Смерть палача.
Смерть палача.
——
Степанъ Вольгичъ.
‘Современникъ’, кн.II, 1912
Смерть палача, Вольгич Степан, Год: 1912
Время на прочтение: 11 минут(ы)
Трофимъ Рябинъ, старый палачъ Бохтуйской тюрьмы, умиралъ. До самаго послдняго времени онъ былъ крпокъ, какъ дубъ, и, какъ это ни странно, никогда не задумывался надъ случайностью человческой жизни. Не то, чтобъ ему не случалось подумать иной разъ о смерти, нтъ, — но такимъ мыслямъ онъ предавался въ двухъ случаяхъ: когда говлъ и во время своей ужасной работы. Въ первомъ случа мысли о смерти были слишкомъ формальны, переплетались со множествомъ пустяковъ, не идущихъ къ длу, и кончались вмст съ исповдью, разршавшей ихъ легко и просто. Во второмъ случа онъ думалъ о чужой смерти и опять-таки думалъ слишкомъ прямолинейно, и мысли разршались такъ же легко и просто… петлей.
Потому, когда передъ нимъ всталъ вопросъ о его собственной смерти и всталъ не въ вид пустой формулы: ‘Вс помремъ’, а въ суровой нагот непреложнаго факта: ‘Вотъ она, пришло время… моя очередь’…— онъ почувствовалъ смятеніе и испугъ.
Съ одной стороны, было ясно, что на этотъ разъ мало земныхъ поклоновъ или свчки въ пятачокъ, что пора — и необходимо — продумать заново и до конца, притомъ въ срокъ короткій, все то важное, непреоборимо важное, что одно только иметъ значеніе и смыслъ передъ вчностью, но чего онъ не имлъ времени продумать за десятки лтъ своей жизни. Съ другой стороны, при всякой такой попытк обнаруживалось странное, незнакомое прежде шатаніе въ мысляхъ, которыя какъ-то скользили въ душ, нестройно и безслдно, возникая безъ начала, теряясь безъ конца. И нельзя было понять, что отъ чего должно отдлить и гд пустое — гд нужное, гд первое, а гд второе и послднее. Такъ были мысли словно песокъ, кружимый втромъ въ пол. Какой песчинк упасть, какой летть, какой упасть тутъ, какой тамъ, — кто скажетъ, кром втра? кто скажетъ?…
Палачомъ Трофимъ Рябинъ сталъ еще въ то время, когда отбывалъ послдніе годы каторги. Въ немъ всегда жило какое-то непонятное, мучительное любопытство ко всему жуткому и безобразному. Это любопытство толкнуло его, изступленнаго монаха, виртуоза въ самоистязаніяхъ, подвижника и святошу, плюнуть въ чашу съ дарами. Оно же нашептало ему когда-то безсмысленную мысль — надругаться надъ любимой двушкой, надругаться грязно и грубо, въ ту самую минуту, когда та отдавалась ему. Оно привело его къ ремеслу палача.
И здсь Трофимъ Рябинъ оставался все тмъ же монахомъ, сочетавшимъ воедино молитву и кощунство. Свое ремесло палача онъ возвелъ въ какую-то смутную, мистическую религію, обслуживавшуюся собственными таинствами и обрядами.
Съ особаго разршенія палачъ имлъ доступъ ко всмъ осужденнымъ на смерть, которые сидли въ тюрьм. Не всегда, разумется, были такіе, но если были, въ тюрьм воздвигалось нчто врод внутренней тюрьмы. Тюрьма въ тюрьм! А изъ внутренней тюрьмы Трофимъ Рябинъ строилъ своего рода ‘церковь’. Основой ‘церкви’ была его религія отреченія, первосвященникомъ — онъ самъ.
Палачъ вносилъ въ стны тюрьмы волненіе полное таинственности и ужаса. Надзиратели его боялись, хотя въ страх этомъ не было отвращенія, наоборотъ, скоре замчалась холодная почтительность. Осужденные испытывали нчто большее страха и отвращенія, нчто граничившее съ безуміемъ. Когда Трофимъ Рябинъ являлся въ ихъ камеры и начиналъ пть безконечные каноны и тропари или выкрикивать безсвязныя заклинанія, немногіе выдерживали пытку. Не много было такихъ, которымъ удавалось устоять надъ бездной, преодолвъ головокруженіе и ужасъ.
Онъ приходилъ обычно съ требникомъ и большимъ кипарисовымъ крестомъ въ рукахъ. Изъ требника читалъ, что придется, а крестъ заставлялъ цловать и тхъ, кто не хотлъ цловать, билъ, нердко тмъ же самымъ крестомъ.
Но это было не самое жуткое. Жуткое начиналось съ символа отреченія, входившаго, какъ главная часть, въ созданное имъ своеобразное богослуженіе.
О, это было что-то невозможное! Непостижимо дикая чепуха и зврство, бснованіе и таинство. Кошмаръ съ широко разинутыми мертвыми глазами и ледянымъ дыханіемъ. Шабашъ темной адской силы.
— Отрекаешься отца и матери, зачатый во тьм, — отрекаешься?
Надо было это слышать и видть.
— Отрекаешься души своей, преданный дьяволу? Отрекаешься плоти, гоже осквернилъ блудомъ, сребромъ и златомъ и всяческими упрежденіями?
И потомъ:
— Отрекся еси гордыни, — отрекся? Беззаконовалъ и святотатствалъ, — отрекся? Въ вертепахъ погрязалъ, безумный, — отрекся?…
И нельзя было бжать, еслибъ кто хотлъ бжать. И безсиленъ былъ крикъ, если кто и могъ кричать.
Сонъ? Кошмаръ? Болзнь?.. Утрачивалось пониманіе того, что казалось понятнымъ, утрачивалась способность отличать дйствительность отъ бреда, имющее смыслъ отъ безсмыслицы.
Не было крпкихъ, не было здоровыхъ. Самыхъ крпкихъ и здоровыхъ палачъ заставлялъ выть и скрежетать въ бшенств зубами…
Онъ самъ доходилъ въ этихъ радніяхъ до неистовства. Тогда оргіи покаянія обращались въ адскія игрища. И старыя, мокрыя стны становились свидтелями того, какъ люди, утратившіе разумъ, начинали, бснуясь, пть псалмы и каноны…
… Самый обрядъ казни Трофимъ Рябинъ совершалъ торжественно и чинно. Никогда у него не случалось, чтобъ веревка оборвалась или петля зашморгнулась неполно, — избавь Богъ! Нтъ, этого съ нимъ не бывало. Онъ зналъ свое дло.
Когда приводили смертника, онъ, прежде, чмъ надть саванъ, непремнно спрашивалъ:
— Готовъ?
И со стороны было похоже, какъ будто это священникъ спрашиваетъ пришедшаго къ причастію.
Если увидитъ, что тому плохо, помедлитъ немного, потомъ опять спрашиваетъ:
— Готовъ?
И такъ до трехъ разъ.
Всякое правило при его работ соблюдалось строго, — онъ самъ слдилъ за всмъ. Однажды ему пришлось вшать больного старика, принесеннаго къ эшафоту на носилкахъ. Онъ уже спихнулъ его въ петлю, когда съ врачемъ, наблюдавшимъ казнь, сдлалось дурно. Палачъ поспшилъ подставить табуретъ подъ ноги удавленника, судорожно извивавшагося въ поискахъ почвы, переждалъ, пока врача привели въ чувство, и только тогда далъ веревк натянуться, какъ слдуетъ.
Онъ говорилъ:
— У меня идутъ, какъ на смотръ, молодцами…
И это была правда.
Если у казненнаго находили образокъ, онъ бралъ его себ на память, у другихъ бралъ носовые платки, отрзалъ пуговицы, — все это у него хранилось въ особомъ сундучк подъ образами.
Тамъ же была книжка, на которую онъ когда-то въ теченіе нсколькихъ лтъ забиралъ въ бакалейной лавк, вторая половина книжки осталась неиспользованной, и онъ въ нее заносилъ имена своихъ кліентовъ. Самому лавочнику книжка досталась изъ какой-то конторы, и каждая ея страница была раздлена чертой надвое, на одной сторон было написано: ‘Приходъ’, на другой: ‘Расходъ’. Когда Трофиму Рябину объявляли въ тюремной контор, что есть на очереди ‘такой’ или экстренно вызывали въ другую тюрьму, онъ всякій разъ вынималъ книжку и списывалъ въ нее — подъ рубрикой ‘Приходъ’ — соотвтственное число именъ, либо просто крестиковъ. Въ ‘Расходъ’ попадали т, кого онъ вшалъ. Такъ ужъ было заведено у него разъ навсегда. Для порядка.
Послднее имя во второй граф было: Коянъ. Онъ внесъ его только вчера.
Надо жъ быть такому грху: разбойника Кояна надлежало казнить на разсвт, а въ ночь какъ разъ ‘схватило’ Трофима Рябина.
Мысль объ этомъ наполнила тоской душу палача. О Коян онъ думалъ такъ, что тотъ должно быть и родился съ веревкой на ше. На вол киргизъ промышлялъ отчаянными грабежами, въ тюрьм жилъ припваючи. Въ ожиданіи конца онъ только плъ себ да посвистывалъ въ волчекъ двери. А свистлъ онъ анафемски. Главное, ничмъ нельзя было его отводить отъ этого — свиститъ, и дло съ концомъ! Да непремнно еще станетъ у двери, чтобъ всмъ было слышно. Чего ужъ съ нимъ не длали: и били, и сажали на одну воду, и отбирали матрацъ, — хоть бы что!
Посщенія палача были для него врод веселыхъ представленій. Когда Трофимъ Рябинъ плъ тропари или читалъ свой символъ отреченія, онъ заливался неудержимымъ смхомъ и хлопалъ себя ладонями по ляшкамъ отъ восторга. А не то начиналъ посвистывать. И на черныхъ, потрескавшихся губахъ его при этомъ сіяла совсмъ дтская, благожелательная улыбка.
Борьба между старымъ палачемъ и разбойникомъ киргизомъ клонилась, такимъ образомъ, явно къ пораженію перваго.
Безсиліе это Трофимъ Рябинъ сознавалъ очень хорошо. Оно угнетало его, держа въ постоянной тревог. Палачъ какъ-то безнадежно ослабвалъ, падалъ духомъ, точно терялъ часть самого себя. То становился безпокоенъ, не спалъ по ночамъ, начиналъ курить, — то, наоборотъ, спалъ день и ночь, такъ что Егоровна, замнявшая хозяйку для его старенькаго, облупившагося собственнаго дома съ огородомъ, задумывалась о сбереженіяхъ, которыя должны были быть у палача. Иногда цлую недлю сидлъ дома, а то каждый день навщалъ Кояна. И, словно желая задобрить его, ни съ того, ни съ сего, приносилъ вдругъ киргизу пачку махорки въ карман или калачъ.
Разъ принесъ колоду порванныхъ, засаленныхъ картъ. Кояну чрезвычайно понравилось складывать домики, вислицы и всякія такія штуки. Это было очень занятно.
Когда ему въ первый разъ пришла мысль соорудить вислицу, онъ такъ и заржалъ. Потомъ слъ на полъ и все время крутилъ головой, пока ставилъ карты въ колонки.
Палачъ понялъ его мысль и тоже усмхнулся:
— Ишь ты, подлецъ!
Тмъ не мене шутка Кояна ему не понравилась.
Казни Кояна палачъ ожидалъ съ нетерпніемъ. Онъ самъ себ не могъ уяснить хорошенько той темной власти, которую Коянъ пріобрлъ надъ его душой, хотя чувствовалъ ее, какъ гору на плечахъ. Не потому ли онъ такъ настойчиво и думалъ о смерти Кояна, что тогда — конецъ этой злой власти?
Подобный случай былъ съ Трофимомъ Рябинымъ еще одинъ разъ. Та же чужая, темная власть надъ душой. Тогда преступнику, каторжнику, поднявшему руку на смотрителя, вышло помилованіе у самаго эшафота. Но не такъ-то легко было убдить въ этомъ палача. Онъ ни за что не хотлъ поврить. Онъ плакалъ и говорилъ:
— Вдь какой человкъ… ваше благородіе… на сто человкъ одинъ!.. Опять же, ваше благородіе, и, это самое, припознили. Кабы раньше — ну такъ… Дозвольте кончить… по полной форм закона… Минуточкой, ваше благородіе…
Пришлось помилованнаго силой вырвать изъ рукъ палача.
Смотритель при этомъ даже ударилъ Рябина по лицу и выругался:
— Этакая бшеная собака!
Потомъ палачъ подавалъ жалобу генералъ-губернатору. Случай этотъ всмъ извстенъ и стоилъ чудаку многихъ насмшекъ.
Посл палачъ долго ходилъ, какъ потеряный. Да и никогда потомъ не удавалось ему освободиться вполн отъ власти того человка, — о которомъ онъ, впрочемъ, ничего не слыхалъ съ тхъ поръ, и не могъ услыхать, потому что каторжника куда-то убрали. При всякомъ воспоминаніи о немъ сердце Трофима Рябина сжималось въ тискахъ безотчетнаго страха и щемящей тоски. Только съ появленіемъ киргиза, это чувство стало ослабвать. Оно перешло на Кояна.
Часто думалъ палачъ о казни Кояна. И всегда ему представлялось дло такъ, что Коянъ самъ захочетъ надть на себя петлю. Ну, что жъ, самъ — такъ самъ, только сумлъ бы! Если не засовывать въ саванъ, то отчего же, и самому можно.
Такъ рисовалось въ ум палача.
А теперь?.. Господи!.. какъ же теперь быть?.. Куда они съ нимъ?.. можетъ другой кто возьмется?.. Ну, а ежели это такъ себ — болзнь-то — если пройдетъ?..
При мысли, что онъ можетъ выздоровть и уже не застать Кояна, тоска палача достигла такой ярости, что онъ закричалъ и заметался въ постели.
Ему вспомнились вс т, которые, не дождавшись ‘своей смерти’, сами накладывали на себя руки, и онъ подумалъ о Коян:
— Можетъ! Можетъ, не допусти его Господь!.. Такъ прямо, ради смху, на зло…
Мало по малу, однако, Коянъ стушевался и онъ началъ думать о сын Федор.
Лтъ одиннадцать прошло, какъ тотъ ухалъ въ Сибирь, жандармомъ на какую-то станцію. Съ тхъ поръ о немъ ни слуху ни духу. Одинъ онъ былъ у Трофима, а никогда между ними не было согласія. Трофимъ Рябинъ сына не любилъ, Федоръ рано ушелъ отъ отца и жилъ всегда особнякомъ.
За эти одиннадцать лтъ, что они не видлись, Рябинъ, почитай, ни разу его и не вспомнилъ.
Но теперь онъ почувствовалъ, какъ трудно безъ сына. Все-таки смертный часъ… одному… Да и деньги достанутся чужимъ. А денегъ-то, девятьсотъ рубликовъ. Шутка ли — кровные… охъ-охъ…
Отъ сына онъ перешелъ вспоминаніями къ покойниц-жен. О ней онъ тоже никогда раньше не думалъ. А вотъ же встала, какъ живая…
Молчаливая, всегда больная, всегда заплаканная…
Съ чего бы ей было плакать? Никогда Трофимъ пальцемъ ея не тронулъ… Плакала втихомолку и не признавалась.
А когда родился Федоръ и совсмъ стала дикая. Чудное дло, словно она боялась дитяти! Никогда бывало не возьметъ его на руки. Ни за что не поставитъ колыбельку на ночь у кровати, непремнно отнесетъ въ дальній уголъ. Кормила не грудью, а изъ рожка. Когда же мальчикъ плакалъ, вся дрожала и блднла.
Можетъ и умерла отъ этого постояннаго страха.
Передъ смертью она просила увести куда-нибудь мальчонку, и даже не хотла взглянуть на послдокъ… Ходить уже тогда началъ… да…
Палачъ задумался.
Подумалъ:
— Каяться надо.
И началъ вспоминать грхи.
Грховъ у него, какъ у всякаго, было немало. Но большихъ, первостепенныхъ три. Первый — это то самое дло со святыми дарами, за которое его судили. Второй — подобный: въ страстную пятницу лъ свинину и упился виномъ. Третій грхъ пришелъ ему въ голову только сейчасъ, когда онъ думалъ о Федор. Было такое дло, что понадобилось тому двадцать пять цлковыхъ къ спху: утерялъ, не то въ карты спустилъ четвертной билетъ, а служилъ у купца и деньги были хозяйскія… Ну, и разочли… Велики деньги двадцать пять цлковыхъ?— а не далъ… Не изъ жадности, вовсе нтъ, просто такъ: могу, но не дамъ!.. И погнали съ мста… понятно… Главное, мсто золотое…
Прочіе грхи были такъ себ — легкіе, — каждой минутой гршитъ человкъ. Но Трофимъ Рябинъ и ихъ вс помнилъ, потому что ежегодно разсказывалъ на исповди.
Онъ и теперь перечелъ ихъ вполголоса и при этомъ вздыхалъ:
— Господи помилуй… Господи помилуй… Господи помилуй…
Началъ читать на память стихи изъ акафиста Николаю Чудотворцу.
Сперва шопотомъ. Потомъ вполголоса, нараспвъ.
Чувство уничтоженія охватило его, какъ вечерній истомный ветерокъ, поднялось до знойности, стало переходить въ содроганіе, въ трепетъ, въ изступленіе. Шопотъ, все усиливаемый, дошелъ до воплей и зубовнаго скрежета…
Онъ очнулся отъ острой боли въ спин, заставившей его вытянуться въ постели.
Съ трудомъ, недоумнно повелъ мутными глазами передъ собой, расправилъ уголъ подушки.
— Господи помилуй… Господи помилуй…
Сердце стучало, какъ молотокъ по крышк гроба.
— Господи помилуй…
Ему захотлось триста разъ сказать: ‘Господи помилуй’, и онъ началъ отсчитывать по пальцамъ.
Пальцы сгибались неохотно. Два раза терялъ счетъ.
Отъ этого стало скучно. Захотлось спать.
Опять подумалъ:
— Могли вытребовать изъ каторжныхъ… охотника…
Онъ, какъ въ полусн приподнялся, досталъ со стола книжку ‘для забора’, которая оставалась лежать тамъ съ вечера, и началъ просматривать записи, чтобъ разсяться.
Фунтъ керосину — пять коп… сайка… не то…
Ага, вотъ!
Надъ постелью палача закружился пестрый хороводъ лицъ, одеждъ, событій…
Каждая фамилія была знакома Трофиму Рябину, какъ его собственная.
Вотъ… съ этого началъ… потомъ ужъ записалъ, лтъ черезъ шесть… Молодого, мальчишка еще, а свихнулся… глаза ласковые, ласковые…
Отчего это въ человк всего крпче запоминаются глаза?
У этого были срые, широкіе, посмотритъ — будто рукой тебя тронулъ…
И глупый, глупый: ему жить хочется, теленку, а онъ проситъ покурить… хе, хе, покурить… Дали… Попыхтлъ-попыхтлъ папироской, недокурилъ и бросилъ. Зажегъ другую, затянулся. Бросилъ и эту. Остальныя отдалъ ему, Трофиму.
— Возьми, хорошій табакъ. Выкури за мое здоровье.
Хе, хе… вотъ теб и за здоровье! Глупый!
Трофимъ Рябинъ перевернулъ нсколько страницъ, чтобъ удобне держать книжку раскрытой, и ему бросилось въ глаза:
— Груздь.
Красное, круглое лицо, недобрый взглядъ, кривыя ноги…
Какъ онъ тогда, собака, набросился! Еслибъ не оттащили во время, удушилъ бы лапами… чисто дьяволъ!
‘Нтъ, ты погоди… сперва я… меня опосля ужъ’…
У Трофима Рябина всякій разъ бывало непріятное жженіе въ горл, когда онъ вспоминалъ эту исторію.
Палачъ глухо кашлянулъ и поднесъ книжку ближе къ лицу.
Воспоминаній было столько, что въ глазахъ зарябило.
Чей-то красный платокъ… испуганное съ оттопыренной бородою лицо… оскаленные черные зубы… блый чехолъ, въ которомъ человкъ — словно большая свча… что-то темное, тяжелое, какъ туша быка…
Вспомнилъ, какъ одинъ вырвался и разбилъ голову объ уголъ.
— Дура-голова! Все одно: вылежалъ въ больниц и исполнилъ приговоръ… Только проволочка…
Равнодушно перекрестился:
— Помяни ихъ, Господи, егда пріидеши… вольная и невольная…
Но спохватился, что за такихъ грхъ молиться и плюнулъ.
Начало вдругъ подкатывать подъ сердце, и онъ позвалъ:
— Егоровна!.. А Егоровна!..
Никто не откликнулся, и онъ подумалъ:
— Ушла… охъ, Господи!.. Холоднаго бъ чего-нибудь…
Мутилось въ голов, захотлось дышать глубоко, всей грудью, но дыханія не было.
Черезъ минуту отлегло.
— За попомъ надо…— подумалъ онъ.— Егоровна!..
Въ сосдней комнат кто-то застучалъ сапогами и палачъ увидлъ тюремнаго надзирателя Кильчика, входившаго въ дверь съ фуражкой въ обихъ рукахъ.
Кильчикъ?.. Никогда этого не случалось…
Приподнялся, схватившись за столъ.
— Нашли?!.
— Нашли,— подтвердилъ Кильчикъ, не сразу догадавшись.
Палачъ откинулся на подушку. Голова его дернулась впередъ и застыла среди коричневыхъ и желтыхъ маковъ ситцевой наволочки.
— Выискался одинъ… изъ шпаны… Да ты, братъ,— пссс… сдалъ…
Но Трофимъ Рябинъ его не слушалъ.
— Завтра, говоришь?.. еще нтъ?..
— Завтра. Зачмъ ждать?.. гляди, еще приржутъ… охотника-то… Сейчасъ въ карцеръ десять человкъ сволокли,— продолжалъ онъ, нащупывая слова для разговора.— Чуть дверь не вышибли, черти… Значитъ, плохо?..
Онъ потопался у стола, слъ и вздохнулъ, искоса метнувъ прищуренными глазами по угламъ.
— Н-да, вс подъ Богомъ…
Потомъ всталъ, повсилъ фуражку на гвоздь и опять слъ.
— Кому сколько положено… Одному — такъ, другому — такъ,— глядишь, иному и маловато бы — ну, ничего… время, знать, у Бога въ обрзъ…
Онъ сидлъ, сосалъ трубку, лниво двигалъ тяжелой бритой челюстью, а думалъ:
— Помретъ человкъ — и деньги пропали… ни за что… три тыщи, говорятъ… Мяса-то, мяса!
Палачъ уснулъ подъ разговоръ.
Но спалъ тревожно и недолго.
Утромъ, до разсвта, стараго палача привезли въ тюрьму.
Онъ былъ слабъ и съ трудомъ передвигалъ правую ногу. Въ контору ввели его подъ руки.
Въ контор, за столомъ сидлъ одинъ изъ помощниковъ начальника.
Палачъ задыхался, поднявшись по лстниц, и не сразу могъ говорить.
— Ваше благородіе… дозвольте… присутствовать…
— Что?
Помощникъ отвелъ голову отъ бумагъ, лежавшихъ передъ нимъ на стол, и сердито, съ недоумніемъ посмотрлъ на Рябина.
— Не могу я самъ…— сказалъ палачъ, протягивая руки, которыя тряслись и были мокры отъ холоднаго пота.— Послдній разъ…
Ему разршили присутствовать при совершеніи казни.
Казнь производилъ молодой арестантъ, совсмъ мальчишка, съ заячьей губой и безцвтными, точно выпаренными въ щелок глазами. Его договорили за десять рублей, но изъ этихъ десяти рублей должны были вычесть опредленный процентъ въ контору, какъ изъ арестантскаго заработка.
Коянъ держалъ себя съ достоинствомъ. Былъ спокоенъ, молчаливъ, не смялся, но и не выражалъ робости.
— Такъ… такъ…— говорилъ палачъ вполголоса.
Когда надвали веревку, онъ сказалъ:
— Поверни… еще… Плотно?
При этомъ страшно волновался и боялся какого-нибудь несчастія.
Впрочемъ, все сошло, какъ нельзя лучше.
Только арестантъ, которому объявили, что онъ на самомъ дл получитъ не десять рублей, а меньше — по правиламъ,— началъ кричать не своимъ голосомъ:
— Ироды!.. окаянные!.. да будь вы прокляты!.. и подавись ими совсмъ!.. Тьфу на васъ!..
Пришлось отвести его въ карцеръ.
Посл казни Трофимъ Рябинъ запросился домой. Ему стало худо. Тряслись руки, ноги, сводило спину.
Палача отвезли.
Егоровна сбгала за священникомъ.
Палачъ, спша, повторяясь, началъ выкладывать грхи, какъ урокъ, заученный не совсмъ связно. Принялъ причастіе.
Деньги, девятьсотъ рублей, отдалъ на храмъ. Он были завернуты въ блый платочекъ, пахнувшій слабо резедой.
Тревоги оставили палача и онъ умеръ легко и обычно.
Лишь въ самую послднюю минуту глаза его вдругъ расширились, губы расклеились, лицо приняло выраженіе отчужденности, и Егоровн показалось, что онъ засмялся.
Пришли какія-то женщины, — шептались, качали головами, грли воду въ самовар. Заглянулъ на минутку любопытный лавочникъ.
Удивительно, что никто въ покойник не узнавалъ стараго палача. У него оказалось сухое, длинное лицо съ подстриженной сдой бородкой — и никто этого лица по какой-то странной причин прежде не видлъ. Его узнавали по широкой, сутулой спин, укрпленной на длинныхъ ногахъ, напоминавшихъ вислицу. Эта спина какъ-будто замняла ему лицо. Даже обыкновенно здоровались съ нимъ при встрч — пройдя мимо.
Но теперь спина у него была прямая и вовсе не казалась широкой, а ноги были плотно сжаты и походили просто на узловатыя втви.