H. А. Добролюбов
Сочинения графа В. А. Соллогуба
СПб., 1855—1856, пять томов.
ПРИМЕЧАНИЯ
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
СОЧИНЕНИЯ ГРАФА В. А. СОЛЛОГУБА
Сочинения графа В. А. Соллогуба, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1857
Время на прочтение: 35 минут(ы)
H. А. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах
Том первый. Статьи, рецензии, юношеские работы. Апрель 1853 — июль 1857
М.,-Л., ГИХЛ, 1961
Те, которые следят за русской литературой только по петербургским журналам, могли думать до прошедшего года, что граф Соллогуб в последние восемь — десять лет почти совсем оставил литературное поприще: так редко слышались в литературе хоть какие-нибудь напоминания об этом писателе, некогда столь известном и любимом. Общее молчание о нем в последнее время было тем более странно, что никак не соответствовало тем восторгам, какие возбуждало начало его литературной деятельности. Дебют графа Соллогуба был в счастливое, светлое время русской литературы. Живая еще тогда утрата Пушкина возбуждала в публике, даже еще более, чем при его жизни, горячее участие к чтению и изучению его произведений, а между тем в то же время новые надежды возбуждала другая яркая звезда русской поэзии, так мгновенно блеснувшая и закатившаяся, — Лермонтов. В то время, как он писал своего ‘Героя’, — Гоголь, в полной силе своего таланта и славы, готовил уже ‘Мертвые души’, и в то же время критика гоголевского периода,1* окрепши в своих силах, смело пошла вперед и сделалась выразительницею мнений лучшей части русской публики. При таком положений дел трудно было обратить на себя внимание писателю без замечательной силы таланта, без особенных литературных достоинств. Граф Соллогуб, несомненно, обладал этой силою таланта и этими достоинствами, потому что с первого своего шага на литературном поприще он возбудил живейший восторг тогдашней публики и критики. Кто знает нашу журналистику сороковых годов, тот вспомнит, сколько шумных, восторженных похвал расточала графу Соллогубу, сколько высоких, блестящих достоинств находила в его произведениях критика того времени. Имя графа Соллогуба упоминалось рядом с именами Гоголя и Лермонтова, в повестях его находили высокую художественность, глубокие идеи, удивительное знание человеческого сердца, необыкновенно умное и живое изучение быта всех слоев нашего общества, безукоризненное изящество, соединенное с полной естественностью в представлении всех лиц и положений в рассказе, вдохновенное, согретое сердечным чувством красноречие, живое, веселое остроумие, и пр., и пр. Публика соглашалась со всем этим и жадно перечитывала повести Соллогуба, оставляя для него и фразера Марлинского,2* и приторного Полевого, и веселого Загоскина, и фантастического Вельтмана. С каждым годом слава графа Соллогуба росла, и — нужно признаться — он умел ее поддерживать: за ‘Историей двух галош’ следовал ‘Большой свет’, за ним — ‘Аптекарша’, потом ‘Медведь’, далее ‘Теменевская ярмарка’… Все эти произведения, явившиеся в течение пяти лет одно за другим, стоили друг друга, и критика имела полное право говорить, что ‘граф Соллогуб не перестает обогащать русскую литературу новыми созданиями изящного пера своего’. Но такой постоянный успех не увлек блестящего автора ‘Большого света’. Он занимался литературой как дилетант, он хорошо понимал, что делает ей некоторое одолжение, становясь в ряды ее деятелей, и неоднократно — мимоходом, намеком, но тем не менее ясно и твердо — выражал, что смотрит на нее несколько свысока… 1845 год был самым блестящим и — увы! — последним годом его славной литературной деятельности. Намереваясь расстаться с своими почитателями, граф Соллогуб усилил пред концом свою деятельность, чтобы оставить добрую память по себе в своих поклонниках. В это время издал он две книжки: ‘Вчера и сегодня’ и ‘Тарантас’. То и другое было встречено с обычным восторгом. Вскоре автор ‘Тарантаса’ появился с новыми повестями: ‘Бал’, ‘Две минуты’ и ‘Княгиня’ (соединенными в нынешнем издании под одним заглавием ‘Жизнь светской женщины’) — и затем замолк надолго, по крайней мере для обычного литературного круга. Имя его продолжало, правда, появляться на афишах Александрийского театра, при заглавиях новых водевилей, оно украшало несколько времени фельетон ‘Иллюстрации’,3* мелкие статьи, стихотворения, шутки, исторические и статистические заметки графа Соллогуба печатались в ‘Записках Кавказского отдела Географического общества’,4* в газете ‘Кавказ’,5* в ‘Зурне’,6* в ‘Нижегородских’ и ‘Симбирских губернских ведомостях’ и т. п. Эти статьи заняли целых три тома в изданном ныне собрании сочинений графа Соллогуба, состоящем из пяти томов… Но, к сожалению, все это было чуждо любознательности большинства русских читателей и потому никак не могло быть названо новым обогащением русской литературы. Публика следила за литературой по журналам, а журналисты совсем не заботились о том, чтобы извлекать перлы созданий изящного беллетриста из малоизвестных изданий. Только драма ‘Местничество’ да повесть ‘Старушка’ порадовали многочисленных почитателей графа Соллогуба, да и в этих созданиях некоторые заносчивые критики приметили будто бы упадок таланта, некогда столь прекрасного. Их мнение не встретило сильного противоречия, не возбудило ожесточенной полемики, по-видимому, читателям и критике было решительно все равно, как бы кто ни думал о таланте графа Соллогуба. Имя его потеряло прежнюю привлекательность и далеко отодвинулось от имен Пушкина, Гоголя и Лермонтова, к которым, бывало, прибавлялось непосредственно. Новые имена, новые произведения заняли собою внимание публики, и никто не высказывал сожалений, что ‘столь даровитый беллетрист перестал дарить нашу бедную литературу высокохудожественными произведениями изящного пера своего’… О нем не вспоминали, о нем перестали говорить, им перестали интересоваться, —
… и скоро позабытый,
Над миром он прошел без всякого следа…7* и пр.
Положение писателя, пережившего свою литературную славу, не должно быть слишком приятно. Для автора ‘Тарантаса’ это обстоятельство, конечно, менее имело значения, чем для всякого другого: он был ведь только дилетантом литературы… Но все же после шумных похвал, громких рукоплесканий, пламенных восторгов и т. п. — вдруг безвестно заглохнуть в тихом забвении, не прерывая еще притом своей деятельности, — как хотите, а это незавидное положение. И мы не можем обвинить графа Соллогуба, чтобы он был нечувствителен к охлаждению публики и не хотел возвратить ее благосклонности. Он делал множество самых разнообразных попыток, чтобы привлечь на себя внимание публики. Он пробовал себя во всех родах литературы, так что едва ли кто из русских писателей может поспорить с ним в этом отношении — разве Александр Петрович Сумароков, своей всеобъемлемостью равнявшийся господину Вольтеру.8* В самом деле, не довольствуясь славою превосходного рассказчика, граф Соллогуб пробовал себя и в лирическом роде — писал альбомные стихотворения, описания весны, серенады, казацкие песни и даже оды-симфонии, подвизался и на драматическом поприще, сочиняя драмы, комедии, водевили, пословицы и оперы, вступал и в ряды фельетонистов, описывая петербургскую жизнь, симбирские спектакли и тифлисские иллюминации. Он решился даже из светлой сферы поэзии спуститься в область смиренной прозы и сделался статистиком, этнографом, историком, биографом, туристом, даже критиком и историком литературы… Он составлял точные сведения ‘об изменениях на Лезгинской линии’, описывал весьма тщательно ‘Алагирский серебро-свинцовый завод’, изображал грузинские нравы в окрестностях Тифлиса, составил биографию генерала Котляревского, написал ‘Несколько слов о начале кавказской словесности’.
Все это было неизвестно доселе любителям литературы, но в прошлом году все издано автором в пятом томе его сочинений, под общим названием: ‘Салалакские досуги’ — название, приятно напоминающее ‘Читал агайские оды’, ‘Славянские вечера’9* и т. п. Вместе с разнообразием позднейших произведений графа Соллогуба замечательна еще их животрепещущая современность, также свидетельствующая в пользу его благосклонного внимания к нашей публике. Выли в моде благотворительные спектакли, — он писал пьесы для благотворительных спектаклей (как говорит в примечании к пьесе ‘Сотрудники’). Поднялось в Петербурге цветобесие,10* — он написал водевиль ‘Букеты’. Обратил на себя внимание в 1848 году славянский вопрос,11* и вместе с ним громче прежнего стал выражаться вопрос о старинном русском быте, — у графа Соллогуба явилась драма из старинной русской жизни ‘Местничество’. Остряк Вивье ввел в моду в Петербурге пускать мыльные пузыри, — автором ‘Салалакских досугов’ написана была шутка ‘Мыльные пузыри’. События последней войны п* вызвали у него биографию Котляревского и оду-симфонию ‘Россия пред врагами’, оканчивающуюся русским народным гимном ‘Боже, царя храни’. Словом, граф Соллогуб никогда не пренебрегал современностью, никогда не прикидывался непонятым, непризнанным, презирающим толпу, а, напротив, всегда старался угождать ее вкусу, старался идти наряду с веком, не отставать от современных вопросов и не выходить из ряда современных литературных деятелей. Постоянство его усилий было наконец в прошлом году увенчано полным успехом. Он взялся за один из самых живых общественных вопросов и основал на нем комедию, которая снова обратила внимание публики и критики на талант графа Соллогуба. Читатели помнят, без сомнения, какие шумные толки возбуждены были в прошлом году комедиею ‘Чиновник’ благодаря блестящей критике г. Павлова.13* К сожалению, в этих толках более обращали внимания на возбужденный вопрос и на критический талант г. Павлова, нежели на достоинства таланта графа Соллогуба. Результатом всех толков было опять полное равнодушие к автору ‘Чиновника’, не изменившееся ни при полном издании его сочинений, ни при новой пьесе, написанной им для столетнего юбилея русского театра. Это явление — замечательный факт в истории нашей литературы, и оно требует разбора более подробного.
Кого винить в этой перемене общего мнения? автора или публику? Автор, как легко предположить и как мы уже видели отчасти, никогда не хотел этого. Напротив, чем далее, тем сильнее желал он одобрения, тем более он придавал значения литературной известности. Вот что говорит он в предисловии к изданию своих мелких стихотворений в 1855 году:
…Кто единожды молвы
Отраву горькую изведал,
Кто бред тревожной головы
Хоть раз читателю поведал,
Тот отуманится уж так
И столько хмеля наберется,
Что он, как пьяница в кабак,
Так в типографию и рвется.
Во всем лиха беда — начать,
И вот, читатель благосклонный,
Зачем отважно я в печать
Пустил свой стих неугомонный,
Но ты, приняв сей тощий том,
Уважив скромное признанье,
Не будешь гневен в деле том,
Где ты — и суд и оправданье. 14*
Как видите, со стороны автора не было недостатка в охоте и доброй воле для приобретения новых успехов. Он не играл роли Расина или Россини, упорно хранивших в течение многих лет строгое молчание, несмотря на мольбы своих поклонников.15* Отчего же новые произведения графа Соллогуба не встречали такого восторженного приема, как первые его повести? Мы ужо упомянули, что некоторые находили причину этого в упадке таланта блестящего беллетриста. Это мнение заслуживает внимания, и оно легко может быть поверено теперь, когда все произведения графа Соллогуба собраны и изданы вместе. Мы решаемся взяться за эту поверку тем с большею охотою, что она дает нам удобный случай высказать несколько замечаний об особенных чертах таланта графа Соллогуба вообще.
Оставляя в стороне разные общественные вопросы, направления и обстоятельства, обращая внимание только на субъективную сторону произведений графа Соллогуба и проследивши их все в их последовательном порядке, от ‘Истории двух галош’ до ‘Года военных действий за Кавказом’, мы можем сказать прямо и положительно, что, в сущности, талант графа Соллогуба нисколько не изменился. Он и теперь отличается тем же характером, направлением, пользуется теми же внешними пособиями, выражает те же внутренние убеждения, даже употребляет тот же способ выражения, как и прежде. Только иногда делает он уступки современным требованиям, сдерживая свои собственные чувства и стремления, но эта сдержанность, но нашему мнению, придает еще, более цепы тем чертам, которые хотят, по не могут укрыться за нею. Притом сдержанность эта — как признается сам автор — явилась у него вследствие жизненной опытности и яснейшего сознания требований искусства. Он говорит о своем ‘Тарантасе’: ‘Тогда не расчетливая, сухая опытность водила пером, а неразборчивое чувство само собою бросалось на бумагу, не сдерживаясь рассудком, не признавая резких пределов, поставляемых искусством и жизнью’ (т. V, стр. 455). Таким образом, по собственному сознанию автора, разница между первыми и последними его произведениями состоит в том, что он стал теперь опытнее, более стал сдерживаться рассудком и яснее сознал пределы, полагаемые искусством и жизнью. Согласитесь, что все это может способствовать скорее возвышению, нежели упадку таланта. И в самом деле, мы должны сознаться, что во многих местах позднейших произведений графа Соллогуба талант его кажется нам созревшим и укрепившимся, а совсем не упавшим. Начнем хоть с самого ничтожного и внешнего признака — способа выражения. До сих пор весьма мало обращали внимания на одну особенность графа Соллогуба, в этом отношении равняющую его чуть ли не с самим Марлинским, — на его блистательное красноречие в описаниях и в разговорах действующих лиц. Г-н Павлов обратил, правда, внимание на красноречие Надимова,16* но рассматривал его совсем с другой стороны, почти не касаясь изящной выработки слога. Мы же хотим сказать именно об этом достоинстве графа Соллогуба, которое совершенно несправедливо было пренебрегаемо нашей критикой, так много толковавшей о красноречии Марлинского. Приведем для подтверждения нашего отзыва два описания: одно из них написано Марлинским, другое — графом Соллогубом.
Вот описание метели:
Вдруг вся природа содрогается. Летит метель на крыльях вихря. Начинается что-то непонятное, чудное, невыразимое. Земля ли в судорогах рвется к небу, небо ли рушится на землю? — но все вдруг смешивается, вертится, сливается в адский хаос. Глыбы снега, как исполинские саваны, поднимаются, шатаясь, кверху и, клубясь, с страшным гулом борются между собой, падают, кувыркаются, рассыпаются и снова поднимаются еще больше, еще страшнее. Кругом — ни дороги, ни следа. Метель со всех сторон. Тут ее царство, тут ее разгул, тут ее дикое веселье…17*
А вот описание грозы:
Меркло. Тучи плескались, как волны по небу, — грозили залить ледяной остров Шах-дага. Только одно его темя блистало еще снегом, пылало огнем солнца, как душа поэта, как жерло вулкана. Другие хребты — слева, справа, отовсюду — вздымались великанскими головами один над другим, один за другим, все выше, и синее, и мрачнее, подобно чудовищным валам, вздутым божиим гневом в страшный день потопа… Под кипучею пеной облаков, казалось, они идут, идут, грозные, крутятся, падают горами, расступаются безднами, прыщут и воют! Ливень бичует, хлещет, гонит их, догоняет нас… Дорога шумит и несется водопадом… проливается небо, земля тонет…18*
Не правда ли, что эти отрывки очень схожи? Фигуры нарушения, повторения, единоначатия и т. п. украшения реторики щедро рассыпаны в том и другом. Прием и манера решительно те же. Весь секрет состоит, главное, в подборе эпитетов почти синонимических, в уместном повторении некоторых глаголов и в искусном избежании союза и, который, как известно, связывает речь. Красноречивые описания, чтобы не лишиться своей свободы, большею частью вовсе не употребляют его, а если и употребляют, то не иначе как с повторением — попарно. Необходимо также при этом обращать внимание и на звучность фразы.
Рассматривая с этой стороны красноречие графа Соллогуба, находим, что он не пренебрег решительно ни одной мелочью, какая только могла служить для украшения его слога. Его описание метели, по нашему мнению, решительно не уступает описанию грозы у Марлинского.
Мы не хотим делать длинных выписок, да они и не нужны. Каждый из читателей сам весьма легко может найти красноречивые страницы в сочинениях графа Соллогуба: их так много вышло из-под изящного пера его! Мы здесь заметим только, как он с течением времени подчинялся требованиям современности в самом слоге своих произведений, и для этого приведем описание метели из другого его произведения, писанного несколько позже, чем то, из которого отрывок приведен нами выше.
Вот это описание:
Вдруг рванул ветер, — снег повалил хлопьями, белое небо слилось с белой землей, снежные столбы начали вздыматься, качаться и кружиться по воздуху. Дорогу мигом занесло… Лошади дрожали и едва могли идти против бури…19*
И только. Ранее рассказывается уже о том, как кучер принялся отыскивать дорогу. А между тем как бы хорошо опять могла разыграться фантазия автора — какую чудную картину могло нарисовать здесь красноречивое перо его! Но рассказ, из которого мы взяли эти строки (‘Иван Васильевич на Кавказе’), писан уже в один из последних годов, когда автор стал ‘сдерживаться рассудком и сознал пределы, полагаемые искусством и жизнью’. Поэтому описание его вышло короче, сообразнее с требованиями современных читателей. Неужели и в этом не видно совершенствование, а не упадок таланта? А как говорят герои и героини рассказов графа Соллогуба — светские люди большого света! Боже мой, как они говорят! хоть сейчас отправьте их на состязание с любым членом парламента! И что всего замечательнее — каждый из героев, принимаясь говорить, делается сам не свой. Он уже не помнит, что он, где он, с кем он, забывает и свой характер, и степень своего образования, и свои убеждения. Входя в пафос красноречия, он уже как будто не сам говорит, — просто
Каким-то демоном внушаем…20*
И как красноречиво и длинно!.. В продолжение каждого из спичей этих героев можно порядочно выспаться… Право… Василий Иваныч так и делал обыкновенно, слушая Ивана Васильича, и еще всегда поспевал ответить что-нибудь на его заключительную фразу. А тот и рад, и опять понесется.
Мы останавливаемся на этой особенности повести графа Соллогуба, потому что доселе критики наши сумели отметить ее только у двух замечательных писателей — Марлинского и Полевого. Мы решительно утверждаем, что автор ‘Истории двух галош’ и ‘Чиновника’ не только не уступит им в этом отношении, а даже, может быть, и превзойдет их. Судите сами.
Вот объясняется Лев (по имени):
— Да, милая, любовь везде и повсюду: она и в пылинках, сплывающихся в кристаллы, она на ветке дерева и в дикой берлоге, она в чашечке цветка, равно как в сердце человека, она в стихиях земли и в мирах небесных!.. и пр.21*
Вот объяснение медведя (по званию):
— Нет, я верую, что у каждого человека должна быть своя прекрасная минута: верую, что вы ниспосланы небом осенить светлым лучом мое теперешнее одиночество. Кроткая душа ваша сжалилась над сиротскою моею жизнью, и теперь, благодаря вам, я счастлив, я силен, я горд судьбой своей…
Глаза молодого человека засверкали…
— Вот видите ли, здесь, под этим чистым небом, под этими деревьями — душа расширяется, сердце наполняется радостью… О, какое было бы блаженство, если б…
Он не посмел кончить…22*
А вот еще объяснение льва (но званию) о том же предмете:
— Поверьте, источники истинных наслаждений должны быть непорочны и чисты. Любовь, не освященная супружеством, чем бы она пи извинялась, всегда будет преступна, и голос совести всегда восторжествует. Теперь хоть и говорит романтическая школа, что брак — одно только пустое условие, но это — коварный обман, не верьте ему. Люди, которые излагают светским женщинам подобные правила, обнаруживают не любовь свою, а холодное презрение…23*
Несмотря на разницу тона, в этих трех речах удивительно много общего. Возвышенные фразы, пышная книжность выражений ярко обнаруживают сильное чувство говорящего. Разница же зависит единственно от разности положений. Лев Мар-линского, человек с пылкими страстями, высказывает свою любовь мечтательной Ольге по тому поводу, что она испугалась грозы, медведь Соллогуба, человек застенчивый, неловкий, нелюдимый, хотя очень умный, — говорит с княжной, светской, избалованной, ветреной девушкой, лев Соллогуба рассуждает в маскараде с маской, которую он считает невинной провинциалкой, своей невестой, недавно приехавшей из деревни. При таких обстоятельствах от медведя и от льва даже трудно бы ожидать такого блестящего красноречия, но автор сам потрудился за них и вложил им в уста такую изящную, красноречивую речь, какой и не слыхано доселе между русскими людьми. Граф Соллогуб помнил, вероятно, правило Карамзина, что у нас должно не писать так, как говорят, а говорить так, как напишет человек со вкусом, и хотел дать образец для подражания нашим салонным героям.24* Доселе попытка его еще мало, кажется, имела успеха, но мы надеемся, что со временем она принесет полезные плоды и найдет достойных подражателей в наших гостиных. Эту надежду, кажется, разделяет с нами и сам граф Соллогуб. Несмотря на все изменения современного вкуса, он неуклонно продолжает свою методу — заставлять создаваемые им лица говорить так, как они не говорят, но как должны говорить. В этом отношении мы но находим ни малейшей разницы между первым и последним произведением графа Соллогуба. В ‘Истории двух галош’ молодой человек толкует с своим товарищем о славе следующим образом:
— Слава, товарищ, слава! Видишь отсюда? Толпа, покорная пред именем твоим, волнуется перед тобой, всюду гремит молва о твоей славе. Слава, слава тебе!.. Женщины кидают тебе венки, мужчины с завистью рукоплещут тебе, бедный артист сделается владыкой толпы, гений возьмет свое место, музыка восторжествует!.. А я смиренно пойду за тобой и буду кидать цветы на славный путь твой… и пр.25*
Это было писано в 1839 году. А в 1856 году — кто же не помнит, как объяснялся г. Надимов, крича, что надо крикнуть на всю Россию, и пр. Способ выражения тот же самый. Мало этого: в пьесе ‘Ночь перед свадьбой, или Грузия через тысячу лет’, автор уверяет, что в 2853 году будут выражаться следующим образом:
Благодарю вас, друзья мои, что вы так радушно приняли мое приглашение. Согласие между артистами, отсутствие мелочного самолюбия для пользы искусства — вот что отличает ваше полезное сословие. Садись сюда, прекрасный иностранец… они тебя рассеят…26*
Все это решительно убеждает нас, что талант графа Соллогуба нисколько не изменился и блестит по-прежнему, по крайней мере в отношении к искусству выражения. Речь его и его героев всегда изящна и выработана, ее так и хочется слушать, к ней никак уже нельзя приложить последних двух стихов известного четверостишия:
С кого они портреты пишут,
Где разговоры эти слышат?
А если и случалось им,
Так мы их слышать не хотим.27*
Нам заметят, может быть, что все красноречие да красноречие — утомительно, слишком обточенные и звучно-пышные фразы не могут нравиться постоянно. Мы совершенно согласны, тем более что это дает нам случай выставить пред взором взыскательного читателя новое достоинство слога графа Соллогуба: у него не везде красноречие, а есть еще блестящее, поразительное остроумие. Здесь опять автор ‘Мыльных пузырей’ совершенно несправедливо обижен судом критики и публики. О его остроумии говорили всегда только мимоходом, как о достоинстве очень и очень второстепенном, между тем как автор наш, очевидно, с чрезвычайной любовью и усердием занимается подбором остроумных фраз, любит пощеголять ими и с некоторым самодовольствием выставляет их на потеху читателей, даже повторяя удачные остроты в различных своих сочинениях, И при всем том — кричат об остроумии барона Брамбеуса, восхищаются остротами Петербургского Туриста, рукоплещут в театре каламбурам Каратыгина 2-го, и никто не признает остроумия, как особенного достоинства, за графом Соллогубом. А это одно из самых постоянных, неувядаемых его свойств. С ним он начал свое поприще, с ним и продолжал его постоянно и неизменно. На первой странице первой его повести говорится: ‘Бедные галоши! Люди, которые исключительно им обязаны тем, что они находятся на приличной ноге в большом свете, прячут их со стыдом и неблагодарностью в уголках передней. И как, скажите, но позавидовать им блестящей участи своих однослуживок, счастием избалованных лайковых перчаток? Их то и дело что на руках носят’,28* и пр. Через восемь лет автор ‘Истории галош’ говорил в своих заметках об одном литераторе, Максиме Ивановиче: ‘Одет он всегда в черное, вероятно, в ознаменование того, что привыкли держать литературу в черном теле…’29* Не правда ли, какое милое остроумие?.. А в другом, еще позднейшем произведении графа Соллогуба разве не остроумен следующий разговор:
Семен. Помилуйте, должок такой бездельный…
Ганя. Оттого-то и не отдают, что он бездельный, будь он дельный, так и говорить бы не стали.
Семен. Да как же, батюшка, неужели, по-вашему, пятнадцать рублей за три месяца не дельный долг?
Ганя. И говорить не смей, что он недельный: он месячный…30*
Или вот это — разве не остроумно:
Олегович. Вот, в особенности, не уронил ли ты моей диссертации о земле Тмутараканской?
Сидор. Помилуйте-с: она тяжелая…
Прохор (не расслыхав). Как-с?.. В господском доме — нет-с! а вот у нас так много, — не знаем, как сладить.
Олегович. Я это привез в подарок хозяину.
Прохор (в сторону). Вишь, чудак, с какими подарками ездит! 31*
Не правда ли, что эти созвучия так и напоминают приятные и знаменитые каламбуры: ‘Сколько зла-то от злата!..’, ‘Моего гнева не залить Невой. — Не вой дружище, не вой’, и т. п. А ведь не приобрели они такой знаменитости. Всему, подумаешь, своя судьба… И каламбуры sua fata habent. {Имеют свою судьбу (лат.). — Ред.}
А каково простодушие Прохора? Не правда ли, что оно совершенно, как нельзя более, в русском духе и даже приводит на мысль ту прибаутку о глухом, в которой рассказывается, как кум расспрашивал, куда он ходил, и как кум потерял наконец терпение в расспросах и что из того вышло?..
Но пора нам оставить восхищение внешними достоинствами графа Соллогуба. Их трудно передать в разборе и пересказе, надобно читать самому сочинения автора ‘Метели’ и ‘Сотрудников’, чтобы вполне понять и оценить их красноречие и остроумие. Поэтому мы переходим теперь к другой стороне таланта графа Соллогуба, более серьезной и внутренней: это его наблюдательность, его необыкновенное уменье изображать быт всех сословий. Деятельность графа Соллогуба поражает нас в этом отношении прежде всего необыкновенным разнообразием. Главное его внимание устремлено, разумеется, на большой свет, на львов и львиц, но он ими не ограничивается. В произведениях его встречаются вам и медведи, и студенты, и чиновники, и аптекари, и помещики-степняки, и помещики-вельможи, и художники, и купцы, и немцы-ремесленники, и русские солдаты, ямщики, старосты церковные, и простые поселяне, и старинные русские бояре, и новейшие литераторы различных кружков, и пр., и пр., всего не перечтешь. У него описываются и великосветские балы, и маскарадные интриги, и студенческие пирушки, и семейное счастие и несчастие, и ночлеги на постоялом дворе, и провинциальное гостеприимство, словом, все, что хотите… Перед вами рисуется здесь и шумная жизнь Петербурга, и мирное спокойствие немецкого городка, и сердитое спокойствие нашей губернской жизни, и наша уездная безжизненность. Всюду, от великолепнейших палат до беднейших хижин, проник граф Соллогуб своим зорким взглядом и всюду умел отметить более характеристические особенности. В последнее время это уменье, как и другие достоинства графа Соллогуба, нисколько не уменьшилось, напротив, круг его наблюдательности еще расширился: он присоединил к прежним своим опытам и изучениям целую обширную страну — Грузию с Кавказом. Таким образом, позднейшие его произведения получают новый, особенный колорит оригинальности, свежести и величия благодаря влиянию края, столь благодетельно действующего всегда на наших лучших поэтов. Оригинальность графа Соллогуба выразилась особенно в пьесе ‘Грузия через тысячу лет’. Здесь, вдохновенный прекрасной страной, автор отважно предается своим мечтам об усовершенствовании наук, искусств и жизни человечества и рисует нам картину грузинского быта в 2853 году. Тогда, по его понятиям, женщины и дети будут исправлять должности чиновников и полицейских, потому что это дело самое легкое… Тогда человек, спасающий другого, будет благодарить спасенного, извиняться перед ним… Но — мы не можем удержаться, чтобы не привести вполне этой сцены, свидетельствующей о будущем превращении всех нынешних понятий. Дело в том, что Кайхосро, жених Кетеваны, привязан к трубе одного тифлисского дома Шамилем, с которым Кетевана вздумала бежать на воздушном шаре… Кайхосро стоит привязанный и мычит. Вдруг — в трубе слышна баркаролла, из трубы вылезает трубочист и говорит:
— Что это за человек, привязанный к трубе? Не номочь ли ему? Может быть, он не рассердится. Помогу, в самом деле? Трубочисты люди отважные. (Развязывает.) Милостивый государь, вы свободны теперь. Позвольте мне всеуниженно благодарить вас.
Кайхосро. За что же? (Надо заметить, что Кайхосро вдруг просыпается, проспавши тысячу лет, и потому остается еще с нынешними понятиями: это делает прекрасный контраст, отлично оттеняющий пего картину.)
Трубочист. За то, что вы доставили мне неоцененный случай оказать вам одолжение.
Кайхосро. Да, кажется, мне бы должно…
Трубочист. Вы не будете сердиться на меня, что я имел счастие прислужиться вам?
Кайхосро. Что вы!
Трубочист. Не обижайтесь, пожалуйста. Позабудьте-это. Я не хотел сделать вам ничего неприятного, не хотел внушить вам гнусного чувства благодарности. Виноват, простите меня.
Кайхосро. Не понимаю.
Трубочист. Не мстите мне только. Я бедный человек. Вам легко будет меня уничтожить. Трубочисты и без того всегда в черном теле…33*
Разговор еще продолжается в этом роде, трубочист становится на колени перед Кайхосро и просит у него поцеловать ручку, называя его своим благодетелем и истинно великодушным человеком. Но мы останавливаемся на этом, чтобы заметить здесь, как просвещение распространится через тысячу лет в России: каламбур о черном теле, сказанный недавно графом Соллогубом в применении к русской литературе, будет через тысячу лет повторяться трубочистом уже в приложении к нему, трубочисту… Мы даже думаем, что именно желание вложить этот каламбур в уста трубочиста заставило автора написать всю эту сцену. По понятиям его, через тысячу лет все будет делаться машинами, и даже вот до какой степени: Карапет, отец Кетеваны, выходит на кровлю своего дома, чтобы посмотреть, что делается на улице. Вдруг ему захотелось спать. Он заводит ключом отверстие в трубе, и из окна выезжает кровать, которую подталкивает машина с колесами и пружинами. Карапет говорит: ‘Машина, положи меня, машина, накрой меня, машина, погаси свечу и отвези в комнату’. Машина все это исполняет, и Карапет уезжает, говоря: ‘Ну, а теперь я сам засну…’ Когда только стоит завести ключом отверстие в трубе, чтобы произвести такие чудеса, то — скажите — многого ли стоит завести машину для чистки труб? К чему же здесь трубочист? Очевидно, не для чего иного, как для каламбура…
Свежесть и величие выразились особенно в последних стихотворениях графа Соллогуба. Под живительным влиянием Кавказа он воспевал весну такими стихами:
Отчего, подобье рая,
Изумрудная весна,
Ожиданьям изменяя,
В дни живительного мая
Ты сурова и грозна?
Что тебя так взволновало?
Все тобой оживлено,
Ты всех радостей начало,
И тебе еще ли мало
Богом счастия дано?.. и пр.33*
В виду величественного Кавказа вылились из души его следующие стихи торжественной оды-симфонии:
Закон любви живет у нас издании:
‘Один за всех, и все за одного!’
Вот чем силон народ наш православный
И почему орел самодержавный
Не убоится никого!..34*
Из всего этого очевидно, что в изображениях быта, природы и чувств талант графа Соллогуба не только не утратил своей силы в последнее время, но еще приобрел новые блестящие достоинства. При всем том новейшая критика взвела на него обвинение, какое прежде и в голову никому не приходило.35* Она вздумала упрекать графа Соллогуба в том, что у него есть только дар внешней наблюдательности, которой, по мнению новой критики, очень недостаточно. ‘По понятиям графа Соллогуба, — говорит критика, — нарядить графиню по моде, поставить перед ней вазу с цветами, убрать ее стол разными безделками, посадить ее в кресла, обитые бархатом, заставить непременно ездить верхом, постлать ковер, вынуть у нее из головы всякую мысль, а из сердца всякое путное чувство — это значит изобразить светскую женщину, графиню… Но, — продолжает критика, — этого мало: ведь в светской женщине, в графине, несмотря на то, что она графиня, может также быть воображенье, тонкость ума, живость чувства, какое-нибудь понимание того, что дышит, движется, мыслит и чувствует около нее…’36* В произведениях графа Соллогуба критика не находит ничего этого и потому не признает их достоинств. Но, по нашему мнению, критика совсем не права: каждый писатель имеет полное право изображать предмет с той стороны, с которой его видит. Что же делать, если ему не представлялось светских женщин чувствующих, понимающих и пр.? Граф Соллогуб еще в ‘Большом свете’ заранее ответил всем подобным критикам, заметивши, что в петербургских обществах царствует какая-то вялость, которая отдаляет на почтительную дистанцию всякий поэтический вымысел, и что ‘в большом свете только и есть внешность и внешность’. ‘Резкие драмы внутренней жизни, — прибавляет он, — скрываются в глубине души, в тайне кабинета, подальше от насмешливых взоров, тогда как внешняя жизнь тянется однообразно и прилично, без изменений и страстей’.37* Эту-то однообразную и приличную жизнь большого слета и взялся изобразить граф Соллогуб, и — нужно сознаться— изобразил ее превосходно. Наблюдательности внутренней, анализа душевных ощущений, уменья проникнуть в дух и смысл жизни автор ‘Чиновника’ и ‘Большого света’ никогда себе и не приписывал. Он открыто говорил, что только описывает то, что вседневно и обыкновенно встречается в жизни, что у каждого пред глазами, но что он совсем не хочет заглядывать в душу своих героев… Следовательно, критика с этой стороны но может предъявлять слишком строгих требований. Но зато жизнь внешнюю автор ‘Тарантаса’ умеет описывать с редким искусством. Раскройте одну из страниц, на которых помещаются его удивительные описания, и вы изумитесь подробности и точности, с какою здесь перечислены и перемечены все предметы. И где какая скляночка стоит в аптеке, и какие безделки разбросаны на столе франта, и сколько сальных огарков и пустых баночек валяется на окнах у станционного смотрителя, и кг.сколько полиняла материя, которой обиты стулья у бедного чиновника, и сколько складок на платье у княгини, и какая сбруя у ее лошадей — вес до последней мелочи описано с необыкновенной подробностью… И такое перечисление всех предметов составляет полную и живую картину быта, дополняемую разговорами действующих лиц, большею частию очень красноречивыми и остроумными… В особенности описания великосветского общества хороши у графа Соллогуба. Он изображает его с любовью, с нежностью вникает в малейшие, едва уловимые оттенки различных его явлений, разбирает его с уверенностью знатока и близкого человека. Это, впрочем, совершенно натурально: автор ‘Большого света’ сам живет среди этого общества, он кровно связан с ним, он ежедневно видит перед глазами ‘эту бедную картину этого бедного света’, как он сам выражается… Не мудрено, что он так хорошо ее описывает: он полагает здесь часть души своей, выражает самого себя, рассказывает здесь часть собственной истории. И вот почему мы более верим графу Соллогубу в изображении великосветской жизни, нежели всем его критикам. Ему бы, может быть, и хотелось представить близкую ему среду в розовом свете, но, как талант истинный, он преклонился пред строгой истиной и нарисовал нам в разных своих произведениях картину большого света мрачную, но истинную. Попробуем собрать рассеянные черты и составить из них общее понятие о большом свете, каким он рисуется в произведениях графа Соллогуба. Постараемся говорить его собственными словами.
Здесь все раболепствует пред значением, счастьем, богатством, модой… В свете первая добродетель — наружность, и человек ценится здесь не за то, что он есть, а за то, чем он кажется… Здесь странный угар людей, вечно танцующих, вечно разряженных, вечно ищущих чего-то, из тайной надежды показаться чем-нибудь повыше, позначительнее соседа, мужчины жертвуют своим благородством, женщины — своим достоинством… Смешно и страшно видеть большой свет наизнанку. Сколько происков, сколько неведомых подарков, сколько родных и племянников, сколько нищеты щегольской, сколько веселой зависти!.. Одно слово все живит и двигает… и какое слово!.. самое бессмысленное — тщеславие!..
Как проходит жизнь светской женщины? О чем она думает? Она думает, что Лядов хорошо играет на скрипке, что розовый цвет ей к лицу, что в такой-то лавке получены такие-то наряды, что у такой-то дамы прекрасные брильянты, что тот волочился, другой волочится, а третий будет за нею волочиться. Иногда смущают ее скучные домашние заботы. Но о них она не думает, думать не хочет. Дом ее ей чужой. У нее нет дома. Ее дом, ее жизнь — это свет, неугомонный, разряженный, болтливый, танцующий, играющий, тщеславный, взволнованный и ничтожный. Вот ее сфера, вот ее доля, вот для чего она родилась! 38*
А вот светский человек:
Вы его видали везде. Кресло у него в театре всегда в первом ряду, вследствие каких-то особ’ иных знакомств. Лорнет у него складной, бумажный. В театре он свой человек… Он не то чтобы хорош, не то чтобы дурен, не то чтоб умен, не то чтобы глуп, не богат и не беден. В большом свете он занимает какое-то почетное место от особого искусства танцевать постоянно мазурку с модной красавицей и заводить дружбу с первостатейными любезниками и франтами… Он кое-чем и занимался. Он читал всего Бальзака и слышал о Шекспире. Что же касается до наук, то он имеет понятие об английском парламенте, о крепости Бильбао, о свекловичном сахаре, о паровых каретах и о лорде Лондондерри.38*
Такова яркая картина пустоты большого света, начертанная графом Соллогубом. Нет сомнения, что она согласна с истиной. И^как же в такой среде искать мысли, чувства, убеждений? Не понятно ли, почему автор ‘Большого света’ обратил исключительное внимание на внешность в своих изображениях? Прием этот был естествен и до того сделался привычен ему, что был перенесен им и на изображения другой среды, другого быта. В этом можно бы упрекнуть графа Соллогуба, но оправданием ему служит все-таки та среда, в которой он сам жил и воспитался, из которой смотрел он и на другие классы общества. Он, разумеется, не мог проникнуться их духом, потому что был уже проникнут духом большого света, не мог вполне понять их нужд, жить их жизнью, потому что предан был светской жизни. Оттого-то и купцы, и художники, и крестьяне выходят у него на одну стать, с той же пустотой и безжизненностью, с какой изображаются им светские люди… За это обвинять нельзя, как нельзя обвинять человека за то, что он не всемогущ и не всеобъемлющ. При этом нам вспомнилось одно остроумное замечание из пьесы графа Соллогуба ‘Мастерская русского живописца’. Иван Кузьмич рассказывает о своем художнике из дворовых: ‘Отличный мастер!.. Русский, а не хуже иностранца… Один только у него недостаток, разумеется, неважный, — людей писать не умеет. Зато, я вам доложу — на зверях собаку съел… А как человека начнет писать, все как-то на зверя смахивает’…40* Мы согласны с Иваном Кузьмичом: недостаток действительно неважный… Художник может и не уметь изображать людей, мы его не обвиним за это, если только он умеет хорошо представить — хоть светских львов и медведей… А мы видели, что у графа Соллогуба все они обрисовываются превосходно, не удаются они ему только тогда, когда вздумают рассуждать и походить на людей… Тогда их красноречие и остроумие явно обнаруживает, что говорят не они, а сам автор за них сочиняет крылатые речи.
Во всех произведениях графа Соллогуба действительно повторяется тип одного зверя, выразившийся особенно ярко в Иване Васильиче. Прежняя критика не хотела видеть в Иване Васильиче ни малейшей частички субъективности автора и все рассуждения этого промотавшегося дворянчика относила прямо и исключительно к его шутовской личности…41* Но мы имеем основание думать иначе. Иван Васильич, по нашему мнению, принадлежит к общему разряду типов, постоянно воспроизводимых автором ‘Тарантаса’. Это тип вот какого рода. Он не богат и не слишком беден, характер имеет добрый и мягкий от природы, образование получил поверхностное (нередко в Дерптском университете).42* По окончании курса втянулся он в большой свет, лезет из кожи, чтобы поддержать на себе приличную внешность, делает долги, кланяется важным лицам, унижается, подличает, волочится за модными красавицами, к которым ничего не чувствует. При столкновении с другим кругом людей он увлекается непременно каким-нибудь чувством (от непривычки к чужой сфере), а потом опять легкомысленно жертвует этим чувством для своих обязанностей в отношении к свету… Если он не промотается, то будет светским человеком до конца, т. е. до выгодной женитьбы, если же поддерживать себя нечем, кредит потерян, то он спокойно исчезает в безвестности. Ни правил, ни взглядов у него нет, он по легкомыслию готов совершить доблестный подвиг, так же как и покуситься на гнуснейшее преступление… Он почти никогда не думает, а только кричит, повторяя то, что слышал от других, и слова его никогда не сходятся с поступками…
Автор сам, как видно, не сознает иногда полного согласия своих типов и к одним из них относится иначе, чем к другим. Но, в сущности, все они одинаковы. Например, Карл Шульц в ‘Истории двух галош’ — по замыслу автора, очевидно, должен был принадлежать к другому разряду людей: из него должен бы выйти благородный труженик искусства, с пламенно любящей душой, с возвышенными стремлениями, не понятый миром и гордо погибший невинною жертвою судьбы… Но изображение такой личности было не по средствам таланта нашего автора, и из Шульца вышло тоже что-то вроде Ивана Васильича: существо слабое, бесхарактерное, противоречащее себе на каждом шагу, ничего не делающее само и во всем обвиняющее других. Он сходит с своего чердака в великолепную гостиную княгини и дебютирует здесь тем, что ругает концертную музыку… Потом он играет, его хвалят, хотят с ним знакомиться, он этим не пользуется, воображая, что все сами должны искать его. Он влюбился в Генриетту, она согласна быть его женой, но он говорит: ‘Нет, погодите, дайте мне прославить себя…’ И затем начинает с того, что пишет большую симфонию на целый оркестр… Приезжает он с ней в Петербург, встречает холодный прием, о концерте и хлопотать не хочет, а решается давать уроки музыки… Но потом соглашается играть на именинном вечере у сапожника — за пару галош — и даже решается на унижение дать концерт… На концерте вдруг видит свою Генриетту, смущается и играет плохо. На другой день получает от Генриетты письмо: она замужем, но любит его по-прежнему… Он отправляется к ней и несколько месяцев наслаждается платонической любовью… Наконец их застает муж, увозит Генриетту в деревню, а Шульц сходит с ума и умирает… Что же это за человек, что за характер? Видно, что автор хотел изобразить человека, а вышло какое-то слабодушное, пассивное существо, очень похожее на великосветского зверя…
Таковы же точно и Леонин,43* доброе сердце без всякого характера, и Сережа, способный к увлечениям, исчезающим при первой насмешке, и барон Фиренгейм, готовый жертвовать жизнию за своего профессора и столь же легко готовый играть спокойствием семьи, которая должна быть дорога ему, и офицер, влюбляющийся и возбуждающий нежную, вечную взаимность — мимоездом на станции, и Чесмин, искренно увлекающийся любовью до первого выгодного назначения, и князь Андрей, так легко уступающий убеждениям старушки бабушки, и генерал Северин, отделывающийся от увлечений молодости тем, что покупает хороших лошадей для своего сына-ямщика, и господин Надимов, поступающий на службу, которой он не понимает, затем только, чтобы оттереть другого, который может быть взяточником. Даже Медведь, которого автор опять-таки хотел выставить в хорошем свете, тоже слабое, пустое существо, решительно не понимающее себя, до того не понимающее, что решается, бог весть зачем, танцевать французскую кадриль на бале у князя Щетинина, да еще vis-Ю-vis с одной блистательной парой. Сам даже мужик Тарас, убивший мать вместо богатого купца, которого хотел обокрасть, — и он решается на преступление просто по легкомыслию и безумной слабости характера. Словом, каждый из героев — пустейший человек из самых бестолковых. Видно, что автору очень близок этот тип, что он имел много случаев изучить его, свыкнуться с ним, проникнуться образом ого мыслей и перенести его в свои создания, иногда даже без сноего ведома и против воли своей. Говорят, что каждый автор выражает часть своего собственного характера в каждом из представленных им типов, если согласиться с этим, то тем более нужно согласиться, что на воспроизведение тех или других характеров сильно действует образ мыслей и сфера действий самого автора, и в таком случае для нас становится совершенно понятным, почему граф Соллогуб, привыкший к понятиям и воззрениям большого света, так постоянно выводил нам пустых и ничтожных людей, без правил и убеждений, — даже поставляя ту сроду, в которой они всего менее встречаются. Нелишним считаем заметить и здесь, что пристрастие к подобным типам совсем не составляет особенности, появившейся в авторе ‘Чиновника’ только в последнее время. Совсем нет — оно столь же сильно и в ‘Истории двух галош’, и в ‘Большом свете’, и во всех других рассказах Соллогуба, и следовательно, здесь опять нельзя видеть какого-то падения таланта.
Странная судьба постигла творения графа Соллогуба. Прежняя критика восхищалась его героями, рассматривая их чисто с объективной стороны, и хотя замечала, что понятия автора как будто сходятся иногда с понятиями его героев, но приписывала это сходство особенному художественному умению автора представить предмет живо и полно. Она рассматривала Ивана Васильича как что-то совершенно чуждое по своим воззрениям самому автору, все произведение принимала за жестокую насмешку над людьми, подобными Ивану Васильичу. Таким образом, когда Иван Васильич говорил, что за границей научился он любить Россию, критика смеялась над его шутовством, и когда автор говорил, что только за границей понял Иван Васильич, как много хорошего в России, — критика опять принимала слова эти за насмешку над пустотой Ивана Васильича. Новая критика поступила не так. Подвернулся ей под руку Надимов, тот же Иван Васильич: отчего бы не разобрать его с такой же точки зрения и не сказать спасибо графу Соллогубу за искусное изображение такого бестолкового крикуна? Нет, его вздумали разбирать как идеального чиновника за его блестящие фразы и его пустоту, сделали обвинением для автора. А посмотрите-ка, сколько прекрасных фраз говорят у графа Соллогуба — Иван Васильич, Лев, барон Фиренгейм, старушка, и пр., и пр. Такие речи — одна из особенностей графа Соллогуба. Может быть, это и недостаток, но, конечно, неважный: и у Грибоедова Фамусов отпускает подчас такие эпиграммы, что хоть бы Чацкому впору. Герои графа Соллогуба говорят много хорошего, только дела их не сходятся с словами: в этом и состоит их недостаток, по мнениям автора. Прежняя критика думала, что автор и самые понятия их осмеивает, и потому она уверяла, что в его произведениях положены всегда в основание глубокие идеи и крепкие убеждения, то есть те, которые она сама приписывала автору, понимая наоборот его отношение к понятиям его же героев. Теперь это отношение обозначилось яснее, и мы видим, что многие из рассуждений Ивана Васильича и подобных ему людей вполне одобряются графом Соллогубом. Эго видно отчасти и в самом способе изображения этих личностей, при котором автор из спокойного эпического рассказчика беспрестанно делается вдохновенным лириком и горячим оратором, невольно выражая свое субъективное настроение. Но особенно доказывает это — сличение слов самого графа Соллогуба со словами его героев. Мы боимся представлять выписки, чтобы не обременить внимание читателей, укажем только несколько примеров. Иван Васильич жалеет о гибели фамильных преданий, о том, что генеалогия не уважается, — и граф Соллогуб в своих заметках жалеет о том же. Иван Васильич уверяет, что все зло взяточничества происходит оттого, что чиновники происходят из простого класса, из дворовых, а не из дворян, граф Соллогуб доказал ‘Чиновником’, что разделяет это убеждение. Иван Васильич хлопочет о народности русской, находя, что лучший залог настоящего и будущего величия России — это могучее ее смирение, то же самое, почти слово в слово, высказано графом Соллогубом от собственного лица в статье ‘6-е декабря 1853 года в Тифлисе’. Здесь он уже не мог шутить: предмет его описания был слишком серьезен для этого. Иван Васильич не находит во Франции ничего, кроме ветрености и грязи, в Германии ничего, кроме педантизма, — и граф Соллогуб (умереннее, конечно, чем Иван Васильич) бранит их за то же самое, — не только в прозе, но даже и в стихах. Иван Васильич разделяет русскую литературу на две половины: смиренную, и потому умную, хорошую, — и крикливую, но бездарную, и уверяет, что истинные дарования редко появляются с своими произведениями, боясь быть смешанными с этими крикунами. В свое время критика посмеялась над такими выходками, как обличающими шутовское верхоглядство Ивана Васильича, но посмеялась напрасно. Через год в своих заметках сам граф Соллогуб написал, ужо от себя, что от журнальных крикунов ‘литература падает в грязь и внушает отвращение к себе в тех юных дарованиях, которые могли бы развиться и окрепнуть для чести и пользы русского слова’.44* Мнений в таком роде мы могли бы привести очень много, но надеемся, что из представленных примеров можно видеть по крайней мере то, что автор ‘Тарантаса’ совсем не хотел смеяться над убеждениями своего героя, а старался выставить только противоречие ого слов с поступками. Это видно и в той главе, где автор рассказывает воспитание Ивана Васильича и с теплым участием говорит о его уме, сметливости, пылкой натуре, сердечной любви, к России и пр.
Таковы же и прочие герои. Лев рассуждает о светской жизни ничуть не хуже самого автора повести, княгиня задумывается о пустоте своей жизни точно так, как автор за нее задумывается. Северин рассуждает с церковным старостой о том, что каждому нужно оставаться в том состоянии, в каком он родился: ‘Барином быть — барином надо и родиться, сделай мужика барином, барина мужиком — обоим не сладить’.45* Эта мысль весьма сильно и ярко изображается во всех произведениях графа Соллогуба. По его мнению, и в большой свет надо пускаться только тем, кто уже родился в нем, потому что тут нужны своего рода привилегии, и чиновником должен быть только дворянин, а уж никак не человек из простого звания… Для сохранения чести своего: звания нужно жертвовать всем — говорит старушка своему, внуку, который хочет жениться на бедной девушке. Читая ее рассуждения, вы можете подумать, что автор хочет выставить их в смешном виде. Да и как иначе подумать, читая, например, следующие строки: ‘Нелегко в наше время быть аристократом, вот для чего и надо оставаться аристократом. Теперь, когда все убеждения в Европе исчезают. кому поддержать и спасти их, как не дворянскому сословию? Теперь, когда владычествуют слова, а не начала, кому указать толпе на путь истинный, как не тем, которые выше толпы? Но этого достигнуть можно не умом, а характером. С тех пор как булочники пишут стихи, а сапожники занимаются политикой, ум ничего не значит. Другое дело — характер, но характер крепнет только последовательностью и верою в законы, принятый при рождении…’ и т. д. Далее, между прочим, говорится, что вся история человечества дает нам следующий урок: ‘Счастливы те государства, где каждое сословие остается в своих пределах, идет по собственному пути…’46* И те же самые мысли найдете у графа Соллогуба в статьях: ‘Община сестер милосердия’, ‘6-е декабря в Тифлисе’, ‘Симбирский театр’ и других. По соображении многих мест в сочинениях графа Соллогуба, можем думать, что и будущность России представляется ему именно в том виде, как изобразил он ее в сне Ивана Васильича. Иначе самый этот сон как-то неестествен: как могут такому человеку, как Иван Васильич, сниться такие отвлеченные вещи? Только наяву мог он придумать хоть, например, следующую картину: ‘Сельский пастырь, сидя под ракитой, с любовью глядел на детские игры. Кое-где над деревнями возвышались домы помещиков, строенные в том же вкусе, как и простые, избы, только в большем размере. Эти домы, казалось, стояли блюстителями порядка, залогом того, что счастие края не изменится, а благодаря мудрой заботливости просвещенных путеводителей все будет еще стремиться вперед, все будет еще более развиваться, прославляя дела человека и милосердие создателя…’47*
Все сказанное нами доказывает, что и убеждения графа Соллогуба постоянно были одни и те же. Только сначала они высказывались не совсем определенно, так что критика не умела отделить личности автора от личности его героев и насмешки от истины. Теперь же они обозначились яснее, и в этом опять мы видим доказательство того, что автор ‘Большого света’ постоянно шел вперед, постоянно крепнул в своих силах и вырабатывал свои понятия…
Мы разобрали теперь все достоинства графа Соллогуба, за которые восхищалась им прежняя критика и которые перечислены нами в начале статьи. Разбор их показал, что и теперь блестящий беллетрист остался тем же, чем был прежде, и прежде был тем же, что и теперь… Только теперь он сильнее и ярче выразился… При разборе нашем не брали мы в расчет биографии Котляревского, почти не касались водевилей и драм графа Соллогуба, равно как и ‘Салалакских досугов’ и альбомных стихотворений. Не на них основана слава графа Соллогуба: он известен русской публике как юморист и повествователь, и мы старались рассматривать его с этой стороны, чтобы объяснить факт охлаждения к нему публики. Другие его произведения были нам нужны только для того, чтобы проследить ход развития его убеждений и стремлений — с самого начала до последнего времени… Впрочем, считаем нужным прибавить здесь, что даже и мелкие произведения графа Соллогуба нисколько не противоречат общему нашему понятию о нем и не могут уронить его славы. В них он является тем же блестящим, остроумным писателем, с тем же истинно светским тоном и взглядом на вещи, с теми же чувствами и убеждениями… Например, стихотворения его так милы и изящны, что нельзя не любоваться ими. Они так и переносят в благоуханную атмосферу гостиных, так изящно очерченных графом Соллогубом, они так и заставляют вспомнить барона, декламировавшего:
Всегда, везде — и в зале шумной,
В карете, в ложе, на коне,
И наяву, и в сладком сне, —
Любовью страстной и безумной
Тебя любил, тебя любил!..48*
Правда, иногда попадается у графа Соллогуба шероховатость в стихе: в рифму — Руаньеми стоит, например, с поэзиями всеми…49* Встречается такое четверостишие:
Не в сущей доброте я ли
Вам верил, как дурак,
А вы вот и ватеяли
Меня цыганить так…50*
Но стоит ли обращать внимание на такие пустяки!..
Чем же, однако, объяснить охлаждение публики к графу Соллогубу? Талант его так ‘же блестящ и цветущ теперь, как прежде, деятельность не прерывалась, убеждения тверды по-прежнему, словом, со стороны автора, все условия для успеха те же, что и прежде. Явно, что вся вина на стороне публики и критики. Главное обстоятельство, неблагоприятное для автора ‘Тарантаса’, было, по нашему мнению, то, что критика долго не умела ясно и правильно понять его направления. Пока граф Соллогуб высказывался неопределенно, полунамеками, она хотела видеть в нем убеждения, какими она сама была проникнута, и в лицах его рассказов находила сознательное, художественное воспроизведение жизненной пошлости и пустоты. Впоследствии оказалось, что взгляд автора на своих героев но совсем сходился со взглядом критики, что многие из его лиц смешны и пусты ненамеренно, так, как смешны и пусты кажутся нам сильные и идеальные натуры в повестях Марлинского и Полевого. Критика перестала выражать свое восхищение повестями Соллогуба и ставить его рядом с Гоголем и Лермонтовым, публика тоже увидала, в чем дело, и не хотела восхищаться в графе Соллогубе тем, чем восхищалась в изображениях барона Фиренгейма и Ивана Васильича. Последовало невнимание и забвение… Другою причиною того же факта могла быть самая верность графа Соллогуба принятому однажды воззрению. Решивши, что ‘большой свет’ живет только внешностью и полон пустоты, взглянувши и на все остальное сквозь лорнет ‘большого света’, автор ‘Тарантаса’ постоянно повторял одну и ту же тему, один и тот же тип, и это наконец приучило публику думать, что ничего нового от автора ‘Старушки’ ожидать ужо нельзя. Охлаждение сделалось еще полнее, когда многие стали замечать, что не все же пустота в большом свете, что можно и там отыскать какие-нибудь серьезные интересы, если только сам ими проникнут серьезно… И вот — забыла наша публика свои прежние восторги, забыла, сколько наслаждения доставляли ей прежде прекрасные картины графа Соллогуба, его художественные описания, красноречивые рассуждения, остроумные разговоры, меткие наблюдения над внешней стороной наших нравов и изящный юмор… Явился ‘Чиновник’ — публика вспомнила своего любимого автора, но скоро опять отвернулась от него… Явилось полное собрание его сочинений — и до сих пор никто не занялся серьезным разбором их… Это очень грустное явление… Мы старались, как умели, рассмотреть и объяснить его, чтобы, с одной стороны, отдать справедливость талантливому беллетристу, а с другой — напомнить публике о том, о ком не должна забыть будущая история нашей литературы.
Аничков — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений под ред. Е. В. Аничкова, тт. I—IX, СПб., изд-во ‘Деятель’, 1911—1912.
Белинский — В. Г. Белинский. Полное собрание сочинений, тт. I—XIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1953—1959.
Герцен — А. И. Герцен. Собрание сочинений в тридцати томах, тт. I—XXIII, М., изд-во Академии наук СССР, 1954—1961 (издание продолжается).
ГИХЛ — Н. А. Добролюбов. Полное собрание сочинений в шести томах. Под ред. П. И. Лебедева-Полянского, М., ГИХЛ, 1934—1941.
ГПБ — Государственная публичная библиотека им. M. E. Салтыкова-Щедрина (Ленинград).
Изд. 1862 г. — Н. А. Добролюбов. Сочинения (под ред. Н. Г. Чернышевского), тт. I—IV, СПб., 1862.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский дом) Академии наук СССР.
ЛБ — Гос. библиотека СССР им. В. И. Ленина.
Лемке — Н. А. Добролюбов. Первое полное собрание сочинений под ред. М. К. Лемке, тт. I—IV, СПб., изд-во А. С. Панафидиной, 1911 (на обл. — 1912).
Летопись — С. А. Рейсер. Летопись жизни и деятельности Н. А. Добролюбова, М., Госкультпросветиздат, 1953.
ЛН — ‘Литературное наследство’.
Материалы — Материалы для биографии Н. А. Добролюбова, собранные в 1861—1862 годах (Н. Г. Чернышевским), т. 1, М., 1890 (т. 2 не вышел).
Пушкин — А. С. Пушкин. Полное собрание сочинений в десяти томах, М.—Л., изд-во АН СССР, 1949.
Салтыков — Н. Щедрин (M. E. Салтыков). Полное собрание сочинений, тт. I—XX, М.—Л., ГИХЛ, 1933—1941.
‘Coвp.’ — ‘Современник’.
Указатель — В. Боград. Журнал ‘Современник’ 1847—1866. Указатель содержания. М.—Л., Гослитиздат, 1959.
ЦГАЛИ — Центральный гос. архив литературы и искусства (Москва).
ЦГИАМ — Центральный гос. исторический архив (Москва).
Ц. р. — Цензурное разрешение.
Чернышевский — Н. Г. Чернышевский. Полное собрание сочинений, тт. I—XVI, М., ГИХЛ, 1939—1953.
В томе I публикуются статьи, рецензии и другие работы Добролюбова, написанные им с апреля 1853 по июнь 1857 года включительно, в основном это произведения Добролюбова-студента.
Среди них большое место занимают учебные работы (‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’, ‘О древнеславянском переводе хроники Георгия Амартола’ и др.), которые Добролюбов связывал со своими научными и общественными интересами, стремился в них выработать свой собственный взгляд на предмет.
Другая группа публикуемых материалов — документы общественно-политической борьбы Добролюбова в эти годы (‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Слухи’), без них нельзя верно представить себе формирования революционно-демократического мировоззрения критика.
Наконец, том содержит собственно критические произведения — статьи и рецензии, которыми дебютировал Добролюбов в журналах и в отдельных изданиях (‘Собеседник любителей российского слова’, ‘Александр Сергеевич Пушкин’, ‘А. В. Кольцов. Его жизнь и сочинения’, ‘Сочинения графа В. А. Соллогуба’ и др.).
Впервые включаются в собрание сочинений Добролюбова: ‘Письмо к Н. И. Гречу’, ‘Литературная заметка’, (‘Проект социально-политической программы’), ‘Заграничные известия’, ‘Дифирамб земле русской’, опубликованные ранее в различных изданиях.
Сноски, принадлежащие Добролюбову, обозначаются в томе цифрами, такими же цифрами обозначены переводы, сделанные редакцией, с указанием — Ред. Цифры со звездочкой отсылают читателя к примечаниям.
Примечания к работе ‘О Виргилиевой ‘Энеиде’ в русском переводе г. Шершеневича’ написаны А. В. Болдыревым и И. М. Тройским, ‘О Плавте и его значении для изучения римской жизни’ — И. М. Тройским.
Все редакторские переводы с греческого языка сделаны Г. Г. Шаровой, с латинского — И. М. Тройским.
Впервые — ‘Совр.’, 1857, No 7, отд. III, стр. 59—84, без подписи. Вошло в изд. 1862 г., т. I, стр. 359—383.
Добролюбов, очевидно, опасался цензурных изъятий, так как запрашивал 27 июня 1857 года оставшегося в Петербурге А. П. Златовратского: ‘В каком виде пройдет моя статья в ‘Современнике’ о Соллогубе?’ По-видимому, статья была пропущена целиком.
В. А. Соллогуб стал широко известен своими повестями в 1830—1840-х годах. Несомненный талант художника, либеральная критика пороков ‘светского’ общества, элементы влияния ‘натуральной школы’ способствовали успеху его произведений в прогрессивных литературных кружках: он печатался в ‘Отечественных записках’, Белинский весьма положительно отзывался о его произведениях. Передовая критика 40-х годов как бы прощала Соллогубу его недостатки: романтическое эпигонство, сословные, аристократические предрассудки и т. п. Эти качества стали особенно заметными в творчестве Соллогуба в условиях новой эпохи 1850-х годов, и Добролюбов, отметив заслуги писателя, главное внимание уделил обрисовке дворянско-аристократического характера мировоззрения ‘Соллогуба, а также эпигонской сущности его художественного метода.
1*. Термин этот ввел Чернышевский в начале 1856 года (статья ‘Очерки гоголевского периода русской литературы’), когда еще нельзя было называть имени Белинского, для обозначения его критического наследия.
2*. Передовая критика 1840—1850-х годов использовала повести Марлинского для противопоставления их реалистической прозе. Ср. анализ произведений Марлинского и Лермонтова в лекциях Добролюбова для Н. А. Татариновой (ЛН, т. 67, 1959, стр. 256).
3*. ‘Иллюстрация’ (1845—1849) — еженедельный петербургский иллюстрированный журнал. Соллогуб публиковал здесь обозрения петербургской жизни.
4*. ‘Записки Кавказского отдела Географического общества’ (1852—1895) — научные ежегодные сборники, выходившие в Тифлисе. Соллогуб был редактором двух первых выпусков (1852 и 1853) и автором ряда статей.
5*. ‘Кавказ’ (1846—1918) — тифлисская газета официального характера, печатавшая и материалы исторического и этнографического содержания. Соллогуб напечатал здесь статью ‘Об источниках для познания Кавказа’ (1852, NoNo 48, 49).
6*. ‘Зурна’ (1855) — тифлисский литературный альманах, изданный Е. А. Вердеревским, где Соллогуб опубликовал свои стихи и пьесу ‘Ночь перед свадьбой’. См. иронический разбор альманаха Чернышевским {Чернышевский, II, стр. 717—723).
7*. Неточная цитата из стихотворения Лермонтова ‘Дума’ (1838).
8*. Перифраз выражения Белинского. В статье ‘Речь о критике. А. Никитенко’ он иронически характеризовал чрезмерное самомнение
A. П. Сумарокова, любившего сопоставлять себя с ‘господином Вольтером’ (см.: Белинский, VI, стр. 298).
9*. Имеются в виду первая книга Державина ‘Оды, переведенные и сочиненные при горе Читалагае’, 1776, и сборник очерков и рассказов В. Т. Нарежного ‘Славенские вечера’, 1809.
10*. Цветобесие — впервые введенная в русский театральный быт мода подносить артистам букеты, венки, бросать цветы на сцену, обычай был введен во время гастролей известных зарубежных певцов Виардо, Рубини, Тамбурини в сезон 1843—1844 годов. Водевиль Соллогуба ‘Букеты’ был поставлен впервые в ноябре 1845 года.
11*. Революция 1848 года во Франции послужила толчком к усилению национально-освободительного движения славянских народов, находившихся под игом австро-венгерской монархии, с другой стороны, революция вызвала рост националистических настроений славянофильских кругов России, противопоставлявших ‘патриархальную Русь’ ‘разлагающемуся Западу’.
12*. Имеется в виду война России с Турцией, затем с Францией и Англией 1853—1856 годов.
13*. Павлов Н. Ф. (1805—1864) — автор нашумевшей статьи ‘Чиновник. Комедия гр. В. А. Соллогуба’ (‘Русский вестник’, 1856, июнь, кн. 1, стр. 494—511, июль, ки. 2, стр. 385—418, статья вышла также в виде отдельного издания), в которой Павлов с либеральных позиций показал пустозвонство главного героя и фальшь пьесы в целом.
14*. Цитата из вступления к ‘Альбомным стихотворениям’ (Сочинения В. А. Соллогуба в 5 тт., СПб., 1855—1856, т. IV, стр. 543— 544).
15*. Расин Ж. (1639—1699) и Россини Дж. (1792—1868) по различным обстоятельствам в самом расцвете своей славы прекращали творческую деятельность, первый — на двенадцать лет, а второй, после 1829 года, — фактически на всю жизнь.
16*. Надимов — герой пьесы Соллогуба ‘Чиновник’ (1856).
17*. Цитата из рассказа Соллогуба ‘Метель’ (Сочинения, т. I, стр. 324—325).
18*. Цитата из повести Марлинского ‘Мулла Нур’ (Второе полное собрание сочинений Марлинского, т. III, ч. IX, СПб., 1847, стр. 175).
19*. Сочинения В. А. Соллогуба, т. V, стр. 468.
20*. Цитата из монолога Репетилова (‘Горе от ума’, д. IV, явл. 5).
21*. Цитата из рассказа Марлинского ‘Свидание’ (Второе полное собрание сочинений А. Марлинского, т. IV, ч. II, СПб., 1847, стр. 54—55).
22*. Цитата из повести Соллогуба ‘Медведь’ (Сочинения, т. I, стр. 408).
23*. Цитата из рассказа ‘Лев’ (там же, стр. 372).
24*. Имеются в виду рассуждения Карамзина в статье ‘Отчего в России мало авторских талантов?’ (Сочинения H. M. Карамзина, т. 3, СПб., И8д. А. Смирдина, 1848, стр. 528—529).
25*. Сочинения В. А. Соллогуба, т. I, стр. 30.
26*. Там же, т. IV, стр. 362.
27*. Цитата из стихотворения Лермонтова ‘Журналист, читатель и писатель’ (1840).
28*. Сочинения В. А. Соллогуба, т. I, стр. 3.
29*. Цитата из фельетона ‘Маскарад в Большом театре’ (там же, т. III, стр. 17).
30*. Цитата из водевиля ‘Мастерская русского живописца’ (там же, т. IV, стр. 129).
31*. Цитата из водевиля ‘Сотрудники, или Чужим добром не наживешься’ (там же, стр. 456).
32*. Там же, стр. 322—323.
33*. Цитата из стихотворения ‘Весна’ (там же, стр. 529).
34*. Там же, стр. 540.
35*. Имеется в виду упомянутая выше статья Н. Ф. Павлова.
36*. Цитата из статьи Н. Ф. Павлова (‘Русский вестник’, 1856, июнь, кн. 1, стр. 501).
37*. Сочинения В. А. Соллогуба, т. I, стр. 144.
38*. Подборка цитат из цикла рассказов ‘Жизнь светской женщины’ и из повести ‘Большой свет’ (там же, т. I, стр. 131—132, т. II, стр. 137, 211, 236).
39*. Цитата из рассказа ‘Сережа’ (там же, т. I, стр. 189—190).
40*. Там же, т. IV, стр. 147—148.
41*. Намек на Белинского, который, как считал Добролюбов, не заметил реакционных элементов во взглядах Соллогуба, а весь свой критический талант направил в статье ‘Тарантас’ (1845) на разоблачение ретроградности самого героя, Ивана Васильевича. В действительности это не так. В середине 1840-х годов Белинский далеко не апологетически относился к Соллогубу. В краткой рецензии на выход в свет ‘Тарантаса’, опубликованной за два месяца до появления большой статьи (‘Отечественные записки’, 1845, No 4, статья — No 6), Белинский отметил противоречия в суждениях самого автора: ‘…калейдоскоп парадоксов <,…>, чувств горячих и благородных, иногда доводящих автора до крайности и односторонности в убеждениях’ (IX, стр. 8). Но в большой статье о ‘Тарантасе’ критик умышленно отказался от обвинений в адрес автора, все внимание уделив славянофильству и соответствующим чертам героя, Ивана Васильевича, что было истолковано уже некоторыми современниками как отказ от идей первой рецензии (см.: ‘Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым’, т. II, СПб., 1896, стр. 485). Однако ядовитая, уничтожающая характеристика главного героя косвенно ударила и в автора. По крайней мере из воспоминаний И. И. Панаева известно, что Соллогуб воспринял статью Белинского как ‘оплеуху’ (И. И. Панаев. Литературные воспоминания, Гослитиздат, 1950, стр. 303—304).
Очевидно, позднее Добролюбов несколько изменил свое отношение к критике Белинским Соллогуба, так как в статье ‘Луч света в: темном царстве’ (1860) хотя и опять отметил, что критик нашел в произведении ‘то, чего в нем вовсе нет’, но подчеркнул, что разбор ‘Тарантаса’ был написан ‘с самой злой и тонкой иронией, разбор этот многими принимаем был за чистую монету’.