СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ К. М. СТАНЮКОВИЧА.
Томъ X.
Картинки общественной жизни. Письма знатнаго иностранца.
МОСКВА.
Типо-литгорафія Г. И. Простакова, Петровка, д. No 17, Савостьяновой.
1888.
Смерть крупнаго русскаго писателя заставила встрепенуться полусонное, апатичное общество. Почти исключительно поглощенное будничной сутолокой, съ ея однообразіемъ скуки и пошлости, оно словно вспомнило, что есть на Божьемъ свт иные, боле высшіе интересы, составляющіе цвтъ и красу жизни, что безъ нихъ теряется ея настоящій общественный смыслъ, и люди, живущіе безъ идеаловъ, постепенно дичаютъ.
Тургеневъ былъ именно однимъ изъ тхъ счастливыхъ писателей, которые умютъ будить мысль, заставляя людей оглядываться на себя и на окружающія условія жизни, коверкающія людей, длающія ихъ хуже, чмъ они могли бы быть. Безъ этихъ ‘рыцарей духа’, безъ этихъ свтильниковъ мысли, безъ всей этой литературы, многимъ ненавистной, намъ еще скверне жилось бы на свт, еще въ большую бездну пошлости окунулись бы мы, и ничто не взволновало бы насъ! Эту-то силу и живучесть мысли вс словно почувствовали и оцнили, готовясь почтить память своего писателя торжественнымъ образомъ.
Признаться, даже нсколько удивляешься, когда читаешь объ этихъ грандіозныхъ приготовленіяхъ къ похоронамъ. Нсколько сотъ депутацій, масса внковъ, процессія, которая растянется отъ вокзала варшавской дороги на нсколько верстъ. Кого это хоронятъ? Полководца, государственнаго человка?— Нтъ, хоронятъ русскаго писателя, который не былъ ни дйствительнымъ, ни тайнымъ совтникомъ, но въ своихъ произведеніяхъ преподавалъ столько цнныхъ совтовъ, какихъ не преподать тысяч самыхъ патентованныхъ совтниковъ… Мы вдь не привыкли чествовать память писателей, всякихъ генераловъ, статскихъ и военныхъ, мы хоронить умли пышно, но хоронить ‘генераловъ мысли’ не отваживались. Пушкина хоронили съ оглядкой, за то, что Москва хоронила Гоголя съ помпой, и на похоронахъ былъ московскій генералъ-губернаторъ въ парадной форм, Петербургъ сдлалъ Москв выговоръ, а Тургеневъ, назвавшій въ краткой замтк Гоголя великимъ человкомъ, понесъ кару. Тогда нельзя было называть великимъ человкомъ человка, не имющаго генеральскаго чина, да и то, если дозволяло начальство, такъ какъ оно одно оцнивало людей. О Гогол, посл его смерти, запрещено было говорить, и въ петербургскихъ газетахъ о немъ не сказано было ни слова. Блинскаго хоронили совсмъ тихо, точно крадучись, и имя его стало упоминаться въ литератур только при новомъ царствованіи. Добролюбова провожала небольшая кучка друзей, Писарева тоже не удостоили торжественнаго чествованія. Только похороны Некрасова и потомъ Достоевскаго явились достойными ихъ памяти, въ нихъ приняло участіе общество, понявшее, что въ лиц своихъ крупныхъ писателей оно теряетъ лучшихъ руководителей.
Образованные люди стремятся теперь почтить одного изъ нихъ, въ благодарность за услуги, оказанныя имъ родной стран. Тмъ сердечне, тмъ трогательне подобное чествованіе, что въ немъ не можетъ быть ничего заказного: никто не заставляетъ васъ нести внокъ на гробъ писателя, которому вы не сочувствуете, вы несете его тому, кто ‘чувства добрыя въ васъ лирой пробуждалъ’ и, главное, никогда не стоялъ въ рядахъ защитниковъ мрака. Да и кого, скажите на милость, чествовать намъ, какъ не людей науки и искусства? При условіяхъ нашей общественной жизни, мы можемъ близко знать только этихъ людей. Они одни могутъ говорить съ нами въ своихъ произведеніяхъ, они одни болютъ нашими скорбями, радуются нашими радостями.
Есть, несомннно, и другіе люди, люди практики, которые могли бы съ одинаковымъ правомъ пользоваться нашимъ сочувствіемъ, но, къ сожалнію, мы не всегда знаемъ ихъ, да и не можемъ знать, такъ какъ мотивы ихъ дятельности для насъ, обыкновенныхъ людей, являются непроницаемой тайной. Какъ они думаютъ, каковы ихъ идеалы, про то мы узнаемъ случайно, чаще всего посл ихъ смерти. При жизни мы только довольствуемся фактами, которые не могутъ быть изъяты изъ обращенія, слухами, да разв случайными разъясненіями въ беллетристической форм, врод романа ‘Графъ Лоринъ’, но вдь не вс же общественные дятели должны писать романы, въ часы досуга?
Похороны Тургенева, въ первые дни посл полученія извстія о смерти писателя, чуть, было, не сдлались нершеннымъ вопросомъ. По крайней мр, появились тревожные слухи, будто бы есть препятствія къ ввозу праха Тургенева въ предлы Россіи. Эти слухи, несмотря на ихъ неправдоподобіе, упорно держались и какъ будто подтверждались распоряженіемъ снять траурную драпировку съ портрета писателя, выставленнаго въ витрин. Затмъ, разсказывали, что похороны будутъ разршены, но подъ условіемъ отсутствія всякой торжественности. Въ конц-концовъ, вс эти слухи, какъ извстно, оказались неврными, и на-дняхъ мы будемъ хоронить Тургенева съ такой церемоніей, какой не удостоивался еще не одинъ русскій писатель. Похоронами и всми приготовленіями распоряжается солидный комитетъ литературнаго фонда, онъ съ дипломатическимъ тактомъ уже поспшилъ предупредить, почему надъ могилой Тургенева произнесутъ рчи только два или три изъ старйшихъ друзей покойнаго и почему число лицъ при внкахъ ограничено. Опасаются огромнаго стеченія публики, давки. Сколько помнится, на похоронахъ Достоевскаго этого не опасались, и процессія не была нарушена никакимъ безпорядкомъ. Ужасный дипломатъ этотъ комитетъ!
О Тургенев теперь говорятъ везд, даже и тамъ, гд книга не въ мод и гд пожимаютъ плечами, недоумвая, почему такъ чествуютъ неимвшаго чина писателя. Именемъ его полны страницы газетъ, вс другіе интересы дня отошли на задній планъ, со всхъ концовъ Россіи получаются телеграммы о панихидахъ, о стипендіяхъ въ память писателя, нкоторые города ходатайствуютъ о наименованіи улицъ именемъ покойнаго, Тургенева перечитываютъ, во всхъ воспоминаніяхъ, въ отзывахъ иностранцевъ, друзей и случайныхъ знакомыхъ Тургенева личность писателя является въ какомъ-то ореол необыкновенной привлекательности.
Не обходится, разумется, и безъ проявленій мелкаго тщеславія, маленькія имена пристегиваются къ большому и, подъ видомъ воспоминаній о Тургенев, напоминаютъ о себ. Теперь всякій спшитъ доложить читателю о своей бесд съ ‘Иваномъ Сергевичемъ’, какъ бы пуста ни была бесда, или заявить, что онъ тогда-то видлъ ‘Ивана Сергевича’ и ‘Иванъ Сергевичъ’ сказалъ: ‘гмъ…’ Каждый, повторяю, торопится вынести въ публику частицу своего Добчинскаго, но, по правд говоря, за исключеніемъ отзывовъ иностранцевъ, да двухъ-трехъ воспоминаній русскихъ (между которыми, особенно характеренъ разсказъ г-жи С—ой о встрч Тургенева съ Лассалемъ), вс эти біографическія данныя не имютъ существеннаго интереса {Считаю не лишнимъ привести отрывокъ изъ воспоминаній г-жи С. о Тургенев, напечатанныхъ въ ‘Новостяхъ’, въ которомъ описывается встрча нашего писателя въ Лассалемъ.
Дло было въ 1864 году, въ Женев, въ одномъ изъ пансіоновъ, гд остановился Лассаль.
‘Сойдя въ галлерею, мы застали тамъ за табль-д’отомъ уже порядочное общество, собравшееся къ утреннему чаю и кофе. Наши глаза невольно искали въ толп знаменитаго экономиста. Впрочемъ, его не трудно было найти, такъ какъ на немъ было сосредоточено любопытство почти всхъ присутствовавшихъ. Сверхъ своей знаменитости, какъ политическаго дятеля, онъ въ то время былъ еще героемъ той траги-комедіи, которая называлась его любовью къ m-elle Деннигесъ (впослдствіи madame Раковицъ), и потому неудивительно, что имъ вс интересовались и что на немъ сосредоточивалось общее вниманіе везд, гд только онъ ни появлялся.
Я никогда не забуду того момента, когда я въ первый разъ увидла Лассаля, о которомъ столько читала и слышала, живя съ братомъ въ Карлсбад и Женев. При вход нашемъ въ галлерею, онъ стоялъ у раствореннаго окна и велъ разговоръ съ двумя мужчинами, изъ которыхъ одинъ былъ нашъ эмигрантъ Н. Руки его были покойно сложены, взоръ его блуждалъ медленно въ толп, на которую онъ смотрлъ нсколько надменно и съ привычной самоувренностью, и только нервное легкое вздрагиваніе бровей обнаруживало, что его озабочиваетъ какая-то серьезная мысль и что онъ ведетъ разговоръ съ собесдниками не безъ внутренняго возбужденія. Поз его, въ которой отъ стоялъ, позавидовалъ бы каждый король, такъ она была проста, безъискусственна и, вмст съ тмъ, даже величественна. Я никогда до того времени не видла его и потому, при первой встрч, онъ показался мн далеко некрасивымъ мужчиною, даже ниже своихъ фотографическихъ изображеній, но это отсутствіе физической красоты искупалось съ избыткомъ громаднымъ умомъ, запечатлннымъ въ каждомъ мускул его открытаго, благороднаго лица и могучею душею и несокрушимою волею, отражавшеюся въ его оригинальныхъ круглыхъ глазахъ — признакъ генія. Вообще, Лассаль произвелъ на меня подавляющее впечатлніе титана, предъ которымъ я почувствовала себя полнымъ ничтожествомъ, безполезнйшимъ созданіемъ на земл.
Я взглянула на Ивана Сергевича. Полузакрытыми глазами онъ жадно разсматривалъ Лассаля и своимъ глубокимъ пытливымъ взоромъ, кажется, желалъ проникнуть въ самую душу стоявшаго предъ нимъ народнаго трибуна. Мн думается, что въ это время Лассаль для Тургенева казался кумиромъ,— такъ велико было то волненіе, которое охватило автора ‘Записокъ охотника’ при первой встрч его съ Лассалемъ. По моему, впрочемъ, ничего не было удивительнаго въ томъ, что Тургеневъ въ тотъ періодъ своей жизни съ такимъ энтузіазмомъ отнесся къ Лассалю: такъ какъ арена, на которой дйствовалъ Лассаль, была шире литературной арены Тургенева, да и вся геніальная личность Лассаля была колоссальне тургеневской личности, то, повторяю, неудивительно, что нашъ знаменитый писатель пришелъ въ энтузіазмъ при встрч съ человкомъ, превосходство котораго надъ собою онъ, какъ слишкомъ умный и понимающій человкъ, не могъ не сознавать.
Лассаль стоялъ въ полъ-оборота къ Тургеневу и не могъ видть устремленныхъ на него пытливыхъ взоровъ Ивана Сергевича, но Н. увидлъ его и медленно раскланялся съ нимъ. Тогда и Лассаль обвелъ медленнымъ взглядомъ Тургенева и, затмъ, точно внезапно что-то вспомнилъ, наклонился къ Н. и, указавъ глазами на Тургенева, спросилъ его о чемъ-то. Н. съ улыбкой ему отвтилъ, тогда Лассаль вновь окинулъ Тургенева свтлымъ взглядомъ и вновь о чемъ-то попросилъ Н. Лицо Тургенева страшно заволновалось, такъ какъ для него, какъ и для всхъ, очевиднымъ было, что Лассаль спрашиваетъ у Н. именно о немъ. Чтобы скрыть свое волненіе, Тургеневъ началъ было, разговоръ съ братомъ, но въ это время къ нему подошелъ Н. и, пожавъ руку, передалъ ему о желаніи Лассаля познакомиться съ нимъ. Тургеневъ. совершенно не ожидавшій этого, въ первое мгновеніе былъ точно озадаченъ, но затмъ, извинившись предъ нами, что оставляетъ насъ на нсколько минутъ, направился къ Лассалю своею мрною, спокойною походкою. Лассаль только сдлалъ нсколько шаговъ на встрчу нашему писателю, при чемъ глаза его смотрли на Ивана Сергевича ласково и черты его сложились въ ту тонкую, нравящуюся женщинамъ, улыбку, которая у него появлялась, когда онъ испытывалъ внутреннее удовольствіе. Онъ первый протянулъ руку Ивану Сергевичу и первый заговорилъ съ нимъ. О чемъ происходила бесда между двумя знаменитыми людьми, мы не могли тогда слышать и узнали отчасти лишь потомъ отъ самого Тургенева, но было видимо, что Лассаль произвелъ на него самое пріятное впечатлніе.
Разговоръ, происходившій между Лассалемъ и Тургеневымъ, былъ переданъ мн послднимъ лишь нсколько лтъ спустя, при иной встрч нашей уже въ Париж, такъ какъ въ тотъ день, когда состоялась встрча Лассаля и Тургенева, мы не считали себя вправ предлагать Ивану Сергевичу какіе бы то ни было вопросы относительно обстоятельствъ встрчи, хотя, признаюсь, сгорали большимъ любопытствомъ. Разговоръ между нимъ и Лассалемъ происходилъ на французскомъ язык и говорилось, приблизительно, вотъ что. Какъ я уже сказала, первымъ заговорилъ Лассаль.
— Я очень радъ — сказалъ онъ Ивану Сергевичу, пожимая ему руку, что судьба на этотъ разъ соблаговолила ко мн и позволила мн увидть одного изъ интеллигентнйшихъ людей страны, о которой мн довелось читать и слышать столь много чудеснаго.
— Вы приписываете мн, г. Лассаль, ужъ слишкомъ высокую роль,— отвчалъ Тургеневъ съ свойственною ему скромностью,— тогда какъ я лишь скромный литературный дятель и все мое значеніе въ отечеств ограничивается лишь сравнительно незначительнымъ вліяніемъ на немногочисленный кружокъ моихъ читателей.
— Полноте, г. Тургеневъ,— прервалъ его съ улыбкою Лассаль. Какъ ваши личныя качества, такъ и ваше значеніе въ Россіи мн хорошо извстны изъ разсказовъ вашихъ же соотечественниковъ, и, повторяю, я весьма радъ, что встртился съ вами и имю возможность, благодаря Н., познакомиться съ вами.
Затмъ Лассаль предложилъ Тургеневу ссть за небольшой столъ, стоявшій у окна, за которымъ уже сидли Н. и другой господинъ, съ которымъ Лассаль бесдовалъ при вход нашемъ въ галлерею. Онъ представилъ Тургенева этому господину, оказавшемуся докторомъ Генле изъ Мюнхена, и приказалъ подать для всхъ кофе. Во время кофе бесда Лассаля съ Тургеневымъ продолжалась съ видимымъ оживленіемъ, при чемъ Тургеневъ старался держать себя спокойно, тогда какъ Лассаль, видимо, чмъ-то былъ озабоченъ и изрдка поглядывалъ на входную дверь въ галлерею.
Бесда ихъ продолжалась не боле 7—10 минутъ, какъ вошелъ поспшно кельнеръ и, розыскавъ д-ра Генле, подалъ ему запечатанный пакетъ. Тотъ быстро вскрылъ его и шепнулъ что-то Лассалю. При этихъ словахъ Лассаль точно получилъ какой-нибудь сильный толчекъ: на секунду молнія негодованія озарила его лицо, затмъ онъ, видимо, поблднлъ и, вставши изъ-за стола, началъ извиняться передъ Тургеневывъ, что его ждетъ неотложное дло, и ему нужно удалиться въ свою комнату.
Тургеневъ, съ грустью, горячо пожалъ протянутую ему руку Лассаля и, когда тотъ, поклонившись, съ привтливою улыбкою скрылся изъ галлереи, онъ нсколько секундъ смотрлъ вслдъ удалявшемуся трибуну и на глазахъ его блистали слезы.
Онъ молча распростился съ Н. и докторомъ Генле, которые тоже сейчасъ удалились вслдъ за Лассалемъ, и затмъ возвратился къ намъ. Когда онъ подошелъ къ намъ, то былъ такъ взволнованъ, что не могъ даже говорить, и на замчаніе брата, что Лассаль по вншности, дйствительно, кажется живымъ человкомъ,— онъ лаконически отвтилъ:
— Да, Лассаль геніальный человкъ! t
Вслдъ затмъ мы вс ушли изъ галлереи въ наши комнаты и чрезъ нсколько минутъ Иванъ Сергевичъ распрощался съ вами. Видя его волненіе, произведенное, конечно, неожиданною встрчею съ Лассалемъ и бесдою съ нимъ, мы не старались его удерживать и пожелали ему на прощаніе всхъ благъ.
Иванъ Сергевичъ ухалъ изъ Женевы въ тотъ же день, и мы свидлись съ нимъ въ другой разъ лишь нсколько лтъ спустя, въ Париж.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прошло нсколько дней посл встрчи Тургенева съ Лассалемъ, какъ вдругъ сначала въ пансіон Леове, а затмъ по всей Женев распространился слухъ, что Лассаль смертельно раненъ на дубли съ женихомъ m-lle Деннигесъ, Янкомъ Раковицею. Сначала никто изъ насъ не хотлъ врить ужасной судьб Лассаля, котораго мы почти каждый день встрчали, но потомъ, дня черезъ два-три, намъ пришлось быть очевидцами грандіозной похоронной процессіи, устроенной республиканцами знаменитому вождю германскихъ рабочихъ.
Въ самый день процессіи Н. получилъ отъ Ивана Сергевича по переводу 100 франковъ съ лаконическою просьбою возложить на гробъ Лассаля внокъ отъ ‘неизвстнаго почитателя’.
За послднія двадцать лтъ мн приходилось нсколько разъ встрчаться съ Тургеневымъ, и онъ никогда безъ сильнаго волненія не могъ вспомнить имени Лассаля и единственной встрчи съ нимъ въ Женев.}. Біографія писателя еще впереди, а пока мы имемъ дло съ одними восторженными некрологами… Иногда, впрочемъ, эта восторженность доходитъ до того, что нкоторые, въ порыв усердія, приписываютъ Тургеневу такое значеніе, какое едва ли можетъ имть даже самый геніальный писатель. Будто и безъ того не велико литературное и общественное значеніе покойнаго, что нужно прибгать къ неумренной утрировк! Такъ, одна еженедльная газета приписала Тургеневу — легко сказать?— чуть не руководительство нашей общественной жизнью, точно такая роль подъ силу не только одному Тургеневу, но даже нсколькимъ такимъ же крупнымъ талантамъ. Но русскій человкъ, какъ извстно, неумренъ. Ужъ если: ‘пожалуйте ручку’, то онъ такъ превознесетъ, что даже мертвый можетъ почувствовать неловкость, особенно если этотъ мертвый такой скромный и деликатный, какимъ былъ покойный писатель…
Разумется, посл смерти Тургенева почти вс газеты стали считать его, такъ сказать, своимъ, даже и такія, которыя не имютъ ничего общаго съ тургеневскими идеалами. ‘Новое Время’ поспшило выдать Тургеневу аттестатъ истинно русскаго человка. До этого, видите ли, никто не зналъ, что Тургеневъ русскій человкъ, но что это не мшало, однако, ему быть западникомъ и желать Россіи тхъ благъ европейской цивилизаціи, которыхъ чураются наши своеобразные самобытники. Но газета сочла долгомъ вступиться за Тургенева и, какъ всегда, оказалась на высот задачи. Г. Боборыкинъ въ ‘Новостяхъ’ распространился насчетъ неблагодарности современниковъ къ умершему писателю, кстати обвинилъ въ непочтительности ‘Дло’ и ‘Отечественныя Записки’ и объявилъ Тургенева космополитомъ. Сдается мн, гршный человкъ, что, говоря о непочтительности, г. Боборыкинъ не столько имлъ въ виду Тургенева, сколько г. Боборыкина, такъ какъ оба названные журнала, напротивъ, всегда говорили съ уваженіемъ о литературной дятельности Тургенева, но уваженіе вдь не исключаетъ критической оцнки и не самъ ли г. Боборыкинъ, сколько помнится, въ ‘Московскомъ Обозрніи’ отнесся въ ‘Бови’ не съ той необыкновенной почтительностью, которую теперь требуетъ отъ другихъ? Или для г. Боборыкина новость, что чмъ боле талантливъ, чмъ боле крупенъ писатель, тмъ боле требовательна критика? Что можно извинить г. Боборыкину, того нельзя — Тургеневу. Можно быть непочтительнымъ къ г. Боборыкину, а на Тургенева можно сердиться. Кому это не понятно?.. Ахъ, еслибъ покойный могъ прочитать все, что теперь про него пишется, какъ смутился бы онъ отъ многихъ восхваленій! И право, т, кого называетъ г. Боборыкинъ его противниками, гораздо боле уважаютъ и цнятъ писателя именно потому, что страстне относились къ его литературной дятельности.
Вся образованная Россія единодушно отозвалась глубокой скорбью къ тяжелой утрат. Только одна московская газета упорно молчала до поры до времени, не обмолвившись ни однимъ словомъ о смерти Тургенева. Весьма отзывчивая къ сообщеніямъ, имющимъ, такъ сказать, предупредительный характеръ, газета, на этотъ разъ, умышленно пропустила важное событіе. Какъ видно, она не могла забыть эпизода пушкинскаго праздника, когда Тургеневъ, при всемъ своемъ добродушіи, отстранился отъ протянутой ему г. Катковымъ руки, не задолго передъ тмъ метнувшей въ него одною изъ излюбленныхъ своихъ стрлъ — обвиненіемъ въ неблагонадежности. Это молчаніе длилось нсколько времени и, наконецъ, было нарушено эффектнымъ эпизодомъ — перепечаткой письма эмигранта г. Лаврова, помщеннаго во французской газет, въ которомъ говорилось о томъ, что Тургеневъ давалъ по 500 франковъ Лаврову на изданіе послднимъ журнала. ‘Вотъ, молъ, кого вы позволяете чествовать!’
Понятенъ былъ ‘эффектъ’, приготовленный московской газетой какъ разъ въ то время, когда вс недоразумнія относительно похоронъ Тургенева были устранены. Понятно, говорю я, эта злоба, не остывающая и надъ могилой писателя, литературная дятельность котораго не омрачалась никакимъ, даже малйшимъ пятномъ. Тургеневъ былъ и оставался всегда вренъ своимъ убжденіямъ, и его натур противно было отступничество въ какой бы форм оно ни выражалось. Такіе люди, особенно такіе крупные и нравственно безупречные люди, какъ Тургеневъ, не могутъ не колоть чужихъ глазъ, являясь какъ бы невольнымъ укоромъ каждой нечистой литературной совсти. И съ тмъ большимъ остервенніемъ нападаютъ на такихъ людей, чмъ безплодне оказывается стараніе умалить нравственно-чистый ихъ образъ. Тургеневъ имлъ честь подвергаться такой злоб при жизни и сохранилъ за собой эту честь и по смерти. Все это понятно, хоть и нсколько удивительно, какъ это такая безспорно умная и опытная по части разсчитанныхъ эффектовъ газета не сообразила, что весь ея, столь ревниво прибереженный, ‘coup de thtre’ окажется хлопаньемъ по воробьямъ и никакого впечатлнія не произведетъ, и что, не смотря на перепечатку письма крупнымъ шрифтомъ, торжественныя похороны все-таки состоятся и въ нихъ приметъ участіе не одна ‘литературная чернь’, какъ выражался корреспондентъ московской газеты, но и депутаціи отъ разныхъ ученыхъ обществъ и въ томъ числ отъ Академіи Наукъ…
Злоба слпа и часто попадается въ просакъ. Тоже, къ сожалнію, приходится сказать и о дружб. На этотъ разъ она едва ли не перещеголяла ‘злобу’ своимъ безтактнымъ раздуваніемъ поднятаго скандала. Дружба, такъ сказать, его возвела въ перлъ созданія… Ахъ, ужъ эти друзья!..
Понятны были мотивы, заставившіе московскую газету перепечатать заграничное письмо, но чего ради, по поводу этого письма, газеты вскипли негодованіемъ и разразились боле или мене патетическими статьями въ ‘защиту’ Тургенева? Точно и въ самомъ дл нуждался въ ихъ защит писатель, чьи убжденія такъ хорошо были извстны всмъ, и, разумется, правительству? Раздувать эту исторію не значило ли ставить точки на ‘і’ и только радовать московскую газету? ‘Новое время’ опять-таки первое поспшило взять подъ свою защиту Тургенева и не безъ комичнаго пафоса стало облять его отъ обвиненія въ неблагонадежности, при чемъ, разумется, не преминуло воспользоваться удобнымъ случаемъ блеснуть рыцарской полемикой. ‘Новости’ — т даже остолбенли отъ удивленія и сперва глубокомысленно не хотли врить сообщенному факту. ‘Не можетъ быть! Не можетъ быть!’ твердили он. Казалось бы и довольно, тмъ боле, что ‘эффектъ’ московской газеты не имлъ никакого значенія? Но тутъ, какъ бы въ доказательство вчной истины, что никто не уметъ насолить лучше друзей, выступили со своими письмами въ защиту покойника гг. Стасюлевичъ и Я. Полонскій.
Признаюсь, я съ тяжелымъ чувствомъ прочитывалъ письмо г. Стасюлевича, которое онъ счелъ нужнымъ напечатать въ защиту Тургенева и въ этомъ письм повторить вс т доводы, которые уже высказало ‘Новое Время’, я привыкъ видть въ этомъ журналист образецъ приличной полемики даже и съ врагомъ, но въ этомъ письм не узналъ обыкновенно сдержаннаго и изысканно-вжливаго г. Стасюлевича. Эти ненужныя попытки глумленія, эти разоблаченія отзывовъ покойнаго о людяхъ, которыхъ онъ принималъ у себя — каковы бы ни были эти люди по своимъ взглядамъ — едва ли достойны памяти Тургенева. И главное: къ чему весь этотъ шумъ, къ чему вс эти изліянія благороднаго негодованія? Никто и не думалъ серьезно заподозрить маститаго писателя въ чемъ-нибудь предосудительномъ. Откуда же эта трусость, готовая съ перепугу возвести ничтожный фактъ въ событіе первйшей важности?
Г. Полонскій въ своемъ письм тоже защищаетъ Тургенева, не безъ оригинальности оправдывая знакомство покойнаго съ эмигрантами такимъ образомъ: ‘Какъ доктору было бы невозможно отворачиваться съ презрніемъ отъ больныхъ и зараженныхъ, такъ и писателю. Требуйте строгости отношеній отъ начальствующихъ, отъ каждаго изъ органовъ государственной власти, но не забывайте, что если поэтъ будетъ походить на нихъ, онъ перестанетъ быть самимъ собою, онъ утратитъ всякое обаяніе. У него, какъ у гражданина, своя задача, онъ призванъ соединить или мирить разнородные элементы своего отечества во имя единаго родного ему языка и высшей правды, во имя сознанія своихъ недостатковъ и стремленія къ вчному вочеловченью’.
Посл этого заявленія, оправдывающаго знакомство хоть во имя докторскихъ наблюденій и ‘вчнаго вочеловченія’, пожалуй, придется какому-нибудь усердному другу г. Полонскаго облять ужъ самого Я. Полонскаго… Вдь, какъ узнать, съ цлями наблюденія или просто такъ знакомъ писатель съ тмъ или другимъ подозрительнымъ лицомъ? можетъ задать ему ехидный вопросъ та же неутомимая газета…
Вотъ до чего дописались усердные друзья. Ахъ, ужъ эти друзья! Не похвалилъ бы ихъ и Тургеневъ, если бы могъ прочитать ихъ защитительныя рчи.
Счастливая судьба выпала на долю Тургенева. Онъ могъ писать, не заботясь о насущномъ куск хлба, и имлъ время отдлывать свои вещи съ тмъ художественнымъ мастерствомъ, которое придавало всмъ его произведеніямъ такой цльный и законченный видъ. Съ начала литературной карьеры Тургеневъ сдлался любимцемъ публики и долго былъ имъ. Кто не читалъ его ‘Записокъ Охотника’, кто не былъ очарованъ этимъ тонкимъ описаніемъ красотъ природы и тмъ гуманнымъ чувствомъ, которымъ проникнуты его разсказы?.. Разумется, между мужиками Тургенева и, напримръ, ‘Подлиповцами’ Ршетникова цлая пропасть, но не надо забывать времени, когда писалъ Тургеневъ, и задачи, которыя онъ имлъ. Тургеневскіе мужики нсколько идеализованы, въ отношеніяхъ къ нимъ автора чувствуется все-таки баринъ, хоть и очень гуманный баринъ, а не другъ, какъ напр. у Ршетникова, но, повторяю, художественная цль Тургенева была — возбудить сочувствіе къ угнетеннымъ, показать безнравственность рабства, что онъ и выполнилъ блистательно. У продолжателей начатаго имъ дла, естественно, явились другія задачи. Мы, люди поколнія, читавшаго ‘Записки охотника’ подъ шумъ ликованія шестидесятыхъ годовъ, можемъ только представить себ силу впечатлнія, которое должны были произвести эти разсказы на лучшихъ людей своего времени. Припомните, что они начали появляться въ сороковыхъ годахъ, когда царило крпостное право и жизнь была заключена въ тсныя колодки того времени. Разсказы эти были перчаткой, брошенной врагу, и дйствительно явились знаменательнымъ событіемъ…
Съ той поры Тургеневъ не переставалъ быть любимцемъ публики… Популярность его была громадна… Книжки ‘Современника’, гд обыкновенно печатались вещи Тургенева, рвались на расхватъ. Кто изъ насъ не зачитывался ‘Дворянскимъ гнздомъ’, ‘Накунун’, ‘Рудинымъ’ — этимъ ‘лишнимъ человкомъ’ мрачной эпохи, сложившимъ безпокойную свою голову на парижскихъ баррикадахъ? Впослдствіи, Писаревъ, увлеченный вмст съ другими проповдью индивидуализма, напалъ, сколько помнится, на Рудина за его ‘бездлье’ и не предвидлъ, конечно, что и въ слдующемъ поколніи окажутся ‘лишніе люди’,— плоть отъ плоти и кость отъ костей благороднаго идеалиста Рудина. Правда, они ужъ не хали умирать въ Парижъ: они все еще пытались найти работу дома, ихъ идеалы опредленне, задачи ясне,— но и они, какъ Рудинъ, такъ или иначе погибали въ борьб съ окружающимъ, какъ погибъ бы и реалистъ Базаровъ, не умори его Тургеневъ при самомъ начал его общественной дятельности… Великій художникъ создалъ типъ Рудина, но ‘лишніе люди’ слдующихъ поколній еще ждутъ, своего пвца, такого же крупнаго, какъ и Тургеневъ…
‘Отцы и Дти’ отошли теперь въ область исторіи, критика отведетъ имъ надлежащее мсто среди многочисленныхъ твореній писателя, страсти, возбужденныя этимъ романомъ, улеглись, и теперь возможно припомнить безъ чувства острой боли впечатлніе, произведенное этимъ романомъ при его появленіи. Впечатлніе, дйствительно, было потрясающее. Одни были смущены, другіе злорадно хихикали: ‘вотъ каковы дти!’ говорили указывая на Базарова, Кукшину, Ситникова, тогдашніе ‘отцы’, успвшіе уже поднять головы посл смущенія отъ первыхъ обновительныхъ реформъ. Не надо забывать еще, что романъ появился именно въ то время, когда начался ‘переломъ’ въ нашей общественной жизни, когда люди, недовольные реформами, настойчиво проповдовали поворотъ назадъ, грозя серьезными осложненіями, и что напечатанъ онъ былъ въ ‘Русскомъ Встник’, только что сдлавшимся органомъ недовольныхъ реформами. Принявъ все это въ соображеніе, легко понять, что ‘Отцы и Дти’ были, такъ сказать, ‘бомбой’, брошенной въ самый центръ борьбы, и возбудили взрывъ негодованія у однихъ и злорадное торжество у другихъ.
‘Я испыталъ тогда’ — говоритъ Тургеневъ въ своихъ Воспоминаніяхъ — ‘впечатлнія, хотя разнородныя, но одинаково тягостныя. Я замчалъ холодность, доходившую до негодованія во многихъ мн близкихъ и симпатическихъ людяхъ, я получалъ поздравленія, чуть не лобызанія отъ людей противнаго мн лагеря, отъ враговъ. Меня это конфузило… огорчало, но совсть не упрекала меня: я хорошо зналъ, что я честно, и не только безъ предубжденья, но даже съ сочувствіемъ отнесся къ выведенному мною типу’.
Но тогда, въ разгаръ литературной борьбы, некогда было разбирать намренія автора, и вотъ почему, подъ первымъ впечатлніемъ, появились крайне рзкія статьи по поводу ‘Отцовъ и Дтей’. Особенно рзка была статья М. А. Антоновича, напечатанная въ ‘Современник’. Объ этой стать еще недавно счелъ нужнымъ вспомнить г. Боборыкинъ и, конечно, покорить г. Антоновича. Дйствительно, статья была рзка, но она была необходима по тогдашнему времени, какъ горячій протестъ, и страстность ея тмъ боле понятна, что авторъ романа былъ крупнымъ талантомъ: романъ его не могъ не произвести громаднаго впечатлнія на читающую публику и, помимо воли автора, могъ играть въ руку противнаго лагеря, готоваго воспользоваться каждымъ случаемъ, чтобы бросить грязью въ ‘дтей’… Спору нтъ, что Кукшины и Ситниковы тогда существовали, но рядомъ съ ними были и другія ‘дти’, представители которыхъ не даромъ завоевали себ почетное мсто въ исторіи литературы… Какъ бы кто ни смотрлъ на Базарова, но не въ его идеяхъ воплощались завтныя стремленія лучшихъ ‘дтей’ того времени, а въ тхъ, которыя высказывались представителями лучшей части литературы… И ‘Современникъ’ былъ правъ тогда въ своихъ рзкихъ нападкахъ, во имя принципа, какъ бы предвидя, что соблазнительный типъ Базарова найдетъ себ множество подражателей среди неустановившейся молодежи и что примръ крупнаго художника породитъ цлую литературу, обличающую ‘дтей’ уже совсмъ съ другими цлями, чмъ Тургеневъ.
Это ‘недоразумніе’ между лучшимъ изъ литературныхъ ‘отцовъ’ и ‘дтьми’ того времени продолжалось нсколько времени. Об стороны считали себя несправедливо обиженными. И уже въ лиц третьяго поколнія, не бывшаго въ самомъ разгар борьбы, маститый художникъ снова вернулъ себ восторженное поклоненіе… Горячая и трогательная была встрча Тургенева въ Москв, на пушкинскомъ праздник, и потомъ въ Петербург. Страсти давно улеглись, ‘недоразумніе’ разъяснилось, и три поколнія — ‘отцовъ’, ‘дтей и ‘внуковъ’ чествовали тогда писателя… Эти выраженія восторга трогали до глубины души Тургенева.
Воспоминанія, разсказы близкихъ людей и знакомыхъ покойнаго писателя единогласно свидтельствуютъ объ обаятельной личности Тургенева. Привтливый, добродушный, деликатный, онъ положительно очаровывалъ людей. Разскащикъ онъ былъ неподражаемый и, когда хотлъ, сейчасъ же овладвалъ вниманіемъ общества, въ которомъ находился. Къ начинающимъ писателямъ, искавшимъ его одобренія, онъ относился необыкновенно тепло и съ той деликатностью, которая иногда даже порождала недоразумнія. Ему часто надодали назойливые авторы и просили отвта… Онъ часто не ршался сказать правды въ лицо человку и отсюда — комическія затрудненія Тургенева… Его любезность въ рекомендаціяхъ даже вредила начинающимъ авторамъ… ‘Тургеневъ рекомендуетъ’ говорили въ редакціяхъ, возлагая надежды на рекомендуемыя вещи, и нердко… разочаровывались…
Необыкновенно чуткій къ вяніямъ русской жизни, онъ, представитель иного поколнія, носитель иныхъ задачъ, съ особеннымъ интересомъ относился къ новымъ людямъ. Но ‘новые’ люди, какъ кладъ, никому не давались, и самъ Тургеневъ говорилъ однажды: ‘Когда я смотрю на ‘новаго’ человка прямо — я понимаю его, когда смотрю сбоку — перестаю понимать!’ Въ ‘Нови’ маститый художникъ попробовалъ рисовать новыхъ людей… Въ его отношеніяхъ къ нимъ нтъ предубжденія, нкоторыя лица очерчены мастерски, но въ общемъ все-таки ‘новые’ люди не вышли.
Но, что за бда! Разв мало и безъ того лавровъ въ блестящемъ внк Тургенева?.. Разв можно требовать отъ маститаго художника воспроизведенія той сложной жизни послдняго времени, которая проходитъ передъ нами, смущая многихъ своими непонятными противорчіями. Эта жизнь еще ждетъ своего выразителя, такого же талантливаго и крупнаго, какимъ былъ Тургеневъ для своего времени…
Тургеневъ и безъ того слишкомъ много далъ русской литератур и обществу. Онъ не зарылъ своего таланта и до конца своихъ дней работалъ для любимой имъ литературы. Счастлива доля писателя, память котораго не омрачена никакой тнью и нравственный обликъ котораго такъ же свтелъ, какъ и его произведенія.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
