The Death Of Halpin Frayser,1891.
Из сборника: ‘Могут ли быть такие вещи?’ (1893).
Can Such Things Be?: Tales of Horror and the Supernatural.
Перевод неизвестного автора.
Источник: Бирс А. Страж мертвеца. — СПб.: Кристалл, 2000. — 560 с. — (Б-ка мировой литературы. Малая серия). Сост., предисл., общ. ред. Р. В. Грищенкова. С. 353 — 384.
Оптическое распознавание символов и вычитка: http://sobakabaskervilej.ru (Официальный сайт повести Артура Конан Дойла ‘Собака Баскервилей’).
…ибо смерть неизмеримо больше преобразует нас, чем мы то наблюдаем в явном виде. Обыкновенно нам предстает душа, порою облеченная в плоть (то есть в те телесные формы, в которых она ранее пребывала), но случается, что и тело, лишенное души, сходит в мир. Тому подтверждением суть многие истории, запечатлевшие восставших мертвецов, лишенных естественных чувств и памяти, но горящих единственно злобой. Известно к тому же, что некоторые души, с присущей им святостью периода земной жизни, смертью обращаются в сосуды дьявольские.
[*] — Гали — вымышленное имя автора трактата (Прим. перев.).
Темной летней ночью человек очнулся от глубокого сна, приподнял голову с земли и, вглядываясь в окружавший его лесной мрак, произнес: ‘Катрин Лярю’. Больше ничего: он и так сказал слишком много без видимых на то причин.
Звали человека Хэлпин Фрэйзер. Тогда он жил в городке Св. Елена [Действие рассказа происходит на юго-западе США (Прим. перев.)] — про место его нынешнего обитания трудно сказать что-либо определенное, ибо он давно уже мертв. Люди, имеющие обыкновение спать в лесу, когда под тобой только сырая земля, усыпанная сухими листьями, а над головой сквозь ветви, стряхивающие капли дождя, просвечивают небеса, породившие наш мир, не могут надеяться на долгую жизнь, а Фрэйзеру уже минуло в ту пору тридцать два года. Множество людей, миллионы людей во всем мире — и они лучшие из нас — считают этот возраст очень солидным. Это дети — ведь плавание по жизни видится им из стартовой гавани, которую они еще не успели покинуть. Поэтому всякий корабль, преодолевший более или менее значительный путь, представляется им уже подплывающим к противоположному берегу. Однако утверждать наверняка, что Хэлпин Фрэйзер погиб в силу неблагоприятных климатических условий и прочих естественных причин, мы все же поостережемся.
Весь день он провел в горах к западу от долины Напа, охотясь на голубей и другую живность. Пополудни надвинулись облака, и он сбился с маршрута. Ему следовало спускаться вниз по холмам — это был единственный безопасный путь, за неимением другого, — но, не найдя тропы, он плутал так долго, что ночь застала его в лесу. Убедившись в невозможности продраться сквозь густые заросли толокнянки и прочих кустарников, крайне расстроенный и обессилевший от усталости, он прилег в тени огромной мадроньи [мадронья — земляничное дерево, род растений семейства вересковых (Прим. перев.)] и мгновенно забылся в глубоком сне. Прошло уже несколько часов, когда в самую полночь один из таинственных вестников Божиих, бесчисленным сонмом скользящих к западу в преддверии рассвета, шепнул пробуждающее слово в ухо спящего, тотчас же вскочившего и произнесшего, неизвестно почему и неизвестно чье имя.
Хэлпина Фрэйзера отнюдь нельзя было причислить к философам или ученым. То обстоятельство, что, проснувшись утром в лесной глуши, он вслух произнес имя, которое напрочь отсутствовало в его памяти и вряд ли бы когда пришло на ум, не вызвало у него особого желания исследовать подобный феномен. Он, правда, нашел это событие несколько странным, но тут же, слегка вздрогнув, будто отдавая должное неизбежности ночных холодов, снова лег и заснул. Однако на этот раз сон его уже не был столь безмятежен.
Ему снилось, что он идет по пыльной дороге, белеющей в густой тьме летней ночи. Откуда шла и куда вела дорога, а также почему он шел по ней, Фрэйзер не знал, хотя все казалось ему естественным и не требующим объяснений, каковым и является путь во сне, ибо в Мире Сна удивительное встречается сплошь и рядом, не вызывая никакого беспокойства. Вскоре он подошел к развилке дорог. Одна из дорог, забирающая куда-то в сторону, вся поросла травой — давно исхоженная, решил он, поскольку наверняка ведет к неминуемой беде. И он свернул на нее без колебаний, влекомый какой-то неодолимой силой.
Продвигаясь вперед, он стал осознавать, что все вокруг населено бесчисленными существами, которым он никак не мог подобрать названий. Из-за деревьев по обеим сторонам дороги до него доносился приглушенный шепот на странном языке, все же частично ему понятном: против его души и тела явно замышлялся чудовищный заговор.
Уже давно миновала полночь, но бесконечный лес был освещен бледным светом, шедшим ниоткуда, ибо в его таинственном мерцании ничто не оставляло тени. Неглубокая лужа в ложбине-колее, словно залитой дождем, бросилась ему в глаза своим странным алым цветом. Он нагнулся и погрузил ладонь в лужу — на пальцах его застыли капли. Кровь! Кровь была повсюду: на широких листьях сорняков, беспорядочно растущих по обочинам дороги, на комках сухой пыли, словно обрызганных красным дождем, кровь запеклась на стволах деревьев и алой росой струилась по листве.
Он вдруг с ужасом почувствовал, что все виденное — лишь прелюдия к ожидающему его неотвратимому возмездию. Он понесет кару за совершенное преступление — Фрэйзер ясно осознавал свою вину, но никак не мог определить для себя, в чем же состояло само преступление. К таинственным фантомам, надвигающимся на него, добавилась пытка собственным сознанием. Напрасно он старался восстановить в памяти момент совершения греха: сцены и события проносились в его мозгу беспорядочной толпой, одна картина наплывала на другую, годы и лица кружились в диком хороводе, но нигде он не мог найти даже намека на то, что искал. Неудача удвоила его страх: он ощущал себя убийцей при полном неведении о цели убийства и имени жертвы. Вокруг мерцал зловещий таинственный свет, мертвые деревья источали ядовитые испарения, туманящие мозг, отовсюду доносились пугающие звуки вздохов и рыданий. Он уже не мог долее выносить этот безумный кошмар, и в неимоверной попытке разрушить наваждение, заглушить этот дьявольский шепот, парализующий его волю, он закричал во всю силу своих легких. Голос его, казалось разбившийся на бесконечное множество незнакомых звуков, шелестя и постанывая, растворился и замер в глубине леса. Все вокруг осталось как прежде. Но Фрэйзер уже приободрился: ‘Я не должен сдаваться. Не может один только дьявол владеть этой дорогой! Есть и другие силы, силы Добра, — я буду взывать к ним, умолять о спасении, я расскажу им все, что здесь претерпел, — я… жалкий смертный, кающийся грешник, несчастный поэт!’ Поэтом Хэлпин Фрэйзер ощутил себя только в этот момент, в час покаяния, — во сне.
Он выхватил из кармана небольшую книжку с красным кожаным переплетом, в начале которой было несколько пустых листов для записей, и тут же вспомнил, что у него нет с собой карандаша. Тогда он обломил прут в ближайшем кустарнике, обмакнул его в кровавую лужу и стал быстро писать. Едва он коснулся бумаги кончиком прута, как низкий, грубый хохот раздался откуда-то издалека, приближаясь и становясь все громче и громче, бессмысленно-торжествующий злобный смех, напоминающий крик одинокой гагары на полночном берегу. Смех разросся до душераздирающего неземного вопля, заполнившего все вокруг, и стал медленно затихать вдали одинокими всхлипами, будто незримое чудовище вдоволь насытилось и снова удалилось в свое логово на краю мира, Однако человек почувствовал обман — чудовище было невдалеке, неподвижно затаясь.
Он не мог точно определить, откуда у него появилось такая уверенность, но сознание неотвратимо твердило ему — приближается что-то ужасное, превосходящее в мстительной, сверхъестественной злобе и могуществе всех призраков, в дикой пляске круживших вокруг. Он знал теперь, от кого исходит смех. Теперь оно направлялось к нему. Он не представлял себе точно, откуда оно придет, — а угадывать не отважился. Все его предыдущие, страхи были забыты и утонули в невероятном ужасе, охватившем его. Только одна мысль пронзала мозг Фрэйзера: успеть, попытаться призвать силы Добра, которые, блуждая в призрачном лесу, могли освободить его, если, конечно, спасение было суждено… Он писал с безумной скоростью, прут сам сочился кровью — его даже не надо было обмакивать в лужу. Но в середине очередного предложения руки вдруг перестали повиноваться Хэлпину и беспомощно обвисли — книга упала на землю. Не способный двинуться или закричать, он увидел перед собой безмолвно стоящую фигуру в могильном саване, пустые, мертвые глаза на бледном лице были неподвижно устремлены на Хэлпина. Он узнал свою мать.
В юности Хэлпин Фрэйзер жил с родителями в городке Нэшвилл, штат Теннесси. Фрэйзеры были состоятельны и обладали заметным весом в обществе, приходившем в себя после тягот гражданской войны. У их детей были все шансы достичь социального успеха, получив престижное образование в соответствии с традициями того времени. Благодаря приличному окружению и неустанным наставлениям они отличались приятными манерами и развитым умом. Хэлпин, как младший в семье и не обладавший слишком крепким здоровьем, был несколько избалован. Усугубила ситуацию особая нежность к нему матери в сочетании с полным безразличием со стороны отца. Фрэйзер-старший в ряду состоятельных южан не являлся исключением — он занимался политикой. Проблемы страны, а вернее штата и округа, отнимали у него слишком много времени и сил, и, уже слегка оглохший от бесконечных споров и перебранок политических деятелей (в число которых входил, естественно, и он сам), отец Фрэйзера почти не прислушивался к робким запросам своих домашних.
Молодой Хэлпин рос мечтательным, изнеженным и довольно романтичным юношей, проявлявшим склонность скорее к литературе, чем к юриспруденции — профессии, которую для него избрали. Родственники, разделявшие современные взгляды на теорию наследственности, уверяли, что в Хэлпине, с его меланхолической натурой и страстью к созерцанию звездного неба, воплотилась душа покойного Майрона Бэйна — прадеда по материнской линии: аристократ Бэйн в свое время слыл известным поэтом по всей (не столь уж малой) территории английских колоний. Всем было ясно, что Хэлпин, даже не имевший у себя экземпляра поэтического сборника предка (напечатанного за счет семьи и быстро исчезнувшего с книжного рынка), был, тем не менее, довольно редким исключением среди Фрзйзеров. Однако, вопреки логике, семья категорически отказывалась примириться с характером Хэлпина, унаследованным от великого предка. Хэлпина изрядно третировали, видя в нем белую ворону, чересчур интеллектуальную и готовую в любой момент закаркать стихотворным размером, опозорив тем самым всю стаю. Фрэйзеры из Теннесси были практичными людьми — не в общепринятом смысле подверженности обывательским настроениям, а в своем здоровом осуждении любых качеств мужского характера, мешающих заняться политикой. В оправдание молодому Фрзйзеру необходимо отметить, что, хотя в нем и воспроизвелось большинство душевных черт, приписываемых историей и семейным преданием знаменитому барду-колонисту, о собственно поэтическом его даре можно было заключить чисто умозрительно. Ему не только никогда не удавалось по-настоящему оседлать Музу, но, по правде говоря, даже под угрозой смертной казни он не выжал бы из себя ни одной стихотворной строчки. Так что никто не мог сказать наверняка, когда у Хэлпина пробудятся поэтические способности и лира наконец взыграет.
Юноша мужал, пребывая в довольстве и достатке, ничем особенно при этом не интересуясь. С матерью они испытывали чувство взаимной глубокой привязанности, поскольку леди Фрэйзер втайне сама была преданной почитательницей покойного Майрона Бэйна, хотя и со столь восхитительным в лицах ее пола тактом (вопреки мнению дерзких клеветников, приписывающих эту черту характера исконно женскому коварству) она заботливо скрывала свою слабость от чужих глаз, исключая сына, испытывавшего аналогичное чувство к прадеду. Общее осознание вины еще больше укрепляло их дружбу. Если мать и портила характер юного Хэлпина, то последний явно ей в этом подыгрывал. Достигнув той степени зрелости, когда каждому южанину не мешало бы проявлять интерес к ходу муниципальных выборов, Хэлпин привязался к матери — очаровательной женщине, которую он с детства привык звать просто Кэти, — еще сильнее. В отношениях двух романтических душ реализовалось то самое, вечно оспариваемое, преобладание сексуальных мотивов, окрашенных в теплые, глубокие тона и привносящих элемент красоты во все жизненные коллизии, в том числе возникающие между единокровными родственниками. Мать с сыном были поистине неразлучны, и со стороны их нередко принимали за любовников.
Войдя однажды в спальню к матери, Фрэйзер поцеловал ее в лоб, мгновение поиграл с локоном распущенных черных волос и, стараясь придать голосу спокойствие, спросил:
— Кэти, ты не будешь возражать, если я на несколько недель отправлюсь в Калифорнию?
Кэти могла и не отвечать на вопрос, поскольку ответ предательски выдали ее щеки. Она явно собиралась возражать, тому свидетельствовали и крупные слезы, наполнившие ее большие карие глаза.
— Сын мой, — произнесла она, с бесконечной нежностью глядя на Хэлпина, — я должна была это предвидеть. Разве я не проплакала полночи, когда мне во сне явился дедушка Бэйн и, стоя у собственного портрета — где он так молод и красив, — указал мне на твой портрет, висящий рядом? И взглянув, я вдруг не смогла различить черт твоего лица — оно было покрыто материей, как у покойника. Твой отец тогда еще долго смеялся надо мной, но ведь мы-то с тобой знаем, мои дорогой, что такое снится неспроста. А внизу, у самого края покрывала, я видела следы пальцев на твоем горле — прости меня, но мы привыкли быть откровенны друг с другом. Возможно, у тебя есть другое объяснение и весь этот сон не связан с твоей поездкой в Калифорнию… А что если тебе взять меня с собой?
Надо признать, что столь оригинальное толкование сна в свете недавних научных открытий в целом произвело мало впечатления на более логичный ум ее сына, по крайней мере, на мгновение у него возникло чувство, что вещий сон означает пусть столь же трагическую, зато более простую и близкую развязку — сейчас его удавят.
— В Калифорнии случайно нет целебных источников, — спросила миссис Фрэйзер, не дав возможности сыну по-своему прокомментировать сон, — где можно было бы избавиться от ревматизма и невралгии? Смотри, у меня пальцы буквально одеревенели. Я почти уверена, что это из-за них у меня по ночам такие боли.
Она растопырила пальцы перед самым его носом. О своем диагнозе юноша, улыбнувшись, предпочел умолчать, и истории о нем ничего неизвестно, однако отметим: пальцы, пусть и менее подверженные столь невыносимым болям, все же крайне редко предъявляются к врачебному освидетельствованию даже самыми беспокойными пациентами, требующими наиточнейшего диагноза.
В конечном итоге один из двух странных людей, имеющих одинаково необычные понятия о долге, отправился в Калифорнию, как того требовали интересы его клиента, а другая осталась дома — после тяжелых моральных колебаний, вряд ли бы вызвавших даже малейший интерес у ее мужа.
Прогуливаясь в одну из ночей по побережью в Сан-Франциско, Хэлпин Фрэйзер с внезапностью, потрясшей его самого, завербовался матросом на судно. Фактически его напоили и затащили на борт ‘чудо-корабля’, направлявшегося в дальние моря. Но с этим вынужденным путешествием его несчастья не кончились: корабль сел на мель у одного из островов в южной части Тихого океана, и прошло еще долгих шесть лет, прежде чем уцелевших подхватила торговая шхуна и доставила обратно в Сан-Франциско.
Хотя кошелек Фрэйзера был тощ, дух его остался столь же могуч, как и в прежние годы, казавшиеся ему бесконечно далекими. Он не принимал подачек от незнакомых людей и пока устроился на жилье с одним из матросов — сотоварищем по несчастью — вблизи городка Св. Елена, ожидая новостей и денежного перевода от домашних. Именно в эти дни он отправился на охоту, где и уснул в лесу.
Призрак, явившийся спящему в ночном лесу, так похожий и одновременно не похожий на его мать, был ужасен. В сердце Хэлпина не шевельнулись ни любовь, ни волнение: души его не коснулись сладостные воспоминания о золотой юности — и вообще ни одно чувство не проснулось в нем, за исключением невыносимого, всепоглощающего страха. Он попробовал повернуться и бежать прочь, но ноги отказались служить ему, он неспособен был даже оторвать их от земли. Руки бессильно повисли, и только глаза еще не потеряли способности видеть: он не в состоянии был отвести взгляд от безмолвной тускло-серой фигуры. Он вдруг осознал, что перед ним предстала не душа, лишенная тела, нет, наоборот, — самое ужасное из дьявольских видений, наводнявших призрачный лес, — тело, лишенное души! Напрасно Хэлпин искал хоть капли жалости и сочувствия в пустых глазах призрака — в слабой надежде на пощаду. ‘Апелляция не принимается’, — пришла ему в голову идиотская фраза из юридического лексикона: абсурдность ее только удвоила его ужас, как если бы чиркнувшая спичка привела к страшному взрыву.
В течение всего этого времени, тянувшегося, казалось, так долго, что мир стал седым от старости и грехов, а призрачный звучаще-мерцающий лес, исполнив свое предназначение в чудовищно последовательной цепочке событий, бесследно исчез, на Фрэйзера был неотрывно устремлен взгляд, исполненный безумным вожделением хищного зверя, затем призрак протянул руки вперед и прыгнул — яростно и злобно. В этот момент силы снова вернулись к Хэлпину, но воля его оставалась парализованной, мозг пребывал в забытьи, хотя мощное тело и быстрые руки, жившие своей жизнью, слепой и неодушевленной, сопротивлялись с бешеным отчаянием. Какое-то мгновение, казалось, он изучал необычайный дуэт омертвевшего сознания и бездушного механического тела как бы со стороны, в качестве нейтрального наблюдателя, — но тут же он снова стал самим собой, будто облекшись в собственное тело, опять управляемое всесокрушающей, неудержимой волей, сравнимой лишь с волей его ужасного противника.
Но что может сотворить смертный с порождением собственного сна? Сознание, родившее фантом, уже побеждено, итог битвы предрешен ее причиной. Несмотря на отчаянное сопротивление, он почувствовал, как холодные пальцы сжались на его горле. Опять опрокинутый на землю, он увидел над собой мертвое искаженное лицо. Затем наступил мрак. Послышался звук, напоминающий бой барабанов и смутный шелест голосов, затем далекий резкий крик, призвавший к тишине, — и Хэлпину Фрэйзеру приснилось, что он умер.
Теплая ясная ночь сменилась сырым туманным утром. В полдень предыдущего дня у западного склона горы Св. Елены появилось облачко, такое легкое и прозрачное, что его и облаком-то трудно было назвать — скорее, сгустком воздуха. Облачко было совершенно неосязаемо и похоже чуть ли не на материализовавшийся сон, так что хотелось крикнуть: ‘Смотрите скорее, сейчас оно исчезнет!’
В какой-то момент облако заметно сгустилось и увеличилось в размерах. Уцепившись одним краем за вершину горы, другим оно все дальше и дальше заполняло пространство над нижними склонами. В то же самое время оно раздвигалось к северу и югу, вбирая в себя клочья тумана, казалось, отрывавшиеся от гор. Так оно росло и росло, пока, наконец, полностью не закрыло вершину со стороны долины, расстилаясь над самой долиной бесконечным ковром, серым и мрачным. В Калистоге, расположенной у подножия горы в верхней части долины, серое хмурое утро сменило беззвездную ночь. Туман, спустившийся в долину, расплывался к югу, накрывая ферму за фермой, и скоро поглотил городок Св. Елена, расположенный в девяти милях от Калистога. Тяжелая пыль осела на дороги, деревья сочились влагой, птицы спокойно восседали в своих гнездах, а утренний свет был бледен и мрачен, лишенный обычных солнечных красок.
Чуть только начало светать, два человека вышли из городка и направились на север, в сторону Калистоги. За плечами у них висели ружья, но всякий мало-мальски опытный житель этих мест никогда не спутал бы их с охотниками. Одного звали Холкер — он был помощником шерифа из Напы, а второй, Джерельсон, — частным детективом из Сан-Франциско. Охотились же они исключительно за людьми.
— Далеко еще? — спросил Холкер. Они шли уже довольно долго, оставляя цепочку следов на влажной пыли дороги.
— До Белой Церкви? Где-то с полумили, — ответил другой и добавил: — Между прочим, это давно заброшенное школьное здание, так что никакой церковью, тем более белой, там и не пахнет. Когда-то, правда, там проводились религиозные службы — в бытность ее, действительно, белой, — но сейчас осталось только кладбище, весьма заброшенное и никого не интересующее, разве только поэтов. Кстати, вы догадываетесь, почему я послал за вами и просил захватить оружие?
— Я не любитель заранее забивать себе мозги — в нужный момент вы всегда мне очень точно излагаете суть дела. Впрочем, попытаюсь угадать: я должен помочь вам арестовать один из трупов на кладбище?
— Вы помните Брэнскома? — спросил Джерельсон, заслуженно оставив неуместную остроту собеседника без всякого внимания.
— Это который перерезал горло у собственной жены? Естественно, помню. Я потерял на него неделю плюс расходы из собственного кармана. Обещали вознаграждение в пятьсот долларов, но он как сквозь землю провалился. Уж не хотите ли вы сказать…
— Вот именно. Все это время он торчал у вас под носом. Ночами Брэнском навещает кладбище у Белой Церкви.
— Черт возьми! Ведь там же похоронили его жену!
— В том-то и дело. Нетрудно было сообразить, что когда-нибудь он придет на ее могилу.
— Ну, это уж, пожалуй, самое последнее место, куда он мог нанести визит,
— Все остальные места вы уже прощупали. Поэтому я устроил ему засаду на кладбище.
— И вы взяли его?
— Черта с два, это он взял меня! Мерзавец, обошел сзади и наставил пушку. Пришлось убраться — хорошо еще, не продырявил. Прекрасный экземпляр, и я готов довольствоваться половиной вознаграждения, если вы не против.
Холкер усмехнулся и объяснил, что в настоящее время его кредиторы особенно назойливы.
— Тогда я для начала хотел бы познакомить вас с местностью, а план мы составим вместе, — пояснил детектив, — что касается оружия, то оно нам не помешает, даже днем.
— А парень-то наверняка чокнутый, — заметил помощник шерифа, — вознаграждение обещано в случае поимки, но только если будет вынесен обвинительный приговор. Невменяемому же обвинение не предъявишь…
Холкера настолько поразила возможность неудачи судебного разбирательства, что он остановился посреди дороги и продолжал затем свой путь уже с гораздо меньшим рвением.
— Да, пожалуй, — согласился Джерельсон, — надо признать, что более небритого, нечесанного, неприбранного и так далее персонажа я в жизни не встречал, разве что среди представителей древнейшего и славнейшего ордена бродяг. Но что говорить — я уже взялся за дело и не могу его бросить. Да и кому, как не нам, снять здесь сливки? Ведь ни одна живая душа не знает, что он болтается в этих местах.
— Ну хорошо, — заключил Холкер, — тогда вперед. Посмотрим ваше кладбище. Кстати, как бы нам самим не ‘обрести там вечный покой’ — знаете, фразочки всякие из старых эпитафий… Старине Брэнскому в один прекрасный момент может надоесть ваша привычка совать нос в чужие дела. Между прочим, я слыхал, что настоящая его фамилия не Брэнском.
— А какая?
— Убей Бог, не помню. У меня давно пропал всякий интерес к этому мерзавцу, и фамилия его в памяти не отложилась. Кажется, что-то вроде Парди. Женщина, которую он столь бесцеремонно пришил, до встречи с ним была вдовой. Она приехала в Калифорнию отыскать каких-то родственников — вполне обычная картина. Впрочем, все обстоятельства вам известны.
— Естественно.
— Но, не зная имени покойницы, как вы ухитрились отыскать нужную могилу? Человек, называвший мне подлинную фамилию Брэнскома, утверждал, что она стерта с надгробия.
— Могилу мне еще не удалось найти, — Джерельсон явно неохотно признался в отсутствии важнейшей детали к их будущему плану, — но я осмотрел место в целом. Одной из наших задач на сегодняшнее утро будет как раз идентификация могилы. А вот и Белая Церковь.
Ранее дорогу по обеим сторонам окаймляли поля, но теперь слева они увидели лес из дубов, мадроний и гигантских елей, являющих в тумане свои тусклые и зловещие очертания. Подлесок был
временами густым, а в этом месте почти непроходимым. В первый момент Холкер не увидел Белую Церковь, но, когда они углубились в лес, он заметил ее смутные контуры. Здание отсюда казалось огромным и почти недостижимым. Но еще несколько шагов, и вот оно перед ними, потемневшее от сырости и совсем небольшое в размерах. Постройка представляла собой обычную сельскую школу самой традиционной архитектуры — выступающий каменный фундамент, поросшая мхом крыша, пустые оконные проемы, давно лишившиеся рам и стекол. Школа разрушалась, но еще не совсем превратилась в руины и являла собой типичный образчик так называемых ‘калифорнийских исторических памятников’, как их гордо величают в путеводителях для иностранцев. Едва окинув взглядом невыразительное строение, Джерельсон начал продираться сквозь окружавшие его мокрые заросли.
— Я покажу вам место, где Брэнском меня подловил, — сказал он, — вот кладбище.
Местами среди кустов встречались небольшие склепы, часто скрывавшие под собой не более одной могилы. Отдельные могилы угадывались по истертым камням или сгнившим, торчащим в разные стороны доскам, частью опрокинутым на землю и заваленным обрушившейся загородкой, изредка могильные холмы определялись по гравию, мелькавшему в грудах опавших листьев. А во многих случаях уже ничто не напоминало о последнем пристанище безымянных бедняг, оставивших в грешном мире ‘множество безутешных друзей’ и тут же ими забытых, — лишь матушка-земля вздыхала по ним и помнила их дольше, чем лукавые плакальщики. Дорожки на кладбище, если они и существовали когда-нибудь, давно заросли, а на месте могил высились огромные деревья, своими корнями и ветвями разрушавшие ограду. Везде властвовал дух отверженности и гниения, который нигде не ощущается столь явно и гнетуще, как в забытых обителях мертвых.
Прокладывая путь сквозь заросли молодых деревьев, Джерельсон внезапно замер и, скинув с плеч ружье, жестом приказал спутнику остановиться. Взгляд его был устремлен куда-то вперед. Холкер, идущий следом, хотя и ничего не увидел, изобразил напряженное внимание в ожидании продолжения
событий. Через мгновение Джерельсон осторожно двинулся вперед, и Холкер за ним.
Под раскинувшимися ветвями огромной ели лежал труп мужчины. Молча склонившись над телом, они рассматривали его, стараясь по первым, самым общим, признакам — выражению лица, одежде, положению тела — удовлетворить мгновенным и ясным образом свое недоуменное любопытство.
Труп лежал на спине, ноги его были широко раздвинуты. Одна рука была закинута за голову, другая, резко согнутая в локте, прикрывала горло, все указывало на отчаянное и безуспешное сопротивление — но кому?
Рядом лежали дробовик и ягдташ, за сетчатой тканью которого топорщились перья убитых птиц. Переломанные стволы молодых дубков с оборванными листьями и содранной корой, разворошенные груды гниющих листьев у ног покойника — компаньоны уже не сомневались, что здесь произошла жестокая схватка. На сырой земле, вблизи бедер трупа, явственно виднелись отпечатки человеческих колен.
Окончательно характер трагедии прояснился, когда они осмотрели лицо и горло трупа, — почерневшие, составлявшие резкий контраст с грудью и руками. Плечи его покоились на небольшом пригорке, и голова оказалась неестественно закинутой назад, широко раскрытые глаза бессмысленно уставились куда-то вдаль. Изо рта, с застывшей на губах пеной, вывалился черный одеревеневший язык. На горле отпечатались страшные следы — не просто отпечатки пальцев, а иссиня-черные кровоподтеки и рваные раны, оставленные невероятной силы руками, терзавшими безвольную плоть, сжимавшими горло в чудовищном объятии еще долгое время после наступления смерти. Грудь, горло, лицо покойника были влажны, одежда взмокла, капли воды застыли в шевелюре и на усах.
Некоторое время они молча смотрели на труп, затем Холкер произнес:
— Бедняга! Ну и досталось же ему! Джерельсон с ружьем в руках, не отрывая пальца от спускового крючка, осмотрел ближайшие кусты.
— Какой-то маньяк, — заключил он, по-прежнему пристально всматриваясь в глубину леса, — не иначе, как здесь поработал Брэнском или, как его… Ларди.
Вдруг внимание Холкера привлек небольшой предмет, полузасыпанный землей и сгнившими листьями. Это была книжка с красным кожаным переплетом, он поднял и открыл ее. В начале книги было оставлено несколько пустых страниц для записей, и на первой из них было выведено: ‘Хэлпин Фрэйзер’. Далее на нескольких листах располагались еле различимые стихотворные строки, написанные чем-то красным и, вероятно, в большой спешке. Холкер громко прочел их, в то время как его спутник продолжал мрачно всматриваться в тускло-серые очертания окружающего убогого мира, прислушиваясь к монотонному стуку капель с поверженных ветвей, столь созвучному настрою его души:
В безмолвном мраке призрачного леса,
Где лавр и мирт сплелись в объятье вековом,
Стоял недвижен я, и мерзкий шепот беса
Мне слышался в предчувствьи роковом.
К мадронье хищно тянет ветви ива.
Неслышно источает яд паслен,
Кровавой жертвы алчут рута и крапина,
Бессмертник ссохшийся на гибель обречен.
Умолкло пенье птиц, прервался труд пчелы,
И в сонном воздухе разнесся запах тлена,
Зловещий смысл странной тишины
Мне открывался постепенно:
Лесные духи в заговоре тайном
Мне предвещают вечный клад могил,
Сочится кровью лес, и в ропоте отчаянном
Фантомов чудятся угрозы адских сил.
Я громко крикнул, ужасом объятый,
Но крик мой замер в дьявольской горсти…
Смертельный страх в преддверии расплаты
За грех неведомый кто может отвести?
И вдруг незримый…
Холкер закончил чтение: стихотворение обрывалось в середине строки.
— Похоже на Бэйна, — заметил Джерельсон, слывший в некотором роде знатоком. Он уже потерял свою настороженность и молча глядел на труп.
— Что за Бэйн? — спросил Холкер без особого любопытства.
— Майрон Бэйн, довольно известная личность среди первых поселенцев более века назад. Писал ужасно мрачные стихи — у меня есть томик его избранного. Это стихотворение там отсутствует, наверное, забыли включить в сборник.
— Уже холодно — надо идти, — предложил Холкер, — придется вызывать следователя из Напы.
Джерельсон в ответ молча кивнул головой. Огибая пригорок, примятый головой и плечами покойника, он вдруг наступил на что-то твердое. Джерельсон нагнулся и извлек из густой травы надгробную доску, на которой еще виднелась едва различимая надпись: ‘Катрин Лярю’.
— Лярю, конечно, Лярю! — внезапно осенило Холкера. — Вот настоящая фамилия Брэнскома, а вовсе не Парди. И… черт побери! До меня только что дошло — убитую женщину звали Фрэйзер!
— Чертовски странное дело… — медленно произнес Джерельсон, — не нравится оно мне…
В этот момент из туманной дали до них донесся взрыв смеха — низкого, хриплого, безумного смеха, подобного вою крадущейся в ночи гиены, смех становился все громче и громче, он приближался, отчетливый и жуткий, пока, казалось, не подступил к ним вплотную. Смех был столь нечеловеческим, столь дьявольски неестественным, что приятели замерли от ужаса. Никто из них даже не подумал вскинуть ружье — против такого смеха пули бессильны. Но так же постепенно, как он возник, смех затихал вдали. Пронзительный, душераздирающий хохот становился все глуше и отдаленнее, и, наконец’ последние умирающие всхлипы его, бессмысленные и невыразимо тусклые, растаяли в бездонной тишине.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
