Константин Тренёв.
Случай у Пяткина
Константин Тренёв.
Случай у Пяткина
I
I
II
II
III
III
IV
IV
Случай у Пяткина, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1927
Время на прочтение: 10 минут(ы)
Сейчас у Пяткина остались одни только неприятности.
На прошлой неделе вступил было в колхоз ‘Красный’, но уже и оттуда исключен, как находящийся под судом.
— Позвольте! Когда же суд? — спрашивает Пяткин, как человек очень нетерпеливый, и вынимает при этом записную книжку и испорченное самопишущее перо.
Пяткин вообще человек стремительный, черный глаз у него наметан. Больше всего он любит в деле ударный порядок. Так и говорит о себе:
— Я, братишка, бью с лету!
Но все пролетело очень быстро, в два-три месяца: слетел с председательства и прочно влетел под суд. Должно быть, правду говорил Репа:
— Раз отрежь, а семь раз ешь.
А к чему говорил, черт его, кулацкую морду, знает! Нужно было тогда же ликвиднуть — и совсем бы другой оборот был. А то, полюбуйтесь! До дружбы допустил!
Начало дружбы было незаметное, издалека.
У Репы исчез пегий подсвинок. Два дня жена искала — не находила. А на третий, когда проходила мимо Гараськина двора, услыхала в хлеву знакомое хрюканье. Позвала:
— Паць-паць!
Подсвинок завизжал.
Тогда поднялся во дворе бабий крик, в котором визг поросенка сразу утонул:
— Вы что же это чужих подсвинков прятаете?
— Мы его не прятаем, а называется — заняли в шкоде. Пол-огорода картошки перекопал да мешок разорвал, — сам того не стоит.
— А раз вы чужую имуществу загнали, — должны хозяину сказать!
— Так у этого ж имущества хозяин ни на рыле, ни на хвосте не прописан!
— Да что это вам тут — Париж какой, что вы не всех подсвинков на улице знаете?
— Заплатите за шкоду, не говоря, что два дня кормили, без Парижа узнаем хозяина!
— И так знаем, что вы до чужого имущества любители!
— А за это еще не так ответите!!
Пошли стороны в сельсовет — наскочили прямо на Пяткина: бежал куда-то, блестит кожанка и черный чуб. Остановился, окинул стороны прищуренным взглядом, сразу же схватил сущность дела и, держа вечное испорченное перо над книжкой, объявил резолюцию:
— Дело взаимное и обратно уголовное. За потраву подсвинком бедняцкой картошки и разрыв мешка, как дефицитной тары, пять рублей. За злостное сокрытие подсвинка пять рублей пятьдесят… Сумму внести немедленно мне на руки. Точка! Что? Не согласны? Так я пошлю сельполномоченного отобрать подсвинка, как заподозреваемую в покраже вещь, и отчислю для временного пользования колхоза, а дело направлю по инстанции.
Жена прибежала домой, рассказала Репе, который в это время молотил на току ячмень. Репа сказал:
— Отнеси два пятьдесят, пущай подавится, бандитюга!
Это была первая ступень к сближению.
Когда Репа обмолотился, он отвез девять пудов ячменя в фонд. Зерно Пяткин принял сам лично и отметил у себя в книжечке.
— За квитанцией к секретарю зайдешь через неделю.
— Чего ж это так, что зерно сейчас, а квитанцию через неделю?
— Оттого и так! — пояснил Пяткин и побежал в амбар, на ходу перелистывая книжку.
Через неделю послал Репа жену за квитанцией. Принесла, а в квитанции вместо девяти пять пудов стоит. Пошел Репа в сельсовет воевать, и — не с кем. Секретарь говорит:
— Я выдаю квитанции согласно реестру. А под реестром подпись преда есть. А против Репы стоит пять пудов.
Подпись преда есть, а самого его нет. В район на конференцию уехал.
— Вот бандитюги!
— Это кто же именно в точности? — переспросил секретарь, комсомолец Будько, подняв голову и взглянув на круглое, как тыква, обожженное солнцем лицо Репы.
— А кто вас знает, — уклончиво сказал Репа, погладил свисшие на раздвоенный подбородок забелевшиеся усы.
— Говоришь, так должен знать… Значит, ты засыпал в фонд девять пудов? Кто при этом присутствовал?
— Кто свистнул четыре пуда, тот и присутствовал.
— Ладно, иди!
И уткнулся белыми вихрами в бумагу.
Вскоре на мельнице увидал Репа чью-то дерть в своем мешке (сбоку латочка знакомая). Спросил мельника:
— Это кому?
Мельник, сухой дед, проскрипел:
— Это важному лицу. По-старому — граху. Словом сказать: предовому кабану-рябому.
— Так. Ну, я ж этих грахьев достигну!
Вошел к Пяткину прямо в хату, уперся шапкой в потолок.
— Я желаю с тобой разговор иметь.
— Какой разговор? — спросил Пяткин.
— Большой разговор: верни хоть пустой мешок.
— Какой мешок?
— Мой мешок, — сказал Репа, вынув табак и делая громадными, как палки, пальцами папиросу. — В амбаре у тебя. Верни — и квит.
— Этот мешок идет в государство как дефицитная тара, когда желаешь знать.
Репа проследил задумчиво кольца дыма, уходившие из-под усов, и сказал:
— Отдай, Пяткин, мешок. А за ячменем не успариваю.
Пяткин скосил на Репу прищуренный глаз и спросил:
— Зачем тебе мешок, когда у тебя зерно насыпом в яме спрятано?
Репа заплевал огонь папиросы и сказал:
— Ничего у меня не спрятано.
— Спрятано, брат.
— А где?
— Сам знаешь. Не я прятал.
— Сколько же спрятано?
— Там подсчитаем. А покамест — у меня другие дела, и — кончен разговор.
Тогда Репа сел и сказал:
— Я так, Карпо Иванович, думаю, что когда-то вы там еще придете с комиссией яму искать, тем больше, что никакой ямы у меня сроду не было, то зашел бы лучше один. Принять уважаемого человека у меня, слава богу, есть чем.
— Я в угощении не нуждаюсь.
— Как раз вчера в госспирте две бутылки получил.
— Это не суть, конечно.
Вечером Пяткин все-таки зашел.
Жена нарезала сала и помидоров, а Репа поставил сначала одну бутылку и, когда пили, между прочим спросил про облигации, купленные накануне:
— Фальшивые из них не попадаются?
Тут, конечно, Пяткин успокоил:
— Раз что ты их купил не на базаре где-нибудь, а в учреждении, то тебе уже нечего беспокоиться, кроме как за пшеницу в яме.
— За пшеницу в яме у меня и за ухом не свербит, — сказал Репа, плеснув пол чайного стакана под усы, — потому что у меня ее там нету.
— Где нету? — спросил Пяткин, прищуриваясь на свой стакан.
— Да в яме.
— Значит, у тебя яма стоит пустая?
— Оно, положим, не пустая! — Репа почесал стриженую серебряную голову.
— С чем? — тихо спросил Пяткин.
— А ни с чем. Раз ямы нету, так и быть ей ни с чем не полагается. Вот это сало у меня еще от прошлогоднего кабана задержалось. Кабан был прямо на красоту.
— Так. Значит, куда ж ты пшеницу запрятал, раз уже у тебя и ямы нету?
— Да нехай кого-нибудь черт так под хвост спрячет, как я ее прятал! — сказал Репа, посадив на огромную, как тарелка, ладонь вторую бутылку. Пробка, как пуля, пролетела над головой председателя, и он запротестовал:
— Вторую это ты зря. Я, может, от тебя и пить больше не желаю.
— Через что ж это, Карпо Иванович?
— Через то, что ты как гад извиваешься. Но я тебе на хвост наступлю и кулацкое жало вырву! Не таких мальчиков ловил.
При этом вынул из кожаной тужурки книжку, а потом и вечное перо.
— Эх, Карпо Иванович, друг! Вместе с твоим батькой покойником когда-то хозяиновали. Чего ж нам теперь за хлебом-солью гадиться? Не тую ты яму, Карпо Иванович, ищешь. Ищи тую яму, где моя хозяйская душа закопанная.
— Значит, ты против идешь?
— Зачем мне против идти? — Зачем друг дружке яму копать, ежели рука руку моет?
Но Пяткин отверг:
— Отца ты мне не смей поминать, потому что я отрекся как от чуждого элемента и покойного врага. И ты мне чуждый элемент и невидимый враг. Как раньше невидимые враги были черти, ну ликвидировали. Так теперь кулаки и индивидуалисты. Ликвидируем так же точно!
И вообще долго сопротивлялся дружбе и перелистывал книжку.
А Репа говорил жирным тенором:
— Ну, допустим уже, что я гад и элемент и прочие слова, но ежели я теперь на откровенность, так в чем же дело? Карпо Иванович! По стерне ж, ты сам знаешь, с двух десятин пятьдесят пудов чи набрал, чи нет. На парах озимка суховеем захвачена — всего с двух гектаров восемьдесят два пуда.
— А в яму спрятал сто двадцать пудов. Это, ежели перевести на центнеры…
— Боже мой! Да где ж тая чертова яма и где тыи центнеры?
— Найдем. И центнеры, и яму.
— Да где ж вы найдете? В книжечке, что ли?
— Может, и в книжечке.
На середине второй бутылки Репа сказал:
— Эх, Карпо Иванович, ведь в том пегом подсвинке, что ты мне у Гараськи отвоевал, ежели его к великодню в саж закинешь — худо-бедно десять пудов. А разве я за ним устаиваю? Не устаиваю.
— Я подсвинка хотя и не отрицаюсь, — отвечал Пяткин, — тем более, что пегая масть мне ко двору, — но выявление злостных укрывателей есть особая задача.
Только к рассвету задача была решена, и довольно просто. Насчет ямы Пяткин, конечно, преувеличил: не сто двадцать, а сто пудов. Двадцать пудов разрешается оставить в яме, семьдесят — ночью частнику, выручку пополам, а десять — государству.
На рассвете проводил Репа Пяткина за ворота, откуда ни возьмись — Будько прошел мимо, быстро, как стриж пролетел. Глянул искоса на Репу, как спичкой по лицу черкнул…
До частника нужно было везти в пригородную слободу Кваши. Ночь случилась — лучше некуда: с вечера зарядил мелкий осенний дождь, дороги еще не испортились. Репа сходил к Пяткину за мешками. Шел назад — ни души на улице, темно, хоть глаз выколи, только в избе-читальне свет. Обошел ее задами, зашел во двор, стукнул в окно жене, чтоб тащила лопаты, сам захватил в амбаре коробку и пошел на огород. Там между бузиной и плетнем повыдергивал из земли картофельную ботву. Быстро откопали яму и насыпали четырнадцать мешков и еще два на красный обоз и опять засыпали яму, умяли мешками и заложили ботвой.
Когда сложили на воз и запрягли коней, жена, стоя с пустой коробкой и глядя на мешки, заплакала:
— Бились-бились, за что ж ему, катюге, половина добра!..
— Ничего, получит теперь он с меня. Пущай сам яму поищет… Но! Карий… Да чего ж ты, чертова голова, с пустой коробкой дорогу переходишь? Тьфу, невежа!
Сделал поворот назад и тогда уж выехал со двора. Село проехал благополучно. Только что поднялся от плотины к бугру, слышит — сзади шаги. Оглянулся — кто-то быстрым шагом догоняет.
— Ужли какой хам выследил?.. Тпру!..
Прилег на мешки.
— Не беспокойся, свои, — тихо сказал Пяткин.
Репа подумал: ‘Чтоб тебя черти день и ночь успокаивали!’
Спросил ласково:
— Али что случилось?
— Ничего не случилось. Подъеду с тобой. Завтра мне в город.
— Гляди, удобно ль тебе?
— Удобно. Перед Квашами встану, до города пешком дойду.
Прыгнул Пяткин на мешки — как из бутылки пахнуло.
Перевалили за бугор — дождь пошел вовсю. Пяткин сказал:
— Верни вправо, на Куркины хутора, у Гашки обсушимся.
Репа с сомнением крякнул:
— Как бы у этой Гашки совсем не размокнуть.
Повернули вправо целиком — уже грязь. И Куркиных хуторов не видать и не слыхать: собаки по дождю не лают. Но вот засерела крайняя хата, лошади уперлись в низенький каменный забор. Залаяла собака — Гашкин рудой кобель. Въехали в раскрытые ворота.
— Вы ж, Карпо Иванович, с ней в словах не дюже: не наплела бы чего, шкура. Хотя она, положим, как ведьма, все знает.
— Я до ей, дай срок, доберусь.
Репа въехал в тьму навеса. Пяткин застучал в окно кнутовищем. Вышла Гашка с лампочкой, держит ее впереди себя, самое не видать.
— Пущай обсушиться!
— Что ж, сушитесь.
Вошли в хату. Гашка сбросила свитку с головы, убрала со лба и дряблых щек выбившиеся черные волосы.
— Ну, давай-ка нам сушиться, чем помокрей, — сказал Пяткин.
— Ничего у меня такого нету, — сказала Гашка, рассматривая свой острый нос.
— Требую!
— Да хоть растребуй.
— Да ты, Гаша, не сомневайся, понюхай человека, — сказал Репа. — Дыхни ей, Карпо Иванович, для спокою.
— Да я его давно разнюхала.
— То-то и есть. Не со злом каким спрашиваем!
Обсушились бутылкой, а дождь все идет. И время идет. Пяткин посмотрел на часы — полночь. Репа вспомнил, что Гашка ведьма, как и ее покойная подлюга мать, стал просить переменить погоду. Но Гашка, сидя в стороне, увиливала и только облизывала белые губы.
— Вот такая и мать твоя была пакостница! Сколько народу заездила, ведьма.
— Какая может быть ведьма при социализме? — возмутился Пяткин. — Сжечь ее к чертям!
И вынул книжку.
— Кто ж это меня сожгет?
— Кто? Масса, чертова перечница!
— Гляди, сам вперед сгоришь.
— Ой, Гаша, не предрекай человеку, — сказал Репа, покрутив круглой головой.
— Я ей предреку! Ты с кем это разговариваешь? А!
— С вором, — сказала Гашка, уставившись в Пяткина светлыми глазами. — С грабителем.
— Ах ты ж!.. — Пяткин хотел броситься к ней, но Репа не пустил его.
— А знаешь, что я ограбил?!
— Знаю. Откуда на тебе кожанка и сколько с кого взял летом и прошлой весною?
— Постой, постой! — цыкнул Пяткин. — Ты прошлого не трожь. Раз ты ведьма-пророчица, твое дело будущее угадывать.
— Чего тут угадывать? Все знают.
Облизала губы и вышла, гадина.
— Это пошла угадывать, с чем едем! — сказал Репа и вышел следом. Застал Гашку возле мешков.
— Ты уж, Гашенька, не знаю, как насчет прошлого, а настоящего, бога ради, не касайся.
— В Кваши везете… Не много ль по грязюке… Коней зарежете.
— Да полмешка уже сбросим. Ты уж, Гаша, людей не режь.
— Полмешка — какое ж облегчение…
— На! Подавись, гада! — просипел Репа, сбросив мешок на землю. — Назад!.. Назад!.. Матери вашей!.. — шептал, суя кулаком в лошадиные морды и выводя воз из-под навеса.
Заглянул в окно — Пяткин уже спит, положив голову на стол.
— Уйми собаку!..
Схватил вожжи, вытянул кнутом лошадей. Только в ворота, а сзади:
— Стой! Стой, сукин сын! Удрать? Так я тебя арестую, кулацкая морда!
— Да боже ж меня сохрани! Только бы скорей от этой паскуды! Говорил: не связывайся!
— Ничего, я ее завтра ликвидну.
— Она вон нынче мешок уже ликвиднула.
— Пошел!
Пяткин лег под рядно и сейчас же захрапел. Репа тоже прилег, накрывшись чапаном. Подумал:
‘Ликвиднуть бы тут самого тебя, бандитюга! Али сбросить в грязь?.. Чуток, сука! Грец меня, жадюгу, понес тот мешок выручать!’
Лежа слушал, как сквозь чмоканье копыт дождь стучит по чапану, а телегу царапает, как когтями, привешенное сзади ведро. Дремлется. Рядом храпит Пяткин. Долго храпел, а потом поднялся, слез с воза и говорит:
— Ну, покедова, Репа. Вези свою пшеницу в город на базар, да не завози к Абрашке — тот всегда пятака недодает. Правься прямо к Устину. А продавши, гребись в трактир — подле собора, ‘Свидание всех друзей’. Там нынче по случаю праздника играет военная музыка.
— Хорошо, — сказал Репа, — ты ж, пожалуйста, не опоздай, чтобы дело не задерживалось.
— Как же я могу опоздать, когда уже музыка играет, а ты все лежишь на яме. Вставай!
Музыка действительно заиграла. А Пяткин все пристает:
— Вставай, черт! Что на дороге стал?
Репа сбросил чапан, сел на мешках, открыл глаза: впереди шоссе, дальше в утреннем тумане дома, сбоку железнодорожный мост — действительно приехали… Воз на обочине стоит. Какой-то подводчик в буденовке стоит рядом, ругается:
— Что дорогу, сонные черти, загородили?
Репа всмотрелся — по шоссе у самого города обозы с красными флагами. Народ толпится. Это оттуда и музыка… Оттуда же и милиционер быстро сюда идет. Оглянулся на воз, — Пяткин спит под рядном… Репа сбросил с него рядно, захватил ладонями шею, сразу посадил на мешки:
— Вставай!..
Пяткин обвел красными глазами все поле, прищурился на милиционера, на мост:
— Пошел вперед!
— Да куда к черту на рога вперед?
— Пошел, не твое дело! Вывернемся!
— Да вон она красная шапка… к возу идет.
— Не таких обходили.
Схватил вожжи, хлещет лошадей.
— Здорово, товарищ милиционер, красный обоз догоняем.
Не успел Репа опомниться, Пяткин догнал обоз, врезался в толпу, — митинг идет. Кто-то с портфелем, стоя на возу, заканчивает приветственную речь. Пяткин вскочил на мешки, вынул книжку:
— Товарищи, прошу слова! Вот, товарищи, осознавшийся кулак Репа, благодаря что моей разъяснительной работе и также нажиму как предсельсовета, самолично ликвидировал яму и, как отмежевавшись от проклятого гнезда кулаков, вывез под моим контролем государству семьдесят пудов, и я предлагаю на красную доску, чтобы наш сельсовет именно…
Но что именно, Пяткин не договорил, так как рядом кто-то негромко, спокойно сказал:
— Виноват, одну минуту, товарищи!
И как-то сразу получилось: этот тихий голос рассек голос Пяткина. Пяткин, не оглядываясь, узнал его. Откашлянул перегар в утренний воздух, чтобы продолжать громче, а продолжать уже некуда: Будько продолжает, — все так же тихо, спокойно, а слышно всем:
— Товарищи, этот воз из ямы направился Пяткиным в Кваши к спекулянту, да по пьяной ошибке нашего преда заехал не туда. Зерно это, товарищи, для красного обоза совсем не годится. Идет по другой линии.
— Почему?! — закричал Пяткин.
— Отсырело в яме. Отъезжайте, Репа, в сторону.
— Верно… Спасибо, — сказал Репа, поворачивая назад.
Но милиционер взял лошадь под уздцы и повел сторонкой к амбарам. Репа застонал.
Пяткин спрыгнул с воза и закричал совсем хрипло, выхватив записную книжку и перо:
— Я протестуюсь!
— Не так громко, товарищ, — сказал тихо кто-то с портфелем и мягко поддержал его под локоть. — Ступай за мной.