Время на прочтение: 18 минут(ы)
‘Сочиненія Н. А. Добролюбова’ — Н. В. Шелгуновъ въ ‘Очеркахъ русской жизни’.— ‘Современныя теченія’ въ характеристик г. Южакова.
Годы перелома (1895—1906). Сборникъ критическихъ статей.
Книгоиздательство ‘Міръ Божій’, Спб., 1908
На зар возрожденія русскаго общества, когда впервые оно приступило къ сознательной планомрной работ и отъ узколичной перешло къ жизни общественной, встаетъ одинъ образъ, выдляющійся своей трагической красотой и нравственнымъ величіемъ среди окружающихъ его и не мене блестящихъ, и не мене талантливыхъ дятелей того времени. Юношески чистый, не запятнанный жизнью, чуждый низменныхъ стремденій обыденности, съ ея пошлостью и мелкими страстями, онъ возвышается надъ всми не силою ума, не громаднымъ талантомъ или знаніями. Его сила заключалась въ нравственной красотв, которую или надо признать и подчиниться ей, или отвергнуть и возненавидть, потому что она не допускаетъ никакихъ сдлокъ, колебаній, сомнній, на которыя такъ легко поддается толпа. Въ такой красот есть всегда элементъ трагическаго, т.е. того рокового, что неизбжно приводитъ въ столкновеніе съ жизнью, къ борьб и смерти.
Когда Добролюбовъ, еще двадцатилтнимъ юношей, вступилъ въ литературу, онъ сразу занялъ то мсто, которое какъ бы для него было уготовано и ждало его. И онъ занималъ это мсто не только до смерти, но и посл оно осгалось за нимъ, и, опуствшее, напоминало окружающимъ, что только другой, не уступающій Добролюбову въ нравственгой высот, можетъ замнить его. Но другого такого не было тогда, какъ не было посл, нтъ и теперь.
Вступивъ въ редакцію ‘Современника’, Добролюбовъ засталъ въ ней не пустоту, a рядъ силъ и талантовъ, какими ни одна редакція ни въ то время, ни потомъ не могла блеснуть. Довольно назвать двоихъ — Некрасова и Чернышевскаго: одинъ уже признанный всми поэть народной печали, другой — ученый и первый публицистъ. Около нихъ сгруппировались мене видные, изъ которыхъ каждый потомъ занялъ мсто въ литератур и запечатллъ въ ней свое имя навсегда. Но и Некрасовъ, и Чернышевскій, безспорно превосходившіе Добролюбова талантомъ, опытомъ и знаніемъ, безпрекословно подчинились и отдали руководство журналомъ ему. Они почувствовали, что съ нимъ вошла въ журналъ новая сила, увнчавшая зданіе, сила, безъ которой ни талантъ, ни опытъ, ни знаніе не имютъ всей полноты совершенства, цльности и ршающаго значенія. Трогательно было видть, говоритъ г-жа Головачева, какъ относились къ нему его старшіе товарищи по журналу. Каждый день по утрамъ, разсказываетъ она, ‘къ чаю являлся Чернышевскій, чтобы пользуясь этимъ свободнымъ временемъ поговорить съ Добролюбовымъ. Ихъ отношенія удивляли меня тмъ, что не были ни въ чемъ ршительно схожи съ взаимными отношеніями другихъ, окружавшихъ меня лицъ. Чернышевскій былъ гораздо старе Добролюбова, но держалъ себя съ нимъ какъ товарищъ’. Некрасовъ въ своихъ отношеніяхъ шелъ еще дальше, и голосъ Добролюбова былъ для него ршающимъ, какъ, напр., въ исторіи разрыва съ Тургеневымъ, котораго Некрасовъ любилъ и какъ товарища, и какъ самаго талантливаго баллетриста въ журнал, занимавшаго тогда первое мсто въ литератур.
Въ чемъ же заключалась сила этого вліянія, почему вчера еще никому неизвстный юноша явился вдругъ ршителемъ судебъ одного изъ виднйшихъ журналовъ и повелъ за собой другихъ, превосходившихъ его во многихъ отношеніяхъ?
Сила эта заключалась въ обаяніи нравственной красоты, олицетворенной въ Добролюбов съ такой полнотой, до которой посл него никто не возвысился, a до него могъ равняться съ нимъ въ этомъ отношеніи только Блинскій, ‘неистовый Виссаріонъ’, тоже не знавшій никакихъ сдлокъ съ совстью, прямодушный и чистый, служившій только тому, что признавалъ истиною. ‘Идеальное прямодушіе во всхъ литературныхъ отношеніяхъ, отсутствіе поклоненія какимъ бы то ни было авторитетомъ и заискиваніи передъ громкими именами и знаменитостями, наконецъ, полное отрицаніе какихъ бы то ни было компромиссовъ, подлаживавій и уступокъ ради практическихъ соображеній’,— такими словами опредляетъ г. Скабичевскій характеръ литературной дятельности Добролюбова. Въ выдержкахъ изъ писемъ его и изъ воспоминаній Головачевой, г. Скабичевскій въ біографіи, составленной имъ для новаго (5-го) изданія О. H. По-повой сочиненій Добролюбова, приводитъ массу крайне характерныхъ для послдняго признаній и отзывовъ. ‘Редакція,— говорилъ Добролюбовъ,— обязана дорожить мнніемъ читателя, a не литературными сплетнями. Если бояться всхъ сплетень и подлаживаться ко всмъ требованіямъ литераторовъ, то лучше вовсе не издавать журнала, достаточго и того, что редакціи нужно сообразоваться съ цензурой. Пусть господа литераторы сплетничаютъ, что хотятъ, неужели можно обращать на это вниманіе и жертвовать своими убжденіями. Рано или поздно, правда разоблачится, a клевета, распущенная изъ мелочнаго самолюбія, заклеймитъ презрніемъ самихъ же клеветниковъ’. Добролюбовъ, говоритъ Головачева, никогда не позволялъ себ примшивать къ своимъ отзывамъ о чьихъ-либо литературныхъ произведеніяхъ своихъ личныхъ симпатій и антипатій.
Мы привели эти отзывы, чтобы показать, въ чемъ и какъ проявлялась въ личныхъ отношеніяхъ та нравственная высота, на которой стоялъ Добролюбовъ. Сущность же ея заключалась въ иде долга, которая проникаетъ дятельность Добролюбова, съ перваго выхода его на публицистическую арену и до могилы. Съ трогательной простотой, задушевностью и сжатостью, столь характерной для Добролюбова, онъ самъ лучше всего выразилъ этотъ основной мотивъ своей жизни въ извстномъ стихотвореніи:
Милый другъ, я умираю,
Потому что былъ я честенъ,
Но за то родному краю
Врно буду я извстенъ.
Милый другъ, я умираю,
Но спокоенъ я душою…
И тебя благословляю:
Шествуй тою же стезею,
Онъ былъ олицетвореніемъ этой идеи и въ жизни, и въ литератур, и это придаетъ его облику что-то антично-суровое и скорбное. Въ немъ нтъ ни одной черты веселья или радости. Такимъ представляется судья, спокойный и неподкупный, безстрастный и неумолимый. Это чувствовалъ каждый, подходя къ нему, и отсюда та ненависть, которую онъ возбуждалъ въ однихъ, и то безграничное уваженіе, которое питали къ нему окружающіе, и то вліяніе, которое онъ имлъ въ литератур. Можно было не соглашаться съ его приговоромъ, но нельзя было его заподозрить. Жизнь не выноситъ такихъ людей, и въ этомъ трагизмъ ихъ судьбы. Онъ долженъ былъ умереть на зар своихъ дней, такъ какъ поднялъ тяжесть не по силамъ для смертнаго.
Роковой недугъ, уложившій его въ могилу двадцати пяти лтъ, когда люди только-только вступаютъ въ жизнь, явился результатомъ не одной слабости организма, но и громаднаго, непосильнаго труда, который несъ Добролюбовъ, ни уклоняясь ни на минуту отъ выполненія долга. ‘Надо было удивляться,— говоритъ Головачева,— когда Добролюбовъ успвалъ перечитывать вс русскіе и иностранные журналы, газеты, вс выходящія новыя книги, массы рукописей, которыя приносились и присылались въ редакцію. Авторамъ не нужно было по нскольку разъ являться въ редакцію, чтобы узнать объ участи своей рукописи. Добролюбовъ всегда прочитывалъ рукопись къ тому дню, который назначенъ автору. Много времени терялось y Добролюбова на бесды съ новичками-писателями, желавшими узнать его мнніе о недостаткахъ своихъ первыхъ опытовъ. Если Добролюбовъ видлъ какія-нибудь литературныя способности въ молодомъ автор, то охотно давалъ совты и поощрялъ къ дальнвшимъ работамъ. Не мало времени и труда нужно было употребить также на исправленіе нкоторыхъ рукописей. Наконецъ, приходилось безпрестанно отрываться отъ дла для объясненій съ разными лицами и вдомствами. Оставалаоь затмъ своя работа — писаніе статей, за которой онъ часто засиживался до 4 часовъ ночи’. Почти пять лтъ такой гигантской работы изо дня въ день — и то очень много.
Къ этому необходимо присоединить недовріе къ себ, то мучительное ‘святое недовольство’, которое заставляетъ человка напрягать свои силы черезъ мру, чтобы хотя на мигъ прибдизиться къ выношенному въ душ идеалу. По врному замчанію г. Скабичевскаго, Добролюбову было свойственно истинное величіе души, заключающееся ‘въ отсутствіи кичливости умомъ, знаніемъ, положеніемъ, въ отсутствіи всякаго самодовольства и рисовки’. Уже стоя во глав литературы, направляя ее и давая ей тонъ, этотъ человкъ пишетъ къ своей пріятельниц: ‘Мн горько признаться вамъ, что я чувствую постоянное недовольство самимъ собой и стыдъ своего безсилія и малодушія. Во мн есть убжденіе (очень вроятно, что и несправедливое) въ томъ, что я по натур своей не долженъ принадлежать къ числу людей дюжинныхъ и не могу пройти въ своей живни незамченнымъ, не оставивъ никакого слда по себ. Но вмст съ тмъ, я чувствую совершенное отсутствіе въ себ тхъ нравственныхъ силъ, которыя необходимы для поддержки нравственнаго превосходства. Тоска и негодованіе охватываеть меня, когда я вспоминаю о своемъ воспитаніи и прохожу въ ум то, надъ чмъ я до сихъ поръ бился… Пора ученья прошла. A работа моя, къ несчастью, такая, что учить другихъ надобно… Иногда мн приходится встрчать людей тупыхъ и безполезныхъ, но громадными средствами обладающихъ для образованія и развитія себя. Тогда я думаю, если бы я такъ былъ воспитанъ, если бы я столько зналъ и имлъ средства — какой бы замчательный человкъ изъ меня вышелъ!.. Но за неимвіемъ этого, я работаю — пишу кое-какъ,— и какъ же вы хотите, чтобы мое писаніе составляло для меня утшеніе и гордость? Я вижу самъ, что все, что я пишу, слабо, плохо, старо, безполезно, что тутъ виденъ только безплодный умъ, безъ знаній, безъ данныхъ, безъ опредленныхъ практическихъ взглядовъ. Поэтому, я и не дорожу своими трудами, не подписываю ихъ и очень радъ, что ихъ никто не читаетъ…’ Не правда ли, эта критика несравненно сурове всего, что было написано съ тхъ поръ разными врагами Добролюбова?
И въ этомъ не было никакой дланности или рисовки. Головачева приводитъ тяжелую сцену наканун смерти Добролюбова. ‘Добролюбовъ схватился за голову и съ отчаяніемъ произнесъ: ‘Умирать съ сознаніемъ, что не усплъ ничего сдлать… Ничего! Какъ зло насмялась надо мной судьба!.. Пусть бы раньше послала мн смерть! Хоть бы еще года два продлилась моя жизнь, я усплъ бы сдлать хоть что-нибудь полезное… теперь ничего, ничего! Онъ упалъ со стономъ на подушки, стиснулъ зубы, закрылъ глаза, и слезы потекли по его впалымъ щекамъ…’
Литературньіе гады, тщетно силящіеся доказать ничтожество Добролюбова, должны быть довольны этой сценой: ихъ мнніе сходится съ отзывомъ его самого о своей работ. Чего же лучше?…
Не такъ думали его окружающіе, и вся тогдашняя литература, прямо или косвенно, признала вліяніе этой удивительной личности. Судьба многихъ дятелей бываетъ довольно печальна. Одни изъ нихъ кажутся при жизни очень большими единицами, но чмъ дальше мы уходимъ отъ нихъ, тмъ боле мельчаетъ ихъ образъ, пока совершенно не сольется съ общимъ фономъ. Другіе переживаютъ себя еще при жизни, и стоятъ, какъ развалины, свидтельствуя о быломъ величьи. И только немногіе становятся лишь ясне, выше, глубже и величаве, по мр того, какъ время очищаетъ ихъ память, сглаживаетъ шероховатости и устраняетъ будничный налетъ, не чуждый самымъ великимъ и сильнымъ душамъ. Добролюбовъ принадлежитъ, безпорно, къ послднему типу. Никто не подвергался такой ожесточенной критик и при жизни, и долго спустя, вплоть до нашихъ дней, какъ онъ, и образъ его сталъ еще чище и обаятельне, значеніе его еще боле всеобъемлющимъ, вліяніе возвышенне. Теперь онъ нредставляется намъ величественной горой, вершина которой, озаренная солнцемъ возрожденія распространяетъ ослпительный блескъ, проникающій въ самые темные закоулки дореформенной жизяи. Отраженіе этого свта доходитъ и до насъ, такъ какъ и мы, въ большей или меньшей степени, пользовались и пользуемся его лучами, руководясь въ своихъ исканіяхъ истины тмъ направленіемъ, которое они освщаютъ.
Это направленіе можетъ быть опредлено двумя словами: демократическій принципъ. Добролюбовъ первый ясно и опредленно формулировалъ его, положилъ въ основу всей своей дятельности и далъ тонъ, котораго неизмнно держалась литература съ тхъ поръ. Долгъ передъ народомъ — вотъ идея того долга, которому Добролюбовъ посвятилъ себя и отъ котораго не допускалъ отстуиленій, выступая безпощаднымъ критикомъ всего, что противорчило этому долгу или противилось ему. Отсюда вытекаетъ та служебная роль, которую онъ отводилъ и литератур, и интеллигенціи. ‘По существу своему, литература не иметъ дятельнаго значенія, она только или предлагаетъ то, что нужно сдлать, или изображаетъ то, что длается и сдлано. Въ первомъ случа она беретъ свои матеріалы и основанія изъ чистой науки, во второмъ — изъ самихъ фактовъ жизни. Такимъ образомъ, вообще говоря, литература представляетъ собою силу служебную, которой значеніе состоитъ въ пропаганд, a достоинство опредляется тмъ, что и какъ она пропагандируетъ’. Дальше онъ указываетъ и содержаніе этой проповди литературы, которая устами дятелей ‘должна проводить въ сознаніе массъ то, что скрыто передовыми дятелями человчества, раскрывать и пояснять людямъ то, что въ нихъ живетъ еще смутно и неопредленно’. Таково же значеніе и интеллигенціи, къ которой Добролгобовъ относился скептически и отрицательно, сравнивая ее съ Обломовымъ, y котораго всегда къ услугамъ ‘300 Захаровъ’.
Добролюбовъ ввелъ въ литературу народъ, въ которомъ онъ виддъ ‘воплощеніе всхъ своихъ высшихъ нравственныхъ идеаловъ’ и ‘единственную надежду на возрожденіе общества’ (г. Скабичевскій въ упомянутой біографіи). Но Добролюбовъ не былъ ‘народникомъ’ въ современномъ смысл. Ему была совершенно чужда мысль о бюрократической опек, которая лежитъ въ основ современнаго народничества. Для него народъ былъ могучей силой, которая нуждается только въ свободныхъ условіяхъ для полнаго развитія и расцвта. Роль интеллигенціи и заключается, по его мннію, въ выясненіи этихъ условій, a отнюдь не въ руководительств, тмъ боле опек надъ народомъ, какъ надъ какимъ-то несовершеннолтнимъ, котораго только предоставь самому себ, и онъ, Богъ знаетъ, что натворитъ.
Что касается различныхъ факторовъ, вліяющихъ на развитіе силъ народа, то Добролюбовъ стоялъ на той точк зрнія, которая очень близка къ тому, что принято теперь называть доктриной экономическаго матеріализма. Въ замтк ‘Жизнь Магомета’, ‘Первые годы царствованія Петра Великаго’ и другихъ онъ проводитъ то положеніе, что личность всецло зависитъ отъ вншнихъ условій и обстоятельствъ, что историческіе дятели безсильны предъ общимъ ходомъ исторіи, если имъ не благопріятствуютъ обстоятельства и условія культуры. ‘Человкъ не творитъ ничего новаго, a только перерабатываетъ существующе’. ‘Исгорическая личность, даже и великая, составляетъ не боле, какъ искру, которая можетъ взорвать порохъ, но не воспламенитъ камней и сама тотчасъ потухаетъ, если не встртитъ матеріала, скоро загорающагося’, a ‘этотъ матеріалъ всегда подготовляется оботоятельствами историческаго развитія народа, и, вслдствіе историческихъ-то обстоятельствъ, и являются личности, выражающія въ себ потребности общества и времени’. To же повторяется имъ въ стать ‘О степени участія народности въ развитіи русской литературы’, въ замтк о Полежаев, стихотвореніяхъ Плещеева и т. п. Чисто экономической стороны доктрины онъ не касался, предоставивъ ее веднію боле свдущаго своего товарища, который и далъ ей въ общемъ обоснованіе, весьма близкое къ современному.
Въ теченіе сорока лтъ, прошедшихъ со времени выступленія Добролюбова въ литератур, идеи, имъ внесенныя, не могли оставаться безъ движенія. Произошла естественная эволюція во взглядахъ и на литературу, и на интеллигенцію и ея отношеніе къ народу. Но проникающій Добролюбова демократическій принципъ остался въ литератур неизмннымъ. Скептицизмъ и отрицательное отношеніе къ интеллигенціи исчезли, интеллигенція сознала себя, какъ неразрывную часть народа, составляющую въ немъ все то, что стремится къ сознательной жизни, желаетъ жить, чтобы,— по слову Пушкина,— ‘мыслить и страдать’. Исчезло и подчиненное отношеніе ея къ народу, вмст съ понятіемъ ‘долга’, которое теперь замняется понятіемъ общности, тожественности интересовъ народа и интеллигенціи. Словомъ, принципъ, впервые съ опредленностью, не допускающей сомнній и колебаній, уступокъ и сдлокъ, высказанный Добролюбовымъ, эволюціонировалъ въ направленіи глубоко демократическомъ — оть подчиненія народу къ равенству съ народомъ.
Свои взгляды Добролюбовъ проводилъ съ художественной ясностью и сосредоточенной силой выраженія. Слогъ его чистъ, силенъ, проникнутъ сдержанной страстью, что придаетъ ему почти классическую пластичность, какую мы встрчаемъ y Тацита. Его иронія убійственна, сарказмъ ядовитъ, a глубокая скорбь, которая постоянно чувствуется въ лучшихъ его статьяхъ, какъ отраженіе его скорбной натуры, — сжимаетъ сердце. Читая его, никогда не засмешься, много-много, если невеселая улыбка мелькнетъ на лиц и исчезнетъ, потому что изъ-за самыхъ остроумныхъ фразъ вамъ чудятся строгіе и грустные глаза. Вы постоявно чувствуете, что, ‘раздлывая’ какого-нибудь Ведрова съ неподражаемымъ остроуміемъ, авторъ иметъ въ виду не злополучнаго Ведрова, который для него ничто, a васъ, читателя, котораго онъ учитъ критически мыслить и критически относиться къ себ. Добролюбовъ никогда не разбрасывается, не отвлекается въ сторону,— увлекая читателя, онъ самъ никогда не увлекается, что длаетъ его логику неотразимой. Еще одна отличительная черта произведеній Добролюбова — ихъ удивительная свжесть. Не смотря на сорокалтній (почти) возрастъ, они производятъ такое впечатлніе, какъ будто написаны вчера. Въ вышедшемъ первомъ том, напримръ, есть небольшая замтка о ‘библіотек римскихъ писателей въ русскомъ перевод’ Клеванова, — замтка, какихъ тысячи появляются въ текущей печати, чтобы мелькнуть передъ читателемъ и исчезнуть безслдно. Между тмъ, замтка Добролюбова и теперь производитъ сильное впечатлніе и врядъ ли забудется прочитавшимъ. Гд же причина этой свжести и силы впечатлнія? Намъ кажется, что, кром таланта, съ которымъ написаны вс эти замтки, яркости мысли и художественности выраженія, причина заключается въ общемъ ихъ направленіи, въ идейной связи съ тмъ демократическимъ принципомъ, который объединяетъ вс произведенія Добролюбова и связываетъ его съ современнымъ читателемъ. И пока не измнится кореннымъ образомъ общественная психологія, до тхъ поръ сочиненія Добролюбова не утратятъ своего значенія и вліянія, сколько бы ни старались ихъ пошатнуть разные литературные микробы.
Прямую противоположвость Добролюбову по темпераменту мы видимъ въ H. В. Шелгунов, какимъ онъ вырисовывается въ своихъ ‘Очеркахъ русской жизни’. Изъ-за каждой строчки выглядываетъ умное, добродушное лицо, съ чуть-чуть лукавой усмшкой посматривающее на своихъ противниковъ, когда, напр., г. Абрамовъ или какой-либо ‘толстовецъ’ наскакиваетъ на него съ непремннымъ желаніемъ ‘разнести’ этого ‘шестидесятника’ во славу ‘восьмидесятниковъ’. Шелгуновъ парируетъ ударъ мягко, какъ-то стыдясь за т удары, которые самъ наноситъ, желая усовстить, убдить своихъ оппонентовъ, пристыдить ихъ, доказавъ, что ихъ поведеніе недостойно. Въ немъ не чувствуется ни малйшей горечи и злости, самое большее, если y него прорвется иногда рзкое слово негодованія, и онъ снова впадаетъ въ обычный ему спокойно-убдительный тонъ.
Его ‘Очерки’, собранные заботливой и умлой рукой, даютъ превосходный матеріалъ для исторіи внутренней жизни нашего общества въ восьмидесятые годы. Въ нихъ можно прослдить т незамтныя измненія въ общественномъ настроеніи, которыя повели въ общемъ къ существенной перегруппировк силъ. Слдя изъ мсяца въ мсяцъ за фактами текущей жизни и ихъ отраженіемъ въ литератур, Шелгуновъ собралъ массу данныхъ, разсянныхъ въ многочисленныхъ статьяхъ, корреспонденціяхъ, бглыхъ замткахъ, и объединилъ ихъ рядомъ общихъ положеній и выводовъ, къ которымъ онъ самъ приходитъ или которые отмчаетъ y своихъ противниковъ.
Первое, что бросается въ глаза при бгломъ просмотр ‘Очерковъ’, это большое мсто, отводимое въ нихъ вопросу о личности, ея идеалахъ, самоопредленіи, цляхъ жизни и ея безсиліи найти себ широкую и свободную дорогу къ прогрессу. Очень характеренъ въ этомъ отношеніи споръ Шелгунова съ г. Д. Ж., проводившимъ въ ‘Недл’ ту мысль, что для интеллигенціи нтъ иного пути, какъ отказаться отъ умственной работы, которая всегда не свободна, и вхяться за любой ‘свободный трудъ’. Въ вид примра, авторъ приводитъ трудъ лавочника въ деревн. Шелгуновъ, съ тонкимъ юморомъ изложивъ аргументацію г. Д. Ж., заканчиваетъ свои возраженія общей характеристикой мысли этого ‘кающагося’ интеллигента:
‘Это именно атавизмъ мысли, атавизмъ, понемногу и незамтно отравляющій насъ все боле и боле, до того, наконецъ, что люди перестаютъ различать черное отъ благо и съ самыми искренними намреніями тащуть щипцы, чтобы погасить и послдній мерцающій огарокъ мысли. И это вовсе не знаменіе времени. Это обычный фактъ во времена, подобныя ныншнему, когда первыя скрипки въ оркестр молчатъ, потому что для нихъ наступила пауза, и играть начинаютъ третьи скрипки да барабанщики. И г. Д. Ж. съ самыми благожелательными цлями открываетъ шествіе назадъ, не подозрвая, что по этому скользкому путй можно идти только подъ гору. Теперь, на первый разъ, г. Д. Ж. разулъ интелдигента и сдлалъ его лавочникомъ, но потомъ онъ уже заставитъ его идти и ‘въ кусочки’. И все это ради того, чтобы создать ‘свободнаго человка’, не продающаго никому своего труда и своей совсти. Еще не такъ давно никому бы не пришло въ голову выставлять для интеллигента деревенскаго лавочника цлью стремленій и идеаловъ гражданственности, тогда y насъ были въ оборот все-таки кое-какія идеи общественнаго блага, имлся и нкоторый политическій смыслъ, и нкоторый политическій тактъ. Теперь все это закрылось какимъ-то пластомъ, очутилось подъ спудомъ и мы едва подаемъ признаки своего интеллектуальнаго существованія’ (стр. 322—23).
Исканіе личнаго успокоенія, на почв смутныхъ общихъ идеаловъ личной свободы и совсти, опять повторилось въ проповди ‘малыхъ длъ’, съ которою шумно выступила часть печати, и Шелгуновъ снова отмчаетъ шагъ назадъ, въ сторону отъ развитія общественности и истинно-народныхъ интересовъ. Проповдники мелкой культурной работы рзко заявили, что не имютъ ничего общаго съ предшествовавшимъ поколніемъ, признавая его задачи неосуществимыми и несущественными. Тогда (т. е. въ шестидесятые годы) общество увлекалось общими схемами, упуская изъ виду мелочи, изъ которыхъ и слагается жизнь. Теперь нтъ крупныхъ вопросовъ, нтъ того оживленія, какое замчалось везд тогда, но за то длается масса маленькихъ длъ, вопросы разбились на отдльныя составныя части, и задача современности въ проведеніи ихъ въ жизнь. Отсюда, при видимомъ пониженіи тона, фактическое расширеніе жизни, что и замчается въ рост печати, въ усиленіи земской дятельности и проч. Шелгунова изумляетъ прежде всего озлобленность проповдниковъ практичности противъ движенія мысли, какъ-будто ‘она и есть тотъ самый врагъ, который всему мшаетъ и котораго, поэтому, нужно унизить, смшать съ грязьго, уничтожить’. Что же такое случилось, спрашиваетъ онъ, чтобы естественный законъ преемственности мысли былъ объявленъ не существующимъ,— и даетъ прекрасный отвтъ о значеніи индиферентизма къ общественному движенію мысли, ‘Считая главною, первою своего задачею практическую дятельность на помощь народу, ‘фракція’ эта соприкасается своею программою съ программой любого изданія, ибо ‘народъ’, ‘помощь народу, ‘изученіе положенія народа’ есть общая программа всей русской нечати, слдовательно, писатели этой фракціи могутъ считать себя сотрудниками всей русской печати. Попятное движеніе зтой фракціи объясняется весьма просто — ея практичностью и желаніемъ оказать народу существенную и ближайшую помощь, но существенная помощь не должна бы, казалось, вести къ той страстности, съ какой фракція относится къ недавнему движенію мысли, изъ котораго она сама вышла и въ которомъ она какъ бы видитъ себ помху’. Такая непослдовательность кажется Шелгунову проявленіемъ неврнаго пониманія роли и значенія интеллигенціи y насъ. Здсь онъ даетъ опредленіе интеллигенціи, близкое къ тому, которое мы привели выше, какъ эволюцію этого понятія со вренени Добролюбова.
‘Не все, что интеллигентно, даетъ прогрессивно-историческое направленіе и движеніе жизни Россіи, и только то, что дйствительно идейно прогрессивно. Собственно интеллигенція есть та неуловимая лабораторія, не имющая ни мста, ни числа, которая вырабатываетъ извстну. идейную руководящую властную силу, подчиняющую себ вс остальныя силы. Это умственная атмосфера, образующаяся изъ очень разнообразныхъ, но однородныхъ умственныхъ теченій, составляющихъ одно гармоническое направдяющее цлое. Да, именно атмосфера, которой дышетъ всякій живой человкъ, подобно тому, какъ онъ дышетъ обыкновеннымъ воздухомъ. Онъ черпаетъ изъ этой атмосферы свою умственную силу, крпость и здоровье, также какъ изъ обыкновеннаго воздуха черпаетъ свое физическое вдоровье и свою физическую силу. Интеллигенція не образуетъ собою никакой юридической единнцы. Она не корпорація, не сословіе, ея права и обязанности не установлены и не опредлены закономъ и не регламентированы никакими правилами, инструкціями или формами. Это совершенно свободная сила, подчиняющаяся въ своемъ идейномъ творчеств толкоо одному закону мысли и велніямъ той дйствительности, которой онъ служитъ. Это кормчій, стоящій y компаса, a не y руля, и указывающій, куда плыть, это лоцманъ, сддящій за фарватеромъ, выкрикивающій, гд какая глубина и гд лежатъ камни и мели. И эту родъ интеллигенціи можно прослдить во всхъ нашихъ большихъ и малыхъ внутреннихъ ддахъ. Иителлигенція всегда стояла на страж ихъ, всегда зорко слдила за всми движеніями общественной жизни и всегда являлась высшимъ разумомъ и источникомъ уравновшеннаго сужденія, стоящаго выше всего частнаго, случайнаго, временнаго и искавшаго справедливаго разршенія только въ общемъ’ (стр. 853).
Съ этой точки зрнія относится Шелгуновъ и къ тому противокультурному теченію, которое выразилось въ стремленіи части интеллигентовъ къ ‘опрощенію’. Корни его онъ видлъ въ томъ же пониженіи общественной мысли, что и для проповди малыхъ длъ. Явись такое ученіе въ шестидесятые годы, оно прошло бы въ лучшемъ случа незамченнымъ, или же вызвало бы общее негодованіе. Широкое, захватывающее всхъ движеніе общественной мысли не давало мста вопросамъ узкой личной морали, ставящей личность центромъ жизни. Но разница межлу обоими теченіями, противъ которыхъ боролся Шелгуновъ, очень велика. Первое, сводящее все къ практичности, держалось ‘исключительно гражданской почвы’ и не только старалось опредлить, ‘что можно и чего нельзя, но и пыталось установить новую общественно-гражданскую истину и такой новый теоретическій принципъ, который былъ бы осуществимъ на практик. A такъ какъ подобнаго принципа въ предъидущихъ опытахъ послдователи его не усмотрли, a одни стремленія къ идеалу ихъ не удовлетворяли, то они и ршили, что слдуеть предоставить жизни идти сама собой, въ тхъ рамкахъ и при тхъ дятельныхъ силахъ, которыя даютъ ей движеніе, цвтъ, характеръ и направленіе теперь, и пока ограничиться лишь наблюденіемъ того, что совершается въ живни, не относясь къ этому ни съ какой предвзятой теоріей’. Толстовцы тоже не удовлетворялись предшествующими попытками ршенія общественныхъ вопросовъ, но пришли къ отрицанію всего, всей цивилизаціи, вычеркнувъ общественную и гражданскую жизнь цликомъ. Но какой же результатъ они предвидли и чего собственно могли ожидать?
‘Предположите,— отвчаетъ Шелгуновъ,— что обскурантное ученіе проповдниковъ морали становится настолько сильнымъ, что увлекаетъ за собой хоть 100000 интеллигентныхъ людей и преимущественно молодежь, и вс эти люди ‘садятся на землю’. Да, вдь, это же такое общественное бдствіе и такой общественный минусъ, передъ которымъ должно поблекнуть нашествіе десяти Тамерлановъ и Аттилъ. Сто тысячъ, вынутые изъ нашего скуднаго запаса образованныхъ и интеллигентныхъ людей и омужиченные ради того лишь, что ‘интеллигентъ долженъ отдать свой долгъ народу и своими руками добывать себ насущный хлбъ’,— это не только общественный абсурдъ, но и тягчайшее общественное првступденіе, которое должно бы вызвать проклятіе на главу проповдниковъ этого безбожнаго и бездушнаго избіенія людей, можетъ быть, даже лучшихъ нашвхъ людей, ибо идутъ за нашими проповдниками только энтузіасты и люди, способные жертвовать собою ради нравственныхъ общественныхъ цлей’ (стр. 1072).
Такимъ образомъ, изъ этихъ выписокъ мы видимъ, какимъ тонкимъ наблюдателемъ современныхъ ему теченій мысли является Шелгуновъ въ своихъ ‘Очеркахъ’. Оставаясь вполн человкомъ шестидесятыхъ годовъ, онъ прекрасно оріентируется среди нихъ, отводя каждому подобающее мсто, не смотря на ихъ противорчивость. Онъ не забываетъ также указать, гд слдуетъ искать ихъ корни, и въ той же толстовской личной морали видитъ окончательную фазу идеи долга народу, явившагося какъ проявленіе потребности уплатить народу цну созданнаго народомъ прогресса, дворянской интеллигенціи и ея наслдственньгхъ состояній. Но, добавляетъ онъ, ‘освобожденіе крестьянъ выдвинуло еще и другую группу, ничего общаго съ этой группой не имющую, группу иного, новаго происхожденія, вышедшую изъ того же народа и вмст съ нимъ послужившую на созданіе нашей дворянской интеллигенціи,— эту новую общественную группу составилъ разночинецъ, которому ‘не въ чемъ каяться и отдавать долгъ некому’.
Къ нашимъ днямъ эти теченія, только намчавшіяся въ восмидесятые годы, боле или мене оформились, и очень жаль, что Шелгунову не пришлось дожить до этого момента. Его мягкій темпераментъ и спокойный, объективный анализъ не мало содйствовалъ бы выясненію взаимныхъ отношеній, a вское, авторитетное слово послужило бы къ мирному дебатированію спорныхъ вопросовъ, которые, трактуются теперь не всегда въ дух ‘любви къ истин’.
Далеко не съ такой мягкостью разбирается въ этихъ вопросахъ г. Южаковъ въ только что изданной имъ книг ‘Соціологическіе Этюды’.
Во второй глав введенія — ‘Современныя теченія’, онъ указываетъ, что ‘съ одной стороны, откололись ‘народники’, съ другой,— шумно заявляютъ о своемъ существованіи и обособленіи экономическіе матеріалисты новйшей формаціи’. И тхъ, и другихъ авторъ не одобряетъ, видя въ обоихъ ‘теченіяхъ’ признакъ ‘безнадежности, недальновидности и малодушія’ извстной части общества. Въ особенности достается экономическому матеріализму, который ‘является однимъ изъ порожденій умственнаго шатанія и сомннія’. Въ обоихъ теченіяхъ онъ находитъ много общаго, прежде всего то первенствующее значеніе, которое придается экономическимъ условіямъ.
‘Современное народничество въ значительной степени соотвтственно современному экономическому матеріализму, хотя, повидимому и состоитъ съ нимъ въ самомъ крайнемъ противорчіи. Начать съ того, что и народники, и матеріалисты придаютъ исключительное значеніе экономик національной жизни. Дале, и т, и другіе впадають въ исключительность, одни, рекомендуя исключительно самобытность, другіе — заимствованіе. Для однихъ традиціонные устои такъ же палладіумъ, какъ для другихъ капитализмъ. Т и другіе страдаютъ своего рода историческимъ дальтонизмомъ, не видя или не желая видть цлыхъ сторонъ исторической дйствительности. Одни, укрываясь за малыми длами и маленькими вопросами отъ крупныхъ явленій и широкихъ проблеммъ, не допускаютъ возможности капиталистическаго процесса y насъ. Другіе, ослпленные яркимъ маревомъ (?) западно-европейскаго быта, упорно закрываютъ глаза передъ невозможностью такого же процвтанія капитализма yгасъ. Т и другіе ищуть выхода въ одностороннемъ исключительномъ ршеніи: погибай все, лишь бы спасти экономическіе устои самостоятельнаго народнаго хозяйства (курсивъ автора, какъ и дале), восклицаютъ одни, не понимая, что со всмъ дрyгимъ непремнно погибнутъ и эти устои, пусть раззоряется народъ, но да торжествуетъ вмст съ капитализмомъ высшая культура, возглашаютъ другіе, непонимая, что раззорить народъ капитализмомъ возможво и y насъ, a насадить высшую культуру такой цной, пожалуй, и не удастся’ (стр. 36).
У г. Южакова есть одна facult maitresse — выражаясь языкомъ Тэна — господствующая особенность, именно склонность къ схем. Такая особенность длаетъ его несправедливымъ, какъ къ народникамъ, такъ и къ экономическимъ матеріалистамъ. Мы не помнимъ ни одного представителя народниковъ, который такъ странно формулировалъ бы свои желанія. Но еще боле несправедливымъ оказывается г. Южаковъ, приписывая экономическимъ матеріалистамъ приводимую имъ формулу. Откуда онъ ее позаимствовалъ, извстно ему самому, но врядъ ли можно поврить г. Южакову, при всемъ вашемъ уваженіи къ нему, что экономическіе матеріалисты, съ одной стороны, такъ жестокосердны, съ другой — такъ непроходимо глупы. Въ самомъ дл, подумать только, что это за ‘статуй безчувственный’, кто бы помыслилъ, не то что сказалъ, такую вещь! Иродъ избилъ младенцевъ, и за то проклятъ изъ рода въ родъ. A эти — весь народъ хотятъ раззорить во имя какой-то высшей культуры. Какъ будто они не знаютъ, что ‘не человкъ для субботы, a суббота для человка’, слдовательно, и культура для народа, a не обратно. Но если ужъ они, эти ‘исчадья тьмы’, рекомые экономическіе матеріалисты, такъ безсердечны, то какъ же они мечтаютъ обосновать высшую культуру на раззореніи народа? Раззореніе — это отрицаніе всякой культуры, не то что еще ‘высшей’. Очевидно, здсь что-то не такъ. Защищая свою точку зрнія, не слдуетъ приписывать противникамъ того, что имъ не принадлежитъ, какъ не слдуетъ возлагать на ихъ отвтственность чужіе грхи. Г. Южаковъ, въ числ доводовъ противъ, указываетъ, что воззрнія экономическихъ матеріалистовъ эксплуатируются разными господами, которые ‘желаютъ сознательно служить сильнымъ противъ слабыхъ’. Доводъ немножко странный, и на него можно бы отвтить, что первые, воспользовавшіеся методомъ Сократа, были софисты. Но разв отъ этого Сократъ пересталъ быть ‘праведнйшимъ изъ людей’, a его методъ потерялъ свое значеніе? Это старая исторія, хорошо знакомая и г. Южакову, которому, вроятно, и самому приходилось быть въ такомъ же положеніи и видть, какъ врную и справедливую мысль его пускаютъ въ оборотъ нечистыя руки для нечистыхъ цлей.
Намъ кажется, что г. Южаковъ превратно толкуетъ воззрнія экономическихъ матеріалистовъ, отрицающихъ только возможность какихъ бы то ни было благожелательныхъ и неблагожелательныхъ экскурсій въ область хозяйственныхъ отношеній, признающихъ, что эти отношенія слагаются вн власти человка, который самъ является ихъ производной величиной. Они заявляютъ, что есть законы, управляющіе этими отношеніями, столь же незыблемые, какъ и прочіе естественные законы, но что они подлежатъ изученію,— и на ихъ ‘изслдуемъ’ г. Южаковъ отвчаетъ ссылкой на современныхъ софистовъ. Дале, они осмливаются думать, что если эти законы дйствительно существуютъ, то ихъ вліянію подчинена и наша страна, какъ и вс прочія, и предлагаютъ изученіе текущей дйствительности, не съ предвзятой точки зрнія, хотя бы самой возвышенгой, a съ чисто-фактической. И когда анализъ существующихъ отношеній приводитъ ихъ къ выводу, что Россія идетъ по пути капитализма, г. Южаковъ возглашаетъ: ‘они хотятъ раззоригь народъ, ради торжества капитализма и высшей культуры’.
Такимъ образомъ, экономическій матеріализмъ, какъ мы его понимаемъ, не отступаетъ, вообще, отъ той программы, которой ‘пользуется европейскій умъ ддя сужденія о настоящемъ’. Послдователи этой доктрины являются прямыми продолжателями тхъ, которые, какъ справедливо отмчаетъ и г. Южаковъ, въ шестидесятые годы ‘исходили изъ доктрины преобладанія экономическаго матеріализма’. Этимъ снимается съ нихъ обвиненіе въ отсутствіи ‘преемственности идей’, хотя, конечно, современные экономическіе матеріалисты значительно дадьше пошли въ развитіи этой доктрины, такъ какъ было бы странно и непонятно, если бы масса накопившихся за эти 40 лтъ фактовъ и изслдованій, вс измненія въ стро жизни не оказади на нихъ вліянія. Но они сохранили прямую связь съ старымъ міросозерцаніемъ, и прежде всего съ демократическимъ принципомъ, лежащимъ въ его основ.
Въ несправедливомъ упрек по адресу экономическихъ матеріалистовъ намъ слышатся отголоски нападокъ, сыпавшихся въ свое время на критику Добролюбова и его товарищей. Такъ, г-жа Головачева приводитъ слдующій любопытный, съ исторической точки зрнія, отзывъ Тургенева о Добролюбов: ‘Когда Тургеневъ убдился, что Добролюбовъ не поддается на его любезныя приглашенія, то оскорбился и началъ говорить, что ‘въ статьяхъ Добролюбовъ видитъ инквизиторскій пріемъ осмять, загрязнить всякое увлеченіе, вс благородные порывы души писателя, что онъ возводитъ на пьедесталъ матеріализмъ, сердечную сухость и съ нахальствомъ глумится надъ поэзіей, что никогда русская литература, до вторженія въ нее семинаристовъ, не потворствовала мальчишкамъ изъ желанія пріобрсти этимъ популярность. Кто любитъ русскую литературу и дорожитъ ея достоинствомъ, тотъ долженъ употребить вс усилія, чтобы избавить ее отъ этихъ кутейниковъ-вандаловъ’.
Какъ можно судить, это опять таки старая исторія, повтореніе которой никого не должно смущать. Но не лучше-ли, вмсто нея, вспомнить публицистическое credo, которое мы позволяемъ себ позаимствовать y г. Лесевича, почтеннаго товарища и сотрудника г. Южакова по журналу, изъ его статьи ‘Лессингъ и его ‘Натанъ Мудрый’ (‘Этюды и очерки’, Спб. 1886 г.). Г. Лесевичъ, возражая противъ идиллическихъ взглядовъ на борьбу убжденій, говорить: ‘Изъ той истины, что не слдуетъ длать своихъ убжденій послушниками страстей, вытекаетъ не фантастическое слдствіе — прекращеніе борьбы мнній или устраненіе ихъ нея страстности, но весьма практическое и важное заключеніе — справедливость и самообладаніе въ борьб, умніе различать средства борьбы, устранять изъ нея все недостойное человка, все безсмысленное, нечестное… Въ справедливости и выбор средствъ и заключается вся суть нравственной стороны борьбы за убжденіе (стр. 107).
Къ этому остается добавить еще мудрыя слова самого Лессинга, что ‘не та истина, которою обладаетъ или думаетъ обладать человкъ, опредляетъ его достоинство, достоинство это заключается въ непрестанномъ усиліи ддя овладнія ею, ибо не обладаніе истиною, но исканіе ея расширяетъ силы человка и служитъ принципомъ его совершенствованія’.
Итакъ, будемъ стремиться къ истин…
Мартъ 1896 г.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
