Константин Андреевич Тренев.
Пассажиры
Константин Андреевич Тренев.
Пассажиры
I
I
(1922 год)
II.
(1925 год)
II.
(1925 год)
Пассажиры, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1925
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Над окошком пассажирской кассы какой-то плакат.
Издали, стоя в хвосте, можно прочитать только самое крупное: ‘со взяточничеством’.
— Это что же? Билеты со взяткой выдаются?
Пассажир позади меня задает этот вопрос так же серьезно, как и отвечает ему тот, что стоит впереди:
— Нет, тут мелкое подписано: ‘Борьба со взяточничеством’.
— Так, так… Публикуются, значит…
В вагоне мои визави — чета новых купцов. Носильщик и приказчик тщательно заполняют хозяйскими вещами все, что есть свободного вверху и внизу. Приказчик ворчит:
— Три миллиона сунул — не впускает… Еще два в зубы.
— Им все мало…
— Не связываться лучше…
Это борьба со взяткой непротивлением.
Бьет второй звонок. Купец отдает последние распоряжения:
— Через Главрыбу или Мильпрод.
— А как за мелкую рыбу думаете?
— Мелкую пустить в армию. Армия в рыбе нуждается. Если ее посолить, останется что-нибудь.
— Вполне даже.
Трогается поезд, тухнет в вагоне электричество. Но в окно то и дело заглядывает новый месяц. Сверкнула узенькая прыгающая лента Салгира и спряталась в темно-синих садах.
Скоро сады остались позади. Только тополи силятся достать острыми шапками до месяца. Кругом — станция за станцией — чистая пустынная равнина.
— Поля у их чистые, а город грязный: чуть что не с каждых ворот на улицу текет. Сын говорит: ‘Погляди, папаша, какой у нас базар. Фрукта на всю Расею’. Поглядел я: фрукта, а посередине — отхожее, кислородом этим шибает… Ну, между прочим, старухе от сына подарок везу: пуд винограду. Две бутылки вина.
Месяц уходит за степь. В вагоне кромешная тьма, и красная купчиха всю ночь охает:
— Левочка, ради бога, пересчитай вещи! Ты же после этой станции еще не считал.
То и дело, до самого утра, по вагону проходит контроль, осматривает билеты, документы, вещи. Со старика за подаренный сыном виноград взыскивают четыре миллиона.
Уходит контроль со свечками, и вагон снова погружается в тьму.
А просыпаемся от яркого крымского солнца. Под его теплыми лучами сверкают мириадами алмазов соляные пирамиды.
Поезд плывет по голубым волнам: с обеих сторон два моря ласково лижут ленточку железной дороги. Всюду обрывки колючей проволоки, разрушенный вокзал, водокачка, службы.
Пассажиры облепили окна. Старик, что везет от сына виноград, провожает руины и проволоку быстро краснеющими глазами, сняв железнодорожную фуражку, крестится и вытирает черными пальцами слезы на бритых морщинистых щеках.
Рыжебородый крестьянин в бараньем полушубке качает надвинутой на лоб сивой шапкой.
— Вот где наших полегло сила!
— Это кто же — ваши?
Под сивую шапку смотрят пытливые, горячие глаза молодого человека в плоской шапочке, сверху перекрещенной двойным позументом:
— Кто же ваши?
Сивая шапка отвечает нехотя, не сразу.
— Те же, что и ваши.
— Ну да, а с какой же, собственно, стороны? Наступали или отступали?
— Отступись ты от меня к чертовой матери!
Сиваши остаются все дальше, тают в объятиях голубого неба, и кругом весь день до вечера равнина — без края, без людей, без скота в полях. Лишь волнуются огромные, в пояс, поблекшие бурьяны. Редко, редко среди них — кем-то оброненная зеленая ленточка озими.
Кто-то заметил:
— Вот она вернулась, гоголевская девственная степь!
Кто-то возразил:
— Не девственная, а вдовствующая. Это один из первых в России хлебородных уездов. Житница всего мира.
— ‘Разорю житница моя, и больший созижду, и соберу ту вся жита моя и благая моя. И реку душе моей: ‘Покойся, яждь, пий и веселися’. Рече же ему бог: ‘Безумие! В сию нощь душу твою стяжут от тебе…’
Это говорит кто-то на другом конце отделения высоким проникновенным речитативом, без пауз.
— Это вы в каком же смысле?
— А смысл пояснен там же: ‘Тако собираяй себе, а не в бога богатея’.
— Неясно все-таки, гражданин: к буржуазии это относится или же к советскому строительству?
— Когда ведь пили и веселились и когда разорились житницы…
— Слово прощения божия ко всем одинаково относится.
Красная купчиха, действительно красная, как морковь, без перерыва закусывающая, вдруг бледнеет:
— Левочка, Глузеру задаток за сак отослать забыли! Ой, боже ж мой!
— Ну какая разница? Будем брать вещь — все заплатим. Раз уж я слово сказал, значит — делай.
— Левочка! Да ты ж знаешь! Мадам же Копелевич, как увидела мех, так прямо вся скраснелась. Перехватит…
Рыхлое тело ее тоскливо мечется по скамейке. Левочка энергично дергается, оправляет галстук с золотой булавкой и пояс на модном, куцем пальто.
— К черту мадам Копелевич! В Александровске дам срочную депешу Семке взять в Табактресте за счет Соль-треста два миллиарда и внести Глузеру.
За спиной моей скамьи молодой белобрысый человек читает с трудом и упоением апухтинского ‘Сумасшедшего’.
К вечеру подходят зеленые днепровские займища. Гнутся полысевшие в одиночестве вербы, разноцветными мотыльками летают последние опадающие листья, осо-коревые рощи уже одеты в смертную холодную парчу, тоскует отпировавшая, почерневшая ольха, а среди нее неопалимая купина — огненно-красный куст. Ветер раздувает его, гонит за поездом ковер листьев.
Опять предстоит ночь в потемках. Пассажиры ходатайствуют о починке проводов перед всеми инстанциями: от проводника до юношей, поголовно экзаменующих нас в знании собственных фамилий. Но ночь проходит в такой же темноте, как и предыдущая, вагон временами освещается только бесконечными контролями. Опять со старика взыскивают четыре миллиона за сынов подарок, и опять красные купцы не спят из-за вещей.
Перед рассветом на самой верхней полке под потолком загорается спор: молодой человек, читавший ‘Сумасшедшего’, кого-то убеждает:
— Теперь взять хотя бы в плоскости Большого московского театра. Одна опера что стоит! Можно сто школ содержать. Также возьмем теперь в плоскости какого-нибудь профессора. Что он стоил пролетариату? Тоже можно сколько десятков школ выстроить. А кто у него из пролетариата, окромя спекулянтов, лечится? И также взять в плоскости всей интеллигенции…
Он говорит быстро теперь, точно читая или повторяя выученное.
Утро. Над полями стоит холодный туман, но солнце уже выбралось из него. Сияют золотые соборные главы у полотна.
— Борки. Чудесное крушение царского поезда.
— Чем же оно чудесное?
— Ну, так называлось при старом режиме…
— Так не ‘чудесное же крушение’, а ‘чудесное избавление’! Праздник даже такой был…
— По моему мнению, крушение чудесное! — звучит из-под потолка молодой голос.— Одним махом столько отборной царской сволочи смело!
Когда стих взрыв смеха, высокий проникновенный речитатив вставляет:
— Чудо, граждане, действительно было… Гниль-то эта вокруг царя, как червивая паутинка. Катится этот гнилой орешек по земле, поезд значит, а господь по нем пятой своей — хрясь! ‘Помни, царь, срок тебе дается, в онь же аще не прозябеши, раздавлю тебя пятой ровно через тридесять лет и сотру тя с лица земли’. Так ровно через тридцать лет и исполнилось.
— Разговор любопытный! Только кто его подслушал?
— Слово прещения божия всяк имеяй уши слышати, да слышит.
Курская губерния, Орловская, черные деревья, черные избы, к северу все приплюснутей, темней, по черному киселю плавают, словно увязнувшие мухи, клячи в телегах. На платформах бабы, дети с кузовками и мешками антоновки.
— Вот с этих мест уж начинается баба в лаптях.
— Обувь разная, а народ все один на тысячу верст,— задумчиво вставляет старик с виноградом.— А вот в Крыму так: стоит баба на базаре, курицу продает. Подойдет русская женщина, подержит курицу, пороется у ей в хвосте — пошла дале, подойдет еврейка — то же самое, также татарка, армянка. И еще так разные нации— множество их вокруг этой курицы. Скажи на милость!
Близко Тула. Снег перепархивает над мерзлой землей и заслоняет поля и леса белой полупрозрачной завесой.
Вот и яснополянские зеленя. Как они скверно обработаны!
На всем пути от Таврии до Москвы не пришлось видеть так отвратительно подготовленной земли: с огрехами, с густо-зелеными кругами среди плешин — неумелая вывозка навоза. Что это? Уж не школа ли толстовской сохи, презиравшей культурный плуг?
Вот и дорога в Ясную Поляну поднимается перелеском в гору. Восемьдесят лет он ездил тут… С ним Николенька Иртеньев… Левин…
Тульский машинист, севший в Харькове, тихим проникновенным голосом делится воспоминаниями:
— Мальчишками, бывало, приходили по праздникам в Ясную Поляну купаться. Любил детей. Соберет, по головкам гладит и обязательно своих книжечек надает. Хорошие книжечки. К детям ласков был. Ну, со взрослыми — строг.
— А-а! — качает головой старик с виноградом.
— У-уу-у, гляди в оба.
Машинист тоже почтительно крутит головой, хорошее, ласковое лицо его старается изобразить суровость.
— Ох и строг был! Это наложит дров полны сани, оденется мужичком и едет в Туле по главной улице. Городовой, понятно, кричит: ‘Вернись назад! Тут нельзя с дровами!’ Он — безо внимания, жарит! Ну, городовой за вожжу, в участок. Там сейчас это пристав протокол. ‘Грамотный?’ — ‘Так точно’.— ‘Распишись, так тебя этак!’ Тот это берет перо да как черкнет: ‘Граф Толстой’…
Рассказчик вскакивает со скамьи, вытягивается в струнку и, взяв под козырек, изображает на лице ужас пристава:
— ‘Простите, ваше сиятельство’.— ‘Нет, никак не могу простить. Дай-ка сюда протокол, я его к самому губернатору представлю’… В 24 часа слетел!..
— Слетишь!..
— А то раз едет себе старичок в третьем классе, улегся на скамейку, котомку это под голову, а ноги со скамейки этак в проход протянул. Лежит. Проходит главный кондуктор: ‘Старик, убери ноги’. Тот подожмал ноги. Ничего. Через время кондуктор проходит назад. А уж старичок еще дале ноги протянул. Кондуктор опять: ‘Старик, убери, говорят тебе, ноги!’ Наконец, идет в третий раз, а уж он ноги, понимаешь, через весь проход распространил, ажно на другую скамейку положил. ‘Да что ж это, извините, за старик такой разэтакий упорный!’ Взял и столкнул его ноги прочь… Старика, как полагается, матом.
Приезжают на станцию Ясная Поляна — Козловая Засека тогда называлась. Глядит кондуктор: кому это жандарм и все начальство козыряет? Старичку… Мать честная! Тут только его осенило… А старичок на всех без внимания и к начальнику: ‘Подать мне перо, бумагу, потому на главного кондуктора жалобу принести желаю’.
— Гм,— слышится из-за скамьи.— Это уж не Толстой, а чеховская жалобная книга.
— Нет, ему жалобная книга без надобности. Он прямо! Кондуктор видит такое дело — в ноги. А он и не глядит! Два часа на коленях простоял и от поезда отстал, покуль простил. Уж он его жучил! Уж он его гонял. И где только слова брал!
— Чай есть где взять! — говорит старик.— Из своих же книг!
Смеркается… Проводник объявляет:
— За вещами, граждане, наблюдайте. Места тут все ненадежные: Тула, одно слово.
Очередное вечернее моление:
— Света!
На этот раз услышано.
В Туле пришел монтер, строгий человек. Походил, потрогал, где нужно. Кто-то робко спросил:
— Как, товарищ, будет свет?
— Сидите и молчите. Не ваше дело.
И ушел зловеще, загадочный. Сделали складчину и покупаем две свечи. В вагоне стало необыкновенно светло. Настроение приподнялось, захотелось искусства.
Молодой конторщик с бритым лицом старого актера, обучающийся в казенной драмстудии, любезно согласился кое-что декламировать. Стал в проходе, попросил освободить больше места позади себя и начал читать апухтинского ‘Сумасшедшего’: страшно вращал глазами, рыдал и рычал и в заключение эффектно упал навзничь вдоль прохода.
Опять контроль и опять не то налог, не то штраф на виноград, старик подводит итог: уплачено больше стоимости на месте.
Близко Москва. Проходит последний и решительный контроль — четверо юношей с богатым ассортиментом конфискованных бутылок и бутылочек всевозможных фирм. В вагоне идет тщательный обыск. У красных купцов оказывается не меньший запас, чем у контролеров, но все это вина с оплаченным акцизом: законно. На железнодорожного старика опять беда: его две бутылки оказались без бандеролей. Красный купец приходит на помощь: дает объяснения, которые, видимо, удовлетворяют контроль, но не совсем, остается кое-какое сомнение. Разрешить его можно только где-то в кабинете, перед высшей властью: старик идет туда вслед за своими бутылками. Но кабинет оказывается на другом конце поезда. Бьет второй звонок, третий… Старик, покинув бутылки на вокзале, возвращается в вагон с серо-зеленым лицом, еле переводя дыхание.
— Что же, дедушка, от своего-то добра сбежал?
— Водицы, милые…
— Выпей, папаша…
— Вместо винца…
— Да ты бы им адрес оставил: в случае, вино правильное, на дом бы тебе предоставили.
— Жаль, папаша, винца-то?
— Эх, сынок… У меня в Крыму два сына: один в автобазе командиром, другой… а другой — видал на Сивашах сколько нарвано колючей проволоки?.. Это он грудью рвал… теперича там-то лежит, отдыхает… Вот — об нем только и пожалеем со старухой… А больше ни об чем.
Машинист покрутил головой:
— Нету на них графа Толстого! Он бы их вздрючил!
— Значит, едем! — удовлетворенно заключает мой приятель Брискин, разместив вещи и повесив на гвоздь шапку — что-то среднее между бобром и собакой.— Вагон, конечно, для курящих… Верно!
— Разве вы стали курить?
— Зачем мне курить! Но порядок такой между Крымом и Москвой: места для некурящих выдаются кассой в вагоне для курящих и наоборот. Ха-ха-ха…
— Вам бы и спросить в кассе наоборот.
— Да разве нас, дураков, к порядку приучишь!
— Весьма странный взгляд на порядок! Интеллигентский!
Это голос с верхней полки. Огонек папиросы освещает подстриженную челку над девичьим лицом.
— Почему же я хотела попасть в вагон для курящих и попала?
Брискин поднял голову, отразив громадными круглыми стеклами ее папиросу, объяснил:
— Это вы — по незнанию правил, товарищ!
— Что значит? Я правила лучше вашего знаю!
— Этого не может быть.
— Папироса — ничего,— закуривает У13-а-У13 бородатый старик в треухе и поддевке.— Вот если дитё… По осени я вот так же ехал, а их — трое в одном отделении… Не приведи бог! И куда только их возят?
— Алименты взыскивать.
— А! Ну, в нашем вагоне пока что благополучно.
Старик, зевая, крестит лоб, укладывается спать. Третий час ночи. За окнами чернеют мокрые крымские поля. Окна плачут. Брискин грустно снимает ботинки.
— В воскресенье шел дождь — сбор 162 рубля 7.3 копейки. Вчера была чудная погода — сбор 162 рубля 83 копейки. Постоянная публика, мерзавцы!.. Привози им после этого знаменитых пианистов. Между прочим, въезжаем в полосу воров и бандитов.
Положив ботинки и шапку под подушку:
— Да лучше бандиты, чем такие ценители музыки! Ха-ха-ха… Ничего! На негритянке выеду!
— Хорошая певица?
— Ну! Одно слово — негритянка. Не идешь слушать— иди смотреть! Только бы мне ее в Москве выдали… Екатеринослав… Крым… Ростов… Баку,— слышу я, засыпая.
— Вы, товарищ, крымская? Нет? В Минск к родным? В отпуск… Кто, я? Нет, я — разъездной тенор.
Это уж доносится до меня голос Брискина сквозь сон.
— Значит, вы жадный! Если вам двадцать уроков мало!
— Бу-бу-бу-бу…
— Семьдесят рублей мало? А сторож у вас сколько получает?
— Бу-бу-бу… Кха-кха!
— Вот видите! Только сорок!
Закрываю голову одеялом. Но резкий женский голос с верхней скамьи от этого почти не ослабевает:
— Потому что у старых учителей интеллигентский подход!
— Бу-бу-бу.
Это, видимо, сосед по верхней полке из другого купе.
— Когда я училась в вашей гимназии, я без репетиторов ничего не понимала! А теперь на вечернем рабфаке я все понимаю! Что значит?
— Значит, по утрам вы не все понимаете.
Это уж сверху же — голос Брискина.
— Что значит — не понимаю?
— Не понимаете, что мешаете спать.
— Что значит — мешаю, когда давно утро!
— А разве я сказал, что вы мешаете вечером? Ха-ха-ха…
В вагоне два новых пассажира — сивоусые крестьяне. На одном белый бараний тулуп, на другом — черный. Смотрят молча в окно: в белых полях играет метель. Черный говорит:
— Опять закуделило!
Белый отвечает:
— А то ж!
Долго молчат. Черный спрашивает:
— Как же она теперь будет с тыею пайкою?
— Кто его вже знает.
— Чи вже отойдет, чи вже как?
— А то ж.
Слушают ответа у постукивающих на стрелках колес.
— Молочка, молочка!
— Булочки горячие!
— Курочки жареные! Огурчики свежие!
На платформе торопливый и нервный торг. Вдруг все обрывается на полуслове. Булочки и курочки с огурчиками в панике мчатся вдоль платформы, исчезают за водокачкой, в уборных. Молоко ныряет куда-то под вагоны. Волшебное мгновение, и — никаких признаков снеди. Только пассажиры с кошельками в руках, да вдали фигура волшебника — стража…
— Поезд трогается!..
Бывает — трогается, бывает — стоит две, пять, десять минут: робко вылезают с площадок на платформу. Иногда смельчаки делают рискованные вылазки к буфету. Игра острая, на нервах.
Но игра, по-видимому, бескорыстная. Только удовольствие.
Большая станция. Вылазка за кипятком. После второго звонка учитель вбежал в вагон с пустым чайником, с черными кругами под глазами, радостно крикнул нам сквозь кашель:
— Ваш старик остался! Я еле вскочил… А он еще там… У крана!
Но торжество было преждевременно. Игра затянулась в пользу старика. Вернулся с полным чайником. Ставка взята! Овации. Старик смеялся в разглаживаемую бороду, умиленно закрыв слезящиеся глаза. Вдруг улыбка сбежала, глаза широко раскрылись, холодно уставились на боковую скамейку: новая пассажирка — стриженая дама с грудным ребенком…
— В том, гражданка, отделении попросторнее будет.
— Проводник здесь посадил.
— Кто ж его просил!
— А разве не вы? Ха-ха-ха…
— На боковой скамейке — с дитём плохо!
— Что ж делать!..
Мать с надеждой посмотрела на скамейку старика.
— Ежели близко, то…
— До Москвы…
— Та-ак… О господи!
А ребенок, растянувшись на скамейке, смотрел вверх и, взмахивая перетянутыми нитками ручонками, рассказывал что-то очень весело:
— Га-га-га!
— Поглядим, что ты дале запоешь! — ворчал старик, заваривая чай.
— Он у меня тихий.
— Знаем, ездили. Издалека, земляки?
— Ни… Тут…
— Ну, как у вас?
— Ничего.
За окнами сквозь сетки метели протянулось под горой село. А над ним по белой горе, как в воздухе, плыли, махая крыльями, мельницы.
— Крутятся…
— А то ж…
— В деревне-то крутятся,— сказал старик,— а вот в городах мельницы стали.
— Почему?
— А вот они не хотят подвозить!
Пассажирка, свесившись сверху, спросила хохлов:
— Почему же вы, товарищи, не подвозите?
— Бо нечего подвозить.
— Это уж вы — против бога! — сказал старик.— Ежели теперь хлеба нету, так когда ж он будет?
— Если вы, товарищи, не везете хлеб, значит, вы не понимаете своей пользы! — объяснила девица с верхней полки.— Значит, вы несознательные.
— А то ж,— согласился черный кожух.
— Ведь если вы не повезете зерно, значит, не получите товаров. Не получите тракторов.
— А вже ж,— подтвердил и белый кожух.
— Ну вот видите. Ведь отчего у нас застой в текстильной промышленности? Оттого, что новых машин нет! А чтобы приобрести новые машины, нужно продать хлеб!
— А вже ж.
— Значит, если вы сознательные строители социалистической республики, вы, товарищи, должны везти хлеб! Так?
— А то ж как?
— Вот видите?!
— Дело видимое.
— Я ведь сама деревенская. Сельское хозяйство с детства знаю,— сказала девица, закутавшись дымом и стряхивая пепел на кудри Брискина. Брискин стряхнул его головой, спросил:
— Небось и свиней пасли?
— Может, и пасла.
— С репетитором или самостоятельно?
— Что значит?!. Да вы-то кто?
— А я от папаши в Минск уезжаю. Не желаю знать подлеца!
— Почему?
— Да потому что буржуй, будь он проклят! Через него мне ни в пионеры, ни в комсомол ходу нет! В Минске поступлю в комсомол, а в Крым буду ездить только в гости к нему, мерзавцу! Ха-ха-ха…
— Га-га-га! — вторил ребенок, протягивая руки к стариковой бороде. День уже шел к вечеру, а он ни разу не заплакал.
— Ну, ну! Поиграй вот этим.
Старик доверчиво вручил ему коробку из-под чая:
— Бери, алиментщик!
— Почему алиментщик?
— А возраст такой.
— Теперь и дети должны трудиться: как родился, сейчас же алименты ищи.
— По горячим следам!
— Именно! — выглянул из-за перегородки жадный до уроков педагог.— Воспитание с алиментным уклоном!
Рядом заулыбалась бритая физиономия в больших стеклах:
— Да, с признанием фактического брака их дело усложняется.
— А еще бы! — вздохнул старик.— Отцов много, а поищи-ка его, настоящего-то, сукина сына, отца!
— Какой мелкобуржуазный подход!
— Га-га-га! — махал руками и ногами ‘алиментщик’, приветствуя собравшийся вокруг него летучий митинг сочувствия.
— То-то, брат, что га-га!
— Да у нас отец есть! — обиделась мать.
— Без сомнения, гражданка, но…
— И никаких ‘но’! Пожалуйста! Нас отец на вокзале встретит! Заждался…
— Вот это — слава богу! — обрадовался старик.— Молодчина!
Похлопал мальчика по грудке морщинистой рукой, а мне тихонько объяснил:
— Законное дите сразу видать!
Бритый пассажир в стеклах напомнил:
— О фактическом браке еще большая дискуссия идет. Согласовать новые правовые нормы со старым укладом— не легко.
— Ку-ды! — покачал головою старик.— Наша деревня при вокзале. Уж сколько ораторов по этому делу приезжали! Запрос делали, как крестьяне желают.
— Что ж крестьяне?
— Ну, старики плюются, а молодым подай! Девки, те сразу винтом пошли.
— Это как же — винтом?
— Ну — винтом. Раньше она шла по улице ровно корпусом. Теперь же сперва просунет, скажем, левое плечо, посля наддаст правым бедром, посля правое плечо, и так пошла и пошла.
— Почему ж она так?
— А не опасуется! Раньше она прятала грех, а теперь обратно тому, чтоб свидетелей иметь! Нынче живет с одним, а завтра уж, глядишь,— к другому перешла! Я, говорит, в новый брак вступила! А раньше это иначе называлось!