Н. A. Добролюбов
Сочинения А. И. Подолинского
Два тома. СПб., 1860
Статьи и рецензии
ПРИМЕЧАНИЯ
СОЧИНЕНИЯ А. И. ПОДОЛИНСКОГО
Сочинения А. И. Подолинского, Добролюбов Николай Александрович, Год: 1860
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Н. A. Добролюбов. Собрание сочинений в девяти томах. Том шестой.
Статьи и рецензии М.,—Л., ГИХЛ, 1963
Один глубокомысленный фельетонист, а может быть, и библиограф, говорил недавно где-то, что нашу эпоху в литературе можно назвать ‘эпохою полных собраний’. Оно, если хотите, неостроумно и даже нескладно, но тем не менее справедливо. Кто не собирал и не издавал своих сочинений в последние годы! Люди, которых все до того забыли, что уже никто о них понятия не имеет, вдруг являются с полным собранием своих сочинений… Теперь недостает, кажется, только полного собрания творений барона Розена, Федора Кони, Грекова, Ознобишина и г-жи Каролины Павловой1 — для того чтобы составилась полная русская библиотека всех наших поэтов. Можно надеяться, что скоро этот недостаток будет пополнен, как пополнился теперь один из пробелов в нашей литературе изданием стихотворений А. И. Подолинского.
Что сказать об этом поэте? Рывшись некогда в старинных журналах, мы помним, что им восхищались ‘Галатея’ и ‘Сын отечества’,2 что его жестоко отделал однажды за ‘Борского’ экс-студент Надоумко,3 что потом о нем говорили как о большом таланте, к сожалению попавшем на ложную дорогу и сбившемся с толку. Первый сказал это тот же Надоумко, который оканчивает свой жестокий разбор ‘Борского’ объяснением, что, ‘сказать по совести, сия поэма не приносит большой чести нашей литературе, но зато она делает честь — и честь величайшую — таланту поэта, скрывающемуся в ней, как в первовесенней, едва завернувшейся почке’. В подтверждение своих слов Надоумко приводит два места, действительно принадлежащие к числу лучших в поэме, — одно психологически-тонкого свойства, а другое в описательном роде. Последнее в самом деле недурно, особенно для того романтического времени. Это — описание возвращения Борского в отцовский дом после долгого отсутствия:
Но годы странствий протекли,
И ныне Борский видит снова
Пределы отческой земли
И сени дедовского крова.
Гремя, с ворот упал затвор,
Они скрипят, и торопливо
Проходит Борский длинный двор,
Поросший плющем и крапивой.
Какой повсюду мертвый сон!
Кругом былого нет и тени!
Но вот к крыльцу подходит он,
Полуистлевшие ступени
Трещат и с грохотом глухим,
Что шаг, колеблются под ним.
Хоть бы одна душа родная
На этот шум отозвалась!
Лишь стая ласточек взвилась,
В испуге гнезда покидая,
И кверху с криком понеслась…
Выписавши эти стихи, Надоумко делает такое воззвание: ‘Ах, г. Подолинский! г. Подолинский! Умоляем вас от лица всей русской литературы сохранить в вашем сердце сей священный огнь Весты, коим оно исполнено! Изберите только для себя другую, достойнейшую вас дорогу к святилищу муз! Дай бог, чтобы Борский был последним вашим шагом на распутии лживого романтизма! И да увидит в вас русская поэзия не дополнение к толпе гаеров, тешащих по заказу литературную чернь, но истинного поэта, составляющего ее честь и украшение’ (‘Вестник Европы’, 1829, No 7).
Сущность этого мнения перешла и в позднейшие отзывы Белинского. В ‘Литературных мечтаниях’ (Белинский, ч. I, стр. 87) он говорит: ‘Подолинский подал о себе самые лестные надежды и, к несчастию, не выполнил их. Он владел поэтическим языком и не был лишен поэтического чувства. Мне кажется, что причина его неуспеха заключается в том, что он не сознал своего назначения и шел не по своей дороге’.4 Это было писано в 1834 году, а через восемь лет, в ‘Обозрении литературы’ 1841 года, Белинский дает следующий отзыв: ‘Подолинский был человек с замечательным дарованием: в его мелких стихотворениях и в поэмах много чувства и поэтических мест, но у него никогда не бывало целого, особенно в поэмах, которые бедны содержанием, слабы по концепции, бледны по выполнению’ (Белинский, ч. VI, стр. 63).5
Все эти отзывы заставляют предполагать, что были какие-то враждебные влияния, увлекавшие на ложный путь ‘замечательный талант’ Подолинского, и что иначе он бы чудеса наделал. Что же это были за влияния, и на какой путь влекли они Подолинского, и какой путь был бы для него пригоднее и более свойствен его таланту?
Нам кажется, что влияния эти были совершенно те же, как и на всех наших поэтов двадцатых и тридцатых годов: Байрон и Байрон, и больше ничего. Когда теперь с этой мыслью читаешь раздирательные поэмы Подолинского — ‘Нищего’,6 ‘Борского’, то оно выходит ужасно забавно. Так и представляется трехлетний мальчик, пылающий воинственным энтузиазмом и собирающийся сейчас же отправиться на поражение врагов отечества. По всему видно, что г. Подолинский одарен был от природы кротчайшею душою, незлобнейшим, чувствительнейшим сердцем, склонным к умилению, восторгу и всем симпатическим чувствам… Он был бы рад довольствоваться малым, все видеть в радужном свете, довериться первому встречному… Но встречный-то этот и оказался Байрон!.. Можете себе представить, что произошло в душе скромного и робкого человека, когда он познакомился с разрушительным негодованием великого поэта. Не поддаться ему он не мог: Байрон и не таких покорял своей силой, а г. Подолинский и не такому, как Байрон, непременно поддался бы. Но сшить как-нибудь с своей натурой байронические тенденции он тоже не мог: они были ему чужды едва ли не более, чем трехлетнему мальчику представление о действительной войне. Вникните, в самом деле, в его положение: он должен непременно находить, что ничто уже его не привлекает, ничто не зажигает в нем страсти, от всего он отрекся, — а между тем он никак не может представить: что же бы такое могло его особенно разжигать и от чего бы ему с таким страданием нужно было отрекаться? Он себе жил спокойно в своей колее, вдаль не пускался, ни о каких душевных пожарах понятия не имел, а тут вдруг оказывается, что душа у него испепелена и что он ничем не должен воспламеняться!.. Затруднение, в каком он должен очутиться, может быть уподоблено только следующему казусу. Проезжаете вы на почтовых через незнакомый городишко, вам хорошо ехать, вы пообедали на предыдущей станции, задремали, во время остановки выглянули было из дилижанса, да и опять спрятались, не находя ничего интересного в рассматривании городской местности и предпочитая свой послеобеденный сон. Но вдруг пред вами предстает существо, начинающее самым энергическим манером ругать весь город: что и Дворянская улица — дрянь, и Марья Петровна зла, и Василий Григорьевич глуп, и Сидора Карпыча дочь неспособна любви внушить, и т. д. Вам, собственно, нет никакого дела до этого: вы ни с кем в городе не знакомы, вы себе едете да дремлете. Но вдруг вы поставлены в необходимость последовать примеру энергического ругателя и тоже приняться за этот город: что тут станете делать? Конечно, вы можете тоже сказать, что дочь Сидора Карпыча любви вам не внушает, но вы сами чувствуете, что в этом мало заслуги с вашей стороны, потому что вы в глаза не видали ни Сидора Карпыча, ни его дочери, — а если б увидали, так еще, может, и полюбили бы. И голос ваш невольно делается робким, и вы вместо проклятий недостойному городу скромно изрекаете: ‘Я не хочу здесь обедать’, подразумевая: ‘потому что я уж пообедал недавно’.
То же самое произошло со многими из наших поэтов, начитавшихся Байрона. Байрон, как известно, проклинает и презирает все: и небо и землю, и историю и философию, и любовь и политику… Наши тоже хотели пуститься на эту дорогу, но оказалось, что они решительно не знают — ни неба, ни земли, ни философии, ни истории, ни любви, ни политики… Поэтому, когда герой Байрона говорит, например, что ему противно общество и даже любовь не услаждает его, то мы переводили это таким образом:
Теперь меня уж не влечет
Ни зов друзей, ни шум застольный,
Ни зов к восторгам милых дев,
Ни взор, исполненный приманок,
Ни звук бокалов, ни напев,
Ни пляска резвая цыганок…
Эти стихи мы припомнили из одной элегии поэта Башилова,7 вам, конечно, неизвестного, но это ничего: возьмите и других — то же самое выйдет…
Подолинский никак не мог остановиться на таких предметах, как Башилов: он был для этого слишком идеален и кроток. Но зато он так-таки и не нашел, что же бы за вещь такая была, которая должна бы его привлекать, а между тем не привлекает… Поэтому он везде говорит об этом в общих чертах: ‘все, говорит, мне опротивело, ничто меня не утешает, я от веселия бегу, я хладен стал душою…’ И все это от влияния какого-то незримого демона:
Я незримого присутствие
Сердцем сжатым познаю,
Льет он холод и бесчувствие
В душу грустную мою,
Он любви и вдохновения
Развевает дымом сны,
С ним и слезы умиления,
Как ребячество, смешны…
И зародыш наслаждения
Умерщвляет злобный дух,
Как младенца до рождения
В лоне матери недуг.8
Видите — несмотря на всю пустоту и дрянность окружающей жизни, скромный поэт наш не прочь бы насладиться ее посильными дарами, он не потому их отвергает, чтобы уж понял их ничтожность и не считал их интересными и приятными, нет, он просто боится, он точно как Шпекин у Гоголя: ему чрезвычайно хочется, ему очень любопытно и важно распечатать письмо Хлестакова, но какой-то голос шепчет ему в одно ухо: не смей, не смей, не распечатывай. Ну, сами посудите — в этаком-то положении какой же Байрон может быть?..
Многие из наших поэтов увлекались байронизмом, но Подолинский был с ним всех смешнее. В его стихотворениях вы видите человека, который положительно не знает, что делать с собой: у него просто нет и не бывало глубины и энергии страсти, а он должен уверять себя и других, что все в мире недостойно его страсти. Но что же именно недостойно? Вот в этом-то и затруднение, тут-то и начинается его горе. Ему, собственно, все нравится, и он должен придумывать, что- бы объявить для себя постылым. Ну и придумает. Вот, например, ему кажется, что уж песню соловья никто не может слушать без особенного умиленья, кроме человека самого разочарованного, вследствие такого убеждения он и уверяет: мне все, говорит, в жизни постыло, я все в мире презираю, ничто не в силах увлечь меня, и даже говорит —
Едва на песню соловья
Отозвалась душа моя…9
Или вдруг представляется ему, что кто не восхищается видом гор в Швейцарии, так уж это сам сатана. И вот герой его, для полной обрисовки его отчуждения от всего мира, посылается в Швейцарию, которую поэт называет ‘отчизною Телля’. Что же он там делает?
В отчизне Телля видел он
С снегами слитый небосклон
И горы льдистою громадой,
И гул падения лавин
С какой-то горестной отрадой
Он слушал в сумраке долин.10
Здесь любопытно именно то, что он занимался этим ‘в отчизне Телля’… И поэт серьезно полагает, что уж если в отчизне Телля горы не взволновали человека, то что же после этого остается для него — не только в отчизне Телля, но и в целом мире!..
Итак, влияние Байрона на Подолинского состояло главным образом в том, что разрушило мирную идиллию, которую поэт наш, по натуре своей, наклонен был сделать из всего в мире. Но в нем не было силы удержаться на отрицании, он даже дошел до того, что отрицанье и сомненье есть грех, действие кичливого ума, на которое влечет человека дух злобы. Всякое недовольство происходит оттого, что
Он несбыточными снами
Божеству приличных дум
Заразил наш гордый ум.11
Пришедши к такому сознанию, поэт стал искать себе успокоения в мире сладких грез, в мистических созерцаниях, у него же мечтательность была одним из существенных свойств таланта. Этой стороною, равно как и нежностью, томностью чувства, он несколько напоминает одного из современных поэтов, Полонского. Но, кроме степени таланта, между ними есть еще и та разница, что в основе поэзии Полонского, даже в фантастических ее проявлениях, мы видим гуманное начало, видим близость его к людям и жизни, у Подолинского же эфирность, фантазия составляют самую сущность поэзии. Он, по его собственному признанию в изображении поэта, —
В мир необъятный, в мир иной
Перелетя воображеньем,
На мир существенный с презреньем
Глядит, как житель неземной,
И часто грудь его страдает:
Не зная радостей земных,
Он их надменно отвергает,
А заменить не может их…12
Это значит, что для него поэзия уже не есть произведение впечатлений внешнего мира, возбудивших ту или иную реакцию в его душе, а в самом деле наитие каких-то невещественных, заоблачных сил, уносящих поэта на седьмое небо. Вследствие такого воззрения поэт и на все смотрит фантастическим образом. Например, слезы, по его мнению, опять не просто физиологический процесс, а следствие какой-то особенной, благодатно-фантастической истории, происшедшей с Адамом. Слезы эти понравились Адаму:
Слез врачующую силу
Праотец благословил
И в возмездье за могилу
Внука плакать научил…13
Видите ли как: это, стало быть, дело условное, секрет, который бы мог составить монополию, если бы внук Адамов не разболтал его всем, а передал бы опять-таки одному кому-нибудь из своего рода!..
Подобной чепухой занимается поэт постоянно и очень серьезно уверяет, что —
Теряясь в наслажденьи,
Он чувствует, он слышит в отдаленьи
Созвучье стройное миров.14
Это уж совершенно напоминает г. Гербеля, у которого тоже
Душа утопала в волшебном сияньи,
Летела в неведомый мир
И там, за хаосом, в дали мирозданья,
Впивала надзвездный эфир.15
Первое произведение, обратившее на г. Подолинского внимание публики (в 1827 году), была поэма ‘Див и Пери’.16 Это было самое безопасное подражание Байрону: основа пьесы — борьба добра и зла — принадлежит байроническому направлению, но смягчение и просветление злой силы под влиянием добра было очень под стать таланту Подолинского, и в этой поэме оказалось действительно несколько нежных, задушевных стихов. Вот откуда и пошло предание о ‘блестящих надеждах’, поданных Подолинским в начале его поприща. Эти надежды были уже преданием в 1834 году17 и, конечно, еще раньше потерялись бы или даже вовсе бы не родились, если б кто-нибудь раньше вздумал рассудить: могут ли в поэзии произвести что-нибудь воображение и чувство, направленные совершенно фантастически и оторванные от всякой почвы? Как только родился этот вопрос, который уже сам собою подразумевал ответ отрицательный, — так Подолинский и уничтожился, исчез в русской литературе. В 1837 году появилась его поэма ‘Смерть Пери’,18 которая несравненно лучше ‘Дива и Пери’, но на эту поэму никто уже не обратил никакого внимания. Ясно уже было, что мистика не в состоянии дать живого, удовлетворительного содержания поэзии, а г. Подолинский ушел в мистику очень далеко и сделался в поэзии чем-то вроде того, что был Кифа Мокиевич в философии. Он спрашивал, например, цветы:
Скажите, так же ли, как люди,
И вы страдаете, цветы?
Не бьются ль сердцем ваши груди?
Вас не волнуют ли мечты?.. и пр.19
Он думает о себе:
Я прахом рассыплюсь, я буду землей,
Но чувство, кто знает, утрачу ль?
Кто знает, любовью не вздрогну ль чужой,
Отрадной слезой не заплачу ль?20
Один из его героев сидит с своей возлюбленной ночью на берегу моря и страшно тоскует. Она его спрашивает, отчего ему так тяжело. Он говорит, что не хочет нарушить грустной мыслию своею сладкий сон ее души. Но она настаивает. Тогда он разражается:
Так взгляни ж на это море,
Как роскошно на просторе
Блещет тканью золотой,
Озаренное луной!
Что же, если б, перл вселенной,
Неожиданно, мгновенно,
Месяц на небе потух,
И упал на волны вдруг
Мрак холодный и угрюмый?..21
С простой, реальной точки зрения все это очень смешно, и после подобных стишков от Подолинского для живого наслаждения нам ждать нечего. Но мы не можем расстаться с ним, не сказавши, что любители ратклифовского22 могут у него найти весьма дикие легенды вроде Девич-Горы и пана Бурлая,23 патриоты — стихотворения на француза и на войну,24 где говорится, между прочим, о наших врагах:
Завидно им, что есть держава,
Где власть — святыня, царь — любовь,
Где с каждым веком вновь и вновь
Мужает сила, крепнет слава,
Где твердо к благу все идет,
Где было б чуждо, было б ново
Корысти, смут и страха слово —
Что к нам их ненависть зовет.25
Наконец, чистые эстетики тоже могут быть уверены, что почерпнут своего рода наслаждение из стихотворений г. Подолинского, ибо у него есть эротические и описательные пьески, ничем не уступающие произведениям гг. Захария Тура, Всеволода Крестовского26 и других самоновейших поэтов. Существование в наше время подобных поэтов и служит лучшим оправданием полного собрания сочинений Подолинского, изданных очень изящно и продающихся по три целковых.
В данный том вошли статьи и рецензии Добролюбова, первоначально опубликованные в критическом отделе ‘Современника’ с января по декабрь 1860 года. К ним присоединена статья ‘Два графа’, впервые помещенная в No 6 ‘Свистка’ в этом же году. Важнейшие из статей и рецензий тома органически связаны и развивают направление, принятое в основных статьях 1859 года — таких, как ‘Литературные мелочи прошлого года’, ‘Что такое обломовщина?’, ‘Темное царство’.
В 1860 году, несмотря на обострение тяжелой болезни и вынужденный отъезд на лечение за границу, деятельность Добролюбова получила особый размах, силу и энергию, а его идеи приобрели особую завершенность и четкость. За этот год, второй год революционной ситуации, Добролюбовым были написаны программные статьи, богатые мыслями и обобщениями, оказавшие сильнейшее воздействие на современников и прочно вошедшие в основной фонд произведений революционно-демократической мысли 1860-х годов. Таковы статьи о романе Тургенева ‘Накануне’ и о ‘Грозе’ Островского, о рассказах Марка Вовчка, о повестях и рассказах Славутинского, о ‘Кобзаре’ Шевченко и стихотворениях Никитина, о повестях Плещеева, статья, посвященная Пирогову, две большие статьи на итальянские темы. Разоблачение всяческих иллюзий относительно ‘бумажного прогресса’, безусловное осуждение всяческих сделок и соглашений либералов с крепостниками, твердая уверенность в том, что только всеобщее народное восстание может принести решительное преобразование общества на истинно человеческих основаниях, безусловная решимость всеми силами содействовать этому единственно верному выходу и ‘торопить, торопить’ его, по словам Чернышевского, — вот что лежит в основе деятельности Добролюбова в это время.
В статьях и рецензиях 1860 года продолжалось обоснование принципов ‘реальной критики’ Добролюбова с ее политическими и эстетическими требованиями к литературе. В этом отношении особенно важны такие статьи, как ‘Луч света в темном царстве’, ‘Черты для характеристики русского простонародья’, рецензии на повести и рассказы С. Т. Славутинского и стихотворения И. С. Никитина. Мысли Добролюбова о народности и идейности литературы, о критериях художественности и о реализме в литературе, о значении прогрессивной тенденции в процессе художественного воспроизведения действительности, о воспитательной роли литературы, об ее общественном назначении имели исключительное воздействие на дальнейший ход развития передовой эстетической мысли в России и не утратили своего значения и в настоящее время.
Особый цикл составляют итальянские статьи Добролюбова, написанные под живым впечатлением непосредственно наблюдавшегося критиком подъема национально-освободительного движения в этой стране. Две из них — ‘Непостижимая странность’ и ‘Два графа’ — были опубликованы в ‘Современнике’ за 1860 год (см. об этом цикле во вступительных замечаниях к статье ‘Непостижимая странность’).
Произведения Добролюбова 1860 года писались в очень тяжелых условиях. Цензурные преследования при публикации их в ‘Современнике’ были особенно свирепыми, многие острые, ясные и точные выражения критика беспощадно вымарывались, должны были подвергаться переделке целые большие эпизоды статей. Лишь в издании 1862 года многие из таких цензурных пропусков и искажений были восстановлены и исправлены Чернышевским. Ценный материал для истории текста добролюбовских статей дают и сохранившиеся в отдельных случаях рукописные автографы и типографские гранки. В примечаниях к этому тому большое место занимает поэтому указание разночтений между основными текстовыми источниками, имеющих существенное значение и иллюстрирующих те поистине неимоверные усилия и находчивость, которые пришлось проявить Добролюбову и позднее Чернышевскому, чтобы довести до читателя основные идеи статей, несмотря на цензурные рогатки.
Реальные и историко-литературные примечания к двум статьям ‘итальянского цикла’ написаны В. А. Алексеевым, ко всем остальным статьям и рецензиям — Ю. С. Сорокиным, текстологические примечания и справки по истории публикации текста ко всему тому — В. Э. Боградом.
Впервые — ‘Совр.’, 1860, No 4, отд. III, стр. 392—400, без подписи. Вошло в изд. 1862 г., т. III, стр. 330—338.
Обратившись, в связи с появлением нового издания собрания сочинений А. И. Подолинского, к характеристике творчества этого второстепенного поэта пушкинской поры, типичного эпигона романтического направления, Добролюбов подверг резкой критике подражательность его поэзии, оторванность ее от насущных интересов действительности. Как ив других случаях, здесь ироническая характеристика поэта, потерявшего уже всякое актуальное значение, связывается у Добролюбова с полемическими выпадами против ‘чистой поэзии’ 1850—1860-х годов.
1. Розен Е. Ф., барон (1800—1860) — поэт и драматург, а также критик реакционного направления. Кони Ф. А. (1809—1879) — популярный водевилист 1830—1840-х годов. Греков Н. П. (1810—1866) — поэт и переводчик. Ознобишин Д. П. (1804—1877) — поэт 1830—1840-х годов. Павлова К. К. (1810—1893) — поэтесса и переводчица, в 1840—1850-х годах печаталась в ‘Москвитянине’.
2. ‘Галатея’ — ‘журнал литературы, новостей и мод’ — издавался С. Е. Раичем в 1829—1830 годах. ‘Сын отечества’ — журнал, издавался с 1812 года, в 1825 году его редакторами-издателями были Н. И. Греч и Ф. В. Булгарин.
3. Экс-студент Никодим Надоумко — псевдоним, которым подписывал свои ранние статьи в журнале ‘Вестник Европы’ Н. И. Надеждин. Его разбор поэмы Подолинского ‘Борский’ появился в этом журнале в 1829 году (NoNo 6 и 7). Резкая критика поэмы была связана с общей борьбой Надеждина с романтической поэзией 1820-х годов. Приводимые ниже цитаты — из этой статьи (см. ‘Вестник Европы’, 1829, No 7, стр. 216 и 219).
4. См. Белинский, I, стр. 75.
5. См. Белинский, V, стр. 560 (в статье ‘Русская литература в 1841 году’). У Белинского выделено курсивом только слово ‘был’.
6. Поэма Подолинского ‘Нищий’ появилась в 1830 году, тогда же в журнале ‘Вестник Европы’ был помещен уничтожающий разбор ее, сделанный Н. И. Надеждиным.
7. Башилов А. — поэт, помещавший свои стихотворения в журналах 1820—1830-х годов.
8. Из стихотворения ‘Дума’ (IV).
9. Из стихотворения ‘Дума’ (VII). У Подолинского вместо ‘Едва’ — ‘Ужель’.
10. Из поэмы ‘Борский’, гл. I. Отчизна Телля — Швейцария. Иронически замечая, что герой Подолинского занимался этим ‘в отчизне Телля’, Добролюбов хочет сказать, что здесь были более существенные предметы для наблюдения путешественника — явления социально-политического порядка.
11. Третья строфа из стихотворения ‘Начальный недуг’ (1839).
12. Из стихотворения ‘Ответ’. Курсив Добролюбова.
13. Из стихотворения ‘Первые слезы’. Курсив Добролюбова.
14. Из стихотворения ‘Вечер’. У Подолинского: ‘Я чувствую’, ‘Я слышу’.
15. Неточная цитата из стихотворения Н. В. Гербеля ‘Бокал’,(в его сборнике ‘Отголоски’, СПб., 1858). См. рецензию Добролюбова на этот сборник (т. 2 наст. изд.).
16. ‘Див и Пери’ была издана отдельной книжкой (СПб., 1827).
17. Здесь этот год указывается как начало критической деятельности Белинского (появление статьи ‘Литературные мечтания’).
18. ‘Смерть Пери’ появилась в кн. 3 журнала ‘Библиотека для чтения’ за 1837 год.
19. Из стихотворения ‘Цветы’ (1837).
20. Из стихотворения ‘Мелодия’ (1837).
21. Из стихотворения ‘Отчужденный’ (IV).
22. То есть чего-либо в духе английской писательницы Анны Радклиф (1764—1823) — автора ‘готических романов’ с разного рода ‘тайнами’, преступлениями и т. п.
23. ‘Девич-гора’ — поэма в ‘народном’ духе. ‘Пан Бурлай’ — стихотворная легенда (1840, впервые опубликована в собрании сочинений 1860 года). По меткому выражению рецензента ‘Отечественных записок’ (1860, т. 129, стр. 106), после прочтения ‘Пана Бурлая’ он долго испытывал ‘чувства человека, которому хотели рассказать хорошую русскую сказку, но рассказали дурную немецкую’.
24. Имеются в виду стихотворения: ‘Звезда’ (1840) и ‘Остров св. Елены’ (1841) — о Наполеоне и нашествии 1812 года, ‘Перед войной’ (1854) и ‘Во время войны (Памяти Пушкина и Жуковского)’ (1855) — по поводу Крымской войны.
25. Из стихотворения ‘Перед войной’.
26. О З. Туре и Вс. Крестовском см. прим. 2 к рецензии на ‘Перепевы’ Д. Д. Минаева.
Статьи и рецензии