Собесдованіе въ Прочноокоп.
Собесдованіе въ Прочноокоп.
(Съ натуры).
I.
II.
III.
IV.
V.
Л. Ефимовичъ.
‘Русское Богатство’, No 8, 1911
Собеседование в Прочноокопе, Ефимович Л., Год: 1911
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Какъ-то поздней осенью въ станицу Прочноокопскую (на Кубани) пріхалъ извстный миссіонеръ, о. Ксенофонтъ Крючковъ. Предстояли, значитъ, ‘собесдованія’ со старообрядческими начетчиками о вр.
Станица всколыхнулась.
Казаки той станицы крпко преданы вр отцовъ своихъ, ‘старой вр’. Есть тамъ и ‘церковные’, но ихъ — незначительное меньшинство. Главная масса — старообрядцы. Къ числу церковныхъ относится большею частью довольно многочисленный пришлый иногородній элементъ.
О. миссіонеръ жилъ въ станиц уже третьи сутки, а собесдованіи все не было. Съ часу на часъ ожидали прізда старообрядческаго начетчика, но онъ почему-то не халъ, мстныя же силы не ршались выступить противъ миссіонера: о. миссіонеръ не какой-нибудь, а синодальный, пріхавшій изъ самаго Петербурга. Старообрядцы безпокоились, тмъ боле, что о. миссіонеръ говорилъ во всеуслышаніе:
— Обманетъ. Ей, обманетъ. Не прідетъ. У нихъ вдь все на лжи, у раскольниковъ-то…
Въ самомъ дл: ну, какъ не прідетъ?
Наконецъ, пріхалъ. Всть объ этомъ быстро разошлась и станица вздохнула съ облегченіемъ. Завтра — бесда въ 10 часовъ утра.
Вечеркомъ, наканун бесды, у мстнаго священника собрались гости: нсколько священниковъ изъ мстныхъ приходовъ, пріхавшіе нарочно, чтобы послушать знаменитаго миссіонера, два окончившіе семинариста, два-три казачьи офицера…
— Вы знаете, — говорилъ о. Юрій, свжій, русый, красивый мужчина съ чуть-чуть начинающей полнть фигурой:— о. Крючковъ — крупная величина. Онъ извстенъ всей Россіи. Тринадцать тысячъ человкъ присоединилъ къ церкви.
— Знаете, сколько онъ стоитъ правительству?— спросилъ кто-то.— Съ разъздами тысячъ семнадцать въ годъ. Онъ здитъ вдь всюду, по всей Россіи, по Сибири…
— И стоитъ такихъ денегъ… Что вы думаете?
— Какъ не стоитъ? Тринадцать тысячъ душъ… Шутка-ли!
— А по мн,— сказалъ одинъ офицеръ,— такъ не все-ли равно: церковный, старообрядецъ, магометанинъ, сектантъ… Служи отечеству врой и правдой. Государству только это и нужно.
— Что вы, что вы!— накинулись на него со всхъ сторонъ.— Одна религія — одинъ духъ, одинъ духъ — одна мысль, одна воля, одинъ разумъ. Только религіей держится единство государства. Нтъ, какъ можно… Нужно единеніе!..
— Само собой…
Спорили вс одновременно. Никто никого не слушалъ. Въ низенькой, маленькой комнатк о. Василія стоялъ хаосъ отъ кипятящихся людей и гула голосовъ. Боле всхъ горячился красивый о. Юрій и семинаристы…
Я ршилъ пойти на собесдованіе, чтобы послушать, какъ извстный миссіонеръ будетъ объединять людей на пользу государства ‘единымъ духомъ, и единымъ разумомъ’.
Когда я пришелъ на другой день въ православную церковь, гд было назначено собесдованіе, тамъ было уже полно народу. Въ переднихъ рядахъ сидли на скамейкахъ и стульяхъ, въ заднихъ — все сбилось въ одну плотную массу. Вс большія окна съ желзными ршетками, даже приставленная къ стн высокая и широкая лстница — были унизаны народомъ. Тамъ прицпилась большею частью молодежь — парни и двицы. Публика толпилась во всхъ проходахъ и выходахъ, биткомъ набиты были оба клироса. Тамъ главнымъ образомъ было духовенство.
На амвон былъ установленъ большой столъ и на немъ лежали цлыя кипы книгъ въ старинныхъ кожаныхъ переплетахъ. Книги были разной величины, но преобладали толстыя, огромныя, каждая не мене полупуда всомъ. Все это выглядло внушительно…
Передъ амвономъ, внизу, словно прижимаясь къ большому столу, стоялъ маленькій столъ и стулъ. Это для начетчика.
За большимъ столомъ уже давно сидлъ помощникъ миссіонера, молодой человкъ монашескаго вида съ блднымъ аскетическимъ лицомъ и темными голубыми глазами. Самъ о. миссіонеръ много разъ выходилъ изъ алтаря и снова входилъ въ него. Это былъ огромнаго роста мужчина лтъ подъ семьдесятъ, крпкій, упитанный, здоровый. Темная ряса его довольно замтно поднималась на большомъ живот, а огромная борода сдыми густыми космами покрывала всю широкую мощную грудь, украшенную золотымъ наперснымъ крестомъ. Уже однимъ видомъ своимъ о. миссіонеръ производилъ внушительное впечатлніе. Казалось, это былъ не современный человкъ, а пришлецъ какого-нибудь IX вка, когда люди были крпки, какъ т дубы, подъ которыми они приносили свои жертвы и отправляли религіозныя требы.
Его, видимо, разбирало нетерпніе.
— Вдь вотъ,— обратился онъ наконецъ къ публик, опершись на столъ кистями рукъ.— Пора начинать бесду, а его нтъ. И вотъ всегда такъ. Постоянно лгётъ. Вы не врьте ему, господа казаки, онъ васъ обманываетъ. Вы посмотрите, какъ онъ будетъ извиваться. Прямо никогда не отвтитъ, пойдетъ нести околесину. Не врьте ему, господа казаки.
Говорилъ о. миссіонеръ своимъ особеннымъ говоромъ — типичнаго великорусса-провинціала, сильно напирая на ‘о’ и выговаривая вмсто ‘е’ — ‘ё’, какъ, напримръ,— ёго вмсто его, бёсда вмсто бесда, отчего рчь его, сильная, выразительная, еще боле выигрывала въ выразительности. Онъ будто не выговаривалъ слова, а бросалъ ихъ въ толпу сверху внизъ, и они падали и производили сильное впечатлніе.
Прошло еще минуть пятнадцать-двадцать. Публикой тоже начинало овладвать нетерпніе: Да что же онъ не идетъ? То и дло головы поворачивались назадъ.
Наконецъ, раздались голоса:
— Идетъ! Идетъ!
Сквозь толпу, которая при этомъ сильно зашевелилась, пробирался, шагая по скамьямъ, еще довольно молодой человкъ съ рыженькой козлиной бородкой и очень узко и глубоко всаженными пепельными глазами, сухощавый и нсколько сутуловатый. Одтъ онъ былъ въ срый, русскаго покроя кафтанъ со множествомъ складочекъ на поясниц.
За нимъ четыре человка съ трудомъ несли два чемодана съ книгами.
— Ты чово-жъ!— грубо встртилъ его о. миссіонеръ.— Одиннадцать часовъ! Народъ собрался, а ёго нтъ!
— Очки забылъ.
— Очки-и! У тея вчно что нибудь! То очки, то еще чего! Только народъ томишь! Все на лжи! Все у него на лжи! Три дня тебя жду,— отчего не прізжалъ? Постойте, — обратился о. миссіонеръ къ публик:— какъ онъ начнетъ васъ морочить… Погодите.
Начетчикъ, привыкшій, видимо, къ подобнаго рода грубостямъ, не обращалъ на нихъ никакого вниманія, а быстро и ловко вынималъ книги изъ чемодановъ и устанавливалъ ихъ на стол вверхъ корешками. Книги, случалось, разваливались и падали на полъ, онъ поднималъ и снова ставилъ.
— Ну, скоро ты?— нсколько разъ грубо бросалъ ему о. миссіонеръ.— Поскорй.
Тотъ длалъ свое, ни на кого не глядя.
— Ну, ты-ы! Скорй!
— Успешь, отецъ Ксенофонтъ!
— Усп-ешь. Народъ томишь! Тогда тея ждали, теперь…
— Ну, вотъ и готово…
— То-то готово!..
Пропли молитву, обратясь къ алтарю. Началась ‘бесда’.
Началъ о. миссіонеръ.
— Вотъ, почтенное собраніе, сегодня у насъ будетъ собесдованіе о церкви. Читай.
‘Церковь во епископ и епископъ въ церкви. Безъ епископа же нсть церкви’,— прочелъ аскетическій молодой помощникъ съ голубыми глазами.
— Такъ вотъ, почтенное собраніе: церковь во епископ и епископъ въ церкви, безъ епископа же нсть церкви. У васъ 180 лтъ не было епископовъ, значитъ — не было церкви. Сами ваши лжеепископы признаютъ, что не было епископовъ, какъ, напримръ, лжеепископъ Усовъ, бывшій черниговскій крестьянинъ, въ своей книг.
Аскетическій молодой человкъ привелъ выдержку изъ книги Усова.
— Такъ вотъ. Пусть теперь мой собесдникъ отвтитъ: можетъ ли вся вселенская Христова церковь остаться безъ епископовъ? Пусть отвтитъ. Но я напередъ скажу: умретъ — не отвтитъ! Будетъ ходить вокругъ да около, а на вопросъ не отвтитъ. Ну, вотъ, вставай, отвчай! Да прямо на вопросъ: можетъ ли вся вселенская Христова церковь остаться безъ епископовъ? Да не тяни ты, не виляй, прямо отвчай!
О. миссіонеръ грузно слъ, облокотясь на столъ. И сидя онъ все-таки былъ большой.
Всталъ начетчикъ. До тхъ поръ онъ молча сидлъ на своемъ стульц, ни на кого не глядлъ и въ самыхъ интересныхъ мстахъ улыбался.
— Добрые слушатели!— началъ онъ высокимъ теноркомъ, оснивъ себя широкимъ крестомъ.— Мой почтенный собесдникъ, о. Ксенофонтъ, упрекалъ насъ, старообрядцевъ, что у васъ-де не было епископовъ. На это ему скажемъ: евреи хвалятся обрзаніемъ, а еретики епископствомъ. Мы-де лучше васъ, у насъ есть епископъ, а у васъ нтъ. Такъ могутъ хвалиться только еретики.
Онъ взялъ одну изъ книгъ и прочелъ въ ней: ‘Евреи хвалятся обрзаніемъ, а еретики епископствомъ’.
И продолжалъ дале:
— Потомъ о. Ксенофонтъ иронію пустилъ: вашъ епископъ крестьянинъ. Это Усовъ-то! Да ты-то кто, о. Ксенофонтъ?— повернулся онъ къ о. миссіонеру.— Въ какой гимназіи, въ какомъ университет обучался? Тоже мужикомъ былъ, шкурами торговалъ, шкурятникъ былъ, шабай. Помнишь, какъ ты кожи волочилъ по базару? А теперь поди: синодальный миссіонеръ!
Въ публик смхъ.
— Потомъ: упрекаютъ насъ, что у васъ-де не было епископовъ. Да разв же мы виноваты въ этомъ? Это какъ у дтей отняли бы отца, а потомъ бы ихъ попрекали: вы-де безотцовщина! Да разв на васъ наготовишься епископовъ-то?— повернулся вплотную къ о. миссіонеру начетчикъ:— мы добудемъ себ епископа, а вы его спалите! Вдь вы нашихъ двухъ епископовъ спалили!..
Публика смется. Суровыя, бородатыя лица старовровъ свтлютъ…
— Теперь: вы вотъ, о. Ксенофонтъ, спрашиваете: можетъ ли вся вселенская Христова церковь остаться безъ епископовъ? Скажу вамъ прямо: можетъ.
И онъ сталъ, цитируя мста изъ книгъ, приводить примры изъ исторіи, когда церковь оставалась безъ епископовъ. Такъ, напримръ, когда Христосъ воскресъ, а апостолы не поврили этому: въ тотъ моментъ церковь осталась безъ епископовъ. Да, наконецъ, наличность епископовъ не есть еще признакъ истинности церкви: ‘Вотъ латинская церковь: епископы не переводятся, а церковь еретическая’… И опять онъ приводилъ цитаты изъ книгъ, опровергая положеніе о. Ксенофонта о томъ, что есть истинная церковь, и давая свои, т. е. изъ цитатъ же, опредленія этой истинности. Цитатъ было такое множество и изъ такого множества книгъ он приводились и въ такомъ безпорядк, что у меня голова трещала.
Мн казалось, что я попалъ въ общество людей, которые не могутъ мыслить своими мыслями, логик, здравому смыслу здсь нтъ мста, — все замнили цитаты, чужія мысли, даже кусочки мыслей.
— Вдь вотъ, почтенное собраніе,— говорилъ въ свою очередь миссіонеръ, когда пришла его очередь:— вдь онъ лгётъ. Онъ васъ обманываетъ! Онъ не все прочиталъ. Возьми всего двумя строками выше — совсмъ не то будетъ. Ну-ка, возьми.
Аскетическій помощникъ бралъ двумя строчками выше мста, гд читалъ начетчикъ, и мысль, приведенная такимъ образомъ, получала совершенно иной смыслъ и значеніе. Брали другую мысль — и то же самое.
— Вдь вотъ,— накидывался о. миссіонеръ на начетчика:— ты лгёшь! Ты не все прочиталъ! Ты оболгалъ святого! Онъ вдь вотъ что сказалъ, а ты какъ прочелъ? У-у, безстыжіе твои глаза… Ты самого Христа оболгалъ! Быть теб въ аду, окаянный!.. Вотъ за это тебя бсы возьмутъ и поволокутъ въ адъ…
Начетчикъ между тмъ силлъ себ на своемъ стульц, согнувшись, и посмивался. А, когда приходила очередь говорить ему, въ такомъ же извращеніи мыслей святыхъ онъ уличалъ миссіонера.
— Ты, о. Ксенофонтъ, прочесть-то прочелъ, да не все. Прочти-ка дальше на одну строчку. Вотъ смотри.
Онъ читалъ. И мысль, продолженная, опять получала иной смыслъ и значеніе, такъ что начетчикъ оказывался правъ.
— Это тебя, о. Ксенофонтъ, бсы въ адъ поволокутъ. Это ты Христа оболгалъ. Вотъ схватятъ те бсы за ноги и поволокутъ…
Споръ, начавшись въ 11 часовъ утра, продолжался до самаго вечера, такъ что въ конц концовъ зажгли свчи. И все время цитаты, цитаты, препирательства, уличеніе другъ друга въ искаженіи смысла писанія. Публика, спутанная и сбитая съ толку массой цитатъ, стала просить о прекращеніи преній. Вс сильно устали. Хотлось на свжій воздухъ.
— Что жъ, кто не хочетъ — уходи!— грубо бросилъ миссіонеръ.— Не держимъ. Безъ васъ обойдемся. Хочешь — слушай, не хочешь — ступай!
Но въ конц концовъ все-таки прекратилъ споръ.
Уходя вмст съ другими домой, я уносилъ странное впечатлніе. Весь этотъ людъ собрался для выясненія истины, каждая душа жаждетъ истины, но вмсто этого на мысль публики набрасываютъ какую-то сть единственно для уловленія въ свое стадо. Во всемъ этомъ сквозило явное презрніе къ слушателямъ, которымъ вмсто хлба бросали камень. Особенно это чувствовалось въ поведеніи миссіонера, который своей грубостью будто говорилъ:
— Дураки!
Я ршилъ однако пойти и на другой день, желая испить чашу до дна.
Народъ валомъ валилъ въ церковь, какъ и вчера. Церковь была биткомъ набита. Лица, бороды, полушубки, куртки, плечи, груди, женскіе платки,— все слилось въ одну компактную массу. И во всхъ лицахъ, во всхъ глазахъ — одна просящая мысль: ‘Дайте истину… Устраните сомннія’.
Миссіонеръ, какъ и вчера, занялъ самое видное мсто — на амвон за столомъ. Начетчикъ сиротливо прижался внизу у своего маленькаго столика.
Миссіонеръ держалъ рчь:
— Такъ вотъ, почтенное собраніе: сами раскольничьи лжеепископы признаютъ, что ихъ церковь 180 лтъ была безъ епископовъ… А безъ епископовъ церковь, какъ сказано,— вдова. Епископы признаются глазами церкви. (Аскетическій помощникъ подтверждалъ положенія о. миссіонера соотвтственными цитатами). Такъ вотъ, эта церковь была безъ глазъ,— слпая, кривая. Вдова-те кривая. Тамъ еще говорится, что она — хромая. Ну, эту вотъ вдову, кривую, хромую,— надо было замужъ выдать. Епископа надо было ей найти, жениха-те, который бы женился на ней. У нашей православной Христовой церкви женихъ — самъ Христосъ. Наша церковь, какъ сказано,— два чистая. Эта — вдова. Ну, ей, вдов,— замужъ хоцца. Надо выдать. Но кто этакую возьметъ? Кривая, слпая, объ одной ног. Сто восемьдесятъ лтъ вдовою, а дтей рожатъ! Откуда дти? Какъ можетъ вдова родить? Ясно,— дти незаконныя… Безобразница-те хромая.
— И вотъ начали сватать за эту вдову. На хорошую невсту женихи сами найдутся, а этакую безобразницу кто возьметъ? Она сама набивается, ищетъ, безстыдница-те… Кому она нужна, спрашивается? Кто на ней женится? Ясно,— коли женится, то на деньгахъ…
— И вотъ посылаетъ сватовъ. У нашей православной Христовой церкви поручители — св. апостолы. У этой — Павелъ и Олимпій. Вотъ эти Павелъ и Олимпій были сватами. Они отправились въ Константинополь и тамъ стали сватать за свою слпую безобразницу митрополита Амвросія. Онъ былъ тогда лишенъ кафедры, за штатомъ былъ. Его и стали сватать. Видлись они сначала въ его дом, потомъ сватовство,— о. миссіонеръ особенно подчеркнулъ слово ‘сватовство’,— потомъ сватовство происходило въ корчм у одной жидовки, вышедшей изъ Россіи. Сынъ этой жидовки (о. миссіонеръ опять подчеркивалъ слово — жидовка), Рувимъ, знающій по-турецки и по-гречески, былъ между ними переводчикомъ. Такъ вотъ гд происходило сватовство,— въ корчм-! Вотъ кто былъ переводчикомъ,— жи-идъ! Сватомъ-те…
— Амвросій сначала не сдавался Но у него былъ сынъ, Георгій, человкъ семейный и бдный. Черезъ него и повели Павелъ и Олимпій свое сватовство… Долго еще Амвросій не сдавался, потомъ сдался. Ладно, молъ, хоть плоха-те невста, но ладно, возьму. Хоть и слпая, и хромая, и объ одной ног,— за то богатая, возьму…
О. миссіонеръ даже рукой махнулъ…
Часть публики, по преимуществу ‘церковные’ — хихикала, но меня коробило отъ нарисованной миссіонеромъ пошлой картины.
Всталъ начетчикъ.
— Добрые слушатели! И сегодня, какъ и вчера, о. Ксенофонтъ попрекалъ нашу истинную Христову церковь, что у нея не было 180 лтъ епископовъ. Да, не было. Сами вы спалили нашихъ двухъ епископовъ.
— Какихъ же двухъ?— возразилъ о. миссіонеръ.
— Павла Коломенскаго…
— Ну, Павла Коломенскаго одного… Это правда. Такъ подобное бывало и въ древніе вка христіанства. Служилъ епископъ св. литургію, пришелъ ко храму волхвъ и сталъ поносить святую церковь. Епископъ оставилъ служить литургію, вышелъ, сжегъ волхва на костр, потомъ вошелъ въ храмъ и докончилъ обдню. Ты знаешь это?
— Знаю. Но то волхвъ, еретикъ.
— И это еретикъ.
— Нтъ, не еретикъ, а истинный. А вы еретики и спалили двухъ епископовъ…
— Какихъ же двухъ? Павла Коломенскаго одного.
— А Іова, въ Кавказской?
— Голова садова… Да нешто мы его живого, вдь его мертваго спалили!..
Въ публик смхъ.
Такой случай, дйствительно, быль и не въ какомъ-нибудь XV—XVII столтіи, а въ девяностыхъ годахъ прошлаго столтія, всего лтъ 10—15 тому назадъ. Жилъ въ монастыр при станиц Кавказской старообрядческій епископъ Іовъ. Жилъ и умеръ. Пріхалъ нкій миссіонеръ, вырылъ его прахъ и сжегъ на костр. Если не ошибаюсь, этотъ миссіонеръ занимаетъ нын епископскую кафедру…
Дале начетчикъ старался опровергнуть слова миссіонера:
— О. Ксенофонтъ говоритъ, что переводчикомъ былъ Рувимъ, сынъ еврейки. Неправда. Переводчикомъ былъ сербъ Огняновичъ, человкъ православный, жидомъ же сдлали его наши недобросовстные отечественные писатели для своихъ полемическихъ цлей. Это говоритъ нашъ русскій свтскій писатель Мельниковъ-Печерскій.
Начетчикъ привелъ мсто изъ Мельникова.
— Да, и сербъ,— согласился о. миссіонеръ.— Жидъ и сербъ. Ихъ было двое.
— Но зачмъ же ты про серба умолчалъ, о. Ксенофонтъ? То-то…
— Дале. Зачмъ о. Ксенофонту понадобился разговоръ о свадьб? Къ чему это? А вотъ къ чему. О. Ксенофонту охота жениться на старости лтъ, а жениться нельзя: попадья еще жива. Такъ онъ хоть поговоритъ о свадьб…
Въ публик весело засмялись.
— Потомъ, о. Ксенофонтъ говоритъ, что Амвросія сватали въ корчм. Откуда это? Вотъ откуда: профессоръ Субботинъ, написавшій исторію австрійской церкви, говоритъ, что ему объ этомъ разсказывалъ какой-то Пушичкинъ. Кто онъ такой? Неизвстно. Какой-то Пушичкинъ, и все тутъ. Ну, а мн разсказывалъ Клюшичкинъ, что о. Ксенофонта, когда онъ шкуры по базару волочилъ, тоже уговаривали въ кабак, чтобъ онъ сталъ миссіонеромъ. Иди, говорятъ, дадимъ теб хорошее жалованье. Теперь ты шкурятникъ, шабай, а то будешь синодальнымъ миссіонеромъ.
Публика хохотала. О. миссіонеръ сидлъ за своимъ столомъ и багровлъ. Широкое лицо его казалось еще шире, на лбу вздувалась синяя жила. Онъ то и дло утиралъ платкомъ катившійся потъ.
— Такъ вотъ: Субботину говорилъ Пушичкинъ, а мн говорилъ Клюшичкинъ… отца дескать Ксенофонта сосватали въ кабак.
— Врешь ты!— не вытерплъ миссіонеръ.— Ни въ какомъ кабак меня не сватали и миссіонеромъ я сталъ не сразу.
— Не перебивай, о. Ксенофонтъ. Я тебя не перебивалъ, когда ты говорилъ.
— А ты не ври.
— Не вру, а правду говорю.
— Правду… Тоже… Извстно, мужикъ необразованный. Мужикъ — по мужицки и поступаетъ. Хамъ!
Между ними началась перебранка. Обзывали другъ друга мужиками, хамами, лгунами…
— Подумаешь, блая кость,— иронизировалъ миссіонеръ.— Какъ же… ‘Я не кто-нибудь,— столбовой дворянинъ’.
Начетчикъ не оставался въ долгу и въ свою очередь язвилъ миссіонера.
Публика хохотала до слезъ.
Потомъ ‘собесдники’ снова перешли на исторію австрійской церкви и на епископа Амвросія. Миссіонеръ доказывалъ, что Амвросій ‘продался’, принимая кафедру въ Блой Криниц. Начетчикъ оправдывалъ Амвросія, а что касается червонцевъ, которые взялъ Амвросій, то это просто на просто жалованье, такое же, какъ получаетъ онъ, миссіонеръ, и всякій служащій. Об стороны доказывали правильность своихъ доводовъ документально — ссылками на соотвтственныя мста въ книгахъ. Приводились большія выдержки, письма, между прочимъ, письмо Георгія, сына Амвросія, къ Олимпію, гд Георгій жаловался, что его обманули: пообщали много и не дали. Письмо Георгія, полное ругательствъ и проклятій, такъ понравилось аскетическому молодому человку съ темными глазами, что онъ нсколько разъ перечитывалъ его, смакуя особенно конецъ:
‘И чтобъ ты на смертномъ одр кричалъ и ревлъ, какъ собака’.
Начетчикъ въ свою очередь укорялъ въ корыстолюбіи православное духовенство…— словомъ, какъ говорили въ толп, ‘выворачивалась на изнанку вся подоплека’. Въ конц концовъ въ церкви поднялась сплошная ругань. Спорили яростно, все обмниваясь цитатами, даже и поносили другъ друга отъ писанія: сатана, діаволъ, смя вражіе, адъ, преисподняя, проклятіе и тому подобныя кроткія словеса были произнесены столько разъ и съ такой яростью, что становилось жутко въ церкви среди сумерекъ вечера. Мн казалось, что передъ амвономъ, куда падали вс эти слова и проклятія, разверзлась зіяющая бездна и изъ ндръ ея хлынули темные призраки темнаго прошлаго, давно позабытые, и кружатся, и скрежещутъ зубами, и наполняютъ воздухъ тлетворнымъ дыханіемъ вражды и злобы.
Я не помню, какъ дошелъ домой. И въ душ у меня какимъ-то рзкимъ, непріятнымъ диссонансомъ звучали слова аскетическаго помощника:
— Вотъ показываютъ теб истину: врь и спасешься…
Но все же я пошелъ и на третью бесду.
На этотъ разъ рчь шла о ‘двоеперстіи’ и ‘троеперстіи’. Опять цитаты, выдержки изъ книгъ. Т же извращенія мысли, уклоненія въ сторону, накидываніе стей, колкости и остроты, экскурсіи въ многовковую христіанскую литературу, разросшуюся передъ моими глазами въ цлый океанъ. Это была безконечная перспектива пройденныхъ вковъ, въ которой такъ же точно спорили ожесточенные люди, во имя истины проклиная другъ друга и вызывая на головы противниковъ адъ и тьму.
Споръ былъ въ полномъ разгар.
— Чмъ крестится о. Ксенофонтъ?— выкрикивалъ рыженькій, съ козлиной бородкой начетчикъ, высоко поднявъ надъ головою правую руку съ двумя сложенными перстами, и отвчалъ, раздвинувъ пальцы:— о. Ксенофонтъ крестится козлиными рогами!
— Чмъ крестится о. Ксенофонтъ?— опять вопрошалъ онъ, и отвчалъ:— О. Ксенофонтъ крестится армянскимъ кукишемъ. Чмъ крестится о. Ксенофонтъ? Адовыми вратами! Чмъ крестится? Сдалищемъ сатаны! И онъ еретикъ! И проклятъ! Куда онъ пойдетъ? Въ удлъ сатан! Гд ему мсто уготовано? Въ аду! Въ аду ему мсто! Вотъ гд теб мсто, о. Ксенофонтъ! Вотъ гд теб квартерка-те! Въ аду-у! Въ аду теб квартерка! Тепленькая!..
Такими и подобными эпитетами клеймили неукротимые ‘православные’ писатели былого времени двоеперстіе и его сторонниковъ. Посл была образована ‘единоврческая’ церковь, въ которой были допущены вс обряды старообрядцевъ и въ томъ числ двоеперстіе, но она была подчинена духовной власти синода и православныхъ епископовъ. Теперь всю хулу, которая изрекалась на старообрядцевъ, начетчикъ обращалъ отъ имени господствующей церкви на единоврцевъ… О. Ксенофонтъ — послдователь единоврія.
Онъ защищался:
— Ахъ, ты, голова, голова садова. Да вдь то когда было? Когда проклинали двоеперстіе? Давно. Въ семнадцатомъ столтіи. Проклинали тхъ людей, которые тогда жили. А когда образована единоврческая церковь? Ну-ка, скажи. Сто лтъ спустя. Такъ какъ-же? Можетъ проклятіе относиться къ намъ? Ну-ка… Ахъ, ты, голова твоя умная… Не врьте ему, господа казаки. Онъ васъ заморочитъ. Ты пошелъ бы мужиковъ морочить, это тамъ ты можешь, а здсь теб не удастся, здсь казаки, люди военные…
— Ладно ужъ…— злорадствовалъ начетчикъ.— Забрался въ ловушку, ну, и сиди въ ней.
Какой-то изъ церковныхъ писателей назвалъ единоврческую церковь ловушкой, преддверіями православной церкви, для ‘уловленія’ старообрядцевъ. Начетчикъ подхватилъ это слово и придалъ ему грубый, вульгарный смыслъ:
— Ловушка. Забрался въ нее и сиди, какъ мышь.
Опять пошли препирательства, остроты, грубости и ругань ‘отъ писанія’, врод: ‘вставай, Пилатъ, казни церковь’, ‘нтъ, это ты, о. Ксенофонтъ, смя вражіе’, ‘это тебя черти въ адъ поволокутъ’, ‘это въ теб нечистый духъ сатаны’… Бсы, діаволъ, чортъ, сатана, проклятый, еретикъ — какъ и вчера, завертлись въ пылу спора. А листы книгъ шуршали, перелистывались, и оттуда изрыгались все новыя ругательства. Былъ вечеръ, и въ церкви стояли сумерки, и кошмаръ носился подъ темнющими сводами…
И воображеніе невольно рисовало картины изъ далекаго прошлаго. Ночь. Огромный дубъ на курган, и подъ дубомъ костеръ, освщающій мерцающимъ свтомъ окружающее пространство. Вокругъ кургана — цлыя сонмища народа, а среди него, у костра, огромный косматый волхвъ распростеръ руки, изрекаетъ заклятія. Тни ночи вьются надъ костромъ и надъ сонмищами людей и скрежещутъ…
Когда я очнулся,— надо мною, какъ труба, гремлъ голосъ миссіонера, повторявшаго слова, которыя читалъ аскетическій помощникъ изъ библіи. Слова, какъ ядра, падали въ толпу и били ее:
— Если же не будешь слушать гласа Господа Бога твоего и не будешь стараться исполнять вс заповди Его и постановленія, то придутъ на тебя вс клятвы сіи и постигнутъ тебя. Проклятъ ты будешь въ город и проклятъ будешь въ пол! Прокляты житницы твои и кладовыя твои! Проклятъ плодъ чрева твоего и плодъ земли твоей, плодъ твоихъ воловъ и овецъ твоихъ! Проклятъ ты при вход твоемъ въ храмъ и проклятъ при выход! Пошлетъ на тебя Господь проклятіе, смятеніе и несчастіе во всякомъ дл рукъ твоихъ, какое ни станешь ты длать! Поразитъ тебя Господь чахлостью, горячкою, лихорадкою, воспаленіемъ, засухою, палящимъ втромъ и ржавчиною, и они будутъ преслдовать тебя, докол не погибнешь! И небеса твои, которыя надъ головою твоею, сдлаются мдью и земля подъ тобою желзомъ!
Нсколько мгновеній толпа стояла, словно оглушенная. Потомъ поднялся невообразимый шумъ и гамъ. Нсколько человкъ сразу порывались говорить. Священники съ миссіонеромъ во глав демонстративно встали и запли молитву.
— Дайте слова!— кричали въ толп.
— Дайте слова! Два слова!
— Одну минуту дайте!— кричалъ начетчикъ, вставъ на стулъ.
Слова не дали, и толпа въ возбужденіи хлынула изъ церкви, давясь въ тсныхъ проходахъ. Возбужденіе радіусами расходилось по всей огромной станиц, достигая отдаленнйшихъ ея уголковъ.
На двор стояла темная осенняя ночь…
На другой или на третій день посл ‘собесдованія’ я встртилъ учительницу. Разговоръ тотчасъ же перешелъ на бесду.
— Ну, какъ?— спрашиваю.
— Бда!
— Что такое?
— Двчонки мои разбились на дв партіи. Одн говорятъ: вы проклятыя, а т — вы проклятыя. Слезы, чуть не драки, бгутъ ко мн жаловаться…
А мой квартирный хозяинъ, заматерлый старовръ, бросилъ мн съ ненавистью:
— Если такъ насъ оскорбляютъ, бросимъ все и уйдемъ за границу. Будемъ лучше султану служить…
Вся станица, грозя, потрясала кулаками вслдъ ухавшему о. миссіонеру.
Это было еще въ 1904 году. Съ этихъ поръ я слдилъ за духовными успхами о. Ксенофонта Крючкова.
Съ Кавказа онъ перебросился въ Пермь. Оттуда въ Черниговъ, изъ Чернигова въ Ставрополь, въ Сибирь, во всхъ концахъ Россіи кидая свои тяжелыя, какъ камни, слова, и всюду вызывая одн и т же чувства.
Какія?— Это я и старался описать въ этомъ безхитростномъ снимк съ натуры.