Энрико Кастельнуово
Энрико Кастельнуово
Смущенные совести
Смущенные совести
Перевод Н. Багатуровой
I.
I.
II.
II.
III.
III.
IV.
IV.
V.
V.
————————————————————-
Смущенные совести, Кастельнуово Энрико, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сант Анджело деи-Пастори, расположенное на склоне веселого холма, защищенное более высокими горами от северных ветров, богатое ключевой водой, орошающей весь год красивые окружные луга, до сих пор пользовалось завидной славой местности, где редко болеют и еще реже умирают. Поэтому неудивительно, что старая и новая гостиница каждую осень полны иностранцами и что строятся здесь виллы и chalets, которые никогда не пустуют.
Но Сант Анджело деи-Пастори славится не только своим здоровым климатом, своим местоположением, своей водой, оно гордится также и своим муниципальным секретарем, синьором Джероними, заменяющим вечно отсутствующего синдика, своим любезным, веселым приходским священником дон Просперо, отличным игроком в кегли, и своим аптекарем Саверио Дорини, по прозванию М а г .
Говоря искренне, синьор Дорини пользовался даже большим почетом, чем секретарь и приходской священник. Его аптека с вывеской Льва и Жирафа, в которую ходили за пятнадцать и двадцать миль за лекарствами приобрела большую известность. И эта аптека, была неотделима от личности своего владельца и управителя, который своим внимательным и неусыпным трудом довел ее до такого высокого положение.
Завистливые коллеги делали ядовитые замечание насчет синьора Саверио, поднимали на смех темное пальто, спускавшееся ему до самых пяток и застегнутое вплоть до шеи, его полотняные башмаки, бархатную ермолку с шелковой кисточкой, его деревянное худое лицо с маленькими блестящими глазами, которые, казалось, были пробуравлены и, не довольствуясь этим, злобствовали над его таинственным видом, уединенной жизнью, над черным котом Мазаньелло, у которого глаза светились, как две золотые кометы, подозревали в недоброкачественности его аптекарские продукты и стремились уронить его в мнении невежественных крестьян, называя его Магом. И прозвищу повезло, но данное соперниками с намереньем оскорбительным, оно присоединилось к имени Дорини, как почетный титул за заслуги перед земляками. Да, это был Маг, но Маг благодетельный, который умел богатеть, принося пользу другим, и, не зная отдыху ни днем, ни ночью и почти один занимаясь делами аптеки, ни разу не допустил оплошности.
Чувства свои к этому чудо-аптекарю жители Сант Анджело деи-Пастори торжественно доказали три года тому назад, когда он, умирая от тяжелой болезни, неожиданно выздоровел. Тогда предложили даже, непременно, воздвигнуть ему маленький мраморный памятник, как сделала Венецианская республика дожу Франческо Моросини, adhuc viventi. Мысль эту бросили по настоянию скромного синьора Дорини, прослышавшего о ней, но уже успели собрать в пять дней сумму в одиннадцать лир и двадцать пять чентезимов, которую сейчас же пожертвовали на дела общественной благотворительности.
И, однако, странное явление! Именно, около трех лет в Сант Анджело-деи-Пастори не все обстоит так благополучно, как раньше. Конечно, страна не изменила ни положение, ни климата, и воды ее продолжают бежать обильные, сверкающие и чистые, синьор Джероними — всегдашний муниципальный фактотум, те же два доктора делят между собою больных, дон Просперо — вечный пастырь прихода, синьор Саверио Дорини, по прозванию Маг, вечно сидит за конторкой в своей аптеке с заново нарисованной вывеской, на которой патетически продолжают смотреть друг на друга важный лев с длинной гривой и кроткий жираф с предлинной шеей. И до вчерашнего дня кот Мазаньелло, безмолвный и жирный, совершал обычные прогулки среди бутылок и по краям полок, или лежал на пороге в позе сфинкса.
Но синьор Джероними, занимавшийся статистикой, заметил, что в среднем смертность в Сант Анджело-деи-Пастори немного увеличилась, и это обстоятельство в связи с другим, совершившимся на глазах у всех, возбудило патриотическое беспокойство. Другое обстоятельство было таково: аптекарь и приходский священник изменили привычки и настроение. Изменились ли они к лучшему или к худшему — вопрос спорный, но перемена была несомненная. Синьор Дорини, который до болезни ходил в церковь только в торжественные праздники, выказывал теперь необычайное рвенье к религии и исповедовался каждый месяц. Однако, надо сказать, что вера не дала ему душевного мира, потому что он был смущен, беспокоен так, как будто бы его мучила какая-то неотвязная мысль. Он уже не проводил по нескольку часов каждую ночь, запершись в своей лаборатории в обществе своего кота, его видели в это время одиноко гуляющим по огороду и головой, склоненной на грудь и с руками за спиной. Мазаньелло, предоставленный самому себе и лишенный привычных занятий, предался наглому распутству, бегал по крышам, проникал в чужие дома и пугал мирные семейства дерзким мяуканьем и сверканьем желтых зрачков. Дон Просперо в свою очередь, всегда общительный и веселый, избегал теперь веселого общества, редко играл в кегли, часто был нервным и раздражительым, в особенности после духовных бесед с другом Саверио, хотя казалось бы, что обращение заблудшей овцы должно бы доставить немалое удовлетворение служителю Бога.
Бедный дон Просперо! Мы не хотим клеветать на достойного служителя церкви, но имеем достаточно оснований предполагать, что он часто говорил в душе: Черт возьми! Что за фантазия пришла этому синьору, когда он был у самого порога рая, возвращаться назад в этот гнусный мир, где он снова рискует спасеньем во ей души.
О, день первой исповеди Саверио Дорини был памятным днем для приходского священника Сант Анджело де-Пастори. С апостольским усердием приблизился он к постели умирающего, с кротостью святого слушал неожиданные признания, с радостью искренне верующего принял его раскаяние и дал ему отпущение грехов. Потом любопытным, которые окружили аптеку и пытались вырвать у него скромные признания, он только сказал: — Великая, прекрасная смерть! Смерть истинного христианина!
— Иначе и не могло быть. — добавил кто-то, — После такой прекрасной жизни!
Ничего не ответив, дон Просперо поспешно долился к себе и повторил служанке Чезаре, осыпавшей его вопросами, тоже восклицание: — Великая, прекрасная смерть! ,
Но вечером, придя снова к Магу, он застал его в положении значительно лучшем. Утром доктор лично зашел известить его о том, что, по его мнению, синьор Саверио вне опасности.
— Черт возьми, черт возьми! — бормотал сквозь зубы добрый священник.
Все подробности этой исповеди, начиная с торопливого бегства кота Мазаньелло, который в порыве безумного ужаса выскользнул из комнаты больного и запутался у него в рясе и в ногах, неизгладимо врезались в памяти дона Просперо. Минутами он в состоянии был повторить слово за слово все, сказанное ему аптекарем, и все увещание и восклицание, которые неожиданно срывались у него с губ.
Ему достаточно было закрыть глаза, чтобы восстановить всю сцену.
Вот, очистив душу от нескольких мелких грехов, синьор Саверио устало поднялся на локте и, вздохнув, начал:
— Вы знаете, дорогой дон Просперо, каким уваженьем пользовался я, как аптекарь….
— Уважение, — ответил священник, вполне заслуженное, мой сын. Но не подобает возноситься.
— О, дело совсем не в этом… Если на сто лекарств в моей лаборатории было десять настоящих, то и это уже много… Касторовое масло, ревень, мята… об этом я не говорю. Но остальное! Пилюли, минеральные воды…
Тут у дона Просперо вырвалась фраза, в которой он после горько раскаивался, так как она выдала его беспокойство совсем личного свойства: — И минеральные воды!
Дон Просперо каждое лето лечился водой Сан-Пелегрино.
— Минеральные воды главным образом. Но так, чтоб не повредить здоровью…
— Слава Богу… Дальше, дальше, мой сын.
— О, в этом моя совесть спокойна. Я не был причиной несчастий… Может быть, даже с моей системой их удавалось избегать… Вспомните, дон Просперо, того молодого человека-немца, который несколько лет тому назад, когда меня не было, раздобыл у моего помощника сильную дозу лаудана и проглотил ее всю одним духом, в уверенности, что умирает. И вместо этого его одолел сон на двадцать четыре часа. Я всегда пользовался веществами безвредными. Для жидких лекарств — водой из своего колодца. Она считается лучшей в округе. У меня был большой выбор бутылок, этикеток, пробок… и я сам производил всю работу… Из одной бутылки Виши выходило три… На порошки и пилюли шла тончайшая мука и гумми-арабик… — На этом месте синьор Саверио почувствовал недостаток сил, и голова его упала на подушки.
— Довольно, мой сын, довольно, — сказал дон Просперо. — Не утомляйтесь, не волнуйтесь… Несомненно, грех велик. Вы обманули доверие общества… вы разбогатели незаконно.
— Я раздавал много милостыни, — чуть слышно прошептал аптекарь.
— Не добрая милостыня та, которую раздают награбленными деньгами… Во всяком случае, вы сознаете свою вину?
Вольной выразил согласие наклонением головы.
— Милосердье Божье бесконечно, и все, кто раскаиваются искренно и сокрушаясь сердцем, получают прощение. Вы раскаиваетесь, мой сын?
— Да, да.
Покорный, послушный синьор Саверио Дорини почти умирающий принес раскаяние, с усердием вторил молитвы, прочитанные священником, обещал, если небо пошлет ему еще несколько лет жизни (он не надеялся на это, но для Господа нет ничего невозможного), обещал с этих пор всегда вести аптеку, следуя правилам самой строгой честности, посещать службы церкви, быть воздержанным и поститься, реставрировать на свой счет колокольню и в сентябре идти в паломничество к Мадонне ди-Монте Балестро. Вот что вызвало торжественное восклицание дона Просперо: — Великая, прекрасная смерть!
Едва выздоровев, синьор Саверио Дорини понес приходскому священнику обещанные деньги для работы над колокольней, прибавил к этому пожертвование в пользу бедных и долго говорил о предметах религиозных, выказывая всю ровность новообращенного.
— Прекрасно, прекрасно, мой сын, — говорил дон Просперо. — Это одно из самых больших утешений в моей жизни. Но знайте! Вы должны сдержать слово насчет аптеки. Никаких подделок, никакого обмана… Продукты натуральные и ничего другого!
— Будьте покойны, дон Просперо… И потом, разве я не буду ходить к вам каждый месяц? Но буду рассказывать вам всего на исповеди?
— И не на исповеди, когда хотите… в моем огороде с глазу на глаз, за бутылкой доброго вина…
— Нет, нет! Это темы деликатные… И я прошу вас о том, что вы узнали, пожалуйста…
— Я удивляюсь, — перебил дон Просперо, возмущенный оскорбительным сомненьем.
Первое время дела шли отлично, и у аптекаря хватило мужества уничтожить собственными руками несколько старых поддельных лекарств для того, чтобы не поддаться искушению и не пустить их в оборот.
— Совсем святой человек, — подумал дон Просперо в тот день, когда получил это ошеломляющее признание.
Того же мнение были все женщины в округе. Увидев Мага, идущего пешком по данному им обету к Мадонне ди-Монте Балестро, они присоединились к нему, разразились восторженными восклицаниями и друг за другом поспешили поцеловать край его одежды.
Понятно, что представители сильного пола пожимали плечами и делали язвительные намеки. Они решительно заявляли, что аптекари должны заниматься делом, а не быть ханжами, и что, очевидно, на душе у синьора Саверио большие грехи, если он чувствует необходимость так часто ходить в церковь. Более нескромные пытали приходского священника: — Дои Просперо, кто знает, о каких гнусностях слышали вы от этого синьора Саверио? Если б вы могли рассказать!
— Молчите, вы, нечестивцы! Саверио — святой человек!
Так говорил синьор Саверио, может быть, убежденный в этом, а, может быть, и нет.
И скоро святой человек стал доставлять ему немало мучений.
Он приходил в исповедальню, винился в возвращении к старым грехам. Он не прикасался к лекарствам твердым, но иногда ему случалось для развлечения разводить жидкости.
— Ради Бога! — воскликнул священник, — не будем начинать сначала!
— Чего вы хотите? С этими бутылками, с этими ярлыками, с этими пробками, которые остались у меня в магазине, с этим превосходным колодцем под руками — настоящее проклятие…
— А вы уничтожьте ваши бутылки, ярлыки и пробки… Ведь вы совершили нечто подобное недавно.
— Коробочки от пилюль, бумажки от порошков я быстро уничтожил. Но этот громадный товар…
— Продайте его или… подарите.
— О, да… Но это вызовет подозрение.
— Тогда закройте колодец.
— А для домашних надобностей?
— Везде так много воды.
— Ах, дон Просперо, уверяю вас, отныне я буду настороже. Наложите на меня наказание, какое хотите, но на этот раз отпустите мне грехи… Вот увидите, увидите…
Дон Просперо позволил себя убедить, наложил покаяние и дал отпущение грехов.
Но однажды он выказал непоколебимость. Маг имел бесстыдство предложить что-то в роде сделки. Он готов ограничить свои манипуляции некоторыми водами и строго воздерживаться трогать другие… воду сан Пелегрино, например. Честный священник вскочил. Но ведь это вымогательство! И у вас достало смелости вести подобный разговор на исповеди? Нечестивец! Вон отсюда, вон сейчас же!
И так как синьор Саверио мешкал, бормотал извинение, дон Просперо сам ушел от него.
Урок подействовал, и у аптекаря наступил период совершенно безгрешной жизни.
— Никаких смесей? Никаких подделок? — спрашивая приходской священник.
— Никаких.
— Совсем?
— Пусть накажет меня Господь здесь, на этом самом месте, если я говорю неправду.
— Прекрасно, мой друг. Будьте настойчивы.
Но раз утром, после того как в Сант Анджело деи-Пастори на одной неделе было двое похорон, Дорини явился к своему духовнику сильно смущенный. — Дорогой дон Просперо, я очень боюсь, что, желая делать добро, мы делаем зло.
— В чем дело? Что за фантазия? Объяснитесь!
— Вы видели этих несчастных Джорджетти и Силанда?
— К сожалению, они уже умерли… Мне их очень жаль, они были славные люди… Хорошо, что было у них немного земли и дети их не будут бедствовать. Словом, pulvis sumus.
— Так вот, у них была та же болезнь и лечились они теми же лекарствами — мышьяком и рвотными, какими четыре года тому назад пользовали князя Ферро и кузнеца Джиджи Бонай. И те оба выздоровели и теперь чувствуют себя лучше нас с вами.
— О еще бы, известно, что с одной и той же болезнью, с одним и тем же леченьем одни выздоравливают, а другие нет.
— Да, конечно, однако четыре года тому назад эти яды, — потому что они все-таки яды, — выходили совсем в другом виде из моей аптеки. Ребенок мог бы принять любую дозу, даже не заметив этого. Теперь они настоящие и убивают.
— Убивают, убивают? Доктора должны знать свое дело!
— Возможно, мне же ясно, что если б я не менял своей системы, эти несчастные были бы спасены,
— Что вы хотите доказать?
— Ничего. Вы совершаете свой долг, приказывая мне то, что приказываете, а я совершаю свой — повинуясь. Но мы разоряем страну. Еще вчера вечером, в аптеке, секретарь Джироними и доктор Чанки говорили, что общественное здоровье ухудшается, что иностранцы сомневаются в нашем климате и уже две осени съезжаются с меньшим рвением.
Это обстоятельство укололо дон Просперо в самое сердце. Ему казалось нелепостью, ему казалось безнравственным думать, что величайший подвиг аптекарской души влечет за собою ухудшение в общественном здравии. Но что, если в некоторых пунктах Дорини прав? Что, если злоупотребление лекарствами фатально и, чтобы возвратить им безвредность, необходимо смягчать дурную наклонность врачей преувеличивать в рецептах? Трудный вопрос. Во всяком случае, может ли он допустить, может ли он терпеть обман? Смеет ли он сказать грешнику, который обвиняет себя в том, что обманывал собственных клиентов: — продолжайте! — Он может попасться в сети, которые Дорини, быть может, расставил ему, и своим снисхождением признать незаконный заработок.
И горе еще заключалось в том, что этот хитрый Маг не давал сказать ни звука вне исповеди и требовал от дон Просперо самой тщательной тайны, под страхом кощупства1.
Дела шли так. С установившейся регулярностью синьор Дорини приходил на исповедь и уходил иногда прощенный, а иногда и нет, так как, бросив фальсификацию в широких размерах, он часто вновь принимался за нее в маленьких. Как бы то ни было, он с кротостью принимал налагаемые на него наказание, но время от времени все-таки охотно возвращался к овоеии теории упрощенных лекарств и ссылался на новые случаи, когда тяжело больные, принимая почти только одну свежую воду и чистую муку, вылечивались, воображая, что принимают антипирин, каломель, аконит или что-нибудь в роде этого.
Однажды дон Просперо посетила слабость.
— Послушайте, дорогой Саверио. С тем, что вы называете упрощениями, вы достигаете большого сокращения в счете…
— О, Бог мой, я этого не отрицаю.
— А продаете по ценам других?
— Это необходимо, чтобы не погубить торговлю.
— Так вот, если все, что вы сбережете, до последнего сольда, вы отдадите в пользу бедных, кто знает, буду ли я еще настаивать?
Но Дорини протестовал: на благотворительность уже разошлось много, он не может подвергаться риску слыть расточителем и потерять кредит, необходимый каждому торговцу.
Отказ аптекаря был счастьем для дон Просперо, который немедленно заметил, что поступил оплошно и был бы в большом затруднении, если б Маг согласился заключить контракт. И, даже, размышляя, он боялся, что впал в смертный грех одним только фактом подобного предложения. И так сильно смущена была его совесть, что за обедом он почти не прикоснулся к еде.
Служанка Чезира, которая давно уже заметила, что он изменился, значительно сказала:
— Я-то знаю, кто портит наш край.
— Ну? — произнес приходской священник.
— Дьявол, — невозмутимо-серьезно решила женщина.
Дон Просперо был поражен. Крестьянский сын, он, несмотря на свой природный здравый смысл, никогда не мог отделаться от наследственных предрассудков.
Однако, он хотел скрыть свое смущение:
— Глупости!
— Это черт, — повторила служанка, — и уж несколько лет, как он здесь.
— Перестаньте, — сказал дон Просперо, смутно боясь услышать обвинение на кающегося Дорини. Потом прибавил иронически: — Он здесь уже несколько лет, и все до сих пор не уведомляли меня об этом!
Упрямо уверенная в своей правоте женщина снова начала: до тех пор, пока Маг держал его у себя по ночам и работал с ним вместе, он не мешал никому, и, может быть, дела в аптеке шли лучше. Теперь Маг вошел в милость Божию, а тот разошелся во всю и мутит христиан.
Приходской священник ощутил неопределенное дурное самочувствие. Тот? Кто это тот? Что это за таинственный помощник Дорини?
— Объяснитесь, наконец. Кого вы разумеете под господином дьяволом?
— Как будто не знаете? Это кот Мазаньелло. Он и сегодня ночью украл у нас в огороде курицу.
Дон Просперо хотел смеяться и не мог. Несомненно, это глупости, тем не менее ему вспомнились рассказы, слышанные в детстве о том, что черт не брезгает принимать вид домашних животных, чтоб войти в доверие людей.
— Попробуйте заговорить его.
— Кота?
Служанка удивилась. В своей деревне, в детстве, она видала, как заклинали козу.
— Довольно, — сказал дон Просперо, вставая, — прекратим этот разговор.
Чезира ушла бормоча непонятные угрозы.
После бессонной ночи, дон Просперо принял энергичное решение и на рассвете отправился в уездный город, где просил и добился аудиенции епископа епархии.
Когда, через двадцать четыре часа, он возвращался в приходской дом, размышляя над золотыми советами прелата, на пороге его встретила Чезира в позе Юдифи, возвратившейся с вражеского поля. Она убила своего Олоферна и держала бездыханный труп… на веревке.
— Мазаньелло! — воскликнул священник.
— Я поставила ему ловушку и задушила его, — сказала женщина красноречиво и коротко.
Потом, отбросив окоченелый труп далеко от себя, дала дальнейшие разъяснение. — Он хотел укусить меня, но я знаменьем креста и веревкой одолела его… И еще больше, чем прежде, убеждена, что это был дьявол… Увидите, увидите, если теперь все не устроится.
Чезира так сверкала гордостью, совершив свой героический подвиг (она удавила дьявола, это не шутка!), так убеждена была в конечных результатах своего предприятия, что дон Просперо не мог ничего сказать. Он не осмелился ни похвалить ее, ни упрекнуть, он завидовал ее вере, силился сам поверить в то, что убийство кота Мазаньелло, грубого, и антипатичного, может, по словам служанки, все устроит. Монсиньор епископ, хороший оратор, только что кстати сказал, что пути Господни неисповедимы.
Но Чезира, не понимая сдержанности своего господина, убрала с земли свою жертву и презрительно удалилась в кухню, бормоча: — О люди!..
Источник текста: Э. Кастельнуово. Рыцари непорочной. Новеллы. Перевод с итальянского Н. Багатуровой. — Москва: ‘Польза’, В. Антик и Ко, 1912. (Универсальная библиотека, No 767).
Распознание, современная орфография: В. Г. Есаулов, 29 февраля 2016 г.