Собаки и барсук
Собаки и барсук
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Собаки и барсук, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1933
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Коровин К.А. ‘То было давно… там… в России…’: Воспоминания, рассказы, письма: В двух кн.
Кн. 1. ‘Моя жизнь’: Мемуары, Рассказы (1929-1935)
Замечательный народ охотники, и все они очень разны, но в одном пункте одинаковы — это когда начинаются рассказы про охоту. Так как я тоже был охотник, то, сознаюсь, любил про охоту поговорить. Не знаю, как другие, а я, рассказывая разные случаи, немного привирал. Такая экзажерация {От фр. exagration — преувеличение.} находила на меня, чтобы рассказ выходил ярче. Все грешили тем же, и знали все, что привирают, но уж так водилось.
В молодости у меня бывало много охотников и рыболовов. Рыболовы привирали тоже, но умеренно. Только вот когда рыболов показывал, какого размера рыбу поймал, размеры выходили неправдоподобные, и вес тоже: окунь — восемь фунтов, карась — двадцать.
Один такой, скульптор Бродский, царство ему небесное, покойнику, говорил:
— Щуку взял на два пуда шестнадцать фунтов.
— Где?
— На Сенепсе.
— Ну, врешь.
А он ничего, не обижается.
Другой мой приятель, гофмейстер, уверял, что на перелете у Ладоги подстрелил гуся в два с половиною пуда. Все слушатели замолчали: неловко, все же — гофмейстер. Надо сознаться, что прежде все были как-то скромнее: только помалкивали, не желая обидеть приятеля в большом чине.
Тоже был у меня в молодости друг, мужчина серьезный, охотник Дубинин. Жил он на краю города Вышний Волочек, в маленьком покосившемся домишке. Любил я его всей душой. Я-то мальчишка был, а он средних лет, худой, лицо все в складках. Сам вроде как из военных. По весне пускал себе кровь из жил, брил бороду, оставлял только усы, а когда смеялся, то шипел, вроде как гири у часов передвигались. Человек был особенный, наблюдательный, говорил всегда серьезно и все как-то особенно.
Сижу я у него с приятелем Колей Хитровым в его низенькой лачужке, чай пьем, а у печки в уголке в соседней комнатушке лежит сука Дианка, и сосут ее пятеро маленьких щенят. Милые, добрые глаза Дианки смотрят на нас. Она — пойнтер. Смотрит мать-собака и как бы говорит — вот вам для утехи родила детей-собак, на охоту ходить будут и стеречь вас будут. И довольна Дианка, что не бросили детей ее в реку, и благодарна.
— Андрей Иванович,— говорю я Дубинину,— дашь мне кобелька от Дианки?
— Чего ж, можно,— подумав, ответил Дубинин.— Молоды вы только.
— А что же?
— Да то. Вот она тварь душевная, за ней тоже внимание обязательно, должно, чтобы она видела к себе его. А ваше дело молодое: ушел, бросил, ну какая тогда жисть ее.
Видим мы — щенки у Дианки как-то засуетились, бросили мать, поползли, и один даже чудно так залаял.
— Глядите,— сказал, встав, Дубинин,— вот что сейчас будет.
Он сел на лавку с нами и сказал: ‘Сидите смирно и смотрите. Они прозрели, слепые были, теперь глядят. Вот сидите, они нас увидят, что будет — чудеса…’ Мы сидели и смотрели на щенят, Дубинин потушил папиросу.
— В первый раз они свет увидели и свою мать, ишь, по ней лазают. Гляди, что будет.
Один щенок обернулся в нашу сторону, остановился и смотрел маленькими молочно-серыми глазками, потом сразу, падая, побежал прямо к нам, к Дубинину, за ним другой, и все к Дубинину полезли, на сапог подымались к нему, падали, и все вертели в радости маленькими хвостами.
— Видишь, что,— сказал Дубинин,— не чудо ли это? Не боятся, идут к человеку, только прозрев, к другу идут и не страшно им. А посмотреть-то на человека — страшен ведь он, на ногах ходит, голый без шерсти, личность, глаза, рот, ушей вроде как нет. И заметьте — они все ко мне, хозяин, значит. Ну-ка, кто им сказал? Вот оно что в жисти есть, какое правильное чудо, а?!. Отчего это? Это любовь и вера в человека, понять надо. А у людев по-другому: дитя на руках, а другой его поласкать хочет, ‘деточка, деточка’ говорит, а он — нет, в слезы, боится. Вложено, значит, другое: ‘Не верь!’ Не больно хорошо это, значит, знает душа-то, что много горя и слез смертных встретит он потом от друга-то своего, человека…
Надолго остались у меня в душе слова Дубинина. Потом я видел щенят своих собак, и все они, прозрев, тоже бежали ко мне.
Здесь, в Париже, у моего фокса Тоби родились щенята. Увидав меня, они, шатаясь, поползли ко мне, вертя приветливо от радости хвостиками. Мать, увидав это, в беспокойстве таскала их от меня за шиворот обратно в уголок, где родила их. Но фоксы не унимались, лезли ко мне. Спустя некоторое время мать просто утром принесла их всех по одному на постель ко мне — решила, чтобы вообще всем вместе быть и спать. Пришел и отец, Тоби…
Какие милые существа собаки. Маленькое сердце щенка, как горошина, полно любви к человеку и такта. Тоби-отец не обращает внимания на детей — их воспитывает мать,— но, видимо, он рад, что есть у него семейство. Когда щенята подросли, то мать кусала и дразнила их всех по очереди ужасно. Они в злобе бросались на мать. Видимо, она была довольна.
— Этак она из них собак делает,— объяснил мне приятель,— чтобы могли себя защитить в жизни…
— А вот,— рассказывал мне когда-то Дубинин,— у меня ручной барсук был, ну и затейник. До того ко мне привык, прямо не идет от меня, но погладить если его захочешь — кусается. Кусается не дай Бог как, зубы — беда. Что же вы думаете, какой это зверь? Человеку он ничего не верит и собаку мою,— сеттерок такой был у меня,— заметьте, испортил вот как. Значит, живет это он у меня и все себя чистит: такой чистюга, как кошка, ну вот прямо барин.
Сделал он себе нору под крыльцом, вот тут,— показал Дубинин на дверь,— и все туда тащит, и у собаки ворует, и все себе. Поглядел это я в его нору без него, чудеса прямо: в норе-то вроде комнаты, чисто, и полки из земли, и лежат там чередом, как в овощной лавке, орехи и баранки, мятный пряник и хлеб, и лекарство мое в капсюльках. Я-то думаю — куда лекарствие делось, а он своровал. И тащит он все крадучи, а показывает, будто ест.
Так вот, собака у меня была, сеттерок, он у барсука и перенял все тащить себе, тоже прячет под сарай, все носом зарывает на случай — не верит человеку, что прокормит его, не надеется. Вот он ей, собаке, какое в душу горе вложил. Сказал, значит,— не надейся на человека, он тебя с голоду уморит, погоди. И заметьте — собака Трезор другая стала, скушная. Вот этот какой сукин сын барсук был.
Я сам думать стал, тоже смотрю, хотел рубашку сшить, нет, думаю, погожу, ситец припрятал. Стучит прохожий в окно, Христа ради, значит, просит,— бывало, дашь краюху, а вспомнишь барсука — жалко станет. Говорю — Бог подаст.
— Барсукам без этого никак нельзя, это они на зиму запасаются, а то с голоду помрут,— заметил мой приятель Коля Хитров.
— Да, это правильно,— согласился рассеянно Дубинин.— Им никак нельзя, тварь такая. На Бога надейся, а сам не плошай. Как у людев. Я сам стал подумывать о себе, жизнь моя бедная, домишка плохой. Что я — одинокий, помрешь один, вот заболеть боюсь, кто собаку прокормит, кому она попадет — бить будут. Охотой как прожить? По зиме-то худо, зайцев не всегда возьмешь. Один трактирщик и говорит мне:
— Вот, Андрей, барыня, генеральская дочь, велела тебе, чтоб тетеревов достал, настреляй, значит.
Ну, ходил я очень много, чуть не замерз — зимой-то трудно,— принес барыне тетеревов. Она меня встретила, нарядная такая, красивая, и говорит:
— Чего это вы принесли большие такие — мне маленьких птичек надо.
— Каких,— спрашиваю,— сударыня?
— Ну как — каких. Рябчики, кажется, называются.
Вот и поди, как быть? Да вот я слыхал от господ охотников, что есть такой Тургенев. Любил он нашего брата, охотников простых,— читал мне Ермолай, был такой. Про нас книжку составил Тургенев-то.
— Я плакал, когда читали, хороша книжка,— сказал Дубинин и задумался. И мы тоже тогда неизвестно почему задумались.
Наступили сумерки. Вдали сквозь серое небо светила красная полоска зари. Дианка оставила щенят, подошла к нам и ласково глядела. Дубинин крошил хлеб в черепок и налил молока.
— Есть хочет, кормить детей надо,— приговаривал он.— Тоже пяток их, засосут.
Мы погладили Дианку, она опять ушла в уголок к щенятам. Как все просто и как понятно и как нужно.
К окошку подошла женщина и постучала в стекло. Дубинин открыл половинку окна и протянул руку с краюхой хлеба. ‘Благодарю,— сказала женщина,— я спросить хотела, где здесь Дубинин живет?’
— Я самый,— ответил Дубинин.
— Вот-вот,— обрадовалась женщина,— живу-то я одна-одинешенька у водохранилища. Сказывали мне, что сука у вас ощенилась, мне бы одного дали, все поваднее жить, вроде как дитя будет. А то одна, все померли, сына вода отняла по весне.
— Ладно, матушка,— сказал Дубинин,— приходите через недельку, а то малы больно.
Женщина развернула платок, вынула просфору, подала Дубинину и ушла.
— Эти-то, Дианки-то, щенки ей не годятся,— сказал Дубинин после ее ухода,— что же им со старухой жить, они охотники. Я ей найду, есть этакие-то, которые ее сторожить будут, прелюбезные.
И Дубинин тихо рассмеялся.
Собаки и барсук — Впервые: Возрождение. 1933. 19 ноября. Входит в издание ‘Константин Коровин вспоминает…’. Печатается по газетному тексту.
Упоминание об И.С. Тургеневе знаменательно — Коровин тем самым считает себя как бы литературным преемником его ‘Записок охотника’.