СНЫ И ДЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
СНЫ И ДЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ.
ЗАПИСКИ ЗЕМЛЕМРА.
О, сны мои, сны мои — жизнь мои!
Дти больной головы и глубоко-скорбящаго
сердца! одинокій мой вкъ наполненъ лишь вами.
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
Сны и действительность, Иванов Андрей Максимович, Год: 1865
Время на прочтение: 47 минут(ы)
Кому не случалось бывать въ нашихъ сверныхъ и сверовосточныхъ губерніяхъ, тому позволительно и не знать, что такое ‘починокъ’. Починокъ — не то, что въ средней полос Россіи называется ‘выселками’, онъ — ни село, ни деревня, и даже такъ не относится въ селу, какъ село къ городу, а просто, стоитъ онъ себ, какъ говорится, на юру, ‘ни къ селу, ни и городу’. Это — небольшая кучка избъ, сколоченныхъ живьемъ, на скорую руку, какъ попало, и гд попало. Кругомъ лсъ: ни възду, ни вызду, точно весь починокъ, со всмъ его добромъ, свалился съ неба. Есть такіе починки, которыхъ вы иначе и не отыщите, какъ по дыму: для этого вамъ придется провести нсколько ночей сряду въ лсу, около тхъ мстъ, гд, по вашему соображенію, должны быть починки, а на зор взбираться и высокія деревья, и съ нихъ присматриваться: не блеснетъ ли гд огонекъ, не подымется ли дымъ? На этотъ дымъ или огонекъ идите смло: скоро попадется вамъ какая-нибудь стжка или увидите затесы на деревьяхъ — и та, и другіе непремнно приведутъ въ починокъ, гд васъ встртятъ такими же глазами, какими американскіе дикари встрчали въ первый разъ европейцевъ. Въ вятской и пермской губерніяхъ много встрчалъ я такихъ починковъ: крестьяне, минуя свое начальство, во избжаніе излишнихъ расходовъ, а иногда и просто для того, чтобъ не платить податей, тихомолкомъ уходятъ съ мстъ своего жительства и заселяются тамъ, гд найдутъ удобне, на правахъ товарищескаго братства. Правда, къ обжившимся, и уже открытымъ земскою полиціей, починкамъ проведены кое-какія дороги, но я, безъ крайней нужды, не совтовалъ бы никому по нимъ пускаться: если вы отдлаетесь только тмъ, что повредите себ бока или, просидвъ цлыя сутки въ болот, подружитесь съ гнилою горячкой, вы должны это считать для себя особенною милостью божіей. А крестьянамъ то и на руку: рже будетъ къ нимъ бда заглядывать. Бдою, въ доброе старое время, они называли — да и теперь еще называютъ, и долго будутъ называть — весь чиновный людъ, имющій обыкновеніе вызжатъ на чужихъ спинахъ, и грть руки около чужихъ очаговъ. Эта ‘бда’, въ вид исправниковъ, становыхъ, окружныхъ, ихъ писарей и помощниковъ, такъ было-скрутила русскаго крестьянина, что ему и въ родной изб жутко стало, и родимыя поля не милы показались ему: онъ бросалъ дорогія пепелища свои и шелъ, куда глаза глядятъ, на просторъ, какъ говорятъ они, ‘на вольный духъ’, забивался въ лсныя трущобы, гд до него не бывала и нога человка, куда и воронъ костей не занашивалъ, и начиналъ тамъ хозяйничать, подсмиваясь изподтишка надъ ‘бдой’. Когда же эта бда и тутъ находила его, онъ тоскливо опускалъ голову и думалъ: ‘никто, какъ Богъ, на все его святая воля, отъ антихриста, знать, никуда не уйдешь: пришла бда — отворяй ворота!’ А подумавши такъ, мужикъ признавалъ необходимость бды, мирился съ нею и начиналъ выдумывать разныя средства, для задобриванія ея. Онъ смекаетъ, что лучше встрчать бду за воротами: голодная, она и калачомъ удовольствуется, а умъ если заберется, проклятая, въ избу, тогда ее и святой водой не выживешь. И вотъ, вслдствіе такого разсужденія, онъ нагружаетъ воза хлбомъ, масломъ и всякаго рода живностью, и отправляется къ бд на поклонъ. А поклонившись ей, по обычаю, и задобривши ее, какъ слдуетъ и чмъ слдуетъ, онъ возвращается домой и живетъ всю зиму припваючи — въ надежд, что лтомъ, въ страдную пору, становой не заберется въ нему, и не станетъ гонять его по лсу, для поимки небывалыхъ каторжниковъ, или моритъ въ сибиркахъ, за мнимое несоблюденіе постовъ и праздничныхъ дней, окружной рже будетъ требовать его къ себ въ городъ, лсничій не прискачетъ считать пни и арапникомъ выбивать изъ его спины серебрянные рубли. А тамъ — прошелъ годъ, прошелъ другой… глядишь — ужъ мужикъ и обжился и обтерплся. Онъ совершенно доволенъ своимъ житемъ-бытьемъ, и за грхъ считаетъ даже помышлять о томъ, чтобъ жить иначе, потому что жить, какъ онъ живетъ, ему такъ богомъ предназначено, и желать жить иначе — только Бога гнвить. Еще прошло немного времени — и мужикъ ужь начинаетъ свое житье-бытье похваливать и, по праздникамъ, раскошелившись, беззаботно съ сосдями вино и брагу потягивать… Гд только, и при какихъ условіяхъ не уживется русскій человкъ!
Я любилъ эти глухіе починки! Вс они, какъ одинъ, разница только въ количеств душъ и дворовъ. Съ одной сторона починка, передъ окнами или по загуменьяхъ, обыкновенно протекаетъ какой-нибудь ручей или рчка, по обимъ сторонамъ потока тянется узкою полоскою лугъ, въ перемежку съ ивовыми и березовыми кустами, съ другой стороны — небольшое пространство пахотной земли, а кругомъ все лсъ и лсъ, одинъ непроглядный лсъ! По лсу разбросаны тамъ и сямъ небольшія поляны: на высокихъ мстахъ — пахотныя, на низменныхъ — снокосныя, по нимъ торчатъ обгорлые пни, которые, въ вечерніе сумерки, кажутся сморщенными остовами старыхъ вдьмъ, сбирающихъ на корточкахъ травы, для своихъ волшебныхъ снадобьевъ. Мстами попадаются одни только пни и обгорлая земля, мстами — груды деревъ, срубленныхъ для разчистки поляны, но еще несожженныхъ, мстами, на нсколько саженъ вышины и ширины, навалены груды валежнику, или бурелому, черезъ которые нтъ никакой возможности пробраться, ни зврю, ни человку. И куда ни глянешь — такая-то дичь, такая-то глушь, что становится страшно! И въ этой дикой глуши чуется такая подавляющая, поддонная сила, что лицомъ къ лицу съ ней — какъ-то жутко: сжимается сердце, и съеживается весь человкъ! Но чортъ вдь страшенъ только издали: присмотрвшись къ нему, мы начинаемъ надъ нимъ и подтрунивать, а тамъ и запрягаемъ его, съ погоняйкой въ рукахъ, а тамъ — ужъ хочешь-не хочешь, братецъ нашъ любезный, а катай насъ въ волюшку! Такъ было и съ починовцами: при первомъ взгляд на лсныя громады, и у нихъ, въ раздумьи, руки опускались, и имъ жутко было, но мало по малу поосмотрлись они, попривыкли къ новому мсту: ‘ничего, богъ-дастъ, справимся!’ ршили въ ум — начали справляться: лсъ затрещалъ и повалился подъ ихъ топорами, задымились костры изъ цльныхъ деревъ, и поляны стали являться, какъ сами-собою. Окрпъ, закалился починовецъ въ этой работ, и сталъ ему самъ лшій не братъ!
Въ самонъ дл, чудный народъ вышелъ изъ этихъ починовцевъ! И рослый-то, и видный — кровь съ молокомъ: посмотрть — сердце не нарадуется! Онъ, кажется, и въ глаза не знаетъ ни одной болзни, хотя вокругъ него зачастую, на большое пространство, тянутся непроходимыя гнилыя болота. А какіе изъ нихъ выдаются псенники, какіе балагуры! Нигд вы не услышите такихъ фантастическихъ и такъ гладко округленныхъ разсказовъ, такихъ удалыхъ, задушевныхъ псенъ, и нигд вамъ ничего не разскажутъ такъ складно, и не споютъ ни одной псни такъ мелодично, какъ здсь, въ этихъ глухихъ починкахъ, среди дремучихъ хвойныхъ лсовъ, среди сжимающаго сердце, пустыннаго безлюдья! И здсь, въ этихъ лсахъ, гд лтъ за пятьдесятъ съ небольшимъ, бродилъ на лыжахъ только подслповатый вотякъ и черемисинъ, теперь съ большимъ правомъ, нежели и въ самой глубин Россіи, вы можете, сказать: ‘здсь русскій духъ, здсь Русью пахнеть!’
Вятскіе и пермскіе лса! И въ краю чужомъ, межъ еврейскимъ, литовскимъ и польскимъ говоромъ, слышу я вашу мощную родную рчь и какъ-будто оживаю всмъ существомъ. Больной, искалеченный и душой и тломъ, я чувствую, какъ, при одномъ воспоминаніи о васъ, вс прежнія силы возвращаются ко мн.
Постараюсь, по крайней мр, хоть слабыми очерками возобновить васъ въ моей памяти.
Починокъ Сандаловъ — старый починокъ. Основателемъ его былъ какой-то Сандаловъ, ходившій съ Пугачевымъ. Нкоторые изъ стариковъ при мн еще помнили его, но, разсказывая о немъ, всегда прибавляли, что они были тогда еще ‘махонькіе’. Богъ-всть, какой втеръ занесъ въ эти мста Сандалова! Сначала онъ шатался по черемискимъ и вотятскимъ деревнямъ, добывая себ хлбъ столярнымъ и другими ремеслами, но бродяжническая жизнь скоро наскучила ему: онъ женился, потомъ столкнулся съ нкоторыми изъ своихъ товарищей, такими же, какъ и онъ, бродивши, выбралъ мсто, верстъ до пятьдесятъ отъ всякаго жилья. И, вмст съ ними, поселился на немъ.
Въ то время, какъ я стоялъ въ Сандалов, въ немъ считалось около шестидесяти душъ и до пятнадцати дворовъ. Передъ фронтомъ починка, по краю улицы, бжалъ небольшой ручеекъ, а за нимъ тянулся далече-далече частый, какъ бурьянъ, березовый кустарникъ. Говорили, что на этомъ мст была когда-то большая черемиская деревня, но что пришелъ на нее какой-то моръ и выморилъ всхъ людей до единаго. Крестьяне такія мста неохотно расчищаютъ подъ распашку, справедливо замчая, что если въ еловомъ лсу да такой негодный березнякъ пошелъ, значитъ, земля выдохлась, истощала и безъ навозу ничего не дастъ.
Пахотной земли около починка немного, большая часть ея разбросана по лсу, мстами верстъ за десять и даже дале, такъ что, при надл земли однимъ кускомъ, какъ я ни выгадывалъ, почти половина ея осталась въ казн, что очень опечалило починовцевъ и заставило ихъ не на шутку призадуматься.
Я помню каждаго мужика въ лицо и знаю по имени, могу разсказать даже, кто, въ мое время, какой кафтанъ носилъ — въ праздникъ и въ будни, кто имлъ у себя сапоги и когда въ нихъ обувался, а у кого ихъ никогда не бывало, у кого борода была клиномъ, у кого лопатой (впрочемъ, клинообразныхъ бородъ къ починкахъ вообще очень мало, какъ мало и некрасивыхъ женщинъ, а безобразныхъ я и совсмъ не видывалъ), кто свою бороду расчесывалъ въ праздники, кто нтъ, кром разв великихъ праздниковъ (въ будни рдкіе изъ русскихъ крестьянъ расчесываютъ и головы). У меня былъ тамъ и свой любимецъ, нкто Вавила, парень лтъ двадцати-пяти, который помогалъ вн въ моихъ справкахъ, насчетъ житья-бытья каждаго крестьянина, Я имлъ обыкновеніе, по прізд въ деревню или починокъ, выбирать одного изъ крестьянъ, который чмъ-нибудь особенно нравился мн, и держалъ его при себ безотлучно. На меж ему работа была летая: онъ носилъ возл меня какой-нибудь ящичекъ или старый планъ, а на квартир ему всегда подавалась первая чарка водки. Нкоторыхъ я очень любилъ, и они меня любили: случалось, что я отъзжалъ отъ нихъ верстъ за пятьдесятъ и боле, и они пшкомъ нарочно приходили ко мн, чтобъ повидаться и, при этомъ, всегда приносили мн какой-нибудь деревенскій гостинецъ. Я увренъ, что это любимцы мои и теперь еще помнятъ меня и, при встрч съ каждымъ землемромъ, спрашиваютъ: ‘А гд теперича тотъ межевой, который межевалъ насъ перво-наперво?’ вотъ такой-то и такой-то, и опишутъ меня всего, до конца ногтей.
Помню я, разъ, когда начальникъ мой пріхалъ въ Сандаловъ посмотрть мои работы и на меж раскричался на меня за то, что я отвожу землю клиньями, а не круглымъ кускомъ, у Вавилы даже зубы заскрипли отъ негодованія и онъ весь, какъ огонь, покраснлъ. А дядя Власъ, богатый и разумный мужикъ, имвшій на мірскихъ сходахъ большой всъ, отвелъ меня въ сторону да и говоритъ:
— За что онъ такъ взълся-то на тебя? Денегъ онъ хочетъ, что ли? Ничего, мы духомъ соберемъ. Сколь надоть-то?
И такъ-какъ я не отвтилъ ему, то вечеромъ вс міряне собрались ко мн, чтобъ потолковать объ этомъ же дл.
— Ну, сколь же надоть-то? заговорилъ Власъ, разглаживая обими руками свою пушистую бороду.— Борода у Власа висла по-поясъ, она была широкая да густая и совершенно рыжая. Но за то, какъ-бы изъ экономіи, природа ужь очень обидла его головными волосами: голова его, несмотря на то, что ему было лтъ сорокъ съ небольшимъ, была, какъ ладонь, голая, и блестла она, какъ отлично-вычищенный самоваръ красной мди. Власъ говорилъ, что у него вся родня такая: лысые, какъ онъ, и какъ онъ вс дородные и бородатые. Власъ былъ добрый мужикъ, одинъ только и водился за нимъ гршокъ…
— Ужь больно до бабъ лютъ онъ, лысый, говорили о немъ мужики.
— И-и, какой шатунъ неотвязный! и грха совсмъ не боится, замчали бабы.
Но я не виню Власа и совершенно согласенъ съ тми, которые говорили, что врно ужь Богъ уродилъ его такимъ непутевымъ, такъ же какъ онъ уродилъ его и бородатымъ.
— Ну, сказывай: сколь же надоть-то? заговорилъ Власъ снова.— Полсотни у насъ ужь собрано, для окружного ладили, да все едино: окружной-то завсегда при насъ: подождетъ еще.
— Нтъ, не надо денегъ, сказалъ я (мн пришла охота пошкольничать):— а вотъ что сдлайте: какъ станетъ онъ узжать, то нарядите для него самыхъ негодныхъ лошадей, которыя бы на вс четыре ноги хромали.
Власъ, какъ стоялъ, схватился за животъ и такъ и покатился со смху.
— Экой ты чудной, баринъ, право, чудной… Ужъ чего-чего только ни выдумаешь! сказалъ онъ.— А ничего, найдемъ и такихъ… Слышь ты, Архипъ, обратился онъ къ одному мужику:— твоя каурая пойдетъ, что ее жалть-то! давно бы пора шкуру содрать, право. А на пристяжку Васютина сопатаго жеребенка привязать, оно и ладно будетъ. И онъ опять расхохотался.
— А третья чья пойдетъ? отозвался кто-то.
— Не надо третьей, сказалъ я:— и пара хороша. Только вотъ еще что, братцы — въ половину ничего не нужно длать: заклпы изъ колесъ его тарантаса вы выньте и вмсто ихъ вложите палочки, перевязавъ ихъ лычками, такъ чтобы колеса то-и-дло спадывали и онъ на каждой полуверст останавливался, а ямщика напойте до-пьяна, чтобъ онъ и лыка не вязалъ.
Власъ опять расхохотался.
— Экой ты чудной, баринъ, право, чудной… заговорилъ онъ:— я не видывалъ такихъ! Но ничего, для тебя мы все справимъ, и дорогу ему укажемъ такую, что и не вылзетъ изъ болота: ну-ка, пускай онъ тамъ округляетъ его, какъ знаетъ, это болото-то! А то онъ уменъ ужъ больно.
Тутъ Вавила, молчавшій до этихъ поръ, вдругъ выступилъ передъ и, сжимая кулаки, молвилъ:
— Это ужъ я удружу ему, это мое дло. Я у него въ повозк и сбрую-то всю перерву да переломаю — пускай-ка онъ на мочальной продется! А тамъ, на что пойдетъ, я и самому ему ребра пересчитаю. Право-слово, пересчитаю, говорилъ онъ, размахивая руками и потряхивая головой:— вотъ только баринъ поднесетъ мн стакана два, я и пересчитаю… Что онъ о себ думаетъ!
На другой день, начальникъ мой собралъ народъ и началъ выпытывать: не беру ли я денегъ, плачу ли за кушанье и все такое разное… Меня, конечно, при этомъ не было.
Мужики, ухмыляясь, долго переглядывались и переминались съ ноги на ногу: наконецъ, Власъ началъ говорить:
— И что это ты говоришь только, батюшка, твое высокоблагородіе, мы, мужики необразованные, и въ толкъ никакъ не возьмемъ! Чтобъ мы да съ его благородія за кушанье деньги брали — сохрани насъ Господи отъ экаго грха! Мы не нехристи сякіе: узнаютъ сосди, и глаза-то намъ заплюютъ! Его благородіе для насъ утруждается. Видлъ, чай, мста-то наши? Иной разъ, какъ повалдается онъ въ болотахъ, да придетъ домой — и нитки-то сухой нтъ на сердечномъ, только грязища одна! Чрезъ кои вки онъ къ намъ пожаловалъ, да чтобы мы одного его не прокормили — предъ Богомъ грхъ, предъ людьми стыдно. Слава-те, Создателю, ничмъ васъ не обидлъ: всего у насъ вдоволь, и все свое, непокупное. Нтъ, не дло ты говоришь, баринъ. Вотъ тоже, хоть бы и о деньгахъ… Гд это видано, гд слыхано? Нешто мы не вольны въ добр своемъ? Хочимъ — даемъ, хочимъ — нтъ, не прогнвайся: кто намъ въ нашемъ-то добр укащикъ? Никто, какъ сами наживали… У меня, баринъ, спина-то съизмалтства стала побаливать. Такъ-то, батюшка-баринъ, заключилъ Власъ.
— Встимо такъ, поддакнули другіе.
Это дйствительно такъ было. Землемрамъ въ то время было предписано, чтобъ они на мстахъ своихъ стоянокъ отбирали у крестьянъ подписки въ томъ, что безденежно у нихъ ничего не требовалось. Но, когда я, въ одномъ починк, сталъ отбирать такую подписку, и спросилъ: ‘ну, братцы, сколько же вамъ съ меня слдуетъ?’ — они и глаза вытаращили, и-долго-долго стояли, какъ оплеванные. Потомъ, какъ въ одинъ голоса, заговорили: ‘Да что ты, баринъ, смешься надъ вами, что ли? Да разсыпь ты сейчасъ хоть золотую гору — и пальцемъ до ней никто не дотронется’. Когда же я сказалъ, что такъ начальству угодно, они мн: ‘ну, воли такъ начальству угодно, такъ ты и пиши, какъ ему угодно, а мы не хотимъ грха на душу брать: и копейки твоей не возьмемъ’.
Да не подумаетъ читатель, чтобъ это говорилось не искренно, а изъ опасенія, чтобъ я не сдлалъ имъ чего нибудь недобраго: въ этомъ починк я и не сдлалъ ничего добраго, по той простой причин, что не могъ ничего сдлать, о чемъ и объявилъ имъ при самомъ начал дла.
Такъ вотъ какіе люди эти починовцы. Какъ же мн забыть ихъ? Посл, межуя около большихъ дорогъ, по деревнямъ и селамъ, гд народъ ужъ давно сталъ и плутъ, и околоть (особенно вблизи городовъ), я всегда съ особеннымъ удовольствіемъ вспоминалъ объ нихъ. И зимнія морозныя ночи, проведенныя въ лсу около пылающихъ костровъ и въ смоляныхъ ямахъ, и черныя душныя избы, въ которыхъ люди коптятся, какъ окорока, и ихъ, даже ихъ я не могу забыть! А что въ нихъ? Ночуешь зимой иногда въ лсу. Крестьяне сядутъ кругомъ и разложатъ огонь. Начинаютъ просушивать онучи, разогрвать хлбъ на огн, картофель печь… А подятъ хлба и картофеля, начнутъ сказки разсказывать. Подъ эти сказки и заснешь… Но чуть заснешь — и подымаешься тутъ же, дрожа всмъ тломъ, съ тяжелой головой, съ разслабленными членами, потому что сонъ зимой около востра, посл дневной ходьбы по пнямъ и колодамъ, не представляетъ никакой пріятности: съ одного боку печетъ, съ другаго морозитъ… И вертишься ты всю ночь напролетъ, вертишься, какъ вьюнъ на сковород. Крестьяне этотъ сонъ называютъ соловьинымъ. И хотя вс они весьма исправно похрапываютъ, но рдкій по нскольку разъ въ ночь не подымается: встанетъ онъ, отойдетъ въ сторону, посмотрить-посмотритъ за звзды и, разсчитавъ по нимъ, что до разсвта еще далеко, поправитъ костеръ, побгаетъ, помнется около него и опять ложится и храпитъ. Эти храпніе у крестьянъ, кажется, происходить боле вслдствіе привычки, нежели сна. Въ другой разъ и я подымаюсь по нскольку разъ и хожу около костра и взадъ и впередъ до разсвта, и жду не дождусь благодатнаго утра, хотя благодати отъ него, собственно говоря, никакой и не предвидится: все работа и работа, одна обычная, трудная и къ тому же самая неблагодарная землемрская работа! Невесело.
Невеселй того проводишь и зимнюю ночь въ починк. Курная изба. Духота страшная. Тараканы, въ вид изюминъ, выглядываютъ и тамъ, и сямъ. Сырая лучина дымить и трещитъ. Передъ ней, сгорбившись, сидитъ старуха-хозяйка и прядетъ тощую кудель льна: вытянетъ она нитку, намотаетъ на веретено, отряхнетъ нагорвшій конецъ лучины и покосится за дочь свою, сидящую за ткацкимъ станкомъ. Глаза у двушки слипаются, руки чуть движутся, медленно покачивается она и взадъ и впередъ и, съ минуты на минуту, готова уснуть надъ станкомъ. ‘Что не ткешь-то — заснула? ночь-то, кажись, не лтняя — успешь выспаться’, ворчитъ на нее старуха, подергивая мычку. Двушка встрепенулась, и чаще и громче начинаетъ постукивать станокъ. На печи храпитъ хозяинъ, окруженный внучатами, а женатый сынъ его на полатяхъ. Молодая невстка, полулежа на коник, качаетъ колыбель и тихо напваетъ ‘баюшки-баю’. Въ изб почта совсмъ темно: стны черныя, потолокъ черный… тамъ и сямъ бросаются въ глаза грязныя тряпицы — Господи! вдь это хоть того возьметъ тоска!
Но вотъ лучина гаснетъ, оставшійся конецъ ея старуха бросаетъ въ лахань и подымается — знакъ, что спать пора. Улеглись. Все затихаетъ. Слышно только сонныхъ всхрапыванье, да вьюги заунывные звуки: то въ трубу она бросится и засвиститъ, то, какъ голодный и промерзшій нищій, стучится въ оконницы и жалобно стонетъ. Изрдка вскрикнетъ ребнокъ, и мать, съ ворчаньемъ и бранью, слзаетъ съ полатей убаюкивать его. А тамъ — прошло не знать сколько-то времени, глядь — и мсяцъ еще не потухъ, и звзды зорко смотрятся въ замерзшія окна, а въ изб ужь вс поднялись и вс на ногахъ. Печь трещитъ и пылаетъ, дверь отворена настежь и за ней раздается хрюканье свиней, блеянье овецъ, мычанье телятъ… Въ верхней половин избы ходитъ дкій дымъ, въ нижней — втеръ и морозъ. Около печи суетится Хозяйка, а хозяинъ тутъ же убираетъ порцію утренней тюри. Дти еще спятъ. Дочь хозяевъ и невстка на двор и въ сняхъ кормятъ скотину, а сынъ запрягаетъ совраску въ дровни. Тамъ и сямъ слышится хрустенье снга, скрыпъ воротъ, крики и говоръ крестьянъ: кто собирается въ лсъ, кто на гумно, кто куда попало. Я наскоро одваюсь и иду въ поле, и хожу тамъ по дорог и взадъ и впередъ до тхъ поръ, пока не истопится изба и не покажется разсвтъ. Потомъ пью чай, потомъ иду на работу. Лсъ гудетъ, будто чуя приближающуюся невзгоду, пошли одинъ за однимъ постукивать топоры, мужики пожимаются и крякаютъ, деревья такъ и валятся, осыпая всхъ съ головы до ногъ снгомъ, цпь потянулась и зазвякала по пнямъ и колодамъ… Невеселыя картины! Отчего же это он такъ дороги мн теперь, и отчего это мн какъ-будто жаль ихъ теперь?
До сихъ поръ я говорилъ только о мужчинахъ. А женщины? Господи! да вс хозяйки моихъ квартиръ стоятъ передо мной, какъ живыя: я помню, чмъ каждая изъ нихъ особенно угощала меня и какими розсказнями потшала на сонъ грядущій, помню, какая носила на голов повойникъ, какая платокъ, а какая и ничего не носила, а ходила простоволосой — все я всхъ ихъ помню. Но изъ всхъ изъ нихъ памятнй мн сандаловская хозяйка: сложивъ руки на груди, она стоитъ передо мной и все кланяется мн, кланяется въ поясъ, и кланяется она и проситъ, убдительнйше проситъ меня ‘не побрезгать ея стряпней и чего-нибудь хоть маленько отвдать’, тогда какъ я ужь по горло сытъ.
— Ахъ ты, Господи, царь небесный! И чмъ только бываютъ живы эти господа — ума не приложу! говоритъ она со вздохомъ, опустивъ голову, вздернувъ плечи и разводя руками.— Да ты хоть яишеньки-то, яишеньки испробуй: вдь на свжемъ молок изготовлена, а не то, вотъ блинчиковъ… Вдь, когда Власъ приноситъ, ты все, небось, кушаешь, хоть маленько да кушаешь — потшаешь его, лысаго бса! А я, старуха, какъ-быть и ничмъ не угожу для тебя… Экая я! Готовила, готовила… Куда же я дну все это? Хоть бы солдатикъ твой былъ, онъ бы отвдалъ, а то… куда же я дну все это?
И посмотрвъ на ея лицо, полное нескончаемой доброты, нескончаемаго удивленія и тоскливаго сожалнія, я думаю, что и мертвый тронулся бы ея просьбой.
А ея внучата? И они мн памятны: когда я, въ первый разъ при нихъ, сталъ чай пить, они съ полатей, какъ волченки, уставили на меня любопытные глазенки, и когда а роздалъ имъ по куску сахару, она долго переглядывались между собою, не зная, что длать съ нимъ, и только тогда, какъ увидли, что я кусаю его, принялись и они за то же самое.
А ихъ хорошенькая сестрица, Настя?
У дтей удивительное чутье: когда, бывало, мн хотлось остаться съ Настей наедин, а въ изб, кром ребятишекъ, никого не было, я давалъ имъ по куску сахару и они, робко взглянувъ на сестру, тотчасъ уходили.
Настя была премиленькая двушка. Мы скоро сошлись и подружились. Со мной было нсколько стихотвореній нашихъ поэтовъ, и я нкоторыя изъ нихъ прочитывалъ ей — нтъ, ничего не понимаетъ! Слушаетъ-слушаетъ, бдняжка, звнетъ разъ-другой и разв-разв когда промолвятъ: ‘А, надо бытъ, эти псни больно хорошо, что ты такъ любишь ихъ?’ Потомъ прибавитъ: ‘только ужъ и мудрены же он, ваши господскія псни: поди, чай, долго надо учиться имъ?’ И она со вздохомъ опускала голову, какъ-бы сожаля, что господскимъ пснямъ нужно долго учиться, и такъ трудно имъ учиться. Иногда я съ жаромъ принимался объяснять нкоторыя мста — все мало толку: говоришь-говоришь, да какъ глянешь на нее — точно тебя по холодной водой окатитъ, такъ что иной разъ злость возьметъ! Только разъ, по прочтеніи стихотворенія Пушкина, которое оканчивается словами:
Не знаешь ты, какъ сильно я люблю,
Не знаешь ты, какъ тяжко я страдаю —
мн показалось, что она какъ-то особенно нжно посмотрла на меня, сказала: ‘охъ, ты!’ и обняла меня. Но я все-таки не терялъ надежды на возможность перерожденія ея: я крпко врилъ тогда въ могущество поэзіи и благотворное вліяніе ея на простыя и неиспорченныя души. Въ голов моей бродили самыя сумасбродныя идеи: я думалъ, что могу сдлать изъ Насти осьмое чудо свта и безпощадно мучилъ ее разными стихотвореніями. Теперь ‘все это было бы смшно, когда бы не было, такъ грустно!’ Теперь… да неужели же и ее, тогда такую свженькую, такую розовенькую, обнимаетъ теперь мозолистыми руками какой нибудь косматый сиволапъ, а въ добрый часъ еще, пожалуй, и поколачиваетъ? Чмъ же виновата она, бдная? Какъ гляжу на нее — это было въ день моего отъзда изъ починка: на ней блая миткалевая сорочка, застегнутая красной лентой, и ситцевый сарафанъ, съ блымъ передникомъ, волосы ея, заплетенныя въ дв косы, обвиты вокругъ головы — это она для меня сдлала, а прежде заплетала ихъ въ одну косу.
Я ужъ распрощался съ крестьянами, и давно бы ухалъ, да жаль обидть хозяйку, которая съ ранняго утра все хлопочетъ о блинахъ для меня.
— хать экій свтъ и не покушавши! говоритъ она, суетясь около печи:— гд это видано, гд слыхано? И ужъ мужики же у насъ, какъ посмотрю я — хуже и не знать чего! Отпустятъ такъ барина… ну, мужики же у насъ! Нтъ, голубчикъ, ты посиди, за покушай хорошенько, а тогда ужь, длать нечего, и позжай себ съ Христомъ-Богомъ.
Настя то и дло вбгаетъ въ избу: повернется, пошаритъ гд нибудь, сама не зная чего, искоса посмотритъ на меня и тотчасъ убгаетъ. Мн самому не терпится: и хочется побыть и поговорить съ ней, но кругомъ смотрятъ десятки глазъ. Разсянно гляжу я въ окно: березовый кустарникъ, тихо покачиваемый втромъ, смотритъ грустно и сиротливо, нсколько мужиковъ, собравшихся провожай женя, тоже, кажется, не очень веселы, хотя за прощань и выпили у меня по доброму стакану водки: они лниво расхаживаютъ около лошадей и, отъ нечего длать, осматриваютъ сбрую и пробуютъ кулаками доброту телеги.
— Эхъ, парень! говоритъ одинъ мужикъ, обращаясь и другому, тому самому, который долженъ везти меня:— а сбруя-то у тебя никакъ того… ужь больно, кажись, плоховата.
— Ничего, живетъ, коли нтъ лучше. Гд другую-то возьмемъ?
— А ты бы поискалъ у кого, вонъ, хотъ у Антипа — ничего, у Антипа добрая сбруя.
— Нечего на людей-то указывать, свою бы далъ, отзывается Антипъ:— ишь, ловкій какой нашелся! я сбрую-то не на дорог поднялъ.
— Экой ты, братецъ! да вдь я только къ слову… Ну, неравно баринъ того… А то мн что! не я повезу его.
— То-то, не ты… злобно замчаетъ Антипъ:— ты бы еще и лошадей моихъ запрегъ! Бабъ-то, небось, гораздъ прокатывать, а пришелъ нарядъ на зду — и лошадь захромала.
— А что жь я буду длать съ нею, коли она и взаправду захромала?
— Что длать! Запрегъ бы жену — нечего на нее глядть: здоровая, хоть кого такъ вывезетъ.
— А твоя небось, и не таковская? только вытяни по спин разъ-другой — держись, парень!
— Э! да вы, братцы, вотъ что подумайте, вмшался новый мужикъ:— хать-то — придется ночи захватить, а теперь молодикъ народился… объ Агашкиномъ-то Яр, чай, вамъ нечего сказывать.
Мужикъ, назначенный везти меня, почесалъ въ затылк.
— А ты бы, обратился къ нему прежній мужикъ: — упросилъ его благородіе переждать до завтра.
— Да, поди-ка, упроси его.
— Ну, скажи Вавил, Вавил скажи: Вавилу-то онъ послухаетъ.
— Какъ не послухать! Онъ, смотри, Вавило-то твой и со вчерашняго безъ заднихъ ногъ валяется: ему что, Вавил-то!
— Ну, Власу, Власу скажи: онъ за-все съ нимъ совтуясь
— Да, ищи его съ кобелями, Власа-то! Онъ, поди, и теперь около бабъ проклажается да балясы имъ точитъ, покелева не намнутъ бока ему, экому лысому чорту.
— Ну, какъ знаешь, только не вышло бы чего.
— Ничего!
— Ну, вотъ, родимый, и блинки для тебя готовы, говорить хозяйка, ставя за столъ деревянную тарелку съ стопою блиновъ.— Ужь не взыщи съ старухи: какъ съумла, такъ и состряпала. Вотъ въ Рожкахъ-то, куда изволишь хать теперь, у тебя, поди, молодая стряпуха будетъ?
— Какую богъ-дастъ, только ужь врно лучше тебя никакая не будетъ.
— Охъ ты, родименькой! Это ты только такъ говоришь, чтобъ потшить меня, старуху, а молодая-то, поди, все получше будетъ.
Вошла Настя. При послднихъ словахъ старухи, она покосилась на меня изподлобья и зардлась вся, какъ маковъ цвтъ.
— Ахъ, я дурища, дурища экая! вскрикнула вдругъ старуха, всплеснувъ руками: — сметанки-то, сметанки-то и забыла теб поставить: совсмъ, старая, изъ ума выжила! И она опрометью бросилась изъ избы.
Я подошелъ къ Наст.
— Настинька! сказалъ я, взявъ ее за руку:— вдь я узжаю.
— Знаю. И уноси тебя нечистый скорй, говоритъ она, отнимая руку и отворачивая отъ меня лицо.
— Такъ-то ты! и теб не жаль меня?
— А что тебя жалть-то? Ишь ты, жалостливый какой нашелся!
— Значитъ, ты не любишь меня и не любила никогда?
— А за что тебя любить-то, экаго сахара-медовича?
— Настинька!
— Что теб отъ меня?
— Вдь, можетъ быть, мы видимся въ послдній разъ?
— А, уноси тебя нечистый скорй — сердце не болло бы! Лучше бы я николи не видала тебя, ни въ первый, ни въ послдній ровъ.
— Отчего же лучше?
— Грха бы не было, а теперь Богъ покараетъ меня.
— За что же онъ тебя покараетъ?
— А за то и покараетъ, чтобъ неровню не любила.
— Какъ же — неровню? Разв я не любилъ и не люблю тебя?
— Много васъ такихъ, подлипалъ-то любителей! Ужь не знаю, вотъ, право, не знаю, какъ только я такому недоврку и поврила!— Что цпляешься? А, уноси тебя нечистый скорй — сердце все выболло!
— Настинька, да полно…
— Нечего тутъ ‘Настинька!’ Позжай себ, позжай, говорю: много насъ, дуръ, на свт…
Въ голос ея слышались слезы.
— Да за что же ты сердишься на меня?
— Нечего мн сердиться: никто хомута не надвалъ на шею, сама влзла.
И она рукавомъ утерла глаза.
— Настинька!
— Позжай себ, позжай, говорю… Что привязываешься?
— Но разв такъ разстаются? Хоть поцалуй меня.
— За поцалуй деньги платятъ.
— Я дамъ…
— А я не возьму.
— А я…
Я притянулъ ее въ себ, хочу поцаловать — увертывается.
— А, чтобъ не дохать теб никуда, говоритъ она, раскраснвшись и тяжело дыша. И вдругъ, судорожно впилась въ мои губы, повисла у меня на ше и зарыдала.
— А, чтобъ не дохать теб никуда! твердитъ она, осыпая меня поцалуями.
— О чемъ же ты плачешь?
— А теб на что? Охъ, ты! такъ бы и задушила тебя.
Она крпко сжала мою голову, пристально посмотрла мн въ глаза, еще разъ поцаловала меня, вскрикнула, оттолкнула отъ себя и пустилась изъ избы бгомъ.
Вошла старуха.
— Охъ, непутевая двка! говоритъ она, запыхавшись: — охъ, непутевая… Чуть съ ногъ не сбила, какъ бшеная бжитъ. Что мн и длать съ ней, не придумаю. Охъ, непутевая двка! Хоть бы пальцемъ до чего дотронулась, везд я одна, старуха, а ей и горюшка нтъ… Охъ, непутевая!… въ кого только она экая и уродилась!— Вотъ и сметанка теб… И медку кстати захватила: не побрезгуй, родимый. Вдь ты у насъ, почитай, пять недлекъ выстоялъ, а мы отъ тебя и на синь-порохъ худого не видли… какъ къ родному привыкли… Покушай, покушай на здоровье. Скучненько теб будетъ хать-то: а солдатика-то нтъ съ тобой! А ужь онъ-то, родименькой, какъ по теб теперь, чай, убивается! Славный солдатикъ, и любитъ тебя.
Такими-то словами ублажала меня хозяйка. И любо-дорого было посмотрть, съ какимъ удовольствіемъ слдила она, какъ я, кусокъ за кускомъ, глоталъ ея масляные блины, и какъ она упрашивала меня и взглядами и жестами ‘не оставлять на стол ничего недоденнымъ, чтобы здоровья не убыло’, когда я, повидимому, готовъ былъ встать изъ-за-стола! Но всему же бываетъ конецъ, даже и угощеніямъ: поблагодаривъ хозяйку за ея доброту и ласки, я простился съ ней. Проходя дворомъ, я увидлъ Настю: она стояла подъ навсомъ сарая, прикрывъ передникомъ лицо, и только однимъ глазомъ покосилась на меня, но я замтилъ, что глазъ былъ мокрый.
Какъ все это живо передо мной! О, какъ бы хотлось мн еще разъ побывать въ тхъ мстахъ!
— Ну, что, братцы, какова дорога? говорилъ я, усаживаясь въ телегу.
— Дорога-то? Ничего, живетъ, сказалъ одинъ мужикъ.— Только ты, Семенъ, обратился онъ къ ямщику:— косогоромъ-то, косогоромъ-то не звай.
— Знаю я, нечего меня учить-то, отвчалъ ямщикъ.
— А сколько верстъ до Рожковъ? спросилъ я.
— До Рожковъ-то? такъ ты въ Рожки теперь подешь?
— Ну, да.
— Такъ, такъ… Какъ намъ Рожки не знать, въ сосдяхъ живемъ, говорили одни.
— Добрый починокъ! мужики заправные, замчали другіе.
— Да я не о томъ спрашиваю: скажите, сколько верстъ до него?
— Такъ, такъ… раздалось въ толп:— сколько верстъ — это мы понимаемъ.
— Такъ сколько же?
— А что, братцы, отозвался одинъ дтина: — верстъ десятка полтора надо быть.
— Какъ не быть!— Будетъ.— Близкій ли свтъ! раздались голоса.
— А поди и съ прибавкой наберется, замтилъ кто-то,
— Можетъ и съ прибавкой, поддакнули ему.
— Э! да вы глядите, какъ бы того… и всхъ двухъ десятковъ не вышло? заговорилъ одинъ изъ толпы.
— А о чемъ не выйдетъ, выйдетъ, еще, можетъ, и половина накинется, сказалъ другой.
— А и взаправду, братцы, накинется, замтилъ третій.— Помните, что анадысь писарь окружного говорилъ? Тутъ, говоритъ онъ, и больше трехъ десятковъ наберется.
— А ты, что думаешь? наберется…
— А можетъ-быть, и сорокъ, и пятьдесятъ? сказалъ я.
— Да встимо, кто ихъ считалъ!
— Ты, вотъ, везд здишь — теб извстнй это дло, а мы что знаемъ: сказано — мужикъ дуракъ.
— Да ты, батюшка-баринъ, не слухай ихъ: они рады языки почесать. Тутъ боле пятнадцати верстъ и не будетъ, проговорила изъ окна хозяйка моя.
Я обратилъ къ ней лицо и изъ-за плечъ ея увидлъ влажное, ярко-голубые глаза Насти. Между мужиками поднялся хохотъ.
— Эва! вотъ она гд, знахарка-то нашлась! На бобахъ, знать, выворожила, кричалъ одинъ.
— Съ печи не слзала, а все разузнала — поди ты, знай насъ, простоволосыхъ! острился другой.
— У, чтобъ васъ, окаянные!… сказала старуха и захлопнула окно.
Настя спряталась за косякъ и только одинъ глазъ ея виднлся изъ-за него.
— Лошадки-то, по крайней мр, хороши ли? спросилъ а.
— Ничего, довезутъ, добрыя лошадки.
— Получше будутъ тхъ, что твоего набольшаго-то отвозили, засмялся ямщикъ мой.
— Ну, ладно. Ты смотри у меня, ямщикъ.
— А ништо… Богъ-дастъ, додемъ.
— То-то, додемъ… Знаю я васъ.
— Богъ милостивъ! раздались голоса.— Ну, трогай!— Счастливой дороги!— Не поминай насъ лихомъ!
Ямщикъ задергалъ лошадей. Вдругъ раздалось:
— Стой! стой! Эй, погоди!
Я обернулся и увидлъ Власа, бгущаго ко мн съ бочонкомъ въ рукахъ.
— Вотъ-те, родимый, заговорилъ онъ, укладывая бочонокъ въ телегу.— Это не отъ міра, не отъ міра… ты моего сынишку спасъ.
Я, дйствительно, вилечилъ его сына отъ лихорадки, за что онъ почти каждое утро, чуть-свтъ, приносилъ мн то блины, то яичницу, то медъ. Этими приношеніями крайне недовольна была хозяйка моя и каждый разъ сердито ворчала:
— Ишь ты, лысый чортъ, что выдумалъ! Какъ-быть я состряпаю и хухе его хозяйки! Носилъ бы лучше своимъ полюбовницамъ, грховодникъ, а то, за что он будутъ любить-то, экаго лысаго чорта!
— Ну, ну, не ворчи, старая, говорилъ Власъ:— баринъ-то завсегда при васъ, а мы его только и видимъ что на межевк.
— Ишь ты ‘старая!’ а самъ, лысый чортъ, какъ-быть и молодымъ смотритъ! И за что только дурищи и любятъ экаго дьявола — не придумаю!
— А любятъ-таки — а? любятъ? приступалъ къ ней Власъ и, взявшись за бока, такъ и расхохочется.
— У, провались ты, окаянный! проворчитъ старуха, плюнетъ и пойдетъ изъ избы, изъ всхъ силъ хлопнувъ дверью. А Власъ-то вслдъ ей хохочетъ!
— Не побрезгуй… липовецъ… Только сейчасъ для тебя срзалъ… Какъ будешь кушать, вспомни Власа, говорилъ онъ торопливо, упаковывая бочонокъ сномъ.
Я увренъ, что напомни я въ это время Власу, какъ хозяйка моя бранила его за гостинцы мн, онъ и тутъ не утерплъ бы и во вс лопатки расхохотался.
— Вспомню, вспомню… сказалъ я.— Ты добрый мужикъ, спасибо теб. И я поцаловалъ его.
— Да мы что! мы мужики необразованные… Вотъ ты-то, ты-то какъ, богъ съ тобой? А мы — что! говорилъ Власъ, утирая глаза.
Я отвернулся — у меня у самого выступили слезы — и какъ-разъ встртился съ глазами Вавилы. Онъ стоялъ, нахмурясь, какъ будто сердился на что-то.
— А, Вавило! что же это тебя не видно было?
— Все съ ружьемъ ходилъ, сказалъ онъ, опуская голову: — хотлъ утокъ иль другого-чего настрлять для тебя.— ничего не попало: черти всю дичину поли! Да ничего… Я къ теб, баринъ, и въ Рожки приду, захочешь — и тамъ буду ходить съ тобою.
— Ладно.
— Ну, дай же поцаловать тебя.
— Поцалуемся.
— Я… эка оказія! отродясь я, баринъ, не плакивалъ, а вотъ привелось коли… Вдь по-поясъ въ болот бродилъ, да черти всю дичину поли… Эхъ-ма!
Онъ махнулъ рукой и началъ кулаками утирать глаза.
— Да ты постой, ты постой, баринъ… Эхъ, я лысый чоргь! заговорилъ Власъ, ударивъ себя но голов и оборачивая меня въ свою сторону.— Ты, баринъ, только послухай меня… Я не то хотлъ… Эхъ-ма!— Вы, что стоите тутъ, обратился онъ къ мужикамъ: — нешто такъ барина провожаютъ? Не знаете, что вчера говорено? Вс ко мн во дворъ!— ты, батюшка-баринъ, ужь не побрезгуй моей избой… Экаго барина да не проводитъ, какъ быть слдуетъ! У насъ все припасено, и для тебя ротафійцу купили… и еще кой-чего найдется… А ты безъ Власа хотлъ ухать… Экіе они, чурбаны необтесанные! Безъ Власа ухать… шуты! Не побрезгуй, батюшка…
Онъ взялъ меня на руки и, какъ ребнка, понесъ къ изб своей.
Мн бы хотлось здсь подробно описать пиръ у дяди Власа: какъ хозяйка его проворно перебгала отъ стола въ печи, и отъ печи къ столу, какъ она кланялась мн и улыбалась всмъ лицомъ, какъ бывшіе въ изб три-четыре мужика (сродники Власа, а прочіе пировали на двор) то и дло утирали бороды и тоже кланялись… только не мн, а хозяйк, которая ихъ угощала, какъ лысина Власа сіяла отъ удовольствія, какъ… Но, нужно же, наконецъ, и честь знать: ужь давно-давно пора въ дорогу! Я глянулъ въ окно: на улиц стояла толпа бабъ и двокъ, какъ видно, тоже собравшихся провожать меня.
— Ну, прощайте, добрые люди, сказалъ я, вставая изъ-за стола.
— Прощенія просимъ, молвилъ Власъ, низко кланяясь.
— Не взыщи, кормилецъ, кланялась хозяйка его.
— Теб вдь, батюшка-баринъ, изъ Рожковъ-то никуда другой дороги не будетъ, какъ чрезъ насъ: зазжай прямо ко мн. Да, ко мн… говорилъ Власъ, обнимая меня.
Хозяйка его бросилась мои руки цаловать и залилась
— Родименькой! прямо къ намъ… во-какъ обрадуешь!
— А ужь я сдлаю по-твоему, перебилъ ее Власъ:— сынишку своего безпремнно въ ученье отдамъ, это ужь безпремнно…
И онъ опять на рукахъ понесъ меня изъ избы. Вавила хотлъ-было помочь ему, но онъ оттолкнулъ его.
— Эка, парень, везд-то онъ поспетъ… говорилъ Вавпла, кривясь и почесывая голову.— А у меня… экое счастье!
Я ужь сидлъ въ телег, а Вавила все твердилъ свое:
— Да ты, баринъ, не подумай… Право-слово, черти всю дичину поли. Но ничего, она опять налетитъ, и я для тебя и рябчиковъ и… всего, всего… много, много настрляю. Только ты не подумай… Я цлое утро по болотамъ бродилъ.
— Ну, прощайте, братцы!
И опять раздалось:
— Счастливой дороги!— Спасибо теб!— Не поминай насъ лихомъ.
Лошади тронулись. Но не отъхалъ я и тридцати шаговъ, какъ мой возница ужь кричитъ: ‘тпруу’!
— Что сдлалось? спрашиваю я.
— Да вонъ, дуга маленько… нтъ на нее напасти! да и супонь, почитай, совсмъ развязалась. И чего только тутъ глядли они, черти! ворчитъ ямщикъ.
— Да ты колесо-то, колесо хорошенько… кричатъ ему нсколько голосовъ.
— Знаю я — типунъ бы вамъ на языкъ!
Подбжали — съ одной стороны Власъ, съ другой Вавила и тоже начало суетиться около телеги.
— Ну, все ли исправлено? спрашиваю я, когда ямщикъ услся на свое мсто.
— Все ладно.
— Да нужно бы хорошенько все осмотрть.
— Богъ милостивъ! сказалъ Власъ, цалуя меня въ плечо.
— Додешь! прибавилъ Вавила, подставляя свои губы.
— Да вамъ что! хорошо, небось, на печи-то валяться съ-бабами, а тутъ… Эхъ, баринъ! Переждать бы эту ночь… Извстно, ночь… какая ужь зда? Всяко можетъ случиться, говоритъ ямщикъ.
— Да покуда еще не ночь. Ну, пошелъ!
Выхали за околицу. Я обернулся, чтобъ бросить послдній взглядъ на починокъ: мужиковъ ужь не было видно, и только одинъ блый передникъ Настя, какъ лебединое крыло, мелькнулъ передо мною.
Солнце садилось. Втеръ свжлъ. Я завернулся въ шинель и прилегъ на боковую.
демъ, демъ… Не то спишь, не то грезишь, не то старыя думы воплощаются въ образы, не то старые образы порождаютъ и сна и грезы. То видится мн старуха-хозяйка: стоить она у стола, разставивъ руки и опустивъ голову, смотритъ на остатки кушанья и думаетъ: ‘Кто же теперь будетъ сть все это?’ Такъ думаетъ она и грустно качаетъ головой. А тутъ подвертывается Власъ, съ медомъ и яичницей, а тутъ Вавила съ дичиной… Чортъ-знаетъ, что такое! Вотъ нсколько разъ мелькнула передо мной Настя, улыбнулась, кивнула головой и стала уходить въ глубину темнаго фона, все дальше и дальше… блднетъ, блднетъ — потухла, еще мгновеніе — и она совершенно слилась съ окружающимъ мракомъ. Мн почуялось, что какая-то сила оставила меня, во мн образовалась пустота, оконечности мои начинаютъ зябнуть. Вдали, и тамъ и сямъ, замелькали красные и голубые огоньки и лучи ихъ потянулись прямо ко мн: тянутся они, тянутся и опутываютъ меня съ ногъ до головы золотою стью. Присматриваюсь: голубые огоньки — глазки Насти, красные — слезинки на нихъ. ‘Гд же сама Настя?’ говорю я, но огоньки начинаютъ удаляться-удаляться… Я хочу притянуть ихъ къ себ за золотистыя нити — нити рвутся, огоньки гаснутъ… Я остаюсь въ темнот и лечу-лечу, стремглавъ лечу въ какую-то бездонную пропасть. Страстно-томительное чувство обхватываетъ все существо мое, какъ-будто все, что въ жизни ни томило, ни жгло и ни терзало меня, вдругъ прихлынуло къ сердцу, придавило и прищемило его и начинаетъ шпиговать мелкими булавками. Все существованіе мое сливается въ одну точку — въ средину сердца, и эта точка становится все меньше и меньше… мгновеніе — и вотъ-вотъ я улетучусь весь! Но мн видится край страшнаго обрыва, я хватаюсь за ивовый кустъ и начинаю карабкаться наверхъ. Вотъ и площадка близко, я задыхаюсь отъ радости, но кустъ вырывается изъ земли. Я опять лечу… Слышу, рука опирается на что-то скользкое, глажу — это масляная лысина дяди Власа.
— Что же ты, Власъ, не держишь меня? кричу я.
— И радъ бы, батюшка, да руки крпко связаны: окружной сказалъ, зачмъ к ему мало денегъ привезъ. Я, говоритъ, ожидать ненамренъ, вы вс, говоритъ, плуты и мошенники!
Рука моя скользитъ, Власъ куда-то- проваливается… И опять я лечу — все лечу… падаю и просыпаюсь.
Лошади подымаются на гору.
— Экая темень, хоть выколи глазъ! ворчитъ ямщикъ, повертываясь на облучк.
— Давно ужь ночь-то наступила? спрашиваю я.
— Да не такъ давно, на пол-то ея не видно было, а какъ только въхали въ лсъ, она и нахлобучилась. Ишь какая темень: чай и во тьм кромшной не темнй будетъ!
— Да ты не звай, да не спи, а то мы съ тобой какъ разъ угодимъ во тьму кромшную.
— Да, уснешь тутъ, коли голова уцлетъ! Экую темень Богъ далъ, экую темень…
Дорога пошла такая, что бда! Пеньки да колоды, кочки да рытвины… А тутъ еще еловыя втви цпляются и хлещутъ — умирать ложись! Лицо непріятно саднетъ…
Качка, толчки… Не то дешь, не то плывешь, не то спишь, не то грезишь… Гд я? Какія-то невдомыя страны, какіе-то невиданные народы… А небо? о, что это за небо! И такое синее, и такое глубокое, и мягкое, какъ будто тающее, и нжащее вс чувства и страстно ласкающее — такое небо, что и сказать нельзя! Смотришь-смотришь: какъ бы досмотрться до дна его? Не досмотришься. Думаешь-думаешь — ни до чего не додумаешься. О, какой же магнитъ заключенъ на дн его, и что во мн есть сроднаго съ нимъ, что такъ-вотъ и тянетъ, такъ и тянетъ все къ нему? Не доищешься отвта. Только чуешь, лучшей частію своего существа чуешь и близкое и неразрывное съ нимъ родство. И все ждешь: вотъ-вотъ разорвется оно пополамъ и брызнетъ цлымъ моремъ золотыхъ лучей, и вся вселенная задрожитъ отъ звуковъ неизслдимой музыки. О, съ этимъ небомъ можно забыть, что на свт есть люди, есть нужда, есть горе — все, все можно забыть, кром его одного! Глянулъ внизъ — другое небо и, кажется, еще глубже, еще сине. Солнце хлещетъ по волнамъ горячими лучами — глазамъ больно! Но каждый нервъ мой дрожитъ и напрягается отъ радости, все тло млетъ, млетъ и, кажется, готово растопиться. Жгучее сладострастіе объемлеть душу: нужны нечеловческія силы, чтобъ выносить такія ощущенія! Мои члены дряблы, душа облнилась… Ахъ, какъ мн хочется окунуться въ эту прохладную глубь, чтобъ ссыть все пыльное и грязное жизни, что, какъ ржавчина, заживо съдаетъ человка, и хлебнуть хоть каплю этой живительной влаги! Но что тамъ? не то горы, не то сизые туманы, не то дворцы съ причудливыми изваяніями, не то группы облаковъ? Чу, откуда эти сладостные звуки? Ближе, ближе… я различаю слова:
‘О, странникъ’ —
Иди къ намъ: ты съ нами забудешь
Міръ жалкій съ его суетой.
Мы знаемъ, что ты издалека,
Мы видимъ — ты боленъ и хилъ:
Исчахъ ты въ тоск одинокой,
Въ безплодныхъ желаньяхъ изнылъ.
Иди къ намъ въ волнахъ освжиться…
Но вдругъ… что же это? Небо почернло, море волнуется к шумитъ, пароходъ колышется и свиститъ какъ-то жалостно, раздаются крики… Разъ, два — ухъ!
Подымаю голову: телега на боку, я на земл, а ямщикъ суетится около лошадей и бранится, на чемъ свтъ стоить. Впереди — озеро не озеро, море не море, а кругомъ черная ночь!
— Куда ты завезъ меня?
— Куда, куда… Знамо куда… Агашкина-то Яра никакъ не минуешь, говоритъ ямщикъ и, какъ ничего не бывало, принимается улаживать телегу.
— Какой это Агашкинъ Яръ?
— Какой, знамо какой… Вотъ, что передъ вами: теперь, почитай, вплоть до самаго починка все яромъ подемъ. Экая напасть, прости Господи!
— Ну, смотри же ты у меня: только попробуй опрокинуть еще разъ, такъ я научу тебя, какъ здить, говорю я, усаживаясь.
— О, Господи, напасть какая, ворчитъ ямщикъ.
Я закрываюсь попрежнему, съ головы до ногъ, протягиваюсь, какъ можно — все плохо: лицо саднетъ.
Бываетъ такое состояніе, что стоитъ только закрыть глаза, и начинаешь жить совсмъ другою жизнію: читаешь такія кивгя, какихъ никогда не бывало на свт, длаешься свидтелемъ такихъ драмъ, какія не разыгрывались ни на одномъ конц свта. Картины прошлаго, прежде едва замтныя, становятся осязательными и ярко мечутся въ глаза, проблы въ жизни тщательно зарисовываются, темныя мста проясняются, и все, что когда бы ни волновало душу, въ вид неясныхъ думъ и грзъ, является умственному оку осмысленнымъ и сознаннымъ и даетъ на все живые отвты. Это состояніе — не сонъ, не бдвіе, а что-то среднее между ними или, врне, дйствіе одного на другое, любимое и балованное дитя обояхъ. Сношеніе съ окружающимъ міромъ ни на минуту не прерывается, но онъ остается на заднемъ план и служитъ только поводомъ для нашей внутренней дятельности — широкой канвой, на которой фантазія, нестсняемая ни пространствомъ, ни временемъ, рисуетъ свои причудливые узоры. Я не теряю сознанія: я знаю, что ду, гд я ду, куда и зачмъ ду, слышу шумъ лсной, чувствую на себ похлестываніе втвей, толчки и боль отъ нихъ и, между тмъ, я не здсь, а тамъ… гд-то въ тридевятомъ царств, въ тридесятомъ государств, или, лучше сказать, я и тамъ и здсь, но больше тамъ, чмъ здсь — тамъ, гд живетъ она, моя первая пылкая, похожая на грозу, любовь!
Мн видится уютный садикъ. Солнце во всемъ блеск, но въ садик темно-темно, въ немъ и темно и прохладно. Солнечные лучи не везд, и то слабо проникаютъ сквозь густую листву деревьевъ, большею частію они только скользятъ по ней и, скользнувъ, разсыпаются яркими искрами, отчего весь садъ представляется опутаннымъ золотою сткой. Воздухъ тихъ, какъ-будто мертвый, кажется, одно только душистое дыханіе растеній и оживляетъ его. Какъ все здсь просто, какъ однообразно! Ничего яркаго, ничего пестраго, даже немного утомительно для глазъ. Эта яблоня, груши, вишни и сливы, шелковицы и черешни — вс он, какъ одна: малорослы, кривы и корявы, и отъ комля до вершинъ густо осыпаны листвою — ну, что въ нихъ? И эта блая труба сельскаго домика, скромно и робко выглядывающая изъ-за зелени, и тоскливо торчащее, на подобіе журавля, бревно колодезя — ну, что въ нихъ? И эти косматые и неопрятные кусты крыжовника, малины и смородины, разросшіеся свободно по всему саду — ну, что въ нихъ? А между тмъ во всемъ этомъ есть какая-то особенная прелесть. И все это, на что ни глянешь — стоитъ, не шелохнется, какъ въ сказочномъ заколдованномъ Сонномъ Царств. Только и слышно одно убаюкивающее жужжаніе наскомыхъ, какъ слабый отголосокъ далекой музыки. Изрдка, ккъ съ того свта, раздастся голосъ старушки-хозяйки, длающей кой-какія хозяйственныя распоряженія, да прозвучитъ звонкій смхъ дтей — и опять настаетъ тишина мертвая. Вотъ, гд-то подъ кустами, ребнокъ просится ‘спатиньки’, а няня зоветъ его въ домъ, на постельку, говоря, что въ саду спать нехорошо и нездорово и, въ доказательство, начинаетъ монотонно, какъ сквозь сонъ, разсказывать сказку о томъ, какъ одинъ добрый человкъ легъ посл обда подъ дерево, чтобъ вздремнуть часокъ-другой, легъ онъ и молодымъ и здоровымъ казакомъ, а проснулся дряхлымъ, сдымъ и беззубымъ старикомъ.
Но и посреди этой мертвенной неподвижности, чуется, гд-то бжитъ — хоть и медленно, журчитъ — хоть и невнятно, ключь живой и здоровой воды. И думается, что стоитъ только произнесть въ извстный часъ извстное слово, и волшебство исчезнетъ: кусты и деревья зашевелятся и обернутся: одни въ ненаглядныхъ красныхъ двушекъ, другія — въ удалыхъ добрыхъ молодцевъ. Одна крайность вызоветъ другую: и закипитъ тогда новая жизнь, пробудится страстно-тревожная дятельность и сбереженныя въ столтнемъ сн силы принесутъ сторичинй плодъ.