Г. П. Каменев
Софья
КОММЕНТАРИИ
Г. П. КАМЕНЕВ
Софья, Каменев Гавриил Петрович, Год: 1796
Время на прочтение: 16 минут(ы)
Русская сентиментальная повесть.
М., Издательство Московского университета, 1979
Составление, общая редакция и комментарии П. А. Орлова.
При подошве утесистых гор извивается величественная Волга. Жемчужные струи ее сверкают между златопесчаными берегами. Мирные жилища в беспорядке рассыпаны по хребтам, а многочисленные стада их пестреют по утесам. Взойдешь на горы — увидишь в мрачной отдаленности белеющиеся паруса, опустишь взоры — суда мелькают по зыблющейся Волге.
На сей-то вершине, среди бархатной долины видно пространное село Хлебородово. Древнего строения церковь осеняется тенями высоких сосн и берез. Леса, замыкающие полукружием село, останавливают любопытный взор. Немного подалее, при спуске к Волге, на одном мысу, увенчанном кустарником, и поныне еще стоит ветхая хижина. Кровля ее разломана, окны без ставней, без стекол, ворота заперты длинным рычагом. При входе, на узенькой тропинке, лежит гранитный камень, обросший серо-желтым мхом,— вместо скамьи. Унылый горный ветер свистит сквозь расщелявшуюся избу. Он завывает — и робкий путешественник цепенеет от ужаса. Сова, свив себе здесь гнездо, пускает томные вздохи по открытому пространству. Часто, часто слышал я во время глухой полночи эхом повторяемый ее голос! Часто гуляя без цели, без намерения приходил я к тому плачевному месту. Слезы согревали сердце. Я начинал плакать неутешно, не зная совсем причины.
Причины? Ах, как нередко мы, влекомы единым побуждением, делаем и не ведаем что! Так! Струны сердца звенят иногда поневоле: строгий разум молчит. Но обратимся к повести.
На несколько шагов позади хижины — площадка, усыпанная цветами и плодовитыми деревьями, показывает вид, что тут некогда был сад. Низенькая оградочка окружает ее. Розовые кусты, наклонившие пушистые свои головки, скрывают от глаз древнюю гробницу. Разломанная мощною рукою времени, она представляет вид всеобщего разрушения. Беспрестанная сырость стерла с нее надпись, а протекшие годы загладили шероховатую поверхность. Душистый розмарин разливает окрест приятное благовоние: розмарин — друг уныния — венчает гробницу. ‘Кто здесь покоится?— часто спрашивал я сам себя.— Не прах ли какого благодетельного селянина? Или злодей скрылся в мрачную могилу? Нет, нет! Розы, розмарин не могут украшать костей изверга! Горькая полынь — вот венец его! Какой же человеконенавидец!’
Солнце закатилось. Я видел, как оно в последний раз улыбалось сквозь златой флер туманов. Румяная заря еще не потухла. Луна выставила серебряные свои рога на лазуревом своде. Отдаление почернело, ветры мало-помалу засыпали, и Волга, дремая, едва-едва сверкала. Тогда я вышел гулять из села моего и неприметно забрел к ветхому домику.
Тот еще не все испытал утехи в жизни, кто не прогуливался в кроткую летнюю ночь по свежему воздуху. Горе не хотящему испытать оное! Горе презирающему прелестную тишину ее! Настало всюду мертвое молчание: ветряная мельница молчит, благоговейный шопот в рощах прекратился. Казалось, общий пульс жизни остановился и натура течение свое пресекла. О ночь! Милая подруга чувствительных душ, сладкое прибежище добродетельных, утешительница несчастных, отрава порочных, казнь злодеев! Освещай мне путь, наперсница ночи — стыдливая Цинтия! Да безмятежно проберусь сквозь чащу кустарников, да посещу мирную гробницу! Как ясно янтарные лучи твои рассыпаются по камню! Как мила природа в серебряной твоей одежде!
‘Кто бы ты ни был,— сказал я, воздев руки на небо,— кто бы ты ни был, покоющийся в сей могиле, благословен буди прах твой!’ Но что там мелькает? Что за ужас поражает меня? Я вижу старца, одеянного в белое платье. Белоснежная брада его волнуется по- груди, слезы блестят на ресницах. Он открывает их, становится на колени, произносит несвязную речь и уходит.
— Постой, постой! — вскричал я.
Старик содрогается. Он взирает на меня и узнает — это был приказчик моего села Хлебородова.
— Ах, барин! Что вы тут делаете?
— Всякий вечер прихожу я сюда заниматься размышлениями. Скажи, друг мой, не знаешь ли ты, чей этот домик, чья гробница?
— Как не знать, сударь,— ответствовал он, испустив тяжелый вздох.
Глубокое молчание последовало за его словами. Мы пришли к гранитному камню, сели на него, а он все еще не говорил ни слова. Слезы градом покатились по его бледным щекам. Ему стало легче.
— Я сделаю себе насилие,— сказал он мне.— Я готов пожертвовать для вас печалию. Но тяжко, тяжко вспоминать прошедшее.
Тут он взглянул с выразительным немым красноречием на луну, на развалившийся дом, на гробницу и начал следующим образом:
— Когда еще владел этим селом покойный ваш батюшка, тогда я здесь поселился. Дослужившись до офицерства, был я во многих походах против неверных, получил несколько ран, занемог и — испросил увольнение. Потом, наскучивши светом, вознамерился я кончить жизнь свою в отдаленных странах России. Я пошел на родину. Проходя через это село, остановился на ночлег у друга моего Варфоломея. Он лежал тогда при смерти — вот в самой сей хижине. Софья — пятнадцатилетняя дочь его — не отходила ни на минуту от его кровати. Видя немощь бедного старца, прожил я здесь более двух недель. В одну ночь, когда все утихло в селе, увидел я, что Варфоломей давал мне знак подойти к нему, я повиновался. Он вынул из-под подушки образ спасителя и трепещущим голосом сказал своей дочери: ‘Прощай, милая моя! Бог да благословит тебя! Я умираю… Вот будет тебе другой отец,— продолжал он, указывая на меня.— Люби его, он добрый человек! Люби его!… А ты, друг мой будь ей вместо родителя. Она сирота, замени мое место, бог наградит тебя за то… Прощайте!’ Сказав сие, возвел очи на небо, сделал крест и — с сим крестом душа его излетела в райские селения. Так! Он был добрый человек!
Софья разливалась в слезах. Тщетны были все мои утешения. Да кто и утешить может в сем случае? — Природа действует: сердце повинуется. Часы, часы, недели проходили только в слезах. Мало-помалу начинала она потом утешаться, наконец, утешилась.
Дочь моя — так я стану называть ее — была прелестна, как юная весна. Все молодые мужчины заглядывались на нее, все молодые девушки завидовали ей. Легкое платье, обтянутое около стройного стана, венок из цветов, извивающийся на темно-русых распущенных волосах, под плечом соломенная корзинка, посох с розовою лентою — вот ее всегдашние уборы, когда ходила поливать в саду деревья или пасла наше стадо по горам! Я остался жить с нею в сем домике и развел сад. Жизнь наша текла, как мирная речка. Небольшой ежегодный оброк господину доставали мы трудами своими. Сами были сыты, лишнее раздавали бедным.
Приметьте, барин, как счастье переменчиво! Колесо его вертится непрестанно. Мы то на верх подымаемся, то вниз упадаем: то богаты, то нищи, то веселы, то печальны, то спокойны, то смущаемся.
— Зачем роптать? — прервал я его.— Не мы одни — все равную участь терпят. Спицы колеса для всех равно вертятся.
Вздох вылетел у старца, слезы навернулись — он их отер.
— Некогда во время вечерней зари вышел я за вороты и сел на скамейку,— продолжал приказчик.— Время тогда было прекрасное. Багровое солнце, спускаясь вон за ту гору, освещало последними лучами мою хижину. Сизые облака, плавая по небу, накидывали завесу на заходящее светило. Природа показалась мне величественною! Какие небесные чувствования колебали тогда мою душу! Какою благодарностию пламенел я к создателю? Я воспел гимн вечерний, встал, приближился на край утеса и увидел Софью, ведущую стадо на Волгу. Пестрые овечки извивались по тропинкам. Дочь моя, как роза, шла с посохом позади их. Лишь только спустилась она к воде и села на камень, чтоб между тем отдохнуть, пока напьется стадо, как проходит мимо ее молодой крестьянин. Котомка висела у него за плечом, в руке держал дубинку, на которую опирался. Алый румянец, игравший на его щеках, показывал его крепость и здоровье. Росту был он больше среднего, широк в плечах, статен и пригож. Едва подбородок его начинал еще опушаться мягкими волосами. Увидев Софью, он останавливается, смотрит на нее, не говоря не слова, снимает шляпу и кланяется. Невинная, нежная, младая, в первый раз в жизни почувствовавшая нечто необыкновенное в сердце своем, Софья трепещет, не зная, что делать. Сидеть — не может, бежать назад — не в состоянии. Она осматривается кругом себя — но никого, кроме его, не видит. Между тем крестьянин наклоняет голову, чтоб почерпнуть шляпою воды. Софья видит это и поспешно вынимает из корзинки хрустальную кружку, из коей всегда сама пивала.
— Постой, голубчик! — осмелившись, говорит она ему.— Постой! Вот У меня кружка!— Тотчас подбегает к реке, черпает и выплескивает на берег, еще черпает — и опять выливает. Наконец, подает ему, сделав низкий поклон. Румянец — совсем не такой, как у вас в городе.
Чернобровый детина, утолив жажду, поблагодарил ее. Он отступает несколько шагов вперед — оглядывается, опять идет — опять оглядывается, скрывается уже за кусты — еще раз оглядывается. Софья забегает к нему вслед, смотрит на него, улыбается — задумывается. Взглянув же нечаянно вверх, видит меня, прямо смотрящего на ее движения. Посох валится из рук ее. Она торопеет, хочет бежать ко мне — останавливается, стадо было еще на берегу. Оно всходит потом на вершину, и милая пастушка с ним, прихлебывая из кружки недопитые капли.
— Батюшка! батюшка! — вскричала она, кинувшись в мои объятия… и не могла докончить.
— Успокойся, Софья! Говори без робости. Ты делала, что долг тебе повелевал, ты ничего худого не сделала.
— Ничего худого? — повторила она, выйдя из задумчивости. — Так, родитель мой! Сердце у меня сильно билось, когда увидела я молодого путешественника. Никогда так оно еще не билось. Я могла даже счесть все его удары. Ах, если б вы видели, как он смотрел на меня! Точно, как будто меня давно знает. Нет! Я не ошибаюсь! Он добрый человек: злой не может так ласково, так мило кланяться, так любезно благодарить, как он. Ну, если хищные звери растерзают, разбойники нападут… Батюшка! Прикажите мне, я за ним побегу и приведу его к вам.
— Успокойся, Софьюшка! Он и еще когда-нибудь к нам придет. Тогда мы угостим его.
— Угостим, угостим хорошенько,— примолвила Софья и, поцеловав руку мою, удалилась.
— Угостим, угостим,— кричала она, бежа к своему стаду.
С тех пор она всякое утро, всякий день, всякий вечер глядела с горы, не идет ли он,— по моему обещанию. Каждую почти минуту твердила о нем, жалея, что не спросила его имени. Называла его жестоким, хладнокровным — восклицания сии обнаружили пламенную ее любовь!
Пятнадцатилетняя девушка — роза, не помятая еще нахальным ветерком, девушка чувствительная, пылкая, нежная, не видавшая от poду столь миловидного мужчины, чему же дивиться? Стрелы Купидона всегда действительны! Младенец и играет младенцами — ах, нет! Часто, очень часто и важные стоики ходят с его ядовитою стрелою в груди. Он не разбирает ни пола, ни лет, ни чинов, ни богатств, ни вельможей, ни пастуха: все у него равны! Он любит, чтоб все покорялись его мощной ручонке. Натянет лук — и прощай спокойствие! Не так ли, любезный читатель? Не испытал ли когда сам это?
— Занимаясь однажды в саду копанием гряд (продолжал старик) увидел я вбежавщую ко мне Софью. ‘Незнакомец-то идет, батюшка, кричала она.— Идет, позовите его скорее’. Я вышел на сторону к Волге и в самом деле усмотрел его внизу на берегу. (У любви золотой глазок Он далеко видит.) Опершись на дубинку, погружен был в мрачную задумчивость. То взглядывал он кверху, то опускал взоры свои на сверкающие струи, то садился на камень, на котором отдыхала тогда Софья. Будучи им непримечен, сошел я к нему по тропинке, схватил его за руку. Он удивился. ‘Любезный странник,— сказал я ему,— ты устал! Поди ко мне. Дом мой вон там на горе’. Без малейшего сопротивления повиновался он словам моим. Верно с тем намерением, чтоб узнать кое-что о красавице, которую недавно видел на сем месте. Какое же его было изумление, увидя встретившую нас Софью! Он остановился оторопел. Я ободрил его и пригласил с собою.
Мы вошли в комнату — стол уже был накрыт. Мед, молоко, рыба и хлеб стояли на чистой скатерти. ‘Плутовка,— говорил я сам себе,— ты обещалась угостить его! Обещалась… Сердчишко твое, видно, занывает. Любовь тебя всему научила!’
Пообедав, рассказал мне Иван (так звали его), что он ходил из соседней деревни в Казань с письмом от своего барина. Получив ответ, возвращается домой.
Учтивость и приятная улыбка его во время разговоров понравились мне, а вдвое того — Софье. Она не спускала с него глаз, смотрела — и все еще смотреть хотелось. Хотелось иногда, взглянув на него исподлобья, тихохонько вздохнуть. Хотелось, чтоб взор этот влетел в грудь Ивана и коснулся его сердца — коснулся бы и зажег его кровь. Софья — Иван — одинакие имели желания.
Иван ушел, Софья подгорюнилась. Часто потом, задумавшись, сиживала на скате горы. Овечки прыгали около ее — она не примечала. Прихаживал и я, но она иногда молчала — иногда же плакала.
(‘Что это? что это такое?’ — закричит какой-нибудь мизантроп, прочтя сие место, нахмурившись, как ночная птица.— Что это такое?’ Если Эрот вздумает позабавиться, если оружие его скользнет по груди твоей, тогда нахмуренное чело твое развеселится, кровь вспыхнет, мысли переменятся. О любезный Стерн! Чувствительный философ! Ты умеешь решить такие загадки, ты мастер проникать в сокровеннейшие изгибы сердца, ты знаешь причину слез Софьиных!)
В сие время крестьяне села Хлебородова, видя мою тихость, ум в разобрании некоторых ссор, полезные советы, часто им даваемые, вздумали меня выбрать своим правителем. Староста их недавно пред тем умер. Все единодушно поздравляли меня с новым достоинством. Не поверите вы, барин, как лестно, как приятно прямыми заслугами получить в обществе от всех похвалу, одобрение и награду! Иван не пропускал ни одного праздника, чтоб не приходить к нам в церковь, а от обедни — к новому старосте. Я всегда принимал его ласково. Дружба его была для меня приятна. Я позволил ему — при своих глазах — ходить иногда с Софьею по горе, брать ягоды и пошутить между собою. Я предвидел, что любовь Софьи ничем истребить невозможно, а и брак их не нанесет также друг другу погибели. Любовь детей увенчать супружеством есть первый долг родителей. А ныне сколько мы видим пагубных примеров противного тому! Любящихся — разделяют: поневоле заключают в несносные узы. Посмотрите же на плоды толь варварского принуждения!
Час от часу Софья становилась откровеннее пред Иваном, молчаливее предо мною. Однако я ласками своими довел их до того, что они сами обо всем мне рассказали. Я был доволен их чистосердечием. Они полюбили меня еще более, и Софья забыла даже, что я не родной ее отец.— Кто умеет править сердцами других, умеет и наклонять в свою пользу, тот величайшую науку знает в свете!
Но, несчастный день! Позвольте мне отереть слезы. Я касаюсь начала несчастия милой моей четы, милых моих детей! К батюшке вашему приехал из Москвы один его родственник. Он привез с собою молодого человека, который был зол, высокомерен и распущен. Безобразное лицо его ясно показывало скверную душу. Не учась никогда и имея короткое обхождение с лакеями, сделался он сущим невеждою и подражателем всех их обыкновенных поступков. Резвясь некогда — как я от людей его слышал — с деревенскими ребятишками, набежал он на пень, упал и вышиб у себя правый глаз. При всем же сем безобразии, увидев на лугу Софью, влюбился в нее. Евгений — так было имя его — и меня посещать начал. Страсть его обнаруживалась во всяком взоре, во всяком движении. Я догадался о намерении его, стал примечать и вот что увидел.
При закате солнца, когда белые туманы клубились по долинам, Софья, напевая вечернюю песнь, имела обыкновение поить стадо свое на Волге. Евгений узнал о том. Он летит на берег и ожидает ее. Минуту спустя идет дочь моя с корзинкою в руках и садится на камень. Молодой повеса подходит к ней. Я притаился тогда за кусток. Вот слышанный мною их разговор!
Евгений. Здравствуй, душенька!
Софья (покраснев). Здравствуйте, сударь! Но зачем вы так поздно пришли сюда? Пора вам домой идти…
Евгений. Ах, нет, Софьюшка! Если б ты знала, зачем я пришел сюда!
Софья. Зачем? Верно пить? Так моя кружка не для вас — для Ивана.
Евгений. Нет, нет! Ты не отгадала. Я тебя пришел посмотреть-посмотреть и сказать, что я не могу быть спокоен, что я смертельно люблю тебя… и что ты так сурова.
Софья. Я, сударь? Вы шутите!
Евгений. Ей-ей! Я правду говорю. Сердце мое тебе скажет, что я не могу более жить без тебя. Слышишь ли, как оно…
Софья. Я ничего не слышу! И мое и ваше молчит. Так стало неправда.
Евгений. О жестокая! Полюби меня, милая моя! И ты будешь жить в славном, большом городе. Там-то станешь в золоте ходить, на золоте есть, из золота пить, в золотых каретах прогуливаться с богато одетыми лакеями. Я тебе найму богатый дом — ты будешь моя королева. Поедем поедем в город.
Софья. В город? Ах, нет, я боюсь. Батюшка мне много худого о них рассказывал. Там живут, говорят, людоеды. Воля ваша, сударь. Я никогда не поеду!
Евгений. Отец обманывает тебя. Не верь ему! Там люди учтивы, ласковы, любезны. Там все тебя почитать будут.
Софья. Ну! А батюшка и Иванушка здесь останутся?
Евгений. Да! Нам их не надобно. Мы одни удалимся, старик этот будет мешать нам забавляться.
Софья (уверительным тоном). Не бойтесь! Он, право, добрый человек! Он и теперь мне не мешает веселиться, как я хочу.
Евгений. Это дело другое, душенька!
Софья. А мне кажется — все равно.
Евгений (приближившись к ней). О город! город! Сколько в тебе веселостей! Как ты любезен для молодых людей!
Софья (прервав его речь). Вы лжете! Вот мне что батюшка о нем говорил однажды, я почти наизусть выучила слова его: ‘Беги городского зараженного воздуха, любезная дочь, если хочешь быть спокойна! В сельском уединении лучше, нежели в городе. Там должно жить, как велят, а не так, как хочется. Там бедных считают дураками, богатых — умными. Там счастье ездит в каретах, а с умом пешком бродят. Там люди не то языком говорят, что у них на сердце. Там. встречают по платью — провожают по деньгам. Там…’
Евгений. Полно, полно заниматься пустяками. Вот тебе, Софьюшка, золотое колечко. Носи его и помни меня.
Тут он хотел отдать его — она не приняла. Он старался надеть ей на палец — Софья, схватя его, кинула в воду. Евгений улыбнулся, подлетел к ней, обнял, хотел поцеловать, она же, вырвавшись, бросилась кверху. Без памяти прибежала кверху на гробницу матери своей, стала на колени и произнесла следующую молитву: ‘Дражайшая родительница! Подкрепи меня. Дочь твоя в опасности. Защити ее невинность. Избавь от рук злодея! Ты правду говорила, что с золотом всегда напасти ожидать должно. Я не хочу золота — хочу быть добродетельна. Подкрепи меня… Любезнейшая родительница’.
Проговорив сие, возвратилась домой в великой задумчивости. Огненные глаза ее орошены были слезами. Жар выступил на лице. Она простилась со мной, не говоря ни слова. Во всю ночь слышал я тихие вздохи ее, во всю ночь не могла успокоиться. Поутру, когда чуть-чуть брезжиться начало, вышла она в поле — совсем не так весела, как прежде. Бросала всюду робкие взоры, как будто кого боялась. Колыхнется листочек на дереве — она оглядывалась назад, завеет унывный ветер — она пряталась за куст. Увидя переливающуюся тень, останавливаюсь как вкопанная, не смея идти вперед.— Ах! Она предчувствовала свое несчастие!
— Что ты так невесела, Софьюшка? — спросил я ее однажды.
— Так, батюшка!
— Нет! Это недаром. Тебе что-нибудь сделалось или давно Ивана не видала?
— Иванушку? Он третьего дня был к вечеру. Как он мил! Он и ныне обещался быть ко мне. Злых людей, батюшка, везде много, очень много.
Сказав сие, вышла. Я слышал, что она за уголком отирала слезы свои. ‘Для чего скрывала от меня Софья бывший разговор с Евгением?— говорил я сам себе.— Разве она не надеется на меня? Испытаем, выведаем! Но это чувствительно будет ее сердцу,— сердцу нежному, пылкому, невинному. Оставить в покое? Худо! Беспокойство ее умножится. Робость превратится в болезнь, болезнь в смертельный яд. Постараюсь узнать все подробно! Проникну в тайные изгибы ее сердца!’
Я спросил ее, когда она вошла опять в комнату, она призналась, наставления мои успокоили бунтующие страсти. Настала опять тишина в ее душе. Иван посещал нас часто, любовь подвязывала ему свои крылья. Всякий раз посещение его рождало новые прелести в его любезной. Прелести умножали его горячность. Казалось, ничто не могло расторгнуть их уз любви. Уже был назначен день брака. С каким веселием ожидали они давно желанного благополучия! Ни о чем больше не твердили во всем селе, как о Софье и Иване. Мужчины хвалили Софью, девушки — Ивана. С радостию приготовлялись уже все петь свадебные песни, повеселиться на пиру, попить, поплясать.
Между тем как сельские жители намеревались праздновать, Евгений делал самый адский план. Он нанимает коляску с лошадьми и приглашает двух лакеев. Деньги, щедрою рукою рассыпанные, все ему доставили. Никто не знал, кроме зломышленников. Он приказывает коляске спуститься вниз на берег Волги, сам идет к моему дому. Мне сделалось тогда что-то дурно, я попросил стакан холодной воды. Софья бросается к реке, и лишь только успела сойти, как негодный Евгений схватывает ее. Он отнимает корзинку, кружку, посох — и бросает их на землю. Ни крик ее, ни слезы не могли удержать злодея от злобного предприятия. Он тащит ее и повергает в коляску. Сел, ударил по лошадям, свистнул пустился, как стрела.
— О боже! Мститель невинных! — вскричал я, прервав повесть.— Почто онемел гром твой? Почто молнии потухли? Почто десница твоя не наказала изверга?..
Слезы сверкнули в очах моих. Я увидел блеск их при полном сиянии луны. Густая капля остановилась на щеке печального отца. Я отер ее платком моим — потом свою, еще выкатилось по слезинке — я опять отер их. Мне показалось, что луна трепещет, вертится — и я вышел из смятения. Друзья мои! Друзья мои! Слезинка, остановившаяся в глазу моем, сделала сию оптическую ошибку.
— Тщетно ожидал я Софью,— продолжал старик.— Наступает вечер наступает ночь—ее нет. Члены мои задрожали: голова преклонилась в землю. Я сбираюсь с духом, выхожу из дому — вижу конские копыты на сыром песке. ‘Верно, Евгений ее похитил!’ — кричу я, бросившись на скамейку подле моей хижины. На другой день молва летит по селу. Все шепчут: ‘Молодой барин пропал! Молодой барин пропал!’ ‘Пропала с ним и Софья’,— прибавлял я.— ‘Как, как? Любезный старинушка! О беда!’
Весть сия, подобно громовому удару, вмиг долетает и до ушей Ивана. Стремглав бежит он к нам, спрашивает о Софье и в ответ получает: ее нет!.. Нет? Ярость, отчаяние, печаль изображаются на лице его. Он каменеет. В исступлении повергается к ногам моим, уста его запечатаны скорбью. ‘Ее нет?’ — наконец повторяет он, как сумасшедший, раза три слова сии. Не получив ответа, опускается под гору и пробегает несколько шагов по берегу. Что же он видит? Разбросанные по песку цветы, кружка, корзинка, посох и белый платок запутались в высокой траве. Ему представляется, что она утонула. Мысль о потерянии милой влагает ему страшное предприятие. Жить без Софьи — умереть: ему все равно. Он снимает с себя шляпу, возводит очи на небо и бросается в реку, ‘Софья, Софья!..’ — и мгновенно умолкает. Клокочущая бездна принимает его к себе. Струи разлились большим кругом. Вода отнесла его быстриной далеко от берега.
Рыбаки, бывшие на другой стороне, приметили что-то мелькнувшее в реку. Они приезжают, ищут и — ничего не находят. Едут далее и, опустив багор, вытаскивают обезображенное посиневшее тело Ивана. Народ сбегается — вопль раздается по воздуху. Я пришел, увидел, и что со мною тогда сделалось, не знаю.
Повествователь замолчал. Он вздохнул и насилу мог перевести дух.
— Я не в состоянии, сударь, кончить повести,— сказал он мне прерывистым голосом.— Простите, печальному старцу, простите его чувствительности. Лета, убелив мои власы, хотя потушили пламень живости, но чувствование скорби пойдет со мною в могилу. Чувствительность моя простынет разве под гробовою доской. Счастлив тот, кого счастие выводит из заблуждений и нерадивой беспечности! Стократно счастлив наказуемый правосудною рукою всемогущего!
Меня отвели домой. Я выхожу из беспамятства и слышу в ближайшей комнате необыкновенный шум. Софья, рыдая во весь голос, повергается в распростертые мои объятия. Она еще не знает о участи несчастного Ивана.
— Батюшка! Я не виновата! Злодей, негодный Евгений… разлучил меня с вами. Бог покарал его. Я возвращена в дражайшие ваши объятия. Я не преступилася ни пред вами, ни пред любезным Иваном. Простите меня! — слезы прервали ее восклицания.— Мы приехали было в коляске,— продолжала она под долгим молчанием,— приехали в ближайшую деревню, остановились и сделались подозрительными. ‘Молодой барин едет, едет с молодою девушкою,— кричали все.— Что это значит? Надобно узнать!’ Стали расспрашивать Евгения, он смутился — хотел бежать, его останавливают. Спрашивают меня, я пересказала о злодейском намерении варвара. Его окружают и насильно сажают в коляску. Как я рада, что меня опять к вам привезли, батюшка! Вот мои избавители,— показывая на несколько барских людей.— Вот кому обязана я за сохранение чести — а может быть, и жизни!
— Успокойся, Софьюшка! Слава богу, что тебя опять вижу! Отдохни немного!
— Нет, нет батюшка! У меня злодей отнял там на берегу все мои любимые вещи. Я побегу взять корзинку, кружку и посох.
Сколько ни держал я, сколько ни советовал,— все было тщетно. Она бежит к толпе крестьян, раздвигает их и видит утопленника. Слезы не текут более из глаз ее: кровь ее леденеет. Отчаяние подкосило ноги — она упала на мертвое тело. Уста их соединяются, как будто вдыхая друг в друга жизненную теплоту. Ее стараются отвлечь — отвлекают, но она была уже без дыхания. Удар свершился!
— Вот, милостивый государь, несчастие мое,— воскликнул старец содрогающимся голосом. Надежда моя исчезла: подпора старости сгинула в единое мгновенье. Так-то скоропреходящи все наши радости, наши утехи, наши надежды в сем мире!
С неописанною горестию похоронил я оба тела подле розового куста, посаженного Софьею. Их не хотели отпевать. Священник сказал, что утопленников подле церкви хоронить нельзя. Вот здесь прах их. Я оставил хижину, ибо не мог смотреть равнодушно на те места, где гуляла прежде милая Софья, где отдыхал я на ее коленях, где руки ее стирали капающий с меня пот во время полуденного зноя, где голос ее меня пленял, где мы разговаривали о будущем благополучии. Каждую ночь посещаю я мирную их могилу — проливаю слезы… и мне легче.
Старец умолк.
Он встает с гранитной скамьи, подходит к надгробному камню покрывает его горячими поцелуями. Я дал свободу прискорбному его сердцу излить нежные чувствования на памятник любезных особ,
Луна, пуская янтарные лучи свои, переливалась в изгибах его платья Она, побледнев, скрылась вдруг за тучку, ветр завыл около гробницы розовый куст пошевельнулся. Я почувствовал нечто оссианское*! Мне вообразилось, что любезные тени спускаются на могилу — в ребрах бурных туманных облаков. С благоговейным трепетом встал и преклонил колени и произнес тихо молитву к господу.
— Так, голубчик,— сказал я подошедшему ко мне печальному старцу.— Так! Мы все рано или поздно будем покоиться в тесном жилище. Окрест нас шуметь будут сосны — веселые лики никогда не воцарятся. Унывные песни потрясут воздух — потрясут сердечные фибры чувствительного путника. Слезы его будут дар теням нашим!
Простившись с стариком, возвратился я домой при блеске луны. Било три часа за полночь! Раскрыв окно в спальне моей, долго смотрел я еще на то место, где Софья и Иван бедственно кончили жизнь свою, где кости их покоятся. Смотрел — горестная меланхолия накрыла меня черным своим крепом. Сон окрест меня рассыпал маковые цветы. Я почувствовал свинцовый скипетр его на веждах моих и — успокоился.
В настоящем издании представлены русские сентиментальные повести, написанные в период между началом 70-х годов XVIII века и 1812 годом. Выбор повествовательного жанра объясняется тем, что именно в нем в наибольшей степени отразилась специфика русского сентиментализма как литературного направления.
Материал сборника расположен в хронологической последовательности, что дает возможность проследить историю жанра от первых до последних его образцов. В комментариях представлены: биографические сведения об авторе, источник публикации произведения, примечания к тексту и три словаря — именной, мифологических имен и названий и словарь устаревших слов. Издатели XVIII века не всегда называли авторов публикуемых ими произведений, отсюда несколько анонимных повестей и в данном сборнике.
Большая часть произведений печатается по первому и, как правило, единственному их изданию. Немногие отступления от этого принципа специально оговорены в примечаниях.
Гавриил Петрович Каменев родился 3 февраля 1772 года в Казани, в богатой купеческой семье. Семи лет от роду остался круглым сиротой. Воспитывался в немецком пансионе Вюльфинга, в котором обучались дети казанских дворян. Здесь он хорошо овладел немецким языком и перевел поэму Соломона Гесснера ‘Авелева смерть’. Позже Каменев входит в литературный кружок, участниками которого были казанские писатели Н. С. Арцыбашев, И. И. Чернявский, С. А. Москотильников. С последним у Каменева установились прочные дружеские отношения. Москотильников помог ему завязать знакомство с московскими и петербургскими издателями и писателями.
В 1796 году Каменев поместил в петербургском журнале ‘Муза’ восемь стихотворений и несколько повестей. В 1799 году он побывал в Москве, где познакомился с Н. М. Карамзиным, И. И. Дмитриевым, В. В. Измайловым и издателем журнала ‘Иппокрена’ П. А. Сохацким. В 1802 году в Петербурге был принят в члены ‘Вольного общества любителей словесности, наук и художеств’. Однако здоровье Каменева было подорвано, и 25 июля 1802 года он скончался в Казани. ‘Вольное общество’ по случаю его кончины объявило трехнедельный траур и поместило в первой части своего ‘Периодического издания’ за 1804 год четыре его произведения, и среди них — поэму ‘Громвал’ и сентиментальную повесть ‘Инна’.
Софья — повесть напечатана в журнале ‘Муза’, ч. 1. Спб., 1796.
Стр. 186. Я почувствовал нечто оссианское…— имеются в виду популярные в XVIII веке песни полумифического шотландского барда Оссиана, изданные шотландским поэтом Макферсоном в 1762—1765 годах. В песнях Оссиана воспевались подвиги отважных героев древности, события развивались на фоне мрачного северного пейзажа.