Василий Брусянин
Василий Брусянин
Смертный час
Смертный час
* * *
———————————————————-
Смертный час, Брусянин Василий Васильевич, Год: 1910
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Сидит старик Игнат на лавке и смотрит пустыми, слезящимися глазами на большую, закоптелую печь. А холодная, недели две как следует не топленная печь смотрит на старика Игната своим черным челом… Большим черным глазом представляется печное чело старику, а то вдруг покажется ему большим черным ртом.
И чувствует, и сознает Игнат, что это только от лихоманки (лихорадки) печное чело кажется ему похожим то на большой черный глаз, то на большой черный рот… Не чудовище лесное перед ним, а печь, та самая печь, которую он лет двадцать назад вместе с покойным братом Власом мастерил в своей хате.
Сидит старик Игнат на лавке, трясется от холода и кутается в рваную, заплатанную шубейку и сучит босыми ногами. А руками уперся в скамью, держится костлявыми пальцами за самый её край и точно боится упасть на темный и холодный пол.
Старуха Маланья лежит на печи, и её невидно за толстой печной трубой. Слышно только, как по-временам она охает или вздыхает. А то вдруг покашляет-покашляет, да и протянет:
— Ста-а-рик!.. Игна-а-т!.. погляди-ка в оконце — не йдет ли Миколай?..
Поднимется Игнат с лавки, припадет лицом к окну и помолчит, потом в тон старухи протянет:
— Не видно… не видно… Миколая…
Знает Игнат, что сквозь стекла, подёрнутые снежной пеленой, ничего не увидишь, а все же посмотрит и ответит старухе. А потом опять сядет на скамью, вцепится в её край костлявыми пальцами и качается взад и вперед, точно убаюкивает себя, как малого ребенка.
Рано утром ушёл сын Николай в волость, и все его еще нет. Пошел хлопотать насчет какого-то казённого пайка ‘на прокормление’. А еще люди говорили, что и работу казенную дают в волости.
Только одного не мог понять Игнат: как же это так можно получить работу? и какую работу, теперь, в глухую снежную зиму? Ну, уж пусть себе сходит. Много народу пошло из села в волость, кто за пайком, кто за работой…
Сидит старик Игнат на лавке, качается взад и вперед и думает:
‘Дадут Миколаю казенную работу, и останется он там работать… А мы тут как же со старухой? умирать, что ли?.. Кончится работа, и вернется Миколай с деньгами, а то и с мукой… Купим еды: картофеля, чайку бы… сахарцу, соли… Соль-то, поди, есть еще…’
Повел старик Игнат глазами в передний угол избы и видит на столе большую деревянную солонку и думает:
‘Вон оно… соль-то еще есть… А што с ей, одной, с солью-то, сделаешь?..’
— Ста-арик… Игна-а-т… посмотри-ка в оконце — не йдет ли Миколай?..
Припадает Игнат к оконцу, щурит глаза, ничего не видит и тянет:
— Не-е-видно… Миколая…
И опять сидит на лавке и смотрит на черное чело холодной печи. И печь смотрит на старика своим черным одним глазом.
— Парань-ка-то тоже запропастилась… не йдет…
Говорит старик не громко о том, что Паранька запропастилась, а сам думает об урочище ‘Пригорь’, куда ушла жена сына Николая за валежником да сухостоем. Шесть верст от села до урочища ‘Пригорь’. В казенном лесу эта самая ‘Пригорь’-то. Сиваевский лесничий разрешил мужикам собирать валежник, вот и пошла Прасковья в урочище ‘Пригорь’ за дровами. Каждый день пойдет в лес Прасковья и принесет сучьев да веток, а то и плашку от сухостойной ели.
Ходит в урочище каждый день и сын Прасковьи, десятилетний Петянька. Молодец этот Петянька, ростом не велик, а такую большую охапку дров тащит! А вчера, как вернулся домой в обеденную пору, и говорит:
— Маменька, пойдем еще сходим за дровами…
— Куда теперь идти… милой!.. Не дойдешь до дому до ночи-то. Ночь-то в лесу и застигнет…
Это вчера так сказал Игнат и добродушно посмеялся над внуком.
Закашлялась старуха Маланья на печи и протянула негромким старческим голосом:
— Ста-а-рик!.. погляди-ка, нейдет ли Миколай…
Не двинулся Игнат с места, еще ниже наклонил голову на грудь и тоже протянул:
— Не-е-видно Миколая…
И сам Игнат перестал верить в то, что засветло вернется Николай из волости.
На сельской церкви заблаговестили к вечерне. Глухо и где-то далеко гудел церковный колокол, а старик Игнат и старуха Маланья услышали знакомый, призывный голос храма, и перекрестились.
— К вечерне Ерема зазвонил, — точно невзначай выронил Игнат.
Старуха прошептала:
— Господи… Господи…
Сидел Игнат на лавке, качался взад и вперед и думал теперь об Ереме, церковном стороже. Никогда раньше не служили в церкви вечерни, разве когда в канун церковного праздника, а за последние дни, как пошел по деревням голод да мор, и надумал о. Терентий служить вечерни.
Подумал Игнат и об о. Терентий. Такой же он старый и седой, как и Игнат. А знает о. Терентия давно: и сам был молод, и о. Терентий был еще весь черен с волос и голос имел куда заливной да громкий. Он же, о. Терентий, венчал и Игната с Маланьей, да и ребят всех выкрестил. Сорок лет священствует о. Терентий в их селе Березовом и сам совсем сельским человеком стал. Богу за всех молится, да и так-то, где можно, в обиду не даст своего березовского мужика.
Вон и в прошлый понедельник так же вдруг зазвонили к вечерне. Пожалуй, и испугался народ и порадовался, мол, не манифест ли какой царский читать будут в церкви. Лет пять-шесть назад этак же вдруг зазвонили к вечерне, и прочитал о. Терентий царскую грамоту… Пошел народ в церковь: старики да старухи, а о. Терентий служит вечерню да и молится: ‘Отжени, Господи, глад, мор да болезни разныя!.. Услышь, Господи, молитву рабов твоих!..’
Пошел к вечерне и Игнат, помолился… Пусто было в церкви: так кое-где светились свечечки, стояли старики да старухи. А о. Терентий служил в белой ризе. А потом созвал всех стариков да старух ближе к алтарю да и говорит:
— Помолимся Господу Богу!.. Упросим у него милости и прощения! Ниспосли, Господи, благодать дому сему… отжени супостата. Огради, Господи, от глада, мора и людской злобы…
И усердно молился батюшка Богу, и старики и старухи молились.
А потом и говорит:
— Во грехе живем мы все… Вон, сколько вас пришло на зов голоса Господня… А где молодые мужики да бабы? А где ребята?.. А?.. Помолимся и за смирение их душ. И за их благоденствие помолимся.
И усердно молился седой лысый батюшка. И старухи со стариками припадали к церковному полу и тоже молились.
— Услышит Господь молитву и пошлет Ангела своего избавителя, — сказал батюшка и отпустил молящихся.
Слушал Игнат батюшку и запали в его голову последние слова, и стал он верить в Ангела-избавителя. Сколько лет прожил на свете и в Бога веровал, и знал, что есть у него Ангелы. А после слов о. Терентия уверовал и в Ангела-избавителя и думал: помолиться надо-ть покрепчае, вот и пошлет Господь Ангела-избавителя.
Пришел Игнат домой и рассказал домашним о служении вечернем, и об Ангеле-избавителе говорил, говорил и о том, что, мол, батюшка бранил молодых мужиков и баб — зачем в церковь не ходят, от этого, мол, нерадения к Богу и голод пошел, и мор.
— А работать-то кто будет? — огрызнулся на старика Николай, сидевший у печи.
Пришел он домой весь мокрый: у березовского мельника колесо мельничное помогал прилаживать на место, да в воду холодную и ухнул. Сидел у печи, сушился и сердился на всех.
— Работа — работой, а молитва — молитвой, — сказала старуха Маланья.
Сын не перечил, шептал только что-то себе под нос, да тер руками захолодевшие ноги.
Это было неделю назад, а вчера что было? силился припомнить Игнат.
Вчера тоже было холодно и темно в избе. Прасковья и Николай ушли в урочище ‘Пригорь’, и Петянька с ними утащился. И так же вот, как нынче, сидел Игнат на лавке против холодной печи и глядел на черное чело. И печь одноглазая смотрела на Игната. Старуха Маланья лежала на печи, сжалась от холода и молчала. И думал Игнат про Маланью: уж не померла ли она, что-то примолкла? Думал так, а не решался встать с лавки: ноги холодали от пола, а обутки никакой в избе не осталось.
Зазвонил Ерема на колокольне церковной к вечерне, а старуха, как конь какой борзый, заворочалась на печи да, на удивление Игната, и ну слезать с печи-то. Как бабка-молодуха спустила одну ногу на приступку, а потом и другую, а потом и бух на пол… Упала Маланья на пол и не крикнула, только перекрестилась… Подошел к ней Игнат, а она уже на ногах стоит, сарафан на себе оправляет да шальку теплую на голову натягивает.
— Чего ты, Маланья, с печи-то слезла? — спросил перепугавшийся Игнат: мол, не перед смертью ли она этак-то, как баба молодуха, бухнулась с печи? Месяца два ног не спускала с печи, а тут нако поди…
Стоял Игнат перед Маланьей, растерянный и изумленный, а она натягивает на плечи прасковьин кафтанишко да ищет под постелью обутки. Шарит рукой под кроватью, а сама носом в пол тычется.
— Да куда ты, Маланья, собралась-то?.. А?..
— К вечерне, — только и сказала.
— Обуток-то нет, ни башмаков, ни валенок… Прасковья с Николаем одели…
Ничего не сказала Маланья, полезла рукой за печку да и вытащила из-за печи свои старенькие лаптишки без оборок. Одела на ноги лаптишки без оборок, а ноги-то босые были, без чулок. Одела лаптишки, повернулась к Игнату лицом да и говорит:
— Прости, родной, коли в чем обиду имеешь… Исповедаться к батюшке пойду…
И низко поклонилась мужу в ноги, а потом и вышла из избы.
‘И мне бы с ней’, подумал Игнат, но не пошел. Быстро так подошел к окну да и смотрит на улицу, как старуха идет по снегу в лаптишках без чулок и без портянок. И ничего не увидел Игнат, потому и вчера, и неделю, и месяц назад затянуло стекла снежной пеленой, и ничего не разобрать на улице.
Идет старуха по сугробам и спешит к церкви. А Ерема все звонит и звонит. Морозный был день, и зябла Маланья, и босые ноги в лаптишках зашлись от холода, а она все идет и идет.
Пришла в церковь, пала на колени перед образом Казанской Божьей Матери и молилась, и молилась.
Шла служба, а о. Терентий не спешил, точно с умыслом тянул молитвы, чтобы прихожане подольше оставались наедине с Богом, Да и еще имел в голове мысли: мол, побудут старики и старухи в церкви, хоть божьим теплом пообогреются, да отдохнут от тягот жизни.
Не все дослышала Маланья, о чем пели и читали и о. Терентий, и дьячок, но молилась усердно и все просила Бога — простить её прегрешения. И казалось Маланье, что у неё много накопилось прегрешений и Бог не простит ей. И молилась старуха о смертном часе своем и шептала:
— Пошли, Господи!.. Пошли, Господи, смертный час мой… Отягчила я, грешная, сына моего, и Прасковье, жене его, в тягость… Пошли, Господи, смертный час мой…
И служение кончилось, и народ стал выходить из храма, и вышел… Потушил Ерема у образов огарки свечные, а Маланья все стоит у иконы Божьей Матери и молится:
— Пошли, Господи, смертный час мой… сподоби!..
Вот и батюшка вышел из алтаря. Голова белая, глаза кроткие и печальные. Идет, лицо опустил, щурится и осматривает пол близорукими, старческими глазами. Шуба на нем теплая, с большим воротником, и шапка в руках мохнатая.
Поднялась Маланья с колен и тихо так пошла к батюшке навстречу.
Остановился о. Терентий недалеко от амвона, даже вздрогнул, точно испугался, когда из тьмы выступила перед ним Маланья, маленькая такая, скрюченная, да темная в темноте-то…
Прищурился батюшка, всмотрелся и руки протянул к старухе.
— Будто Маланья Егорова, Игнатова жена… А?..
— Она, батюшка, Игнатова жена, — протянула старуха и приложилась к батюшкиной руке.
— Ну, что скажешь, родная?..
Повалилась Маланья на пол, поклонилась земно и говорит:
— Споведываться пришла, отец святой…
— Встань… встань с колен-то!.. Богу единому поклоняйся!.. Да и святым отцам на небе… грешные мы тут все!..
Не поднимается Маланья с колен, а сама твердит:
— Споведаться пришла… Отыми грехи мои, отец святой… смертный час чую… потому, исть в доме нечего… извелись мы совсем… опустели…
Помог о. Терентий подняться Маланье на ноги, а сам все всматривается в лицо её, мол, в уме ли пришла старуха?
Много о. Терентий отпускал на своем веку грехов: исповедовал и молодых и старых, и тех, что были зашиблены по людской злобе, и тех, кого Господь наказал, а такого случая не было, чтобы пришел человек в церковь и стал просить об исповеди, чуя смертный час…
Подумал так батюшка, но ничего не сказал. Молчал и рыжий Ерема, стоя около старухи с горящим огарком свечи в руке. Вернулся батюшка из алтаря в старенькой епитрахили и в руках у него крест и евангелие. Поставил около Казанской Божьей Матери Ерема аналой, и сам отошел в сторонку, отдав батюшке в руку свечечку, и потонул в сумраке церкви.
Рассказала Маланья о своих грехах: ничего не утаила, а когда о. Терентий положил на её голову епитрахиль, слезы так и полились из глаз Маланьи.
О своих грехах плакала Маланья, о жизни её лились слезы, и только о смерти просила она и шептала:
— Пошли, Господи, смертный час мой… сподоби…
— Ну, иди с Богом, раба Божья, — сказал батюшка и пошел в алтарь.
А бабушка Маланья и идти не могла: как стояла у аналоя, так и упала на пол, обессилела. Вернулся из алтаря о. Терентий, увидел лежащую Маланью и быстро так подошел к ней. И Ерема стоит и смотрит на темную маленькую старуху. Наклонился над ней батюшка, думает: не скончалась ли?.. Нет, жива, только дышит тяжело, и губы побелели, и кровь изо рта показалась…
— Ах ты, Господи… помоги-ка, Ерема…
И оба они подняли Маланью с пола и придерживают на руках. Подняли, поставили на ноги, повели из церкви.
И слышит о. Терентий — ступает старуха по церковному полу босыми ногами. Глядит Ерема, а у аналоя стоят лапотки Маланьи без оборок.
— Да как ты в одних лаптях-то пришла? — выкрикнул Ерема, и гулким эхом отозвался его голос где-то высоко в темном куполе храма.
— Босая! — изумился батюшка.
Одел Ерема на ноги Маланьи лапти и повели ее из церкви. Пока Ерема запирал церковные двери, о. Терентий придерживал Маланью, и слезы капали из его глаз: только теперь он понял всю горечь жизни своей паствы.
А потом все трое пошли по сугробам улицы и дошли до холодной и темной избы Игната. Поднимали Маланью на печь, а она казалась обмершей: глаза закрыла и дышала так, что о. Терентий едва услышал её дыхание. И губы у неё были белые, и сочилась по ним тонкая струйка крови.
Сидит Игнат на лавке, качается взад и вперед, и вспоминает, как вчера об эту же пору привели Маланью из церкви.
А в избе стало еще темнее и как будто холоднее. Замолк церковный колокол, призывавший православных к вечерне. И подумал Игнат: а не пойти ли и мне в церковь… споведаться бы… смотри-ка, и моя смерть близка… Подумал так и посмотрел на свои голые ноги. Как дойдешь до церкви босыми ногами?..
А время шло. Тянулись долгие часы. Надвигалась из тьмы неба долгая буранная ночь. И в хате совсем стало уже темно. Никто не приходил к Игнату… Не слышались шаги за окном, никто не проходил по улице.
Темное чело печи слилось с сумраком, и не глядит на Игната холодная печь, одноглазая… Старуха умолкла, верно, заснула… а, может быть, померла… Хотел было Игнат встать с лавки да забраться на печной приступок, чтобы посмотреть на Маланью, а потом и остался на месте. Вспомнил, как вчера пошли у него в глазах темные круги, когда влез на приступок, и голова отяжелела, и руки затряслись — чуть не упал.
Сидел Игнат на лавке, качался взад и вперед и прислушивался не войдет ли кто в избу, не пройдет ли кто мимо хаты? Крикнуть хотелось, позвать живую душу …
Безмолвие было в сенях, не скрипел снег за окном…
С тоской и тревогой смотрит Игнат на окно и думает о Прасковье и о Петяньке! Совсем уже темно и буранно на улице, а они все еще не вернулись из ‘Пригорья’.
‘Не заблудились ли в лесу? не смерзли ли?..’ И стало страшно Игнату одному в темной избе… Маланьи что-то не слышно: жива ли?
Спустился он на пол. Холодом жжет пол его босые ноги, и в животе замутило, и во рту гнилая, пахучая слюна точно ожила… Сидел на месте — и на животе было спокойно, а поднялся… ‘Господи… Господи!..’
Старик наложил в печь веток еловых да сучьев, а под них запихнул пучок черной соломы и чиркнул спичкой. Медленно и осторожно подносил к соломе в кулаке желтоватый язычок пламени. Запыхтела солома, и в лицо старику пахнуло темным дымом. Затрещали еловые ветки, и заплясали в печи голубоватые и желтоватые язычки пламени.
Разгорелись в печи ветки и сучья, и ярко-огненный отблеск отразился в окнах под белой пеленой. И тёмные бревна избы закраснели, и зарисовалась на стене густая тень, отброшенная сидевшим на лавке Игнатом.
Закашлялась на печи старуха, и, как и днем, протянула:
— Ста-а-рик…Игна-а-т… погляди в оконце…
Кашель придушил слова Маланьи, и застонала она и захрипела…
Встрепенулся старик, покосился на окна и ответил:
— Не-е-видно-о… Миколая… И Параськи с Петянькой не видно…
— О-ой, сме-е-рть моя… не уви-и-жу, мотрика… Миколая…
Вслушался Игнат в слова старухи, и эти слова отозвались в его голове страшной, черной думой: ‘Смерть наша… смерть… Пошли, Господи, час смертный’…
Горели в печи ветки и сучья, и бегали по избе блики света и лохмы теней, а в стеклах все еще пламенел отблеск, и на стене рисовалась тень Игната. Иногда огонь в печи припадал к каменному поду. Это ветер врывался в трубу, и выбрасывались в избу пахучие и серые клубы дыма…
Гудела снежная буря на дворе…
Скоро протопилась печь, а в избе не потеплело. Приставил Игнат к печному челу заслонку, закрыл трубу, а в печи все еще бродят по развалившимся угольям голубоватые огоньки. Потухли на окнах ярко-красные отблески, и тень старика на стене уплыла куда-то в сумрак. И стал Игнат укладываться спать: разостлал на лавке половик, подложил под голову ветхую и грязную подушку и прикрылся зипуном. И лежит на лавке с руками, заложенными под голову, и смотрит в темноту широко раскрытыми глазами.
Знает он, что и в эту ночь не сомкнет глаз: голод мучает, и в голове и во рту дурной вкус и запах. Все хочется сплюнуть тягучую и терпкую слюну, и сплюнуть не может: ‘грех плевать в ночи, дьяволову утробу ублажать…’
Замолкло все в избе, притаилось в темноте, а за стенами буря бросает в окна белые вихри, ворошит на избе солому и заметает к Игнатовой избе все тропы и дороженьки… А Игнат думает о хозяйстве: ‘спалили солому с сарая, придется и с избы все спалить, а как быть по весне?.. пойдут дожжи!..’
Лежит на лавке, прислушивается. Кажется ему, что кто-то входит в сени: и щеколда звякнула, и слышны шаги человека за дверью. Идет кто-то и постукивает нога об ногу, сбивая с обуток снег. Игнат даже и голову поднял и всмотрелся в сторону двери. Все ждал — вот-вот войдет Прасковья с Петянькой, а, может и Николай… Никто не вошел в сени, причудилось только…
Перекрестился Игнат, опустил на лавку голову и стал думать об Ангеле избавителе, о котором говорил о. Терентий. Думает и не может представить себе — какой он из себя, этот Ангел?
Думал-думал так и задремал.
Тянулась долгая зимняя ночь. На дворе выла буря. В избе было холодно и темно. И вот слышит Игнат — захрипела у двери Прасковья и Петянька как будто захныкал. Слышит голос Прасковьи: душит ее кто то… Спустил с лавки ноги…
— Прасковья, чего ты храпишь?..
Никто не отозвался. Не было в избе Прасковьи и Петяньки, это так только почудилось…
Подошел Игнат к печному челу, подумал: ‘лучину бы зажечь’. Долго разжигал Игнат сырую лучину, а бабушка Маланья все хрипела и металась на печи. И хлюпало что-то в её горле, а, может, и в груди, а сама она вся вытягивалась и вытягивалась, и замерла так, вытянувшись…
С горящей лучиной в руке забрался Игнат на печной приступок, а лучина потрескивает да чадит. Наклонился Игнат к Маланье, а она лежит и молчит. Вытянулась вся и руки сложила на груди, и губы плотно сжала, и глаза закрыла, точно уснула и не увидела, как пришла смерть.
Перенял Игнат лучину в левую руку, перекрестился, вздохнул, зажмурил глаза и прошептал:
— Скончалась…
Припомнились слова какой-то молитвы… А, может быть, и нет такой молитвы, никто не дал ее людям. К Игнату впервые пришли эти слова:
‘Обойми, Господи, душу мою в смертный, святой час… Обласкай, Господи, душу мою в час смертный…’
И горела в его руке березовая лучина… Чадила, потрескивала лучина в час смертный…
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.