СОЧИНЕНІЯ . М. ДОСТОЕВСКАГО.
СОЧИНЕНІЯ . М. ДОСТОЕВСКАГО.
Москва, 1860 года. Дв части. Униженные и оскорбленные. Романъ въ четырехъ частяхъ (Время, NoNo 1—6).
Ал. Пятковскій.
(Извлечено изъ Сверной Пчелы.)
Сочинения Ф. М. Достоевского, Пятковский Александр Петрович, Год: 1861
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Въ нашей современной критик господствуетъ теперь совершенная безурядица. Мы говоримъ’безурядица’ не въ смысл недостатка авторитетовъ, узаконяющихъ то или другое въ извстной области силою своей интеллектуальной власти, авторитетъ только тогда и могучъ, когда дйствуетъ во имя стойкихъ, непоколебимыхъ принциповъ разума, а гд выработались достаточно такіе принципы, тамъ дло можетъ обойтись и безъ всякихъ авторитетовъ, нтъ, говоря это слово, мы разумемъ то, что самыя основы нашей критики сильно покачнулись и подвергаются уже шутливому и обидному трактованью со стороны всякаго, кто только склоненъ точить свой языкъ на этомъ дешевомъ оселк. Мы хотимъ сказать, что, въ случа неизбжныхъ разнорчій критики при оцнк того или другаго художественнаго произведенія, намъ нельзя сослаться ни на одно эстетическое правило, мало-мальски способное занять въ такомъ спор мсто судьи,— и ршительно нельзя привести на помощь ни одного критическаго преданія, которое бы, если не совсмъ разршало, то, по крайней мр, уясняло бы сущность спора и помогало его разршенію. Г. Веселовскій, въ своемъ отчет о присужденіи академическихъ наградъ за драматическія произведенія, выразилъ мысль очень многихъ, когда сказалъ, что, при оцнк художественныхъ произведеній, нельзя даже и найти чего-нибудь похожаго на масштабъ, на правильную и сколько-нибудь общую мрку, и что такая оцнка есть всегда, ни больше ни меньше, какъ голосъ личнаго вкуса, и пріобртаетъ значеніе, смотря по тому, сколько личныхъ вкусовъ совпадаетъ въ данномъ сужденіи. Это начало, убивающее всякую критику, тмъ не мене исповдуется многими quasi-критиками, доводится ими даже до той крайности, что критикъ и не обязанъ знать ничего, кром своего личнаго вкуса, и наконецъ, въ томъ или другомъ вид, проникаетъ въ массу публики, хотя туго и медленно, но непрерывно и ршительно. Отъ этой истины намъ нечего отпираться и хуже будетъ, если мы, относясь свысока къ совершающемуся предъ нашими глазами факту, не оцнимъ его по достоинству и не объяснимъ себ его причинъ и послдствій. Въ исторіи человческихъ обществъ, а равно и въ исторіи литературы, служащей выраженіемъ ихъ жизни, есть мы то фактовъ нелпыхъ и безобразныхъ, поражающихъ умъ или возмущающихъ чувство, но до сихъ поръ еще не было ни одного такого, который совершенно выходилъ бы изъ всего ряда окружающихъ явленій. Точно такъ же и шаткость современной русской критики, отсутствіе въ ней ясныхъ правилъ, всего сильне выражающееся въ непримиримой разноголосиц, возбуждаемой тмъ или другимъ художественнымъ произведеніемъ, имютъ свои особенныя причины, о которыхъ, быть можетъ, слдуетъ сказать: ‘он такъ просты, что ихъ нельзя скоро открыть’. Мы не будемъ здсь разсматривать подробно этихъ причинъ, потому что он, во всякомъ случа, требуютъ больше вниманія и мста, чмъ сколько можемъ мы удлить имъ въ настоящей стать, мы только позволимъ себ очертить ихъ наскоро, въ короткихъ словахъ, чтобы затмъ прямо перейти къ предмету нашей теперешней бесды, т. е. къ сочиненіямъ г. Достоевскаго, о которыхъ наша критика, по свойственной ей слабости, едва мигнула русской публик, затрудняясь вроятно, какъ подступить къ такому значительному явленію.— О Блинскомъ было не разъ говорено, что онъ создалъ эстетику на Руси, неимвшей до него понятія объ этомъ мрил художественныхъ произведеній, и создалъ се, растолковавъ намъ эстетическое значеніе Пушкина. Этотъ отзывъ несовсмъ вренъ исторически, потому-что, задолго до Блинскаго, Московскій Встникъ, основанный по мысли Веневитинова, положилъ первые задатки чисто-эстетической критик, но дло пока не въ этомъ: отзывъ все-таки заключаетъ въ себ большую долю правды, которая частію объясняется тою выгодой положенія, которую имлъ Блинскій передъ Moсковскимъ Встникомъ. Плодотворная дятельность Пушкина закончилась при Блинскомъ: ея могучія очертанія уже обрисовались при немъ съ той полнотою и ясностью, которыя давали возможность оцнить ее спокойно и безпристрастно, отнестись къ ней объективно-историческимъ взглядомъ, чего нельзя было сдлать въ то время, когда эта дятельность стояла у всхъ на виду со всею роскошной и часто обманчивой приманкой, такъ сказать, дневнаго событія. Кром того, Кольцовъ, Гоголь, Лермонтовъ требовали себ геніальнаго истолкователя, внося въ русскую литературу новыя жизненныя струи, они требовали истолкователя — и какъ блистательно оправдывали на себ его умныя толкованія, какъ горячо заставляли врить въ силу извлеченныхъ имъ правилъ! Блинскому открывался широкій просторъ: сколько новыхъ словъ сказалось въ литератур, какую обширную перспективу открывалъ ей хотя бы только одинъ Гоголь съ своей новой натуральной школой, приводившей въ трепетъ однимъ своимъ именемъ одного извстнаго журналиста! Положеніе великаго критика было такъ выгодно, матеріалы, лежавшіе передъ нимъ, дышали такой свжей и нетронутой силой, что нуженъ былъ именно его геній, чтобы выполнить эту задачу такъ удачно, какъ онъ ее выполнилъ на самомъ дл. Не критика раждаетъ искуство, а наоборотъ, искусство вызываетъ критику, и если мы пойдемъ отъ этой точки зрнія, то сейчасъ же увидимъ, почему современные намъ цнители литературныхъ произведеній, изживъ и истрепавъ старыя критическія формы, иногда вовсе нейдущія къ новому содержанію, отличаются вообще такой сухостью и безтактностью своихъ литературныхъ приговоровъ. Мы не хотимъ сказать, чтобы наша современная литература была ужъ очень бдна хорошими произведеніями, но станетъ ли хотя одно изъ нихъ въ уровень съ Мертвыми Душами, съ Евгеніемъ Онгинымъ, съ Героемъ нашего времени? Что этого нтъ — лучшимъ доказательствомъ служатъ критическія погони г. Ап. Григорьева за ‘новымъ словомъ’ въ русской литератур, его сочувственные, но немного странные выходы ‘навстрчу вщему пророку’, хотя, въ послдній разъ, этимъ пророкомъ оказался никто иной, какъ г. Слуневскій, нын совсмъ переставшій бряцать на своей невинной арж. Въ самомъ дл, гд эти новыя слова, которыя раздавались бы въ русской литератур, занявъ собой все наше вниманіе, гд титаническія силы, неизбжно вызывающія для себя могучаго толкователя, дающія точку опоры для живаго суда критики? Ихъ нтъ теперь, да если он и будутъ, то разв тогда, когда, по словамъ г. Чернышевскаго, литература наша получитъ наиболе широкое развитіе. Намъ скажутъ пожалуй, что, ставя критику въ зависимость отъ того или другаго состоянія литературы, мы тмъ самымъ уничтожаемъ всякую внутреннюю силу критическихъ правилъ, исходящихъ изъ того же самаго разума, который, въ первыхъ строкахъ нашей статьи, названъ непоколебимымъ, и что такимъ образомъ мы ршительно возстаемъ противъ абсолютнаго значенія вещей, существующихъ въ мір…. На вс эти упреки намъ придется сначала смиренно поникнуть головой, а затмъ отвчать съ должной скромностью, что разумъ-то точно непоколебимъ, да только ‘съ другой стороны’, какъ выражался гоголевскій Осипъ, что его непоколебимость заключается не въ упорной стоячести и одеревенлости созданныхъ имъ принциповъ, а въ вчной, ничмъ неутолимой потребности создавать ихъ все полне и шире, перековывать ихъ на столь же вчной и постоянной наковальн — времени. Когда, въ русской литератур открылся новый источникъ — литературы обличительной, неужели вы думаете, что Блинскій, этотъ титулованный эстетикъ, отнесся бы къ ней такъ свысока нахально и такъ непрактично жестоко, какъ сдлали это нкоторые изъ нашихъ записныхъ критиковъ? Неужели онъ затруднился бы смягчить на этотъ разъ свои эстетическіе принципы и не нашелъ бы въ этомъ явленіи, сквозь его грубую и неприглядную оболочку, кое-какихъ весьма утшительныхъ чертъ?
Все вышеприведенное нами можетъ, пожалуй, дать читателю мысль, что, приступая къ разбору сочиненій г. Достоевскаго, мы хотимъ напередъ высказаться въ нашемъ маломъ почтеніи ко всей современной изящной литератур вообще и къ произведеніямъ г. Достоевскаго въ частности. Но такое заключеніе читателя будетъ слишкомъ поспшно, а потому самому и несправедливо. Говоря о томъ, что наша современная литература никакъ не можетъ, по сил талантовъ, глубин и свжести своего отношенія къ жизни, стать въ уровень съ литературой пушкинскаго періода, мы никакъ не хотимъ изъясняться въ нашемъ неуваженіи къ тому или другому изъ современныхъ писателей или ко всмъ имъ въ совокупности. Мы просто, въ этомъ случа, проводимъ невинную параллель, констатируемъ Фактъ, выражаясь покнижному, нимало не требуя отъ нашихъ авторовъ, чтобы они давали намъ то, что свыше ихъ силъ и таланта. Тмъ не мене, если мы всмотримся внимательно во всю нашу наличную бельлетристику, то увидимъ, что она все еще шествуетъ по дорог, проложенной знаменитыми предками, и живетъ почти исключительно ихъ завтами, изрдка ршаясь переставить два, три словца въ одной и той же завтной фраз. Г. Тургеневъ остановился на Лаврецкомъ, одномъ изъ сотни ‘слабыхъ’ людей, и, двинувшись дальше, набрелъ на Инсарова, болгарскій типъ, долженствующій служить образцомъ сильнаго дятеля для русскихъ. Мы не винимъ г. Тургенева, что онъ не вышелъ изъ круга своего таланта, который тмъ и симпатиченъ, что относился съ поэтической точки къ больнымъ и слабымъ людямъ, но мы не можемъ не замтить при этомъ, что за типомъ сильнаго человка не стоило забираться въ Болгарію и что когда ужъ намъ понадобился примръ, то его можно было найти и поближе, если не въ нашемъ настоящемъ, то, по крайней мр, въ прошедшемъ. Было бы очень прискорбно, еслибъ, въ самомъ дл, Россія не представила до сихъ поръ ни одного дятеля на поприщ тхъ вопросовъ, которые выдвинуты впередъ русской жизнью: вдь были же и у насъ свои Кошихины. Но сильные люди у насъ есть, по крайней мр, были же когда нибудь, и опять будутъ. Почему мы до сихъ поръ не встрчали ихъ въ нашей беллетристик, это вопросъ, на который существуетъ много отвтовъ, между прочимъ, и тотъ, что такихъ людей, въ самомъ дл, очень немного,— и только чрезвычайно сильный талантъ можетъ воспроизвести ихъ съ должной яркостью. Сочиненія г. Достоевскаго, лежащія передъ нами, всего лучше и всего односторонне показываютъ, какими печальными элементами кишитъ наша русская жизнь и какой нуженъ замчательный, въ своемъ род, талантъ, чтобы очертить ихъ со всею полнотой и вліятельностію ихъ реальнаго существованія.
Г. Достоевскій началъ свою литературную карьеру извстнымъ романомъ: ‘Бдные Люди,’ донын памятнымъ всей читающей Россіи. Блинскій первый обратилъ вниманіе публики на этотъ новый талантъ и самъ увлекся имъ со всею теплотой и пылкостью своей энергической натуры. ‘Честь и слава молодому поэту,’ говорилъ Блинскій, ‘муза котораго любитъ людей на чердакахъ и въ подвалахъ и говоритъ объ нихъ обитателямъ раззолоченныхъ палатъ: ‘вдь это тоже люди, ваши братья!’ Обратите вниманіе на старика Покровскаго (одно изъ дйствующихъ лицъ въ роман: ‘Бдные люди’) и вы увидите въ немъ гуманную мысль автора. Подставной мужъ обольщенной, обманутой женщины, потомъ угнетенный мужъ разлихой бой-бабы, мотъ и пьяница — и онъ человкъ! Вы можете смяться надъ его любовью къ своему мнимому сыну, напоминающею робкую любовь собаки къ человку, но если, смясь надъ нею, вы въ то же время глубоко ею не трогаетесь, если изображеніе Покровскаго съ книгами въ карман и подъ мышкою, безъ шапки на голов, въ дождь и холодъ бгущаго за гробомъ смшно-любимаго имъ сына, не производитъ на васъ трагическаго впечатлнія, то не говорите объ этомъ никому, чтобъ какой нибудь Покровскій, шутъ и пьяница, не покраснлъ за васъ, какъ за человка’…. Увлеченіе Блинскаго совершенно понятно: его не могъ не плнить этотъ горячій протестъ за права оскорбленнаго человчества, который слышался и до сихъ поръ слышится въ каждой строк сочиненій г. Достоевскаго. Гоголь, съ своимъ практическимъ гуманисмомъ, первый затронулъ несчастное существованіе этихъ мелкихъ людей, живущихъ гд-то и зачмъ-то, чтобы сойти въ могилу такъ же неслышно, какъ вошли они въ жизнь, и съ его времени эта струнка не перестаетъ звучать въ русской литератур. Г. Достоевскій мастерски воспользовался этой новой канвою и, не, заслуживъ даже имени подражателя, изобразилъ съ такой самостоятельной глубиною жалкое существованіе Макара Двушкина и другихъ эпизодическихъ лицъ въ своемъ роман, что вызвалъ своимъ примромъ немалое количество разныхъ повстушекъ, въ которыхъ тотъ же мотивъ доведенъ до смшной и пошлой сентиментальности,— удлъ, предоставленный бездарнымъ подражателямъ. Подобныя же лица дйствуютъ и въ Двойник, роман, который исключенъ г. Достоевскимъ изъ полнаго собранія своихъ сочиненій, и въ ‘Блыхъ ночахъ’, прелестной, но немного подслащенной эпопе. Они вообще составляютъ сердцевину произведеній г. Достоевскаго: онъ самъ признавался въ своей любви къ униженнымъ и оскорбленнымъ и если блескъ и сила, богатство и матеріяльная власть, входятъ въ его романы, то только для того, чтобы ярче оттнить другую, противоположную сторону картины, въ которой собственно и заключается главная сила. Вообще говоря, вдохновенія г. Достоевскаго унылы и мрачны, и въ этомъ у него много общаго съ другимъ даровитымъ авторомъ, Н. А. Некрасовымъ. Намъ кажется, что его проза иметъ много общаго съ чертами той мрачной музы, которая такъ хорошо намъ знакома по стихотвореніямъ Некрасова. Намъ кажется, что но многимъ страницамъ романовъ г. Достоевскаго цликомъ проходитъ тотъ же крикъ соціальнаго недуга, который слышенъ и въ лучшихъ произведеніяхъ Некрасова, замтна подчасъ та же нравственная истома а надломленность, какъ въ извстномъ стихотвореніи: ‘Замолкни, муза мести и печали’, видна та же безнадежность, которая заставила поэта сказать:
Не просвтлетъ небо надо мною,
Не броситъ въ душу теплаго луча!
Только у г. Достоевскаго этотъ стонъ раздается какъ-то еще глуше и болзненне, хотя и возрастаетъ, въ нкоторыхъ мстахъ, до поразительно-смлыхъ и потрясающихъ нотъ. Такъ напримръ, въ 4-й части романа: ‘Униженные и оскорбленные’, одно изъ дйствующихъ лицъ, отецъ двушки, безъ брака пожертвовавшей собой для любви, говоритъ, принимая къ себ прежде отвергнутую имъ дочь: ‘Она здсь опять у моего сердца! О! благодарю Тебя, Боже, за все, за все, и за гнвъ Твой, и за милость Твою, и за солнце Твое, которое просіяло теперь посл грозы на насъ. За всю эту минуту благодарю! О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вмст, и пусть, пусть теперь торжествуютъ эти гордые и надменные люди, унизившіе и оскорбившіе насъ! пусть они бросятъ въ насъ камень? Не бойся, Елена, мы пойдемъ рука въ руку и я скажу имъ: это моя дорогая, это возлюбленна’ дочь моя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и благословляю во вки вковъ!’ Но эти горячіе монологи рдки, очень, рдки въ романахъ г. Достоевскаго и ихъ общее впечатлніе можно опять-таки сравнить, съ похороннымъ напвомъ больной и плачущей музы. Люди счастливые и довольные судьбою, быть можетъ, пройдутъ мимо нихъ, не задумавшись, но всякій, испытавшій на себ тяжелую руку жизни, хорошо знакомый съ ея кошачьими ласками, сердцемъ почуетъ ихъ родство съ своимъ собственнымъ горемъ и найдетъ въ нихъ минуты чистйшаго наслажденія. Сочувствіе къ слабымъ и угнетеннымъ, выразившееся, какъ мы сказали, въ первомъ роман г. Достоевскаго, дошло теперь, въ послднемъ его роман (Униженные и Оскорбленные) до апогея своего значенія. Здсь авторъ уже не прячется въ своихъ произведеніяхъ за вымышленную форму переписки между дйствующими лицами, но выходитъ самъ предъ лицо читателя, со всею горячностью своихъ завтныхъ симпатій. Мы не будемъ подробно разсказывать содержанія этого романа, потому что не хотимъ соперничать въ достоинств разсказа съ г. Достоевскимъ, да къ тому же и самый романъ-то еще не совсмъ конченъ {Въ послдней книжк Времени’ напечатанъ уже и конецъ романа въ вид ‘эпилога’. Авт.}, хотя въ немъ уже совершенно развиты главнйшія пружины дйствія, но считаемъ нужнымъ передать его въ короткихъ словахъ. Николай Сергевичъ Ихменевъ, отецъ Елены, главнаго дйствующаго лица въ роман, иметъ тяжбу съ однимъ княземъ, у котораго прежде онъ управлялъ имніемъ. Тяжба эта грезитъ Ихменеву разореніемъ, потому что князь обвиняетъ его въ умышленной растрат чужаго имущества во время его управленія имніемъ. Ихменевъ борется съ нимъ, сколько хватаетъ силы, но, въ разгар этой борьбы, въ собственномъ дом его совершается измна: его дочь, вмсто того, чтобы, по его ожиданію, пылать ненавистью къ князю-обидчику и ко всему его семейству, страстно влюбляется въ Князева сына, Алекся, мало того, что влюбляется, но, въ порыв этой любви, уходитъ изъ дома отца и открыто становится любовницей Алекся, въ чемъ ей содйствуетъ самъ авторъ романа, т. е. лицо, отъ котораго ведется разсказъ, горячо любившій Елену и, въ начал романа, пользовавшійся даже ея взаимностью. Ихменевъ приходитъ въ негодованіе отъ побга своей дочери и въ одну особенно горячую минуту проклинаетъ ее своимъ отеческимъ словомъ. Между тмъ, нжное сердце старика не потухаетъ и когда Елена, оставленная своимъ любовникомъ, приходитъ къ отцу со всей поэзіей тоски и живой утраты, онъ встрчаетъ ее съ раскрытыми объятіями и произноситъ выписанный нами заключительный монологъ 4-й части романа. Мы передали здсь, по общанію, только одинъ остовъ романа, не упоминая о тхъ фибрахъ, которыми связываются его отдльныя механическія части въ одно стройное и живое цлое. Такъ напримръ прекрасно схвачена коллизія родительскаго чувства, нжнаго, но, вмст съ тмъ, и глубоко оскорбленнаго поступкомъ дочери, также весьма тонко разобрана любовь Алекся къ Елен Ихменевой, любовь, страннымъ образомъ совмстная съ другой, мене пылкою, но столь же искреннею любовью. Кром того мтко очерченъ характеръ стараго князя, дряннаго и грязнаго Ловеласа, главнымъ образомъ повредившаго взаимному счастью Елены и Алекся. Въ роман есть еще одна вставочная любовь,— маленькой Нелли къ самому автору романа, но мы еще не знаемъ, какъ разовьется это, на первый разъ, тоже весьма хорошо обрисованное чувство.
Однимъ словомъ, въ своемъ новомъ роман, г. Достоевскій остался совершенно вренъ тому направленію таланта, которое уже опредлилось въ прежнихъ его романахъ, причемъ его недостатки значительно смягчились, а достоинства получили еще боле силы и блеска. Читатели, привыкшіе къ краткому и живому разсказу гг. Тургенева и Писемскаго, могутъ здсь постовать на нкоторую растянутость рома іа, на утомительное иногда повтореніе одинаковыхъ сценъ и описаній, но мы, въ этомъ обиліи психологическихъ подробностей, въ этомъ, такъ сказать, впивающемся анализ нравственныхъ мелочей, видимъ существенное достоинство въ талант г. Достоевскаго, достоинство, иногда точно переходящее въ недостатокъ. Въ этомъ случа мы держимся мннія даровитаго автора одной статьи, напечатанной въ ‘Петербургскомъ Сборник’, мннія, состоящаго въ томъ, что нын ршеніе главнйшихъ вопросовъ жизни должно именно перейти въ разнообразный и часто нескладный міръ житейскихъ подробностей. ‘Естествоиспытатели,’ говоритъ онъ, ‘увидли, что не въ палецъ толстыя артеріи и вены, не огромные куски мяса, могутъ разршить важнйшіе вопросы физіологіи, а волосяные сосуды, клтчатки, волокна, — ихъ составъ. Употребленіе микроскопа надобно ввести въ нравственный міръ, надобно разсмотрть нить за нитью паутину ежедневныхъ отношеній, которая опутываетъ самые сильные характеры, самыя огненныя натуры. Люди никакъ не могутъ заставить себя серьезно подумать о томъ, что они длаютъ съ утра до ночи, объ ежедневныхъ, будничныхъ отношеніяхъ, обо всхъ мелочахъ, къ которымъ принадлежатъ семейныя тайны, хозяйственныя дла, отношенія къ роднымъ, близкимъ, слугамъ и пр. пр., объ этихъ вещахъ ни за что въ свт не заставишь подумать: он готовы, выдуманы.’ ‘Когда я хожу по улицамъ,’ продолжаетъ авторъ, ‘особенно поздно вечеромъ, когда все тихо, мрачно и только кое-гд свтится ночникъ, потухающая лампада, на меня находитъ ужасъ, за каждой стной мн мерещится драма, за каждой стной виднются горькія слезы, слезы, о которыхъ никто не свдаетъ, слезы обманутыхъ надеждъ, слезы, съ которыми утекаютъ не одни юношескія врованія, но вс врованія человческія, а иногда и самая жизнь.’
Вотъ эти-то глухія, подземныя драмы, эти жгучія ‘несвданныя’ слезы воспроизводятся съ мастерскою подробностью нашимъ авторомъ. Вспомните, какъ изъ одного того обстоятельства, что у ‘бднаго чиновника сорвалась пуговица съ вицъ-мундира, г. Достоевскій умлъ сдлать въ ‘Бдныхъ людяхъ’ цлую драму. Мы сказали уже, что это достоинство иметъ и свою оборотную сторону, которую, для противоположности, слдуетъ называть недостаткомъ. По свойству своего таланта описывать бдствія, непрерывно тяготющія надъ массой людей, г. Достоевскій иногда слишкомъ долго выдерживаетъ свои образы въ черезъ-чуръ мрачномъ колорит, мало скупится на слезы и прочія изъявленія душевной горечи или немощи. Душа читателя невольно устаетъ въ этомъ безвыходномъ лабиринт тоски и слезъ: ей хотлось бы хоть одного луча Божьяго свта, хоть одного клочка голубаго неба, ей не врится, чтобы сама жизнь не указала путей къ выходу. Повторяемъ: не все на свт такъ печально и мрачно, какъ можно подумать, судя по міросозерцанію г. Достоевскаго, а въ человческомъ род черезъ-чуръ много врожденнаго эпикуреисма, чтобы можно было совершенно безнаказанно лишить его всякаго отправленія въ жизни. Такъ напр., намъ кажется, что и въ ‘Бдныхъ Людяхъ’ и даже мстами въ ‘Униженныхъ и Оскорбленныхъ’, черезъ-чуръ густы мрачные колорита романа и не совсмъ гармонически раздлены по разнымъ частямъ картины. Мы замчаемъ, что говоримъ это совершенно бездоказательно, но яснй этого мы говорить не можемъ: исправлять г. Достоевскаго въ такихъ тонкихъ вещахъ и даже длать ему какія бы то ни было фактическія указанія въ этомъ род, было бы съ нашей стороны слишкомъ самонадянно. Еще Блинскій сказалъ, что изъ людей, упрекающихъ г. Достоевскаго въ растянутости, недостатк повидимому чисто вншнемъ и во всякомъ случа боле ясномъ и очевидномъ, чмъ тотъ, о которомъ говоримъ мы, никто изъ такихъ людей, получивъ право вымарывать все, по его мннію, излишнее въ романахъ г. Достоевскаго, не ршится посягнуть въ нихъ ни на одну страницу: такъ тсно связаны достоинства г. Достоевскаго съ его недостатками, т. е. лучше сказать, такъ мало эти недостатки могутъ быть названы дйствительными недостатками, вполн зависящими отъ воли автора. Къ этому нужно еще прибавить, что вс такія соображенія приходятъ въ голову не вдругъ, при чтеніи романовъ г. Достоевскаго, потому что, на первыхъ порахъ, авторъ совершенно увлечетъ васъ въ свою грустную и какъ бы фантастическую сферу, и въ этомъ заключается, какъ намъ кажется, лучшая похвала дарованію г. Достоевскаго.
Намъ нужно еще сказать слова два о юмор, какъ объ одной изъ принадлежностей таланта нашего автора. Мы считаемъ нужнымъ остановиться на этомъ предмет, потому что мнніе Блинскаго, утверждавшаго, что въ юмор заключается главная сила г. Достоевскаго, лишено, какъ намъ кажется, должнаго основанія. Нтъ спора, что г. Достоевскій владетъ и юморомъ, какъ такимъ средствомъ своего таланта, безъ котораго его картины выходили бы черезъ-чуръ вялы и монотоины, но что эта черта не преобладаетъ въ его талант, а составляетъ въ немъ только какъ бы подкладку другой, боле теплой и любящей стороны, это хорошо доказываетъ романъ ‘Двойникъ’, построенный именно на этой ложной основ. При всемъ нашемъ уваженіи къ слову великаго критика, мы ршительно отказываемся находитъ этотъ романъ образцомъ совершенства и думаемъ, что ‘Двойникъ — это ахиллесова пята г. Достоевскаго, ясно показывающая, чего нужно ему бояться въ своей поэтической дятельности, авторъ хорошо сдлалъ, что не включилъ этого романа въ полное собраніе, своихъ сочиненій. Отъ этой же причины сильно пострадалъ и другой романъ г. Достоевскаго: ‘Село Степанчиково и его обитатели’, романъ, исполненный впрочемъ и замчательныхъ достоинствъ, хорошо доказывающихъ, что сильный талантъ силенъ и на ложной дорог. Такъ напр., въ этомъ роман, главное дйствующее лицо, полоумный нахалъ, ома Опискинъ, среди бла дня, торжественно заставляетъ отставнаго полковника, у котораго живетъ на хлбахъ, назвать себя ‘вашимъ превосходительствомъ’, да еще притомъ держать руки по швамъ и унизительно расшаркиваться, и этотъ: полковникъ, находясь самъ въ здравомъ ум, и хорошо зная безчиновность своего нахлбника, исполняетъ его требованіе. Воля ваша! но эта сцена просто выходитъ изъ границъ вроятія. Но самый неудачный и сбивающійся даже на фарсъ — разсказъ въ этомъ род ‘Чужая жена и мужъ подъ кроватью’. Мы не забудемъ прибавить, что въ сочиненіяхъ г. Достоевскаго есть одинъ небольшой разсказъ: ‘Маленькій герой’, неподходящій подъ направленіе другихъ его произведеній и исполненный такой свтлой и чудной граціи, что можетъ быть приближенъ но достоинству къ ‘Первой любви’ г. Тургенева, извстнаго мастера въ этомъ род. Разсказецъ г. Достоевскаго задуманъ мене серьезно, но все же такъ хорошъ, живъ и изященъ, что ясно свидтельствуетъ о внутреннемъ разнообразіи таланта г. Достоевскаго, разнообразіи, которое, къ сожалнію,до сихъ поръ очень рдко высказывалось въ его произведеніяхъ.
Что сказать намъ въ заключеніе нашего разбора, быть можетъ, уже утомившаго читателя своей неумренной плодовитостью? Если намъ удалось очертить, хотя до нкоторой степени точно и понятно, сущность таланта г. Достоевскаго, то намъ собственно нечего даже и говорить больше: задача наша окончена, хотя мы и не длали большихъ выписокъ изъ произведеній г. Достоевскаго. Остановимся еще на одну минуту и напомнимъ то, что сказали въ начал нашей статьи. Русская литература, сказали мы, остановилась пока на тип слабаго человка: его воспроизводитъ она съ любовью во всхъ его видоизмненіяхъ, начиная отъ людей слегка надломленныхъ и кончая такими, которые уже просто переломлены на двое житейской бдою, и хотя Уваръ Ивановичъ, въ повсти ‘Наканун’, провозгласилъ, что сильные люди будутъ у насъ, ‘дай только срокъ’, но они до сихъ поръ еще не явились въ русской печати. (Мы говоримъ, конечно, про сильныхъ людей, къ которымъ можетъ лежать наше сочувствіе.) Отчего они не явились, Богъ всть, но мы думаемъ, что въ нашей литератур, тогда только и явятся могучіе, колоссальные таланты, когда житейскія условія дадутъ намъ побольше матеріяловъ для сильнаго человка, дйствующаго на широкой арен общественной жизни, не принужденнаго прнэтомъ, подобно Калиновичу, поссориться навсегда съ своею совстью. ‘Мечта, мечта!’ скажетъ намъ насмшливо какой нибудь Чичиковъ, ‘нтъ, не мечта!’ отвтимъ мы, готовые, на этотъ разъ, повторить слова Собакевича….
С. Петербургъ, 6-го іюля 1861 г.