СМНА.
СМНА.
(Романъ).
|
|
Изъ старой книги. |
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
I.
Кумовья.
I.
Кумовья.
II.
Одичалая княжна.
II.
Одичалая княжна.
Смена, Эртель Александр Иванович, Год: 1891
Время на прочтение: 377 минут(ы)
Огромный гндой меринъ на толстыхъ косматыхъ ногахъ и въ новой хозяйственной сбру съ мднымъ наборомъ везъ неторопливою рысцой утробистую, крпко скованную купеческую телжку. Въ телжк сидли двое. Одинъ былъ въ чуйк и въ ватномъ картуз, другой — въ пальто съ барашковымъ воротникомъ и носилъ шапку. Оба были состроены подъ стать къ телжк: осанисто, крпко, утробисто. У обоихъ имлись коротко подстриженныя бородки, свтлые глаза съ удивительно проницательнымъ выраженіемъ, крпкіе, точно вчера выточенные изъ самой блой кости зубы. Но сходство не простиралась дале. Тотъ, чтобъ пальто, черный, съ румяными щеками, обладалъ какою-то неугомонною и, отчасти, пріятною непосдливостью, алыя его губы безпрестанно смялись, проницательность взгляда часто заслонялась веселымъ, самодовлющимъ блескомъ, да и волосъ на бород былъ у него шелковистый и курчавый, а рыжая чуйка являла видъ почти свирпый, смотрла угрюмо и неукоснительно, цвтъ лица имла желтый, тусклый, волосы жесткіе, какъ щетина, и, вмсто улыбки, какъ-то по-волчьи оскаливала зубы.
Стоялъ погожій октябрь. Солнце только что успло обогрть нахоложенный утренникомъ воздухъ, кое-гд въ низинкахъ еще серебрился морозъ… Пахло свжестью, тянуло дымкомъ отъ ближняго жилья. Колеса съ сверкающими на солнц шинами и заново подкованныя копыта раскормленнаго мерина звучали гулко и весело по твердо утоптанной, лоснящейся дорог. Мстность была просторная. Тамъ, откуда хали утробистые люди, мало-по-малу скрывалось широко раскинутое село съ двумя церквами, съ садами и рощами, одтыми желтою и багряною листвой, а впереди развертывались ярко-зеленыя озими, обобранныя жнивья, поля, вспаханныя на зябь, и синла дальняя степь съ курганами, стогами и перелсками.
— Н-да… Мста уёмистыя… первый сортъ…— пробормоталъ рыжій.— Земля-то… ишь ее!— и, немного погодя, когда поравнялись съ свжею пахотой, остановилъ лошадь, слзъ, поковырялъ кнутовищемъ изсиня-черный пластъ, сжалъ въ горсти рыхлый комокъ земли и, съ видомъ какого-то мрачнаго сладострастія, сталъ разминать его между пальцами.
— Не съшь, кумъ Егоръ… Ха, ха, ха!— воскликнулъ черный.— Одно мгновеніе дйствительно могло казаться, что рыжій не утерпитъ и сожретъ. Но онъ только поднесъ горсть къ лицу, понюхалъ, широко раздувая ноздрями, и бросилъ.
— Что, въ нашей Владимірской не видалъ такого амбре? Ха, ха, ха!— Черный не говорилъ, а кричалъ, впрочемъ, безъ всякихъ усилій съ своей стороны, и во время разговора то и дло раскатывался какимъ-то гремящимъ хохотомъ, шлепалъ ладонью по своимъ и по кумовымъ колнямъ, вывертывалъ руками, нетерпливо вращалъ свое богатырское тло.— Здсь, братецъ ты мой, эльдорада насчетъ черноземнаго матеріалу,— продолжалъ онъ,— Графская степь близко — одно!…Ха, ха, ха! Вонъ она, матушка, протянулась… дистанція!… Ха, ха, ха!… Какъ былъ въ прикащикахъ, довелось-таки погулять вдоль ей… Раззудись плечо, размахнись рука, ха, ха, ха!… Эксплуатировалъ! во всхъ качествахъ узналъ пропорцію… и въ отношеніи какая продуктивность, и касательно урожайности, и гурты имли, и масляное дло развивали… Степь почище академіи Петровской: всему научитъ, ха, ха, ха!
— Ты бы на ней и подъискивалъ ренду.
— Ха, ха, ха!… Руки, кумъ, коротки! Привилегіи подай, протекціи, рекомендаціи… да и участки, забодай ихъ корова, великатны. Мелкій коммерсантъ не суйся,— баланцъ не сведешь… ха, ха, ха!… Эхъ, кабы подл-то, подл-то мн присосаться! Кабы Мансуриху-то окопировать намъ съ тобою, а?— и онъ въ избытк чувствъ ударилъ кума въ загривокъ.
По дорог встрчались прозжіе и пшеходы: мужичокъ въ худомъ зипунишк и въ лаптяхъ, верхомъ на чалой кобыл, три бабы въ новыхъ полушубкахъ, въ ботинкахъ, въ шерстяныхъ юбкахъ, старичокъ дворовый въ старомъ, жалобно дребезжавшемъ господскомъ кабріолет, упитанный молодой попъ на бговыхъ дрожкахъ, въ тепломъ полукафтань и въ золотыхъ очкахъ, старшина, парой, съ колокольчиками… И всякій разъ, еще задолго, какъ поравняться съ купеческою телжкой, встрчные широко улыбались, а поравнявшись кланялись и, непремнно съ хохотомъ, кричали: ‘Здорово, Илья Евдокимычъ!’ Черный же, отвчая на поклоны, неистово грохоталъ и каждому говорилъ веселое словечко пополамъ съ дломъ. На разстояніи добрыхъ десяти верстъ много разъ раскатывалось въ сверкающемъ и прозрачномъ воздух: ‘Ха, ха, ха!… Хо, хо, хо!… Хи, хи, хи!’
— Куда дешь, Илья Евдокимычъ?
— Съ живыхъ народовъ шкуру сдирать… ха, ха, ха!
— Хо, хо, хо!… Ахъ, и шутникъ же ты, дуй тя горой!
— И такъ раздуло: пуговицы отлетаютъ… Митроша! телка-то, телка-то не продавай помимо меня… Лучше, братъ, никто не обманетъ… ха, ха, ха!— Э, тетка Лукерья! Куда потшницъ-то ведешь? Коли ко мн,— даромъ ноги оттопчете: со вчерашняго дня зарекся… ха, ха, ха! Въ лавку-то зайдите: новый ситчикъ полученъ.— А! Власти предержащей! Зиновею Макарычу! Много засыпалъ горячаго матеріалу? Кошель, небось, ломится отъ государственнаго доходу? ха, ха, ха!… Не забудь должишки-то мои… Должишки-то мои попомни!— Конычъ! Держись крпче, утлый сосуде! не видишь, барскій экипажъ разсыпаться хочетъ… ха, ха, ха!— Отцу Гавріилу! Благослови на жатву грядущаго и тебя не забывающаго паки и паки… гд мздою, а гд и чмъ ворота запираютъ, ха, ха, ха!
— Куда стопы-то направилъ, заблудшая овца?
— А? Погоди, обломаю экспедицію, все разскажу. Ниву-то зазжай возьми у супруги, вчера получена. А теперь ужь не взыщи: по обычаю предковъ плюну… ха, ха, ха!— и Илья Евдокимычъ дйствительно плевался, но нельзя было разобрать, шутя или серьезно, а попъ благосклонно хохоталъ, испуская изъ гортани густые, бархатные звуки.
Рыжій молчалъ, озираясь изподлобья. Мужичка онъ смрилъ такимъ испытующимъ взглядомъ, какъ будто прикинулъ: а стоитъ ли распороть ему брюхо? На бабъ плотоядно усмхнулся, Коныча пропустилъ безъ вниманія (и черный пошутилъ съ нимъ только изъ приличія), старшин поклонился и даже хотлъ изобразить нчто пріятное на лиц, но изъ этого ничего не вышло, при встрч же съ попомъ насупился боле обыкновеннаго и шепнулъ куму:
— Подъ благословенье подойди. Все, говорятъ, лучше.
— Погоди ужо,— отвтилъ Илья Евдокимычъ,— раздавимъ съ батькой Смирнова двадцать перваго номеру, вотъ теб и благословенье. Басни-то, другъ, отсталымъ вкамъ надо оставить, ха, ха, ха!— Рыжій непріязненно повелъ ноздрями, но смолчалъ.
Съ бойкой дороги свернули на проселокъ. На встрчу уже никто не попадался. Мста пошли глухія, хотя, попрежнему, привольныя и просторныя. Нкоторое время кумовья хали молча. Илья Евдокимычъ жегъ папиросы, Егоръ пристально смотрлъ по сторонамъ, загадочно вздыхалъ и двигалъ челюстями.
— Кумъ Илья! Брать ли мн твое заведенье?— выговорилъ онъ внезапно.— Не подъискать ли и мн участокъ, ась?
Илья Евдокимычъ съ живостью повернулся и такъ и померъ со смху.
— Обдумалъ!— закричалъ онъ, хлопая кума по спин.— Высидлъ! Чего ты смыслишь по агрономіи? Что ты видалъ у себя на суглинк? Понимаешь ли, каковъ есть черноземный злакъ?… Ха, ха, ха, участокъ! Химію не хочешь ли развивать? Нтъ ли твоего желанія въ астрономы, къ примру… въ газетахъ пишутъ мсто очистилось? Ха, ха, ха! Ну-кось спрошу я у тебя: макъ?… какими способами произвесть его въ систему? Подсолнухъ? Ленъ? Просо?… У, голова съ мозгомъ! Я пятнадцать лтъ прикащикомъ отбарабанилъ. Сколько съизначала бою принялъ, не считая въ той цифр надругательствъ. Кажется, по справедливости возможно объявить и даже описать, что, къ примру, курсъ кончилъ и аттестатъ зрлости получилъ. А и завсмъ тмъ считаю себя глупымъ. Какъ такъ? А вотъ какъ. Теперича стали сять рапсъ и травы на смена: люцерну, эспарцетъ… Мало того, купецъ Придорогинъ какую-то церву {Церва — Reseda cuteola.} изобрлъ, будь она проклята! ха, ха, ха!… Афера облойная, а я не могу, не знаю, пять сотыхъ и одна десятая въ разсужденіи новыхъ способовъ. Между тмъ, не теб чета, назначай хоть плебисцитъ въ округ, всякій скажетъ, каковъ я есть экспертъ въ отношеніи части земледлія… Стой! Дай тебя раскритиковать, шпонька ты эдакая… ха, ха, ха! Кто купцу и кавалеру Алферову капиталъ пріумножилъ въ разсужденіи посва хлбовъ? Илья Евдокимовъ Прытковъ. Кто тыщу монетъ огребалъ и всячески былъ превзысканъ отъ хозяина? Опять-таки Прытковъ… ха, ха, ха! Мн тысячу монетъ, а брата едора въ гимназію втяпалъ, по высшимъ наукамъ далъ стипендію… Карьера, а? ха, ха, ха!… А за что? Въ воздаяніе заслугъ, голова садовая! (Ударъ въ загривокъ). Въ воздаяніе того, что въ семьдесятъ девятомъ году Илья Прытковъ чистаго доходу предоставилъ тридцать тыщъ серебра, не считая, что хозяйскій сынъ Иванъ Антонычъ безъ едора не можетъ имть аппетиту и куда ни идти — все вмст… Да-съ, кумъ Егоръ, вотъ оно что, ха, ха, ха!… А я, признаться, такъ ужь уютилъ твое дльце — министру финансовъ не втемяшится… ха, ха, ха! Вижу, что трактирное заведеніе не входитъ въ мою программу, а въ лавк я и вовсе — фофанъ, дай, думаю, объявлю ликвидацію эфтому длу, дай препоручу куму… На станцію! Эстафету! Прізжай, господинъ Колодкинъ, обратывай пентюха… ха, ха, ха!… Желаетъ, молъ, господинъ пентюхъ, въ память кумовства и все такое, объегорить васъ на три тыщи восемьсотъ монетъ, ха, ха, ха!… А ты увидалъ черную землю, да и въ меланхолію. Отвчай мн по пунктамъ: ты кто? Ты съ допотопныхъ вковъ трактирщикъ. За буфетомъ ты родился, за буфетомъ тебя вскормили… Лавку ли взять… Купить, продать, промнять, на все ты профессоръ. А земельная часть моя. И ежели я свою часть безъ разсудка забросилъ и превратно вломился въ чужое дло, такъ драть меня, драть курицина сына, ха, ха, ха!… Я какъ отошелъ отъ хозяина…
Рыжій все время не то слушалъ, не то злился, и вдругъ, съ какимъ-то лаящимъ звукомъ, началъ точно откусывать и выбрасывать слова:
— Три тыщи. Не толкуй. Ломанаго гроша не набавлю. И меринъ въ то же число. Мужичёнки дрянь, голье, лапотники,— ишь, давеча форсунъ какой встрлся!… Цлую недлю на нихъ любуюсь. Избы гнилыя, скотинёнка — одры, пропить, дьяволамъ, нечего, не токма-что купить-продать.
— Эхъ, ты, обломъ обломычъ! (Рыжій даже зубами скрипнулъ). На то и черноземная полоса, что избушки не вполн. А копни-ко ты ее, хижину-то, давни-ко ее гидравлическимъ прессомъ… Это въ нашей сторон — ‘по угламъ домовой пыль метлою посмелъ’, и хотя же апартаменты съ рзьбою, но въ брюх достаточное оскудніе питательнаго матеріалу… Недлю любовался! На чего ты любовался? Аль не знаешь, какъ сказано про здшнія Палестины?… Житница имперіи, вотъ какъ сказано! Не говорено: складъ, молъ, сапоговъ, аль мануфактурныхъ товаровъ, аль издлій какихъ-нибудь, но прямо — житница… Тутошній низшій классъ только видомъ непристоенъ, потому — пахарь, а пойди-ко къ нему на гумно…
— Не густо.
— Не густо?… Ну, да что съ тобой толковать, афера еще впереди. Эхъ, кабы Мансуриху-то мн, Мансуриху-то… ха, ха, ха! И шутъ ее знаетъ нечистый: верстахъ въ десяти отъ того мста конспиративную квартиру содержалъ на предметъ наемки, а объ ней не слыхалъ, какихъ она, къ примру, убжденій!
— Какъ сказалъ?
— Чего?
— Насчетъ хватеры какъ сказалъ?
— Ха, ха, ха… конспиративная.
— Это что-жь обозначаетъ?
— Въздъ. Въ базарномъ сел для наемки народа содержалъ. У дьячка.
— Та-жъ.
Егоръ сердито засоплъ, пошевелилъ бровями, хотлъ еще что-то выговорить, но только изо всей силы хлестнулъ лошадь. Илья Евдокимычъ пріятно и на этотъ разъ негромко засмялся и продолжалъ растроганнымъ голосомъ:
— Да, куманекъ, исторія моей жизни есть романъ, и какъ поразсказать теб… По справедливости возможно объявить и даже описать, сколько, къ примру, находилось во мн закоснлаго духу и какъ черезъ брата едора и, притомъ, благодаря супруг Авдоть Лукьяновн, я вдругъ увидлъ, что есть необразованность… Чать, самъ знаешь, какое было наше развитіе… Съ первобытныхъ вковъ питались мракомъ невжества! Люди вникали, прозрвали, до корня дорывались, а мы опричй нашей дикости только глазами хлопали. Какъ? что? почему? въ которыхъ смыслахъ?… Не было на это нашего вниманія. Люди стараются, разъясняютъ, газеты печатаютъ, а мы словно дерева безсловесныя!… Но теперь, кумъ Егоръ, ты и самъ видишь, да и я теб утверждаю: я взысканъ, я сообщенъ въ разсужденіи вопросовъ, я пріобрлъ понятіе. Тамъ въ газет прочтешь, тамъ супруга изъ книжки почерпнетъ… Кабыть не примтно, анъ въ голов-то присовокупляется! А расходъ самый, можно сказать, минимальный: Ниву на паяхъ съ отцомъ Гавріиломъ получаемъ, Курьеръ — съ волостнымъ писаремъ. Учитель у насъ замотался, я у него сочинителя Левитова купилъ два тома, Гоголя четыре книги, окромя что въ растрепанномъ состояніи: разные тамъ очерки, стишки и тому подобныя статейки… Конечно, съ осени дло мое кипучее, а лтомъ, братъ, у насъ такая компанія — врод комитетъ, али парламентъ, ха, ха, ха!… Первымъ долгомъ недли на три едянька прізжаетъ, потомъ семинаристы. Соберемся, такой загнемъ сюжетъ… Откуда, къ примру, проистекло все сущее?… Да-съ!… едянька-то, что твой Бова-побдоносцевъ: разшвыряетъ поповыхъ ребятъ, дня по три съ мыслями собираются. Ахъ, и уменъ, волки его шь!… Теперь сестру Алёну къ себ взялъ, хочетъ обломать, да по акушерской части пустить. И обломаетъ! Обрати вниманіе, должность его какая, описаніе къ примру. Энвентарь… скотоводство. Вопче, чтобъ польза для земледльческаго народу. Ну, польза-пользой, а, между прочимъ, одного жалованья полторы тыщи монетъ… Ловко? Ха, ха, ха!
— Та-акъ.
— Да что тебя карёжитъ?— вскрикнулъ Илья Евдокимычъ, который, въ увлеченіи своимъ повствованіемъ, только теперь замтилъ, что куму не по себ. И вдругъ того прорвало.
— А я такъ полагаю,— отрубилъ онъ грубымъ голосомъ и въ его глазахъ зазмился какой-то острый блескъ, — по нашей дикости и какъ мы есть невжественные народы, я такъ полагаю, и ты дуракъ, и жена твоя чортова кукла. А едька — которые есть анаемы-прокляты, такъ вотъ!
— Ого!
— Вотъ теб и ого! Я, братъ, разсерчаю — все скажу. Ты меня не зли. Ты думаешь, я слпъ? Я не слпъ. Я цлую недлю васъ, идоловъ, взвшивалъ.
— Ха, ха, ха!
— Вотъ теб и га, га, га! Чего гогочешь? Ты хайло не развай, а слушай. Жена-то у тебя, аль не вижу, куда рыло воротитъ? Робята въ плис, въ воротничкахъ, въ лаковыхъ полботинкахъ!… На коего дьявола? Поглякось крестникъ твой: десять годовъ ему, а ужь онъ къ покупателю совсмъ съ сапогами въ ротъ влзетъ… Констерація! Кульеръ!…У насъ жены-то въ лавк да за буфетомъ, да сама прими, да подай, да взвсь, да покупателя улести, да съ пьянымъ мужикомъ умй обойтиться. А тутъ — фу-ты, ну-ты! Одлась, сла, чаю нажралась, за книжку взялась… Малому восемь годовъ отъ роду, отъ дла отрываетъ, сказки читаетъ, стишки! Въ трактиръ, вишь, не ходи, пьяныхъ мужиковъ испужаешься, неподобныхъ рчей наслухаешься… Ха! Малютка какая!… Да остолопина ты эдакая, ему, вдь, самая пора съ посудой бгать, къ торговл пріучаться, копйку зубами цплять… Супррруга!… Ты бы, нечмъ гоготать, разулъ бы глаза, да, Господи благослови, направо и налво — въ морду!… Чмъ теб заведенье прискучило? Какимъ манеромъ надумалъ продавать?… Анъ брешешь — не прискучило! Жена-барыня сбиваетъ, а жену едька поджиливаетъ. Ахъ, едоръ Евдокимычъ! Ахъ, деверёкъ дорогой! Ахъ, польза! Ахъ, энвентарь! Дв тыщи семьсотъ, вотъ теб и сказъ весь. И меринъ въ то число… Дуррракъ!
— Да ты ошаллъ, Егоръ Севастевъ!
— Я-то не ошаллъ. Я давишь тебя слушаю, и то не ошаллъ. Я на вашъ обычай семь дёнъ взиралъ, и то въ своемъ разум остался, какъ намъ Господь-батюшка послалъ разумъ, а не русскій кульеръ. Ты не ошалй. Съ жены-то спусти шкуры дв, а едьку — руки къ лопаткамъ, да къ становому. Вотъ какъ я понимаю. Констерація!— Егоръ Севастевъ попыхтлъ и воскликнулъ съ новою яростью:— Мы-ста, да вы-ста, да откуда сущее явилось!… А не хочешь къ жандару за такія слова? Не хочешь за превратнозлодйскую пырпаганду въ теплое мсто? На шестый день, вотъ откуда явилось… дуррракъ! Дв тыщи семьсотъ, шабашъ! Н меринъ въ то число!— и, помолчавши, добавилъ огорченнымъ тономъ:— Скажи на милость, увмстихъ въ мальчикахъ жили, я какъ старшой всячески теб руководствовалъ, родители искони-б въ обоюдномъ согласіи и въ сватовств, прізжалъ ты на родину, оказалъ себя въ аккурат, покумились, открылся, что жениться собираешься, и тутъ теб тятенька совтъ преподалъ: ‘Эй, Илюша, не моги подъ внецъ становиться, докуда изъ рукъ въ руки придапаго не получишь!’ И что же?… Прошло десять годовъ — сбсился! Бунтовскимъ обычаемъ захотлъ жить! По книжкамъ, по газетамъ!
Илья Евдокимычъ въ свою очередь готовъ былъ распалиться. Но соображеніе ли о ‘жандар’ и о ‘тепломъ мст’ остановила его, или что-то сочувственное шевельнулось въ немъ на послднія слова кума, или не хотлось терять покупателя, какъ бы тони было, онъ кончилъ тмъ, что беззаботно захохоталъ, ткнулъ туго подпоясаннаго кума въ тугой животъ и круто отклонилъ рчь въ сторону.
— Ты вотъ долбишь, дятелъ, а все попустому,— сказалъ онъ шутливо.— Возьмемъ хоть — мужичишки, говоришь, неустойчивы. Сёмъ-ка я поразскажу насчетъ здшняго народонаселенія… ха, ха, ха! Видлъ старшину? Первый мой пріятель. Съ нимъ мы однова такую сочинили оказію. Сдавались въ нашемъ сел выгонй…
Егоръ Севастевъ сначала не слушалъ, а только злобно соплъ, отвернувшись въ сторону, потомъ съ пренебреженіемъ сталъ вслушиваться, потомъ такъ насторожилъ уши, какъ будто они сами потянулись у него изъ-подъ картуза, и началъ переспрашивать, вникать въ подробности, оскаливать зубы. Немного погодя исторія о ‘выгонахъ’ смнилась исторіей о покупк съ аукціона, о задач денегъ на подушное, о ссыпк хлба, о церковномъ строеніи вкуп съ отцомъ Гавріиломъ, и хохотъ Ильи Евдокимыча сталъ сопровождаться гнусливою и скрипучею второй.
хали долго. Кормили въ хуторахъ. За хуторами пошли опять поля, и опять степь, и изсипя-черный пластъ, и осиновые кусты, точно вырзанные изъ золота, и курганы на горизонт. Переправились черезъ тихую степную рчку, взобрались на возвышенность, съ которой открылась даль верстъ на сорокъ, миновали огромное село, гд много разъ спрашивали: какъ тутъ прохать на Мансуриху, и, наконецъ, къ вечеру, на закат солнца, нашли деревню Мансуровку, Княжія-Липы тожь, и остановились ночевать у бобылки. Прудъ, заросшій камышомъ, отдлялъ поселокъ отъ того берега. За прудомъ пестрлъ большой запущенный садъ съ полуразвалившеюся каменною оградой, сверкали березы, столпившись на окраинахъ, простирали могучія втви столтнія, на половину обнаженныя липы. Въ липахъ сквозили облупленныя крыши усадьбы, чернлъ своими бревенчатыми, обветшалыми стнами длинный, одноэтажный барскій домъ. Съ другой стороны сада сіялъ еще прудъ, чистый и гораздо шире деревенскаго. За тмъ прудомъ разстилалась привольная луговая понизь. Чей прудъ? Чьи луга? Почему подошла къ самой деревн канава… ишь какая глубоченная!— спрашивали кумовья у бобылки. Оказалось, что и прудъ, и луга — барскіе, а канава ограждала ‘отрзокъ’ и была ‘посл воли’ выкопана господами во избжаніе потравъ.
Вся окрестность пламенла, обагренная лучами заката. Воздухъ былъ звонокъ и чистъ. Небеса ясны. Но какая-то печаль разлита была въ пространств. Въ деревн еще слышны были звуки, отъ нихъ отдавало бодростью, недосугомъ, жильемъ. Стучали цпы, съ пронзительнымъ скрипомъ отворялись ворота, коровы мычали, съ пруда гулкими раскатами доносились удары валька, на улиц сновалъ народъ,— носились ребятишки съ веселымъ шумомъ, на томъ конц ругались дв бабы, по-своему оживляя деревенскій вечеръ. Но въ старомъ барскомъ саду и въ усадьб стояла странная, оцпенлая тишина. Деревья въ ихъ осеннемъ убор, казалось, не радовались потоку позднихъ солнечныхъ лучей и даже не были погружены въ задумчивость, какъ сказалъ бы тонкій наблюдатель природы, а просто затихли и… оцпенли. По временамъ въ ихъ сред раздавался невнятный шепотъ, едва уловимый звукъ, подобный вздоху, и круглые, лапчатые, блдные, золотистые листья отрывались, шуршали въ втвяхъ, падали, медленно віясь, на толщу такихъ же увядшихъ листьевъ. И тогда въ этомъ безмолвіи чудилось нкоторое проявленіе сознанія, слышались затаенныя жалобы, предсмертныя пени, какой-то слабый ропотъ медленнаго и безслднаго исчезновенія. Стекла въ барскомъ дом, съ радужными оттнками отъ времени, съ приставленными и вмазанными осколками, горли не то угрожающимъ, не то прощальнымъ блескомъ. И все точно вымерло: ни человка, ни скота, ни собаки,— одно только кладбищенское молчаніе.
Впрочемъ, кумовья были свободны отъ печальнаго настроенія. Напротивъ, то, что виднлось на томъ берегу, внушало имъ самыя ликующія мысли. Они долго сидли на заваленк, всматривались, вздыхали, шептались, прищелкивали языками, толкали другъ друга подъ бока. А Егоръ Севастевъ даже неоднократно проскрежеталъ.
— Примчай, садина-то!— шиплъ онъ,— яблонь… груша… сливнякъ… вишенье… По-нашему, тутъ одного плодоводства на тыщу цлковыхъ! А липы… березнякъ… Дерева инд можно и посрубить: для ради расчистки, молъ. Ограду первымъ долгомъ разворочай: помаленьку да полегоньку, нон да завтра, анъ и незамтно, а ты тыщъ сто кирпичу ухватишь. Ренду отдержишь: кое, дескать, растаскали, кое дождемъ размыло, такъ и сойдетъ. Лугъ опять… Отрзокъ… Ты не будь дуракъ, канаву-то не подправляй, пущай осыпится: зашла скотина, а ты ее на дворъ. Лошадь — рупъ! корова — рупъ! теленокъ попался — и съ телка оброкъ получай. Умны тоже и господа которые: ишь, капканъ обдуманъ! А выгона безпремнно раздери. Хворостникъ выруби. Рыба какая есть — неводомъ да на базаръ…
— Эхъ, кумъ, лишь бы снять, а то съ умли бы выворотить на изнанку… Ха, ха, ха!
И Илья Евдокимычъ запустилъ палецъ въ кумовъ животъ. На томъ берегу точно ухнуло и перекатилось какимъ-то многократнымъ стономъ: ‘Ха-а, ха, ахъ, ахъ, ахъ!’…
На огонекъ къ бобылк явились сосди. Набралось человкъ двнадцать. Даже сельскій староста заблагоразсудилъ нацпить медаль и съ строгимъ видомъ пришелъ освдомиться, что за люди. Но при первомъ же взгляд на кумовьевъ понялъ, что это люди свои,— ‘рассейскіе’, какъ тотчасъ же мысленно опредлилъ, что и строгій видъ совершенно неумстенъ. Вскор ‘рассейскіе’ люди достали изъ телжки водку и связку кренделей, заказали яичницу и пригласили старосту и наиболе почтенныхъ къ угощенію. Остальные размстились гд могли. Илья Евдокимычъ хлопалъ мужиковъ по животамъ, по спинамъ, запускалъ имъ пальцы между реберъ, потрясалъ хохотомъ рамы, расточалъ прибаутки и веселыя слова, а мимоходомъ спрашивалъ, какова барыня, что за угодья въ участк, какъ цны ‘за обработку’ и извозъ, за сколько сдается садъ, есть ли рыба? Поздне, когда эти разспросы начали возбуждать подозрительность, онъ сказалъ, что хочетъ снять въ аренду. И по мр того, какъ водка убавлялась, все неотразиме покорялъ мужицкія сердца. Хохотъ его подхватывался такъ дружно, что бобылка начинала бояться, не развалилась бы изба. Только и слышалось:
— Ну-у, разбитной!
— Ахъ, ухарь, песъ тебя задави!
— Ой, матушки мои, уморилъ!…
И само собою разумется, что барскія косточки были промыты многосторонне, охотно и безпощадно. Мрачный Егоръ Севастевъ, и тотъ, хотя не участвовалъ въ общемъ оживленіи, но безпрестанно оскаливалъ зубы, любуясь, какъ ловко кумъ Илья ‘завоевывалъ мужичишекъ’, съ своей же стороны подавалъ голосъ рдко и съ обычнымъ озлобленіемъ.
— Ты, купецъ, никого не слухай, меня послухай!— шамкалъ разсолодвшій отъ вина древній старичокъ, проталкиваясь и подсаживаясь къ Прыткову.— Послухай ддушку Мокея… кхи, кхи, кхи… Наши господа изстари чудные… ась?… Ни то они милосливы, ни то Господь имъ рзвости не послалъ, но что касающе дранья, а ли тамъ кровопролитіевъ… кки, кхи…
— У насъ розогъ въ завод не было,— отозвались изъ толпы.
— Стой, стой, не слухай… Дай ддушк Мокею сказать… ась?… да, въ завод не было. Съ князей Тибякиныхъ.
— А по мордамъ колачивали!— сказалъ блднорусый мужикъ съ испитымъ и возбужденнымъ лицомъ.
— Стой, стой, дай слово сказать… да… кхи… кхи… по мордамъ колачивали. Собственно изъ своихъ, значитъ, изъ рукъ.
— Рукопашнымъ боемъ дйствовали… ха, ха, ха!— къ общему восторгу присутствующихъ сказалъ Илья Евдокимычъ.
— Покойникъ старый баринъ Гараську вполн изуродовалъ.
— Стой, стой…
— А дядю Митяя палкой по лбу.
— Экося!— и старичокъ съ досадой отмахнулся.— Дай слово сказать…
— Тамъ далъ имъ Господь рзвости, али нтъ, съ ума ли, сдуру — отрзокъ-то съумли отцапать!
— Да Стёшкино болото всучили!— подхватилъ блднорусый.
— Стой, стой!— завопилъ ддушка Мокей и даже привсталъ, причемъ обнаружилось, что спина у него колесомъ.— Про что-жь я и говорю. Про то и говорю — горячъ былъ сударь Иванъ Петровичъ… ась? Помолчи, помолчи, Листарка! (такъ звали блднорусаго мужика). Слухай, купецъ. Вотчина придавая была, придавая. Мы за Евлень-Марковной отошли… князя Тибякина дочь… ась?… барыня ваша теперешняя.
— Какая она наша барыня… плакса!— посмиваясь, возразилъ староста.
— Слезы роняетъ, причины не знаетъ!— съ хохотомъ подхватилъ Илья Евдокимычъ.
Толпа такъ и загрохотала. Только Листарка не засмялся, а презрительно скривилъ губы и сказалъ:
— Нтъ у насъ господъ опричи царя земнаго да царя небеснаго… Будя!— но за шумомъ его словъ не слыхали.
— Брешете! Иванъ Петровичъ умственный былъ! Отецъ былъ!— сердито закричалъ Мокей.— Сколько въ округ господъ… кхи, кхи… О чемъ бишь?… Красавецъ былъ изъ себя, да!… И Евленья Марковна красовита… А приданыхъ сто восьмнадцать душъ… да въ другомъ узд дв деревни — Иванъ Петровичъ продалъ… Хе, хе, хе, все, бывало, картинки малюетъ, либо съ ружьецомъ. А билъ за что… ась? То-то и оно-то! Гараська жен два ребра перешибъ… Митяя опять-таки за жену…
— Что-жь онъ у васъ, бабій заступникъ, что-ль, былъ?— язвительно спросилъ Егоръ Севастевъ.
— Кхи, кхи… заступникъ…
Опять раздался хохотъ.
— Сластникъ!— вырывались голоса.
— Приспшникъ бабій.
— Сластникъ!— передразнилъ старичокъ.— А жили какъ?… Ну-кось, чья барщина супротивъ мансуровской?… Дуги, лошади, телги… Что скота, что хлба… Щи, щи… кажинный Божій праздникъ щи съ убоиной ли!… Дай-то Господи такихъ сластниковъ…
Но тутъ на ддушку Мокея накинулись со всхъ сторонъ. Листарка вскочилъ съ лавки и закричалъ:
— Ну-ко открывайся, старый песъ, дти-то твои чьего заводу?
Въ отвтъ на этотъ крикъ сзади протснился сынъ Мокея, здоровый мужикъ съ бльмомъ, и, засучивая рукава, возопилъ:
— А не хочешь по морд за такія слова?… Смутьянъ!
— Тронь!
— И трону.
— И тронь!
На нихъ зашумли. Листарку кто-то толкнулъ на лавку. Мокева сына схватили за руки. Но разъяренные мужики рвались другъ къ другу, особенно Листарка, который весь побллъ отъ злости. Поднялся невообразимый шумъ. Однако, Илья Евдокимычъ сразу нашелся: Мокеву сыну онъ поднесъ водки и пригласилъ за столъ, а насчетъ барина сказалъ такое словечко, что вс такъ и полегли животами, а бобылка, закрывшись фартукомъ, шарахнулась за печку.
— Кабы онъ съ усиліемъ…— бормоталъ сконфуженный Мокей.— Милушки мои! Коли ежели бы онъ съ усиліемъ… дуромъ бы ежели ломилъ…
— Вотъ Петра Иваныча нельзя охаять, — сказалъ староста съ очевидною цлью выручить старика.
— Что-жь… и Пётра Иванычъ…
— Ладно!— вмшался тонкій голосокъ,— а кто отрзокъ-то приспособилъ? Кто, будучи посредственникомъ, народъ на дорогахъ замаялъ? Для вашей, говоритъ, пользы! А у меня, курлацкую гать настилали, кобыла издохла.
— Чуда-жъ!— проговорилъ до сего молчавшій степенный мужикъ.— Чудакъ, это, братцы мои, Петръ Иванычъ. Я тогда въ старостахъ ходилъ. Отрзочекъ, говорю, сударь, вы ужь мужичкамъ прожертвуйте. Клочокъ махонькій, а вы, молъ, и махонькимъ клочкомъ по рукамъ, по ногамъ насъ свяжете. А! говоритъ, и свяжу! И знаешь, зачмъ свяжу? Желательно мн, чтобъ вы училишшу открыли, да чтобъ кабаковъ у васъ не было… Такъ-то вотъ. Ну, и что же?… Самъ года два спустя померъ, училишши нтути… А что касательно кабаковъ…
Степенный мужикъ умолкъ.
— Ха, ха, ха!— загремлъ Илья Евдокимычъ, — кабаковъ нту, а вольною продажей вся деревня промышляетъ. Такъ, что ли?
Но на это прямого отвта не послдовало.
— Должно спьяну удумалъ вольныхъ людей обвязывать!— сказалъ Листарка.
Староста строго посмотрлъ на него.
— То статья особая!— проговорилъ онъ.— Грхъ попутаетъ — всякій сопьется. Нечего зря болтать.
— Да и запилъ-то Петръ Иванычъ почитай не задолго до смерти,— поддержали старосту изъ толпы. Листарка опять презрительно скривилъ губы.
— Нтъ, я что говорю, старички, — продолжалъ степенный мужичокъ какимъ-то осторожнымъ голосомъ, — хорошо теперь Евленья Марковна не утсняетъ, а доведись… наплачешься съ этимъ отрзкомъ. И ужь чего-жь бы лучше, кабы намъ самимъ, къ примру…— и онъ искоса взглянулъ на Илью Евдокимыча.
— Обдумалъ!— громогласно перебилъ Прытковъ.— Какъ тебя звать-то… Досифеемъ? А по батюшк величаютъ… Степанычемъ? Ну, Досифей Степанычъ, попалъ ты пальцемъ въ небо. Выкушай-ко!… Ничего, ничего, не церемонься, у насъ своя, не купленная. Господинъ староста! пригубьте вашу порцію!… Господа старички, будьте на столь благосклонны!… Ну, давай, братцы, сурьезно говорить. Положимъ, сойдусь я съ барыней, сниму. Ужели-жь я кровь на кровь пойду? Кто я такой? Баринъ ли, аль изъ чиновниковъ, аль поповской породы? Илья Прытковъ, вотъ кто я такой, Владимірской губерніи крестьянинъ-собственникъ. Вотъ онъ сидитъ — кумъ мн, съ недлю мста пріхалъ съ родины. Спросите-ка, анъ и по сіе время близкіе мои сродственники за сохой ходятъ, землю-матушку ковыряютъ, трудовымъ потомъ обливаются. Возьму-ль я на себя такую гнусность?…. Отрзокъ!… Да я первымъ долгомъ подъ выгонъ вамъ его сдамъ… Господи Владыко! Сосди! землепашцы! труженики! да обижать…. А по-нашему, по-купецки, вотъ какъ: сработалъ — загребай деньги, на подушное нужда пришла — загребай деньги! Пахота, жнитво, свъ, извозъ, молотьба, масло стану бить, быковъ кормить,— растопыривай, ребята, карманы, богатй, ха, ха, ха! Эхъ, вы, мякинники, шутъ васъ истолки въ ступ!— Илья Евдокимычъ сунулъ въ бокъ сосда, потомъ другого.
Опять грянулъ смхъ.
— Ужь дай-то Богъ!— на-перебой говорили мужики.— Намъ отъ Мансурихи ни печали, ни радости.
— Спроваживай нашу плаксу, да и зачинай колесо… покупецки!
— Заработковъ совсмъ ршились. Соломкой да мякинкой норовитъ старая вдьма!
— Какіе заработки: посвъ совсмъ сократила.
— Двсти десятинъ въ залежь пустила, хрычовка: я, говоритъ, можетъ, овецъ заведу.
— Дожидайся, заведешь!
— Колотовка!
— Нюня!
— Нтъ, она вотъ кто,— со смхомъ подхватилъ староста:— я намеднись возилъ податя въ городъ, а исправникъ Сергй Сергичъ говоритъ: что ваша одичалая жива? Княжна одичалая! Такъ писаря, которые были, такъ и надорвались со смху… ха, ха, ха! А за ней недоимокъ шестьсотъ цлковыхъ!
— И впрямь одичала. Дло не дло — день въ пол шлындаетъ, а ночью запрется съ богомолкой Лукерьей, службы служитъ… ха, ха, ха!
— Послушайте, старички, изъ скотины не утсняетъ,— вставилъ степенный мужичокъ.
— А попадись-ко! Только слава, что штрафу не беретъ, а ужь нахнычетъ, нажалится, наверезжитъ… Да обругай ты, ради Христа, отпусти только душу на покаянье… нытиха!
— Это-съ чего же она все ноетъ?— освдомился Егоръ Севастевъ.
— Спроси. Сынъ, говоритъ, единоутробный скончался, внучаты далеко, вы, злоди, и рады изобидть сироту. Ихъ, и не любитъ же она мужиковъ!
— Сиротка!— воскликнулъ Илья Евдокимычъ,— пятьсотъ десятинъ вчности, ха, ха, ха!
— Сыниной жены-то, невстки-то ейной, аль не осталось?— продолжалъ допрашивать Колодкинъ.
— Ну, съ невсткой мы, братъ, и сами не знаемъ, что подялось. Жили съ Петромъ Иванычемъ, прямо надо сказать, за любезную душу. На музык отжариваетъ, дти, гости… Ну, хорошо! Только поставили Петра Иваныча посредственникомъ, онъ и привези себ писарька. Вальяжный такой парень. Ладно. Туды-сюды, она возьми съ писарькомъ-то и сбжи… то-ись Наталья-то Сергевна. Ловко? А посл того, слышимъ, руки на себя наложила. А вскор и баринъ померъ. Вотъ оно, братъ, какой грхъ.
— По дломъ вору мука,— отрубилъ Колодкинъ.— А внучаты гд? Сколько внучатъ-то?
— Было двое… Андрей-то Петровичъ въ Питер. Ни то служитъ, ни то… Богъ ихъ знаетъ. Годовъ, чай, восемь въ вотчину не назжалъ.
— Ну, а еще?
На это тоже отвтили не сразу. Наконецъ, староста кашлянулъ и нершительно проговорилъ:
— Барышня есть… Лизавета Петровна. То-ись эфто мы такъ располагаемъ… Потому какъ, напримръ, проживала при бабушк и въ собственной теперича помстьи… И притомъ какъ пошла тутъ заворожка промежду господъ…
— Да чего тутъ толковать!— крикнулъ давно изъявлявшій нетерпніе Листарка.— Хотлось хрестьянъ въ крпость оборотить, анъ мимо! Готовили людямъ — угодили на себ! Мн, что-ль, одному нянюшка сказывала: ‘Въ Сибири, говоритъ, наша барышня пески роетъ!…’ Поройся-ка! Похлопочи! Узнай, каково на мужицкой ше здить!— и онъ въ первый разъ засмялся какимъ-то всхлипывающимъ, визгливымъ, невеселымъ смхомъ.
Въ то же время сильно хлопнули дверью и уже въ сняхъ послышался сердитый молодой голосъ: ‘Обрадовались!… Нажрались!…’ А степенный мужичокъ почесалъ въ затылк и, потихоньку потянувъ изъ-за спины сосда свою шапку, незамтно удалился. На Листарку закричали со всхъ сторонъ:
— Потишай… смутьянъ!
— Прикуси языкъ-то, коли длиненъ!
— Не наше дло. Что мы знаемъ?
Когда шумъ утихъ, Егоръ Севастевъ язвительно сощурилъ глаза, оперся подбородкомъ на кулакъ и съ растановкою произнесъ:
— А молодые-то и у васъ… поговариваютъ!
— Ничаво… пущай… не замай, господинъ купецъ!— торопливо зашамкалъ ддушка Мокей.— Внучёнокъ мой… Алеша…— и вдругъ просіялъ во все лицо, обнаруживая десны съ желтыми, съденными зубами.— Гра-амотный, господинъ купецъ!… Дай Богъ ей здоровья, барышня обучила!…
— Ну, а почемъ у васъ бабы на полку ходятъ?— перемнилъ рчь Илья Евдокимычъ.— Коли доведется у меня, прямо озолочу: двкамъ грошъ, а старушкамъ — по полушк буду отваливать… ха, ха, ха!
Бобылк опять пришлось безпокоиться за цлость избы.
— Ахъ, Владычица пресвятая… Агашка! Агашка!… Катя!… Лукерья Савишна!… Да откликнитесь вы, хари!— такъ встревоженнымъ голосомъ взывала Евгенья Марковна Мансурова, высовываясь изъ спальни, гд мерцала лампадка, въ темную смежную комнату.
— Что вамъ?— пробормоталъ изъ-подъ самыхъ ногъ барыни заспанный молодой голосъ.
— Я не сплю, сударыня,— отозвался въ другомъ конц комнаты подобострастный шепотъ, и маленькая старушка, быстро скользя ногами въ однихъ чулкахъ, подошла къ дверямъ спальни.
— Это ты, Лукерья Савишна?… Слышишь?
— Слышу, сударыня… Охъ, давишь прислушиваюсь… Гогочетъ, убей меня Богъ, гогочетъ!
Об нкоторое время стояли неподвижно. И странны казались въ полусвт эти старческія фигуры: одна въ ночномъ чепц, высокая, худая, съ мертвеннымъ, безкровнымъ лицомъ, на которомъ точно застыло выраженіе подозрительности и какой-то недоумвающей тоски, другая — толстенькая, съ большимъ фіолетовымъ носомъ, съ сдыми волосами, собранными въ пучокъ, въ длинной блой рубах.
— Лшій!… Убей меня Богъ, лшій… Съ нами святая сила!… Живый въ помощи вышняго, въ кров царя небеснаго…
— Какой тамъ, прости Господи, лшій?… Выдумаютъ!— грубо отозвался съ полу молодой голосъ,— купцы на деревн гуляютъ… Лшій!
— Какіе купцы? Что ты городишь?— спросила Евгенья Марковна.
— Такіе. Вечоръ кухарка Анисья ко двору ходила, сказывала: два купца у Нимфодорихи ночуютъ. Собрали мужиковъ, водкой угощаютъ. Ишь, грохочутъ, сиволапые черти… Обрадовались!
— Путаешь ты, Агашка. Съ какой стати купцамъ ночевать?
— Подите да посмотрите. Чего мн путать? О, Господи, и выспаться-то не дадутъ… а-а-а!— Агашка повернулась на другой бокъ и моментально захрапла.
— Это точно, сударыня, — зашептала Лукерья Савишна,— купцы ночуютъ, это точно. И я слыхала. Да, вишь, гогочутъ-то, окаянные… Тьфу! прости, Господи, согршеніе. Ужь я лежала, лежала, тряслась, тряслась… И барыню-то, думаю, обезпокою, и жутко-то мн…
— Зачмъ же они ночуютъ?… И, притомъ, водка, хохотъ… Странно какъ-то!…Ты, все-таки, посиди со мной, Лукерья Савишня. А Катя гд?
— Извстно, сударыня, гд Катя! Вы надетесь, вы располагаетесь… и нянюшка-то, и старинная-то слуга… А Катерина Митревна дрыхнетъ себ во всю прыть, хоть домъ разволоки — заботы мало.
— Охъ, бда мн съ вами!… Иди, посиди… да чулокъ-то возьми, можетъ, я и засну подъ твое вязанье… И что вы все ябедничаете, все длите? Ну, что она теб далась?Ну, спитъ…Разв я поврю, что ты не спала? И ты спала. Молчи, знаю. Сядь. Видно, у меня только, горемычной, Господь сонъ отнялъ… И зачмъ они ночуютъ? Съ какой стати мужиковъ спаиваютъ?… Подлинно ли партикулярные люди?… Листарка-Смутьянъ тамъ, не знаешь?… Ничего-то вы не знаете! Говори что-нибудь, бормочи. Ахъ, матушки, какая тоска!
Евгенья Марковна прилегла на кровать. Савишна сла у ея ногъ, прикрыла плечи какою-то ветошью и проворно зашевелила спицами.
— Говори что-нибудь,— повторила Евгенья Марковна.
— Что же вамъ, сударыня… Сёмъ разскажу, какъ меня, гршную, сподобилъ Господь къ иже во святыхъ Зосим-Саватю, въ пречестную Соловецкую обитель спопшествовать?
— Въ Соловки? Туда, бывало, все вольнодумцевъ ссылывали. Времена пошли новыя и заточенья новыя… Охъ, Царица небесная!… Ну, говори, говори. Все врешь, поди, а?
— И, сударыня, да какъ же я осмлюсь?… Я иной разъ посмотрю такъ-то хоть бы на Катерину Митревну, и то сердце за васъ, благодтелевъ, разрывается… Господи-батюшка, и повертывается языкъ! И какъ же это возможно природной своей госпож лукавить! Какая нужна совсть!…
— Оставь, не наушничай. Все равно не быть теб при ключахъ. Опротивли вы мн вс… Ну, пошла въ Соловки… Ну?
— Ну, вотъ, сударыня, и тронулись мы подъ самый подъ Егорьевъ день. А были допрежь того въ Оптиyой пустыни…
— Погоди. Для чего ты ходила? Какіе грхи отмаливала? О чемъ просила?… Было ли такъ, что вс тебя бросили… какъ лохмотъ на дорог? И болла ты въ одиночку, и думала въ одиночку… И вспоминала, вспоминала… всю-то жизнь, всю жизнь!… Ахъ, матушки, какая тоска!
— Благодтели вы наши!… Да разв-жь я… Да разв-жь мы сходственны съ вашею милостью?… Чтой-то, святители… Сударыня моя, сёмъ-ка налойчикъ засвтимъ, благолпное стояньице устроимъ, да отженётъ Господь духа печали и тоскованія… йсиньни? Намеднись какъ, вдь, отлегло отъ душеньки и письмецо отъ Андрея Петровича получили!
— Не нужно. Письмо, да не то. Ну, въ Оптиной пустыни… ну? Говори скорй… ханжа!
— Хи, хи, хи, вотъ ужь и гнваться изволите! Такъ-то наша барыня, генеральша Ознобищева, царство ей небесное, вчный покой…
— Дура была. Ну, вышли вы подъ Егорьевъ день…
— Подъ самый Егорьевъ, сударыня. Отслужили молебенъ… А допрежъ молебна позвали насъ за трапезу… И ужь такая ядреная картофь въ пречестншй Оптиной пустыни!… Ну, честь-честью вкусили сндь, пошли къ молебну. А мн еще говоритъ одна странница:’ Охъ, матушка Савишна! ужь такъ-то поясницу ломитъ, такъ-то ломитъ…’ И точно: глядимъ, откуда ни-на-есть тучи, какъ хлынетъ дождикъ!… Ахъ, святители вы мои!… Ну, ничего, слава теб Господи, обведрилось. Отслушали молебенъ, пошли…
Евгенья Марковна оперлась на руку и закрыла глаза. Однообразный разсказъ богомолки струился какъ ручеекъ и, въ соотвтствіе съ нимъ, проворно мелькали чулочныя спицы въ ея рукахъ. Временами она взглядывала на барыню и замедляла рчь, тихонько звала, лниво переводила спицами, но, убждаясь по трепету рсницъ, что барыня не спитъ, снова возвышала голосъ, и снова безконечною струей журчали однообразныя слова, а спицы быстро, въ тактъ съ словами, продолжали шевелиться. На стнахъ обозначались тни: странно кивала носатая голова съ пучкомъ на затылк, двигались несоразмрно огромныя руки… Угловатое тло и чепецъ Евгеньи Марковны чернли неподвижнымъ, фантастическимъ силуэтомъ. Изъ смежной комнаты доносилось храпніе Агашки, слышенъ былъ неторопливый звукъ маятника. Въ открытую дверь зіяла таинственная темнота, переполненная тми едва уловимыми шорохами, которые столь обычны въ пустынныхъ и нежилыхъ помщеніяхъ.
Въ разсказ Савишны мало было любопытнаго. Безпрестанно повторялись умиленные вздохи, да ремарки о погод, да умилительныя и высокопарныя словеса и безконечныя подробности насчетъ ды: ‘а за трапезой подавали щи со снетками’, ‘а за трапезой горохъ’, ‘а за трапезой лещи сушеные да грибы’… Завсмъ тмъ Евгенья Марковна не засыпала.
Но она не слушала. По ея лицу съ глубоко-ввалившимися глазными впадинами то и дло пробгалъ какой-то страдальческій трепетъ, губы вздрагивали и горестно сжимались. Иногда казалось, что она готова вскрикнуть отъ нестерпимой боли… и оставалась безмолвною, неподвижною, съ видомъ человка, который ршился терпть все. Но чмъ глубже становилась ночь, тмъ безпощадне совершался процессъ истязанія — ‘духъ тоскованія и печали’ ополчался сильне, возбужденіе Евгеньи Марковны росло, нжно-розовыя пятна выступали на ея осунувшихся щекахъ… Внезапно пронесся странный звукъ, похожій на сдавленное рыданіе… Савишна остановилась, прислушалась, боязливо взглянула въ открытую дверь — въ темнот заскрежетало, завозилось, заскрипло… Заржавленный, дребезжащій звонъ раздался въ дальнихъ комнатахъ… Пробило два.
— Затвори… Затвори!…— быстро подымаясь и съ ужасомъ указывая на дверь, прошептала Евгенья Марковна. Потомъ сла въ кровати и, сгорбившись, съ потупленнымъ лицомъ, стиснула руки.— За что?… За что?… Голубчикъ Савишна, за что же крестъто посланъ?… Ахъ, я горькая… горемычная сирота…
— Сударыня! Благодтельница!— Савишна отбросила чулокъ и кинулась къ Евгень Марковн.— Капелекъ не дать ли? Святой водицей не спрыснуть ли? Матушка вы моя!…
— Дура!— воскликнула Евгенья Марковна, и мгновенно вся ея фигура выпрямилась, а лицо загорлось безумнымъ негодованіемъ.— Я тебя спрашиваю — за что-о? Чего ты мечешься, какъ угорлая кошка?… Какихъ капелекъ?… Сброшена!… Покинута!… Глазъ закрыть некому, слова не съкмъ сказать!… Мужики, мужики, мужики… Разговаривать разучилась!… Ликъ человческій утратила!… Что Ты сотворилъ со мною, Создатель? Мужа — отнялъ! Дтище единородное — отнялъ! Внуку любимую — и ту отнялъ!…
— Ахъ, гршно, сударыня!… Ахъ, грхъ смертный!…
— Молчи! Что ты знаешь?… Вкъ свой пятки оттаптывала, да монаховъ объдала… Кто я была — отвчай!— Княжна Тибякина была, богачка, первая невста въ узд… Княжна! ха, ха, ха… Кто скажетъ теперь? Кто повритъ?… Четыреста душъ приданаго… три деревни… три усадьбы… Куда все длось? Буйный втеръ развялъ: Иванъ Петровичъ Мансуровъ… съ метресками да съ крпостными шлюхами!… Иванъ! слышишь?— и она, сверкая сумасшедшими глазами, грозно подняла руку.
— Охъ, страсти…— лепетала Савишна, крестясь и безтолково бгая по комнат.
— Слышишь ли, Иванъ?— все возвышала голосъ Евгенья Марновна.— Не прощу! Вчность пройдетъ, а я не прощу!… Предателямъ, сумамъ-переметнымъ, роду дворянскаго злодямъ, — всмъ прощу, а теб нтъ моего прощенья, нтъ, нтъ, нтъ!… И теб, и Наталь… Ахъ, Наталья! вынула ты изъ меня душу…— Евгенья Марковна вдругъ обезсилла, закрыла лицо и тихо, какъ-то подтски всхлипывая, заплакала. Савишна тоже прослезилась. Прошло четверть часа.
— Голубчикъ ты мой, Лукерьюшка!— смягченнымъ голосомъ заговорила Евгенья Марковна,— ахъ, кабы ты знала его!… Вдь, какой это былъ сынъ!… Красавецъ, уменъ, образованъ… И вдругъ эдакій ужасъ!… А любилъ-то какъ!… Въ предсмертномъ бреду ее звалъ, все прощалъ, все предавалъ забвенію… Господь не забылъ, настигъ. Ахъ, лучше бы не настигалъ! Боже мой, какъ вспомню — получилъ онъ извстіе: отравилась Наталья Сергвна. Нтъ, нтъ, не правъ Ты, Господи, немилосердъ, жестокъ,— неправо наказуешь, неправо милуешь!— Евгенья Марковна снова начала волноваться.— А все онъ, все Иванъ Петровичъ напрокуратилъ!… Онъ разыскалъ этихъ… захудалыхъ! Онъ ввелъ Петрушу въ ихъ окаянный домъ!… Поетъ, какъ сирена, грасьёзна, божественна!… Сцены мн длалъ, самодуркой величалъ… и себя-то я обожаю въ сын, и чувствъ благородныхъ не имю, и кровь татарская во мн играетъ… Догадался! Померъ во-время! Не захлебнулся въ Мансуровскомъ позор!… И она… у, злодйка! Кто Лизаньку испортилъ,— эти мысли ей богопротивныя… все она, все она внушала! Восьми лтъ ребенка босикомъ водила… Съ мужицкими ребятишками заставляла играть… Доигралась, горемыка! Двнадцать лтъ мается!… Андрей счастливъ, что младшій,— материнаго яду не всосалъ, даромъ что вышелъ вылитая Наталья Сергвна.— Она помолчала и опять нсколько успокоилась. Тмъ временемъ Савишна безшумно выдвинула на средину комнаты аналой, постелила передъ нимъ старенькій коврикъ и стала зажигать восковыя свчи.
— Ахъ, Лукерьюшка, заживо я померла!— тихо продолжала Евгенья Марковна.— Вотъ-то говорятъ — барыня-колотовка, а господа помщики одичалою княжной величаютъ… А колотится-то не барыня, не урожденная Тибякина — живой мертвецъ! Съ шестьдесятъ четвертаго году истязуюсь. Господи, Господи! проценты въ поземельный заплати, въ земство, пусто бы ему было, отдай… да найми, да пригляди. А тамъ — поджоги, тамъ — воровство, тамъ — потравы, тамъ — урочище самовольно выкосили… Выгадывай крохи для сиротъ!… Думала ли я, что такая моя судьба? Въ саду-то, въ этомъ самомъ саду, голубчикъ Савишна, музыка гремла!… Егоръ Васильичъ Смирной за двадцать верстъ нарочнаго прислалъ: не горятъ ли, молъ, Княжія-Липы? А это отъ потшныхъ огней да смоляныхъ бочекъ зарево полыхаетъ!… Какъ сейчасъ помню, я, вдоль аллеи, въ первой пар шла съ флигель-адъютантомъ, съ Волоцкимъ. Такъ ужь ферлакурилъ! Такіе разсыпалъ комплименты!— Старушка улыбнулась сквозь слезы.— А еще, милая Лукерьюшка, знаешь березу въ малинной куртин? Подъ тою березой Ваня… Ваня… стихи-и-и, деклара-а-ціи…— Она всхлипнула и махнула рукой.— Все миновало!… Теперь вонъ купчишки съ мужичишками гогочутъ, а я не смй слова сказать… Ахъ, матушки, какая тоска!… И для чего живужого жду? Сна, сна лишилась… а и засну — не на радость. И скажи, пожалуйста: какъ душа заболитъ свыше мры, такъ этотъ проклятый палачъ мерещится. Ноньче свечеру опять приснился. Точь-въ-точь, будучи съ батюшкой въ Тамбов на выборахъ, на площади видла. Рожи его окаянной не смогу разобрать, аужь зубами скалитъ, глазищами сверкаетъ… И будто народъ, народъ… такъ и кипитъ, такъ валомъ и валитъ на площадь! Къ чему это?… Охъ, поскоре бы сдать въ аренду, поскоре бы развязаться… И знаешь, Луша, непремнно уду къ ангелу-Лизаньк… Что-жь что далеко? Да и не далеко. Вонъ намеднись попъ говорилъ — чугунную дорогу туда провели. Подымусь и поду. Станемъ опять ссориться: я — ругать, она — хвалить… хамовъ-то этихъ!— Евгенья Марковна опять улыбнулась, минуты дв посидла въ задумчивости и ршительно проговорила:
— Если и не сдамъ,— Андрею напишу. Пусть какъ знаетъ. Пора мн, старух, и вздохъ дать.
— Готово, сударыня,— доложила Савишна, оправляя подвернувшійся коврикъ.
— Ахъ, готово?— какимъ-то виноватымъ тономъ произнесла Евгенья Марковна и встала. Нсколько мгновеній на ея лиц еще примтенъ былъ заботливый слдъ послднихъ мыслей, затмъ все погасло и лицо освтилось новымъ, значительнымъ выраженіемъ.
— О, Господи!… услыши молитву мою и вопль мой!— вырвалось у нея какимъ-то надтреснуто-звенящимъ и жалобнымъ стенаніемъ. Она упала на колни, прижала къ груди крестообразно сложенныя руки и жадно устремила глаза на икону. Губы ея беззвучно шевелились. Но по временамъ страстный и укоризненный шепотъ становился внятнымъ, сдая голова начинала трястись, костлявыя руки простирались… и горькія слова молитвы пріобртали особый смыслъ, какъ будто Евгенья Марковна Мансурова воистину вступала въ пререканіе съ Господомъ Богомъ: ‘И исчезоша яко дымъ дни мои,— восклицала она,— уязвена быхъ яко трава!… Отъ гласа воздыханія моего прильпе кость моя плоти моей… Уподобихся неясыти пустынной, быхъ яко нощный вранъ на нырищи… Весь день поношаху мы врази мои и хвалящій мы мною кленахуся, зане пепелъ яко хлбъ ядяхъ и питіе мое съ плачемъ растворахъ!…’
Савишна, съ глубокимъ и условно-благочестивымъ вздохомъ, сдлала три земныхъ поклона, раскрыла часословъ, пробормотала съ дловымъ видомъ: ‘Кажись, на шестой каизм остановились…’ и, дождавшись, когда Евгенья Марковна кончила молитву, торжественно загнусила: ‘Ниже образомъ желаетъ елень на источники водные, сице желаеть душа моя къ Богу крпкому, живому…’
— По-сма-три-ва-а-ай!— раздался протяжный крикъ на двор усадьбы. Вслдъ затмъ загудла чугунная доска, точно напоминая, что въ Княжихъ-Липахъ еще тлетъ жизнь, что кто-то стоитъ на страж, что мерзость запустнія не достигла степеней выморочности.
На утро, едва занялась заря, кумовья были уже на ногахъ. ‘Присогласивъ’ за два кренделя шустраго мальчишку, сына Нимфодорихи, они отправились изслдовать мансуровскія владнія. Мальчикъ указывалъ имъ грани. Кумовья ничего не пропускали безъ вниманія. Чтобы узнать, глубокъ ли слой чернозема, они слазили въ ямы, откуда бралась глина для хозяйства, затмъ подвергли разсмотрнію осеннюю пахоту, зеленя, паръ, луга, залежи… Смекнули, сколько ‘пропадаетъ зря’ подъ широкими межами, отдлявшими каждую десятину. Не упустили оцнить дубовую рощицу, въ которой гремлъ ключъ, питавшій пруды и поившій непрерывною влагой снокосы. Толща чернозема простиралась боле чмъ на полтора аршина, луга были безспорно хороши, подъ межами смло набиралось десятинъ двадцать, рощица такъ и манила срубить ее на ободья, за то все остальное представляло картину весьма унылую. Пашня была небрежная, мелкая, съ несмтнымъ количествомъ огрховъ, на зеленяхъ такъ и пестрли обсвки, залежи сплошь заросли бурьяномъ, въ паровомъ клину засли сорныя травы въ перемежку съ пыреемъ. Поля были точно разодраны на мелкіе лоскутки, перемшаны и брошены, какъ попало: въ озимомъ осталась незасянною значительная часть пашни, въ яровомъ тамъ и сямъ щетинились ржаныя жнива, рядомъ съ осеннею пахотой бурлъ неубранный клочокъ поздней гречихи, побитой морозомъ. Метали на зябь тоже обрывками и клочками, очевидно, выбирая ‘гд помягше’, уподобивъ клинъ одежд въ заплатахъ.
Завсмъ тмъ Илья Евдокимычъ былъ не только веселъ, но даже радостенъ. Колодкинъ же выражалъ недоумніе и замшательство. Будь Егоръ Севастевъ одинъ, онъ не обинуясь забраковалъ бы участокъ, за отсутствіемъ свдній въ мстномъ хозяйств, онъ видлъ только изъяны, порчу, оскудніе, которые по его разсчетамъ отнюдь не возмщались межами, лугами, садомъ и даже рощею, ежели допустить, что ‘барыню возможно облапошить’ и молодой дубнякъ, съ теченіемъ времени, предать истребленію. Но его сбивали съ толку веселые возгласы кума, радостный, хотя и сдержанный кумовъ смхъ (‘кабы плаксу не разбудить!’). Егоръ Севастевъ чуялъ, что ‘дло загребистое’, но никакъ не могъ уловить его признаковъ.
Когда за рощею кумовья достигли границы, на которой возвышался высокій курганъ, они взошли на него, еще разъ и съ сугубою пристальностью обозрли окрестность и присли на вершин отдохнуть.
— Участокъ-то плевый,— сказалъ Егоръ Севастевъ, пытливо заглядывая въ кумовы глаза.— Землишка забалована: соръ, бурьянъ. Залежи никудышныя, въ клинахъ чортъ ногу сломитъ. Даромъ только мужикамъ водку пропоили.
— Ха, ха, ха!— разразился Илья Евдокимычъ, но тотчасъ же опомнился и сказалъ Нимфодорихиному сыну:— Ступай-ка, младенецъ, ко двору, мы теперь безъ тебя найдемъ пути сообщенія. Да смотри за мериномъ надзирай!
И, когда мальчикъ ушелъ, съ величайшими подробностями началъ изъяснять куму секреты ‘забалованной’ земли. Выходило такъ, что ‘забалованность’ бываетъ двухъ качествъ: одна — зловредная, другая — смотря по обстоятельствамъ. Зловредная, когда земля истощена, выпахана, обезсилена безпорядочною смной хлбовъ, когда плугъ выворотилъ наружу плодородную глубину, а пшеница, корнеплоды и масличныя растенія высосали изъ нея вс соки, не возобновленныя ни удобреніемъ, ни своевременнымъ отдыхомъ, ни толокой.
— А тутъ разв не видишь — вся причина въ безтолочи,— въ полголоса говорилъ Илья Евдокимычъ.— Разв это система? Это слезы, а не система. Тутъ какъ нарочно пріуготовлено для эксперта… вотъ погоди, что я раздлаю! Видимость-то такая, что надо сдать по са-а-амой минимальной цн, а, между прочимъ, въ рукахъ она во всхъ смыслахъ достигнетъ преображенія. Землишка еле всковырена,— глубина-то матушка, можетъ, отъ вчности свту Божьяго не видала! Пары не пробиты…Залежи пущены зря… Соръ! Стало быть, назрло тамъ эфтой силищи, коли бурьянъ съ оглоблю… Ее какъ разодрать плугой, да какъ пустить слдомъ соху-Андреевну, да расчесать желзными зубьями, да выворотить материкъ, такъ тутъ, что твоя новь: любое сй!… Сй на первыхъ порахъ подсолнухъ, ленъ, рапсъ, сурпку — всю сорную траву переведешь. А тамъ — пшеницу, макъ, просо, ячмень… Плевый! Да я такъ разсуждаю, что по справедливости возможно объявить и даже описать, какая здсь эльдорада!
— Капиталу изведешь пропасть.
— Работы-то разв не слыхалъ почемъ? Аль вчера съ мало господа мужички языки-то развязывали? Эхъ, ты! Да я съ нихъ за одинъ выпасъ — за отрзокъ, за паръ, контрибуцію взлимоню, подобно какъ Бисмаркъ съ французовъ, ха, ха, ха! Отрзокъ-то… вдь, это Седанъ, и, притомъ, безъ всякаго междуусобія, какъ ты вчерась совтовалъ. А не хочешь, и Плевну теб покажу…
— Гд?— съ какимъ-то хищнымъ блескомъ въ глазахъ спросилъ Колодкинъ.
— Взирай!— Илья Евдокимычъ указалъ на рошицу.
— Ну, и цна ей триста цлковыхъ.
— Не видишь?… Ну, прислушайся.
— Будетъ теб я зыкъ-то сучить.
— Эхъ ты… дятелъ! Слышишь, ключъ гремитъ? Куда онъ теченіе свое иметъ… вонъ-вонъ ложбинка-то раздвоилась?… Направо — въ барскій прудъ, а налво?
— Ага!
— Вотъ теб и ага! А ты меня вчерась съ грязью смшалъ. Хвастался — разумъ теб даденъ… ха, ха, ха! Разумъ-то, братъ, зерно пополамъ съ мякиной: не раздлай посредствомъ сортировки и цна — грошъ…
Но Егоръ Севастевъ не слушалъ и все смотрлъ въ даль. И вдругъ воскликнулъ:
— Ага!… Значитъ, коли тово, такъ и тово… Ключъ-то отвесть можно? Ха, ха, ха!
— Раскусилъ.
— Ахъ, дьяволъ тебя побери — ключъ-то отвесть возможно… ха, ха, ха!
— Припиши эпилогъ: колодцевъ ни въ одномъ двор нту, все изъ пруда.
— Ага!… Дуракъ этотъ,— Листарка, чтоль его?— въ крпость, говоритъ, оборотить. Вотъ она крпость-то… ха, ха, ха!
— Ха, ха, ха!
— Раскудахтались!… Обрадовались!…По-купецки! Ну, кумъ Илья, Владимірскій народъ дуракъ, а здсь еще дураче.
Но Илья Евдокимычъ мало того, что не согласился, а даже произнесъ нкоторое нравоученіе.
— Народъ, кумъ Егоръ, повсюду простъ,— сказалъ онъ,— но ежели разбойными способйми съ нимъ поступать, эфтого никакъ невозможно одобрить. Къ чему? Мы всячески должны сообразоваться, а нежели ломить зря. Полегонечку, помякше, поаккуратнй!… Надо тоже и землепашца разобрать по человчеству. Ну-кось пусти, къ примру, локомотивъ безъ подмазки: сейчасъ теб готова кукуевка и другія катастрофы!… Но ты длай съ разсмотрніемъ: тамъ — маслица подлей, тутъ — подмажь, въ иномъ мст — сальца подложи, да почисти, да оботри, да отшлифуй, анъ и ему пріятно, и теб не вредно. Я вотъ теб разсказывалъ о выгонахъ и тому подобное. А спроси: не токмо тамъ зло помнить, али считать меня за послдняго подлеца, но не иначе какъ единогласно въ ктиторы выбрали! Потому всякій понимаетъ: я веду линію по коммерціи, а онъ — соразмрно назначенію земледлія. И по совсти теб скажу, Егоръ. Севастичъ, не вполн благосклонно зубомъ его рвать!
— Разсказывай,— разсянно пробормоталъ Колодкинъ.
Илья Евдокимычъ поднялся во весь ростъ, потянулся, взглянулъ, сощурившись, на востокъ и сказалъ,
— Эге! Аврора-то ужь высоко! Пойдемъ, кумъ, чать, и Мансуриха проснулась,— и кумовья, отчетливо выдляясь въ розовомъ сіяніи молодыхъ солнечныхъ лучей, стали спускаться съ кургана.
Къ дому имъ приходилось подходить со стороны выгона. На неопытный глазъ и здсь представлялось жестокое опустошеніе. Многочисленныя каменныя постройки сплошь казались полуразрушенными. Большой скотный дворъ стоялъ безъ воротъ и съ обглоданною крышей, рига такъ и зіяла дырами, амбары облупились, на людскихъ избамъ, вмсто крышъ, торчали одни стропила, — въ этихъ избахъ, повидимому, давно не обитали, потому что двери были заколочены, рамы сгнили и разсыпались, только ближайшая къ дому, съ черными тесовыми заплатами на заржавленной желзной кровл, съ покосившимся крыльцомъ, улитымъ помоями, имла признаки жилья: надъ нею вился дымокъ, а въ рамахъ, въ перемежку съ сахарною бумагой, сверкали стекла. Въ такомъ же убожеств были обширные конюшни, сараи, погреба, ледники, кухня около дома… Да и самый домъ казался гробомъ.
— Что ни говори, грошовый участокъ!— воскликнулъ Егоръ Севастевъ и, съ нескрываемымъ волненіемъ, ухватилъ за полу Илью Евдокимыча.— Кумъ Илья! Жалючи тебя говорю — отстань! Али свтъ клиномъ сошелся? Ну ее къ праху! Смотри, вдь, это Мамай прошелъ.
— Что ты стукаешь, дятелъ?— шепотомъ отвтилъ Илья Евдокимычъ.— Обрати твое серьезное вниманіе: сплошь кирпичъ! Тамъ поблилъ, тамъ подмазалъ — вку не будетъ! А страпилы-то: все дубъ… Да тутъ воткни сотельный билетъ — думать забудь объ ремонт. А удобство… Бонъ изъ энтой избы прямо маслобойку можно своровать, а изъ той — рушку съ мукомольнымъ поставомъ: припрягу къ паровой молотилк, она мн всю зиму будетъ монету ковать! Конюшни на свинятникъ оборочу…— Вдругъ на его лиц изобразилось живйшее безпокойство.— Смотри, смотри,— сказалъ онъ указывая по направленію къ дому и отступая задомъ за уголъ амбара,— вдь, это календари {Календарями зовутъ у насъ крестьянъ, когда хотятъ иронически возвысить ихъ умъ и сметливость. Выраженіе одного разряда съ тми, которыя гласятъ: ‘Мужикъ-то сръ, а умъ у него не чортъ сълъ’, ‘срые министры’ и т. п.} приволоклись! Они и есть. Вонъ староста… вонъ Досифей… И старичка съ собой присовокупили… Вдь, это они перебивать. Ей-Богу, перебивать! Помнишь, вчерась Досифей словечко-то загнулъ?
Егоръ Севастевъ позеленлъ отъ злости и уторопленно задвигалъ челюстями. Въ это время за амбарами раздался пронзительный голосъ:
— Ахъ, живорзы! Ахъ, окаянные самовольцы! Спаржу взрыли… малинникъ потоптали… Арря! пропасти на васъ нту… Лукичъ! Лукичъ!… едька!… Парменъ!… Да чьи это свиньи?… Старостины? Такъ и есть, его боровъ. А пестрая?… А поросятница?… Не знаете! Ничего-то вы не знаете. Гоните, гоните на варокъ. Ты, вислоухій! окороти борова-то… Ахъ, матушки, какая тоска!
Кумовья обжали сзади амбара и стали выглядывать изъ-за другаго угла. Оттуда виднъ былъ огородъ, обсаженный акаціями. Евгенья Марковна, одтая въ какую-то замасленную и заплатанную кацавейку, въ невроятномъ капор, въ юбчонк съ высокоподоткнутымъ подоломъ, бгала, размахивая палкой, за свиньями, которыя никакъ не хотли выходить изъ чащи бурьяна, разросшейся спаржи и одичалаго малинника. Къ барын поспшали два старичка: одинъ — совсмъ древній, другой — лтъ шестидесяти, тоже съ палками и въ заплатанныхъ кацавейкахъ, мальчикъ-подростокъ суетился въ чащ. Визгъ свиней, шамкающіе крики дворовыхъ, звонкая ругань подростка, плаксивые возгласы Евгеньи Марковны продолжались довольно долго, наконецъ, животныхъ удалось сбить въ кучу, старички, торжественно помахивая палками, погнали ихъ на скотный дворъ, Евгенья Марковна шла слдомъ и отъ времени до времени съ необыкновенною раздражительностью шыряла въ хвосты медленно идущихъ свиней.
Илья Евдокимычъ направился къ ней на встрчу, размашисто поклонился и развязно протянулъ руку.
— Симъ рекомендуюсь,— сказалъ онъ.— Напрасно изволите безпокойство принимать: въ разсужденіи потравъ соблюдается довольно установленный порядокъ — позвать старосту и составить протоколъ. А это кумъ мой-съ: господинъ Колодкинъ.
Господинъ Колодкинъ осклабился, приподнялъ картузъ и, съ словами: ‘Дозвольте, сударыня, палочку, мы ихъ по-свойски!’ — взялъ у Евгеньи Марковны палку и такъ ошарашилъ старостинаго борова, что тотъ съ визгомъ бросился бжать.
— Держи, держи, ддушка!— кричалъ Егоръ Севастевъ,— окорачивай его, подлеца! По рылу-то… по рылу-то!… А ты, папаша, полномъ, вонъ полно-то валяется!… Хорошенько, хорошенько его… Таа-къ! Мы имъ покажемъ, какъ въ барскомъ добр распоряжаться!
Евгенья Марковна на первый разъ растерялась. Безсознательно сунула руку Иль Евдокимычу, машинально вручила Колодкину палку, торопливо опустила подхлюстанный подолъ, подобрала ноги въ спустившихся шерстяныхъ чулкахъ и въ стоптанныхъ калошахъ… Но затмъ быстро пришла въ себя.
— Кто-жь вы такіе будете, позвольте спросить?— сказала она, глядя въ упоръ на Илью Евдокимыча.
— Симъ рекомендуюсь,— повторилъ тотъ, съ пріятною округленностью наклоняясь къ Евгень Марковн,— временный второй гильдіи купецъ Прытковъ-съ. Какъ имлъ честь выслушать отъ господина прасола Тупикова, что желаете имть солиднаго арендатора, и какъ питаю приверженность къ агрономической части и, притомъ, прослужилъ пятнадцать лтъ прикащикомъ по эксплуатаціи графскихъ степей, то дозвольте имть коммерческій разговоръ-съ.
— А!… Сдаю, батюшка, сдаю. Ты что же, въ прикащикахъ-то, денегъ, что ли, много наворовалъ?
— Ха, ха, ха!— загрохоталъ Илья Евдокимычъ, не разсчитавъ силы своихъ легкихъ.
Евгенья Марковна отшатнулась.
— О, чтобъ тебя!— вскрикнула она съ неудовольствіемъ.— И впрямь лшій!— И вдругъ вспомнила ночную тревогу.— Ты что же это, батюшка, явился съ серьезнымъ дломъ, долженъ показаться помщиц, а вмсто того у меня въ деревн дебоширство заводишь? Я черезъ тебя всю ночь глазъ не смыкала.
— Тссс… Великодушно извините-съ… Пріхали поздно, не посмлъ безпокоить, а тутъ ваши крестьяне… Безпокойный народъ, доложу вамъ! То да сё, и даже странно съ какой стати, но вытребовали угощеніе-съ. Собственно во избжаніе кляузъ.
Тмъ временемъ старички, подъ ревностнымъ предводительствомъ Егора Севастева, благополучно загнали свиней.
— Сейчасъ видно расторопнаго человка,— вымолвила Евгенья Марковна.— Кумъ онъ теб, говоришь?… Не пойдетъ онъ въ прикащики?
— Помилуйте, капитальный человкъ! Иметъ торговое заведеніе во Владимірской губерніи. И, притомъ, какъ посл этого понимать ваше непремнное желаніе имть арендатора?
— Такъ и понимай,— сухо отвтила Евгенья Марковна,— захочу — сдамъ, а не захочу — съ меня воли никто еще не снималъ.
— Однако, объявите вашу минимальную цну. И позвольте доложить — только по доброт и, притомъ, изъ пристрастія къ агрономіи ршаюсь разговаривать.
— Сдлай милость, не разговаривай. А цна моя три тысячи рублей впередъ. На столъ деньги.
— За деньгами я не постою, деньги при насъ во всякій моментъ-съ. но какъ понимать цну: шесть рублей за десятину, такъ-съ?
— Три тысячи. Какъ хочешь, такъ и понимай. И все впередъ, все впередъ. Сроку двнадцать лтъ.
— Такъ-съ… Позвольте доложить — высоконько-съ. Пахоть въ необыкновенномъ запустніи, залежи — никуды, по лугамъ трава-типецъ пробилась…
— Насчетъ луговъ врешь. А залежь и поля безъ тебя знаю.
— Постройки, сами изволите видть: одна грусть.