этими воротами дом. Дома эти, как оказалось, были превращены в караульную гауптвахту, а в воротах сооружена была баррикада из сучьев терновника, между которыми были наложены котлы, горшки и разная хозяйственная утварь, которая при первом прикосновении к этой баррикаде должна была наделать шуму и грохоту.

Это было серьезное препятствие, и добровольцам волей-неволей пришлось остановиться.

— Что теперь делать? Ведь это загремит так, что мертвых разбудит! — сказал кузнец. — Слышите, по ту сторону баррикады, кажется, на крыльце дома, переругиваются испанские солдаты!

— Что делать! Надо выждать момент, когда наши союзники-индейцы ворвутся со своим потрясающим воинственным криком в западные ворота города и когда все главные силы испанцев устремятся туда, тогда это все пройдет незаметно! — сказал Бенно.

— Да! Это дельная мысль!

Теперь добровольцы остановились в каких-нибудь десяти шагах от баррикады. Перед ней на мостовой расположилась кучка испанских солдат, всего человек двенадцать, с коротенькими трубками в зубах и играющих в карты, несмотря на строжайший запрет.

Их освещал тусклый фонарь, а голоса их и даже разговор добровольцы могли слышать от слова до слова.

— Ребята, там что-то шевелится! — вдруг сказал один из них, бросая свои карты.

Все прислушались.

— Пустяки, это, верно, крысы, они с голоду разбрелись по всему городу!

Затем все снова стихло, только крупные капли дождя однообразно шлепались о мостовую, да возгласы картежников нарушали всеобщую тишину.

Вдруг воздух огласился страшным, пронзительным, оглушительным криком индейцев.

— Ребята! Нападение! — воскликнули солдаты, бросая свои карты. — А вот и сигнал, это от западных ворот!

В следующий момент прискакал ординарец с приказом от главнокомандующего. Затрещал барабан, и весь караул с офицером во главе, бегом направился к западным воротам, оставив у баррикады одного часового.

— Пора! — крикнул кузнец.

Добровольцы кинулись на баррикаду. Первым прокладывал себе дорогу Рамиро, так он горел нетерпением добраться скорее до монастыря, находившегося на другом конце города.

— Нападение! Измена! — закричал часовой и хотел было бежать, но в этот момент крик его был услышан товарищами. Солдаты гурьбой высыпали на улицу из домов, обращенных в казармы, со всех сторон раздалась барабанная дробь и звуки сигнального рожка.

Но баррикада уже пала, и кузнец, пробивая себе дорогу прикладом ружья, размахивая направо и налево, ворвался в город и в несколько прыжков очутился в своей кузнице, где на прежнем месте лежали и его увесистый молот, и громадные гвозди, которые он захватил с собой.

— За мной! — крикнул он кучке индейцев, уже ворвавшихся в город, и бегом бросился к орудиям.

Среди артиллеристов при неожиданном появлении неприятеля с той стороны, откуда его никак не ждали, произошел страшный переполох, прислуга растерялась, настоящего энергичного и распорядительного командира не оказалось, лафетов не было под рукой, так как рассчитывали только устрашить неприятеля несколькими залпами. И вдруг в темноте, точно из-под земли, выросли эти индейцы, своим оглушительным и воинственным криком вселяя страх и ужас в сердца испанских артиллеристов.

С громким криком ‘ура!’ раздались оглушительные удары молота, и одна пушка была заклепана, приведена в негодность, за ней — другая, третья и так до последней.

Кузнецу никто не оказал сопротивления, да к тому же индейцы своими длинными копьями, луками и стрелами обеспечивали ему полную безопасность.

Ворвавшиеся вслед за кузнецом добровольцы осыпали орудийную прислугу градом пуль, так что теснимые со всех сторон артиллеристы вынуждены были оставить поле битвы, оставив свои орудия неприятелю.

У западных ворот испанцы тоже были побиты, и громадный отряд индейцев ворвался в город. Битва уже завязалась на улицах города, почти повсюду шел рукопашный бой.

Впереди всех, не видя ничего перед собой, рубился Рамиро, упорно прокладывая себе дорогу, почти бессознательно вонзая холодное лезвие в грудь того, кто стоял на его пути. Но за одной преградой, как из-под земли, вырастала другая. Силы Рамиро истощились, и он, пошатнувшись, чуть не упал на землю. Педрильо, случайно очутившийся подле него, успел вовремя поддержать Рамиро и оттащить в сторону.

— Сеньор, сеньор, не падайте духом! Мы побеждаем, наши берут верх! — утешал он его.

Действительно, испанцы отступали шаг за шагом все дальше и дальше в глубь города, от окраины к центральному, более высоко лежащему кварталу города. Теперь уже образовались две сплошных группы неприятелей, которые дрались друг с другом. За спиной сражающихся, там, где прошел бой, из всех домов выходили горожане, вооруженные косами, топорами и дрекольем и присоединялись к своим защитникам, а женщины и дети спешили к колодцам с самой разной посудой, чтобы утолить наконец мучившую их жажду и облегчить страдания больных и раненых.

Все помнили, что Концито — последний город в Перу, оставшийся еще во власти испанцев, а потому разбить и победить их здесь теперь значило окончательно очистить всю страну от ненавистного чужеземного ига.

На тех улицах, откуда испанцы были уже вытеснены, жители спешили взламывать топорами заколоченные двери погребов, превращенных испанцами в тюрьмы для своих военнопленных и всех, чем-либо провинившихся перед ними жителей города, в тюрьмы, где они бессовестно морили людей голодом, лишая их воздуха, света, предоставляя их на съедение крысам.

Из этих сырых, темных подземелий сейчас выходили шатаясь, едва держась на ногах, не люди, а какие-то тени, живые скелеты, которые были не в состоянии переносить свежий воздух и дневной свет и тут же лишались чувств.

Женщины и дети, узнавая в них своих близких, громко рыдали. Другие напрасно искали своих родных среди этих живых мертвецов — их давно уже вынесли и зарыли без всяких церемоний и молитв. Их умирало так много в тюрьмах, что ежедневно приходилось хоронить целыми десятками.

Между тем поле битвы отодвигалось дальше и дальше. Защитники со всех сторон теснили врагов. Повсюду, где только ряды испанцев начинали редеть, врывались добровольцы и державшиеся в засаде индейцы и опустошали их ряды, или же гнали беспощадно бегущего врага.

Теперь уже поле битвы было перенесено из города в загородную часть его, где среди превосходного парка находились богатые виллы и дворцы. Здесь испанцы, казалось, готовы были прочно засесть. Здесь, упираясь в отроги Кордильер и имея перед собой великолепное горное озеро, лежал, окруженный кольцом своих белых каменных стен, монастырь Святого Филиппа, а за его оградой, в нескольких десятках саженей, возвышались здания университета, суда и главного городского собора. Двери и окна собора и университета давно уже были выломаны, и испанцы крепко засели в них, осыпая защитников города градом пуль.

В передних рядах бился, как бешеный, Рамиро. Вот в первых лучах восходящего солнца — тот дом, где он родился и вырос, всего ведь в нескольких шагах! Но между ним и монастырской оградой целый лес штыков. Если испанцам удастся прорваться через ограду и засесть за монастырской стеной, сражение может затянуться на несколько дней.

Вдруг из толпы раздался чей-то веселый, радостный голос:

— Да здравствует Перу! Ура! Здравствуйте, сеньор Эрнесто!

— Ах, это ты, Модесто! Здравствуй! Что, они держали тебя в плену?

— Да, в сыром погребе с крысами, экие черти! Ну, да что! Вот я и опять на свободе, а поручение ваше я выполнил, вот сейчас только видел монаха, который сказал мне, что настоятель жив еще, хотя и очень слаб, так слаб, что каждую минуту ждут его конца.

— Боже правый! — воскликнул вне себя Рамиро. — Боже правый! Он умирает, а мы стоим здесь!

Вдруг испанцы ворвались в ограду и со стен посыпался град пуль: перуанцам волей-неволей пришлось отступить, чтобы не стать мишенями для неприятельских выстрелов.

— Сеньор! Сеньор, уходите отсюда, надо отступать!

— Никогда, никогда! — воскликнул он. — Ни за что!

Но не успел он докончить, как толпа оттеснила его за университетское здание, а испанцы заняли монастырь.

Прислонясь головой к стене, Рамиро стоял в каком-то оцепенении, близком к помешательству. Бенно, оказавшийся поблизости, подал ему флягу с вином.

— Выпейте, сеньор, выпейте хоть немного, прошу вас! Ведь мы уже у цели, рано или поздно испанцы должны будут сдаться.

— Рано или поздно! Ах, Бенно, там что-то надорвалось! Что-то треснуло, я это чувствую, — сказал он, указывая на голову, — я не знаю, что… — он не договорил и закрыл глаза.

По улице раздался вдруг бешеный галоп лошади, кто-то мчался во весь опор.

— Где ваш предводитель, друзья? — крикнул подскакавший к толпе добровольцев солдат в мундире перуанских войск. — Генерал Мартинец просит вас, если возможно, продержаться еще хоть четверть часа во что бы то ни стало, он сейчас будет здесь с двумя полками регулярной пехоты.

Громкое ‘ура’ огласило воздух, приветствуя эту радостную весть.

— Слышите, сеньор Рамиро? Слышите?

— Ах, да, да… но, Боже мой! Может быть, уже будет поздно!..

Между тем все засуетились, все будто ожили. Жители без устали уносили с поля битвы убитых и раненых в свои дома, где женщины ухаживали за ними, облегчая, по мере возможности, их страдания. Много жертв принес этот день. Тренте потерял одно ухо, но эта рана не особенно его огорчала. ‘Ведь у меня еще осталось другое!’ — шутливо заявил он.

— Но где же Обия? — разом спросило несколько встревоженных голосов.

— Здесь! — послышался короткий ответ индейца.

Но так как он не прибавил к этому ни слова, то все стали озираться, ища его. Он стоял, прислонясь к стене, бледный, со страшно изменившимся лицом и, по-видимому, едва держался на ногах. Но, благодаря традиционному стоицизму индейцев, он не жаловался, не стонал, молча перенося страшную боль, которую причиняла ему раненая рука: в еще не зажившую рану попала другая пуля. Потеря крови от свежей раны совершенно обессилила его, а дневной зной усиливал лихорадочное состояние, но Обия молчал.

Находящийся поблизости доктор Шомбург тотчас же убедился в тяжелом положении больного и с помощью сеньора Эрнесто и Бенно ему удалось наконец, хотя и не без труда, заставить мужественного вождя дать унести себя на носилках в дом сеньора Эрнесто, куда за ним немедленно последовал и доктор, чтобы сделать перевязку и оставить его на попечение одной из добрых женщин, посвятивших себя в этот тяжелый день всецело уходу за больными и ранеными.

Но вот через очищенную от испанцев часть города с громкой торжественной музыкой приближались к монастырской ограде два полка регулярной перуанской пехоты.

С этими свежими силами, слившись в одно, ожили и воспрянули духом истомившиеся и уже обессилевшие добровольцы, и бой закипел с новой силой.

Генерал Мартинец сердечно приветствовал добровольцев и индейцев, воздавая должное их мужеству и героизму и ласково ободряя всех. Невзирая на беспрерывный огонь неприятельских ружей, перуанским солдатам удалось-таки ворваться в монастырскую ограду, и теперь в этой священной ограде закипел беспощадный рукопашный бой. Свежая, бодрая, постоянно воодушевляемая своим командиром перуанская пехота всюду теснила испанцев. Вскоре они были прижаты к самой стене и искали спасения во внутренних помещениях и коридорах монастырского здания. Здесь, где всегда раздавались только слова благословения, славословия и прощения или слова раскаяния и утешения, теперь лилась кровь, брат шел на брата, слышались стоны и проклятия. Но вот перуанцы стали замечать, что враги их заметно убывают, точно исчезают куда-то, и наконец обнаружили, что испанцы, как кошки, один за другим, бросая оружие и патроны, бежали, выскакивая из окна одной отдаленной кельи на задний двор монастыря. В этом дворе, как раз напротив окна, были приставлены к стене ограды несколько лестниц, по которым эти беглецы проворно взбирались, чтобы, добравшись до верха стены, спрыгнуть вниз, прямо в воду примыкавшего к монастырской стене горного озера и бесследно исчезнуть.

Этих бегущих солдат, думавших единственно о спасении своей жизни, даже не преследовали. Куда только ни падал взгляд, всюду мелькали бегущие испанцы, забывшие о долге и чести и спасающие только свою шкуру.

Когда в ограде и здании монастыря не осталось уже ни одного испанца, генерал Мартинец приказал подобрать всех убитых и раненых и вынести их за монастырскую стену, затем, отыскав единственного монаха, брата привратника, поручил ему передать настоятелю, что неприятель окончательно вытеснен из монастыря, что тишина и спокойствие водворены в святом месте, и что ни один враг не посмеет более явиться сюда.

Потом и сам он со своими солдатами покинул монастырь и вернулся в город. В монастырском дворе осталось только три посторонних человека: Рамиро, Бенно и сеньор Эрнесто. Они в числе первых ворвались в ограду, а затем проникли и в само здание. Теперь, когда все вокруг утихло, Рамиро оставалось только задать один последний вопрос, которым должна была решиться его судьба.

Но странное дело: теперь, когда все препоны и препятствия были устранены, теперь, когда уже ничто более не мешало ему достигнуть желаемого, на душе у него не было и тени радости или торжества, нет, напротив, точно камень лежал на душе и мешал ему жить и дышать.

— Ну, теперь оставьте меня на время одного, — сказал глухим, подавленным голосом, — вскоре мы увидимся, а пока до свидания, друзья! Не правда ли, здесь ужасно холодно? — добавил он и вздрогнул всем телом.

— Послушайте, Рамиро, позвольте мне идти с вами!? — участливо сказал сеньор Эрнесто.

— Нет, нет! Я должен пойти один, что-то говорит мне, что меня ждет нечто такое, чего я сейчас не могу выразить, но одно предчувствие будущего уже гнетет меня… Прощайте еще раз… благодарю за все…

Он крепко пожал руки своим друзьям и пошел не своим обычным твердым и решительным шагом, а как бы в полусне. Он шел по коридору, стучался то в ту, то в другую дверь… до тех пор, пока, наконец, одна из этих дверей не отворилась, и какой-то монах молча и удивленно взглянул на стоявшего перед ним человека с бледным, растерянным лицом и запавшими глазами.

— Что тебе надо, незнакомец? — спросил монах.

— Меня ожидает отец настоятель, брат Альфредо, доложите ему обо мне, добрый брат! — прошептал Рамиро дрожащими губами.

— Нет, я не верю, чтобы это мот быть ты! Тот, которого ждал наш настоятель, ждал так страстно! О, это какая-то злая, насмешка!

— Что? Насмешка!.. Ах, да, я теперь понимаю: он ждал меня и день и ночь, он молил Бога, чтобы я пришел к нему, когда он был еще жив, а теперь, когда я пришел к нему, смерть… беспощадная смерть похитила его с земли… да?..

— Кто, кто сказал тебе это? Ведь мы только что закрыли ему глаза, и его лицо еще не охладело!..

— Дайте мне взглянуть на покойного! — тихо сказал Рамиро совершенно спокойно.

Монах молча кивнул головой, неслышными шагами пошел вперед по коридору и отворил дверь в большую, всю затянутую черным сукном горницу с каменным плиточным полом. Единственным украшением ее было большое изображение Христа, простирающего вперед свою благословляющую десницу. Монахи, лежа на голых плитах пола, тихо молились, а посреди комнаты на скромном катафалке лежало тело только что умершего монаха. При появлении Рамиро только один из монахов поднял голову и взглянул на дверь.

— Кого ты привел сюда, брат Якобо?

— Это тот, кого он ждал, брат Луиджи, — сказал тихо проводник Рамиро, — он пришел, но поздно! — и молодой монах зарыдал.

Кругом раздавались подавленные рыдания, только покойник лежал со спокойным, бледным лицом, скрестив на груди исхудалые руки, в черной бархатной шапочке, из-под которой спадали на плечи седые, как серебро, кудри.

Рамиро со скорбью глядел на это мертвое лицо, когда брат Луиджи подошел к нему и тихо спросил:

— Узнаешь ты меня, Рамиро?

Тот молча кивнул головой.

— Много воды утекло, много горького и тяжелого пережито и камнем лежит на душе. Ах, как он страдал, как томился, как ждал тебя, как просил Бога, чтобы ты снял с него твое проклятие, как молил!

— Мое проклятие! — насмешливо сказал Рамиро. — Да разве оно когда-либо имело какую-то цену! Проклятие грешника! Но, может быть, это страшное слово все же имело свое значение в глазах Праведного Судьи?

— Скажи, снял ты с него проклятие? Скажи, Рамиро!

— Ах, да! Да! Снял, конечно, давно снял!

Лучи радости осветили на мгновение скорбное лицо монаха.

— Ну, слава Богу! Он, который читает в наших сердцах самые сокровенные наши мысли и помыслы, упокоит теперь душу Альфредо в царствии своем, а ты, бедный друг мой, вступи во владение наследством твоих отцов!

— Наследие! Мое наследие? Ты говоришь о сокровищах Фраскуэло?

— Да, конечно, они по праву твои!

— Так, значит, покойный перед смертью поручил тебе передать мне?..

— Мне он ничего не поручал, Рамиро, ни мне и ни одному из братьев. Он сообщил об этом только одному Юзеффо, и он один из живущих знал об этой тайне, он, и больше никто!

— Юзеффо! — воскликнул Рамиро и громко расхохотался, как будто вдруг лишился рассудка. Ухватившись обеими руками за катафалк, на котором лежал покойник, Рамиро нагнулся над ним и, вперив в него неподвижный взгляд, произнес глухим шепотом, как бы сам того не сознавая, эти слова:

— Итак, только один Юзеффо знал о том, где находятся эти сокровища? Один Юзеффо?

— Да, он один! — также шепотом с чувством невольно овладевшего им страха повторил брат Луиджи.

Рамиро пошатнулся и, точно дерево, сраженное грозой, повалился на пол подле смертного одра своего друга. Рамиро подняли, но он был без сознания.

XII
ОТЕЦ И СЫН. — НА СМЕРТНОМ ОДРЕ. — ПОКАЯННАЯ ИСПОВЕДЬ ГРЕШНИКА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО. — КОНЧИНА РАМИРО

Наконец-то Концито вздохнул свободно. Дом сеньора Эрнесто, как и большинство домов зажиточных людей, был превращен в лазарет для раненых и пострадавших.

После изгнания неприятеля из города все точно ожили, даже больные не чувствовали того тяжелого, угнетающего чувства, какое обыкновенно испытывают страдающие. Они страдали, но с уверенностью смотрели в будущее, сознавая, что теперь страдают недаром, что их самопожертвование даровало счастье и свободу целой стране.

Ухо Тренте было надлежащим образом перевязано, и доблестный проводник и погонщик мулов чувствовал себя вполне бодро, несмотря на увечье. Рана Обии была несравненно серьезнее и требовала самого тщательного и заботливого ухода, но доктор Шомбург ручался за его жизнь.

У последней пушки был найден и труп героя кузнеца. Очевидно, смерть настигла его неожиданно, так как лицо его сохранило выражение гордого торжества.

Монахи с тихой молитвой хоронили убитых с утра и до поздней ночи, своих и врагов, призывая на всех милосердие Божие.

Много смелых и отважных борцов пролило свою кровь в этот день, много их погибло, положив свою жизнь за счастье и свободу родины и много их еще лежало во всех комнатах обширного дома сеньора Эрнесто. В числе этих страждущих был один, участь которого особенно огорчала и заботила всех наших друзей, а особенно Бенно, — это был Рамиро.

Вынесенный монахами за ограду монастыря, где его ожидали друзья, несчастный Рамиро был принесен в том же состоянии в дом сеньора Эрнесто, где и лежал, не приходя в себя, до прибытия доктора.

Мало-помалу, однако, к нему как будто вернулось сознание, он стал видеть, слышать и понимать, сделал даже попытку приподняться на постели, но старания его оказались тщетными, и он остался нем и недвижим.

— Доктор! Неужели он умрет? — с невыразимым страхом во взгляде и голосе спрашивал Бенно.

Доктор печально пожимал плечами.

— Во всяком случае, ему необходим продолжительный покой, чтобы восстановить силы, хотя бы настолько, чтобы он снова смог двигаться и говорить.

Бенно ни на минуту не отходил от больного.

— Я буду писать письма, так что все равно не буду спать!

— Ну, как хотите, — сказал доктор, — позже я зайду взглянуть на него, а теперь мое присутствие здесь не нужно!

Бенно остался один в комнате больного и сел к столу писать письма. Первым делом, конечно, он написал старику Гармсу, он обещал тому, что будет писать каждую неделю, но прошло уже более восемнадцати месяцев, как Бенно прибыл в Рио, а старик не получил от него ни строчки. Теперь Бенно хотел наверстать все длинным, подробным письмом и известить его о своем скором возвращении.

Больной по-прежнему не шевелился и не отвечал ни на какие вопросы своего молодого друга.

Бенно написал одно письмо и начал уже другое, когда дверь комнаты больного тихонько отворилась и на пороге показался сеньор Эрнесто.

— Я вам не помешаю? — спросил он, обращаясь к Бенно.

— О, нет, нисколько, сеньор, пожалуйста, войдите!

Тот вошел. Бенно придвинул ему стул.

— Вы еще не ложились? — спросил Бенно.

— Да, у меня были дела, а затем здесь был сейчас генерал Мартинец, он посетил наш лазарет и сказал мне, что завтра поутру посылает конный разъезд в Лиму, с которым мы можем отправить свои письма.

— Вы тоже будете писать в Гамбург, сеньор? — спросил Бенно.

— Нет, — сказал хозяин, — во втором письме в Гамбург теперь уже нет надобности, мой юный друг, а вы, вероятно, уже извещаете старого Гармса о своем скором возвращении, не так ли?

— Да, это письмо к Гармсу! Дай Бог, чтобы оно дошло к нему, старик уже, вероятно, считает меня умершим!

— А это второе письмо вы пишете, конечно, вашему дяде?

Яркая краска залила на мгновение лицо мальчика.

— Нет, сеньор, — сказал он, — дядюшке своему я не намерен писать, я собирался написать только несколько строк моей старой бабушке. Что с вами, сеньор? Не позвать ли доктора?! — вдруг встревожился Бенно, видя страшную перемену, происшедшую в этот момент в лице его собеседника. Но тот движением руки дал ему понять, что не следует беспокоиться.

— Это пройдет, — сказал сеньор Эрнесто, немного погодя. — Но скажите мне, Бенно, неужели вы действительно сказали, что хотите писать вашей бабушке? Не ослышался ли я? Или вы называете так из дружбы какую-нибудь знакомую вам с детства старушку? Ведь ваши дед и бабушка давно умерли, если я не ошибаюсь?

— Нет, бабушка моя жива, это мать моего отца, о ней-то я и говорил сейчас!

— И зовут ее Маргарита Цургейден, урожденная Фолькерс? Но возможно ли это? Возможно ли, чтобы она была жива?

Как бы предчувствуя нечто необычное, Бенно взглянул во взволнованное лицо своего собеседника.

— Отчего вы так спрашиваете об этом, сеньор? Отчего это так волнует вас? Неужели вы когда-нибудь знавали моего отца, или, быть может, он еще жив? Неужели?..

— Ах, Бенно! Дорогое, возлюбленное дитя мое! — прошептал сеньор Эрнесто, обвив шею сына обеими руками и прижимаясь лицом к его лицу. — Бенно! Бенно, мой ненаглядный мальчик!.. — и голос его перешел в тихое рыдание.

— О, Боже! Неужели я дожил до такого счастья! — воскликнул Бенно. — Нет, сеньор, вы ведь не шутите, ведь это в самом деле так! Какое счастье! Какое громадное счастье!

— Да, но я купил его дорогой ценой… О, если бы ты знал, как я страдал, как мучился с того момента, когда узнал, что ты мое дитя, мой единственный сын, и я не смел, не мог тебе открыться, не мог назвать себя твоим отцом, так как думал, что между нами лежал тяжелый грех, страшное преступление, которого не могли искупить ни годы добровольного изгнания, ни исцеляющее время, которое угнетало меня и день, и ночь. Я и сейчас не смею осквернить твой слух этим страшным признанием…

— Постой, отец, я знаю все… Знаю, что тебя заставило покинуть и отчий дом, и дорогую родину… Это — слова брата твоего, сказанные тебе им в вестибюле дома… я до сих пор не мог все догадаться, что это могло быть, но теперь мне все ясно, я знаю, что он тогда сказал тебе. ‘Мать твоя умерла, ты — ее убийца!’ — да, отец? Он сказал тебе это, но это — ложь! Бабушка жива, она была жива, когда я уезжал, мало того, она ни на минуту в тебе не усомнилась и никогда не допускала мысли, чтобы ты мог поднять на нее руку!.. Да!..

— О, он должен ответить мне за это! — простонал сеньор Эрнесто. — Все эти долгие годы он заставил меня прожить под гнетом страшной мысли, что я преступник. Все эти годы я не мог найти нигде себе покоя. Я, как Каин, не мог нигде найти себе места, и это он сознательно допустил, сознательно вверг человека в такую пучину бедствий и мучений!

— У дяди нет ни сердца, ни души, он этого понять не может!.. Но Бог с ним, отец, ведь все его намерения не привели ни к чему, они послужили только нам же на благо. Бог свел нас здесь, потому что судьба людей не в руках человека!

— Да, да! — подхватил сеньор Эрнесто. — Она в руках Всевышнего, праведного судьи!

— Отец, ты будешь писать бабушке вместе со мной сегодня?

— Нет, Бенно, это слишком взволнует ее, лучше мы сами явимся туда, не предупреждая никого о своем возвращении!

— А мое письмо к Гармсу!

— И его не стоит отсылать, потому что оно придет к нему, вероятно, одновременно с нами, если только не позже! А теперь посмотри сюда, мой мальчик, — добавил он и, достав свой бумажник, выложил перед ним на стол и свои документы, и старый, уже знакомый читателю, рисунок.

— Я разорву, Бенно, этот рисунок, потому что он лжив: никогда Господь навеки не изгоняет из рая! — и Эрнесто разорвал рисунок на мелкие клочки.

В этот момент в комнату вошел доктор.

— Я пришел посмотреть на нашего больного! — сказал он.

И все трое мужчин подошли к постели больного. На все вопросы и обращения к нему Рамиро по-прежнему ничего не отвечал, но его тусклый, почти угасший уже взгляд давал понять, что он узнает своих друзей и благодарит их за заботу.

— Все кончено! — сказал со вздохом доктор Шомбург, отходя от постели больного. — Но мы постараемся сделать все, чтобы поддержать его силы!

В последующие дни Рамиро хотя и мог уже говорить и делать кое-какие движения головой и дрожащими, как у преклонного старца руками, хотя принимал пищу и был в полном сознании, но силы его не восстанавливались, лицо осунулось, глаза ввалились.

— Я желал бы теперь только одного, — сказал он, — это увидеть монастырский сад, побывать на том месте, где в последнее время любил сидеть брат Альфредо.

— С тем, чтобы самому лично попытаться найти этот загадочный клад?

— Я сам! Сам? — и он с ужасом и отчаянием взглянул на свои совершенно бессильные дрожащие руки. — Нет, моя песенка уже спета, но я желал бы видеть это место: другие не могли найти его, потому что не знали многих событий, многих подробностей того дня, когда эти алмазы были зарыты, поэтому я, только я один, руководствуясь некоторыми соображениями, могу составить верные предположения относительно того места, где они должны находиться. Бенно, не откажете мне в вашей помощи? — добавил он молящим тоном.

— О, конечно, я готов сделать для вас все, что в моих силах!

В лице бедного страдальца мелькнул луч радости и надежды.

— Прикажите скорее отнести меня туда, не теряйте времени: я чувствую, что минуты мои сочтены.

Бенно хотел было протестовать, но Рамиро прервал его.

— Я умру охотно, мой добрый друг, так как теперь уже что-то оборвалось во мне, что-то умерло. Бенно, спешите, время не терпит, пусть меня отнесут в монастырский сад!

По просьбе Бенно, сеньор Эрнесто тотчас же распорядился приготовить удобные носилки, но тут же стал отговаривать сеньора Рамиро от этой затеи.

— Бросьте вы эту мысль о вашем сказочном сокровище, сеньор, о ваших близких я позабочусь, я — человек богатый и могу обеспечить им вполне безбедное и беззаботное существование. Жена ваша ни в чем не будет нуждаться, о детях ваших я берусь позаботиться и воспитать из них честных и порядочных людей. Я буду им отцом и хранителем, пока я жив. Ну, довольно вам этого? Клянусь вам, что все это я исполню честно!

Рамиро растроганно протянул ему свою дрожащую руку, но вместе с тем сказал:

— Благодарю, вы сняли вашим обещанием большую тяжесть с моей души, но я не могу сомкнуть навеки глаза, не повидав того места в парке, что-то неудержимо тянет меня туда!

Принесли носилки, бережно и осторожно поместили больного, и восемь прежних спутников и товарищей с готовностью предложили отнести его в монастырский сад.

По просьбе умирающего один из монахов указал то место, где так любил проводить большую часть дня покойный настоятель монастыря Святого Филиппо. Когда монах и товарищ Рамиро, которые принесли его сюда, удалились и он остался один с Бенно, больной стал внимательно осматривать местность. Как раз против того места, где его посадили в удобном кресле, принесенном монахом из монастыря, стояла высокая старая пальма с величественной кроной и множеством воздушных корней, ползучих и вьющихся, растений, почти сплошной завесой окутывавших ее ствол.

— Бенно, — сказал он, — покойный брат Альфредо постоянно сидел здесь, не следует ли из этого, что именно здесь и зарыты алмазы?

— Да, я и сам так думал!

— Затем я должен вам сказать, что, когда мой дед задумал спрятать это сокровище, в его распоряжении оставалось не более четверти часа, следовательно, он не мог успеть вырыть яму. Не так ли?

— Да, конечно!

— Видите вы эту старую пальму, видите этот терновник, этот длинный мшаник, эту сплошную сеть всяких ползучих растений, очевидно, здесь испанцы не произвели своих раскопок. Попытайтесь, Бенно, если можете, разворошить эти воздушные корни и растения!

Бенно, не говоря ни слова, тотчас же принялся за работу. Он долго и упорно трудился, стараясь расчистить возможно большее пространство вокруг и около пальмы.

— Ну что, Бенно, вы ничего не видите?

— Ничего, сеньор!

— Поищите между корнями, Бенно, ведь когда дед мой прятал свои алмазы, этих паразитов-мшаников не было и в помине, парк не был запущен, как теперь, все это были еще не старые деревья, имейте это в виду, Бенно!

— Да, да, сеньор!

И он принимался с удвоенным усердием за работу.

— Как холодно… я страшно зябну! — прошептал умирающий, кутаясь в теплые покрывала и одеяла.

— Не принести ли вам из монастырской кухни какого-нибудь согревающего напитка, сеньор? — спросил Бенно.

— Нет, нет, не надо, продолжайте только свою работу, если у вас хватит сил, мой добрый друг!

— О, да я еще нисколько не устал! — сказал Бенно, утирая пот, градом катившийся с его лица.

— Спешите, Бенно, спешите! Смерть стоит у меня за спиной!

— Не позвать ли брата Луиджи?

— Нет, нет, не надо… ищите, Бенно, ищите!

Мальчик продолжал работать, напрягая все свои силы. Но вот он вдруг заметил, что Рамиро движением руки подзывает его к себе.

— Бенно, сядьте сюда, ближе ко мне, я вижу, что все эти старания напрасны, мне, видно, не суждено увидеть сокровища моих предков… пусть так, но перед смертью я должен облегчить свою душу печальной исповедью, Бенно, я не могу унести это с собой в могилу — согласны вы выслушать меня?

Тот молча кивнул головой.

— Бенно, я — страшный грешник и преступник, но пусть воспоминание обо мне не возбуждает в вас презрения и негодования. Совесть не дает мне покоя, вы должны знать, что та рука, которую вы теперь с такой нежностью и любовью сжимаете в своих, обагрилась кровью, кровью невинного человека!

— Я знаю, все это давно знаю! — воскликнул Бенно, сжимая еще крепче в своих руках руку умирающего. — Это был Юзеффо! Да?

Рамиро на мгновение закрыл глаза. Казалось, какой-то непреодолимый ужас овладел им. Затем он продолжал, тяжело дыша и вздрагивая всем телом.

— Да, это был он, я убил его… Юзеффо, сын брата, покойного брата Альфредо, невероятно похожий на дядю — и лицом, и голосом, и манерами. При виде его мне вспомнилась вся моя загубленная молодость, все то, что я выстрадал и перенес из-за него и через него: и позор, и горе, и нищету, и изгнание, и горькую нужду в течение стольких лет. Кровь закипела в моих жилах, былая ненависть проснулась с новой силой в моей груди при виде этого двойника Альфредо. И вот настал роковой момент: мы с Михаилом поехали удить рыбу за деревню, на глухом лесном озере. По пути к нам присоединился Юзеффо. В деревне, а это было в глухом уголке Венгрии, никто не знал, что он был с нами. В лодке у нас завязался с ним разговор, юноша раздражал меня резким, дерзким словом и, не помня себя, я ударил его веслом, не подумав о последствиях, какие мог иметь этот страшный удар… Но он пришелся ему как раз по черепу, так что юноша, не издав ни малейшего звука, без стона и без вздоха повалился навзничь с раскроенным черепом. День клонился к вечеру, густой белый туман клубами стлался над водой, обволакивая лодку, точно рой белых привидений.

Я молча опустил труп за борт, медленно погружая его все ниже и ниже в густой белый туман, неотступно преследуемый застывшим от ужаса безумным неподвижным взглядом Михаила, единственного и безмолвного свидетеля этой страшной драмы.

Не проронив ни слова, я стал смывать кровь со скамейки и уничтожать самым тщательным образом все, что могло навести на мысль о преступлении. Затем я обратился к бедному мальчику и, строго глядя ему в глаза, спросил:

— Михаил, что ты смотришь на меня такими глазами?

Он весь содрогнулся при звуке моего голоса и побледнел еще больше, чем прежде.

— Юзеффо! — пролепетал он чуть слышно жалобным голосом:

— Ну, что с ним? Что ты хочешь сказать? — спросил я самым спокойным тоном.

Тогда он упал передо мной на колени и, подняв с мольбой к небу руки, прошептал, дрожа всем телом:

— Не убивай меня! Не убивай!

Я только пожал плечами в ответ на это.

— С чего тебе пришла такая дикая мысль? Право, твоя голова не в порядке, мой бедный мальчик. При чем тут Юзеффо, я совершенно не понимаю!

Тогда он громко вскрикнул от ужаса и, уставившись на меня непомерно расширенными, точно стеклянными глазами, прокричал: — Убийца! Ты его убил! Ты убил бедного Юзеффо!

Это было опасно для меня, но я не сказал ему на это ни слова.

Только с этого самого момента я и жена моя ни на минуту не спускали с него глаз, а другим сказали, что он заболел, а несколько дней спустя совсем уехали из этой деревни и даже из Венгрии. Впоследствии Михаил везде слыл за полоумного, мы никуда не выпускали его, даже в цирк, и не позволяли разговаривать с кем бы то ни было. Даже в разговоре с нами ему строжайше воспрещалось упоминать хотя бы косвенно о том страшном происшествии. С течением времени он действительно стал таким, каким вы его знавали. Я смотрел на все это как на несчастье. Между тем как бедная жена моя исстрадалась от мучивших ее упреков совести, я лично относился ко всему этому довольно легко в то время, до того самого момента, когда я прибыл в Бразилию. В продолжение всего нашего путешествия я с каждым часом убеждался в тысячный раз, что никто еще не снимал винограда с терновника и не пожинал добрых плодов от дурных поступков и что каждый, делающий другому зло, делает его себе. И это было моим окончательным приговором. Как мог я надеяться, что счастье выпадет мне на долю в награду за преступление?

И действительно, проходил месяц за месяцем, препятствия вырастали одно за другим на моем пути.

Все эти долгие полтора года были для меня сплошной пыткой. Вся моя борьба, все мое неудержимое стремление к заветной цели, все это должно было остаться бесплодным. И вот наконец совершилось то, чего я должен был ожидать и что я вполне заслужил: брата Альфредо я застал еще не остывшим трупом, а единственный в мире человек, которому он передал тайну о том, где скрыто сокровище, был тот самый Юзеффо, которого я убил. Я сам, своими руками, закрыл себе навсегда путь к счастью. Сам! Это и сразило меня, а между тем я сознаю, что есть вечная, высшая справедливость! И знаете, что всего хуже, Бенно, — добавил он после довольно продолжительного молчания, — это то, что я умираю непрощенный. Справедливый Судья не принял моей жертвы горького глубокого раскаяния! — и он провел холодной рукой по холодеющему лбу. — Да, Бенно, я не прощен…

— Я позову отца! — пролепетал Бенно, испуганный внезапной переменой, происшедшей в лице Рамиро. — Я позову доктора!

Больной молча кивнул головой, выражая согласие, и закрыл глаза, очевидно, силы совершенно покидали его.

Одним прыжком Бенно вскочил на выступ скалы, достал переброшенную им на сук куртку, поспешно натянул ее на плечи, прыгнул обратно на вскопанную землю у самого ствола старой пальмы, и вдруг тихо вскрикнул: вместо рыхлой вскопанной земли нога его коснулась чего-то твердого, неподдающегося под тяжестью его тела и притом издающего какой-то странный глухой звук. Какой-то острый угол причинил ему сильную боль, заставившую его невольно вскрикнуть.

Рамиро сразу открыл глаза.

— Что такое? Что случилось? — спросил он взволнованным голосом.

— Я сейчас посмотрю, сеньор, вероятно, какой-нибудь острый камень попал мне под ногу!

Он нагнулся и ощупал острый угол.

— Это какая-то железная доска!

— Бога ради, Бенно, посмотрите хорошенько!

Но Бенно уже и без того с лихорадочной поспешностью, не дав себе даже времени взять лопату, разрывал землю руками. Только время от времени он бросал беглый взгляд на умирающего, который приподнялся из последних сил в своем кресле и неподвижным взглядом, с пылающим лицом следил за Бенно.

— Это ящик, сеньор! Тяжелый ящик, он заперт, но я открою его, ну, вот!

— Скорее, Бенно! Скорее… спешите, я боюсь умереть раньше!

В этот момент сеньор Эрнесто быстрым шагом шел к ним. Ему стало страшно, что его милый мальчик так долго остается один с умирающим. Он хотел убедиться, не нужна в чем-либо его помощь и, действительно, подоспел как раз вовремя, чтобы поддержать Рамиро и дать ему возможность взглянуть на металлический ларец.

— Можешь ты один справиться с этим ларцом? — спросил сеньор Эрнесто сына.

— Да, справлюсь, — ответил тот.

Вынуть ларец, однако, было невозможно, но сильным ударом топора Бенно сбил крышку и запустил обе руки в ящик.

Радостный, торжествующий крик вырвался из его груди:

— Это они, ваши алмазы, сеньор!

— О, Боже! Благодарю Тебя! Сеньор Эрнесто, помогите мне сложить руки! О, я чувствую, что я прощен! Я желал бы упасть ниц перед Всемилостивым Судьей… но увы! Силы покидают меня…

— Не волнуйтесь так, сеньор, — уговаривал его отец Бенно, — смотрите, вот он уже несет вам часть своей находки, — добавил он, указывая на сына.

Бенно высыпал две полных горсти драгоценных алмазов самой чистой воды в свою соломенную шляпу, которую и положил на колени умирающему.

— Вот оно, это сказочное сокровище Фраскуэло! Возьмите его, сеньор, любуйтесь им!

Рамиро запустил свои дрожащие и уже похолодевшие пальцы в драгоценные камни и, пересыпая их из одной руки в другую, шептал:

— Благодарю тебя, Создатель! Хвала тебе вовек!.. Я чувствую, что Ты простил меня!

А в это время Бенно все носил полными пригоршнями алмазы из ларца и высыпал их в свою соломенную шляпу, лежащую на коленях Рамиро, пока, наконец, ему не удалось достать и сам железный ларец.

Он подал и его умирающему и спросил:

— Ну, довольны ли вы мной, сеньор? Вот все ваше сокровище, теперь оно в ваших руках!

— Бенно, половина всего этого ваша! — прошептал Рамиро.

— Нет, нет! Я не возьму ни гроша! У моего отца, слава Богу, хватит средств дать мне возможность посещать университет, а больше этого мне ничего не надо! Мы с отцом доставим все это в Европу и вручим вашей семье. Отец мой позаботится о ваших детях и жене и сделает для них все, что он сделал бы для своей семьи, не так ли, дорогой отец?

— Да, да! Клянусь вам в том, сеньор, клянусь спасением моей души!

Рамиро только улыбнулся слабой, но счастливой улыбкой и закрыл глаза.

— Бенно!.. Где вы?.. Я любил вас, как родного сына, вы мне были так близки и так дороги… и я хотел бы теперь сказать вам еще одно… одно последнее ‘прости’… Бенно, дитя, пусть ваша совесть всегда будет чиста, только это одно важно в жизни, не забывайте этого, Бенно… я согрешил, и вы видите на моем примере, чем это кончается… Ну, прощайте, Бенно!.. Прощайте, сеньор Эрнесто!.. Передайте мое ‘прости’ остальным. Когда увидите моих… кланяйтесь им… скажите, что я для них только жил… только о них думал… за них страдал… скажите им мое последнее ‘прости’… Боже, милостив будь ко мне грешному!.. — прошептал он уже едва слышно и затем смолк навеки.

Бенно все еще держал в своих руках руку умершего.

— Отец! — воскликнул он с горестным ужасом. — Неужели он уже умер?

— Да, сын мой… он тихо отошел в вечность!..

Бенно закрыл лицо руками и громко зарыдал, слезы душили его. Рамиро был ему близким, дорогим другом, и никогда он не чувствовал этого в такой мере, как теперь, когда его не стало. Вполне понимая горе сына, сеньор Эрнесто отошел в сторону и не стал мешать ему выплакаться. Немного погодя, он сходил за доктором Шомбургом и братом Луиджи, вновь избранным настоятелем монастыря Святого Филиппа, с помощью которых сеньор Эрнесто и немного оправившийся Бенно прибрали драгоценные алмазы так, чтобы никто об этом не узнал. Монастырю было сделано от имени покойного большое пожертвование. После этого наши друзья покинули святую обитель и возвратились к себе, радуясь, что перед своей смертью Рамиро дано было увидеть сокровища его предков и умереть с уверенностью, что его жена и дети навсегда обеспечены и не будут знать ни горя, ни нужды.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

В силу обстоятельств Испания вынуждена была признать независимость Перу и очистить всю страну от войск, которые и без того уже были вытеснены за пределы этого государства. Индейцы возвратились к себе, в горы и леса, а отряды добровольцев, так доблестно сражавшихся за свободу родины и за ее полную независимость, были распущены: эти люди вернулись к своим прежним занятиям.

Сеньор Эрнесто, согласно своему обещанию, пожертвовал жителям Концито несколько сот голов рогатого скота и лошадей и, кроме того, щедро оказывал поддержку пострадавшим от неприятеля или вообще нуждающимся людям.

Тренте и Обия получили прекраснейшие наделы земли в имении сеньора Эрнесто, которое было предоставлено в пожизненное пользование старому Педро и его жене. Городской же дом сеньора Эрнесто был подарен им доброму Педрильо, который, согласно своей давней мечте, превратил его в гостиницу.

Рамиро уже давно был похоронен в ограде монастыря Святого Филиппа, и на могиле его стоял прекрасный мраморный памятник, воздвигнутый благодарным Бенно и его отцом этому честному и верному другу.

Но вот настал момент расставания и с этой дорогой могилой, и со всеми этими людьми, с которыми так незаметно сроднилась душа. Сеньор Эрнесто, Бенно, доктор Шомбург и Халлинг собирались возвратиться в Европу. Им предстояло теперь далеко не легкое и не приятное путешествие через провинцию Атакама, чтобы добраться до Лимы, где они рассчитывали сесть на первое судно, отходящее в Европу.

Генерал Мартинец предоставил в распоряжение путешественников довольно сильный военный конвой для их охраны на время пути от шаек разных бродяг, какими все еще кишела вся страна.

Прощание было самое трогательное. Педрильо, Обия и Тренте провожали маленький караван далеко за город, и расставание было для всех крайне горьким и тяжелым.

Особенно трогательно прощался Обия, поблагодарив отъезжающих за то, что они из него, из дикаря, каким они встретили его, сделали человека. Бенно несколько раз обнимал и целовал Обию, а также и Тренте, этого верного и неизменно преданного слугу и товарища. И когда караван уже тронулся, еще много раз оглядывался назад и посылал им свои последние приветствия.

— Ну вот, теперь мы уже на пути в родной Гамбург. Бенно, радует это тебя? — спросил его отец.

— Да, — сказал как-то печально юноша, — да, но эта разлука с ними для меня очень тяжела, мне кажется, что здесь я оставляю часть своей души, отец. Никогда я не позабуду ни Обию, ни Тренте! Таких людей немного!

Путешествие было трудное и далеко не привлекательное: сначала пришлось путешествовать по горам, где путников не раз застигали снежные метели, где зачастую приходилось проводить ночь под открытым небом, а днем страдать от отсутствия воды.

Здесь и там, в глубоких расщелинах скал, ютились индейские деревушки. Эти бедные люди, существовавшие исключительно перевозкой различных кладей и товаров из прибрежных городов и портов внутрь страны, были крайне бедны, но, несмотря на то, казались веселы и беззаботны и охотно принимали на себя обязанности проводников.

Местами встречались чрезвычайно живописные древние развалины из сказочной эпохи инков: грубо обтесанные идолы, немало пострадавшие от времени, торчали из земли.

Для доктора и Халлинга все эти древности и развалины представляли громадный интерес, и последний сделал множество самых любопытных и разнообразных снимков и рисунков.

Время от времени нашим путникам попадались на дороге довольно значительные курганы, состоявшие исключительно из мелких камешков и осколков больших камней. Мимо этих курганов индейцы-проводники никогда не проходили без того, чтобы не прибавить от себя еще камешка к этой громадной груде камней. На вопрос Бенно, что это значит, все проводники неизменно отвечали:

— Ничего, чужеземец, ничего, это просто так!

Впоследствии же оказалось, что эти курганы были не что иное, как могилы прежних колдунов и кудесников различных местных индейских племен. Теперь все эти племена были уже обращены в христианство, но своих прежних языческих жрецов и колдунов они продолжали бояться и после того, как те умерли. И для умилостивления их, не имея под рукой ничего другого, дикари приносили им в жертву и в знак своего к ним почтения и уважения камешек с дороги и жест привета, который они посылали умершему.

Даже и по ту сторону Кордильер провинция Атакама представляла собой жалкую безотрадную местность: обработанных полей или красивых, высоких деревьев здесь было очень мало. Эта засушливая страна почти ничего не производила, здесь было очень мало насекомых, а каких-либо полезных животных и еще меньше.

Но вот, наконец, и город Лима. Здесь путешественникам недолго пришлось ждать парохода, отходившего в Гамбург.

На дворе стоял сильный холод, все улицы и крыши домов были покрыты снегом, дул резкий, холодный норд-ост. При слабом свете тусклых городских фонарей поздним вечером медленно тащились извозчичьи дрожки с поднятым верхом по знакомой уже нашим читателям улице города Гамбурга, на которой возвышался старинный дом фирмы Цургейден.

Неподалеку от этого дома экипаж остановился, и из него вышли две укутанные в теплые шубы фигуры и отпустили своего возницу.

— Вот мы и в Гамбурге, отец, в милом старом Гамбурге! — взволнованным голосом сказал молодой человек своему более старому спутнику.

— Да, Бенно, идем скорее, еще несколько шагов — и мы уже дома… О, как бы я хотел, чтобы уже теперь наверное знать, жива ли моя мать!

— Смотри, отец, все окна первого этажа ярко освещены, что это значит? У нас ведь это было не в обычае… Кто-то играет на рояле… поют.

— Постучись, Бенно! — сказал ему отец.

Взявшись за молот у двери, заменявший звонок, Бенно прочел на медной доске на дверях ‘Беренс и Ко’.

— Смотрите, отец, что это может значить?

Он постучал. Дверь отворила веселая, молодая служанка. На вопрос Бенно о сенаторе Цургейдене она отвечала, что ее господина зовут Беренс и что о прежнем владельце этого дома она ничего не знает.

Дверь затворилась. Наши друзья стояли с минуту в каком-то недоумении.

— Куда же мы пойдем теперь? — спросил старший из них.

— Куда? В дом Гармса, конечно, там мы наверняка все узнаем! Я знаю этот дом, он здесь недалеко!

И они молча зашагали вдоль почти совершенно пустых, полутемных улиц. Следом за ними бежал Плутон, дрожа от холода: бедняга не привык к такой стуже.

Вот и дом Гармса. В окнах еще виден свет, все кажется жилым и уютным. Бенно постучал в дверь.

— Кто там? — спросил, минуту спустя, знакомый голос старика.

— Гармс! Гармс! Это я! — радостно воскликнул Бенно.

— Как? Что?

Но уже в следующий момент дверь широко распахнулась — и фигура старого Гармса показалась на пороге.

— Бенно! Боже правый! Да ты ли это, мой мальчик? — и он обхватил его обеими руками, целовал и смеялся, всхлипывая от радости.

— Скажи, Гармс, отчего ты уже не в доме моего дяди и не служишь у него?..

— Я… я еще у него… но только…

— Разве он теперь здесь живет?

Старик утвердительно кивнул головой.

— Да войди же в дом-то, милый мой мальчик, входи скорее, ведь сегодня такая стужа… А что, это твоя собака, что ли?

— Да, Гармс, да! А вот я привез сюда этого господина, разве ты не видишь? Надеюсь, что ты и ему будешь рад!

— Ну да, конечно, конечно, мой милый! — и старик почтительно посторонился, давая гостю дорогу, — прошу войти!

— Гармс! Да взгляни же ты на меня хорошенько! Неужели ты меня не узнаешь, старый товарищ!

— Нет! Нет! Ведь это невозможно! Теодор! Господин Цургейден!.. Да где ты его разыскал? — обратился он к Бенно. — Боже мой! У меня голова идет кругом… да уж не сон ли все это!..

Приезжий горячо пожимал руки своего товарища детства.

— Ты все узнаешь, Гармс, мы все расскажем тебе после, а пока скажи мне, жив ли твой господин… жива ли моя мать?..

— Да, они оба живут здесь, в этом доме!..

— Ну, слава Богу… но почему же они не живут в своем старом доме?

Гармс подавил вздох.

— Фирма Цургейден лопнула, — сообщил он, — дела пришлось ликвидировать, и, чтобы заплатить все долги, пришлось продать даже старый дом!

— Так у дяди ничего не осталось! Но чем же он теперь живет? На что содержит мать?

— Прости меня, Бенно: они живут теперь на твои деньги… но я знаю, у тебя доброе сердце, ты этих денег не пожалеешь для них…

— На мои деньги? Что ты говоришь, Гармс?

— Ну да, ведь ты знаешь, что я завещал тебе все, что имею, ну, значит, все это твое… а теперь вышел вдруг такой случай… ну, что…

— Ах, Гармс, Гармс! — воскликнул Бенно. — Ведь это значит, что ты теперь и кормишь, и содержишь твоих прежних господ в своем доме, на свои заработанные деньги…

— Ш-ш! Не говори так… Слышишь, господин сенатор сейчас отворил свою дверь, он услыхал, что здесь говорят, а он не любит, чтобы посторонние входили в дом!

— Гармс! Пойди сюда! — крикнул сенатор.

— Иду-с! — отозвался старик, поспешно сбрасывая белый фартук и на ходу приглаживая волосы и оправляя одежду.

— Я его подготовлю к встрече: ведь с тех пор, как случилось это несчастье, господин сенатор ни разу ни с кем не говорил…

— Нет, я пойду наверх… я не могу долее дожидаться здесь, — сказал отец Бенно, — я хочу видеть брата!

— Отец… конечно, он перед тобой виноват… но теперь, когда его постигло такое несчастье… пощади его!.. Прошу тебя, отец, пощади!

Теодор Цургейден не успел ничего ответить, так как в дверях показался в этот момент сенатор. Но не только брат, а даже Бенно с трудом мог признать в этом хилом, дряхлом старике грозного и мрачного сенатора Цургейдена. Он хотел что-то сказать, но с дрожащих губ его не сорвалось ни звука.

Младший брат подошел к нему с протянутой рукой, чувство невыразимой жалости сжало его сердце при виде брата в таком положении.

— Иоханнес! Бедный брат, как грустно, что нам пришлось встретиться с тобой в таких условиях… но не горюй, теперь все снова поправится… Мне там везло… на золотых приисках я приобрел большое состояние… и, как видишь, поспел сюда как раз вовремя, чтобы здесь все привести в порядок. Наше родовое гнездо я приобрету завтра же обратно, я не оставлю его ни часа лишнего в чужих руках… а твою фирму мы снова возобновим… и пусть все, что было горького и печального, будет забыто!

Сенатор выслушал все это, но не с радостным и счастливым видом, а точно чем-то пришибленный.

— Так ты теперь богат, Теодор? Ты желаешь мне помочь?..

— Ну, да, конечно… но вот смотри, здесь Бенно, разве ты не хочешь поздороваться с ним?

Сенатор как бы машинально поздоровался с Бенно.

— Садись, мальчик, господин Нидербергер писал мне тогда… условия оказались скверные… ну, мы придумаем теперь что-нибудь более подходящее для тебя… Послушай, Теодор… ведь то было недоразумение… То, что я тогда сказал тебе… я… я…

— Оставь это, Иоханнес, лучше будем думать о том, как хорошо все будет теперь… как все устроится к общему нашему благополучию!

— Да… да… я постараюсь… но это свидание… оно слишком взволновало меня… Гармс, где же ты? — И тяжело опираясь на руку старого слуги, он направился к двери, но вдруг остановился и оглянулся назад.

— Так ты, Теодор, в самом деле хочешь восстановить фирму Цургейден? Да?..

— Да! Конечно! А вот эту собаку я привез тебе в подарок, Иоханнес, ведь ты всегда особенно любил борзых… не правда ли?

— Ах… ты и это не забыл!..

— Конечно, после я расскажу тебе его историю… Плутон, поди сюда! Вот твой новый господин!

— После!.. После!.. — прошептал чуть слышно сенатор, гладя дрожащей рукой голову красивой собаки. — Я тебя очень, очень благодарю, Теодор… я, право, не желал тогда зла… я хотел… у меня была хорошая цель… но прости, мне что-то нездоровится сегодня… Покойной ночи… я пойду к себе… лягу… Гармс позаботится, чтобы для тебя было все… Смотри, Гармс, чтобы господин Теодор Цургейден ни в чем не имел здесь недостатка!

— Слушаю-с, ваша милость! — ответил Гармс и осторожно повел своего господина вверх по лестнице, точно он и сейчас еще был все тот же богатый и важный господин, а не разорившийся бедняк, живущий в его доме и за его же счет.

Спустя несколько минут Гармс снова вернулся к приезжим и проводил господина Теодора Цургейдена в комнату его матери. Древняя старушка приняла его с распростертыми объятиями: слезы радости катились по ее бледному лицу.

Трудно сказать, что было сказано этими двумя столь долго тосковавшими друг по другу и столь долго считавшими друг друга безвозвратно погибшими, но только просидели они в этой задушевной беседе до самого утра.

Гармс и Бенно тоже долго беседовали между собой. Бенно рассказал ему о своих приключениях, и старик не раз за это время вздымал молитвенно руки к небу и даже вскакивал со стула.

Только под утро все заснули крепким сном, как это почти всегда бывает после ночи, проведенной без сна. Но около семи часов утра стук в наружную входную дверь дома разбудил старика Гармса.

Старик отворил двери, и его глазам предстало нечто такое, чего никто не ожидал. Какие-то люди, очевидно, рабочие, принесли мертвое тело сенатора Цургейдена. Эти люди нашли его, засыпанного снегом, мертвым на крыльце Цургейденского фамильного дома.

Каким образом все это случилось, никто не знал, но близкие его могли предположить, что неожиданно постигшее разорение подкосило его силы, разбило и телесно, и нравственно. А возвращение брата и это свидание с ним окончательно надломило силы старика. Он почувствовал себя до того униженным предложением брата прийти к нему на помощь, до того пристыженным при воспоминании о своем прежнем поведении по отношению к нему, что не мог долее оставаться дома, ему хотелось одиночества и полной тишины, он вышел на улицу. Но где ему было преклонить голову, где найти успокоение своей измученной душе в эту ночь, как не там, не у того дома, где некогда стояла его колыбель, где он столько лет прожил всеми уважаемым и гордым властелином? Он почти бессознательно добрел до этого крыльца, но здесь силы оставили его, он опустился на ступеньки, присел отдохнуть, и тут смерть сразила его.

Гармс долго плакал и тосковал над телом.

— О, как мне будет недоставать его, — жаловался он, — какой был строгий, разумный человек…

Теодор и Бенно также сожалели о столь быстрой и неожиданной кончине сенатора, но, конечно, их горе не было так глубоко.

Устроив наскоро свои дела в Гамбурге, Теодор Цургейден разыскал через газеты местопребывание вдовы Рамиро и вместе с Бенно отправился в глухое местечко в Силезии, где она находилась. Несчастная семья ужасно нуждалась, почти все лошади были проданы, балаган стар, костюмы истрепаны и изношены. Сама величественная дама состарилась и поседела.

Узнав о громадном состоянии, выпавшем на ее долю, о том, что и она, и дети, и все близкие теперь обеспечены навсегда, эта женщина не столько радовалась этому благополучию, сколько интересовалась малейшими подробностями касательно ее мужа.

По возвращении в Гамбург, Бенно и его отец встретились еще раз с доктором Шомбургом и Халлингом, которые отправлялись теперь в Центральную Азию для научных исследований. Они звали Бенно с собой. Он отрицательно покачал головой и взглянул на отца. Тот понял его мысль и сказал:

— Мы никогда уже не расстанемся друг с другом.

Карл Верисгофер

Сокровища Перу

ЧАСТЬ I Скитания молодого беглеца

I ЦИРК У ГОРОДСКИХ ВОРОТ. — ДОМ ЦУРГЕЙДЕНА. — ТЕНИ ПРОШЛОГО. — ГОРЬКАЯ УЧАСТЬ АРТИСТОВ. — ПРОБА В ЦИРКЕ

II БЕЗУМНЫЙ. — ПАНТОМИМА В ЦИРКЕ. — ДЕБЮТ НА ОСЛЕ РИГОЛЛО. — ПРИВРАТНИК. — БЕСПОЩАДНЫЙ ДЯДЮШКА И ВЕРНЫЙ СЛУГА. — ТАЙНА ДОМА ЦУРГЕЙДЕНОВ

III ПЕЧАЛЬНОЕ РАССТАВАНИЕ. — В БРАЗИЛИЮ. — НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО

IV В ОТКРЫТОМ МОРЕ. — БУРНОЕ ПЛАВАНИЕ. — ПОКИНУТОЕ СУДНО. — ПРОЖОРЛИВЫЕ КРЫСЫ. — ТАЙНА ОДНОГО ПИСЬМА. — ПОХОРОНЕН НА ДНЕ МОРЯ. — БОРЗАЯ С ТАИНСТВЕННОГО СУДНА

V РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО. — ГЛАВА ФИРМЫ НИДЕРБЕРГЕР. — БРАЗИЛЬСКАЯ СИНЬОРА. — ЧЕРНЫЙ ПОЧТАЛЬОН. — ОСВОБОЖДЕНИЕ НЕСЧАСТНОЙ. — БЕГСТВО РЕШЕНО. — ПРОЦЕССИЯ И КАНОЭЙРОСЫ

VI СРЕДИ ИСКАТЕЛЕЙ ПРИКЛЮЧЕНИЙ. — ПОПЕРЕК ЮЖНОЙ АМЕРИКИ. — УДАВ. — ГАРПИЯ. — ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО. — ПЕРВЫЙ НОЧЛЕГ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

VIII ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ КОЛДУНА. — ‘DIOS TE DE!’ — ПОЙМАН ЗА ХВОСТ. — ХРОМОНОГИЙ ЧЕРТ. — СБОР ЯИЦ. — КАК СТАТЬ КОЛДУНОМ

X ОХОТА НА ЯЩЕРА. — ЖИЗНЬ В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ. — АЛЛИГАГОР И УНЦЕ. — ПРЕРВАННЫЙ БОЙ. — ЛОГОВО ЯЩЕРА. — СБОР МЕДА В ПЕРВОБЫТНОМ ЛЕСУ

XI ГЕРОЙСКИЙ ПОДВИГ. — СТРАШНАЯ НОЧЬ. — ОБЛИЧЕННЫЙ ХРОМОЙ ЧЕРТ. — НАПАДЕНИЕ. — В ПЛЕНУ. — ИСКУПЛЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ГРЕХА. — РАБЫ-НЕВОЛЬНИКИ

ЧАСТЬ II Через дебри и пустыни

I МЕСТЬ КАРЛИКА. — ЖЕРТВА СУЕВЕРИЯ. — ОТРАВЛЕН. — КЛАДБИЩЕ НА ВЕРШИНАХ ДЕРЕВЬЕВ. — СУД БОЖИЙ. — В ОПАСНОСТИ. — СПАСИТЕЛЬ В БЕДЕ

II СВОБОДНЫЙ УХОД. — ПЛЕМЯ ЛЮДОЕДОВ. — СОКРОВИЩА ДЕВСТВЕННОГО ЛЕСА. — ОБЕЗЬЯНИЙ КОНЦЕРТ. — ПО РЕКЕ. — НАДЕЖДЫ И ОПАСЕНИЯ

III ПАРАЗИТ. — ПЕРНАТЫЕ ТАНЦОРЫ. — ПЛЕМЯ ВОДЯНЫХ ОБИТАТЕЛЕЙ. — ОХОТА НА ЛАМАНТИНА. — С ОПАСНОСТЬЮ ДЛЯ ЖИЗНИ. — ДОЖДЛИВОЕ ВРЕМЯ ГОДА. — НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ. — ЛЕНИВЕЦ

IV НЕПРИЯТНОЕ ПРЕБЫВАНИЕ. — ТОЩАЯ ПИЩА. — ПОСТРОЙКА ХИЖИНЫ. — НЕОБХОДИМЫЙ ДИКАРЬ. — ОХОТА НА ТАПИРА. — БОГАТАЯ ДОБЫЧА. — ИЗГОТОВЛЕНИЕ ЯДА. — ЧЕРНАЯ УНЦЕ

V ЖАРКОЕ ИЗ ЗМЕИ. — ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАНСТВОВАНИЯ. — В TIERRA FRIA. — ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ. — МИЛОСЕРДНЫЙ САМАРИТЯНИН. — У ОХОТНИКОВ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ПЕРВЫЕ ВЕСТИ ИЗ КОНЦИТО

VI ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЕ. — НА ОХОТЕ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ГОРНЫЕ ОВЦЫ. — АКРОБАТИЧЕСКИЙ ФОКУС. — НЕМЕЦКАЯ ГАСИЕНДА В ПЕРУ

VII РУЧНОЙ СЕРЕБРЯНЫЙ ЛЕВ. — ДРУГ НА ЧУЖБИНЕ. — ТАЙНИК В СКАЛАХ. — НЕПРИЯТЕЛЬСКИЕ ВОЙСКА. — ВО ВЛАСТИ ИСПАНЦЕВ

* * *

VIII БЕЗЗАСТЕНЧИВЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ. — ПРИВОРОТНЫЙ КОРЕШОК. — НОЧНОЕ БЕГСТВО. — В ГОРНОЙ ПЕЩЕРЕ. — УДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

IX УСПЕШНЫЕ ПОИСКИ. — ОСАДА. — ОТЧАЯННАЯ БОРЬБА. — КОНЧИНА БЕЗУМНОГО. — РАНЕН ВМЕСТО ДРУГА. — ОТСТУПЛЕНИЕ ИСПАНЦЕВ

X ПЕРУАНСКИЕ БОРЦЫ ЗА СВОБОДУ. — ПОХОД И РЕШИТЕЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ. — КУЗНЕЦ ИЗ КОНЦИТО. — ВЗЯТИЕ ГОРОДА

* * *

XI ПАДЕНИЕ БАРРИКАДЫ. — БОЙ НА УЛИЦАХ ГОРОДА. — У ОГРАДЫ МОНАСТЫРЯ. — ОСВОБОЖДЕННЫЙ КОНЦИТО. — ПОСЛЕДНЕЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

XII ОТЕЦ И СЫН. — НА СМЕРТНОМ ОДРЕ. — ПОКАЯННАЯ ИСПОВЕДЬ ГРЕШНИКА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО. — КОНЧИНА РАМИРО

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Читайте также:

ЧАСТЬ I
Скитания молодого беглеца

I
ЦИРК У ГОРОДСКИХ ВОРОТ. — ДОМ ЦУРГЕЙДЕНА. — ТЕНИ ПРОШЛОГО. — ГОРЬКАЯ УЧАСТЬ АРТИСТОВ. — ПРОБА В ЦИРКЕ

II
БЕЗУМНЫЙ. — ПАНТОМИМА В ЦИРКЕ. — ДЕБЮТ НА ОСЛЕ РИГОЛЛО. — ПРИВРАТНИК. — БЕСПОЩАДНЫЙ ДЯДЮШКА И ВЕРНЫЙ СЛУГА. — ТАЙНА ДОМА ЦУРГЕЙДЕНОВ

III
ПЕЧАЛЬНОЕ РАССТАВАНИЕ. — В БРАЗИЛИЮ. — НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО

IV
В ОТКРЫТОМ МОРЕ. — БУРНОЕ ПЛАВАНИЕ. — ПОКИНУТОЕ СУДНО. — ПРОЖОРЛИВЫЕ КРЫСЫ. — ТАЙНА ОДНОГО ПИСЬМА. — ПОХОРОНЕН НА ДНЕ МОРЯ. — БОРЗАЯ С ТАИНСТВЕННОГО СУДНА

V
РИО-ДЕ-ЖАНЕЙРО. — ГЛАВА ФИРМЫ НИДЕРБЕРГЕР. — БРАЗИЛЬСКАЯ СИНЬОРА. — ЧЕРНЫЙ ПОЧТАЛЬОН. — ОСВОБОЖДЕНИЕ НЕСЧАСТНОЙ. — БЕГСТВО РЕШЕНО. — ПРОЦЕССИЯ И КАНОЭЙРОСЫ

VI
СРЕДИ ИСКАТЕЛЕЙ ПРИКЛЮЧЕНИЙ. — ПОПЕРЕК ЮЖНОЙ АМЕРИКИ. — УДАВ. — ГАРПИЯ. — ОРЛИНОЕ ГНЕЗДО. — ПЕРВЫЙ НОЧЛЕГ ПОД ОТКРЫТЫМ НЕБОМ

VIII
ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ КОЛДУНА. — ‘DIOS TE DE!’ — ПОЙМАН ЗА ХВОСТ. — ХРОМОНОГИЙ ЧЕРТ. — СБОР ЯИЦ. — КАК СТАТЬ КОЛДУНОМ

X
ОХОТА НА ЯЩЕРА. — ЖИЗНЬ В ДЕВСТВЕННОМ ЛЕСУ. — АЛЛИГАГОР И УНЦЕ. — ПРЕРВАННЫЙ БОЙ. — ЛОГОВО ЯЩЕРА. — СБОР МЕДА В ПЕРВОБЫТНОМ ЛЕСУ

XI
ГЕРОЙСКИЙ ПОДВИГ. — СТРАШНАЯ НОЧЬ. — ОБЛИЧЕННЫЙ ХРОМОЙ ЧЕРТ. — НАПАДЕНИЕ. — В ПЛЕНУ. — ИСКУПЛЕНИЕ КОРОЛЕВСКОГО ГРЕХА. — РАБЫ-НЕВОЛЬНИКИ

ЧАСТЬ II
Через дебри и пустыни

I
МЕСТЬ КАРЛИКА. — ЖЕРТВА СУЕВЕРИЯ. — ОТРАВЛЕН. — КЛАДБИЩЕ НА ВЕРШИНАХ ДЕРЕВЬЕВ. — СУД БОЖИЙ. — В ОПАСНОСТИ. — СПАСИТЕЛЬ В БЕДЕ

II
СВОБОДНЫЙ УХОД. — ПЛЕМЯ ЛЮДОЕДОВ. — СОКРОВИЩА ДЕВСТВЕННОГО ЛЕСА. — ОБЕЗЬЯНИЙ КОНЦЕРТ. — ПО РЕКЕ. — НАДЕЖДЫ И ОПАСЕНИЯ

III
ПАРАЗИТ. — ПЕРНАТЫЕ ТАНЦОРЫ. — ПЛЕМЯ ВОДЯНЫХ ОБИТАТЕЛЕЙ. — ОХОТА НА ЛАМАНТИНА. — С ОПАСНОСТЬЮ ДЛЯ ЖИЗНИ. — ДОЖДЛИВОЕ ВРЕМЯ ГОДА. — НЕЗВАНЫЙ ГОСТЬ. — ЛЕНИВЕЦ

IV
НЕПРИЯТНОЕ ПРЕБЫВАНИЕ. — ТОЩАЯ ПИЩА. — ПОСТРОЙКА ХИЖИНЫ. — НЕОБХОДИМЫЙ ДИКАРЬ. — ОХОТА НА ТАПИРА. — БОГАТАЯ ДОБЫЧА. — ИЗГОТОВЛЕНИЕ ЯДА. — ЧЕРНАЯ УНЦЕ

V
ЖАРКОЕ ИЗ ЗМЕИ. — ПРОДОЛЖЕНИЕ СТРАНСТВОВАНИЯ. — В TIERRA FRIA. — ГОРНАЯ БОЛЕЗНЬ. — МИЛОСЕРДНЫЙ САМАРИТЯНИН. — У ОХОТНИКОВ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ПЕРВЫЕ ВЕСТИ ИЗ КОНЦИТО

VI
ВЫЗДОРАВЛИВАЮЩИЕ. — НА ОХОТЕ ЗА ШИНШИЛЛАМИ. — ГОРНЫЕ ОВЦЫ. — АКРОБАТИЧЕСКИЙ ФОКУС. — НЕМЕЦКАЯ ГАСИЕНДА В ПЕРУ

VII
РУЧНОЙ СЕРЕБРЯНЫЙ ЛЕВ. — ДРУГ НА ЧУЖБИНЕ. — ТАЙНИК В СКАЛАХ. — НЕПРИЯТЕЛЬСКИЕ ВОЙСКА. — ВО ВЛАСТИ ИСПАНЦЕВ

*** * ***

VIII
БЕЗЗАСТЕНЧИВЫЕ ПОБЕДИТЕЛИ. — ПРИВОРОТНЫЙ КОРЕШОК. — НОЧНОЕ БЕГСТВО. — В ГОРНОЙ ПЕЩЕРЕ. — УДАВШАЯСЯ ХИТРОСТЬ

IX
УСПЕШНЫЕ ПОИСКИ. — ОСАДА. — ОТЧАЯННАЯ БОРЬБА. — КОНЧИНА БЕЗУМНОГО. — РАНЕН ВМЕСТО ДРУГА. — ОТСТУПЛЕНИЕ ИСПАНЦЕВ

X
ПЕРУАНСКИЕ БОРЦЫ ЗА СВОБОДУ. — ПОХОД И РЕШИТЕЛЬНОЕ СРАЖЕНИЕ. — КУЗНЕЦ ИЗ КОНЦИТО. — ВЗЯТИЕ ГОРОДА

*** * ***

XI
ПАДЕНИЕ БАРРИКАДЫ. — БОЙ НА УЛИЦАХ ГОРОДА. — У ОГРАДЫ МОНАСТЫРЯ. — ОСВОБОЖДЕННЫЙ КОНЦИТО. — ПОСЛЕДНЕЕ РАЗОЧАРОВАНИЕ

XII
ОТЕЦ И СЫН. — НА СМЕРТНОМ ОДРЕ. — ПОКАЯННАЯ ИСПОВЕДЬ ГРЕШНИКА. — АЛМАЗЫ ФРАСКУЭЛО. — КОНЧИНА РАМИРО