Франк Хеллер
Франк Хеллер
Случай шизофрении
Случай шизофрении
1
1
2
2
3
3
4
4
Фердинанд Портальс.
5
5
6
6
Случай шизофрении, Хеллер Франк, Год: 1927
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Дело завязалось в погребке Белдемакера, как это уже не раз бывало раньше. В бесконечно унылое ноябрьское послеобеденное время. Амстердам представлял собой лагуну, со дна которой из ила и тины подымались потонувшие дворцы, воздух между просмоленными фронтонами переулков был тяжелый и желтый, как глинистая вода, черные трепетавшие ветки деревьев напоминали развевающиеся стебли водорослей, а в верхних этажах домов лебедки, по которым разные товары доставляются в голландские хозяйства, походили на цепи и вороты какой-то армады, ошвартовавшейся высоко над глиной и грязью потонувшего торгового города.
Доктор Циммертюр плюхнулся на стул в своем уголке, поеживаясь от холода.
— Ужасная погода! Повеситься можно. Остерхаут, — пробормотал он кельнеру, и тот меланхолически кивнул ему в знак согласия. — Дайте мне бутылочку ‘Lacrimae Christi’!
Лампы еще не были зажжены, в широкое окно, выходившее на улицу, было видно, как мимо проносился поток людей — беспорядочно, без определенного плана, с неподвижно выпученными глазами, как у рыб в аквариуме. Через несколько столиков от доктора разговаривали два коммерсанта: голландские слова вылетали из их ртов с шумом, как жирные пузыри, выделяющиеся из болота.
— Ну и страна! Ну и страна! А язык-то каков! — раздался внезапно чей-то голос рядом с доктором. — Сыр, сыр и трижды сыр! Поэзия! Разве сыр может что-нибудь смыслить в поэзии? Единственное, что шевелится внутри них, — это сырный клещ. И зачем такой сын огня, как Цезарь, отвоевал эту страну от лягушек и водяных крыс? Да, да, зачем? И ведь его земляк описал этот народ и язык, никогда не побывав здесь: ‘Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!’ [‘И, находясь под водой, под водой продолжают злословить’. Овидий, ‘Метаморфозы’, кн. VI, стих 376.] Ква-ква! Суб-суб! Вот ваш язык, лягвы и водяные крысы, и вы достойны только проклятия! Вы понимаете, сударь, что я говорю? Странно! Неужели голландец способен смыслить в чем-нибудь другом, кроме сыра, брильянтов и опять-таки сыра!
— Вы привели стих Овидия о лягушках, — ответил, развеселясь, доктор Циммертюр, — и эта цитата, безусловно, уместна. Но почему же вы цитируете это не на Монпарнасе?
Рядом с ним, но несколько поодаль в углу, где мрак был черновато-коричневый, как на какой-нибудь картине Рембрандта, блеснуло белое лицо — лицо с горящими алкоголем глазами и взъерошенными, черными, как у медузы, волосами надо лбом, покрытым холодным потом. Широкополая шляпа, какие носят художники, валялась на столе, а на стуле лежал широкий капюшон с тремя фестонами.
— Овидий, да, он понял Голландию, не видя ее. Но он тоже жил в изгнании, в трясинах около Черного моря. Но вы действительно понимаете меня? Не может быть! Или вы не голландец?
— Я голландец, но я не жил здесь столько времени, как лягушки. Несколько сот лет тому назад мои предки жили в другом городе-лагуне, но с более прозрачной водой и носили остроконечные шапочки и колесо на кафтане.
— Остерхаут! — закричал сосед доктора. — Стаканчик горькой, но побольше!
Но, так как Остерхаут не слышал или сделал вид, что не слышит, он не стал настаивать на заказе (совсем как тигр, который, раз промахнувшись по добыче, не прыгает вторично) и продолжал свою речь:
— Вы слышали об Овидии? Ну конечно, вы издатель! Вы издаете классиков, подделывая издания Эльзевира. Если есть на свете человек, который был бы более грубым материалистом, чем обыкновенный голландец, так это голландский издатель. Издатель! Вы мой природный враг, и я подымаю стакан за ваше здоровье, подобно тому как приговоренный к смерти подымает чашку кофе за здоровье палача, когда полумесяц последнего в его жизни рассвета сияет за окном стальной синевой, а другой полумесяц ожидает его на цементированном дворе. Я подымаю стакан, — но что я вижу: мой стакан пуст!
— Остерхаут, — сказал доктор, — стакан горькой, но большой! Милостивый государь, я не издатель, я психоаналитик.
Сосед доктора разразился звонким смехом, вызванным как словами доктора, так и выпитой горькой.
— Психоаналитик! — повторил он. — Час от часу не легче! Ну скажите мне: вы верите в существование души?
— Безусловно, — ответил доктор. — Что же вы думаете, я стану подпиливать сук, на котором сижу?
— Вы нарочно не понимаете меня. Вы верите в известные явления и называете их душевными. Но верите ли в основу этих явлений? Верите ли в связь между явлениями? Одним словом, верите ли в единство духа?
— Не вижу основания отвечать иначе.
— Тогда вы или необыкновенно хитры, или необыкновенно наивны. Вспомните себя в пять, в пятнадцать, в двадцать пять лет! Разве вы можете узнать самого себя в этих странных существах? Если вы искренни, то должны ответить ‘нет’, но вы неискренни. Жить — это значит умереть, вот и всё. Мы умираем каждый год, каждый месяц, каждый день, и между нами и всеми призраками, которые на время заимствовали у нас нашу маску, нет никакой связи.
— Если вас, сударь, назвать софистом, — проговорил доктор Циммертюр, — то это будет жестоко несправедливо. Вы действительно призрак, но призрак более давних времен, чем непонятные резонеры античных салонов. Вы возвращаетесь назад к Горгию и тем философам, которые доказывали, что стрела не движется.
— Вы узнаете меня в Горгии! — воскликнул человек на диване, разразившись сатанинским, театральным смехом. — Сознаюсь, что мне легче признать себя в нем, чем в моем так называемом ‘я’ в пятнадцатилетнем возрасте.
— Но вашу генеалогию можно проследить еще дальше в глубь времен, — продолжал доктор. — Будда сказал: ‘Если потушить свет и снова зажечь, останется ли пламя прежним или оно уже другое?’
— Вы такой же, как все критики! — иронически сказал сосед доктора. — Вы указываете на сходство, вы находите аналогии. Но вы не смотрите в корень вещей. Был ли Горгий опровергнут? Получил ли Будда ответ на свой вопрос?
В эту минуту раздался голос кельнера Остерхаута:
— Зажигаем свет, господин доктор!
Словно тать, скрывающийся от дневного света, человек, сидевший в углу дивана, быстро поднялся, надвинул шляпу на лоб и ушел, не заплатив. Доктор еще раз увидел в окно его бледное от алкоголя или морфия лицо, когда тот повернул по направлению к Калверстрат.
— Это еще что за тип? — спросил он. — Поэт?
— Да. — Остерхаут пожал широкими плечами. — Он заходит сюда несколько раз в месяц. Фамилия его Портальс. Вы заплатите за горькую, господин доктор, или…
— Я заплачу за горькую, — ответил доктор. — И дайте мне еще полбутылки вина, Остерхаут!
‘А ведь тот поэт был прав, — подумал доктор Циммертюр, просматривая неделю спустя утреннюю почту. — Уже в десятый раз получаю отрицательный ответ. А ведь я же пишу не стихи, а научные трактаты’.
Он еще раз прочитал письмо фирмы ‘Ессиг и Иргенс’: ‘К сожалению, мы принуждены отклонить Ваше лестное предложение, положение книжного рынка в настоящее время таково, что ни один издатель не согласится на издание такой специальной книги, если автор не возьмет на себя весь риск и не представит надлежащего обеспечения. Единственной фирмой, которая, быть может, согласилась бы на другие условия, является, по нашему мнению, фирма ‘Солем Бирфринд’, площадь Ватерлоо. В надежде, что Вам удастся заключить подходящее соглашение с вышеназванной фирмой, пребываем с почтением — Ессиг и Иргенс’.
‘А почему бы мне не обратиться к такой странной фирме?’ — подумал доктор и решил сделать это.
По окончании приема он пустился в путь. Пересек Рокин и Званенбургваль и добрался до площади Ватерлоо. Несколькими шагами дальше находилась еврейская широкая улица с кишевшей толпой живописных дельцов, черноглазых ребятишек и полногрудых женщин с намасленными волосами. На углу стоял дом, принадлежавший непревзойденному живописцу всего этого мира — Рембрандту Харменсу ван Рейну. И здесь же, в тени нескольких оголенных по-ноябрьски деревьев, приютилась фирма Солема Бирфринда.
Это был небольшой старинный домик со ступенчатым фронтоном и остроконечной крышей. Фасад его был занят витриной, в которой были выставлены издания фирмы. Их было немного, но они поражали своим разнообразием. Ничто человеческое не было чуждо фирме Бирфринда. В витрине красовались такие сентиментальные романы, как ‘Скрипка’, менее сентиментальные описания нравов, как ‘Мадонна спальных вагонов’, патриотические романы: ‘Флагманский корабль адмирала Тромпа’, ‘Юность Вильгельма Молчаливого’, детективные истории: ‘Убийство на перекрестке Клепем’ и ‘Серебряный стилет’, руководства по игре в бридж, по эсперанто и консервированию томатов, ‘Сто восемнадцать крестовиц’ и, наконец, научные книги: ‘Жизнь на Марсе’ и ‘Был ли Магомет германцем?’.
Доктор Циммертюр внимательно всматривался во все детали витрины, пока не убедился, что ничто не ускользнуло от его внимания. Затем, повернувшись к оголенным деревьям рынка, он захохотал как сумасшедший. Так вот что ‘Ессиг и Иргенс’ считали подходящим для издания его научного трактата! Более прямодушной критики он еще не выслушивал! ‘Мадонна спальных вагонов’, ‘Скрипка’ и ‘Был ли Магомет германцем?’. Надо посмотреть, каков с виду этот субъект!
Открыв дверь, доктор вошел.
Он очутился в старинной низкой лавке, на длинном прилавке лежали груды книг — ассортиментное отделение фирмы. Самое почетное место занимали ‘Мадонна спальных вагонов’ и ‘Скрипка’, затем ‘Сто восемнадцать крестовиц’, в укромном уголке, как и подобает преступникам, высматривали покупателей ‘Серебряный стилет’ и ему подобные. В кресле за прилавком, спиной к окну, сидел человек лет сорока пяти в черном таларе, в ермолке и очках.
Он несомненно принадлежал к тем, которые претерпели двадцативековое изгнание. Лицо с резко очерченными чертами напоминало маску, глаза под нависшими веками походили на витрину ювелирного магазина, у которого металлические жалюзи приспущены, но свет горит и отражается в выставленных драгоценных камнях.
— Что угодно, сударь?
Низкий голос, несомненно способный к разнообразным модуляциям.
Доктор пробормотал несколько незначительных слов и стал рыться в книгах. Каждая новая находка подтверждала показания книжной витрины. И такая фирма выпустила бы его научный трактат! И вдруг ему пришла в голову причудливая идея. А почему бы нет? Да, почему бы нет? А какие издатели были у Бурхаве [Бурхаве — известный голландский медик (1668-1738). — Прим. перев.] и других пионеров?
— Имею честь говорить с господином Бирфриндом?
— Да. Что вам угодно?
— Дело вот в чем — у меня рукопись…
Доктор сознательно придал голосу возможно более неуверенный тон.
— Что за рукопись? — в голосе послышалась заинтересованность. — Роман, конечно?
— Нет, не роман.
— Будь это роман, не о чем было бы и разговаривать. Теперь не дело торговать романами. Не дело, уверяю вас. Они лежат на складе целыми грудами. Видели бы вы мой склад! Но если это не роман, то сборник рассказов?
— Нет, это не сборник рассказов.
— Будь это сборник рассказов, не о чем было бы и разговаривать. Теперь нет никакой выгоды торговать сборниками рассказов. Никакой. Они лежат на складе целыми кучами. Видели бы вы мой склад, видели бы вы мой склад!
Голос стал повышаться, как при боли. Доктор мысленно представил себе груды книг, похожие на те, какими статистики пытаются изобразить уменьшение годового выпуска книг в какой-либо стране.
— Видели бы вы только его! Но если у вас не сборник рассказов, то, конечно, сборник стихов, а если это так, сударь, то я могу только пожалеть о том, что это не роман или не сборник рассказов. В наше время торговать сборниками стихов совершенно немыслимо, совершенно немыслимо! Они все лежат на складе, видели бы вы только, видели бы вы только!
Голос все повышался и повышался. Доктор мысленно представил себе, как горы непроданных книг нагромождаются одна на другую и в конце концов становятся похожими на графическое изображение книг, выпущенных Германией за год.
— Да это и не сборник стихов, — поспешил вставить доктор. — У меня научный трактат.
Голос внезапно смолк. Бирфринд сделал нарочитую паузу и затем разразился последним крещендо.
— Научный трактат! Почтеннейший! Можно издавать самые первоклассные трактаты, но никто не читает их, никто не покупает их! Вот посмотрите это исследование — ‘О загадочных случаях смерти’! Оно превосходно, уверяю вас, первоклассное сочинение, но разве кто-нибудь читает его? Разве кто-нибудь покупает его? А вот это исследование — ‘Последнее путешествие к Цитере’! И вот это — ‘Тайна большой пирамиды’! И вот это — ‘Общепонятное объяснение загадки жизни’! И это — ‘Был ли Магомет германцем?’. Читают их? Покупают их? Нет! А как называется ваш трактат, сударь?
— Вот он, — сказал доктор, несколько растерянный. — Он не так хорош, как те, но…
Издатель стал быстро проглядывать его.
— ‘Несколько слов о теории Эдипа’, — прочитал он. — Что это за теория Эдипа?
Доктор в нескольких словах объяснил сущность теории. Глаза Солема Бирфринда засверкали.
— Но ведь это так же хорошо, как ‘Последнее путешествие к Цитере’! — воскликнул он. — Что я вижу? Вы можете толковать сны, почтеннейший?
— По крайней мере, пытаюсь это делать.
— Первоклассная вещь! Великолепно! Шизофрения? Что это значит — шизофрения?
Доктор кратко пояснил понятие шизофрении. Издатель решительно положил рукопись в ящик стола.
— Возможно, что я приму ваш трактат. Через две недели или через месяц вы получите ответ.
Доктор Циммертюр кивнул головой. ‘Рукопись может лежать здесь так же спокойно, как в ящике моего письменного стола’, — подумал он и уже собирался уходить, как вдруг его взор упал на лежавшую на прилавке тоненькую книжечку, на которую он до сих пор не обратил внимания. ‘Золото и пламя’ — прочитал он заглавие, — ‘стихи Фердинанда Портальса’. Это тот, кого он встретил в погребке. Доктор купил сборник стихов, не осведомляясь о том, хорошо ли они идут, но несмотря на это, Солем Бирфринд провожал его до самой улицы уверениями, что это был первый и наверняка последний из проданных им экземпляров.
Стояла все та же убийственная погода, день за днем мгла, как какой-то мокрый брезент, расстилалась над Амстердамом. Как-то вечером, неделю спустя, доктор Циммертюр зашел в погребок Белдемакера и встретил там своего старого приятеля комиссара Хроота.
— Что вы скажете! — пробурчал доктор. — Разве мы дышим воздухом? Разве в такой стране можно жить? Прав был тот поэт, который сказал, что здесь царство лягушек и водяных крыс.
— Что это за поэт?
— Какой-то поэт, которого я встретил здесь недели три назад. Сам он защищается от этого климата тем, что пишет стихи о золоте и огне. Когда вы читаете его стихи, вам начинает казаться, что он был огнепоклонником.
— А что вы дадите за то, чтобы пережить сегодня вечером сильное ощущение? — вдруг спросил комиссар.
— То же, что и калиф, — половину моего царства.
— Но должен предупредить вас, что это сопряжено с опасностью.
— Отвечу словами одного моего приятеля: ‘Будь, что будет, только бы что-нибудь новое!’
Они провели время каждый по-своему до тех пор, пока куранты на Монетной башне не пробили одиннадцать часов. Ровно в десять минут двенадцатого они встретились с двумя одетыми в штатское полицейскими на углу Рокин и направились с ними к гавани. В такую погоду трудно было различить, где кончается воздух и начинается вода, ритмичные удары волн о сваи напоминали вздохи утопающего. Вдруг доктор понял, что они у цели.
Они находились в кривом переулочке с недавно выстроенными, но уже обветшавшими домами, с фасадов которых влага стекала ручьями. Во многих нижних этажах из мрачных кабаков светились окна, и один из кабачков, самый мрачный, был, по-видимому, целью их путешествия. В нем, как в логовище лисы, было по крайней мере два видимых входа. Комиссар поставил своих подчиненных у одного входа, встал с доктором у другого и, убедившись, что на улице никого нет, дал сигнал. Толчком открыл дверь и потянул за собой доктора.
Переход от воздуха, напоенного влагой, к воздуху, насыщенному спиртными напитками, был слишком неприемлем для непривычных легких. Едва доктор перешагнул порог, как его схватил приступ жестокого кашля, глаза заслезились, и он даже не мог вдосталь насладиться ролью зрителя. Перед ним мелькнула комната, наполненная мужчинами в одежде моряков и в других костюмах. Одни поднялись со своих мест, другие подняли стулья на воздух для защиты, звон стоял от бутылок, упавших на пол, под ногами хрустели осколки стекла. Сквозь табачный дым, густым облаком поднимавшийся над полем сражения, перед его слезившимися глазами промелькнуло лицо, показавшееся ему знакомым: побледневшее от алкоголя лицо с кольцами волос медузы, наполовину скрытое капюшоном плаща. Это длилось всего один момент, так как вдруг погас свет, и все пришло в страшное смятение. На пухлое тело доктора посыпался град тумаков и ударов, и он познакомился с множеством таких голландских словечек, каких ему никогда не приходилось слышать. Он мог установить, что если самое неприятное — это быть повешенным в темноте, то во всяком случае, весьма неприятно быть кидаемым в разные стороны личностями, по-видимому вполне подготовленными к вышеописанному способу смертоубийства. Наконец кто-то нашел электрический выключатель, и зал снова осветился. Но чувства, вызвавшие у доктора ощущение, что большинство посетителей проложило путь к выходу по его ногам, не обманули его, так как свет освещал почти пустое кафе. Заорав своим подчиненным, чтобы они стремглав выскочили на улицу, комиссар бросился в задние помещения кабака. Но все было напрасно, и через некоторое время они ушли из кафе без всякой добычи.
— Кого это вы хотели сцапать? — спросил доктор, когда, по его мнению, уже наступил момент, подходящий для такого вопроса.
— Одного мерзавца, которого я давно выслеживаю! — заорал комиссар. — Так давно, что я скоро стану посмешищем всего отряда, если мне не удастся схватить его. Если хотите знать — он маньяк-поджигатель, который поджег в городе чуть не двадцать домов с большим или меньшим успехом! И он был действительно здесь, как мне донесли. Вы не видели его? За столиком посередине зала! Каким образом он мог скрыться отсюда — это для меня тайна, которую бы мне хотелось узнать.
— Я знаю, кто ушел, — сказал доктор, посмотрев на свои пострадавшие ноги. — Возможно, что я его и видел, но мои впечатления не были так отчетливы, как мне бы этого хотелось. Каков он был с виду?
— Да я же сказал вам, что он сидел посередине зала! Человек с черными волосами, в большом плаще!
Доктор замолчал и стал смотреть на дуговую лампу.
— Человек с черными волосами, в плаще? — повторил он. — Да ведь это и есть мой приятель-поэт!
— Ваш приятель, поэт? Быть не может!
— То же говорю и я, только в связи с другим. Человек, который пишет стихи о священном огне и восхваляет персов за то, что они не хотят сжигать своих покойников, — неужели он может быть ‘пироманом’? [‘Пиромания’ — греческое слово: ‘мания огня‘]
Комиссар Хроот долгое время думал, пристально смотря на своего спутника. Наконец он пожал плечами и нахмурился.
— Если это он, то мы скоро это выясним! У него есть издатель и адрес, и издатель должен знать его адрес!
— Да, у него есть издатель, — ответил доктор. — К тому же я знаю его, и надо сказать, что если он прочитывает хотя бы половину издаваемых им книг, то его душа должна быть похожа на крестовицу, впрочем, он издает также и крестовицы.
— Вы можете сообщить мне его фамилию и адрес? Я буду у него завтра, как только откроется магазин.
Доктор дал адрес Солема Бирфринда, и вскоре после этого приятели расстались.
Но если комиссар собирался прийти в издательство, как только оно откроется, то были лица, которые не собирались откладывать свой визит на такой долгий срок. Таково было, в частности, намерение доктора Циммертюра, когда на другой день желто-серым утром он раскрыл газету. Первые строчки, бросившиеся ему в глаза, были таковы: ‘Большой пожар во внутреннем городе. Издательство Бирфринда сгорело дотла’.
Печально было смотреть на пожарище. Огонь и вода вели серьезную и неумолимую войну. В закопченных стенах, балки которых торчали как сломанные берцовые кости, зияли окна, напоминая черные гангренозные раны, но вся передняя часть дома рухнула, превратившись в груду извести, обожженного дерева и обуглившейся бумаги. И среди этих развалин метался, как сыч, Солем Бирфринд в ермолке и черепаховых очках. Глаза были вытаращены, губы двигались, но он ничего не говорил и едва отвечал на вопросы, которые ему задавал комиссар Хроот и поверенный страхового общества.
— ‘Горит старый дом!’ — продекламировал комиссар, пожимая руку доктора. — Его спасли в самую последнюю минуту!
— Он жил в этом доме?
— Да. На улицу выходил магазин, затем шел склад, а совсем в глубине была его комната. Верхний этаж был целиком занят складом. Он выпрыгнул через окошко в самый последний момент, но только для того, чтобы броситься в двери и попытаться спасти свое добро.
— Дом был застрахован на большую сумму?
— Скорее слишком низко. Пятьдесят тысяч гульденов.
— А склад?
— Почти во столько же. Нет, барыша он от этого не получит.
Голос Солема Бирфринда вдруг перешел в вой, в вопль отчаяния. Он ломал руки, поднимая их к небу, он срывал с себя одежду. Доктор подошел утешить его.
— Вы узнаете меня, господин Бирфринд?
Удивительно, что его жалобы смолкли от одного только вида доктора.
— Как же, как же! — воскликнул он. — Ведь это вы оставили мне научный трактат. О, не случись пожара, я наверняка издал бы его. Это великолепная книга! Чему-чему только из нее не научишься!
— Он, наверное, сгорел вместе со всем прочим, — проговорил доктор, против своего желания приятно тронутый признанием даже со стороны этого человека.
— Нет, господин доктор, нет! Он находился у меня в спальне, а она осталась целой! Но мои другие книги, господин доктор, моя контора и мой склад! Ой, ой! Никогда не быть мне больше издателем!
И он, всхлипывая, уперся руками в закопченные стены, а полуобожженные остатки ‘Мадонны спальных вагонов’, ‘Серебряного стилета’ и ‘Ста восемнадцати крестовиц’ кружились вокруг его ног. Это было и забавное, и вместе с тем трогательное зрелище, и доктор стоял, смущенно ковыряя тросточкой в грязи.
— Понравилась ли вам особенно какая-нибудь часть моей книги? — спросил он только для того, чтобы что-нибудь сказать.
Он немного удивился, когда издатель сейчас же перестал выть у стены и ответил ему:
— В ней все прекрасно, господин доктор, но мне больше всего понравилась та часть, в которой говорится о — как это называется? — шиз…
— Шизофрении?
— Вот именно! — Голос, казалось, внезапно понизился на целую октаву, и черные как уголь глаза загорелись каким-то глубоким, почти проникновенным блеском. — Когда вы изобразили, как душа может разделяться, подобно клеточке, и как две части ее могут бороться за превосходство, тогда я стал лучше понимать жизнь, стал лучше понимать ту борьбу, которая бушует внутри нас. Разве это не та же борьба, которая бушевала здесь ночью? Разве пламя и вода не родственны по своей сущности, а как они боролись здесь! Но арена битвы разрушена дотла!
Доктор слушал его с удивлением, которого, однако, не успел выразить, так как в этот момент к ним подошел его приятель Хроот и страховой агент.
— Я окончил осмотр, господин Бирфринд, — сказал комиссар, — и хотел бы спросить вас кое о чем.
Глубокий блеск в глазах издателя быстро погас, он стал усердно кланяться и ответил обычным голосом:
— Пожалуйста, господин комиссар! Спрашивайте, господин комиссар! Все, что я могу сделать, чтобы помочь вам изловить виновника, будет сделано.
Комиссар кивнул головой.
— Вы, конечно, уверены, что здесь поджог?
— А что же может быть другое, господин комиссар? Неужели я владел этим домом десять лет, чтобы поджечь его? Разве я не тушу сам каждый вечер свет? Разве я не обхожу весь дом сверху донизу, прежде чем ложиться спать? Здесь поджог.
— Да, конечно, — медленно проговорил комиссар. — Здесь поджог, в этом не может быть никакого сомнения. Я установил три различных места поджога. Подожгли ночью, когда вы спали. Вы крепко спите?
— Я сплю сном праведника, господин комиссар.
— А, кроме вас, может кто-нибудь войти в дом?
— Никто, господин комиссар.
— Тогда, значит, это было устроено через окно. В такой туман, какой был вчера, это не трудно сделать незаметно. А теперь ответьте на самый важный вопрос: имеете ли вы основание подозревать в этом какое-либо определенное лицо?
Глаза Бирфринда вспыхнули, как головешки под пеплом.
— Подозревать, господин комиссар, — прошипел он, — подозревать? Кого я мог бы подозревать? Я человек мирный, у которого нет других врагов, кроме тех, которых создает ему его профессия. И кого я могу подозревать?
— Ваша профессия? — повторил Хроот, подняв брови, — разве ваша профессия создает вам врагов?
Голос Солема Бирфринда стал резким:
— А разве авторы и издатели не природные враги, подобно огню и воде? Разве не ведут они вечную войну за превосходство, хотя они и зависят друг от друга?
— Гм… — ответил комиссар. — Но воюя, они, по крайней мере, не имеют обыкновения заходить так далеко, чтобы пускать в ход огнеметы!
Солем Бирфринд замолчал, но выражение лица его было красноречиво.
— У меня уже есть своя собственная теория относительно пожара, — продолжал комиссар. — Но для того чтобы принять во внимание все возможности, я хотел бы спросить у вас вот что: можно ли допустить, что кто-либо имеет материальную выгоду от пожара?
В ответ на это Солем Бирфринд вытащил из кармана лист бумаги. Это был печатный текст договора. Он молча ткнул на параграф, который доктор прочитал через плечо: ‘…издания, попорченные огнем, водой или потерпевшие какое-нибудь другое наружное повреждение, должны быть перепечатаны или оплачены гонораром как проданные’.
— Ни в какой другой стране нет такого пункта, господин комиссар, но у нас в Голландии он есть.
Хроот присвистнул, бросив взгляд на доктора.
— Гм… А ведь не все книги расходятся одинаково хорошо. Романы и рассказы еще туда-сюда — правда? Но стихи?
Солем Бирфринд, не отвечая, пожал плечами. Но его глаза сверкали.
— Какие поэты издавали стихи в вашем издательстве?
В этот момент к пожарищу подошел неожиданный посетитель. Это был почтальон. Подавая письмо Солему Бирфринду, он воспользовался временем, чтобы оглядеть развалины. Когда издатель читал письмо, его ноздри дрожали. Затем он молча передал его комиссару:
Господину издателю Бирфринду.
Я прочитал о пожаре. Согласно договору, Вы обязаны или уплатить гонорар, или перепечатать поврежденное издание.
Так как Вы, наверное, предпочтете пустить печатный станок в ход скорее для ‘Мадонны спальных вагонов’, чем для действительно ценной литературы, то прошу Вас приготовить мне мой гонорар.
Комиссар ударил одним своим кулаком по другому.
— Весь осмотр был, собственно говоря, излишним. Где он живет? Дайте мне его адрес — поскорее!
Тяжело дыша, как такса на состязаниях с двумя большими догами, доктор Циммертюр быстро пошел по пятам представителей правосудия и страхового общества.
Певец ‘Золота и огня’ жил на Амстельстрат — совершенно верно, но его не было дома. Его никогда не бывает дома? О, нет, очень часто, но как раз сейчас его нет. В последний раз его видели вчера вечером часов в девять, но потом он удовлетворял свои какие-то другие желания — это слышали живущие в нижней квартире, а следовательно, он ночью заходил домой. Никто не обратил внимания ни на то, когда он вышел из дома снова, ни на то, куда он пошел, но можно было заполнить пробелы гипотезами, как это принято в каждой науке. Где он обычно ел? Ел ли он вообще? Вероятно, ел, но жильцам дома было так же трудно застать его за этим занятием, как увидеть живого белого единорога. Зато выпить он, без сомнения, любил, и все соседние кабачки пользовались его симпатией, но там вряд ли можно было узнать какие-либо подробности о его привычках, и во всяком случае, похвал там ему не расточалось.
Выйдя на улицу с такими сведениями, три разведчика расстались. Поверенный страхового общества передал дело в руки комиссара Хроота и отправился домой, комиссар пошел обследовать по очереди кабаки, которые ему указали, а доктор Циммертюр повернул к погребку Белдемакера.
— Это дело перестало интересовать вас?
— Вовсе нет, милый Хроот, но я составил уже себе теорию.
— И потому вы считаете дальнейшее расследование излишним?
— Да.
— Что же это за теория?
— Могу сейчас же рассказать вам ее. Вы читали письма Ибсена?
— Нет.
— В них говорится только об экономике. Он ввел экономический императив в отношения между поэтами и издателями. И все шло хорошо. Но когда издатель начинает… Так, значит, я иду в погребок.
Комиссар в недоумении посмотрел на него.
— Может быть, вы несколько поясните ваши слова?
— Нет, моя теория может оказаться ошибочной, и если бы я помешал вашим поискам, я мог бы нарушить ход правосудия. Мы встретимся с вами в погребке.
Так они и сделали. Часов около семи вечера Хроот застал своего приятеля за полбутылкой вина, а две бутылки были выпиты раньше, о чем свидетельствовали две свинцовые шапочки.
— Вы пришли вовремя, — сказал доктор, — так как это вино действительно возбуждает большой аппетит. — Если вы еще не нашли его, приглашаю вас пообедать со мной.
— Спасибо, — угрюмо ответил комиссар. — Ничего не имею против.
— А после обеда, — продолжал доктор, — мне будет очень приятно показать вам такое место, которого вы наверняка никогда не видели.
— Ну а как с вашей теорией?
— Вот там-то мы ее и обсудим!
Хрооту не удалось ничего больше выудить из своего приятеля, лицо которого сияло, как только что отчеканенная десятигульденовая монета. Они отобедали в ‘Трианоне’, а после обеда поехали в автомобиле, причем доктор на ухо шепнул шоферу адрес. Оказалось, что таким необычным местом было не что иное, как королевский дворец.
— Вы хотите представить меня ко двору? — недоверчиво спросил комиссар. — Или просто издеваетесь надо мной?
— Подождите немножко, подождите, — успокаивающе сказал ученый и повел его мимо дворцового фасада через маленькие ворота, соединяющие Ниюве Форбюрхвал и Ниюве Дейк. Он остановился у старинного дома в одном из самых узких переулков, вошел в дверь, которая была не заперта, и показал путь вниз в погреб.
— Вот здесь, если не ошибаюсь.
— Разве вы никогда не бывали тут раньше?
— Нет, мне только говорили об этом месте.
— А что тут такое?
— Сейчас увидите.
— Есть у него какое-нибудь название?
— Даже очень замечательное — ‘Желтая лихорадка’.
Доктор открыл дверь и потянул за собой комиссара. Хроот невольно вскрикнул.
Он очутился в подвале со сводами, подпираемыми толстыми столбами. На стенах, естественно сочившихся сыростью, были намалеваны в стиле самого крайнего экспрессионизма целые полчища водных обитателей — угри, стенные клещи, водяные пауки и тому подобное. Здесь же было изображено, чем питались все эти твари. Посетителями были владельцы художественных магазинов, комиссионеры и издатели. Столбы разделяли все помещение на своего рода ‘пещеры’. В одну из таких ‘пещер’, у входа в которую извивался пучок огромных щупальцев каракатицы, доктор ввел своего спутника, предварительно бросив осторожный взгляд в другие ‘пещеры’.
— Да что же это за место? — спросил Хроот.
В сущности, это было в высшей степени банальное заведение. Несколько неудовлетворенных последователей Ван Гога пожелали иметь такое пристанище в Амстердаме, где они чувствовали бы себя как дома, и вот они сляпали это в стиле лучших парижских образцов. Здесь собираются для того, чтобы проклинать климат, который символически изображен на стенах, проклинать владельцев художественных магазинов и всех других художников. Здесь встречаются с писателями, которые приходят сюда для того, чтобы проклинать других писателей, издателей и климат. Посмотрите-ка на здешних официантов!.. Дайте-ка нам бутылочку белого бургонского!
Кельнер в одежде, похожей на костюм водолаза, принял заказ. Некоторое время комиссар осматривал ресторан, но затем постепенно начал нервничать.
— Для чего мы, собственно, здесь? — нетерпеливо спросил он. — Местечко здесь веселенькое, но у меня найдется другое дело, кроме…
— ‘Наше время не его время’, — ответил доктор. — Но я допустил бы большую промашку, если бы сегодня вечером ‘наши пути не были его путями’.
— Чьи? Портальса? В чем другом, а в том, что он при данном положении дела постарался улепетнуть за границу, — в этом я готов поклясться!
— Ну, не очень-то клянитесь!.. Чшш! Чшш!
В ‘пещере’ рядом с ними вдруг послышались шумные голоса. По всей вероятности, это были гости, пришедшие сюда через задний вход, но не подлежало сомнению, что это были постоянные посетители. Они говорили наперебой, но один голос покрывал все остальные.
— ‘Quamquam sunt sub aqua, sub aqua maledicere temptant!’ Мы, которые находимся в царстве лягушек, неужели мы будем хуже лягушек! Ночью сгорело издательство, и мне наконец-то заплатят за мои стихи! Доббельман! Доб-бель-ман!
Доктор успокоительным жестом взял комиссара за руку. Кельнер в костюме водолаза подошел на зов, но без особенной поспешности.
— Выкладывай товар! Доббельман! — заорали голоса. — Издательство, где печатал свои стихи Портальс, сгорело сегодня ночью, и ему заплатят за них. Повезло разбойнику! Тащи сюда все, что есть!
— Пожалуйста, деньги вперед, — твердо заявил кельнер.
— Давай деньги, Портальс!
Наступила пауза, во время которой поэт Портальс, видимо, безрезультатно обыскивал свои карманы.
— Я еще не получил денег, но завтра, — послышался затем его явно нерешительный голос, — завтра мой враг обязан будет выложить их, и вот тогда я уплачу, Доббельман, тогда! Так написано в договоре, он обязан, Доббельман!
— Тогда и подождем до завтра, — спокойно, но решительно заявил Доббельман и пошел по своим делам.
Целая буря поднялась в ‘пещере’. Одни голоса убеждали Доббельмана принести угощение, другие — Портальса достать деньги, взывали к благоразумию Доббельмана и звали Портальса уйти в такое место, где еще никогда не появлялась сырость. Но вдруг голоса стихли. Послышались удаляющиеся шаги. Комиссар с бледным лицом поднялся с места, но доктор держал его за руку. Они оба наклонились вперед, чтобы заглянуть в соседнюю ‘пещеру’.
— Чшш! Чшш! — прошептал доктор.
Но его предостережение было излишним. За столом в изнеможении сидел одинокий человек. Его лицо подергивалось дикими гримасами, губы что-то бормотали, но он не слышал и не видел их. Они же видели его совершенно ясно, это был поэт-огнепоклонник Портальс, покинутый своими друзьями, потому что он не смог получить гонорар с издательства Бирфринда, которое он поджег. Комиссар сделал движение, чтобы броситься вперед, но доктор снова удержал его, шепнув:
— Чшш! Подождите!
— Чего же мне еще ждать? — ожесточенно пробормотал Хроот, но доктор губами произнес только: ‘Несколько минут!’
Минуты шли одна задругой. Ничего не произошло, только поэт перестал уже так сильно гримасничать. Его голова склонилась на грудь, дыхание стало ровнее. Ясно было, что Портальс собирался предаться той страстишке, которой он никогда не предавался дома, то есть заснуть. Но вот раздался первый глухой храп: невидимая рука, казалось, провела по его лицу, черты лица разгладились, стали спокойными, затем как-то размякли, — и вдруг комиссар выпрямился во весь рост. На этот раз он схватил доктора за руку. Комиссар стоял, вытаращив глаза на толстячка-ученого, как на какого-то колдуна, и полусдавленным голосом пробормотал несколько не совсем логичных слов:
— Но, но… ведь этого быть не может! Как вы думаете? Этого быть не может!
— Вы верите собственным глазам или нет?
Комиссар провел рукой по лбу.
— Как вы узнали об этом? Ваши собственные глаза подсказали вам это?
— Нет, их он обманул! У меня никогда не возникло бы подозрений на основании того, что автор написал такое деловое письмо. Я объяснил вам причину. Но когда издатель ‘Мадонны спальных вагонов’ и ‘Крестовиц’ стал трагичным и покаялся мне в борьбе, раздирающей человеческую грудь, то я был удивлен. Тогда для меня стало ясно, что можно к единице прибавить единицу и не получится двух, — и что, конечно, есть много способов придумывать себе алиби, но до сих пор никто еще не додумывался до того, чтобы придумать алиби в душе другого! И вот…
— Чшш! — прошептал комиссар. — Он просыпается!
— Одну секунду! — прошептал ему доктор в ответ. — Пустите меня вперед! А через секунду входите и вы!
Он придал своему лицу самое благожелательное выражение и вошел в соседнюю ‘пещеру’, единственный хозяин которой как раз в этот момент поднял озадаченное лицо.
— Добрый вечер, господин Портальс! — ласково поздоровался он с ним. — Какая ужасная погода, какая ужасная погода! Вы были правы, господин Портальс, здесь действительно царство лягушек.
И в один момент на лице, находившемся перед ним, появились снова те складки, какие были на нем перед сном.
— Извините меня, мне немного трудно было узнать вас именно сейчас, — начал поэт. — Я переживаю как раз сейчас мучительный и очень тяжелый процесс вытрезвления. Можно было бы облегчить его, если бы вы…
Он осекся. Вошел комиссар Хроот, приветствуя его следующими словами:
— Добрый вечер, господин Бирфринд, добрый вечер. Вы посещаете такие места, как это, господин Бирфринд? Для того чтобы заглушить скорбь о пожаре, не так ли?
В течение нескольких мгновений лицо человека, находившегося перед ним, совершенно изменилось. Раздраженное выражение, свойственное поэту Портальсу, исчезло, как будто кто-то провел губкой с успокаивающим лекарством по его носу и рту, и на комиссара воззрилось угрюмое, серьезное лицо пророка. Но быстрый взгляд в сторону доктора — и маска пророка слетела, и снова появилось лицо Портальса, и не только в деталях — трепетавшие ноздри, сдвигавшиеся брови, колючие глаза и крайне чувственный рот, — нет, даже овал лица стал другим. Лицо пережило последнюю эволюцию и вдруг спряталось в руках человека. И всхлипывающий голос Бирфринда произнес:
— Ой, господин доктор, господин доктор! Несчастный я человек, у меня две души, у меня две души!
— Но только одно тело, — холодно заметил комиссар, — и потому, милейший господин Бирфринд, мне придется исполнить печальный долг и арестовать вас за преступления господина Портальса. Самое лучшее, если вы спокойно пойдете со мной!
Он взял издателя под руку и повел его по улице. За ними шел доктор, и, когда господин Бирфринд, причитая и ломая руки, воздевал их сегодня во второй раз к небу, у доктора внезапно появилось на лице почти сочувственное выражение.
— Доктор, он искренен? Или разыгрывает комедию? И как это вы могли догадаться, что его можно найти в ‘Желтой лихорадке’?
— Ну конечно, это была только догадка, и больше ничего, хотя моя догадка подтвердилась. Но мне говорили, что ‘Желтая лихорадка’ — это такое место, куда такие художники, как он, приходят покутить после удачных денежных афер. И когда мы расстались с господином Бирфриндом в его дымящемся издательстве, где я как раз начал догадываться о его тайне, я предвидел возможность вторичного появления его в роли или в виде Портальса. Так и вышло. Он ушел, чтобы прокутить деньги, которые он под видом Портальса должен был выудить у Бирфринда, а остальное вам известно.
— Но зачем же тогда он поджег издательство?
— На это я отвечу вам, когда узнаю, стал ли он издателем из ненависти к авторам или автором из ненависти к издателям. Но впрочем, не упускайте из виду того обстоятельства, что и Портальс и Бирфринд извлекли выгоду из этого пожара. Портальс получил гонорар от Бирфринда, а Бирфринд — страховку из страхового общества, и если принять во внимание теперешнее положение книжного рынка, то весьма возможно, что, несмотря на все, пироман Портальс оказал услугу Бирфринду!
— Но он искренен? Или разыгрывает комедию? Вы знаете, что он и под арестом продолжает свое двойное существование?
— Искренен? Искренен? Разве какой-нибудь актер, вошедший в роль, не искренен? И не забывайте одного: он принадлежит к расе, давшей миру Рашель, Сару Бернар и Кайнца!
Комиссар поднял шумно пенившийся стакан.
— И вас, доктор!
— Увы! — каркающим голосом проговорил доктор, подняв руки ладонями кверху. — Я не актер. Когда я декламирую, надо мной насмехаются. Нет, я не актер, который может вращать глазами. Я только бедный ученый, научившийся смотреть своими глазами! Ваше здоровье, милый друг! Надеюсь, что это наше приключение не было последним!
—————————————————————
Источник текста: Хеллер, Франк. Доктор Z. Рассказы / Пер. с швед. Е. Благовещенской и С. Кублицкой-Пиоттух. — Москва: Изд-во Ольги Морозовой, 2005. — 185 с., 19 . — (Преступление в стиле).