Послдніе полтора-два года мн пришлось провести въ тюрьм одного большого города на юг Россіи. Этотъ городъ занимаетъ видное мсто въ кровавыхъ лтописяхъ послднихъ лтъ, это одинъ изъ тхъ городовъ, въ которыхъ вакханалія вислицъ и экспропріацій достигла наибольшаго развитія… Почти все время мн пришлось жить среди людей, преданныхъ военному суду по всеобъемлющей 279 ст. XXII кн. свода военныхъ постановленій. А такъ какъ люди, сжатые въ тсномъ помщеніи безпощадными тюремными стнами, дышащіе однимъ воздухомъ, не имютъ тайнъ другъ отъ друга, то душевная жизнь этихъ людей была открыта передо мной. На моихъ глазахъ военные суды постановили больше двухсотъ приговоровъ и больше ста человкъ было за это время повшено. И хотя я ни разу не присутствовалъ при самомъ совершеніи казни, ни разу не видлъ физической агоніи повшеннаго, но въ теченіе многихъ мсяцевъ мн пришлось изо дня въ день наблюдать духовную агонію людей, ждущихъ смертнаго приговора или уже приговоренныхъ къ смерти и ждущихъ казни. Нкоторыми изъ этихъ наблюденій я и хочу подлиться съ читателями.
I.
Еще въ 1906-мъ году, когда эпидемія смертныхъ казней въ Россіи только начиналась, когда смертные приговоры были сравнительно рдкимъ явленіемъ и, по большей части, не приводились въ исполненіе, а замнялись каторгой, мн пришлось встртиться впервые со ‘смертниками’, какъ называютъ въ тюрьмахъ людей, приговоренныхъ къ смертной казни.
Я былъ арестованъ судебнымъ слдователемъ и сидлъ въ одиночк. Моя камера ничмъ не отличалась отъ камеръ одиночнаго заключенія въ знаменитыхъ ‘Крестахъ’. Но надъ дверью ея была отдушина для вентиляціи. Такія же отдушины были и въ сосднихъ камерахъ, выходившихъ на тотъ же коридоръ. И благодаря этому заключенные изъ различныхъ камеръ могли свободно переговариваться между собой… Изъ сосднихъ келій доносилось непріятное, рзкое бряцаніе кандаловъ. Этотъ непривычный для меня звукъ невольно билъ по нервамъ и волновалъ меня. Мн хотлось узнать, кто мои сосди по заключенію. Моихъ сосдей, повидимому, не мене интересовалъ вопросъ о моей личности. Естественно, что между нами скоро завязалась бесда. Мой сосдъ справа указалъ мн на отдушину надъ дверью, научилъ, какъ ею пользоваться, и засыпалъ меня градомъ вопросовъ: кто я? за что сижу? что новаго на вол? Я отвчалъ, а затмъ самъ сталъ спрашивать его:
— Вы давно арестованы?
— Ужъ восемь мсяцевъ.
— Скоро судъ?
— Я уже судился.
— Къ чему приговорены?
— Къ смертной казни!
Я не видлъ своего собесдника. Но его молодой, звонкій голосъ звучалъ такъ бодро, такъ весело, что мн показалось сперва, что онъ шутитъ.
— Какъ такъ къ смертной казни?— переспросилъ я.
— Ну, да, къ петл. Очень просто. Приговорили повсить.
— Какъ же вы здсь?
— Командующій приговора не утвердилъ. Замнилъ на двадцать лтъ. Въ No 4 тоже такой же, какъ я, сидитъ… Тоже замненный.
— Мн, братъ, на пятнадцать лтъ замнили…— Это говорилъ уже мой сосдъ слва. Его голосъ былъ не такой звонкій, не такой веселый, какъ моего перваго собесдника: въ этомъ голос звучали боле глухія, подавленныя ноты.
Мои сосди сильно заинтересовали меня. Въ первый разъ я встртился съ людьми, которымъ пришлось стоять подъ вислицей. И хотлось узнать, что испытывали эти люди въ ожиданіи казни, пока они не узнали объ отмн приговора. Но какъ-то неловко было спрашивать ихъ объ этомъ. И мы говорили о самыхъ различныхъ вещахъ. Я разсказывалъ имъ новости съ воли, они передавали подробности суда надъ ними. Но все время на ум у меня вертлся одинъ вопросъ… Наконецъ, недли черезъ полторы посл перваго знакомства, я спросилъ своего молодого сосда:
— А что, страшно вамъ было, когда судъ объявилъ приговоръ?
— Да чего страшнаго, когда другого я и не ожидалъ. Я и теперь не знаю, съ чего имъ вздумалось замнить приговоръ. Вдь съ каторги я уйду. Это — какъ Богъ есть!..
— Все же, сердце дрогнуло?
— Я на свт одинъ. Дрожать мн не за кого. Жизнь я любилъ, врно!.. Но ужъ до суда примирился съ судьбою.
— А посл суда какъ?
— Посл суда все то же. Вотъ только плохо, что заковали. А кандалы въ морозъ — смерть. Всего хуже что никакъ сразу не сообразишь, какъ брюки продвать сквозь кольца. Да я теперь научился. Вамъ каторги не будетъ?…
— Нтъ.
— А-а-а!.. А то я научилъ бы васъ. Дло нехитрое, когда умешь.
И мой сосдъ началъ съ большимъ жаромъ объяснять мн, какъ продваютъ брюки сквозь кольца кандаловъ. Я былъ пораженъ. Значитъ, человка, часы жизни котораго были сосчитаны, человка, который не зналъ, придется ли ему дожить до завтрашняго утра, вопросъ о томъ, какъ быстре и легче переодваться съ кандалами на ногахъ, интересовалъ сильне, чмъ вс великіе вопросы о жизни и смерти. А это былъ не грубый одеревенлый преступникъ: это былъ молодой, живой и энергичный рабочій, развитой и остроумный, осужденный за сопротивленіе полиціи при арест.
Я обратился къ своему второму сосду:
— Ну, а вы испугались приговора?
— Нтъ, я тоже ждалъ. Но у меня хуже вышло. Мать-старуха была въ суд. Она, конечно, простая, безъ сознанія. Ну, многаго не понимаетъ. Ей-то, конечно, страшно… Плакать начала. Тутъ меня зло взяло. Такъ бы и сказалъ всмъ судьямъ… Посл я, конечно, стою около двери, а генералъ проходитъ мимо. Остановился, поглядлъ на меня и говоритъ: ‘Почему ты не вытянулся’? Я хуже разозлился: ‘Теперь — говорю — я ничего не обязанъ длать и никого не признаю’. Онъ кричать сталъ. Я говорю: ‘Чего кричите? Я все равно теперь ничего не боюсь’! Покричалъ, покричалъ, да и отсталъ. Мн даже конвойный говоритъ: ‘Ты, братъ, не слишкомъ того… Еще замнить могутъ’. А я говорю: ‘Куда ужъ тамъ’!.. Потомъ мать пришла въ тюрьму. Плачетъ, конечно, потому что какъ объяснить ей, старух. Я говорю ей: ‘Не плачьте зря! Вдь лучше все равно не будетъ’… А она: ‘Попробую — говоритъ — командующаго просить. Авось смилуется’. ‘Бросьте,— говорю,— маменька. Какая отъ нихъ милость’? А она затвердила одно… Потомъ уже разсказывала, какъ командующій ее принималъ. Она ему въ ноги упала. Старуха, конечно, простая. А онъ говоритъ: ‘Я посмотрю… Жизнь за жизнь, старуха! Если твой сынъ, хоть и виноватъ, да не убилъ никого, а только покушался, такъ и онъ живъ будетъ. Помилую я его. Ты не больно убивайся. Если на немъ чужая жизнь, такъ и плакать о немъ нечего. А если не такъ, я уже посмотрю’. Такъ и замнили мн на пятнадцать лтъ…
— А умирать не хотлось?
— Да все одинъ конецъ. Только, конечно, старуху жаль было. Ей не растолкуешь: старый человкъ, все по своему норовитъ.
Мой собесдникъ, судя по всему, былъ парень простодушный и нсколько вялый, хотя и партійный. Я не смогъ передать его разсказъ вполн точно. Но этотъ разсказъ глубоко растрогалъ меня: такъ живо рисовалась его убитая горемъ мать и такъ простъ былъ онъ самъ, не боящійся смерти, болющій лишь горемъ своей старухи матери, которой ‘никакъ не растолкуешь всего’…
Такова была моя первая встрча со смертниками. Такъ описывали они свои впечатлнія посл смертнаго приговора, свое состояніе въ ожиданіи казни. И больше всего поразило меня въ ихъ разсказ, что не было въ ихъ переживаніяхъ никакого слда тхъ романтическихъ ужасовъ, которые наполняютъ душу осужденнаго у Виктора Гюго или Оскара Уайльда.
Черезъ одну камеру отъ моей одиночной кельи сидлъ матросъ, приговоренный къ долгосрочной каторг за возстаніе на броненосц. Онъ судился вмст съ сотней товарищей и многіе изъ его товарищей были приговорены къ разстрлу. И въ безыскуственной форм онъ черезъ отдушину надъ дверью камеры разсказывалъ мн, какъ бунтовалъ ихъ броненосецъ, какъ захватили ихъ въ плнъ, какъ судили ихъ, какъ вынесли многимъ изъ нихъ смертные приговоры, какъ сидли они вмст, въ общей камер, въ ожиданіи казни, и какъ, наконецъ, всмъ имъ пришлось присутствовать при разстрл ‘зачинщиковъ’… Нкоторыя подробности его разсказа глубоко врзались мн въ память. Когда судъ ушелъ въ совщательную комнату, они смялись и шутя спорили о томъ, сколькихъ и кого именно приговорятъ къ смерти. Но когда началось чтеніе приговора, вс затихли и ждали съ напряженнымъ вниманіемъ. А посл приговора осужденные на смерть цловались съ приговоренными къ каторг, прощаясь съ ними навсегда. Приведенія приговора въ исполненіе пришлось ждать много мсяцевъ. Это время было очень тяжелое. И вс обрадовались, когда узнали, что день казни назначенъ. Наканун казни одинъ изъ осужденныхъ смотрлъ на свои серебряные часы, подарокъ отца, и затмъ сказалъ: ‘Некому часы оставить. Вы, братцы, на каторгу идете, тамъ у васъ отберутъ. Домой отослать — все равно, пропадутъ. Отдамъ ихъ солдату, который стрлять въ меня будетъ. Вдь и мы такіе же были, и онъ когда-нибудь человкомъ станетъ’!
— Утромъ вывели насъ на дворъ, — разсказывалъ матросъ-каторжанинъ,— выстроили: насъ всхъ въ сторонку, а смертниковъ въ середин… Солдаты здсь же рядомъ стоятъ. Товарищъ тутъ вынулъ часы, и говоритъ солдатамъ, да только тихо, чтобъ офицеръ не слышалъ: ‘Братцы, кто будетъ въ меня стрлять’? Молчатъ солдаты. А онъ тогда опять: ‘Хочу, братцы, память оставить тому, кто будетъ стрлять въ меня’. Одинъ солдатикъ, совсмъ еще молоденькій, выходитъ: ‘Я’ — говоритъ. Онъ ему часы отдалъ. ‘Смотри, — говоритъ, — вспоминай, какъ ты по приказу человка убилъ. Да лучше цлься. Чтобы не мучиться мн’. Поцловались они. Солдатъ часы взялъ…
Какъ похожа эта подробность жизни на старый обычай цлованія преступника съ палачомъ!..
Я вскор разстался со своими сосдями-смертниками. И мн некогда было думать о ихъ судьб и о судьб другихъ людей, подобно имъ ожидающихъ казни. Некогда было думать объ этомъ, такъ какъ слишкомъ много другихъ вопросовъ будила тогда русская жизнь. И читая ежедневныя извстія о смертныхъ казняхъ въ 1907 году, я мало задумывался надъ смысломъ этихъ извстій.
II.
Въ послдній разъ я былъ арестованъ въ начал 1908 года. Предъявленное мн полиціей предписаніе жандармскаго управленія гласило категорически: ‘подвергнуть безусловному задержанію, независимо отъ результатовъ обыска’. На вопросъ о причинахъ задержанія, полиція отвчала: ‘Это намъ неизвстно’. На вопросъ о томъ, куда меня отправятъ, полиція отвчала: ‘Политическихъ приказано въ N — ную часть отправлять’.
Я жилъ далеко отъ N — ной части, на другомъ конц города. И трясясь съ городовыми на извозчик по соннымъ улицамъ города, я вспоминалъ все, что слышалъ въ различное время объ этой части. О ней много говорили въ город: здсь приводились въ исполненіе смертные приговоры, постановляемые военными судами, здсь, во двор, передъ окнами арестантскаго корпуса, помщалась губернская вислица.
И когда, посл записи моего имени и званія въ канцеляріи части, два дюжихъ городовыхъ повели меня черезъ дворъ къ низенькому одноэтажному домику, съ ршетками въ окнахъ, я внимательно смотрлъ по сторонамъ, ожидая увидть вислицу. Но во двор не было никакихъ столбовъ, даже никакихъ выступовъ въ стнахъ, никакихъ кронштейновъ или крюковъ, которые можно было принять за часть вислицы…
Внутри арестантское помщеніе оказалось состоящимъ изъ двухъ большихъ и четырехъ маленькихъ камеръ, выходящихъ дверями на общій коридоръ, а окнами — на черный дворъ. Слва были расположены дв маленькія камеры, въ которыхъ помщались надзиратель и палачъ. Первый жилъ здсь постоянно. Второй содержался обыкновенно въ тюрьм, а въ участокъ переводился лишь тогда, когда предстояла работа. Рядомъ съ маленькой камерой палача была боле обширная камера, разсчитанная человкъ на шесть или семь, но вмщавшая при мн человкъ пятнадцать-двадцать, а порой и тридцать. За ней шли дв крошечныя камеры, секретки — со тщательно задланными толстой ршеткой окнами: здсь содержались приводимые изъ тюрьмы на казнь смертники. Рядъ камеръ кончался большой камерой, въ которой, по росписанію, могло помститься человкъ двнадцать, а въ дйствительности помщалось отъ двадцати до тридцати, а иногда и отъ сорока до пятидесяти.
Когда меня привели въ часть, секретки пустовали. Послдніе смертники были повшены за нсколько дней до моего ареста. Новыхъ смертниковъ изъ тюрьмы тоже не ожидалось, такъ какъ со всми осужденными послдней сессіей военнато суда было уже покончено. Но палачъ, только что закончившій свою работу, все еще содержался здсь, въ части, во второй камер слва.
Среди заключенныхъ, съ которыми я встртился въ общей камер, были разные люди: были здсь и убжденные члены соціалистическихъ партій, и революціонно настроенные рабочіе, и обыкновенные экспропріаторы, и совершенно темные крестьяне, попавшіе въ тюрьму неизвстно за что, и очень подозрительныя личности, промышлявшія на вол обыкновенной уголовщиной. Серьезный разговоръ плохо клеился въ такой разношерстной компаніи. Жили не дружно, ссорясь между собою, споря изъ-за всякой мелочи и оскорбляя одинъ другого дурными словами. Но все же между всми было одно общее, что сближало всхъ: это — ужасъ недавнихъ казней. Послдняя казнь была совершена всего за нсколько дней до моего ареста: тогда въ одну ночь было повшено пять человкъ. Казалось, тни казненныхъ, какъ какой-то кошмаръ, не даютъ думать ни о чемъ другомъ, кром чудовищнаго дла, которое свершилось здсь нсколько дней тому назадъ. Ни о чемъ другомъ нельзя было говорить, ни о чемъ другомъ нельзя было думать въ этомъ мст. Возникали шумные споры, начинались шутки, затягивалась псня, завязывалась игра или возня, но снова и снова, днемъ и ночью, мысль настойчиво возвращалась къ одному…
Я не видлъ лицъ послднихъ пяти повшенныхъ, не слышалъ ихъ голосовъ, не присутствовалъ при томъ, какъ ихъ вшали, но изъ разсказовъ окружающихъ я узналъ всю картину казни, и эта картина стояла передо мной такъ же ярко, какъ передъ людьми, непосредственно наблюдавшими ее.
Это произошло наканун большого праздника. Надзиратель съ утра проявлялъ необыкновенную суетливость. Онъ нсколько разъ заходилъ въ секретку, тщательно изслдуя ршетки, полъ и стны, поминутно подходилъ къ дверямъ общихъ камеръ, прислушиваясь къ разговорамъ арестантовъ. Посл обда онъ обратился къ заключеннымъ съ краткою рчью.
— Вотъ что, господа: шила въ мшк, говорятъ, не утаишь. Такъ что я ужъ скажу вамъ, хоть приказано не говорить… Да ужъ все равно! Ну, приведутъ сегодня пятерыхъ… Вшать будутъ… Такъ вы къ волчкамъ лучше не подходите и сидите тихо… Стражники будутъ. А имъ много ли надо? Да и приказъ есть такой: если хоть слово скажетъ кто, или кричать будетъ, или пть, или въ волчокъ выглянетъ, такъ чтобъ стрляли безъ предупрежденія. Вы, господа, сами поостерегитесь…
Вскор затмъ коридоръ наполнился стражниками. Они разговаривали между собой, шутили, смялись… Одинъ изъ нихъ, сидя на подоконник, громко плъ. Вдругъ все стихло. Стражники выстроились въ коридор, заслонивъ своими спинами волчки дверей.
На коридор шелъ обычный обыскъ вновь прибывшихъ. И вдругъ послышалось паденіе на полъ тяжелаго тла и чей-то изступленный голосъ закричалъ:
— Да за что насъ, ддушка? Передъ Христомъ клянусь, невиновенъ я! Отпусти, ддушка! За что насъ?… Вдь бумага придти должна!.. Ради Христа!…
Человкъ рыдалъ, бился головой о полъ, цпи его глухо звенли. Надзиратель, повидимому, смутился.
— Чего ты?.. Чего?— успокаивалъ онъ несчастнаго.— Кто тебя вшать будетъ!? Перевели сюда потому, значитъ, мстовъ въ тюрьм мало… Посидишь здсь… А тамъ изъ Петербурга бумага придетъ… Можетъ и вовсе на свободу отпустятъ…
— Родненькій, помоги ради Христа, ради души спасенія!— Къ первому плачущему голосу присоединились еще два. Но новый рзкій и громкій голосъ вмшался въ ихъ вопли:
— Стыдись, старикъ! Зачмъ людей обманываешь? Вдь сегодня вшать будутъ! Чего виляешь? Не ты ли и палачомъ будешь?.. Вилять нечего. Собака!..
— Врешь, врешь! Самъ собака… Сволочь!..— Надзиратель окончательно растерялся и поспшилъ закончить обыскъ. Захлопнулись двери секретокъ. Часть стражниковъ вышла на дворъ, часть осталась въ коридор.
Все было тихо въ тюрьм, никто не говорилъ ни слова. Изъ секретокъ не слышалось даже бряцанья цпей. И вдругъ тишину прорзалъ громкій звукъ псни:
Слезами залитъ міръ безбрежный,
Вся наша жизнь — тяжелый трудъ…
Голосъ пвца звучалъ твердо, увренно, и трудно было поврить, что это плъ человкъ, ожидающій казни. Но это былъ тотъ самый голосъ, который только что спорилъ на коридор съ надзирателемъ. Надзиратель въ тревог бросился къ двери.
— Брось пть! Теб говорятъ, замолчи! Чортъ окаянный!..— Но смертникъ продолжалъ пть такъ же громко, такъ же увренно, какъ бы смясь надъ гнвомъ своего тюремщика. Только допвъ псню до конца, онъ обратился къ нему.
— Чего кричишь? Я тебя, знаешь, не боюсь: на томъ свт съ тобою посчитаемся.
— Да брось пть! Тюрьма здсь…
— Буду пть, пока всхъ псенъ не пропою на прощанье…
И опять полились страстные звуки революціонной псни:
Вихри враждебные вютъ надъ нами…
Старикъ-надзиратель отошелъ отъ секретки и подошелъ къ двери общей камеры, какъ бы ища у своихъ узниковъ сочувствія при столь явномъ попраніи всхъ правилъ тюремной дисциплины.
— Анархистъ это!— заговорилъ онъ, заглядывая въ волчокъ, — за нападеніе судился… Отчаянный. А т четыре — мужики деревенскіе… Немолодые все… За поджогъ, говорятъ. Плачутъ, что зря осудили ихъ, да кто ихъ разберетъ!.. Молятся теперь. А тотъ дьяволъ оретъ.
Арестанты сидли молча, слушая, какъ за стной человкъ плъ, прощаясь съ жизнью. Хотлъ ли онъ звуками псни заглушить страхъ смерти, поднимавшійся въ его сердц? Или, прощаясь съ жизнью, онъ прощался съ любимыми пснями, съ которыми было связано для него такъ много святого? Но голосъ его звучалъ все сильне, все красиве, и въ псн выливалась вся его молодая душа. Никто не проронилъ ни слова въ общей камер, но у всхъ было тяжело на сердц.
Кончивъ псню, пвецъ умолкъ, но не надолго. Черезъ нсколько минутъ онъ снова заплъ.
А изъ другой секретки неслись стоны и вопли. Осужденные метались по камер, бились о дверь.
— За что, за что? Ддушка! Родненькій, заступись!. Оговорили вдь насъ… Ни за что гибнемъ… Безъ вины… Бумага вдь будетъ!.. Аль не то?.. Не будутъ вдь вшать?.. Правда? Смилуйся, ддушка, отпусти! Не мы вдь! Видитъ Богъ, не мы!..
Нсколько голосовъ кричало здсь разомъ. И рзче всего выдлялся изъ нихъ какой-то старческій голосъ, дребезжащій, надорванный. Стражники въ коридор молчали. Надзиратель пытался возстановить порядокъ въ секреткахъ, и то кричалъ на молодого пвца, то принимался успокаивать плачущихъ мужиковъ.
— Пполно выть-то… До бумаги здсь посидите… Здсь хорошо у насъ, не то, что въ тюрьм. Харчи хорошіе. Вотъ завтра на базаръ пойду. Чего вамъ принести? А? Сказывайте! Чего принести?.. Я все могу… Хоть курицу къ обду. Хотите? Ну, ладно, такъ, значитъ, я себ отмчу, чтобъ курицу. Да вы хоть соснуть ложитесь. Поздно ужъ. А ты брось орать! Будетъ теб глотку драть… Хуже людей разстраиваешь.
— Господи, помилуй! Господи, помилуй! Не дай, не дай…— изступленно молились мужики.
А изъ сосдней секретки лились мощной волною звуки похороннаго марша:
Порой изнывали вы въ тюрьмахъ сырыхъ…
Такъ проходило время. Смнились стражники въ коридор. Въ камерахъ зажглись лампы. Спустилась ночь. А изъ секретокъ неслись вопли отчаянія и звуки псни.
Мужики то какъ будто успокаивались и начинали степенно объяснять суть своего дла надзирателю, то снова принимались молиться и плакать. А анархистъ въ сосдней секретк все плъ. Теперь онъ плъ уже не революціонныя псни, а народныя, волжскія. Въ голос его звучала то грусть, то удаль, но нельзя было понять, псня ли наввала ему эти чувства, или въ душ его предсмертная тоска боролась съ привычнымъ молодечествомъ. Пвецъ уже усталъ, и промежутки молчанія между пснями становились уже длинне. И въ эти промежутки молчанія громче казались вопли приговоренныхъ къ казни крестьянъ.
Никто изъ заключенныхъ не смыкалъ глазъ въ эту ночь… Ждали развязки.
Было еще совсмъ темно, когда коридоръ снова наполнился людьми. Пришелъ усиленный нарядъ стражниковъ. Палачъ вышелъ во дворъ, чтобы сдлать необходимыя приготовленія. Наконецъ прибыли власти. Стражники какъ-то подобрались и вытянулись. Въ секреткахъ замолкли вопли, замерла псня. Прибывшіе, громко разговаривая между собой, ходили по коридору.
‘По Указу Его Императорскаго Величества… признанъ виновнымъ въ томъ, что въ мстности, объявленной на положеніи чрезвычайной охраны… къ смертной казни черезъ повшеніе… издержки на счетъ суда… передать наслдникамъ’…
И прежній суровый голосъ спросилъ:
— Священника примешь?
— Къ чему?
— Да ты отвчай: примешь, или нтъ?
— Не приму…
— Ну и отлично… Ну, живо!… Пойдемте, господа!.. Топотъ многихъ тяжелыхъ ногъ, бряцаніе ружей, звонъ кандаловъ… и твердый, громкій голосъ:
— Прощайте, товарищи! За свободу…
Но никто не отвтилъ на этотъ послдній крикъ… Хлопнула дверь. За стной слышны были шаги, хрустлъ снгъ, долетали отрывочныя слова разговора. Но вскор и эти звуки затихли въ отдаленіи. Арестанты сидли безмолвные, подавленные.
Прошло нкоторое время, — можетъ быть пять минутъ, можетъ-быть часъ. Толпа снова вернулась на коридоръ.
— Слдующаго!
Щелкнулъ замокъ у второй секретки.
— Твое имя?
Въ отвтъ раздался надорванный вопль.
— Не я, ваше благородіе!.. Видитъ Богъ, не я!.. Не губите! Ддушка, родненькій, ты хоть скажи, что не я! Ради Христа!.. Помилуйте!.. Вдь бумагу писали… Бумага будетъ!… Родненькіе мои! Да какъ же такъ…
‘По Указу Его Императорскаго Величества… къ смертной казни… черезъ повшеніе’…
Мужикъ продолжалъ плакать.
— Священника примешь?
— Батюшка! Передъ Богомъ, невиненъ я… Семья дома…
И чей-то густой, благочестивый голосъ успокаивалъ его:
— Ну, хорошо, хорошо… Встань на колни… Вотъ такъ… Молись… И азъ, недостойный іерей, властью Его мн данной прощаю и разршаю… Ну, встань… Вотъ крестъ, поцлуй… Ну, такъ.
— Готово?— спросилъ суровый голосъ.
И благочестивый голосъ отвчалъ:
— Готово!
— Ну, такъ живо!.. Пойдемте.
И дверь захлопнулась за второй жертвой.
Такъ же взяли на казнь и третьяго, и четвертаго, и пятаго. Уже свтало на двор, когда начальство покинуло часть…
Такъ описывали мн эту казнь товарищи по заключенію. Два десятка людей, различныхъ и по умственному развитію, и по взглядамъ, и по характеру, разсказывали при мн объ этой казни. И разсказъ ихъ во всхъ подробностяхъ былъ одинъ и тотъ же. Вс черточки этой картины съ безпощадной ясностью врзались въ память невольныхъ свидтелей, и долго, долго не забудутъ они этой картины. И когда я сидлъ среди этихъ людей, въ этой части, картина казни днемъ и ночью стояла передо мной и нельзя было избавиться отъ нея.
Взобравшись товарищу на плечи, можно было черезъ окно окинуть взглядомъ задній дворъ части. Небольшой, запущенный дворъ… Въ глубин его, шагахъ въ двадцати-пяти отъ арестантскаго помщенія, срый бревенчатый сарай, съ потрепанной крышей, съ потемнвшими отъ времени и покосившимися стнами. Почти по середин сарая широкія двери-ворота.
— Здсь вшаютъ, — объясняли мн товарищи.— Здсь балка идетъ такая поперечная подъ стропилами. Такъ черезъ нее веревки перебрасываютъ. Скамейка больше тамъ стоитъ, а иногда ее и въ коридоръ къ намъ вносятъ. Кандалы ужъ посл казни сбиваютъ съ покойниковъ…
Палачъ жилъ подъ одной крышей съ нами, въ сосдней камер за стной. Когда онъ проходилъ по коридору мимо двери нашей камеры, вс бросались къ волчку посмотрть на него. Сперва мн было противно смотрть на палача, и я не подходилъ къ волчку. Но затмъ и мн захотлось посмотрть, какъ выглядитъ палачъ… Я увидлъ высокаго, плотнаго мужчину, лтъ двадцати-пяти — двадцати-восьми на видъ, съ загорлой жилистой шеей, съ блокурыми гладкими волосами. Ходилъ онъ слегка согнувшись и всегда отворачивался, проходя мимо заключенныхъ. Не сразу можно было разобрать черты его лица. И на первый взглядъ даже предубжденный глазъ не могъ открыть въ его чертахъ что-либо особенное, ужасное. Обыкновенное мужицкое лицо съ крупными правильными чертами. Только глаза его какъ-то странно бгали по сторонамъ, и онъ, повидимому, не могъ уже смотрть въ лицо человку. А когда онъ замчалъ, что на него устремлены враждебные, любопытные взгляды, онъ хмурился и какъ-то странно оскаливалъ верхніе зубы. Тогда видъ у него становился свирпый и противный.
И вислица, и палачъ въ N—ной части оказались срыми, будничными. Не было въ нихъ ни капли тхъ романтическихъ ужасовъ, которыми окружила вислицу и палача легенда. Былъ въ нихъ свой ужасъ — но ужасъ срый, будничный. И все же трудно будетъ забыть эту вислицу и этого палача… Особенно трудно потому, что теперь я знаю весь смыслъ казни, совершенной въ N—ной части за нсколько дней до моего ареста. Въ тюрьм я узналъ, что мужики не лгали, когда клялись въ своей невинности, въ тюрьм я узналъ, что въ тотъ день въ N—ной части дйствительно было повшено четверо невинныхъ крестьянъ, оговоренныхъ по злоб односельчаниномъ… Произошла судебная ошибка: вдь такъ естественно ошибиться при спшномъ разбор множества длъ!…
Но не буду дольше останавливаться на впечатлніяхъ, вынесенныхъ мною изъ N—ной части. Слишкомъ блдны и незначительны эти впечатлнія сравнительно съ тмъ, что пришлось видть и слышать въ слдующіе мсяцы въ тюрьм.
III.
Первое, что поразило меня въ тюрьм, это необыкновенное множество заключенныхъ, имющихъ ‘смертныя дла’, т.-е. привлекаемыхъ по обвиненію въ преступленіяхъ, караемыхъ смертною казнью… Въ тюрьм содержалось около тысячи человкъ. Изъ нихъ человкъ сто составляли уголовную аристократію тюрьмы: это были рецидивисты-профессіоналы, частью приговоренные къ арестантскимъ ротамъ или къ каторг, частью ожидавшіе такого приговора. Приблизительно столько же было въ тюрьм мелкихъ уголовныхъ преступниковъ, попавшихъ въ тюрьму кто по несчастью, кто по легкомыслію, кто случайно. Значительно малочисленне была группа политиковъ, привлеченныхъ или осужденныхъ за опредленныя политическія преступленія (принадлежность къ партіи, агитація, храненіе литературы и т. п.). Сравнительно больше было административно арестованныхъ, обвиняемыхъ невдомо въ чемъ, стоявшихъ на вол одинаково далеко отъ уголовщины и отъ политики, задержанныхъ по недоразумнію или, какъ выражались въ тюрьм, ‘за покушеніе на подозрніе’. Но вс эти четыре группы вмст не составляли и половины населенія тюрьмы: другая, большая половина тюремнаго населенія состояла изъ ‘смертниковъ’.
Вс эти люди ждали смертнаго приговора и казни… Рядомъ съ ними немало было въ тюрьм и такихъ, которые были уже приговорены къ смертной казни предыдущими сессіями военнаго суда, но получили замну смертной казни каторгой на 15—20 лтъ или безъ срока.
И первое, что поразило меня въ тюрьм, было то, какъ много здсь смертниковъ. Правда, статистическія данныя вблизи кажутся больше, чмъ на бумаг, и потому неудивительно, что сравнительно небольшая цифра 5, 10, 20 смертныхъ казней становится чудовищно огромной, если эти казни происходятъ на твоихъ глазахъ, въ двухъ шагахъ отъ тебя. Но меня поразило другое: неправильно вдь считать, что смертная казнь совершается только въ тотъ моментъ, когда намыленная веревка сдавливаетъ горло преступника, сердце его перестаетъ биться и изъ горла его вырывается послдній крикъ. Въ этотъ моментъ совершается лишь уничтоженіе преступника, умерщвленіе его. Смертная казнь, какъ высшая мра наказанія, прекращается въ тотъ моментъ, когда прекращается его жизнь, пытка ожиданіемъ, страхомъ смерти кончается въ тотъ моментъ, когда палачъ вышибъ скамейку изъ-подъ ногъ жертвы, сбрасываетъ преступника въ бездну. Но начинается эта пытка гораздо раньше: иногда посл того, какъ судъ постановилъ свой приговоръ, иногда посл того, какъ осужденный узналъ объ отклоненіи его кассаціонной жалобы, или о задержаніи ея командующимъ войсками, иногда еще значительно раньше, съ того момента, когда обвиняемый увидлъ въ своемъ обвинительномъ акт роковую статью 279-ую, или съ тхъ поръ, какъ онъ убдился, что охранное отдленіе подозрваетъ его и ‘лпитъ ему дло’…
Какихъ только людей не было среди ‘смертниковъ’! Казалось, тутъ переплелись вс теченія русской жизни, вс ея свтлые и мутные потоки. Большинство ‘смертниковъ’ принадлежало къ разряду ‘политико-уголовныхъ’, меньшинство — къ ‘политическимъ’ или ‘уголовнымъ’ въ боле узкомъ смысл слова. ‘Политическими’ считались послдніе участники возстанія 1905-го года, обвиняемые по ст. 100-ой уголовнаго уложенія. ‘Уголовными’ считались старые профессіональные грабители, судившіеся не разъ общеуголовнымъ судомъ, но попавшіе теперь подъ военный судъ потому, что при послднемъ нападеніи, вмсто обычнаго уголовнаго: ‘Ложись и ни съ мста!’, имъ вздумалось командовать по экспропріаторски: ‘Руки вверхъ!’. ‘Политико-уголовные’ привлекались кто за убійство или нанесеніе ранъ (терроръ), кто за нападеніе и грабежъ (экспропріація), кто за сопротивленіе и отпоръ полиціи при задержаніи, кто за поджогъ (аграрный терроръ), кто за разсылку угрожающихъ писемъ (вымогательство).
Какъ разнообразны были преступленія, за которыя ждала этихъ людей смертная казнь, такъ же различны были сами люди. Смертники-уголовные смотрли на все окружающее съ презрніемъ. Они ненавидли политиковъ: ‘Изъ-за васъ, подлецовъ, умирать приходится. Сколько людей вы сгубили! Раньше окружный судилъ или палата, а теперь, съ вашей революціи, пошелъ военный судъ! То получилъ бы лтъ десять, или роты, а изъ-за васъ, вотъ, петля. Сволочь’!.. И это была для нихъ неистощимая тема для ругани и насмшекъ надъ политиками. Судъ сильно волновалъ ихъ. Предстоящая казнь ихъ пугала, и уже задолго до суда они старались узнать форму прошенія о помилованіи.
Среди смертниковъ, ожидавшихъ казни за возстаніе 1905-го года, можно было замтить два рзко противоположныхъ теченія. Одни, оставшіеся врными своимъ врованіямъ, ждали суда и казни безъ страха, безъ трепета, съ традиціонной для русскаго революціонера стойкостью, другіе, проклиная свое увлеченіе, проклиная ‘впутавшихъ’ ихъ въ это дло, жили въ безумномъ страх за свою жизнь, каждый день переживая безысходный, отчаянный ужасъ смерти. Между спокойствіемъ первыхъ и отчаяніемъ вторыхъ контрастъ былъ поразительный… Нкоторые изъ политиковъ, спокойно ожидавшихъ смерти, искренно жалли своихъ павшихъ духомъ, мечущихся въ отчаяніи товарищей. Но среди послднихъ было много людей, готовыхъ на что угодно, чтобы выкупить свою голову изъ неумолимой петли. И потому большинство политиковъ, оставшихся врными своимъ старымъ идеаламъ, смотрли на раскаявшихся товарищей съ враждой и презрніемъ. Мн, какъ юристу, показалось цннымъ одно наблюденіе: я замтилъ, что смертная казнь, предназначенная по своей ‘иде’ для самыхъ нераскаянныхъ преступниковъ, всего мене страшна именно для того, кто остался такимъ же, какимъ былъ въ моментъ совершенія преступленія, мучительной и ужасной она становится для преступника съ того момента, когда онъ начинаетъ раскаиваться въ совершенномъ преступленіи, когда онъ уже перестаетъ быть тмъ, котораго ‘надо’ было повсить…
Наибольшее разнообразіе типовъ приходилось наблюдать между смертниками ‘политико-уголовными’: среди нихъ можно было прослдить вс оттнки, отъ революціоннаго подвижничества до грубйшей уголовщины, среди нихъ были люди хрустальной душевной чистоты, люди, полные безкорыстнйшей пламенной любви къ ближнимъ — и рядомъ съ ними люди развращенные, глубоко павшіе въ нравственномъ отношеніи, стоявшіе иногда ниже обыкновенныхъ ‘уголовныхъ’. Вс они объединялись въ тюрьм подъ общимъ понятіемъ ‘уголовно-политическихъ’, но общее было у нихъ лишь одно: то, что вс они были преданы военному суду и всхъ ихъ ожидала вислица по 279-ой стать.
Уже среди лицъ, привлекаемыхъ за террористическіе акты, были люди совершенно противоположныхъ чувствъ и стремленій. Вотъ — человкъ, до глубины души ненавидящій всякое насиліе, ненавидящій всякое пролитіе крови — и все-таки вышедшій на террористическій актъ. Вотъ — молодой рабочій, который съ пьяныхъ глазъ, ни съ того ни съ сего, выстрлилъ два раза изъ револьвера въ постового городового. Вотъ — привычный экспропріаторъ, подкараулившій и убившій человка, который раньше вмст съ нимъ совершалъ экспропріаціи, но затмъ поступилъ въ охранное отдленіе. Вотъ — ‘человкъ браунинга’, сдлавшій себ спеціальность изъ ‘шпикобойства’, т. е. убійства низшихъ агентовъ полиціи, которыхъ онъ ненавидитъ всей душой, ненавидитъ не мене сильно, чмъ прежнихъ товарищей по партіи, съ которыми онъ давно разошелся…
Еще разнообразне прошедшіе передъ моими глазами ‘экспропріаторы’, составляющіе главный процентъ приговариваемыхъ къ казни и казнимыхъ во всхъ частяхъ Россіи. Идейныхъ людей среди нихъ было немного, и они рзко отличались отъ окружающей среды. Участники ‘партійныхъ’ или ‘групповыхъ’ экспропріацій, дйствовавшіе не ради личной наживы, люди, насильственно завладвшіе типографіей и захватнымъ путемъ, держа подъ дуломъ револьвера хозяина типографіи, отпечатавшіе здсь свои воззванія, отличались отъ другихъ политиковъ своимъ боевымъ темпераментомъ. Прямую противоположность имъ представляли ‘эксъ-исты’ въ узкомъ смысл слова. Изъ нихъ нкоторые имли революціонное прошлое, но они ужъ давнымъ давно порвали съ своей партіей. Грабя въ свою пользу лавочки, устраивая облавы на артельщиковъ, убивая время отъ времени, то городового, то стражника, и съ отчаянной смлостью отстрливаясь отъ погони, они на вол привыкли называть и считать себя ‘революціонерами’, чаще всего — анархистами. Но ни съ революціей, ни съ анархизмомъ у нихъ не было ничего общаго. Тяжелую картину нравственнаго паденія представляли собою эти люди. Но къ смерти они по большей части относились такъ же хладнокровно, какъ наиболе стойкіе политики. Трепетали передъ ожидаемой казнью мелкіе вымогатели и грабители, усвоившіе нкоторые вншніе пріемы ‘мародеровъ революціи’, но пользовавшіеся на вол революціоннымъ флагомъ съ сознательно корыстной цлью. Съ политиками эти мелкіе ‘эксъ-исты’ вели войну еще на вол и, естественно, продолжали ее въ тюрьм. Въ тюрьму попадали они, по большей части,— довольно многочисленными группами, сразу по десяти-пятнадцати человкъ, такъ какъ при арест каждый изъ нихъ спшилъ выдать товарищей. И въ тюрьм они держались вмст, тсно группируясь вокругъ своего предводителя (чаще всего — какого-нибудь мелкаго подрядчика, торговца или трактирщика). На допросахъ, стараясь выпутаться, они выдавали другъ друга, посл суда писали прошенія о помилованіи, доходили даже до предложенія своихъ услугъ для вшанія другихъ осужденныхъ… Крестьянъ-аграрниковъ въ тюрьм было немного, еще меньше чмъ ‘идейныхъ’ экспропріаторовъ. Т, которыхъ мн пришлось встртить, представляли трагическую картину смси недоумнія и отчаянія: они какъ будто не понимали, въ чемъ ихъ обвиняютъ, а мысль о грозящей имъ казни была для нихъ такъ ужасна, что они не могли обнять ее своимъ смятеннымъ разумомъ.
Я отмтилъ главнйшія группы смертниковъ, но не упомянулъ еще о. двухъ основныхъ группахъ, на которыя длятся они вс — политики, уголовные и политико-уголовные, террористы, эксъ-исты и вымогатели. Эти дв группы: виновные, т.-е. люди, дйствительно совершившіе то дло, за которое имъ предстоитъ отвчать передъ судомъ и затмъ идти на вислицу, и невинные, т.-е. люди, ни душой, ни тломъ не причастные къ тому длу, за которое ихъ будутъ судить и несомннно осудятъ, ибо противъ нихъ имются ‘улики’.
Въ спорахъ о смертной казни всегда упоминаютъ о возможныхъ судебныхъ ошибкахъ. Сторонники вислицы указываютъ, что эти ошибки происходятъ крайне рдко. Люди, агитирующіе противъ смертной казни, подчеркиваютъ, какъ ужасна самая возможность ошибокъ. Я приведу лишь нкоторыя наблюденія по вопросу о процент ‘невинныхъ’.
Въ каждой большой тюрьм заключенные довольно хорошо знаютъ, какое у кого дло. Въ частности мн пришлось близко ознакомиться съ длами многихъ заключенныхъ, такъ какъ ко мн обращались то за юридическимъ совтомъ, то съ просьбой составить прошеніе. И я убдился, что среди ‘политико-уголовныхъ’ процентъ невинно обвиняемыхъ, невинно осуждаемыхъ и невинно казнимыхъ достигаетъ чудовищной высоты. Конвойные, сопровождающіе обвиняемыхъ въ судъ, нсколько разъ говорили мн, что среди осужденныхъ на смерть лишь половину составляютъ виновные, а другую половину — невинные. Конечно, здсь есть преувеличеніе. Я думаю, что число невинныхъ среди приговариваемыхъ къ казни и казнимыхъ рдко поднимается выше трети, а по большей части составляетъ не боле г/4 или 1/6. Цифра все же чудовищная! Вдь въ судебныхъ длахъ по 279-ой стать судъ почти никогда не принимаетъ свидтельскихъ показаній, клонящихся къ установленію alibi обвиняемаго. Вдь въ этихъ длахъ главнымъ матеріаломъ обвиненія являются всегда агентурныя или провокаторскія свднія, взаимный оговоръ обвиняемыхъ, ихъ сознаніе на допрос и опознаніе ихъ со стороны пострадавшихъ. За полтора года мн пришлось наглядться на смертныя дла, основанныя на этихъ ‘несомннныхъ’ данныхъ обвиненія. Я не знаю почти не одной экспропріаторской шайки, въ которой не было бы провокатора. Если ему дорога жизнь, онъ не можетъ ограничиться передачей въ руки властей лишь опредленной группы людей, участвовавшихъ въ совершеніи преступленія: онъ долженъ оговорить гораздо большее число людей, долженъ оговорить всхъ, кто соприкасался съ нимъ и съ жертвами его предательства, всхъ, въ комъ онъ можетъ подозрвать будущихъ мстителей. Не изъ-за простой денежной корысти такъ поступаетъ провокаторъ: иначе, по самому существу дла, онъ и не можетъ дйствовать, если не хочетъ на другой же день посл предательства получить пулю въ лобъ. Эта причина вовлеченія въ дло невинныхъ существуетъ во многихъ длахъ, въ основаніи которыхъ лежитъ провокація. А на сколько мн пришлось наблюдать, провокація лежитъ въ основаніи % эксь-истскихъ длъ.
Взаимный оговоръ обвиняемыхъ приходится наблюдать въ подавляющемъ большинств длъ о мелкихъ шайкахъ эксъ-истовъ — ‘лавочниковъ’ и ‘вымогателей’. Эти мелкіе грабители, подъ вліяніемъ страха смерти, на первомъ же допрос начинаютъ ‘сыпать’ всхъ, кого только могутъ. Приставъ, жандармскій офицеръ или, на лучшій конецъ, слдователь излагаютъ имъ свои подозрнія, свои догадки и предположенія — и они сейчасъ же спшатъ подтвердить ихъ, а затмъ, запутавшись въ собственныхъ показаніяхъ, поддавшись на увренія, что запираться безполезно, признаются и въ томъ, что длали, и въ такихъ преступленіяхъ, о которыхъ никогда даже не слыхали. Во ‘взаимныхъ оговорахъ’ и ‘чистосердечныхъ признаніяхъ’ этихъ смертниковъ правда тонетъ въ ворохахъ лжи. И въ длахъ, построенныхъ на подобныхъ данныхъ, нердко половина обвиняемыхъ и половина осужденныхъ томится въ тюрьм и идетъ на вислицу безъ всякой вины. На сколько мн удалось замтить, это — не случайность, а неизбжный результатъ того, что обвиняемые и допрашиваемые находятся подъ страхомъ смертной казни. Судъ основывается на показаніяхъ, вырванныхъ у нихъ этимъ страхомъ.
‘Опознаніе виновныхъ потерпвшими’, играющее столь видную роль въ военныхъ судахъ, тоже является источникомъ судебныхъ ошибокъ. Даже несомнннаго участника нападенія потерпвшій почти никогда не можетъ опознать съ полной увренностью. Военные суды привыкаютъ къ тому, что, при несомннной виновности обвиняемаго, потерпвшій, вмсто категорическаго: ‘онъ!’ — говоритъ боле уклончиво и осторожно: ‘кажется, онъ… Тамъ былъ одинъ похожій… Наврное не знаю’. Свидтель, зная, что своимъ показаніемъ онъ отправляетъ человка на вислицу, рдко ршается показывать съ большей увренностью, какъ бы хорошо ни помнилъ онъ лицо обвиняемаго. А затмъ идетъ безконечный рядъ длъ, въ которыхъ обвиняемый только похожъ на участника того или другого нападенія, похожъ или ростомъ или фигурой, или цвтомъ волосъ, или прической, усами, бородой, или типомъ лица. И свидтель опять мнется: ‘Наврное не знаю… Хорошенько я не разсмотрлъ, да и времени много прошло… А кажется былъ одинъ похожій… Только ростомъ повыше… А усы и борода вотъ такіе’… И суду этого достаточно: обвинительный приговоръ и смертная казнь. Такихъ случаевъ мн пришлось наблюдать довольно много. И защитники, выступавшіе передъ военными судами, тоже знаютъ много такихъ примровъ. Подобныя ‘опознанія’ невинныхъ фабрикуются охранниками съ величайшей легкостью.
Въ производств имется множество длъ о нападеніяхъ, участники которыхъ не обнаружены. По каждому длу имется рядъ свидтелей, показанія которыхъ не дали пока въ руки правосудія необходимой нити для отысканія преступниковъ. И вотъ, арестовано лицо, замченное въ посщеніи опредленныхъ квартиръ, подозрваемое въ сношеніяхъ съ экспропріаторами. Опредленныхъ обвиненій противъ него нтъ. Естественно проврить, не принадлежитъ ли онъ къ числу разыскиваемыхъ, необнаруженныхъ злодевъ. Его карточку предъявляютъ свидтелямъ нераскрытыхъ преступленій, дла о которыхъ находятся въ производств. Въ конц концовъ, въ числ этихъ свидтелей легко можетъ найтись одинъ, который покажетъ: ‘Не знаю… много времени прошло… А, кажется, былъ похожій… Вотъ только безъ усовъ и безъ бороды, а въ остальномъ похожій’… Свидтели, не опознавшіе карточки преступника, въ судъ не будутъ вызваны — а свидтель, ‘опознавшій’ преступника, вызывается и повторяетъ свое показаніе: ‘Много времени прошло, такъ-что не помню!.. Наврное сказать не могу… Кажется, былъ одинъ похожій слегка… А впрочемъ, можетъ-быть и не онъ… Не знаю’… Подобнаго показанія для суда достаточно, такъ какъ и въ совершенно несомннныхъ длахъ потерпвшій и свидтели показываютъ немногимъ боле увренно и твердо.
И обвиняемые знаютъ, что значитъ ‘опознаніе’! Рано или поздно, среди десятковъ и сотенъ свидтелей найдется такой, который скажетъ: ‘кажется, похожъ’… Такимъ образомъ въ тюрьм создается особая группа смертниковъ, не знающихъ точно, за какое преступленіе ихъ повсятъ, но убжденныхъ, что въ конц концовъ имъ не миновать вислицы. ‘Знаю, что за шею повсятъ, а больше ничего не знаю’ — такъ говорятъ эти смертники, опредляя свое положеніе. Въ тюрьм мн пришлось видть людей, которыхъ безуспшно опознавали по пяти различнымъ дламъ, а потомъ вшали по шестому.
Что же удивительнаго, что ореди смертниковъ бываетъ не мене 20—25 процентовъ невинныхъ? Вдь я не упомянулъ еще о жертвахъ сознательныхъ, злостныхъ оговоровъ (какъ т четверо крестьянъ, повшенныхъ за поджогъ), не упомянулъ и о жертвахъ провокаціи со стороны агентовъ охраны. Въ результат, однако, у меня сложилось такое впечатлніе: прямыя злоупотребленія создаютъ лишь меньшую часть судебныхъ ошибокъ, а большая ихъ часть зависитъ просто отъ того факта, что въ длахъ, которыя должны оканчиваться смертнымъ приговоромъ, все слдственное производство оказывается извращеннымъ и не ведетъ къ раскрытію истины.
Тюрьма знала, кто изъ смертниковъ сидитъ невинно. Какъ же эти невинные смертники сами относились къ своему положенію? Мн не удалось замтить, чтобы ихъ отношеніе къ ожидающей ихъ казни существенно отличалось отъ того, какъ относились къ своей участи другіе смертники. Одни сохраняли полное равнодушіе и безъ всякаго страха ждали смерти, другіе метались въ отчаяніи, жили въ безумномъ ужас и не знали, что предпринять, чтобы вырваться изъ петли.
IV.
Я встрчалъ людей, которые сидли по два — по два съ половиною года и больше въ ожиданіи суда по ‘смертной’ стать. Казалось бы, люди, которыхъ ждетъ вислица, должны были бы всячески стараться какъ-нибудь отдалить свой конецъ. Такое изображеніе состоянія осужденнаго мн не разъ приходилось встрчать и въ литератур. Но, какъ я убдился въ дйствительности, большинство смертниковъ ждетъ суда съ нетерпніемъ. Арестантъ, которому предстоитъ черезъ нсколько недль выйти на свободу, не считаетъ дней съ такимъ волненіемъ, какъ смертникъ, ожидающій суда. И это не надежда ‘выкрутиться’ на суд, а именно желаніе, чтобы все кончилось скоре. Это страстное желаніе можно было наблюдать и у наиболе стойкихъ, наиболе спокойныхъ изъ смертниковъ, и у тхъ, которые всего сильне цпляются за жизнь, всего мучительне, всего остре переживаютъ страхъ передъ казнью. И т, и другіе одинаково думаютъ о томъ, чтобы скоре кончилось ихъ неопредленное положеніе.
Впрочемъ, иногда у смертниковъ, ожидающихъ суда, мн приходилось наблюдать и обратное стремленіе — стремленіе какъ-нибудь отсрочить судъ. Это стремленіе я замчалъ, однако, не у кающихся преступниковъ, цпляющихся всми силами за ускользающую отъ нихъ жизнь и потерявшихъ голову отъ ужаса и отчаянія — а, наоборотъ, у людей стойкихъ, энергичныхъ, предпріимчивыхъ, любящихъ жизнь и, вмст съ тмъ, не боящихся смерти, готовыхъ съ улыбкой идти на вислицу. У этихъ людей всегда тлетъ въ душ хоть искра надежды. Пока они живы, они борются за жизнь и надются… На что надются они? Да мало ли что можетъ случиться! Можетъ быть удастся бжать изъ тюрьмы, можетъ быть Дума отмнитъ смертную казнь, можетъ быть дло изъ военнаго суда перейдетъ въ палату… Мало ли что можетъ случиться!.. И какъ ни наивны эти надежды, ихъ достаточно, чтобы человкъ съ петлей на ше жилъ спокойно изо дня въ день, не чувствуя себя обреченной жертвой. Эти надежды то угасаютъ, то вспыхиваютъ съ новой силой, когда вдругъ разнесется по тюрьм слухъ, что отмняются военные суды или уничтожается смертная казнь.
Какъ должно отозваться въ человк продолжительное ожиданіе смертной казни? На большинство людей, съ которыми мн приходилось встрчаться, столь ненормальное положеніе оказывало глубокое дйствіе. Развивалась страшная нервность. Вс мысли направлялись въ одну сторону — въ сторону мечты о мести, мечты, порабощавшей себ все мышленіе, подобно бредовой иде помшаннаго. Правда, я видлъ людей, которые встрчали смертный приговоръ съ другимъ, боле яснымъ настроеніемъ. Но мысли большинства были заполнены кошмарно-кровавыми мечтами о мести. И на этомъ фон тмъ ярче вырисовывалась духовная сила тхъ людей, надъ чувствами и мыслями которыхъ безсиленъ былъ страхъ смерти, безвластенъ былъ ужасъ казни.
‘Хотлось бы пожить еще хоть нсколько лтъ’ — говорилъ мн одинъ молодой рабочій, ожидавшій казни за нападеніе на типографію: ‘теперь я могъ бы поработать по-настоящему. Вдь на вол я только послдніе два года жилъ настоящей жизнью, а работать всего годъ пришлось, да и то неполный… Да, по правд, хотлось бы еще хоть разъ повидать всхъ своихъ — семью, друзей, товарищей. Но я знаю, что повсятъ. Надеждами себя тшить, воздушные замки строить я не хочу… Значитъ, кончилось… А если бы выйти теперь на волю, я знаю, что нужно длать’… И онъ начиналъ рисовать планъ широкой культурной работы среди рабочихъ, безъ бомбистики, безъ браунинговщины, безъ заговорщичества. Мечтать объ этомъ передъ казнью могъ только человкъ съ очень чистой и очень сильной душой.
Другой рабочій, арестованный еще въ 1905 г. за вооруженное возстаніе, въ которомъ онъ игралъ видную роль, такъ выражалъ свое отношеніе къ предстоящей казни: ‘Я и тогда шелъ навстрчу смерти, велъ съ собою другихъ людей и зналъ, на что иду, на что зову товарищей. Я ужъ давно, когда только вступилъ въ партію, взвсилъ все и все ршилъ. Тогда я ршилъ отдать жизнь за рабочее дло, за соціализмъ… И вотъ теперь отдаю жизнь. Если бы я другого ждалъ, такъ теперь, пожалуй, пришлось бы задуматься… Но когда къ этому я самъ шелъ, самъ выбралъ свой путь? О чемъ теперь думать’?… И онъ, дйствительно, не поддавался ни страху, ни кошмарнымъ мечтамъ о мести, оставаясь до конца врнымъ самому себ и своимъ идеаламъ.
А вотъ что пришлось мн слышать отъ одного молодого человка, принадлежавшаго къ с.-р. партіи, но арестованнаго по чужому длу и ожидавшаго казни по ложному обвиненію. ‘Мн теперь все равно, — говорилъ онъ — если и на волю выйду. Изъ близкихъ никого не осталось въ живыхъ, друзья вс погибли. Кругомъ ужасъ что творится: развратъ, провокація, предательство’… И онъ шелъ въ судъ, не вря въ возможность оправданія, не надясь на оправданіе и почти не мечтая о свобод.
Такъ, или приблизительно такъ, смотрли на ожидавшую ихъ казнь лучшіе изъ смертниковъ-политиковъ. Кто примирялся съ нею, какъ съ неизбжностью, кто видлъ въ ней естественное завершеніе своей жизни, кто смотрлъ на нее какъ на избавленіе отъ тяжелой, кошмарной русской дйствительности…
Въ тюрьм много говорили о вислиц, о палач, о томъ, кого когда повсятъ. Это былъ неисчерпаемый источникъ для всевозможныхъ остротъ и шутокъ. Видно, французская пословица: ‘въ дом повшеннаго не говорятъ о веревк’ — сложилась не для русской тюрьмы. И сперва мн казалось страннымъ, какъ могутъ люди, обреченные вислиц, такъ весело, такъ легкомысленно говорить о казни. Позже я понялъ, что не можетъ быть иначе тамъ, гд тюрьма переполнена смертниками, гд сотни людей думаютъ объ одномъ, ждутъ одного…
‘Посл суда’ — разсказывалъ мн одинъ изъ двнадцати приговоренныхъ къ смерти за участіе въ возстаніи 1905-го года — ‘насъ сейчасъ же заковали и отдлили. Правда, не въ секретку заперли, а въ большую отвели камеру. Написали мы кассаціонную жалобу, но больше такъ себ, на авось: защитники заране говорили, что толку не будетъ. Недли черезъ три отвтъ пришелъ, что командующій жалоб хода не далъ. На свиданіи намъ это передали. Ну, мы попрощались другъ съ другомъ и вечеромъ даже спать не легли: думали, той же ночью и на казнь насъ возьмутъ. Другой день съ утра тоже все ждали… Вообще первое время все ждали, ничмъ не занимались, даже не говорили между собой… Странно такъ: откроешь книгу — и не знаешь, придется ли страничку кончить, сядешь въ шашки играть — и не знаешь, придется ли партію окончить… Все ждемъ. А жили дружно: все свои, товарищи. Потомъ къ намъ въ камеру еще двоихъ посадили, осужденныхъ за нападеніе какое-то. Такъ прошло еще нсколько недль, подъ конецъ мы привыкли. Книжки у насъ были кое-какія. Ну, стали заниматься, кто ариметикой, кто грамматикой, кто французскимъ языкомъ. Только по утрамъ занимались, а посл обда, какъ начнетъ темнть, такъ ужъ не могли заниматься. Все ждемъ и на дверь поглядываемъ. И утро быстро проходитъ, а вечеръ тянется, тянется и конца ему нтъ. Такъ мы сидли еще мсяцевъ шесть. Потомъ тхъ двухъ взяли… Мы за нихъ домой прощальныя письма писали. А насъ все не берутъ. Мы ужъ и ждать устали. Думаемъ, можетъ быть замнили намъ вислицу. Справились у администраціи. Начальникъ говоритъ: ничего еще неизвстно. Такъ еще шесть мсяцевъ прошло. Только черезъ четырнадцать мсяцевъ посл суда объявили намъ, что вшать никого не будутъ, что всмъ вислица замнена каторгой — кому на двадцать лтъ, кому безъ срока. Значитъ, четырнадцать мсяцевъ насъ продержали такъ, зря… Вдь они-то сразу ршили, замнять или нтъ. Зачмъ же издвались надъ людьми’?…
Другому смертнику предстояла вислица по ‘линку’, т.-е. по чужому длу. Три раза жандармы предъявляли его для опознанія старух-крестьянк, бывшей единственною свидтельницей какой-то экспропріаціи. Въ первый разъ старуха замахала руками: ‘Не онъ, не онъ. И не похожъ совсмъ!’ Но жандармскій офицеръ строго сказалъ ей: ‘Смотрите хорошенько! Намъ отлично извстно, что это онъ самый, можетъ быть, онъ измнился. Теперь безъ усовъ, а тогда былъ съ усами. Платье тоже мняетъ. Смотрите хорошенько’. Не добившись отъ свидтельницы толку, офицеръ отпустилъ ее. Но черезъ недлю новое опознаніе. На этотъ разъ старуха сказала: ‘Не видала я такого. Можетъ и былъ онъ, да я не припомню: давно ужъ было’… Еще черезъ мсяцъ снова призвали старуху, и офицеръ въ присутствіи обвиняемаго сталъ кричать: ‘Смотрите лучше! Что вы разбойника покрываете? Мы-то отлично знаемъ, что это онъ былъ! Не могли вы не видть, только сказать не хотите’. Старуха перепугалась: ‘Я и то припоминаю, что былъ одинъ похожій… да измнился онъ сильно’. И обвиняемый понялъ, что участь его ршена. Онъ не пытался ни оправдываться, ни защищаться, зная, что все будетъ напрасно. И, дйствительно, онъ былъ повшенъ. Задолго до полученія обвинительнаго акта, онъ зналъ уже, что ждетъ его, но былъ вполн спокоенъ. Полученіе обвинительнаго акта, однако, взволновало его: въ обвинительномъ акт оказались подробности приписываемаго ему преступленія, подробности грязныя, постыдныя, и самое дло оказалось обыкновеннымъ грабежомъ, съ рядомъ зврскихъ убійствъ. И смертникъ, принадлежавшій на вол къ с.-д. партіи, мучился мыслью, какъ бы товарищи не поврили обвиненію, какъ бы не усумнились въ его честности. До суда и посл суда эта мысль волновала его сильне, чмъ предстоящая смерть. И въ самый день казни онъ написалъ на стн своей секретки: ‘Товарищи! Передайте тмъ, кто на вол зналъ меня за с.-д., что я до смерти остался врнымъ своей партіи, что я умираю какъ с.-д., что я не виновенъ въ томъ подломъ дл, за которое меня повсили’.
Сколько такихъ же краткихъ и такихъ же искреннихъ завщаній сохранилось на стн тюремной секретки! А сколько человкъ сошло въ могилу, не успвъ нацарапать на стн даже такого завщанія, такъ какъ у нихъ не было подъ руками ни обломка карандаша, ни гвоздя!
V.
Въ тюрьм было четыре секретки. Вс четыре помщались ниже уровня земли. Узкія, сырыя, вчно полутемныя, он невольно заставляли думать о могил. Каждая секретка освщалась узкимъ окномъ, задланнымъ толстой ршеткой и поднимавшимся на аршинъ надъ землею. Особымъ коридорчикомъ двери секретокъ изолировались отъ остальныхъ помщеній тюрьмы, но окна секретокъ выходили въ тюремный дворъ и черезъ эти окна заключенные, сидвшіе въ противоположномъ корпус тюрьмы, могли видть смертниковъ и сообщаться съ ними.
Во время сессій военно-окружного суда относительно смертниковъ соблюдался въ тюрьм такой порядокъ. Утромъ въ день суда заключенные, обвиняемые по ‘смертной’ стать, выходили на коридоръ со всми своими вещами и съ казеннымъ матрасомъ. Длалось это для того, чтобы приговоренный къ смерти не заходилъ посл суда въ свою камеру, гд у него могло быть припрятано что-нибудь въ род ножа, яда и т. п. Оправданный или приговоренный къ каторг по возвращеніи изъ суда получалъ обратно матрасъ и вещи и помщался въ прежнюю камеру. Матрасы, оставшіеся на коридор, показывали число приговоренныхъ въ этотъ день къ смертной казни. Осужденные на смерть не возвращались въ камеры: ихъ подъ воротами переодвали въ другое казенное блье и платье, заковывали по рукамъ и по ногамъ и отводили въ одну изъ секретокъ. Въ теченіе сессіи военнаго суда съ каждымъ днемъ расло число заключеныхъ въ секреткахъ. Къ концу сессіи это число поднималось до пятидесяти и выше. Затмъ, посл закрытія сессіи, секретки начинали мало-по-малу освобождаться: нкоторымъ заключеннымъ объявляли замну казни каторжными работами, другихъ то по-одиночк, по-двое, по-трое, то большими группами переводили въ N—ную часть и тамъ вшали.
Трудно, не видвъ, представить себ, что представляла собой жизнь смертниковъ въ этихъ секреткахъ. Если и въ другихъ камерахъ тюрьмы жизнь была не сладкая, то здсь былъ подлинный адъ.
Въ тсной, сырой камер, безъ коекъ, безъ наръ, безъ всякаго подобія мебели, сидло по десяти-двнадцати человкъ. Скованные по рукамъ и по ногамъ, они не могли ни лечь, ни ссть на землю безъ того, чтобы желзо не впивалось имъ въ тло. Нельзя было ни расправить онмвшіе члены, ни перемнить блье, ни согрться усиленнымъ движеніемъ. Секретки почти не отапливались, воздухъ былъ въ нихъ затхлый, сырой. Зимой вода струйками стекала со стнъ, стояла лужами на полу, а паръ отъ дыханія клубами держался въ воздух. Разбитыя стекла въ окнахъ не вставлялись. Арестанты валялись на земляномъ полу безъ матрасовъ, не имя чмъ прикрыться. Нкоторые, чтобы согрться, ходили изъ угла въ уголъ. И днемъ, и ночью неслись изъ секретокъ рзкіе звуки бряцанія ручныхъ и ножныхъ цпей. Чтобы понять эту пытку, нужно знать, что такое ручныя и ножныя цпи, въ которыя заковывались смертники. Ножныя цпи, налагаемыя по закону на всхъ каторжанъ, сами по себ не очень сильно стсняютъ движеніе. Он мшаютъ только быстрой ходьб, сильно утомляютъ ноги, вызываютъ въ ногахъ ревматическія боли. Мучительными становятся он лишь зимою, при морозахъ и при отсутствіи теплой одежды и подкандальниковъ. Ручныя цпи, по закону, налагаются лишь на короткое время: при перевозк арестантовъ, на буйствующихъ арестантовъ въ вид наказанія и въ нкоторыхъ случаяхъ на каторжанъ высшихъ разрядовъ. Эти цпи почти не обременяютъ рукъ (такъ какъ всъ ихъ — отъ 11/2 до 2 фунтовъ — для рукъ мало ощутителенъ), ихъ кольца, довольно широкія и обшитыя кожей, не ржутъ тло. Въ этомъ отношеніи ручныя цпи представляютъ для арестанта мене тяжелую обузу, чмъ ножныя кандалы. Но ручныя цпи настолько коротки, что совершенно парализуютъ движенія арестанта. Совершенно невыносимо единовременное наложеніе ручныхъ и ножныхъ кандаловъ, особенно при той обстановк, въ которой сидли смертники. Если смертники подходили къ окнамъ, шумли, если вообще они навлекали на себя чмъ-нибудь гнвъ администраціи, имъ заворачивали руки за спину и сзади за спиной сковывали ихъ. Въ такомъ положеніи не только нельзя было лечь на землю, не испытывая боли, но нельзя было ни сть, ни пить иначе, какъ опустивъ голову въ кадушку съ водой или въ бакъ съ казеннымъ обдомъ. Въ такомъ положеніи смертниковъ оставляли иногда по нсколько дней. Въ это время натянутыя сзади оковы почти не бряцали. Изъ секретокъ слышался лишь звонъ тяжелыхъ ножныхъ кандаловъ.
Смертники были лишены книгъ и письменныхъ принадлежностей. Большую часть времени они были лишены также чая и сахара. Но, пожалуй, всего мучительне было для нихъ лишеніе табаку. При страшномъ напряженіи нервовъ, при удручающей вншней обстановк, въ ожиданіи дня и часа казни, человкъ до болзненности остро ощущаетъ потребность хоть чмъ-нибудь, хоть папироской одурманить себя… Въ литератур, при описаніи смертныхъ казней, часто рисуютъ осужденнаго, послднее желаніе котораго передъ казнью заключается въ томъ, чтобы ему дали выкурить папироску, сигару или трубку. Я допускаю, что въ этомъ нтъ натяжки: по крайней мр смертники въ секреткахъ ни на что не жаловались такъ, какъ на отсутствіе табаку… Другіе заключенные старались помочь смертникамъ, старались облегчить ихъ положеніе, употребляли всевозможныя ухищренія, чтобы передать имъ хоть немного махорки и нсколько спичекъ. Иногда удавалось забросить пакетикъ съ табакомъ въ окно. Иногда пакетикъ отскакивалъ отъ прутьевъ ршетки, падалъ на землю подл самаго окна — и смертники со скованными руками по полчаса, по часу бились, чтобы втащить въ камеру этотъ крошечный пакетикъ съ 1/2 восьмушки махорки. Иногда подъ окнами секретокъ оказывался часовой съ жалостливымъ сердцемъ, и заключеннымъ удавалось склонить его передать смертникамъ немного табаку. Порой изъ секретокъ слышались взрывы смха, звуки псни. Да! и въ этихъ ужасныхъ условіяхъ бодрость и веселость не всегда покидали людей. Тягостны были эти звуки неестественнаго веселья, вылетавшіе изъ секретокъ.
У смертниковъ часто выходили столкновенія съ часовыми изъ-за окна. Запертые въ душной и темной ям, смертники невольно тянулись къ окну. Слишкомъ тяжело было дышать въ глубин секретки. Слишкомъ темно было тамъ, слишкомъ мрачно. А въ окно виденъ былъ клочокъ неба, видны были окна противоположнаго корпуса тюрьмы, видны были сочувствующія лица другихъ заключенныхъ. Въ окно иногда можно было переброситься парой словъ съ товарищемъ или знакомымъ, можно было уловить его участливый взглядъ, послать ему прощальную улыбку. Часовые не подпускали смертниковъ къ окну, штыкомъ отгоняли ихъ отъ ршетки, поминутно съ угрозами закрывали окна секретокъ. Часто смертники безропотно подчинялись требованію часового: отходили посл его окрика отъ ршетки, не пытались открыть закрытаго имъ окна. Но иногда приходилось наблюдать такія сцены.
За ршеткой секретки блдныя лица смертниковъ. Часовой остановился прямо противъ окна, но смертники какъ будто не замчаютъ его.
— Господинъ часовой! Дышать вдь нечмъ! Смотрите, сколько народу набито… Больные есть.
— Не разговаривай! Отходи, когда сказано!
Смертники что-то возражаютъ, но часовой съ шумомъ захлопываетъ окно и отходитъ съ видомъ побдителя, въ сознаніи своей силы. Но черезъ минуту окно снова открывается. Часовой опять бросается къ секретк.
— Кто окно открылъ?.. Собаки!
— Господинъ часовой, дышать вдь нечмъ…
— Не разговаривать! Арестантская морда! Какъ собаку застрлю!.. Закрой окно!..
— Ну, стрляй, бей! Не боимся тебя.
Часовой цлится, наводя ружье то на одного изъ заключенныхъ, то на другого.
Арестанты, громко перебивая другъ друга, бранятъ часового, стараясь раздразнить его, стараясь заставить его выстрлить, чтобы пуля его ружья хоть одного изъ нихъ избавила отъ этихъ мукъ. Но часовой сбитъ съ толку и не знаетъ, что длать. Онъ продолжаетъ грозиться, продолжаетъ кричать, но не ршается стрлять и отходитъ отъ секретки. А смертники остаются за ршеткой у открытаго окна, съ блдными, унылыми лицами. Смерть, легкая, хорошая смерть отъ ружейной пули только что улыбнулась имъ, но они напрасно понадялись на нее.
Убить смертника для тюремной администраціи не представляло никакого смысла. И смертниковъ не убивали. Но били смертниковъ безпощадно. Били ихъ по жалоб часовыхъ и надзирателей за всевозможныя мелкія нарушенія дисциплины, били и безо всякаго повода. Въ секретку входило сразу отъ 10 до 12 вооруженныхъ надзирателей, и пока двое-трое изъ нихъ били, остальные держали толпу смертниковъ подъ дулами наведенныхъ револьверовъ. Слышны были звуки ударовъ, стоны избиваемыхъ, крики, бряцаніе цпей.
Въ окна видно было, какъ брали смертниковъ на казнь. Брали ихъ изъ секретокъ при вечерней поврк.
Вотъ въ секретку вошло сразу человкъ пятнадцать надзирателей. Револьверы у большинства въ рукахъ, у нкоторыхъ въ рукахъ берданки. Смертники, выстроившіеся у стны въ ожиданіи поврки, знаютъ, что это значитъ. Знаютъ они и то, чья сегодня очередь. Двое изъ надзирателей подходятъ къ намченному смертнику и берутъ его за плечи. Выведя его на середину секретки, его пригибаютъ къ земл, такъ что цпь, которою скованы его руки, оказывается на земл.
— Подыми ногу!..
Осужденнаго берутъ за ногу и заставляютъ его переступить черезъ лежащую на земл цпь, сковывающую его руки. Затмъ его тянутъ за плечи вверхъ и заставляютъ наполовину выпрямиться. Скрещенныя ручныя и ножныя цпи натягиваются, и несчастный окончательно лишается способности двигать руками и ногами. Два надзирателя подхватываютъ смертника сзади, третій, съ ружьемъ наготов, становится прямо передъ нимъ.
— Пошелъ!..
И группа изъ четырехъ человкъ двигается въ путь. Два надзирателя несутъ смертника, третій замыкаетъ шествіе. И не звенятъ крпко натянутыя скрещенныя цпи. И замираютъ на устахъ послднія слова:
— Прощайте, товарищи!
VI.
То, что я написалъ о жизни переполненныхъ смертниками секретокъ, можетъ дать лишь самое слабое представленіе объ этой жизни. Нужно быть художникомъ, чтобы изобразить этотъ адъ, а я не могу быть художникомъ. Я хочу только, какъ невольный наблюдатель, возможно точно передать хоть часть того, что видли мои глаза, что слышали мои уши за послдніе полтора года. Но слишкомъ бдно мое слово сравнительно съ ужасомъ пережитыхъ непосредственныхъ впечатлній.
Казни какъ-то вошли въ обиходъ жизни, казались чмъ-то естественнымъ и обычнымъ. Вс сознавали, что происходитъ передъ ними, но не чувствовали ужаса того, что происходитъ. Или нтъ! Вс чувствовали этотъ ужасъ, задыхались отъ этого ужаса, но совершенно не воспринимали, не оцнивали отдльныхъ явленій, изъ которыхъ онъ слагался.
Однажды изъ переполненной секретки послышался страшный, отчаянный вопль. Этотъ вопль несся по всей тюрьм, заглушая вс звуки. Заключенные бросились къ окнамъ. Въ окн одной изъ секретокъ виднлся голый человкъ. На немъ не было никакой одежды, ни рубахи, ни штановъ. Только на рукахъ и на ногахъ его были цпи. Руки и ноги его были далеко просунуты между прутьевъ ршетки. Впившись въ ршетку, онъ кричалъ дикимъ, нечеловческимъ голосомъ. Ни словъ, ни мысли, ни выраженія не было въ этомъ крик. Какъ будто это былъ не голосъ человка, а вой животнаго. Сзади виднлись встревоженныя лица товарищей несчастнаго. Они пытались оторвать его отъ ршетки, успокаивали его, хватали его за плечи.
Къ окну подбжалъ часовой съ ружьемъ наперевсъ, съ наставленнымъ штыкомъ. Увидвъ сумасшедшаго, онъ остановился передъ нимъ въ недоумніи. Сбжались надзиратели, пришелъ помощникъ начальника тюрьмы. Но смертникъ никого не видлъ передъ собой, ничего не слышалъ и продолжалъ кричать. Его безсвязный крикъ сталъ только боле осмысленнымъ, и среди звуковъ звринаго воя можно было разобрать отдльныя слова:
Нсколько надзирателей вошли въ секретку и силой оторвали сумасшедшаго отъ ршетки. Но изъ глубины секретки попрежнему несся его крикъ. Наконецъ звуки смолкли: несчастнаго куда-то увезли.
Другіе случаи умопомшательства носили боле тихій характеръ, но основная бредовая идея, пунктъ помшательства во всхъ случаяхъ были одинаковы.
Всегда ли такъ дйствуетъ крикъ сумасшедшаго, или этотъ крикъ казался ужаснымъ именно здсь — я не знаю. Но только… Я считалъ всегда, что у меня нервы крпкіе… И все же, когда я слышалъ крикъ сумасшедшаго, мн казалось, что вотъ-вотъ, сейчасъ и я начну кричать, какъ онъ.
Другой сумасшедшій все время видлъ передъ собой какое-то ужасное и вмст съ тмъ необыкновенно забавное зрлище. Онъ громко смялся, билъ въ ладоши, кричалъ, какъ бы охваченный какимъ-то бшенымъ восторгомъ. И по нкоторымъ словамъ, прорывавшимся въ его крик, можно было опредлить, что забавное зрлище, рисовавшееся его воображенію, было зрлище… вислицы и смертной казни.
Этого человка администрація сперва сочла за симулянта, и его очень долго не брали изъ секретки.
Сумасшествіе являлось такимъ естественнымъ выходомъ изъ положенія смертника, что много разъ приходила мн въ голову мысль: почему столь малый процентъ смертниковъ сходитъ съ ума? Почему сумасшествіе среди осужденныхъ на казнь не принимаетъ боле массового характера? По моимъ наблюденіямъ изъ ста приговоренныхъ къ вислиц съ ума сходятъ лишь три-четыре человка, не больше. Можетъ быть, это зависитъ отъ того, что у большинства смертниковъ уже до суда почти исчезаетъ страхъ смерти.
Другой естественный выходъ изъ положенія смертника — самоубійство. Нкоторыя самоубійства смертниковъ попадаютъ въ газеты, но еще больше такихъ случаевъ остаются неизвстными обществу. Въ тюрьм самоубійства у всхъ на виду, и администраціи никогда не удается скрыть ихъ отъ заключенныхъ. при мн девять человкъ изъ числа смертниковъ покончили съ собой. А пытавшіеся покончить съ собой, изыскивавшіе средства къ самоубійству составляютъ очень значительную часть всего числа смертниковъ.
Людямъ, у которыхъ есть завтрашній день, людямъ, которые не приговорены къ смертной казни, трудно представить себ, какое мсто въ жизни смертниковъ занимаетъ вопросъ о самоубійств. У приговореннаго къ казни имются только два пути, избавляющіе его отъ вислицы: первый путь — замна смертной казни каторгой, второй путь — самоубійство. И кто не надется на замну, надется на то, что ему удастся избгнуть вислицы посредствомъ самоубійства. Но т, въ комъ всего сильне говоритъ голосъ страха смерти, только думаютъ о самоубійств, не предпринимая никакихъ шаговъ для осуществленія этой мысли: на первомъ план для нихъ остается надежда на замну вислицы каторгой. Остальные вс заняты изысканіемъ средствъ, какъ покончить съ собой. Различные способы самоубійства, преимущество различныхъ видовъ смерти — одна изъ обычнйшихъ темъ разговора между смертниками. Какую жилу легче всего вскрыть себ при помощи осколка стекла, чмъ можно врне всего отравиться, какой ядъ легче всего достать — вотъ кругъ вопросовъ, въ которомъ естественно вращается мысль смертника.
Призракъ вислицы длаетъ для смертника отвратительной мысль о томъ, чтобы покончить съ собой при помощи самоудушенія, мн пришлось за полтора года наблюдать лишь одну такую попытку. Еще рже смертники, задумавъ самоубійство, обращаются къ ножу. Происходитъ это по всей вроятности потому, что никто не вритъ въ возможность покончить съ собой сразу при помощи самодльнаго жестяного ножичка или осколка стекла. А слегка ранить себя, мучиться, чтобы потомъ все же умереть отъ руки палача? Нтъ! Лучше спокойно ждать, когда возьмутъ тебя на казнь… Отъ такихъ отчаянныхъ способовъ самоубійства, какъ самосожженіе, попытка разбить себ голову объ камни, попытка уморить себя голодомъ, большинство удерживалось потому, что вс эти виды смерти сопряжены съ жестокими физическими мученіями. Вообще, какъ мн кажется, такія отчаянныя попытки самоубійства не могутъ быть продиктованы простымъ желаніемъ избавиться отъ петли: за ними должны стоять другія, боле могущественныя, боле настоятельныя побужденія.
Многіе пытаются покончить съ собой при помощи имющихся подъ рукой средствъ напримръ, выпивъ густой настой изъ восьмушки махорки на одинъ стаканъ воды, съвши цлый фунтъ или полфунта чаю. Но эти средства оказываются недостаточными. Настой махорки вызываетъ сильный жаръ, иногда соединенный съ бредомъ, рвоту, кровохарканье, но эти страданія не приносятъ съ собой избавительницы — смерти. Большое количество сухого или размоченнаго въ вод чая сильно дйствуетъ лишь на людей съ больнымъ сердцемъ. Но и у нихъ дло ограничивается сильнымъ сердечнымъ припадкомъ, обморокомъ, продолжительной слабостью — а смерть не приходитъ. Остается, значитъ, одна единственная надежда: на ‘настоящій’ ядъ. И люди, которымъ предстоитъ смертная казнь, усердно ищутъ яда. Съ неменьшимъ усердіемъ ищутъ его и т, которые имютъ близкихъ и друзей, ждущихъ смерти въ секреткахъ. Какъ проникаетъ ядъ въ тюрьму? Какъ попадаетъ онъ въ руки смертниковъ? Да тмъ же путемъ, какимъ проходитъ въ тюрьмы оружіе, динамитъ: благодаря продажности тюремной стражи… Мечтой каждаго смертника былъ ціанистый кали. Но это средство и на вол достать очень трудно: оно оказывалось въ рукахъ лишь у тхъ, кто заране, еще до тюрьмы, приготовился къ смерти и ухитрился пронести ядъ съ собою въ тюрьму… Гораздо чаще употребляли морфій и стрихнинъ. Но при попыткахъ отравленія морфіемъ — а такихъ попытокъ при мн было не мене двадцати — обнаруживалось странное явленіе: морфій не дйствовалъ на смертниковъ. Не знаю, отъ чего это зависло. Можетъ быть, имвшійся въ распоряженіи смертниковъ морфій былъ ненадлежащаго качества. Можетъ быть, смертники слишкомъ дробили имвшійся у нихъ драгоцнный ядъ и принимали недостаточныя дозы его. Можетъ быть, въ отдльныхъ случаяхъ, дозы, напротивъ, были слишкомъ велики. Можетъ быть, наконецъ, морфій, который, кажется, поражаетъ центральную нервную систему, не дйствуетъ на людей, нервы которыхъ находятся въ черезчуръ напряженномъ состояніи. И тяжело было пробужденіе смертниковъ, безуспшно пытавшихся покончить съ собой при помощи морфія.
Гораздо врне дйствовалъ стрихнинъ. Въ тюрьм былъ праздникъ, когда по камерамъ разносилась всть, что одному-двумъ смертникамъ удалось покончить съ собой: вдь это была побда надъ вислицей.
VII.
У смертниковъ бросалось въ глаза отсутствіе какихъ бы то ни было духовныхъ интересовъ, въ частности поразительное отсутствіе интереса къ политик. Говорили о казни, о самоубійств, о различныхъ нападеніяхъ, экспропріаціяхъ, террористическихъ актахъ, и во всхъ разговорахъ была кровь, кровь и кровь. Другихъ, боле ‘мирныхъ’ разговоровъ среди смертниковъ почти не было.
Въ большомъ ходу были въ тюрьм самосуды надъ предателями и надъ лицами, заподозрнными въ предательств. Предателей среди заключенныхъ дйствительно было немало, такъ какъ на допросахъ, изъ страха смерти, многіе выдавали товарищей. Часто, однако, нельзя было установить съ достаточной точностью, кто кого оговорилъ, кто кого выдалъ. И тогда дло ршалось сплеча, безъ проврки обвиненія, даже безъ попытки разобраться въ немъ, и ршалось по большей части убійствомъ.
Кровавый самосудъ и раньше практиковался въ тюрьмахъ уголовными. Но среди уголовно-политическихъ это было новое явленіе, развивавшееся параллельно тому, какъ росло число смертниковъ. И самосуды, которые происходили при мн, поражали своей жестокостью, отсутствіемъ необходимой осторожности. Казалось, что люди, осужденные на смерть, считали совершенно естественнымъ осудить на смерть другого, ихъ совсмъ, повидимому, не пугала мысль, что убиваемый ими человкъ можетъ оказаться невиновнымъ.
Я встртился въ тюрьм съ однимъ человкомъ, который судился и военно-окружнымъ, и военно-полевымъ судомъ, привлекался по нсколькимъ смертнымъ дламъ и боле двухъ лтъ просидлъ въ тюрьм между жизнью и смертью. На вол это былъ довольно грубый экспропріаторъ, обыкновеннаго, вульгарнаго типа. Можетъ быть, онъ обиралъ лавочки, можетъ быть и стрлялъ въ полицейскихъ. Но зврскихъ убійствъ за нимъ не было. Это былъ именно обыкновенный преступникъ. Въ то время, когда я встртился съ нимъ, онъ готовъ былъ убить любого мало-мальски несимпатичнаго ему человка, если только это возможно было сдлать, не боясь отвтственности, если только кто-нибудь третій соглашался ‘взять дло на себя’. Казалось страннымъ, какъ могъ человкъ дойти до такого забвенія всхъ человческихъ чувствъ. Такимъ сдлала его жизнь съ веревкой на ше.
Большинство смертниковъ только и бредили, что убійствомъ и местью. Для революціонера, даже прибгающаго къ террору, всякое убійство, всякое кровопролитіе всегда отвратительно, и если онъ идетъ на подобный актъ, то только потому, что считаетъ его необходимымъ. Мысль о мести, какъ таковой, безъ представленія о цляхъ движенія — это не мечта революціонера, а бредъ больного человка. И этимъ бредомъ отравлены были мысли каждаго смертника. За весьма немногими исключеніями, даже въ тхъ смертникахъ, которые продолжали считаться революціонерами, революція рисовалась въ томъ безобразно, уродливо-извращенномъ, безумномъ вид, въ какомъ она когда-то была изображена въ извстномъ стихотвореніи:
…Убійству я придамъ манящую красивость…
…И духъ возлюбитъ кровь, возлюбитъ крови алость.
Меня поразилъ одинъ особый пріемъ, которымъ довольно часто пользовались смертники, чтобы расплатиться со ‘шпиками’ и провокаторами, которыхъ они знали на вол. ‘Эксъ-исты’ всегда знали многихъ агентовъ охраннаго отдленія, такъ какъ порой вмст съ агентами ходили на ‘дла’, и во всякомъ случа частенько вмст съ ними пьянствовали. И видя, что съ вислицы ужъ ‘не сорваться’, люди начинали сговариваться между собой, какъ передъ смертью сдлать ‘хоть одно доброе дло’. Такимъ добрымъ дломъ было ‘взять съ собой на вислицу’ — то есть оговорить — какого-нибудь агента охраннаго отдленія или ‘шпика’. Иногда брали шпиковъ, которые дйствительно участвовали въ совершеніи преступленія, иногда другихъ, которыхъ знали по случайной встрч или по общей выпивк. Въ тюрьм среди смертниковъ это встрчало почти общее сочувствіе и казалось дйствительно хорошимъ дломъ.
Иногда арестанты и другъ друга ‘брали съ собой по длу’ изъ мести. При оцнк такого поступка арестанты обыкновенно спорили между собой о томъ, кто подалъ поводъ къ ссор и т. п. Вопроса о принципіальной недопустимости извстнаго рода извтовъ не существовало въ насыщенной кровью атмосфер, среди людей, надъ которыми должна была совершиться казнь черезъ повшенье…
Вообще масса смертниковъ производила впечатлніе глубокаго нравственнаго одичанія. Но ясно было одно: не это одичаніе толкнуло ихъ на путь преступленія, а напротивъ — самое одичаніе явилось результатомъ ихъ уродливаго положенія, какъ смертниковъ.
Поразительно легкимъ отношеніемъ къ человческой жизни, естественно развивающимся среди смертниковъ, объясняются многія трагическія исторіи, разыгравшіяся за послдніе годы въ русскихъ тюрьмахъ. Я имю въ виду попытки массоваго побга, которыя часто предпринимались безъ надежды на успхъ, даже безъ достаточныхъ стараній обезпечить удачу, — предпринимались смертниками ‘такъ себ’, ‘на авось’, ‘съ отчаянія’ и давали тюремной администраціи поводъ для кровавой расправы съ арестантами.
Но попытки отдльныхъ смертниковъ бороться передъ смертью со своими палачами случались при мн сравнительно рдко. Я помню всего лишь дв такихъ попытки. Кажется, и въ другихъ тюрьмахъ такія попытки случались немногимъ чаще. Много разъ мн приходилось слышать отъ смертниковъ такія рчи: ‘Не понимаю, какъ можетъ человкъ спокойно ждать казни, когда ужъ, все равно, ему конецъ. Я посл суда ждать не стану… Или тамъ же въ суд брошусь на конвой… Или здсь, въ тюрьм, что-нибудь сдлаю… Пусть убиваютъ! Все же лучше, чмъ ждать’. И люди, говорившіе такъ, все же безъ протеста и безъ попытки бороться шли посл суда въ секретку, и такъ же покорно, безъ борьбы, отдавались въ руки палача, когда доходила до нихъ очередь. Боле смлые и боле твердые передъ самой казнью бранили палача, прокурора, священника, пытались сами накинуть петлю себ на голову… Но бороться, сопротивляться и они не пытались. Боле робкіе принимали священника и выслушивали отъ него напутственное слово. Самые слабые, не ожидавшіе казни, плакали, бились о землю…
Отъ чего происходила эта удивительная покорность казнимыхъ? Мн кажется, что она вполн объясняется упадкомъ энергіи, особой пассивностью, которая овладваетъ человкомъ, потерявшимъ надежду на жизнь, человкомъ, у котораго нтъ завтрашняго дня. Не надясь ни на что, ни во что не вря, живя изо дня въ день въ кошмарномъ бреду, въ хаос физическихъ и нравственныхъ мукъ и мыслей о смерти, онъ уже не можетъ дйствовать. Ему трудно и самому покончить съ собою, и бороться за сохраненіе жизни. Остается лишь ждать дня казни.
VIII.
Съ вопросомъ о томъ, какъ вліяетъ атмосфера вислицъ на людей, тсно связанъ вопросъ о палачахъ. Это отвратительный вопросъ, какъ отвратительно и все остальное, о чемъ мн приходится писать. Пройти молча мимо этого вопроса я не могу и хочу подлиться нкоторыми своими наблюденіями.
Въ той тюрьм, гд я сидлъ, въ 1906 году не было палача. Нсколько разъ выполненіе смертнаго приговора откладывалось на многіе мсяцы, такъ какъ властямъ не удавалось подыскать человка, который привелъ бы въ исполненіе приговоръ. Въ 1907 г. палачъ нашелся. Въ одной большой камер арестанты-уголовные избили одного изъ своей среды. Неизвстно, на какой почв произошла свалка. Избитый просилъ администрацію, чтобы его перевели въ отдльную камеру. Его перевели. Въ отдльной камер онъ сталъ обдумывать планъ мести своимъ обидчикамъ, и, надумавъ, предложилъ начальству свои услуги въ качеств вшателя. Это былъ здоровый, сильный человкъ, съ очень обыкновеннымъ и очень тупымъ лицомъ. Сидлъ онъ за какой-то мелкій разбой съ убійствомъ. Начальство признало его годнымъ для роли палача.
Я видлъ этого палача въ N — ой части. На какихъ условіяхъ онъ работалъ, я не знаю. Надзиратели передавали, что за каждаго повшеннаго онъ получаетъ 25 рублей и три мсяца скидки со своего срока. Кром того каждый разъ посл приведенія въ исполненіе приговоровъ, вынесенныхъ послдней сессіей военнаго суда, онъ получалъ въ подарокъ новое платье. Передъ каждой казнью его поили водкой.
Благодаря тому, что работы было много, этотъ палачъ весьма быстро ‘отработалъ’ свой срокъ, и уже въ 1908 году вышелъ на волю. Но черезъ нсколько мсяцевъ его снова привели въ тюрьму — на этотъ разъ въ качеств смертника. Оказалось, что за короткое время, проведенное на свобод, онъ усплъ совершить цлый рядъ грабежей, изъ которыхъ нкоторые сопровождались убійствами. Не дожидаясь суда, онъ подалъ прошеніе о томъ, чтобы ему разршили приняться за отправленіе своего прежняго ремесла, чтобы загладить этимъ путемъ свои преступленія. Его прошеніе было принято благосклонно. Но въ это время въ тюрьму былъ уже переведенъ изъ западнаго края другой палачъ — и товарищамъ пришлось длить между собой работу.
Палачъ, переведенный изъ западнаго края, былъ невысокаго роста, очень широкоплечій, приземистый. Ходилъ онъ согнувшись, озираясь по сторонамъ, и всегда пряталъ въ рукавъ палку или камень, какъ будто вчно опасаясь нападенія изъ-за угла. Онъ никогда не смялся, не улыбался. Я даже не слышалъ, чтобы онъ говорилъ съ кмъ-нибудь. Встртивъ его въ толп, всякій невольно обратилъ бы на него вниманіе и невольно вздрогнулъ бы отъ отвращенія. Глубоко ушедшая въ плечи голова, узкій, косой лобъ, густыя черныя брови, почти сросшіяся на переносиц, маленькіе, безконечно злые глаза, безпокойно бгающіе изъ стороны въ сторону, почти закрытые падающими въ безпорядк длинными черными волосами, маленькое безбородое лицо съ выраженіемъ хищника, большой неулыбающійся ротъ съ узкими неподвижными губами и крупными хищными зубами. Невроятно отвратительно было это лицо, и при вид его почему-то сразу являлась мысль, что такимъ, вотъ именно такимъ и долженъ быть палачъ.
Этотъ палачъ тоже былъ смертникомъ. Разсказывали, что онъ служилъ гд-то въ охранномъ отдленіи, совершалъ экспропріаціи… Затмъ попался, угодилъ подъ военный судъ. Сейчасъ ‘отрабатываетъ’ свой срокъ посл замны смертной казни. Оба палача сидли вмст въ одной камер. Вскор къ нимъ присоединился третій товарищъ. Этотъ палачъ не имлъ въ своей наружности ничего отталкивающаго, и сперва заключенные не подозрвали, какую службу онъ несетъ въ тюрьм. Онъ стоялъ одно время дневальнымъ на томъ коридор, гд я сидлъ. Каждый день онъ приносилъ къ дверямъ нашей камеры хлбъ, воду, обдъ, кипятокъ. Мы брали изъ его рукъ воду и пищу, разговаривали съ нимъ и ни минуты не думали, что имемъ дло съ палачемъ. Это былъ еще совершенно молодой парень, безъ всякихъ признаковъ растительности на лиц, высокій и стройный, съ довольно безцвтнымъ и полнымъ лицомъ, съ длинными волосами, съ узкими, прищуренными въ вид двухъ щелокъ, глазами, съ мягкимъ, вкрадчивымъ голосомъ. Всегда чрезвычайно вжливый, расторопный и услужливый, онъ больше всего походилъ на полового изъ трактира или на приказчика изъ сквернаго магазина… И вдругъ разнесся слухъ, что этотъ молодой парень вшаетъ осужденныхъ, что онъ уже повсилъ шесть человкъ. Кто-то изъ заключенныхъ спросилъ его: правда ли это? Парень отвчалъ, что это злая клевета, и на другой день передалъ намъ записку, содержаніе которой я могу возстановить почти дословно. Вотъ что въ ней говорилось: ‘Товарищи! Это неправда, что разсказали вамъ про меня. Я этого себ никогда не позволю, такъ какъ я тоже сознательный. А то, что я будто служилъ въ охранномъ, это правда. Но только это было раньше, а не теперь. Это вотъ какъ было. Я раньше былъ воромъ, и также помогалъ сыскному отдленію, но совсмъ мало получалъ за это. А потомъ меня арестовали, потому что нашли краденныя вещи. И я сидлъ въ тюрьм. Здсь я узналъ настоящихъ людей, и они мн все разсказали и про полицію, и про правительство, и все остальное. И я понялъ, что все это афера особаго рода. Такъ что посл тюрьмы я поступилъ въ охранное отдленіе, но не для своей пользы, а я старался за народъ. Я старался такъ длать, чтобы меня считали за врнаго человка. А когда я добился, приставъ далъ мн четырехъ городовыхъ и послалъ, чтобы длать обыскъ. Но я, какъ сознательный, туда не пошелъ, а пошелъ къ одному помщику буржую и скомандовалъ ему: ‘Руки вверхъ!’ И я взялъ у него 540 руб. настоящихъ денегъ, какъ будто за фальшивыя. А потомъ меня хотли предать военному суду. Но какъ я опытный и надежный агентъ для пользы службы, то раздумали. И вотъ какъ я попалъ въ тюрьму. Но я знаю, что такое сознательный, и никогда не позволю, чтобы длать зло другому арестанту, который также носитъ срую шапку, какъ и я. Такъ что, товарищи, прошу васъ не врить тому, что вамъ сказали про меня’.
Черезъ нсколько дней оказалось, что нашъ дневальный дйствительно работалъ за палача. Съ коридора его тотчасъ же убрали. Но все остальное, что разсказывалъ онъ про свою прежнюю карьеру, подтвердилось вполн: очевидно палачъ хотлъ полной откровенностью усыпить наши подозрнія. Именно эта своеобразная откровенность и длаетъ автобіографію палача настолько интереснымъ документомъ, что я считалъ умстнымъ привести ее полностью и, насколько могъ, дословно.
Между тремя палачами часто происходили ссоры и даже драки на почв профессіональнаго соперничества. Каждому хотлось залучить всю работу въ свои руки, а между тмъ приходилось длить ее между тремя. А на трехъ работы было маловато: не выходило на кругъ и двухъ смертниковъ въ мсяцъ на брата. Сперва два палача — нашъ дневальный изъ охраннаго отдленія и старый палачъ, отработавшій уже раньше свой срокъ — пытались уговорить третьяго, пріхавшаго изъ западнаго края, чтобы онъ просилъ перевода въ другую губернію. Но тотъ не согласился. Тогда нашъ дневальный заключилъ союзъ съ палачомъ изъ западнаго края, и они вмст напустились на третьяго конкурента. Имъ удалось оттснить его и забрать всю работу себ. Палачъ, оставшійся безъ работы, не выдержалъ и… повсился. Его сокамерники-палачи еле живого сняли его съ петли.
Эта ‘исторія трехъ палачей’ можетъ показаться выдумкой. Но въ ней нтъ преувеличеній. И передалъ я ее потому, что она характеризуетъ атмосферу, которой дышитъ переполненная смертниками тюрьма. Разв люди, ждущіе казни, могутъ не интересоваться спорами и ссорами между палачами, которые другъ у друга оспариваютъ ихъ головы и шеи?…
Чмъ чаще становились смертныя казни, тмъ больше оказывалось людей, предлагающихъ свои услуги для приведенія въ исполненіе смертныхъ приговоровъ. Нкоторые изъ смертниковъ, въ порыв отчаянія, подавали прошенія о предоставленіи имъ должности палача. Сколько было такихъ прошеній за каждую сессію — не знаю. Называли въ тюрьм огромную цифру. Не привожу этой цифры, такъ какъ самъ считаю ее преувеличенной. Относительно принятыхъ, уваженныхъ прошеній въ тюрьм были боле точныя свднія: въ одной изолированной камер тюрьмы содержалось пять бывшихъ смертниковъ, которымъ смертная казнь была замнена каторгой и которымъ была общана работа палачей. Здсь сидли они, пять кандидатовъ въ палачи. А сколько еще смертниковъ въ секреткахъ смотрло на нихъ съ тайной завистью?…
IX.
Живя среди смертниковъ, я научился отдлять вопросъ о смертной казни отъ тхъ второстепенныхъ, совершенно постороннихъ вопросовъ, съ которыми его обыкновенно смшиваютъ.
Не существенно для вопроса о смертной казни то, мучительна ли или безболзненна эта казнь. Вшаютъ ли приговоренныхъ или ихъ сжигаютъ на костр, удавливаютъ ли ихъ ошейникомъ по-испански или четвертуютъ по-китайски — все это не относится къ существу вопроса. Все это относится къ техник смертной казни. И только съ технической (а не съ принципіальной) точки зрнія можно обсуждать эти подробности.
Не существенно для вопроса о смертной казни и то, какъ относится къ смертной казни осужденный — встрчаетъ ли онъ ее съ полнымъ спокойствіемъ или сходитъ съ ума отъ страха. Вдь то, что человкъ боится смерти, не увеличиваетъ его права на жизнь. А то, что человкъ прямо смотритъ смерти въ глаза, не даетъ другому человку права убить его.
Не существенно для вопроса о смертной казни и то, насколько нравственны, чисты и непорочны люди, которыхъ вшаютъ. Убійство всегда остается убійствомъ, смертная казнь всегда остается смертной казнью — а казнь всегда есть убійство. Личныя качества казнимыхъ могутъ опредлять степень нашего сочувствія къ нимъ, могутъ опредлять и соціальную убыточность казни. Но вопросъ о смертной казни не долженъ имть ничего общаго ни съ соображеніями соціальной убыточности, ни съ сочувствіемъ, ни съ жалостью. При чемъ здсь сочувствіе, когда сегодня Ивановъ — палачъ, Сидоровъ — жертва, а вчера еще Сидоровъ могъ оказаться палачомъ. Ивановъ — жертвой? При чемъ здсь жалость, когда на вислицу идетъ X, не нуждающійся въ жалости, а рядомъ съ нимъ — какой-нибудь убійца, не стоющій жалости? Долженъ быть такой взглядъ на казнь, при которомъ исчезаетъ личность казнимаго и остается лишь одно: казнятъ человка! Лишь эти два слова:
