(‘Полное Собраніе Сочиненій Русскихъ Авторовъ.)
Изданіе Александра Смирдина. Санктпетербургъ. 1846.
Статья вторая и послдняя.
…. Творецъ находитъ путь,
Смотрителей своихъ, чрезъ дйство умъ тронуть,
Когда захочешь слезъ, введи меня ты въ жалость,
Для смху предо мной представь мирскую шалость.
Сумароковъ. ‘Епистола о Стихотворств’.
Въ предъидущей стать мы старались обозначить одну сторону русскаго общества вка Екатерины II, сторону свтлую. Мы видли т начала, которыя проникали русскую жизнь съ первымъ появленіемъ иностранной цивилизаціи между нами, мы видли, что главное движеніе этимъ идеямъ давала сама императрица, стоявшая во глав русской литературы, что вліяніе Екатерины II было сильно на приближенныхъ ея и высшій классъ народа, что оно было благотворно по своимъ началамъ. Фонвизинъ въ этомъ отношеніи стоялъ наравн съ самыми образованными людьми того времени, и въ своихъ сочиненіяхъ высказывалъ, что императрица, силою верховной власти, хотла слить съ русскимъ обществомъ. Это первая точка зрнія нашего на Фонвизина, между-тмъ, онъ у насъ преимущественно извстенъ какъ комикъ и комикъ народный. Какъ высоко стоялъ онъ въ этомъ отношеніи — вотъ второй вопросъ. Для этого намъ нужно будетъ обратиться къ той жизни народной, которая дала содержаніе его комедіямъ.
Каждый вкъ и каждый народъ приносятъ человчеству дань комизмомъ, и это одна изъ самыхъ обильныхъ даней. Комизмъ такъ же присущъ человчеству, какъ и трагичность, онъ обусловливается съ одной стороны ограниченностью способностей, данныхъ человку, а съ другой историческимъ развитіемъ рода человческаго. Проходя по пути, указанному Провидніемъ, человчество въ равныя эпохи подвергается временнымъ недугамъ, которые составляютъ принадлежность эпохи, которые подготовлены историческимъ развитіемъ жизни, безвыходны на извстное время. Смнится поколніе, смнятся врованія, обновится мысль и чувство — родъ человческій уйдетъ отъ этой комедіи и… попадетъ въ другую. Трагедіи обыкновенно дается полное право гражданства въ области искусства, потому-что вками ей усвоено первое мсто въ области чувства и мысли. Всякому боле или мене доступна, всякаго боле или мене поражаетъ борьба человка за лучшія его врованія, за благородство чувства. Самый предметъ, за который происходитъ борьба, такъ высокъ въ мнніи общественномъ, что искусство, которое захотло уловить его въ свои рамы, съ перваго появленія въ міръ сдлалось высочайшимъ искусствомъ. Не то съ комедіею, родною сестрою трагедіи: она всегда пользовалась меньшимъ почетомъ, хотя, можетъ-быть, доставляла иногда больше удовольствія, нежели трагедія. На комедію долгое время смотрли, какъ на такую вещь, которая не столько существуетъ въ мір дйствительномъ, сколько въ фантазіи художника. Думали, что содержаніе комедіи даетъ комикъ, а не жизнь дйствительная, что счастливо построенное воображеніе поэта можетъ создать такія смшныя сцены, которыхъ въ жизни съищешь рдко или никогда не съищешь. Тогда въ мнніи общественномъ комикъ происходилъ по прямому пути отъ шута, его дло было забавлять общество, смшить его, и для этого онъ могъ выдумывать забавныя сцены: люди серьзные прибавляли, что не худо бы смшить и въ одно время исправлять нравы смхомъ. Такимъ-образомъ комедія казалась чмъ-то случайнымъ въ области искусства. Никакъ не хотли допустить, что трагичность и комизмъ живутъ въ человчеств и имютъ полное право гражданства въ безпрестанномъ движеніи человчества впередъ, что въ то же время, когда одинъ борется за великія истины и чувства, которыми живутъ народы, другой, подл него, въ вчной косности, порожденной частію обстоятельствами, временемъ, частію ограниченностью способностей и силъ, напрягаетъ свою дятельность въ борьб за ложныя начала, ложныя чувства, ложныя убжденія, что въ то же время, когда первому несутъ въ дань сочувствіе, благодарность, слезы, надъ вторымъ смются, какъ надъ Донъ-Кихотомъ, который сражается съ привидніями, порожденными его собственнымъ разстроеннымъ воображеніемъ. Комедія необходимо дополняетъ трагедію въ исторіи человчества, потому-что заблужденія идутъ въ ней объ-руку съ истиной. Какъ трагедія иметъ свой дйствительный міръ страстей и волненій, такъ и у комедіи есть свой дйствительный міръ заблужденій, какъ трагикъ не выдумываетъ чувства, но беретъ его прямо изъ природы человческой и исторіи, такъ и комикъ черпаетъ свои матеріалы изъ тхъ же сокровищницъ. Какъ трагикъ, чтобъ быть вполн художникомъ, долженъ быть объективенъ, такъ и комикъ, для подлинности своихъ героевъ, долженъ быть вренъ исторіи и сердцу человческому. Слдовательно, всякое уродливое, одностороннее изображеніе героевъ комедіи такъ же неестественно, какъ неестественны восковыя статуи, куклы и другія дтскія забавы.
Итакъ, каждый народъ, каждый вкъ доставляетъ героевъ комедіи и трагедіи. Комикъ, передающій въ своихъ твореніяхъ потомству всю область комизма въ извстное время и у извстнаго народа, будетъ принадлежать къ такимъ же рдкимъ и міровымъ явленіемъ въ области искусства, какъ и трагикъ, сжавшій въ своихъ произведеніяхъ вс лучшіе помыслы и надежды своего времени.— Немногимъ избраннымъ принадлежитъ эта слава, рдкимъ удается схватить и одну черту своей эпохи.
Какое жь содержаніе могло дать комедіи время Екатерины, и какъ понимали въ то время самую комедію?
Смсь началъ истинной образованности и прежняго невжества поразительно столкнулись въ обществ екатеринина вка, новыя начала жизни составляли рзкій разладъ съ преданіями прежней жизни. Мы говорили, что со временъ Петра-Великаго до Екатерины II Россія окрпла матеріально. Образованность, которую мы приняли отъ Европы, была очень немногосложна, и большая часть народа чуждалась образованія. Признаки образованности, и то вншніе, были, внутреннихъ же, духовныхъ, не было. И посреди этихъ обстоятельствъ является Екатерина-Великая сильнымъ двигателемъ нашего общества. Трудно сказать что-нибудь общее объ этомъ времени, представить какую-нибудь врную его характеристику. Съ одной стороны, прежняя жизнь достигла полнаго политическаго блеска, основаннаго на началахъ старинной жизни, нисколько не утративъ своего главнаго признака, съ другой — появляется сильное вліяніе новаго ученія, европейскаго духа, литературы, философіи. Особенно замтно столкнулись два послдніе признака: поверхностная необразованность и европейская цивилизація съ французскою утонченностью. Высшій классъ отличался послднимъ и былъ нововводителемъ, нисшій былъ таковъ же, какъ и теперь, а средній (понимая подъ этимъ словомъ одно среднее дворянство) прикрывалъ недостатки образованія французскими отрывочными словами, фижмами и кафтаномъ, онъ не имлъ оригинальности ни одного, ни другаго.— Эти то герои выпали на долю Фонвизина, и онъ сдлалъ имъ честь ‘Бригадиромъ’ и ‘Недорослемъ’. Еще при императриц Елисавет Европа считала Россію державою полуазіатскою, хотя и давно вошла въ сношенія съ нею. Съ виду мы давно казались Европейцами: на голов у насъ былъ тупей съ длинною косою, вложенною въ кошелекъ, мы щеголяли во французскихъ кафтанахъ съ пуговицами разныхъ сортовъ, въ глазетовыхъ и шелковыхъ камзолахъ, въ кружевныхъ манжетахъ, въ башмакахъ, въ трехугольныхъ шляпахъ. Длинная коса, рогатый тупей или безчисленное множество буклей, манжеты, закрывающія вс пальцы рукъ, широкія серебряныя пряжки на тупоносыхъ башмакахъ, бамбуковая трость съ металлическимъ набалдашникомъ, были признаками щеголя. Ассамблеи, учрежденныя Петромъ-Великимъ, имли важное вліяніе на русскіе нравы: они нанесли окончательный ударъ прежнимъ обычаямъ. Это полезное учрежденіе вызвало дамъ въ гостиныя, дало права женщин, и, въ-слдствіе этого, возникла свтская жизнь. Ассамблеи превратились въ soires dansantes, балы, концерты и маскарады. Танцы были самымъ взъискательнымъ искусствомъ. Мужчины, посыпавъ голову пудрой, принялись за свой многосложный туалетъ, прабабушки наши затянулись въ корсеты и фижмы, надли длиннохвостые роброны, фуро, фуро-ферме, левиты, полонезы, жилеты, сюртуки съ тремя разноцвтными воротниками. Безъ колецъ и перстней, перчатокъ и вера, никакая дама не смла войдти въ гостиную. Надвъ черевики съ высокими каблуками и нарумянившись, какъ ныньче не румянятся и купчихи, наши дамы изучили жеманные книксены у балетмейстеровъ, и протянули свои ручки къ русскимъ петиметрамъ, которые, шаркая и раскланиваясь, цаловали эти милыя ручки со всевозможной осторожностью. Въ саду Сухопутнаго Шляхетнаго Корпуса дозволялось гулять два раза въ недлю, по четверкамъ и воскресеньямъ, въ эти два дня въ одной изъ бесдокъ предлагались любителямъ политики и словесности газеты, вдомости, журналы на русскомъ, нмецкомъ и французскомъ языках, въ томъ же саду находились бильярдъ, фортунка и качели, гуляющіе могли за деньги получать оржадъ, лимонадъ, мороженое, шоколадъ, кофе, чай, конфекты и разные плоды, тамъ же была ресторація, въ которой готовили обды и ужины цною по рублю, по полтин и по тридцати копеекъ съ постителя, кром вина… Дворянство начало сть телятъ, зайцевъ, голубей, кроликовъ, колбасы, салатъ,— начало нюхать и курить табакъ. Мы усвоили себ экипажи по французскому образцу и сбрую подъ вліяніемъ польской изобртательности. Впереди парадныхъ экипажей знатныхъ и достаточныхъ людей здили вершники, одтые по-гусарски или по-казацки. Скороходы иногда исполняли эту должность, а гайдуки отправляли иногда должность лакеевъ. Въ это же самое время мы не на шутку заговорили по-французски, фантазировали кое-какъ на клавикордахъ и танцовали въ собраніяхъ… Такимъ-образомъ, вншность была приготовлена на европейскій образецъ, но кое-гд прорывался востокъ. Нужно было одушевить картину, и одушевленіе началось съ царствованія императрицы Екатерины II.
Вотъ общество, которое представлялось Фонвизину. Единства въ немъ не было. Политика, побды и матеріальная жизнь увнчеваютъ полнымъ блескомъ старинную роскошную, от крытую боярскую, спсивую жизнь, но съ этимъ мы видимъ и появленіе образованности, уже настоящей, а не вншней. Столкновеніе этой образованности съ прежнею грубостью, или лучше, соединеніе вншняго лоска образованія и прежней неподвижности составляетъ характеръ героевъ Фонвизина, онъ не коснулся двухъ остальныхъ классовъ народа — самаго высшаго, который съ вншностію усвоилъ себ и начала образованности, и нисшаго, не усвоившаго себ ни началъ, ни вншности.— Итакъ, обратимся къ самымъ сочиненіямъ и будемъ дополнять картину образами ‘Бригадира’ и ‘Недоросля’.
Фонвизинъ принялся за литературные труды рано, онъ выступилъ на поприще переводомъ Басень Гольберга, по заказу университетскаго книгопродавца, и получилъ за нихъ на пятьдесятъ рублей книгъ, потомъ перевелъ съ нмецкаго же сочиненіе аббата Террасона Геройская Добродтель или жизнь Сифа, царя египетскаго въ 4-хъ частяхъ, Альзиру Вольтера, Любовь Хариты и Полидора Бартелеми, и поэму Іосифъ Битобе.— Наконецъ онъ явился съ своею комедіею Бригадиръ.
Предъ появленіемъ Фонвизина у насъ одинъ Сумароковъ писалъ комедіи и сатиры, вмст съ трагедіями, одами, посланіями, мадригалами, элегіями, идилліями — со всмъ, что вамъ угодно. Во всхъ этихъ родахъ онъ былъ отъявленнымъ поклонникомъ Французовъ — Расина, Корнеля и преимущественно Вольтера, почему и называлъ себя ‘русскій господинъ Расинъ’ или ‘русскій господинъ Вольтеръ’, руководствомъ же, грамматикою, реторикою и піитикою ему служилъ Буало, котораго онъ наперехватъ расхваливалъ съ Тредьяковскимъ, въ этомъ пункт они были согласны, не смотря на ихъ безпрестанныя распри и брань. Ученіе же Буалб вамъ извстно, для сатиры вотъ его наставленія:
Le latin, dans les mots, brave l’honntet:
Mais le lecteur franais veut tre respect,
Du moindre sens impur la libert l’outrage,
Si la pudeur des mots n’en adoucit l’image.
Je veux dans la satire un esprit de candeur,
Et fuis un effront qui prche la pudeur.
(L’art pot. Ch. IІІ).
Видите, что даже въ сатир читатель французскій любитъ благопристойность въ словахъ, и если смыслъ рчи немножко нечистъ, то его непремнно должно смягчить невиннымъ выраженіемъ! Поэтому-то, когда Тредьяковскій, критикуя Сумарокова, между прочимъ сказалъ, что ‘онъ суется во вс стороны подобно угорлой кошк’, — Сумароковъ съ гордостію отвчалъ: ‘Я какъ угорлая кошка не суюсь, а подлому изъясненію, какъ угорлая кошка, кром его сочиненій, ни въ какой критик мста не нахожу’.— Такъ полировка общества прорывалась сквозь изящную науку Буало у самыхъ жаркихъ его обожателей!
Для комедіи у Буало также были правила:
Le comique, ennemi des soupirs et des pleurs,
N’admet point en ses vers de tragiques douleurs,
Mais son emploi n’est pas d’aller, dans une place,
De mots sales et bas charmer la populace
Il faut que ses acteurs badinent noblement…
Que son stile humble et doux se relè,ve propos…
Mais pour un faux plaisant grossiè,re quivoque.
Qui pour me divertir n’а que la salet,
Qu’il s’en aille, s’il veut, sur deux trteaux mont,
Amusant le Pont neuf de ses sornettes fades,
Aux laquais assembls jouer ses mascarades.
(L’art pot. Ch. III).
Вы видите: вся забота опять о томъ же, кто бы вы ни были, человкъ образованный или ничему-неученый, человкъ принадлежащій къ высшему или нисшему обществу, сдлайте милость, острите, потому-что въ комедіи должно острить, но острите прилично, иначе, ваша комедія будетъ написана для черни, для народа — а кто жь писалъ въ т времена комедіи для народа? Он писались для высшаго круга ‘o on badine noblement’, слдовательно, вы говорите милые пустяки и будете комикъ въ совершенств.— И какъ мило понимаетъ Буало комедію: въ ней нтъ горькаго смха — нтъ, тутъ смхъ легкій, веселый, въ комедіи вамъ должно быть такъ же весело, какъ въ разговор съ пустымъ и острымъ болтуномъ, для этой цли лица, если смшны, такъ ужь должны быть черезъ чуръ смшны, при чемъ не обращается никакого вниманія на то, естественны они или нтъ. Чтобы лица выходили еще смшне, съ ними нужно поставить рядомъ нсколько человкъ людей порядочныхъ: контрастъ придаетъ больше комизма. Одна цль ‘смшить’ служила основою всему комическому дйствію, что уже и за комедія, когда у васъ бока не заболли отъ смха! Такъ мило и благородно старался смшить Мольеръ, очень-умный и острый французъ, талантливйшій изъ писателей вка Лудовика XIV: у него, ужь если герой смшитъ своею глупостью, такъ глупъ съ начала до конца, во всей комедіи вы не увидите у него ни одного проблеска ума. Если человкъ смшитъ своею скупостью, то онъ безпрестанно въ комедіи скупъ, и другой стороны у него нтъ. Это та сторона, которая производитъ смхъ, слдовательно, эту сторону и развивали до нельзя. Иначе, онъ не производилъ бы смха. Вс остальныя лица комедіи подбирались для того, чтобъ авторъ могъ лучше выказать эту единственно-смшную сторону, и сами-по-себ ничего не значили, они, какъ куклы, приходили и уходили со сцены, чтобъ смшной герой могъ имъ сказать нсколько словъ и доставить новое удовольствіе публик. Оно всегда такъ и должно было быть, когда комедіи дана была вншняя цль — смхомъ исправлять нравы. Въ этомъ случа дйствіе не развивалось изъ самаго-себя, изъ идеи, изъ начала, носящаго въ самомъ-себ жизнь и развивающагося своимъ естественнымъ порядкомъ, нтъ, старались, чтобъ герой былъ смшонъ туалетомъ, пріемами, разговоромъ, образомъ мыслей, поступками, неловкостями въ обществ, герою навязывалъ авторъ все, что приходило ему въ голову забавнаго. Отъ этого выходили не живыя лица, а сатиры на людей, да и какія еще сатиры?— самыя легкія, невинныя, также забавныя, не дкія, иначе, и сатира была pour la populace или trop la bourgeois. Отъ дкихъ остротъ у дамъ разболвались нервы, а он ожидали только невиннаго смха… Мужчины съ этимъ совершенно соглашались.
Фонвизинъ написалъ свои комедіи въ то время, когда господствовали эти понятія объ изящномъ. Посмотримъ, въ чемъ онъ подчинился требованіямъ вка, въ чемъ сталъ выше ихъ, и могутъ ли его комедіи назваться комедіями въ строгомъ смысл слова.
Первая его комедія была ‘Бригадиръ’. Вотъ ея содержаніе. Въ деревн у отставленнаго за взятки совтника, собралась компанія, состоящая изъ бригадира, бригадирши и сына ихъ Иванушки. Совтникъ, совтница и дочь ихъ Софья, ведутъ разговоръ съ гостью и. Изъ этого разговора вы узнате, что Софью хотятъ выдать за Иванушку, что бригадиръ влюбленъ въ совтницу, а совтникъ въ бригадиршу, что Софья влюблена въ какого-то молодаго человка Добролюбова, что, наконецъ, сынъ бригадира Иванушка, вмст съ отцомъ, также влюбленъ въ совтницу, которая показываетъ, что она неравнодушна къ сыну, а не къ отцу. Съ самаго начала вы не знаете, на комъ остановить свое вниманіе, кто жь будетъ героемъ пьесы, и боитесь перезабыть, кто въ кого влюбленъ, потому-что эта главная пружина комедіи распредлена лицамъ совершенно-произвольно. Разговоръ въ первомъ явленіи длится довольно-долго и какъ-то нескладно, отъ-того, что каждый старается опредлить себя въ этомъ разговор, показать себя. Авторъ не обозначилъ въ названіи ролей, что совтникъ плутъ, бригадирша дура, сынъ бригадира глупый мальчишка, бывшій въ Париж, пренебрегающій всмъ русскимъ, Потому что оно не французское, и т. д., и потому въ первомъ явленіи Онъ заставляетъ лица эти говорить о себ такія вещи, которыя совсмъ ненужны для хода комедіи. Такимъ-образомъ вы видите, что лица эти знакомятъ публику съ собою не своими дйствіями и не развивая свой характеръ мало-по-малу, а прямо говорятъ безъ обиняковъ: ‘я дуракъ’, ‘я плутъ’… Потомъ начинаются поочередныя объясненія въ любви, и, во-первыхъ, совтницы съ сыномъ бригадира. Совтница говоритъ, что она страдаетъ отъ своего урода’, что мужъ ея прямая приказная строка, что у нея вс способы къ отмщенію были отняты до настоящаго времени, потому-что сосди ‘неучи и скоты, которые сидятъ по домамъ обнявшись съ женами’, что они ни о чемъ больше не думаютъ, какъ о столовыхъ припасахъ: ‘прямыя свиньи’. На это сынъ бригадира удивляется, какъ она можетъ жить съ такою тварью… Потомъ они начинаютъ гадать и узнаютъ, что они влюблены другъ въ друга. Совтница разсуждаетъ такъ, что нтъ ничего помодне свободы, что имть мужа или быть связанной — все равно.
Потомъ объясняются въ любви Добролюбовъ и Софья.
Во второмъ дйствіи, совтникъ длаетъ наставленія Софь выйдти замужъ за сына бригадира, потому-что тогда она будетъ имть свекровью бригадиршу, которая ‘превосходитъ всякую тварь своими добродтелями и которая написана у Господа въ книг животныхъ’. Посл ухода Софьи совтникъ объясняется въ любви бригадирш. Эта сцена была бы недурна, если бы не была растянута.
‘Бригадирша. О чемъ ты, мой батюшка, вздыхаешь?
Совтникъ. О своемъ окаянств.
Бриг. Ты уже и такъ, мой батюшка, съ поста и молитвы скоро на усопшаго походить будешь, и долго ли теб изнурять свое тло?
Сов. Охъ, моя матушка! тло мое еще не изнурено. Далъ бы Богъ, чтобъ я довелъ его гршнымъ моимъ моленіемъ и пощеніемъ до того, чтобъ избавилось оно отъ дьявольскаго искушенія: не гршилъ бы я тогда ни на небо, ни предъ тобою.
Бриг. Предо мною: а чмъ ты, батюшка, гршишь предо мною?
Сов. Окомъ и помышленіемъ.
Бриг. Да какъ это гршатъ окомъ?
Сов. Я гршу предъ тобою, взирая на тебя окомъ.
Бриг. Да я па тебя смотрю и обоими. Неужели это гршно?
Сов. Такъ то гршно для меня, что если я хочу избавиться вчныя муки на томъ свт, то долженъ я на здшнемъ походить съ однимъ глазомъ до послдняго издыханія. Око мое меня соблазняетъ, и мн исткнуть его необходимо должно для душевнаго спасенія.
Бриг. Такъ ты и въ правду, мой батюшка, глазокъ себ выколоть хочешь?
Сов. Когда все гршное мое тло заповдямъ сопротивляется, такъ конечно и руки мои не столь праведны, чтобъ одн он взялись исполнять Писаніе, да я страшусь теплыя вры твоего сожителя, страшусь, чтобъ онъ, узрвъ грхъ мой, не совершилъ на мн заповди Божіей.
Бриг. Да какой грхъ?
Сов. Грхъ, ему же вси смертные поработилися. Каждый человкъ иметъ духъ и тло. Духъ хотя бодръ, да плоть немощна. Къ тому же нсть грха, иже не можетъ быти очищенъ покаяніемъ… (съ нжностью) Согршимъ и покаемся.
Бриг. Какъ не согршить, батюшка? Единъ Богъ безъ грха.
Сов. Такъ, моя матушка. И ты сама теперь исповдуешь, что ты причастна грху сему.
Бриг. Я исповдуюся, батюшка, всегда въ великій постъ на первой. Да скажи мн пожалуй, что теб до грховъ моихъ нужды?
Сов. До грховъ твоихъ мн такая же нужда, какъ и до спасенія. Я хочу, чтобъ твои грхи и мои были одни и т же, и чтобъ ни что не могло разрушити совокупленія душъ и тлесъ нашихъ.
Вриг. А что это батюшка совокупленіе? Я церковнаго то языка столько же мало смышлю, какъ и французскаго. Вдь кого какъ Господь миловать захочетъ. Иному откроетъ онъ и французскую и нмецкую и всякую грамоту, а я гршная и по Русски-то худо смышлю. Вотъ съ тобою не теперь уже говорю, а больше половины рчей твоихъ не разумю. Иванушку и твою сожительницу почти головою не разумю. Коли чью я рчь больше всхъ разберу, такъ это своего Игнатія Андреевича. Вс слова выговариваетъ онъ такъ чисто, такъ рчисто, какъ попугай… Да видалъ ли ты, мой батюшка, попугаевъ?
Сов. Не о птицахъ предлежитъ намъ дло: дло идетъ о разумной твари. Не ужели ты, матушка, не понимаешь моего хотнія?
Бриг. Не понимаю, мой батюшка. Да чего ты хочешь?
Сов. Могу ли я просить….
Бриг. Да чего ты у меня просить хочешь? Если только мой батюшка, не денегъ, то я всмъ ссудить тебя могу. Ты знаешь, каковы нын деньги: ими никто даромъ не ссужаетъ, а для нихъ ни въ чемъ не отказываютъ. (Здсь входитъ сынъ, а они его не видятъ).
Сов. Не о деньгахъ рчь идетъ: я самъ для денегъ на все могу согласиться (становится на колни)я люблю тебя, моя матушка!…’
Въ этомъ разговор видны вс недостатки Фонвизина.
Конечно, много комизма въ объясненіи совтника-ханжи, человка, который отъ поста и молитвы скоро на усопшаго походить будетъ, человка, которому трудно высказать свое желаніе, который долженъ говорить обиняками о дьявольскомъ искушеніи, но когда этотъ человкъ доходитъ до словъ: ‘согршимъ и покаемся’, онъ высказывается вполн, убдительне и энергичне что-либо сказать не подъ-силу натур совтника, задушевная мысль его высказана, по его понятію, сильно и убдительно… Тутъ бы, казалось, и конецъ объясненію… Такъ нтъ, автору понравилось затруднительное положеніе совтника, онъ длитъ дйствіе и впадаетъ въ фарсъ. Со стороны бригадирши совершенное неразумніе страсти совтника посл этихъ словъ длается невроятнымъ. Вы даже охотне согласитесь подумать, что она умная женщина, которая нарочно не хочетъ понимать неблаговидный разговоръ совтника и желаетъ насладиться его затруднительнымъ положеніемъ. Но выходитъ иначе: она ничего не понимаете, даже и тогда, когда совтникъ сталъ на колни и сказалъ ‘я люблю тебя, матушка!’ Вы видите, что тутъ уже нтъ комедіи, что зачатки ея были, но что они подавлены желаніемъ острить, смшить и исправлять нравы. Когда на нжныя слова совтника: ‘согршимъ и покаемся’ бригадирша отвчаетъ: ‘Какъ не согршить, батюшка? Единъ Богъ безъ грха’ — выходитъ смшно, но не естественно, потому-что глупость переходить границы. Весь дальнйшій разговоръ, вс слдующіе доводы совтника начинаютъ дло съизнова и повторяютъ то же, что было сказано, только другими словами: отъ этого вамъ уже не хочется ихъ читать. Авторъ хотлъ поддержать смшную сторону положенія совтника и бригадирши — и длаетъ ихъ разговоръ скандалзне, но этимъ ничего не выигрываетъ. Начинаются натяжки, совтница спрашиваетъ, что такое совокупленіе, говоритъ, что она не понимаетъ многихъ словъ, и что только одинъ Игнатій Андреевичъ вс слова выговариваетъ такъ чисто, такъ рчисто, какъ попугай. Вы видите, что бригадирша даже острить начинаетъ — бригадирша, у которой совтникъ спрашиваетъ: ‘не-: уже-ли ты, матушка, не понимаешь моего хотнія?’ и она отвчаетъ: ‘не понимаю, мой батюшка’. Наконецъ, къ довершенію неестественности, совтникъ становится на колни передъ бригадиршей,— тотъ совтникъ, который не могъ лучше высказать своей любви, какъ словами: ‘согршимъ и покаемся’. Но бригадирша и этого не понимаетъ, только сынъ могъ ей объяснить, что совтникъ ‘амурится’.
Будемъ слдить дальше ходъ комедіи. Бригадирша бсится, узнавъ, что съ ней совтникъ амурится, но совтница уговариваетъ ее потомъ, что совтникъ не амурился, сынъ подтверждаетъ слова ея, говоря: ‘чортъ меня возьми, ежели это неправда’. Бригадирша испугалась и говоритъ. ‘Перекрестись. Какой божбой ты божишься, опомнись: вдь чортомъ не шутятъ. Сложи ручку, Иванушка, да перекрестись хорошенько’. Однакожь, начинаетъ склоняться на это убжденіе и говоритъ: ‘Что за дьявольщина! Да чему же врить?’
Третье дйствіе начинается бранью между бригадиромъ и сыномъ, который увряетъ отца, что несносно быть женатымъ на Русской. Къ-чему этотъ разговоръ? Но мы уже могли замтить, что въ ход пьесы нтъ никакой послдовательности: одно дйствіе не вытекаетъ изъ другаго, всегда какъ-то приклеено къ нему снаружи, такъ-что еслибъ его отнялъ авторъ, вы бы никогда не замтили пробла. Такъ точно и съ этимъ дйствіемъ. По въ этомъ-то случа и видна назидательная цль комедіи, какъ понимали ее въ то время. Что нужды, если нтъ цлости и единства пьесы, лишь бы она была поучительна. Въ этомъ разговор отца и сына, сынъ проявляется безграничнымъ дуракомъ, онъ видлъ Парижъ и думаетъ, что отъ этого уменъ, между-тмъ, какъ не видвъ Парижа, можно быть образованнымъ человкомъ. Это довольно-плохое назиданіе, приправленное нравоученіемъ, что вншность, лоскъ иностранный не составляетъ образованности, перерываетъ дйствіе, или, лучше сказать, поставлено на ряду съ другими сценами. Повторяемъ: въ этомъ случа даже n за чмъ спрашивать, почему авторъ вводитъ такія сцены. Для Фонвизина довольно было того, что въ тогдашнемъ обществ существовала эта сторона, что въ немъ была привязанность къ вншности европейской, что этою вншностью была прикрыта необразованность и грубость — и вотъ онъ даетъ мсто въ своей комедіи и этой сторон жизни, хотя оно по ходу дла и лишнее. У Фонвизина сынъ бригадира и совтница олицетвореніе этой вншней привязанности ко всему иностранному, а такъ-какъ эта привязанность, по отсутствію содержанія, очень-неосновательна, то и лица эти глупы до той степени, до которой могли они дойдти въ комедіи, имвшей цлью только острить и смшить. На-при: мръ, въ этомъ разговор бригадиръ говоритъ сыну: ‘Однако, ты все-таки Россіи больше обязанъ, нежели Франціи. Вдь въ тл твоемъ гораздо больше связи, нежели въ ум’. А сынъ на это отвчаетъ: ‘Вотъ, батюшка, теперь вы уже и льстить мн начинаете когда увидли, что строгость вамъ не удалась’.
Это даетъ поводъ бригадиру сказать такія назидательныя слова сыну: ‘Ну, не прямой ли ты болванъ? И тебя назвалъ дуракомъ, а ты думаешь, что я льщу теб: этакій оселъ!’
Даже, чтобъ показать вящшую глупость сына, некстати създившаго въ Парижъ, авторъ заставляетъ его спросить у отца: ‘да какое право имете вы надо мною властвовать? когда щенокъ не обязанъ респектовать того пса, кто былъ его отецъ, то долженъ ли я вамъ хоть малйшимъ респектомъ?’
Этотъ вопросъ странно звучитъ, вопервыхъ, въ устахъ сына-дурака, а вовторыхъ, такой вопросъ не могъ принадлежать обществу вка Екатерины. Если мы и перенимали многое отъ иностранцевъ, то это многое относилось преимущественно къ вншности, а не къ такимъ вопросамъ. Общество высшее, вполн образованное, которое было проводникомъ мнній европейскихъ, не могло задать этого вопроса, потому-что оно было образовано, общество же нисшее, которое переняло только отъ Запада пудру, помаду, кафтаны и тому подобныя вещи, не приняло отъ Запада, вмст съ костюмомъ,) ршительно ни одного вопроса, а попрежнему крпко стояло въ старинныхъ врованіяхъ, не смотря на измненную вншность. Слдовательно, вопросъ неестественъ, но за то отвтъ бригадира простъ, ясенъ и прямо изъ жизни. Онъ говоритъ: ‘Что ты щенокъ, такъ въ томъ никто не сомнвается, однако я теб, Иванъ, какъ присяжный человкъ клянусь, что ежели ты меня еще примнишь къ собак, то скоро самъ съ рожи на человка походить не будешь. Я тебя научу, какъ съ отцомъ и заслуженнымъ человкомъ говорить должно. Жаль, что нтъ со мною палки! Эдакій скосырь выхалъ!’
Является совтница и заставляетъ сына разсказывать о Париж. Вотъ отрывокъ изъ ихъ разговора:
‘Сынъ. Во Франціи, люди совсмъ не таковы, какъ вы, то-есть не Русскіе.
Совтница. Смотри, радость моя: я тамъ не была, однако я о Франціи получила уже отъ тебя изрядную идею. Неправда ли, что во Франціи живутъ по большой части Французы?
Сынъ (съ восторгомъ). Vous avez lo don de deviner.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Совт. Скажи мн, жизнь моя: можно ль тмъ изъ нашихъ, кто былъ въ Париж, забыть совершенно то, что они Русскіе?
Сынъ. Totalement нельзя. Это не такое несчастіе, которое бы скоро въ мысляхъ могло быть заглажено: однако нельзя и того сказать, чтобъ оно живо было въ нашей памяти. Оно представляется намъ какъ сонъ, какъ illusion.’
Вы видите, что разсужденія сына и совтницы переходятъ вс границы вроятія. Это уже и не смшно, и не остро, и не поучительно. Когда совтница, женщина не глупая, какъ видно изъ многихъ мстъ комедіи, спрашиваетъ: ‘не правда ли, что во Франціи живутъ по-большой-части Французы’, длается скучно и стыдно за умъ Фонвизина. А все отъ-того, что авторъ видлъ въ своихъ герояхъ не образы, въ которые воплощены живыя идеи общества, но въ лиц ихъ хотлъ насмяться надъ нелпымъ подражаніемъ вншности французской, цль была вн лицъ дйствовавшихъ, и отъ того совтница и сынъ бригадира не живыя лица, а пародіи на ложное увлеченіе общественное.
Но идемъ дальше, куда влечетъ насъ четвертое явленіе третьяго дйствія.
Дошла очередь до бригадира объясняться въ любви. Бригадиръ, какъ человкъ военный, излагаетъ свою любовь коротко и ясно. Онъ говоритъ совтниц: ‘Представь себ фортецію, которую хочетъ взять храбрый генералъ: что онъ тогда въ себ чувствуетъ? Точно то теперь и я. Я, какъ храбрый полководецъ, а ты моя фортеція, которая, какъ ни крпка, однако все брешу въ нее сдлать можно.’
Тмъ дло и кончилось.
Такимъ-образомъ, въ первыхъ трехъ дйствіяхъ, одинъ-за-другимъ, поочередно вс объяснились въ любви. Предъ вами выступило множество лицъ въ одинаковой степени, по съ разныхъ сторонъ пошлыхъ, между этими господами есть два лица, представляющія благовидную и приличную сторону общества — это Добролюбовъ и Софья. Они нжно любятъ другъ друга, они чувствуютъ по человчески, они образованы. Всего этого, конечно, не видно изъ дйствій этихъ лицъ, по-крайней-мр такъ заставляетъ говорить ихъ авторъ. Эти лица безукоризненны и скучны. Они страдаютъ, потому-что Софью хотятъ выдать за Иванушку. Въ то время, когда они страдаютъ, проходятъ передъ зрителями сцены объясненій людей пошлыхъ, совершенно-противоположныхъ Добролюбову и Софь. Но вы не знаете еще, на комъ остановить вниманіе. Вс эти лица явились на сцену, поговорили и ушли. Авторъ хочетъ представить ихъ смшными, но какъ же онъ заставилъ ихъ развиться и высказать себя, какое происшествіе всколышетъ вс эти пошленькія натуры, на комъ сосредоточитъ онъ интересъ, какая тутъ, господствующая идея, въ чьемъ образ она воплотилась, и какія лица ее только дополняютъ? Покамстъ въ первыхъ трехъ дйствіяхъ вс лица были по-видимому главныя и вс второстепенныя. По заглавію пьесы ‘Бригадиръ’ вы обращали преимущественно вниманіе на этого героя, но онъ, какъ и другіе, объяснился лаконически съ супругою совтника и сошелъ со сцены.
Слдовательно, отъ дальнйшихъ дйствій вы уже ожидаете сосредоточенія интереса на какомъ-нибудь лиц, ожидаете происшествія, которое освтитъ преимущественно чью-нибудь комическую натуру и заставитъ двинуться за собой весь этотъ хороводъ. Посмотримъ.
Четвертое дйствіе начинается разговоромъ Добролюбова и Софьи, они мечтаютъ о будущемъ, о брак. Является бригадирша, она плачетъ. Добролюбовъ спрашиваетъ у нея: ‘о чемъ выплакали, сударыня?’ Бригадирша отвчаетъ: ‘Я, мой батюшка, не первый разъ на вку плачу. Одинъ Господь видитъ, каково мое житье!
‘Софья. Что такое, сударыня?
Бригадирша. Закажу и другу и ворогу идти за мужъ.
Софья. Какъ, сударыня? Можете ли вы говорить это въ самое то время, когда хотите вы того, чтобъ я была женою вашего сына?
Бриг. Теб, матушка, для чего за него нейти? Я сказала про себя.
Добролюбовъ. Нтъ вы про всхъ теперь сказать изволили.
Бриг. И вдомо.’
Потомъ бригадирша жалуется на мужа, что онъ однажды шутя чуть не убилъ ея.
‘Добр. Да какъ же вы съ нимъ жить можете, когда онъ и въ шутку чуть было васъ на тотъ свтъ не отправилъ?
Бриг. Такъ и жить. Вдь я, мать моя, не одна за мужемъ. Мое житье-то худо-худо, а все не такъ, какъ, бывало, нашихъ офицершей. У насъ былъ нашего полку первой роты капитанъ, по прозванью Гвоздиловъ, жена у него была такая изрядная молодка. Такъ, бывало, онъ разсерчаетъ за что-нибудь, а больше хмльной: такъ вришь ли Богу, мать моя, что гвоздитъ онъ, гвоздитъ ее бывало, въ чемъ душа останется, а ни дай, ни вынеси за что. Ну мы, наша сторона дло, а ино наплачешься на нее глядя.’
Весь этотъ разговоръ безъ результата для хода пьесы. Онъ вставочный, лишній, но мы привели его, какъ одно изъ рдкихъ мстъ, когда Фонвизину удавалось быть художникомъ, двумятремя словами рисующимъ передъ вами образъ, о которомъ не-художнику нужно говорить долго, долго, чтобы сдлать его понятнымъ. Логика бригадирши, заказывающей и другу и недругу идти замужъ, но въ то же время говорящей, что это не относится къ Софь, хотя и говорится про всхъ, есть та эссенція, которая разжижена Фонвизинымъ въ роли бригадирши по цлой комедіи, по которая въ этомъ случа представлена во всей своей наивной глупости. Посл этого вы понимаете, что за лицо бригадирша. Когда у нея Добролюбовъ спрашиваетъ, какъ же жить съ такимъ мужемъ, который можетъ убить, ея отвтъ: ‘такъ и жить’ — есть верхъ прелести. Браня она своего мужа и не допускай возможности съ нимъ жить, она не была бы бригадирша, она утратила бы характеръ глупости, она сдлалась бы резонркой, но она бранитъ и находитъ возможность продолжать жить съ бригадиромъ, потому-что она не одна замужемъ и потому-что капитанъ еще не такъ бивалъ капитаншу, а ‘въ чемъ душа останется, а ни дай, ни вынеси за что».
Это настоящій комизмъ, но онъ сейчасъ же истощается шутовствомъ и фарсрствомъ. Въ слдующихъ сценахъ бригадиръ и совтникъ, сыпь бригадира и совтница, Добролюбовъ и Софья играютъ въ карты, въ это время бригадирша слушаетъ, что говорятъ. Сынъ, смотря въ карты, между-прочимъ говоритъ: ‘Санирандеръ шесть матедоровь’, — а бригадирша спрашиваетъ: ‘Что мой батюшка, что ты сказалъ, мададуры? Вотъ ныньче стали играть и въ дуры, а бывало такъ вс въ дураки игрывали.’ — Вы видите, что желаніе смшить и заставлять говорить глупости причиной этихъ словъ, которыя такъ же остроумны, какъ и вопросъ совтницы: ‘не правда ли, что во Франціи живутъ Французы?’ — Эти слова уже странны не только для художника, но просто для умнаго человка,— и ихъ могъ сказать Фонвизинъ! Нужно замтить, что у него очень-часто встрчаются подобныя выходки, которыя можно объяснить только состояніемъ того общества, для котораго писалъ Фонвизинъ. и которое могло забавляться подобными остротами.
Поостривъ за картами, компанія начинаетъ разсуждать на тэму бригадира, который говоритъ, что жена его ‘не къ мсту печальна, не къ добру весела, зажилась долго, грха много некстати’. За бригадиршу вступается совтникъ, и между ними оканчивается разговоръ о дорогихъ сожительницахъ: бригадирш и совтниц.
Этимъ, замыкается четвертое дйствіе. Въ пятомъ, сынъ бригадира уговариваетъ совтницу бжать, потому-что бригадиръ ревнуетъ сына, время тратить не за чмъ, они торопятся, и говорятъ о чемъ?— о томъ, что Французскіе учители въ Россіи ни больше, ни меньше, какъ кучера, что большая половина изъ нихъ грамоты не знаетъ, однакожь не смотря на это они могутъ внушить Русскому совершенно Французскій духъ, въ-слдствіе чего совтница общаетъ уважить всхъ кучеровъ. Потомъ сынъ становится на колни и проситъ совтницу, чтобы она бжала съ нимъ… Удивительная логичность дйствій! Даже въ разгар дйствія, въ томъ случа, когда нтъ мста никакому чувству, кром страха погони, герой Фонвизина хладнокровно разсуждаетъ, какъ-будто они сидятъ за длиннымъ, скучнымъ обдомъ.— Въ то время, когда сынъ стоитъ на колняхъ передъ совтницей (чего по ходу дйствія совсмъ-ненужно) входятъ бригадиръ и совтникъ.
Что жь сказалъ сынъ, когда увидлъ передъ собою отца своего и мужа совтницы, когда онъ зналъ, что взбсилъ одного и другаго, когда онъ помнилъ, что бригадиръ уже общалъ въ одномъ мст ‘выломать ему ребра’, если онъ будетъ часто говорить съ совтницей, когда онъ могъ чувствовать, что въ этотъ моментъ руки бригадира судорожно двигались? Сынъ вскочилъ и сказалъ тому и другому: ‘serviteur trè,s humble’. Гд жь страхъ, самое простое и единственное чувство въ первый моментъ испуга? Ничего небывало: вдь сынъ не признатъ связей семейныхъ, слдовательно, чего жь ему бояться?.. какая натяжка! Бригадиръ и совтникъ начинаютъ грозить совтниц и сыну, но ихъ усмиряетъ совтница, которая объявляетъ, что она видла, какъ совтникъ объяснялся въ любви бригадирш, а бригадира заставляетъ молчать, потому что онъ самъ же ‘объявилъ ей свою любовь’.
Въ-слдствіе этого, Добролюбовъ и Софья встунаютъ въ законный бракъ, добродтель награждается, и совтникъ, обращаясь къ партеру заключаетъ пьесу словами. ‘Говорятъ, что съ ‘совстью жить худо! а я самъ теперь ‘узналъ, что жить безъ совсти всего на свт хуже.’
Припомнимъ теперь весь ходъ пьесы. Сынъ бригадира объясняется въ любви совтниц, Добролюбовъ объясняется въ любви Софь, совтникъ объясняется въ любви бригадирш, бригадиръ объясняется въ любви совтниц. Отъ нечего-длать говорятъ о Париж, играютъ въ карты и, наконецъ, другъ друга уличаютъ въ объясненіяхъ и расходятся. Больше ничего. Лица обозначили другъ друга въ первомъ разговор, и въ-теченіе пяти дйствій ничего не прибавляютъ къ своимъ характерамъ. Дйствія нтъ, слдовательно, лица эти какъ вышли на сцену, такъ и сошли съ нея: въ нихъ не было движенія, они не жили, не дйствовали каждый сообразно своему образу мыслей, но остались каменными. Поэтому, вы видите, что здсь комедіи не было. Комедія, какъ и трагедія, иметъ свою борьбу, свою жизнь, свои страданія, свои волненія. Ея герои не уродливыя статуи, а живыя липа, жизнь имъ сообщается внутреннею борьбою, а не вншнею примсью остротъ, шутокъ, Фарсовъ. Эта внутренняя борьба героевъ комедіи для нихъ-самихъ кажется трагичною, потому-что она для нихъ естественна, вытекаетъ изъ сущности ихъ природы, но для публики она смшна, потому-что въ основаніи ея лежатъ ложныя начала героевъ комедіи, не-нормальныя убжденія: они борятся за такое врованіе, которое смшно, неестественно, они страдаютъ изъ-за него, и публика смется надъ этой борьбой. Въ комедіи, герой живетъ въ силу ложныхъ убжденій, между-тмъ, какъ въ трагедіи онъ волнуется, страдаетъ и живетъ во славу истины и долга. Мы, Русскіе, имемъ одну только комедію, которая вполн удовлетворяетъ требованію искусства: это ‘Ревизоръ’ Гоголя. Разскажемъ вкратц ея содержаніе, чтобъ, обратясь потомъ къ Фонвизину, указать его недостатки въ постройк комедіи.
‘Ревизоръ’ Гоголя есть цлый міръ, развившійся изъ одной идеи, міръ оконченный, котораго вс части составляютъ одно органическое цлое. Этотъ міръ городничаго, жены его и дочери, Добчинскихъ и Бобчинскихъ, Земляники, Тяпкиныхъ-Ляпкиныхъ взволновался однимъ событіемъ, чрезвычайно-важнымъ для плутовъ и мошенниковъ — пріздомъ ревизора. Этотъ пріздъ было то страшное событіе, котораго они боялись, которое безпрестанно рисовало имъ ихъ настроенное страхомъ воображеніе: до того времени они покойно жили въ своемъ город, брали взятки и хоронили концы въ воду. Жизнь ихъ была однообразна и безцвтна, городничій Сквозникъ-Дмухановскій бралъ взятки съ самоварниковъ и архибестій, Тяпкинъ-Ляпкинъ ловилъ рыбу въ мутной вод своего суда, Добчинскіе и Бобчинскіе бгали изъ одного дома въ другой, переносили всти, сплетничали и угощали себя за свой труды насчетъ слушавшихъ ихъ болтовню. Жена городничаго и дочь ея кокетничали съ уздными Франтами съ усиками и безъ усовъ. Земляника жилъ на-счетъ богоугодныхъ заведеній. Вс они жили кривымъ путемъ и вс боялись одного суда, у нихъ жизнь раздлялась на дв половины: въ одной предъ ними являлось обиліе благъ земныхъ и плутовство, а въ другой господствовалъ страхъ наказанія. Этотъ-то страхъ наказанія наконецъ явился въ лиц ревизора. Вс засуетились, и въ глав ихъ Сквозникъ-Дмухановскій, какъ начало и конецъ этой уродливой жизни. Онъ преимущественно боится суда, а съ нимъ вмст боится и его паства, дйствующая по началамъ, усвоеннымъ городничимъ. Но они лица второстепенныя, дополняющія только т ужасы и бдствія, которые могутъ постигнуть преступнаго городничаго, они увеличиваютъ его отвтственность, потому-что мошенничали подъ его крыломъ. Итакъ, пріздъ ревизора всколыхалъ весь этотъ маленькій міръ. Бобчинскій и Добчинскій приносятъ всть о ревизор… Городничій въ отчаяніи, потому-что веллъ высчь невинную унтер-офицерскую жену, потому-что на улицахъ грязь, потому-что у него нтъ новой шпаги, а купцы не догадались подарить ему новую, хотя и видли, что старая шпага никуда не годится, потому-что квартальный не по чину беретъ, потому-что другой квартальный ухалъ разбирать случившуюся драку и воротился пьянъ. Добчинскаго, которому хочется разсказать еще что-нибудь о ревизор, подмываютъ другія желанія: онъ проситъ городничаго позволить ему посмотрть въ щелочку на ревизора, когда къ нему войдетъ городничій: ‘такъ, знаете, изъ дверей только увидть, какъ тамъ онъ., больше сущность и ‘поступки его, а я ничего’. Въ это же время, устарлая уздная кокетка торопится разспросить мужа о томъ, съ усами ли ревизоръ и съ какими усами, ей это очень-интересно: она думаетъ еще пококетничать съ молодымъ человкомъ изъ Петербурга, потому-что тогда она будетъ гордо обходиться съ уздными франтами и даже презирать ихъ, она въ то же время начинаетъ ревновать и бранить дочь, которая слишкомъ-долго занялась своимъ туалетомъ… Однимъ словомъ, цлый городъ пришелъ въ движеніе, цлый городъ высказалъ и то, что онъ ощутилъ при слов ‘ревизоръ’, и то, чмъ онъ былъ прежде, какъ онъ жилъ. Этотъ волшебный пріздъ освтилъ всю прошедшую его жизнь и его настоящее ощущеніе. Каждый начинаетъ дйствовать по-своему, гонимый страхомъ ревизорскаго имени, но каждый составляетъ только часть одной общей картины, воплотившей въ себ идею автора. Каждый составляетъ отдльное, художественно-выработанное лицо, но вмст съ этимъ каждый есть только часть одного стройнаго цлаго, одной идеи, воплощенной творчествомъ въ живые образы. Хлестаковъ, догадавшись, что его принимаютъ за ревизора, подгулялъ отъ удовольствія и начинаетъ нести всякій вздоръ о себ, въ его и безъ того глупой голов все закружилось отъ неожиданныхъ обстоятельствъ, отъ внезапнаго перехода отъ голода и почти тюрьмы къ сытному обду, вину, полному почету, онъ самъ уже не знаетъ, что съ нимъ длается, въ голов у него двоится и Смирдинъ съ Брамбеусомъ, и ‘Библіотека’ съ ‘Сумбекою ‘, онъ несетъ дичь и самъ даже не можетъ понять, что говоритъ… Между-тмъ, каждое его слово наводитъ ужасъ на жителей узднаго городка, личность Хлестакова все больше и больше растетъ въ ихъ глазахъ. Наконецъ, Хлестакова задобриваютъ, онъ длается любезенъ съ людьми, которые опасались его гнва. У людей этихъ снова возникаетъ жизнь, надежды, городничій воображаетъ себя уже въ Петербург, воображаетъ дочь свою замужемъ за такимъ человкомъ, ‘что и на свт еще не было, что можетъ и прогнать всхъ въ то род, и въ тюрьму посадить, и все, что хочетъ’. Городничій уже велитъ кричать о своемъ счастіи всему городу, валять въ колокола, коли торжество, ‘такъ торжество, чортъ возьми!’ Его завтныя мечты начинаютъ возникать передъ нами, он были подавлены скромною жизнью узднаго городка, но вотъ теперь выплываютъ изъ глубины его души во всемъ величіи, городничій воображаетъ себя генераломъ… Какъ вы думаете, зачмъ городничій хочетъ быть генераломъ? По тому-что, случится, подешь куда-нибудь, фельдъегери и адъютанты повскачутъ впередъ: лошадей! и тамъ на станціяхъ никому не дадутъ, все дожидается, вс эти титулярные, капитаны, городничіе, а ты себ и въ усъ не дуешь: обдаешь гд-нибудь у губернатора, а тамъ, стой городничій! Ха, ха, ха! Вотъ что, канальство, заманчиво!’
Городничій въ паос. Все, что роилось у него въ душ, все высказано отъ избытка счастія. Какъ чувство страха въ начал пьесы открыло одну часть его души и показало въ ней бездну сора, такъ чувство самодовольствія подняло не мало дряни изъ этой грубой природы. Но погодите! городничій еще не весь: онъ былъ низокъ отъ страха, былъ гнусенъ отъ счастья и гордости, посмотрите на него еще разъ: онъ узнатъ, что его обманули, что Хлестаковъ не ревизоръ, что все это были пустяки. Посмотрите въ третій разъ на эту натуру, обиженную тмъ, что ее обманули, бснующуюся отъ досады. Городничій проведенъ, — городничій, который тридцать лтъ жилъ на служб, котораго ни одинъ купецъ, ни одинъ подрядчикъ не могъ провести, мошенниковъ надъ мошенниками обманывалъ, пройдохъ и плутовъ такихъ, что весь свтъ готовы обворовать, поддвалъ на уду, трехъ губернаторовъ обманулъ’! Во время этого бснованія городничаго и недоумнія окружающихъ его, является жандармъ съ извстіемъ о прізд истиннаго ревизора, герои комедіи окаменли отъ ужаса, и пьеса кончена — кончена потому-что вмстила въ себ полный, замкнутый міръ страстей, истекшихъ изъ основной идеи комедіи.
Вотъ пьеса, въ которой есть единство, которая составляетъ цлое, въ которой герои прожили моментъ своей жизни, освтившій всю глубину души ихъ. Посл этой комедіи вы ихъ знаете. У Фонвизина ршительно нтъ ничего подобнаго: мы уже говорили, что въ ‘Бригадир’ нтъ дйствія, слдовательно, остались отдльныя сцены. Но и въ сценахъ этихъ является не одно и то же лицо, а разныя лица, такъ-что одна сцена посвящена совтнику и бригадирш, другая бригадиру и совтниц и т. д., въ четвертомъ дйствіи нтъ никакого дйствія, а въ пятомъ развязка, упреки во взаимныхъ объясненіяхъ не прибавляютъ ни одной новой стороны уже-извстнымъ характерамъ.
Мы такъ подробно разбираемъ ‘Бригадира’ потому-что въ немъ есть т же недостатки, какъ и въ ‘Недоросл’. При разбор Недоросля’, намъ останется только указывать на эти недостатки.
Итакъ, изъ ‘Бригадира’ намъ остались одн сцены: обратимся къ нимъ. Каждая изъ нихъ есть объясненіе въ любви, слдовательно, чувство любви есть тотъ пунктъ, которымъ Фонвизинъ хотлъ освтить природу своихъ героевъ: бригадира, совтника, совтницы… Но удались ли ему это? Содержаніе этихъ объясненій мы привели выше, плутъ-совтникъ, который представленъ у автора только какъ ханжа, высказалъ съ нжностью слова: ‘согршимъ и покаемся’, бригадиръ, человкъ крутой, прямой, грубый, объяснился на военную ногу и сказалъ, что совтница для него фортеція, сынъ влюбился въ совтницу, потому что, она походитъ на Француженку столько же, сколько онъ на Француза. Разв изъ этого вы видите натуру плута и ханжи въ совтник, натуру бригадира въ военныхъ выраженіяхъ? Совтница и сынъ — каррикатуры, о которыхъ и говорить нечего. Автору не удалось освтить своихъ героевъ сценами объясненій въ любви, потому-что самая точка освщенія выбрана ложная. Взято ничтожнйшее изъ обстоятельствъ для такихъ людей, какъ совтники, бригадиры, совтницы и бригадирши. Не это чувство можетъ взволновать природу плута, ханжи, отставнаго грубаго бригадира, скупой дуры-бригадирши. Посмотрите, какъ удачно Гоголь выбралъ точку освщенія своихъ героевъ: страхъ наказанія есть то чувство, которое ихъ преслдовало, какъ судъ Божій, и которое, слдовательно, заставило ихъ развернуться въ полномъ блеск и со всхъ сторонъ. Чувство любви для совтника — одно изъ послднихъ, онъ и самъ его называетъ только ‘ своимъ хотніемъ’, у бригадира тотъ же самый взглядъ, а у совтницы и сына — это Фарсъ, который авторъ хотлъ выставить на позоръ, каррикатура.
Отъ-этого, комедія Фонвизина не отличается и частными сценами, которыми такъ богато ‘Горе отъ Ума’ — второе замчательное произведеніе посл ‘Ревизора’ Гоголя, отъ-этого, въ характерахъ мало художественности. Но, не говоря ничего окончательно объ отдльныхъ лицахъ, перейдемъ къ другой комедіи Фонвизина, къ ‘Недорослю’, гд характеры обрисованы съ большимъ искусствомъ.
Первое лицо, выходящее на сцену въ ‘Недоросл’ — Простакова, смсь грубой любви къ сыну, нахальства и дерзости помщицы, вчно жившей въ деревн, грозы своего мужа, человка кроткаго и глупаго. Для нея нтъ властей и законовъ, одинъ брать ея, Скоіининъ, пользуется у нея авторитетомъ, да и то потому-что онъ братъ и здоровый дтина, который можетъ поколотить свою дражайшую сестрину. Цростакова залась и зажилась въ деревн, свыклась съ безпрекословнымъ повиновеніемъ подчиненныхъ, и отътого ея деспотизмъ съ окружающими доходитъ до крайности, она хочетъ, чтобъ они называли блое чернымъ, а черное блымъ, если этого требуетъ ихъ госпожа. Простакова уже не исключительно скряга, или грубо-нжная мать, или бранчивая помщица, — нтъ, въ ней соединилось, сжилось и выросло много недостатковъ, она походитъ уже на лицо живое, а не на статую. Изъ какой норы вышелъ такой зврокъ, видно по слдующимъ словамъ ея:
‘Я по отц Скотининыхъ. Покойникъ батюшка женился на покойниц матушк. Она была по прозванію Приплодиныхъ. Насъ дтей было у нихъ восьмнадцать человкъ, да, кром меня съ братцемъ, вс, по власти Господней, примерли: иныхъ изъ бани мертвыхъ вытащили, трое, похлебавъ молочка изъ мднаго котлика, скончались, двое о святой недл съ колокольни свалились, а достальныя сами не стояли, батюшка.’
Понятно, какая госпожа должна была выйдти изъ такого семейства!
Дйствіе открывается тмъ, что Простакова осматриваетъ кафтанъ, сшитый Тришкою для сына ея, Митрофанушки. Кафтанъ сшитъ хорошо, но Простаковой онъ кажется нехорошъ, потому-что за труды нужно выбранить Тришку. ‘Не говорила ль я теб, воровская харя, чтобъ ты кафтанъ пустилъ шире? Дитя, первое, растетъ, другое, дитя и безъ узкаго кафтана деликатнаго сложенія. Скажи, болванъ, чмъ ты оправдаешься?’ Видимо, что Тришка уже давно выведенъ изъ терпнія, и хотя часто бывалъ битъ, однако свыкся съ своимъ положеніемъ и укрпился въ грубости: ‘Да вдь я, сударыня, учился самоучкой. Я тогда же вамъ докладывалъ: ну, да извольте отдавать портному.’
Въ словахъ: ‘ну, да извольте отдавать портному’ такъ и видишь, что онъ махнулъ рукой и думаетъ: а мн чти за дло? узокъ, такъ узокъ, вдь все равно, еслибъ онъ и не былъ узокъ: я былъ бы битъ. Простакова возражаетъ: ‘Такъ разв необходимо надобно быть портнымъ, чтобъ умть сшить кафтанъ хорошенько? Экое скотское разсужденіе!’
Для Простаковой эта фраза не натяжка, она знаетъ, что не-портной не можетъ сшить кафтана, но такъ-какъ это говоритъ Тришка, то его разсужденіе — скотское. Приходитъ Простаковъ, о немъ Простакова не говоритъ иначе, какъ съ презрніемъ:
‘Уродъ мой ужь такъ рохлею родился. На него находитъ такой, но здшнему сказать, столбнякъ. Иногда выдача глаза стоитъ битый часъ, какъ вкопаный. Ужь чего-то я съ нимъ не длала, чего только онъ у меня не вытерплъ! Ничмъ не проймешь. Ежели столбнякъ и попройдетъ, то занесетъ, мой батюшка, такую дичь, что у Бога просишь опять столбняка. Онъ смиренъ какъ теленокъ, отъ того-то у насъ въ дом все и избаловано. Вдь у него нтъ того смыслу, чтобы въ дом была строгость, чтобъ наказать путемъ виноватаго. Все сама управляюсь, батюшка, съ утра до вечера, какъ за языкъ повшена: то бранюсь, то дерусь…’
Этотъ Простаковъ осмотрлъ кафтанъ и говоритъ, что кафтанъ мшковатъ, супруга отвчаетъ ему, что онъ самъ мшковатъ. Наконецъ, приходитъ братъ, Скотининъ, и объявляетъ, что кафтанъ сшитъ хорошо. Тогда Простакова не знаетъ, что длать, ссориться ли съ братомъ, или отказаться отъ своихъ словъ, ей очень-жаль, что братъ похвалилъ кафтанъ, и что, слдовательно, нельзя побить Тришку, и потому она съ злобой говоритъ воровской хар’: ‘Выйди вонъ, скотъ! (Обращается къ Еремеевн). Поди жъ, Еремевна, дай позавтракать ребенку. Я чаю, скоро и учители придутъ.’ Въ этой же сцен Фонвизинъ хотлъ обрисовать и сына, но ему этого не удалось: Митрофанушка вышелъ неудаченъ, какъ и сынъ въ ‘Бригадир’. Желая выразить глупость и нахальство Митрофана разсказомъ его о томъ, что ему ночью всякая дрянь въ глаза лзла, т. е. то батюшка, то матушка, что онъ видлъ будто-бы матушка изволитъ бить батюшку, и что ему стало жаль матушки, которая устала колотя батюшку — Фонвизинъ сказалъ фарсъ. Это для того, чтобъ матушка могла воскликнуть Митрофану: ‘Обойми меня, другъ мой сердечный! Вотъ сынокъ, одно мое утшеніе’, но въ этомъ случа Фонвизинъ поторопился обрисовкой нжности грубой матери.
Въ дом Простакова живетъ Софья-сиротка, отецъ и мать ея умерли, Простаковы помстили ее въ своемъ дом и управляютъ ея имніемъ. На Софь хочеть жениться Скотининъ — не потому, чтобы она нравилась ему, нтъ, а потому-что въ деревенькахъ Софьи водятся свиньи. Скотининъ говоритъ: ‘Люблю свиней, сестрица, а у насъ въ околотк такія крупныя свиньи, что нтъ изъ нихъ ни одной, которая, ставъ на заднія ноги, не была бы больше каждаго изъ насъ цлою головою.’ Этотъ неумстный рефренъ Скотининъ повторяетъ безпрестанно на разныя манеры, видимо, что Фонвизинъ хотлъ сдлать изъ него отличительную черту характера Скотинина — но Скотининъ иметъ свой характеръ боле отличительный…
Простакова не прочь женить Скотинина на Софь, какъ вдругъ приносятъ письмо къ Софь отъ дяди, который живетъ въ Сибири, и который теперь детъ въ деревню, онъ нажилъ десять тысячь дохода и наслдницею ихъ длаетъ Софью. Простакова перемняетъ намреніе женить Скотинина на Софь, и хочетъ устроить свадьбу Митрофана и Софьи.
Между-тмъ въ деревню приходитъ отрядъ солдатъ, которымъ командуетъ молодой человкъ Милонъ. Онъ влюбленъ въ Софью, а Софья въ него лица эти такія же, какъ и Добролюбовъ и Софья въ ‘Бригадир’ — честныя, благородныя, образованныя, однимъ словомъ такія, которыя, для контраста съ дураками, всегда были въ прежнихъ комедіяхъ, они говорятъ умно общими мстами и походятъ другъ на друга, какъ дв капли воды. Поэтому мы о нихъ и не будемъ распространяться. Во время нжнаго разговора Софьи и Милона подходитъ къ нимъ Скотининъ и говоритъ: ‘Привезла меня сюда сестра жениться, теперь же сама подъ хала съ отводомъ, ‘что-де теб, братецъ, въ жен, была бы де у тебя, братецъ, хорошая свинья’. Нтъ, сестра! я и своихъ поросятъ взвести хочу. Меня не проведешь…’ И дале, въ этомъ же род. Ему говорятъ, что у него есть соперникъ Митрофанушка. Скотининъ озлобился, зоветъ къ себ Митрофана и говоритъ ему:
‘Митрофанъ, ты теперь отъ смерти на волоску. Скажи всю правду. Еслибъ я грха не побоялся, я бы т, не говоря еще ни слова за ноги, да объ уголъ, да не хочу губить души, не найдя виноватаго. Смотри жъ, не отпирайся, чтобъ я въ сердцахъ не вышибъ изъ тебя духу. Тутъ ужъ руки не подставишь. Мой грхъ, виноватъ Богу и Государю. Смотри жъ не клеили и на себя, чтобъ напрасныхъ побой не принять’.
Вотъ это настоящій Скотининъ, не смотря на то, что онъ не говоритъ о свиньяхъ! Тнь этого Скотинина носилась въ воображеніи Фонвизина, когда онъ чертилъ характеръ Бригадира, но тамъ этотъ образъ былъ смутенъ, не рзокъ, здсь онъ отчетливъ, ясенъ. Только этотъ Скотининъ могъ выражаться такъ, когда къ нему лзла сестра драться: за Митрофана: ‘отвяжись, сестра! дойдетъ дло до ломки, погну, такъ затрещишь’… Скотининъ любилъ слушать исторіи, которыя ему разсказывалъ выборный, и приговаривалъ: ‘мастеръ, собачій сынъ! откуда что берется!’
Этотъ Скотининъ хотлъ побить Митрофана, но его не допустили. Посл того приходятъ учители, Кутейкинъ и Цыфиркинъ, которые были бы хороши, еслибъ не были утрированы. Наприм. Кутейкинъ говоритъ, что онъ изъ ученыхъ:
‘Семинаріи здшнія епархіи. Ходилъ до риторики, да Богу изволившу, назадъ воротился. Подавалъ въ консисторіи челобитье, въ которомъ прописалъ: Такой-то де семинаристъ, изъ церковныхъ дтей, убояся бездны премудрости, проситъ отъ нея объ увольненіи. На что и милостивая резолюція вскор воспослдовала, съ отмткою: ‘Такого-то де семинариста, отъ всякаго ученія уволить: писано бо есть — не мечите бисера предъ свиніями, да непопрутъ его ногами.’
Это разсказываетъ самъ Кутейкинъ! Цыфиркинъ зараженъ страстію острить такъ же, какъ и другіе герои Фонвизина, напр. онъ при Простаковой, которая кормитъ его на кухн и при случа можетъ побить, говоритъ: ‘Вотъ у ихъ благородія надъ ломаными третій годъ бьемся, да что-то плохо клеятся. Ну и то правда, человкъ на человка не приходитъ.’
Кутейкинъ и Цыфиркинъ хотли учить Митрофана, но онъ жалуется, что его чуть не убилъ дядя. Дло перемняется, учителей отправляютъ накормить, а сама Простакова взъдается на Еремевну, слдуетъ превосходная сцена между ними обими:
‘Еремевна. Все дядюшка напугалъ: чуть было въ волоски ему не вцпился. А ни зашто, ни прошто…
Простакова (въ злоб) Ну…
Ерем. Присталъ къ нему: хочешь ли жениться?…
Прост. Ну….
Eрем. Дитя не потаилъ, ужь давно-де, дядюшка, охота беретъ. Какъ онъ остервенится, моя матушка! какъ вскинется!..
Прост. (дрожа) Ну…. а ты бестія, остолбенла? а ты не впилась братцу въ харю? а ты не раздернула ему рыла по уши?…
Ерем. Приняла-было! Охъ, приняла, да….
Прост. Да… да что?… не твое дитя, бестія! По теб ребенка хоть убей до смерти.
Ерем. Ахъ, Создатель! спаси и помилуй! Да кабы братецъ въ ту жъ минуту отойти не изволилъ, тобъ я съ нимъ поломалась, во что бы Богъ ни поставилъ: притупились бы эти (указывая на ногти), я бъ и клыковъ беречь не стала.
Прост. Вс вы бестіи, усердны на однихъ словахъ, а на дл….’.
Это трижды повторенное ну во время разсказа Еремевны, это язвительное употребленіе слова ‘братецъ’, которому хотятъ впиться въ харю, эта привязанность Еремевны къ дтищу, которое ей дано на сохраненіе, — все вмст длаетъ эту сцену чрезвычайно-драматичною.
Въ третьемъ дйствіи является угрюмый дядюшка, Стародумъ, и разсуждаетъ съ Правдинымъ о воспитаніи, о политик, о своей жизни, и о многомъ другомъ, онъ пріхалъ освободить Софью отъ Простаковой. Начинаютъ представляться Стародуму. Простакова хочетъ задобрить его въ пользу своего сына, Скотининъ повторяетъ только про-себя: ‘Тотъ-то! онъ-то! дядюшка-то!’ По уход Стародума, Митрофана заставляютъ учиться, чтобы дядюшка могъ слышать, что вотъ дитя воспитываютъ, приходитъ Нмецъ-учитель, Вральманъ, такая же каррикатура, какъ Кутейкинъ и Цыфиркинъ, и уговариваетъ Простакову перестать учить сына.
Въ четвертомъ дйствіи, Стародумъ объясняетъ Софь значеніе истинной любви, значеніе нравственности, значеніе супружеской жизни, является Миловъ, и Стародумъ благословляетъ союзъ Софьи.— Но пьеса этимъ не кончается и не должна кончиться, потому-что въ ней главное лицо не Софья и Милонъ, не Недоросль, а Простакова, которая хочетъ женить своего сына на богатой лвиц. Она лзла драться съ Скотининымъ, когда онъ былъ соперникомъ: пеперь ей предстоитъ новая борьба съ Стародумомъ, который выдаетъ Софью за Милова, а не за Митрофана, слдовательно, роль Простаковой не окончена — она только разгарается. Фонвизинъ это очень-хорошо понималъ, и потому заставилъ Простакову дйствовать. Она, узнавъ о намреніи Стародума выдать Софью за Милона, составляетъ планъ увезти Софью и насильно обвнчать ее. Вотъ послдняя сцена. Но этотъ замыселъ не удается: Софью спасаютъ, я слуги, которые схватили Софью, разбгаются. Простакова въ ярости, она кричитъ: ‘Какая я госпожа въ дом? Чужой погрозилъ, приказъ мой ни во что’. Но ей говорятъ, что ее отдадутъ еще под ь судъ, она бросается на колни и умоляетъ Стародума: ‘Батюшка, прости ты меня гршную. Вдь я человкъ, не ангелъ’.— Стародумъ ее прощаетъ. Простакова оживаетъ, страхъ прошелъ: она опять является прежней Простаковой и тутъ же при Стародум говоритъ:
‘Простилъ! Ну теперь-то дамъ я зорю канальямъ своимъ людямъ, теперь-то я всхъ переберу по одиначк, теперь-то допытаюсь, кто изъ рукъ ее выпустилъ! Нтъ, мошенники! Нтъ, воры! Вкъ не прощу этой насмшки.
Правдинъ. А за что вы хотите наказывать людей вашихъ?
Простакова. Ахъ, батюшка! это что за вопросъ? Разв я не властна и въ своихъ людяхъ?
Прав. А вы считаете себя вправ драться тогда, когда вамъ вздумается!…. Нтъ, сударыня, тиранствовать никто не воленъ.
Прост. Не воленъ! Дворянинъ, когда захочетъ, и слуги высчь не воленъ! Да на чтожъ данъ намъ указъ-отъ о вольности дворянства?’
Но на этомъ мст Правдинъ ей объявляетъ другой указъ о томъ, что домъ ея беретъ правительство въ опеку за безчеловчные поступки. На это Простакова плачется: ‘Батюшка, не погуби ты меня! Что теб прибыли? Не возможно ль теб какъ-нибудь указъ поотмнить? Вс ли указы исполняются!…. Дай мн сроку хоть на три дни… (въ сторону) я дала бы себя знать…
Но, видя, что люди эти неумолимы, она бросается обнимать сына и говоритъ: ‘Одинъ ты остался у меня, мой сердечный другъ, Митрофанушка!’ — Но Митрофанъ очень-хорошо отвчаетъ ей: ‘Да отвяжись, матушка! какъ навязалась…’ — Этимъ кончается ‘Недоросль’…
Первое, что васъ пріятно поражаетъ въ этой комедіи, по сравненію съ ‘Бригадиромъ’ — единство дйствія. Тутъ есть не только жизнь, но и единство, главное лицо, на которомъ держится пьеса — Простакова. По отдлк этого лица, Фонвизинъ почти выходитъ изъ своей постоянной роли сатирика, въ ней вы не замчаете преувеличеній, неумстныхъ остротъ, исключительной односторонности, которыми заражены прочія лица даже въ ‘Недоросл’. Простакова, нжная мать, страстно любитъ своего сына, но любовью неразумною, животною, она готова со всми передраться за Митрофанушку, но не понимаетъ, что эта любовь губитъ сына. Въ глазахъ ея, Митрофанъ будетъ ребенкомъ, когда ему будетъ даже тридцать лтъ: это лучшая характеристика такой любви. Она сварлива, никому не подчиняется, но любовь къ сыну можетъ ее подвигнуть на униженіе, подличанье передъ Стародумомъ, въ ея глазахъ имютъ значеніе одн физическія силы и богатство, все остальное — тлнъ. Умъ и сердце ея безпрестанно заняты копленіемъ денегъ для Митрофанушки, всякаго рода стяжаніями въ пользу его, она даже его учитъ, потому-что говорятъ, будто ученье начинаетъ приносить пользу молодымъ людямъ, но въ дйствительную пользу ученья она нисколько не вритъ, и потому соблюдаетъ одинъ вншній обрядъ ученія. Она говоритъ Вральмаву: ‘Ребенокъ, не выучась, по8жай-ка въ тотъ же Петербургъ, скажутъ дуракъ. Умницъ то ныньчо эавелось много, ихъ-то я боюсь’. Она не только ихъ боится, но они ей противны, она вритъ Вральману больше, нежели Кутейкину и ЦыФиркину, потому-что вдь у Нмцевъ же Русскіе учатся. ‘Мы’ (говоритъ Простакова) ‘въ Москв приняли иноземца на ‘шесть лтъ и чтобъ другіе не сманили, контрактъ въ полиціи заявили, ‘Подрядился учить чему мы хотимъ’. Кто не ученъ, того, значитъ, учили, по словамъ Простаковой, какъ красную двушку. Мужъ въ ея глазахъ не иметъ никакой цны, потому-что не дерется съ дворней. Эта-та Простакова затаила мысль женить Митрофана на Софь и для этого начинаетъ угождать Софь, Стародуму, дурачить брата, Скотинина, котораго уважала за ростъ и дородство, а когда это не удалось, чуть не подралась съ сильнымъ соперникомъ, начинаетъ кокетничать Митрофанушкой, показывать его знанія передъ Стародумомъ. Однимъ словомъ, она вся оживилась и выказала свою гнусную натуру со всхъ сторонъ. Надежды оживляли ее, по вдругъ узнавъ, что Софья отдала руку свою Милону, она приходитъ въ ярость и для дорогаго дтища своего готова на похищеніе Софьи, когда и это не удается, когда ее берутъ въ опеку, злоба ея не перекипла: она проситъ позволенія перебить слугъ и тогда уже покориться непріятной судьбин, ей и въ этомъ отказываютъ, она съ отчаянія бросается въ объятія Митрофана, но и Митрофанъ, недовольный развязкой дла, которое затяла матушка, отталкиваетъ ее и говоритъ: ‘да отвяжись, матушка! какъ навязалась…’ Что посл этого сдлалось съ Простаковой, говорить нечего: она вылилась вся. Идея автора выполнена. Митрофанъ есть то лицо, которое составляло задушевную тревогу ея жизни, это пружина всхъ ея дйствій. Фонвизинъ выбралъ женитьбу Митрофана какъ лучшее средство показать натуру Простаковой, и въ этомъ случа поступилъ удачно, потому-что это былъ дйствительно тотъ пунктъ, отъ соприкосновенія съ которымъ вся природа Простаковой освщалась яркимъ пламенемъ. Это уже не ошибочная идея, какъ, на-примръ, объясненіе въ любви въ ‘Бригадир, которое не обрисовывало характеровъ дйствовавшихъ лицъ — нтъ, это врная черта изъ жизни Простаковой, это была та нжная струна ея сердца, которую стоило затронуть, чтобъ заговорило ея ретивое. Фонвизинъ ее затронулъ, и Простакова вышла живымъ лицомъ. Отъ-этого въ ‘Недоросл’ вы видите сцены мастерски-отдланныя, въ которыхъ дйствуетъ Простакова, на-примръ, сцена съ мамой Еремевной, сцена съ Стародумомъ, когда ей не удалось увезти Софью.
Мы говорили о единств дйствія комедіи ‘Недоросль’ по отношенію къ Простаковой: это еще не значитъ, чтобы вся пьеса была проникнута одной идеей, въ ‘Недоросл’, какъ и въ ‘Бригадир’, есть сцены, наполненныя однимъ резонерствомъ, на-прим. сцены Стародума и Софьи, Стародума и Правдина. Разговоры этихъ лицъ сами-посеб умны, но нисколько не художественны и къ главной иде не идутъ. Потомъ есть лишнія сцены, отъ-того, что и въ ‘Недоросл’ есть лишнія лица, на-прим. Простаковъ: этотъ человкъ какъ тнь переходитъ изъ одного акта въ другой, никому изъ дйствующихъ онъ не нуженъ, нисколько не поясняетъ и не освщаетъ главной идеи. Правдинъ, резонръ, также не нуженъ. Отъ праздности этихъ лицъ при ход пьесы, авторъ выводитъ ихъ на сцену поговорить такъ, иногда для остраго словца, иногда для благоразумнаго совта.— Лица второстепенныя, какъ Стародумъ, занимаютъ много времени своими разговорами отъ-того, что говорятъ назидательно. Назидательность эта говорится безъ всякаго примненія къ людямъ, съ которыми разговариваетъ Стародумъ, такъ, на-примръ, Простакова смотритъ на выборы въ службу гражданскую, какъ на наказаніе, и потому говоритъ: ‘батюшки мои, да что за радость и выучиться? Мы это видимъ своими глазами и въ нашемъ краю. Кто посмышленне, того свои же братья тотчасъ же выберутъ еще въ какую-нибудь ‘должность’.— Что жь, вы думаете, на это говоритъ Стародумъ? Онъ пресерьзно отвчаетъ: ‘А кто посмышленне, тотъ и не откажется быть полезнымъ своимъ согражданамъ.’ — Какъ кстати разсуждать съ Простаковою о польз общественной!
Вообще ‘Недоросль’ есть какъ-бы дальнйшее развитіе усовершенствованнаго ‘Бригадира’. Лица одной комедіи напоминаютъ лица другой. Простаковъ есть бригадирша мужескаго рода, онъ такъ же наивно-глупъ, Скотининъ — усовершенствованный бригадиръ, если отбросить привязанность къ свиньямъ — эту неумстную пошлость, потемняющую тотъ характеръ, изъ котораго въ-послдствіи выработался у Грибодова Скалозубъ. Митрофанъ — тотъ же сынъ бригадира, немного-лучше выработанный, не много-помоложе. О прочихъ лицахъ, каковы Правдинъ, Милонъ, Софья и говорить нечего: они везд одинаковы, какъ уже и прежде мы сказали.— Слдовательно, единственное пріобртеніе въ ‘Недоросл’ остается Простакова.
Такимъ образомъ, ‘Бригадиръ’ ни по дйствію, ни по характерамъ не есть комедія, скоре, это сатира на общество, слдовательно, произведеніе не художественное. ‘Недоросль’, по одному своему лицу, Простаковой, и по иде, которая ее одушевляетъ, заключаетъ въ себ начатки комизма, поглощеннаго сатирическимъ направленіемъ пьесы и остальныхъ характеровъ. Между-тмъ, герои Фонвизина, Простакова, Бригадирша, Скотининъ, Недоросль въ свое время надлали столько же шума, сколько Фамусовъ, Скалозубъ, Репетиловъ и другіе герои Грибодова. Спрашивается: отъ-чего же? Отъ-того, что Фонвизинъ первый показалъ рзкіе недостатки современменниковъ: подъ сатирой публика разсмотрла себя. Въ то время, когда Сумароковъ ‘для скихъ смотрителей’, т. е. для публики, выводилъ на сцену героевъ Вольтера, Расина и Мольера, и просилъ законовъ вдохновенія у Буало:
Скажи мн Боало, свои въ сатирахъ правы,
Которыми въ стихахъ ты чистилъ грубы нравы!
въ то время, когда онъ за недостаткомъ публичнаго одобренія самъ себя хвалилъ и называлъ себя русскимъ г-мъ Вольтеромъ, въ то время смиренно появился молодой человкъ съ первой русской сатирой, ‘Бригадиромъ’. Блистательный пріемъ, сдланный этой сатир, доказываетъ, что запоздалые и тяжелые переводы Французскихъ трагедій и комедій не удовлетворяли высшаго общества, которое хотло отечественной драмы. Сумароковъ и на этомъ поприщ давно хлопоталъ и угощалъ желающихъ ‘Хоревомъ’, ‘Синавомъ и Труворомъ’, ‘Ярополкомъ и Доматой’, ‘Вышеславомъ’, но въ нихъ было столько же русскаго, сколько въ ‘Альзир’, ‘Федр’, ‘Магомет’, ‘Митридат’ и другихъ произведеніяхъ Французскихъ мнимыхъ классиковъ. Сумароковъ также писалъ комедіи и сатиры, но он имли такой же успхъ, какъ и трагедіи его, и по тмъ же самымъ причинамъ. Наконецъ, онъ опредлилъ для Русскихъ науку о стихотворств Буало и въ ней предписалъ правила для комедіи:
Свойство комедіи, издвкой править нравъ:
Смшить и пользовать прямой ея уставъ.
Для сатиры:
Въ стихахъ должны мы, пороки охуждать,
Безумство пышное въ смшное превращать
Страстямъ и дуростямъ играючи ругаться,
Чтобъ та игра могла на мысли оставаться,
И чтобы въ страстныя сердца она втекла:
Сіе намъ зеркало сто разъ нужнй стекла.
Но, не смотря на все это, комедіи Сумарокова забыты.
Успху Фонвизина много содйствовалъ и языкъ его комедій — языкъ чистый, взятый прямо изъ жизни, вмст съ элементами характеровъ. Языкъ Простаковой не только чистый русскій, но даже художественный языкъ, есть сцены, въ которыхъ Скотининъ говоритъ языкомъ искусно отдланнымъ. Чтобъ видть всю заслугу Фонвизина въ-отношеніи къ разговорному языку, возьмите какую-нибудь изъ комедій Сумарокова и посмотрите на красоту языка, выработанную по ученію Буало, на-примръ, загляните хоть въ комедію ‘Лихоимецъ’, которой дйствующія лица: Кощей, Изабелла, Дорантъ, Леандръ, Клара и Пасквинъ, вс эти лица живутъ и дйствуютъ въ Москв. Изъ нихъ Клара, служанка Изабеллы, говоритъ Пасквину, лакею:
‘Онъ въ пріем денегъ гораздо точенъ. Давъ онъ родному своему брату и еще нкоторому ближайшему свойственнику, по сту рублевъ, вычетъ по двнадцати процентовъ и взявъ заклады въ десятеро больше, когда они нсколько дней къ заплат не исправилися, ихъ было, съ ума свелъ, и въ день papa по два къ нимъ съ промеморіями посылалъ, ставя еще имъ новымъ одолженіемъ и то, что слуги его подошвы попротоптали, а онъ за то съ нихъ, какъ родной братъ и ближній самый свойственникъ, не взялъ ни по копейк и клялся предъ своими друзьями, что онъ имъ это уступилъ.’
Это языкъ служанки! Поставьте же рядомъ съ ней Еремевну, маму Митрофана, и вы поймете, почему вельможи екатеринина вка такъ сильно были поражены комедіями Фонвизина. Языкъ Фонвизина, какъ мы сказали, не только правиленъ, чистъ, по даже въ нкоторыхъ мстахъ художественъ, на-пр., въ Простаковой, Скотниной, Еремевн, Тришк… Словомъ, герои Фонвизина говорили живымъ языкомъ, Фонвизинъ ушелъ даже отъ ферулы ученія Буало относительно изъисканной изящности’, мы выше видли, какъ училъ Буало лило остритъ, мило смшить высшее общество, чтобъ въ остротахъ не было грязи, чтобъ комедія была острая болтовня, чтобъ она не оскорбляла тонкаго чувства изъисканныхъ маркизовъ, которые иногда удостоивали писателей своимъ привтствіемъ. Мы знаемъ, въ какомъ затрудненіи былъ Буало, похвалившій языкъ Гомера, когда Расинъ спросилъ у него изящно ли слдующее выраженіе, взятое изъ Одиссеи: ‘увидя Телемака, собаки Эумея не лаяли, но только махали хвостами’ — потому-что большая часть словъ употребленныхъ Гомеромъ: ‘собака’, ‘хвостъ’, ‘лаять’ низки и грязны, а низкія слова уничтожаютъ выразительность картины. Нужно было доказывать, что слова: ‘собака’, ‘оселъ’ и другія не имютъ въ себ ничего ни благороднаго, ни не-благороднаго, точно такъ же, какъ и слова: ‘лошадь’, ‘овца’, ‘олень’… Отъ-этого то у насъ Сумароковъ и Тредьяковскій такъ сильно спорили, кто изъ нихъ употребляетъ подлыя слова и кто не употребляетъ. Въ-слдствіе этого, Шекспира называли грубымъ дикаремъ, а Сумароковъ, передлавшій ‘Гамлета’, говорилъ: ‘Гамлетъ мой, кром монолога въ окончаніи третьяго дйствія и клавдіева на колни паденія, на Шекспирову трагедію едва, едва походитъ’. И вдругъ, о ужасъ! Фонвизинъ выступилъ съ своими героями, которые совсмъ не знали изъисканности и заговорили общеупотребительнымъ, увсистымъ нарчіемъ, — и передъ кмъ же они заговорили? Передъ дворомъ императрицы Екатерины, передъ вельможами, говорившими по-Франнузски, читавшими Вольтера, Руссо, Дидро, передъ вельможами въ золотыхъ кафтанахъ, изъ которыхъ каждый
Но то на серебр, на золот далъ.
И эти вельможи осыпаютъ Фонвизина похвалами, а Потемкинъ, выходя изъ перваго представленія ‘Недоросля’, говоритъ автору: ‘умри, Денисъ, лучше ничего не напишешь!’
Отъ-чего этотъ языкъ, вовсе неутонченный и непошлый по безцвтности, доходившій до того, что Скотининъ въ одномъ мст сказалъ, что онъ съ своею сестрицей Простаковой ‘одного помету’, отъ-чего этотъ языкъ, котораго ужаснулся бы Буало, былъ такъ радушно встрченъ публикой? Еще недавно, когда Гоголь заговорилъ языкомъ народа, наша публика никакъ не могла свыкнуться съ его рчью простою, но цвтистою, — отъ-того же прежде могли хвалить Фонвизина? Не отъ-того ли, что Гоголь пришелъ въ публику, еще неочнувшуюся отъ туманнаго романтизма, а Фонвизинъ былъ среди людей, хотя усвоившихъ себ начала европейской образованности, но сильно отзывавшихся стариною, прежними врованіями, Фамусовыми, въ боле-грубой оболочк. Прежняя наша жизнь общественная совсмъ не была утонченна, начала, усвоенныя умомъ, не слились еще съ жизнью: поэтому и языкъ Фонвизина легче могъ быть оцненъ въ ту эпоху, нежели во время царства романтизма.
Комедіи Фонвизина — дкія сатиры, он совсмъ не такія веселенькія произведенія, какъ бы, можетъ-быть, хотлось современникамъ, сатиры эти, по своему содержанію, имютъ и до настоящаго времени значеніе историческое. Вс он направлены противъ того же зла,— противъ невжества и грубости. Мы видли, какъ усердно дйствовала Екатерина II и правительство противъ этого зла, но то было дйствіе положительное — провозглашеніе новыхъ понятій и идей. Фонвизинъ дйствовалъ отрицательно, осмяніемъ недостатковъ сатирой — противъ того же зла. Его комедіи въ художественномъ отношеніи не комедіи: он сатиры, но элементы, вызвавшіе эту сатиру, т же, которые заставляли правительство дйствовать положительно — смсь вншней образованности и нравственнаго невжества, въ которомъ коснлъ народъ. И вотъ эту-то смсь недостатковъ вы чувствуете, когда прочтете ‘Недоросля’ и ‘Бригадира’, вы понимаете, что такое было дворянство средней-руки вка Екатерины, что за смсь гордости, ничтожества, косности была заключена въ этомъ класс народа, который нужно было преобразовать, облагородить, внушить ему чувство долга общественнаго и первыя понятія о значеніи его въ государств, чтобъ заставить его дйствовать на другіе классы. Эти черты разбросаны въ герояхъ Фонвизина часто безъ художественной отдлки, но он воспроизводятъ передъ вашимъ воображеніемъ эпоху. Много сторонъ, правда, упущено авторомъ изъ той жизни, въ которой сталкивались начала, провозглашенныя императрицею, съ понятіями тогдашняго общества, цлый высшій классъ ушелъ отъ сатиры Фонвизина, — и въ этомъ класс было много комическаго, но за то т стороны, которыя воспроизведены, даютъ понятіе объ обществ. Еслибъ комедіи Фонвизина были дйствительными комедіями, мы бы лучше видли передъ собою то время. Вотъ почему Фонвизинъ, если не первый (по времени) нашъ народный комикъ, то по-крайней-мр первый народный сатирикъ. Даже въ томъ, что ему такъ сильно сочувствовало общество, заключается доказательство близкаго родства героевъ его съ публикою.
Фонвизинъ, кром ‘Бригадира’ и ‘Недоросля’, написалъ еще комедію ‘Выборъ Гувернера’ въ трехъ дйствіяхъ, и передлалъ комедію Грессета, ‘Сидней’, которую назвалъ ‘Коріонъ’. Об эти комедіи напечатаны въ новомъ изданіи. Первая не иметъ никакого художественнаго значенія, хотя и замчательна по образу мыслей Сеума и Нельстецова, вторая, ‘Коріонъ’, неисправленная, неоконченная, даже не была извстна публик до 1836 года, когда ее въ первый разъ напечатали въ одномъ журнал, она не заслуживаетъ никакого вниманія.
Фонвизинъ замчателенъ не однми комедіями, онъ замчателенъ еще и письмами изъ-за границы. Изъ этихъ только писемъ вы можете видть взглядъ автора на религію, государственное устройство, общественную жизнь и народный характеръ націй, имъ посщенныхъ. Наблюдательность, образованность и слогъ длаютъ эти письма до того замчательными, что они съ удовольствіемъ читаются и теперь. Наши путевыя письма большею-частію ограничиваются описаніемъ мстности, физіономіи народовъ и происшествій, случавшихся съ пассажирами на дорогахъ, отъ-того письма эти монотонны, однообразны, важны только для географіи и топографіи, въ литературномъ же отношеніи они имютъ водевильный интересъ. Это, конечно, происходитъ отъ-того, что въ нихъ упускаются изъ вида важнйшіе народные интересы и описываются мелочные. У Фонвизина — наоборотъ: первое мсто принадлежитъ интересамъ человческимъ, второе личности автора. Не смотря на то, что при ныншней публичности государствъ европейскихъ, при ныншней журналистик и цломъ мір газетъ, по-видимому, намъ въ Россіи все извстно, что длается во Франціи, однакожь, замтимъ, что свднія эти мы получаемъ отъ тхъ же людей, которые или сами дйствуютъ, или живутъ въ сред лицъ дйствующихъ. Такія лица не могутъ обыкновенно видть сами себя такъ хорошо, какъ посторонніе, иностранцы. И потому письма путешественниковъ всегда будутъ имть свое значеніе: въ нихъ уловляются вс т оттнки народные, которые самъ народъ не въ состояніи замтить. Въ вопросахъ общественныхъ судъ иностранца чрезвычайно-важенъ по другимъ причинамъ, иностранецъ можетъ хладнокровне обсудить эти вопросы, къ которымъ пристрастенъ человкъ, живущій посреди того общества, гд возникли эти вопросы. Поэтому, письма путешественниковъ всегда будутъ важны. Въ письмахъ Фонвизина отражаются новыя начала, приходившія къ намъ съ образованностью въ царствованіе Екатерины, и объясненныя нами въ первой стать. Болзнь, отъ которой Фонвизинъ здилъ лечиться за границу, заставила его смотрть на многія вещи съ ихъ мрачной стороны, и это единственный недостатокъ его писемъ.
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1847
Прочитали? Поделиться с друзьями:
