Энрико Кастельнуово
Энрико Кастельнуово
Его превосходительство в отпуску
Его превосходительство в отпуску
Перевод Н. Багатуровой
————————————————————-
Его превосходительство в отпуску, Кастельнуово Энрико, Год: 1912
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Его превосходительство Тито Червара, ускользнув каким-то чудом от бдительности почтительных служащих, ревностных друзей и докучливый, просителей, проследовал в закрытой карете с площади к началу аллеи диких каштанов через одни из ворот университетского городка, в котором тридцать лет тому назад он учился и куда приехал теперь провести последние дни своего министерского отпуска. Отпуск, собственно, был только на словах, так как меньше, чем через три недели, его превосходительство должен был произнести пару политических речей, присутствовать на семи банкетах и ответить на столько же тостов, задать тон двадцати четырем беседам, быть на семи освящениях, принять десять почетных председательств, обещать двести пятьдесят пять километров железной дороги, тридцать кавалерийских крестов, девять чиновничьих мест и пять командорских мест. Может быть, мысль об этих слишком легко данных обещаниях мешала ему наслаждаться, как он надеялся, уединенной прогулкой по длинной красивой аллее, полной для него стольких юношеских воспоминаний.
Сколько раз в ясные летние утра при приближении экзаменов приходил он сюда с товарищами перечитывать свои лекции, сколько раз возвращался сюда в сумерках в обществе шумных веселых друзей с пеньем радостных песен, декламируя стихи, смущая криком и шумом мирных горожан, выползших пешком или в экипажах подышать прохладой! И как часто, в спокойной тишине безлунных ночей, переходил он эту аллею рядом с какой-нибудь легкомысленной красавицей, не просившей и не предлагавшей вечной любви, но манившей его обаянием и прелестью вечной женственности!
С тех пор прошло тридцать лет. Дикие каштаны — все те же, тридцать раз осень сбросила с них листья, и тридцать раз весна покрыла их новыми, не уменьшив силу их мощной старости. Но те, кто тридцать лет назад отдыхал под их тенью, вырезывали свои инициалы на их стволах, собирали дикие плоды, упавшие с их ветвей, — где они теперь?
Бывший студент, превратившись в министра, мог бы смело повторить с действующими лицами Сомнамбулы:
Дорогие места! я нашел вас,
Но дней дорогих не нашел.
Два воза с сеном, запряженные быками, медленно двигались к городу, с противоположной стороны ехал двухместный экипаж в одну лошадь и два велосипеда. Вся дорога занята, и один из велосипедистов въехал на тропинку и чуть не задел ноги его превосходительства, который инстинктивно подался влево, к каменной скамье, где сидел человек пожилых лет с газетой в руке. Человек был приличного вида, одет в шерстяной костюм цвета соли с перцем, на нем была кепка, из-под которой выбивались пряди полуседых волос, оп крепко держал между колен громадный синий зонтик, какой носят священники в деревне. При движении, сделанном Черварой, чтоб уклониться от велосипеда, оп поднял глаза, смутился и, как бы недовольный встречей, снова углубился в свою газету.
Но очи министра пристально взглянули на одинокого читателя, в одно мгновение освидетельствовали его физиономию и, устремившись в прошлое, вызвали в памяти образ молодого человека двадцати двух, двадцати трех лет, красивой наружности, средних дарований, благородной души, смелого, восторженного, — смесь поэта с мечтателем.
И с уст его превосходительства почти безотчетно сорвалось имя: Варесио!
И хотя политические интриги, охота за чинами, привычки властителя, по-видимому, не совсем испортили душу Тита Червары, но нет сомнение, что он, встретившись с Варесио при обычных условиях, не сделал бы первого шага, не подошел бы к старому товарищу, который так явно выказал желание избежать его. С ним, вероятно, случилось бы то, что, к сожалению, случается вообще со всеми нами, когда вдруг призраки далекого, прошлого врываются в лихорадочную и часто мелочно-суетливую жизнь. Думая о заседании, где нас ожидают, о привычном кофе, об обещанном на этот час визите, мы рады, если удастся ускользнуть незаметно, отделаться легким кивком головы или торопливым: здравствуйте.
Но его превосходительство был в особом расположении духа, старый товарищ повстречался ему в тот момент, когда все существо его с непреодолимой силой устремилось к юности, к годам кутежей и науки, и в его красивом баритоне была искренняя теплота, когда он, став твердо на обе ноги, повторил еще раз имя, произнесенное только что: Варесио!
Уклониться было невозможно: Варесио встал, красный, сконфуженный и поднес руку к шапке.
— Брось церемонии, — сказал Червара, задерживая его руку, — ты узнаешь меня?
— Еще бы, не узнать господина министра, — пробормотал Варесио.
— Ради Бога, оставь господина и министра. Здесь только Червара, Тито Червара, твой товарищ по университету. Ну, поцелуй меня!
Варесио, сопротивляясь, уступил, потом с легкой улыбкой воскликнул: — Сколько лет!
— Лучше и не считать!
Но Варесио сосчитав в уме, сказал:
— С тех пор, как мы кончили университет, прошло тридцать лет.
— Мы видались еще.
— Да, в Милане, после войны.
— Ты носил красную рубашку, храбро сражался, а как я завидовал тебе тогда: я должен был сидеть дома!.. Обстоятельства…
— Во всяком случае, мы не видались четверть века или, по крайней мере, не разговаривали, — заметил Варесио.
— Клянусь, я тебя не видал!
— Естественно, великие люди не видят людей темных, но последние могут видеть первых.
— Оставь иронию. Почему ты меня не отыскал?
— Прости, — возразил Варесио, — во всяком случае, это ты должен был найти меня.
Червара сделал удивленное движение. Он не привык, чтоб с ним говорили так свободно.
— Конечно, — продолжал друг, — ты быстро сделался важным лицом, если б я стал искать знакомства с тобой, то дал бы повод думать, что ищу милости и покровительства.
— Все так же горд! — сказал министр, — не отрицаю, что ты прав, я должен был разыскать тебя… Что ж? Не то, чтобы я не помнил, но мы, люди политики, живем в суете. Во всяком случае, даю тебе честное слово, я и не знал, что ты устроился здесь… Во времена студенчества у тебя была комнатка, как и у меня, а летом ты ездил домой.
— Да, — ответил Варесио, — ездил в деревню… Километров за тридцать… Мы — деревенские… Оставшись один, я продал этот кусочек земли и превратился в горожанина.
— Ты одинок?
— Одинок.
— Не женился?
— Я вдовец.
— Давно?
— Пятнадцать лет.
— О, бедняжка!.. А дети?
— Было двое, и умерли детьми.
Варесио тряхнул головой и сказал министру, который смотрел на него с состраданием:
— Видишь, не живу, а доживаю… Ну, хватит… А ты, — вечный холостяк?
— Да, и каюсь.
— У тебя еще есть время.
— О, и в мыслях у меня нет… Слишком поздно.
— Несомненно, если б дело шло о женитьбе на молоденькой, — начал Варесио, но прервал сам себя, чтоб посмотреть наверх. Простояв несколько секунд с протянутой рукой, он прибавил: — Дождь идет… У тебя нет зонта?
— Нет.
— Иди под мой… У заставы найдешь извозчика.
— Но у меня там есть извозчик… Я оставил его как раз там у заставы.
— У тебя извозчик, как у простого смертного?
— Да, и, Слава Богу, кучер не знает меня.
— Тогда я провожу тебя.
Варесио открыл такой громадный зонт, что под ним могло бы найти убежище целое семейство, и сказал со смехом, казавшимся эхом далеких дней:
— Этот балдахин и не воображал, что будет защитой от дождя министру итальянского государства.
— И мы, — подхватил Червара, — двадцать минут тому назад не воображали встретиться здесь, здесь, куда приходили по утрам с лекциями римского права, а вечером с модистками.
Они шли под руку, под дождем, сблизившись на минуту видением прошлого, наполнившим пропасть, разделявшую их судьбы.
Воодушевленный разговором, министр не заметил ни кареты на дороге, ни знаков, которые ему делал кучер.
Это заметил Варесио и предупредил товарища: — Посмотри, он делает тебе знаки.
— Кто?
— Тот кучер… Твой?
— Правильно, мой. Я велел ему ждать.
Экипаж остановился, и кучер, спустившись, сказал Черваре, что, в виду дождя, он решил ехать навстречу.
— Вы сделали хорошо, — сказал его превосходительство и обратился к Варесио:
— Теперь я предложу тебе гостеприимство в моей карете. Ты куда?
— Никуда. Я остаюсь.
— Под этим ливнем?
— Под деревьями всегда достаточно защиты… И потом этот ливень пройдет… Пойду домой, когда кончится.
— Я и провожу тебя домой, скажи твой адрес… Ну, ну…
Но Варесио упорствовал:
— Я живу в противоположном конце города.
— Тем более, — перебил министр и с дружеским насилием заставил Варесио влезть.
Кучер сделал движение, как бы спрашивая: куда? Его превосходительство указал на Варесио.
— Спросите у синьора.
Варесио решился произнести название улицы, извиняясь, что это совсем у антиподов.
— Велика важность! — воскликнул министр, — мы не в Лондоне и не в Париже.
Кучер влез на козлы и хлестнул лошадь.
У заставы случилась остановка. Таможенный чиновник подошел к окну: — Ничего не..?
Но не кончил фразы, так поразил его ужас — очутиться лицом к лицу с его превосходительством.
Вытянувшись под дождем, отдавая правой рукой честь, он сказал кучеру: — Вперед, вперед! — и бросил на него молниеносный взгляд. Разве не мог предупредить его этот дурак?
— Прощай инкогнито, — объявил, шутя, Варесио.
Разгневанный министр прижался в угол кареты. Но и сюда проник через открытое переднее стекло беспокойный взгляд кучера, который еще не разобрал, что за лицо у него в экипаже. Он, надо сказать в его оправдание, был старый мизантроп, мало вмешивался в дела товарищей, не посещал ресторанов и не читал газет.
— А теперь этот дуралей оглядывается каждую минуту и вывалит нас, — пробормотал Червара.
— Бог даст, нет.
— Бог даст, нет, — лаконически повторил министр. И снова начал: — О, если б мне не надо было ехать завтра в Рим, я хотел бы пойти с тобой во все те места, куда мы хаживали студентами, в кафе ‘Нарцис’, например. Оно все существует?
— Переменило название. Теперь это — кафе ‘Капрера’.
— Вот почему я не разобрался! А ресторан ‘А1 doppio litro’, за воротами Мерлата, существует?
— Да.
— И продолжает привлекать студентов?
— Меньше, но и туда ходят.
— Ты помнишь ужины в веселой компании? Ты помнишь полный яств стол? Я бы много дал, чтоб знать, чем кончили эти застольные друзья, мужчины и женщины?.. Ты всех их видал после?
— Не всех, но некоторых.
— Расскажи, расскажи.
— Одни умерли. Франчини в Беццеко, в 66…
— Да, бедняга… Какой был прекрасный юноша!
— Хороший. И Детали, и Рисполо, и Маркучи…
— Погоди. Детали, маленький, белокурый?..
— Именно.
— Отец у него был судья?
— Да… И он пошел по судейской части и умер мировым судьей в Сардинии… Это уже давно!
— А ты знавал двух других, Рисполо и Маркучи, кажется, так? Любопытно, что я не могу их вспомнить.
— Как, даже Рисполо, нашего баритона, который оглушал своим: да, месть, страшная месть!.
— А, помню! С большими усами, которым многие из нас завидовали? Полный силы и здоровья? Умер?
— Переменив сто призваний: певца, приказчика, антрепренера, авантюриста… И даже после какого-то темного дела должен был переселиться в Соединенные Штаты, где и оставил свою шкуру несколько лет тому назад, в какой-то железнодорожной стычке…
— Какой трагический конец!… А Маркучи, кто был Маркучи?
— Бесплодный мечтатель, худой, когда выпивал лишний стакан, плакал горькими слезами, говорил по-французски и хотел обнять всех… Но делался зверем, если трогали его Луизу. Кстати, Луиза была одна из тех девушек, которые иногда ужинали с нами… Она была очень хорошенькая, высокая, стройная, с черными локонами… Шила перчатки в магазине ‘Граньо’, под портиками.
— Да, да, вспоминаю об этом смутно.
— Ну, Маркучи не сумел отделаться от нее, женился… потом они разошлись, снова сошлись, опять разошлись, и, наконец, умерли оба в два месяца. ~
— Боже, какое кладбище! — перебил Червара, — перейдем к живым.
— О, — подхватил Варесио, — не думай, что на эту тему можно много сказать…. Пока, кроме тебя, никто не достиг славы…
— Ради Бога, оставь… Это такие вещи, за которые дорого платишься.
Варесио продолжал:
— Стальено и Виски адвокатствуют в Милане, Людовисио — товарищ прокурора в Романье.
— Скоро пройдет в кассационную палату, — заметил министр, — думаю, что указ уже у Его Величества для подписи.
— Вот об нем ты осведомлен лучше меня, — сказал друг. — А Федриги, который ко всему свету обращался с просьбами о пособиях, вряд ли мог миновать тебя.
— Представь себе: получал от него по письму каждые пятнадцать дней. Год тому назад, в Риме, я принужден был выставить его за дверь. Он отомстил мне пасквилем в подлой провинциальной газете. Кто бы мог подумать, что он падет так низко?.. Если можно было кому-нибудь предсказать блестящую будущность, так это ему… У него была удивительная способность все усваивать.
— До такого состояние его довело беспутство.
Варесио упомянул и о других товарищах, потерянных из виду, о которых он не знал, где они, и что делают. Дальше, в памяти его и Червары вставала гораздо более многочисленная, но безымянная толпа туманных призраков, на минуту выплывавших в свет, чтобы облечься в образы и цвета и потом исчезнуть во мраке.
‘Как печальна жизнь’, думал министр. ‘Прошли молодость, богатая восторгами, верой, и дружба в самой сладкой и радостной близости, мы сидели на одних и тех же скамьях в школе, — за одним и тем же столом в ресторане, участвовали в одних и тех же торжествах, били в ладоши, аплодируя одному и тому же, и сливали в один голос свои крики. И вот, как только в последний раз двери университета закрылись за нами, будто вихрь налетел и рассеял нас. Нескольких лет достаточно, чтобы превратить нас во врагов, в посторонних, и, что хуже еще, в чужих друг другу, в чужих настолько, что наши губы не в состоянии произнести имен многих бывших друзей… А о тех, которые не скрылись из виду, много ли нам известно?
На этом месте его превосходительство должен был признаться, что он знает очень мало и о Варесио, который, кроме своего брака и вдовства, до сих пор ничего не сказал о себе. И, обращаясь к нему со скрытым беспокойством, он сказал:
— Оставим в покое других, расскажи о себе. Я слышал о твоих семейных несчастьях, а как остальное? Чем ты занимаешься? Адвокатурой?
— Я записан в сословие, но не практикую. Самое большее, даю даром советы беднякам, которые не в состоянии платить гонораров.
— Значит, ты богат… или, по крайней мере, обеспечен?
— У меня небольшой доход, на мои нужды хватает… Что такое?
Карсту остановила, встреча. Варесио высунул голову в окошко, и Червара инстинктивно сделал то же самое с своей стороны.
Несколько молодых людей, выходивших из магазина напитков, воскликнули:
— Ого, министр!
Червара быстро откинулся назад, но восклицание уже было услышано, и много любопытных подошли к карете и поднялись на цыпочки, чтоб посмотреть внутрь. Дождя почти не было, луч солнца, выбившись из облаков, бросал веселые пятна на сверкающие зонтики и на лужи воды на улице.
— Министр в обществе адвоката Варесио! — сказал кто-то с выражением удивление.
Другие почтительно дотрагивались до шапок. Министр! Вот неожиданность!
Его превосходительство был как на иголках.
— Нельзя ли проехать переулками?
— Думаю, что тут трудно повернуть, — ответил Варесио, и закричал кучеру: — что же не едешь?
— Сейчас, — сказал кучер, совершенно смущенный известием, что везет министра. — Как только тот воз подвинется на несколько метров, проедем и мы… Вот… наконец…
Хлестнув хорошенько лошадь, он проскользнул между возом и тротуаром. Потом, со смелостью, которая росла по мере того, как он отъезжал, он ругал дураками и невеждами возниц, не поспешивших дать ему дорогу.
Варесио тем временем высказал свою мысль:
— Хотел бы я слышать пересуды этих франтов, видевших нас вместе.
— Разве здесь не знают, что мы вместе учились?
— Об этом знает, может быть, из ста один.
Не желая признаваться самому себе, министр начал находить свое положение неловким. Он боялся, что пренебрег необходимой для государственного человека, осмотрительностью, настаивая на том, чтобы Варесио сел в его карету. В конце концов, кто этот Варесио? С какими людьми водится? Какое занимает положение?
И, поддаваясь своему беспокойному любопытству, Червара спросил:
— Так что после войны за самостоятельность ты уже не вмешивался в общественную жизнь?
На губах Варесио появилась загадочная улыбка.
— To-есть… то-есть… Я был даже кандидатом в депутаты.
— В самом деле?.. Когда?..
— О… in illo tempore… Был… Впрочем, я и сейчас… председатель общества ветеранов демократической ассоциации Джузеппе Гарибальди, общества Данте Алигьери, кружка Истрия и Трентино (который потом был закрыт правительством), и в выборах 1874 года прогрессисты хотели выбрать депутатом меня вместо ушедшего сторонника правительства… Мы потерпели сильное поражение…
— И ты больше не возобновлял попыток?
— Нет, на следующих выборах и наша партия раскололась, большинство поддерживало кандидата ни рыбу ни мясо, который оказался…
— Ты радикал, ты непримиримый, — заметил Червара с принужденной веселостью.
— Радикал? Непримиримый?.. У меня свои идеи, может быть, ошибочные… которых я держусь с молодости… которые тогда были у всех… О, нам грезилась Италия гораздо прекраснее той, которую вы нам дали.
Министр развел руками.
— Грезы, дорогой мой, всегда прекраснее действительности… Несчастье — требовать слишком многого!
— Несчастье также довольствоваться слишком малым, — быстро парировал Варесио. — Впрочем, если мы станем спорить, мы никогда не кончим… По мнению провинциальных префектов, я — голова экзальтированная.
— Ты не в ладах с начальством? — спросил Червара. И заерзал на сиденье, как человек, у которого остановилось пищеварение.
— Эти префекты считают нас хуже животных, — ответил Варесио, — теперешний — еще слава Богу, но его предшественники!.. Был один, который поминутно присылал за мной, чтоб объявлять мне, что это я ответствен за общественный порядок… Дурак!.. В 1875 году, когда австрийский император был в Венеции, я получил запрещение ехать туда… Меня не спускают с глаз… Что-то вроде ссылки… Прямо несчастье!..
Его превосходительству показалось, что долг службы налагает на него обязанность взять выруганных префектов под свою защиту.
— О, я не отрицаю, префекты впадают иногда в ошибки, от чрезмерного усердия… Но надо войти в их положение… Если происходят недоразумение, они — козлы отпущение… Но с теперешним ты в хороших отношениях, ты говорил…
— Ни в хороших, ни в дурных… я говорил только, что он менее надоедлив… В сущности, думаю, он, он обо мне такого же мнение, как остальные… Ты спроси его…
Червара пожал плечами. Очень нужно было ему теперь спрашивать!
Как бы читая в его душе, Варесио добавил:
— Смотри, как бы не обрушились несчастья на министра итальянского государства!.. Везти в своей карете личность, которая на плохом счету у властей… ‘Вы не справлялись о нем в министерстве, в секретном отделении?’
— Шутник, — сказал Червара, чтоб только сказать что-нибудь.
— Любопытно то, — продолжал Варесио, — что меня не считают святым и в нашей партии. Молодежь считает меня какой-то музейной реликвией, годной на то, чтоб в парадные дни, когда собирается съезд или возлагается венок на статую Гарибальди, нести ее в процессии и по окончании церемонии снова класть под стекло… Утешься, сегодня не только ты компрометируешь себя, я тоже себя компрометирую’. Мои соперники обвинят меня в сношении с властями и воспользуются этим, чтобы пробраться на мое место… Ну, и прекрасно! Место рано или поздно придется оставить… Но всегда остается фактом, что я подлинный ветеран отечественных войн, что я… При теперешней низости и подлости это большое утешение.
Голос Варесио одушевился, глаза его засверкали так, как будто в них вдруг отразился свет бывших сражений, в которых он участвовал.
Министр, в котором не совсем еще заржавела пружина патриотизма, молча пожал ему руку. Но скоро, когда карета въехала на мост, он прервал молчание длинным и радостным: О! и сказал: — Это мост Сан-Маттео?
— Да.
Неширокая, но разлившаяся от дождя речка была довольно живописна в этом месте. С одной стороны — старые, развалившиеся дома по отвесу спускались к воде, бросая подвижные тени, которые поток, казалось, хотел увлечь с собою, с другой — берег по легкому склону шел к пескам, где среди камней росло несколько чахоточных кустиков и прачки протягивали веревки для сушки белья. Протягивали веревки и пели, и их звонкие голоса мешались с мрачным шумом речки, которая неслась быстро и беспокойно, белея местами тонкой, как кружево, пеной и теряясь далеко среди ив и тополей. Солнце победоносно освещало картину.
— Здесь ничего не изменилось с нашего времени, — сказал Червара. И снова радостные видения прошлого рассеяли тени на его лбу.
Друг улыбнулся:
— Переменились прачки.
— Неужели не осталось ни одной прежней?
— Внизу — нет. Не видишь? Все молодые.
Сейчас же за мостом Варесио высунулся в окно и обратился к извозчику:
— Первая улица направо, впрочем, можете остановиться здесь.
Потом сказал министру:
— Теперь я сойду. Тебе не стоит ехать дальше.
— Разве мы не сговорились, что я провожу тебя до самого дома?
— Шел дождь… сейчас дождя нет… ц потом, если б у меня был дом, если б я мог предложить войти хоть на минуту, тогда другое дело… Но у меня нет дома, у меня только меблированная комната… Я снова обратился в холостяка… Стой, извозчик, стой.
— Ты непоколебим?
— Да, будь уж добр…
— Кто знает, когда мы еще увидимся. Завтpa я уезжаю, а сегодняшний вечер И завтрашнее утро занят… В гостинице ты не застанешь меня одного…
— И буду как рыба без воды… Нет, нет, попрощаемся сейчас.
Они поцеловались в обе щеки, потом Варесио соскочил с извозчика, помахал рукой в виде приветствия и поспешно удалился.
— Если будешь в Риме, если тебе что-нибудь понадобится… — закричал ему вслед министр. И, привыкнув жить среди просителей, подумал: он не просил у меня ничего, и я ему ничего не предлагал. Что мог я ему предложить?
— Куда прикажете, ваше превосходительство?
Это был кучер, который неподвижно, с открытой головой, стоял у окна, ожидая приказаний.
Червара встрепенулся: — в Groce di Savoia. По самой короткой дороге.
В этот вечер в театре префект, посетив министра в его ложе, нескромно намекнул ему на свидание с Варесио.
— Мы учились вместе в университете, — объяснил его превосходительство.
— О, это честный человек, — сказал префект, — немного экзальтированный… Во главе всех демонстраций…
— Я ничего об этом не знал, — сказал, смеясь, Червара.
— Я так и думал… Впрочем, повторяю, честный человек.
Но в этот вечер один корреспондент, проникнутый высоким достоинством своего звание, телеграфировал в Рим и в Париж:
Министр Червара имел сегодня тайное свидание с адвокатом Варесио, председателем общества ветеранов и кружка Истрия и Трентино. Это событие произвело сильное впечатление, подкрепив уже ранее циркулировавший слух о политической эволюции кабинета.
Вслед за этим, как только Червара прибыл в столицу, он получил дружескую головомойку от председателя совета.
— Да, да, это пустяки, а корреспондент осел, который хочет придать себе важности. Но мы должны быть железными. Слишком много желающих замечать наши ошибки… И, знаете, пока дело идет о железнодорожных концессиях, орденах, субсидиях и прочем, еще ничего… Это дело обычное, если можем, обещаем, если нет, всегда найдется предлог сказать, что изменились обстоятельства… Главное, не говорить лишнего противникам.
Гораздо суровее был коллега по части финансов:
— Мне нужно, чтобы рента повышалась, а вы со своими разговорами мне ее понижаете.
Источник текста: Э. Кастельнуово. Рыцари непорочной. Новеллы. Перевод с итальянского Н. Багатуровой. — Москва: ‘Польза’, В. Антик и Ко, 1912. (Универсальная библиотека, No 767).
Распознание, современная орфография: В. Г. Есаулов, 29 февраля 2016 г.