Слово живое о неживых, Арсеньев Илья Александрович, Год: 1887

Мемуары
Время на прочтение: 74 минут(ы)
Скачать в PDF

СЛОВО ЖИВОЕ О НЕЖИВЫХЪ.
(Изъ моихъ воспоминаній).

‘La vie est one pigramme dont la pointe est la mort’.
Alph. Karr.

Смерть иметъ великое, могущественное, всеочищающее свойство, вотъ почему передъ нею невольно преклоняются какъ великіе, такъ и малые міра сего. Со смертію человка прекращаются вс его отношенія къ живымъ, умершія чувства и страсти не въ силахъ возбуждать живыхъ чувствъ, живыхъ страстей, со смертію, человкъ мгновенно изъ настоящаго превращается въ прошедшее, изъ дйствительности въ воспоминаніе. Въ воспоминаніяхъ объ умершихъ, которыхъ мы видли и знали, обрисовывается ихъ дйствительный характеръ,— характеръ, не придуманный біографами, не соотвтствующій тмъ или другимъ цлямъ. Воспоминанія личныя даютъ живой обливъ описываемаго лица, а потому имютъ всегда большую или меньшую цнность.

I.
Отецъ мой А. А. Арсеньевъ.— Мой ддъ.— Зачисленіе отца моего на службу въ Преображенскій полкъ.— Воспитаніе отца.— Особый способъ французскаго воспитанія.— Проводы отца въ Петербургъ на службу.— Жизнь молодаго офицера въ Петербург.— Дешевизна этой жизни.— Тогдашнія удовольствія.— Потемкинъ и штифель-манжета.— Отставка отца.— Окончаніе имъ своего образованія.— Выборы въ московскіе уздные предводители дворянства.— Ненависть отца къ Наполеону I.— Мнніе отца объ ‘узурпаторахъ’.— Расположеніе государя Александра Павловича къ моему отцу.— Кремлевскіе сады и большой театръ въ Москв.— Подрядчикъ, привязанный въ дымовой труб.— Кончина отца.

Отецъ мой, Александръ Александровичъ Арсеньевъ, скончавшійся въ 1844 году, въ очень преклонныхъ лтахъ (ему было боле 80-ти лтъ), лучшіе годы своей жизни провелъ въ XVIII столтіи. Вс друзья и сверстники его, по рожденію, воспитанію и складу мыслей, принадлежали къ прошедшему вку. Большая часть изъ нихъ свято врила въ ученіе энциклопедистовъ, творенія которыхъ они знали чуть не наизусть.
Ддъ мой, въ Семилтнюю войну, командуя кирасирскимъ полкомъ, былъ убитъ въ Силезіи. Онъ оставилъ единственнаго сына (моего отца), котораго, очень естественно, бабушка моя (рожденная Ушакова) чуть не боготворила.
Вслдствіе заслугъ дда и въ память того, что бабушка была фрейлиной при регентш Анн Леопольдовн, отецъ мой, семилтнимъ ребенкомъ, былъ зачисленъ на службу сержантомъ въ лейбъ-гвардіи Преображенскій полкъ.
Бабушка нашла нужнымъ отдать сына своего на воспитаніе въ маленькій пансіонъ къ французу, у котораго воспитывались только четыре мальчика, въ числ коихъ находился и извстный Шишковъ, впослдствіи президентъ академіи наукъ. По разсказамъ отца, французъ-воспитатель обращалъ особенное вниманіе на обученіе учениковъ своихъ всеобщей исторіи, географіи и французскому языку, которому научились воспитанники въ совершенств. Въ субботу вечеромъ, мальчикамъ давали всегда ревеню, затмъ, ихъ слегка скли, купали въ ванн и на воскресенье отпускали физически и нравственно очищенными, къ родителямъ. Ежедневно, посл завтрака, французъ, привязавъ къ рук каждаго изъ воспитанниковъ по шнурку, велъ ихъ гулять, не выпуская шнурковъ изъ своей руки, дабы дти не убжали отъ него. Повидимому, родители были очень довольны такою системою воспитанія своихъ дтей, потому что французъ, по окончаніи дтьми курса ученія, получилъ отъ родителей пожизненную пенсію.
Когда отцу моему минуло пятнадцать лтъ, бабушк пришлось разстаться со своимъ сокровищемъ. Вэявъ отрока съ собою, она отправилась въ часовню Иверской Божіей Матери, отслужила тамъ напутственный молебенъ и, благословивъ сына, посадила его въ колымагу, запряженную сдаточными лошадьми, которая и довезла его до Петербурга, со спутниками: старымъ дворецкимъ (онъ же былъ и дядькой), камердинеромъ и поваромъ (такъ какъ бабушка очень боялась, чтобы непривычная кухня не испортила желудка ея сокровища).
На путевыя издержки и на первое обзаведеніе въ Петербург (не взирая на то, что бабушка была богата) она вручила сыну сто рублей ассигнаціями, строго наказавъ дядьк, чтобы онъ оберегалъ барина отъ разныхъ ‘обманщиковъ и безбожныхъ людей’.
Я помню изъ разсказовъ отца, что сто рублей ему хватило на довольно продолжительное время и что онъ платилъ извозчику, поставлявшему ему четырехъ лошадей съ кучеромъ и форейторомъ, по 25 рублей ассигнаціями въ мсяцъ (карета принадлежала отцу). Въ то время гвардейскіе офицеры здили не иначе какъ четверкой цугомъ, съ деньщикомъ, или лакеемъ, на запяткахъ.
Жизнь молодаго человка въ Петербург, въ то время, обходилась очень дешево, кутежи бывали очень рдки, публичныхъ увеселеній было очень мало, и гвардейскіе офицеры довольствовались частными балами и театромъ. Женщинъ полусвта, которыя въ наше время поглощаютъ десятки и сотни тысячъ, тогда въ Петербург не существовало. Раза два-три въ зиму молодежь высшихъ кружковъ общества здила на тройкахъ, безъ дамъ, въ излюбленный въ то время ‘Красный Кабачекъ’, гд производились попойки, по большей части, исключительно шампанскимъ. Кучерамъ и лакеямъ, на господскій счетъ, подавались на кухн чай, ужинъ и водка. Таковы были несложныя увеселенія тогдашней золотой молодежи.
Въ Преображенскомъ полку отецъ мой служилъ до чина капитана и вышелъ въ отставку по очень оригинальной причин. Онъ былъ посланъ, по высочайшему повелнію въ Крымъ, для набора рекрутъ въ Преображенскій полкъ. По окончаніи даннаго ему порученія, отецъ мой долженъ былъ представить рекрутъ могущественному любимцу Екатерины — Потемкину. Послдній остался очень доволенъ исполненіемъ порученія и веллъ отцу моему явиться къ нему на другой день, дабы объяснить, какъ именно онъ производилъ вербовку рекрутъ. Отецъ явился въ назначенное время и подходилъ съ радужнымъ лицомъ къ свтилу свтилъ, какъ вдругъ Потемкинъ жестомъ руки остановилъ его.
— Послушайте, г. офицеръ, на что похожи вы?! Вы не гвардеецъ, а неряха!
Что же оказалось?— у отца съхала съ сапога штифель-манжета.
Отецъ, оскорбленный этимъ диктаторскимъ замчаніемъ, на другой же день подалъ прошеніе объ отставк и былъ уволенъ отъ службы съ производствомъ въ бригадиры (чинъ, соотвтствующій рангу статскаго совтника). Молодой бригадиръ немедленно покинулъ Петербургъ и поселился въ своемъ родномъ город — Москв-Блокаменной.
Въ царствованіе императора Павла Петровича, отецъ мой не служилъ, посвятивъ все свое время, какъ онъ выражался, ‘окончанію недоконченнаго своего образованія’, онъ читалъ очень много, учился нмецкому явыку, занимался исторіей и философіей, глоталъ съ жадностію творенія энциклопедистовъ (бывшихъ тогда въ большой мод), училъ самъ грамот крпостныхъ своихъ дворовыхъ людей и выдавалъ прилежнйшимъ изъ нихъ награды. Все лто онъ проводилъ въ подмосковномъ своемъ имніи, гд составилъ себ богатую библіотеку, тысячъ въ пять томовъ, которая частію сгорла, а частію была растаскана во время Отечественной войны 1812 года.
Въ начал царствованія императора Александра Павловича, отецъ мой былъ избранъ въ московскіе уздные предводители дворянства. Въ этой должности онъ находился во все продолженіе Отечественной войны и выхалъ изъ Москвы въ одну заставу, когда въ другую, въ то же самое время, възжалъ въ Москву, со своимъ многочисленнымъ разношерстнымъ штабомъ и войскомъ, императоръ Наполеонъ I.
Ненависть отца моего къ ‘Бонапартишк’ (какъ онъ называлъ Наполеона) не имла границъ, и когда произносили имя ‘узурпатора’, онъ изъ самаго добродушнаго, сердечнаго человка превращался въ лютаго звря. У отца были дв србаки: одна прозывалась Жозефинкой, а другая Наполеошкой, такимъ невиннымъ выраженіемъ негодованія къ Наполеону онъ успокоивялъ себя. До мозговъ костей легитимистъ, онъ не могъ допустить мысли, чтобы, кром законнаго наслдника, родившагося на престол, могъ кто нибудь другой занять этотъ престолъ. ‘Наслдственный монархъ (говорилъ онъ) не можетъ быть пристрастенъ, не можетъ никого ненавидть уже потому, что по своему положенію не можетъ имть личныхъ враговъ. Законному монарху не для чего хитрить и лукавить, между тмъ какъ узурпаторы, прежде всего, принуждены платить жирно тмъ, которые помогали имъ ссть на престолъ. Они по невол должны лгать и обманывать народъ. Вс узурпаторы мошенники, проходимцы, грабители и воры’…{Подлинныя слова изъ оставшейся посл него памятной книжки.}.
Государь Александръ Павловичъ любилъ и уважалъ отца и всегда, когда прізжалъ въ Москву, удостоивалъ его приглашеніями на неоффиціальные обды.
Посл предводительства, отецъ былъ назначенъ членомъ коммиссіи строеній, существовавшей въ то время въ Москв, а затмъ сенаторомъ, въ каковомъ званіи и остался до самой кончины.
По иниціатив его и по его настоянію, когда онъ былъ членомъ коммиссіи строеній, уничтожена была грязная рченка, обмывавшая стны Кремля, и на ея мст разбиты были три сада, которые носили названіе ‘Кремлевскихъ садовъ’ (кажется, теперь называются Александровскими).
При моемъ отц построенъ былъ московскій Большой театръ. По случаю этой постройки, считаю нелишнимъ упомянуть о курьзномъ эпизод, сопровождавшемъ окончательную отдлку этого театра.
Ко дню его освященія и открытія долженъ былъ прибыть въ Москву государь Александръ Павловичъ. Между тмъ, подрядчикъ медлилъ отдлкой театра подъ разными предлогами. Это взбсило моего отца, и онъ распорядился боле чмъ энергически, чтобы заставить подрядчика окончить принятую имъ обязанность къ прибытію государя: онъ веллъ привязать подрядчика къ труб, на крыш театра, и объявилъ ему, что не отпуститъ его съ крыши до тхъ поръ, пока отдлка театра не будетъ окончена къ прізду государя. Черезъ два дня подрядчикъ исполнилъ великолпно принятую имъ, по контракту, обязанность, и театръ былъ готовъ къ назначенному сроку.
Государь, узнавъ объ оригинальномъ способ, употребленномъ отцомъ моимъ, относительно исполненія подрядчикомъ принятыхъ имъ на себя обязанностей, какъ будто бы разсердился, но потомъ смялся до упаду и неоднократно вспоминалъ объ этомъ при свиданіяхъ съ отцомъ, присовокупляя:
— Ты, Александръ Александровичъ, истый татаринъ, для тебя законы не писаны!
Отецъ мой, до глубокой старости, былъ очень красивъ собою и по привычкамъ, манерамъ, образу мыслей, походилъ на французскаго маркиза XVIII столтія. Садился онъ за столъ не иначе, какъ во фрак и бломъ галстух, всегда напудренный, съ кружевнымъ жабо, выходящимъ изъ-за жилета. Въ два часа, ежедневно, онъ уже возвращался изъ сената домой, садился въ большое кресло близь угольнаго окна нашего дома и тотчасъ же приказывалъ читать себ газеты: ‘Московскія Вдомости’, ‘Journal de Francfort’ и ‘Dbats’. Чтеніе оканчивалось ровно въ три часа, въ ту минуту когда дворецкій докладывалъ, что ‘кушанье поставлено’. Къ обду ежедневно прізжали друзья и пріятели отца, изъ которыхъ каждый имлъ свой jour fixe. Меньше 15—16 человкъ, на сколько я помню, у насъ никогда не садилось за столъ, и обдъ продолжался до 6-ти часовъ. За симъ вс разъзжались, а отецъ отправлялся въ англійскій клубъ, гд обязательно игралъ шесть робберовъ въ вистъ.
Наканун кончины своей (отцу было далеко за 80 лтъ) онъ былъ въ клуб и, возвратившись домой, по обыкновенію, въ 11 часовъ вечера, объявилъ, что чувствуетъ себя очень дурно и полагаетъ, что завтра умретъ. Слова его сбылись: на другой день, въ 4 часа по полудни, онъ скончался безъ всякихъ страданій, угасши какъ свча.

II.
Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ.— Его наружность и костюмъ.— Церемонность баснописца.— Его мнніе о басняхъ.— Визитъ его къ дтямъ.— Князь Николай Борисовичъ Юсуповъ.— Щедрость его.— Его костюмъ и экипажъ.— Обычное начало разговоровъ.— Любовь Юсупова во всему изящному.— Гаврило-мняла.— Сынъ Юсупова.— Домашній балетъ и балерины.— Великопостныя балетныя представленія.— Танцовщица Воронина-Иванова.— Мнніе Юсупова о своемъ сын.— Кончина его.

Перейду къ плеяд друзей, пріятелей и знакомыхъ моего отца, образы которыхъ врзались въ моей памяти съ младенчества. Большая часть изъ нихъ принадлежала тоже къ XVIII столтію и носила на себ отпечатокъ этой эпохи, какъ по вншности, такъ и по образу мыслей.
Начну съ Ивана Ивановича Дмитріева, извстнаго баснописца, бывшаго когда-то министромъ юстиціи и поселившагося въ Москв ‘ради спокойствія’, какъ онъ выражался.
Наружность И. И. Дмитріева была довольно оригинальна: всегда въ свтло-коричневомъ или въ свтло-синемъ фрак съ свтлыми металлическими пуговицами, въ рыжемъ парик огромныхъ размровъ, съ завитыми буклями въ три яруса, въ коротенькихъ панталонахъ въ обтяжку, въ черныхъ шелковыхъ чулкахъ и башмакахъ съ золотыми пряжками. Говорилъ онъ басомъ, очень плавно и протяжно, подчеркивая слова, на которыя ему хотлось обратить вниманіе слушателей.
Иванъ Ивановичъ былъ жестокій формалистъ, вжливъ и церемоненъ до-нельзя, со мной и съ моимъ братомъ, 12-ти — 13-ти лтними дтьми, говорилъ тоже очень серьзно, и когда однажды гувернеръ нашъ, французъ Фесшотъ, хотлъ похвастаться знаніями воспитанниковъ своихъ и заставилъ насъ продекламировать басни Лафонтена, Флорьяна и Крылова, Дмитріевъ очень внушительно, но съ этимъ вмст церемонно замтилъ, что ‘наизусть учить басни, если ему дозволятъ такъ выразиться, не вполн достигаетъ научно-воспитательныхъ цлей, потому что басни пишутся вообще не для дтей, а для взрослыхъ’. Между тмъ, для того, вроятно, чтобы смягчить свое мнніе, ради наставника, онъ очень похвалилъ меня за прочитанную мною басню ‘Le paysan du Danube’, что доставило мн большое удовольствіе и вслдствіе чего я искренно полюбилъ Ивана Ивановича. Вспоминая объ этомъ, я убдился, что лесть иметъ великое значеніе въ жизни человка, такъ какъ дйствуетъ даже на неиспорченныя натуры,— на натуры, не подвергавшіяся еще вліянію плсени моря житейскаго.
Лафонтена и Крылова онъ называлъ геніальными писателями, но, по слабости, врожденной всякому человку, неоднократно говаривалъ, что басня ‘Дубъ и Трость’ удалась ему, Дмитріеву, гораздо лучше, чмъ Крылову, и въ особенности хвастался своимъ концомъ этой басни — счастливой антитезой.
До какой степени Иванъ Ивановичъ любилъ церемонность, доказываетъ слдующій, мн чрезвычайно памятный, случай. Однажды, отецъ мой какъ-то заболлъ (что съ нимъ случалось очень и очень рдко, не взирая на преклонныя лта) въ одно время съ Дмитріевымъ и, не имя возможности выхать, послалъ меня и брата съ гувернеромъ къ Ивану Ивановичу, чтобы узнать о его здоровь. Дмитріевъ принялъ насъ очень ласково, подарилъ намъ по экземпляру своихъ басенъ, напоилъ шоколадомъ и на прощань, передавая намъ по фунту конфектъ, очень благодарилъ за доставленное ему удовольствіе нашимъ визитомъ. Недли дв спустя, находясь въ классной комнат, выходящей окнами на дворъ, мы увидли възжавшую карету, запряженную четверкою цугомъ, подъзжающую къ маленькому нашему подъзду. Это былъ Иванъ Ивановичъ Дмитріевъ, который пріхалъ отдать намъ, 12-ти-лтнимъ дтямъ, визитъ. Отецъ, войдя въ это время въ нашу комнату и увидя Дмитріева, очень смялся надъ его церемонностью, но тотъ чрезвычайно серьзно сказалъ ему:
— Не смйся, другъ мой, что я отдаю внэитъ твоимъ дтямъ, я рабъ приличій и совтую юношамъ придерживаться всегда тхъ же правилъ.
У Дмитріева была великолпная библіотека въ его воистинну барскомъ, хотя и небольшомъ дом, въ переулк (не помню названія) около Тверской. Домъ этотъ, съ прелестнымъ садомъ, огражденнымъ чугунною ршеткою, принадлежитъ теперь Волкову, содержателю банкирской конторы.
Дмитріевъ скончался въ Москв, въ очень преклонныхъ лтахъ.

——

Князь Николай Борисовичъ Юсуповъ, закадычный другъ покойнаго отца моего, былъ, въ полномъ смысл слова, вельможа старыхъ временъ. Я помню его, когда ему было уже лтъ подъ восемьдесятъ, онъ занималъ тогда мсто предсдателя кремлевской экспедиціи — постъ, считавшійся въ то время весьма почетнымъ. Князь Юсуповъ когда-то состоялъ нашимъ посланникомъ при неаполитанскомъ двор и оставилъ по себ въ Неапол завидную память: его любили и уважали вс, начиная отъ короля и кончая бднымъ, нуждающимся населеніемъ, которому онъ всегда помогалъ чрезвычайно щедрою рукою. Въ Москв онъ уже былъ дйствительнымъ тайнымъ совтникомъ перваго класса, съ лентою Андрея Первозваннаго, съ брилліантовымъ эполетомъ на одномъ плеч — съ отличіемъ, котораго, кажется, никто не имлъ никогда,— никто, кром него, ни прежде, ни посл.
Князь Н. Б., изъ своего присутствія, находившагося въ Кремл, почти ежедневно зазжалъ къ намъ, по дорог въ свой домъ, въ Харитоньевскомъ переулк (нын рабочій домъ!!). Юсуповъ здилъ всегда въ четырехмстномъ ландо, запряженномъ четверкой лошадей, цугомъ, съ двумя гайдуками на запяткахъ и любимымъ калмыкомъ на козлахъ подл кучера. Костюмъ обычный князя Николая Борисовича былъ свтлый, синій фракъ, съ бархатнымъ воротникомъ, на голов напудренный парикъ съ косичкой, оканчивавшейся чернымъ бантомъ, въ вид кошелька. Его сопутствовала постоянно левретка, лежавшая въ карет, противъ него, на подушк, съ золотымъ ошейникомъ на ше. Юсупова почти выносили изъ кареты его гайдуки, и когда онъ входилъ въ комнату, то шмыгалъ ногами по полу и кашлялъ такъ громко, что его можно было слышать чрезъ три-четыре комнаты, вслдствіе чего мать моя выходила изъ маленькой гостинной въ столовую, гд всегда сидлъ въ это время мой отецъ, и Юсуповъ подходилъ къ ней, по обычаю, къ ручк. За симъ старики обнимались, и Юсуповъ начиналъ разговоръ съ отцомъ обычною фразой: ‘Да, любезный другъ, а плохо старикамъ жить на свт — и климатъ-то измнился, и силы-то не т, да, признаться, и скучновато’. И эта фраза повторялась изо дня въ день, и оба старика находили ее вполн естественной.
Хорошо образованный для своего времени (о воспитаніи, о которомъ нынче мало думаютъ, и говорить нечего — оно было образцовое), безконечно щедрый, Юсуповъ любилъ покровительствовать художникамъ, людямъ, которыхъ онъ находилъ даровитыми, какъ русскимъ, такъ и иностранцамъ. Въ натур его была жилка любви ко всему хорошему, ко всему изящному, ко всему умному.
Вотъ, между прочимъ, одинъ изъ случаевъ, обрисовывавшій характеръ Юсупова.
Однажды, когда онъ возвращался домой изъ своего кремлевскаго присутствія и халъ по площади близь памятника Минина и Пожарскаго, у кареты его сломалась рессора, и онъ вынужденъ былъ выйдти изъ экипажа. У пьедестала памятника разложилъ свой товаръ мальчикъ-букинистъ, къ которому и подошелъ Юсуповъ. Князь вступилъ въ разговоръ съ юнымъ продавцемъ книжнаго товара, который оказался очень бойкимъ и умнымъ малымъ. Букинисту этому Юсуповъ веллъ прійдти на другой день къ себ и далъ ему денегъ, чтобы нанять помщеніе для книжной торговли и для покупки товара. До конца своей жизни, князь Юсуповъ помогалъ букинисту Волкову, который разбогатлъ въ очень короткое время, а впослдствіи открылъ магазинъ старинныхъ вещей, которыми бойко торговалъ, не имя себ конкуррентовъ въ Москв, кром Лухманова, нажившаго себ тоже состояніе мною, покупкою и продажею старыхъ вещей. Волковъ былъ извстенъ въ Москв подъ именемъ Гаврилы-мнялы, занимался впослдствіи длами сына князя Николая Борисовича Юсупова, Бориса Николаевича, который давалъ деньги подъ залогъ недвижимыхъ имуществъ за крупные проценты. Гаврило-мняла оставилъ посл себя на столько значительное состояніе, что дти его открыли банкирскія конторы въ Москв и Петербург.
Юсуповъ любилъ театръ и въ особенности балетъ. Въ Харитоньевскомъ переулк, напротивъ занимаемаго имъ дома, находился другой принадлежащій ему же домъ, окруженный высокою каменною стною, въ которомъ помщался Юсуповскій сераль съ 15—20-го его дворовыми наиболе миловидными двицами. Этихъ двицъ Юсуповъ обучалъ танцамъ, уроки давалъ имъ извстный танцмейстеръ огель. Великимъ постомъ, когда прекращались представленія на императорскихъ театрахъ, Юсуповъ приглашалъ къ себ закадычныхъ друзей и пріятелей на представленія своего крпостнаго коръ-де-балета. Танцовщицы, когда Юсуповъ подавалъ извстный знакъ, спускали моментально свои костюмы и являлись предъ зрителями въ ‘природномъ’ вид, что приводило въ восторгъ стариковъ-любителей всего изящнаго.
Но, кром крпостныхъ балеринъ, Юсуповъ, до кончины своей, содержалъ знаменитую танцовщицу Воронину-Иванову, которую, въ бенефисъ ея, награждалъ рдкими брилліантами.
Вообще, князь Николай Борисовичъ Юсуповъ былъ самый страстный, самый постоянный любитель женской красоты, въ разнообразнйшихъ ея воплощеніяхъ и типахъ.
Князь Юсуповъ хотя и былъ женатъ, но не жилъ съ женою, отъ которой имлъ сына, князя Бориса Николаевича, извстнаго всему Петербургу самодура, далеко не наслдовавшаго ни умомъ, ни щедростію, ни благородными порывами своего отца. Сына своего князь Николай Борисовичъ терпть не могъ и говорилъ всегда про него: ‘Ce gros bent а la nature d’un maigre commerant’.
Юсуповъ умеръ въ Москв, въ 1832 году, во время первой свирпствовавшей тамъ холеры.

III.
Сергй Львовичъ Пушкинъ.— Александръ Сергевичъ Пушкинъ.— Ихъ взаимныя отношенія.— Впечатлніе на меня А. С. Пушкина.— Ольга Алексевна и смородинная наливка.— Матвй Михайловичъ Солнцевъ и стихи Пушкина на него.— Князь Д. М. Волконскій.— Результаты чтенія имъ стиховъ Пушкина.— Волконскій и индйка Солнцева.— П. Я. Чаадаевъ.— Его недовольство и за симъ предписанное сумашествіе.— Характеръ Чаадаева.— Его кончина.

Въ настоящихъ воспоминаніяхъ я не придерживаюсь никакого систематическаго порядка: они писались по мр того, какъ воспоминанія мои воспроизводили образы лицъ, которыхъ я видлъ и зналъ, я не допускаю возможности, въ воспоминаніяхъ, послдовательности изложенія, такъ какъ послдовательность требуетъ подготовки, а подготовка сама собою ведетъ къ дланности, то есть къ невольной фальши. Я, въ этихъ очеркахъ, являюсь не живописцомъ, а фотографомъ.
Оговорившись, продолжаю.
Въ числ коротко знакомыхъ, не коренныхъ москвичей, а зазжихъ, бывали у насъ Сергй Львовичъ Пушкинъ и сынъ его, Александръ Сергевичъ. Вншность перваго не допускала и мысли о присутствіи въ жилахъ его даже капли африканской, ‘ганнибаловской’ крови, которою такъ гордился знаменитый сынъ его, это былъ человкъ небольшаго роста, съ проворными движеніями, съ носикомъ въ род клюва попугая. Онъ постоянно птушился, считалъ себя, неизвстно почему, аристократомъ, хвасталъ своимъ сыномъ (всегда въ отсутствіе послдняго), котораго не любилъ. Когда, бывало, батюшка столкнется у насъ съ сынкомъ, у нихъ непремнно начнутся пререканія, споры, даже ссоры, если Сергй Львовичъ вздумаетъ сдлать сыну какое нибудь замчаніе о необходимости поддержанія родственныхъ связей и связей свта. Ссоры эти заходили иногда такъ далеко, что отецъ мой находилъ нужнымъ останавливать ссорившихся и, пользуясь почтенными своими годами, давалъ крпкую нотацію отцу и сыну, говоря первому, что онъ не кстати чопоренъ, а второму, что ‘порядочному человку, хотя бы и даже генію стихотворства, слдуетъ всегда уважать своего отца’.
Я долженъ сознаться, что великій нашъ поэтъ оставилъ во мн, какъ ребенк, самое непріятное впечатлніе: бывало прідетъ къ намъ и тотчасъ отправится въ столовую, гд я съ братомъ занимался рисованіемъ глазъ и носовъ, или складываньемъ вырзныхъ географическихъ картъ: Пушкинъ, первымъ дломъ, находилъ нужнымъ испортить намъ наши рисунки, нарисовавъ очки на глазахъ, нами нарисованныхъ, а подъ носами чорныя пятна, говоря что теперь у всхъ насморкъ, а потому безъ этихъ ‘капель’ (чорныхъ пятенъ) носы не будутъ натуральны. Если мы занимались складными картами, А. С. непремнно переломаетъ бывало кусочки и въ заключеніе ущипнетъ меня, или брата, довольно больно, что заставляло насъ кричать. За насъ обыкновенно заступалась ‘двица изъ дворянъ’ Ольга Алексевна Борисова, завдывавшая въ дом чайнымъ хозяйствомъ и необыкновенно хорошо приготовлявшая ягодныя наливки. Она говорила Пушкину, что такъ поступать съ дтьми нельзя и что пожалуется на него ‘господамъ’.
Тутъ Пушкинъ принимался льстить Ольг Алексевн, цловалъ у нея ручку, превозносилъ искусство ея приготовлять наливки чуть не до небесъ, и дло кончалось тмъ, что старуха смягчалась, прощала ‘шалопуту’, какъ она его называла, и, обративъ гнвъ на милость, угощала Пушкина смородиновкой, которую онъ очень любилъ.
Ни одинъ пріздъ къ намъ Александра Сергевича не проходилъ безъ какой нибудь съ его стороны злой шалости.
Какъ теперь помню, 1-го мая, когда къ намъ, по случаю гулянья въ Сокольникахъ, собирались всегда друзья и завсегдатаи отца на обдъ съ рубцами, а мене знакомые гости вечеромъ, чтобы смотрть изъ нашихъ оконъ на прозжающихъ, явился на обдъ Александръ Сергевичъ. Пріхали тоже обдать: Матвй Михайловичъ Солнцевъ {Солнцевъ имлъ чинъ коллежскаго совтника, былъ камергеромъ и прислуг своей приказывалъ величать себя не иначе какъ ‘ваше превосходительство’.}, женатый на родной тетк Пушкина, Анн Львовн, князь Дмитрій Михайловичъ Волконскій {Отставной генералъ-лейтенантъ, георгіевскій кавалеръ 3-й степени. Онъ получилъ особую извстность потому, что императоръ Павелъ Петровичъ далъ въ его распоряженіе одинъ корабль и приказалъ взять островъ Мальту, близь котораго стоялъ англійскій флотъ. Волконскаго англичане взяли въ плнъ, и онъ оставался въ плну, по собственному желанію, во все время царствованія Павла Петровича.}, который страшно заикался, М. А. Салтыковъ, П. Я. Чаадаевъ и другіе охотники до разсольника съ рубцами. Пушкинъ, передъ обдомъ, отвелъ въ сторону Волконскаго и передалъ ему только-что написанные имъ стихи на Солнцева, прося его прочесть ихъ за обдомъ.
Стихи эти начинались такъ:
‘Былъ да жилъ птухъ индйскій,
Онъ цапл руку предложилъ,
При двор взялъ чинъ лакейскій
И въ супружество вступилъ’.
Слдуетъ замтить, что Солнцевъ былъ дйствительно похожъ на индйскаго птуха: толстый, постоянно пыхтвшій, чванный и вчно всмъ недовольный, онъ спорилъ, что называется, ‘до ризъ положенія’.
Когда съли жаркое и подали сладкое, Волконскій вынулъ изъ кармана стихи Пушкина и сталъ читать ихъ, безпрестанно заикаясь и повторяясь. Эффектъ оказался грандіознымъ: сидящіе за столомъ, въ особенности Чаадаевъ, не могли удержаться отъ гомерическаго смха, даже нашъ французъ гувернеръ Фесшотъ, не взирая на природную ему серьзность и обязательную ‘комъ иль-фотность’, не вытерплъ и, желая запить смхъ, поперхнулся и брызнулъ краснымъ виномъ на свою тарелку.
Солнцевъ побагровлъ отъ злости и всталъ изъ-за стола. Отецъ мой и мать съ большимъ трудомъ успокоили Солнцева, котораго въ другой комнат долго отпаивали холодной водой съ сахаромъ и флръ-д’оранжемъ. Пушкинъ въ это время улетучился, очень довольный придуманнымъ имъ фарсомъ, чуть было не розыгравшимся крайне печально, потому что Солнцевъ долго хворалъ посл этого.
Напыщенный и чванный Солнцевъ былъ, сверхъ того, очень скупъ. Однажды онъ пригласилъ къ себ обдать обычныхъ пріятелей и въ томъ числ князя Волконскаго, случайно завтракавшаго у него наканун. Во время обда подали какой-то соусъ изъ индйки. Волконскій всталъ и началъ кланяться блюду, говоря: ‘ахъ, старая, вчерашняя знакомая! Мое нижайшее почтеніе’!
Въ другой разъ Волконскій, у того же Солнцева, подозвалъ къ себ служащаго за обдомъ слугу, передалъ ему кусокъ хлба и сказалъ: ‘Послушай, любезный, подай мн настоящій кусокъ хлба по этому образцу’! Но Солнцевъ не смлъ сердиться на Волконскаго, потому что тотъ былъ, въ свою очередь, очень зубастъ.
Солнцевъ привезъ къ намъ въ домъ и рекомендовалъ, ‘какъ замчательнаго по независимому уму человка’, Петра Яковлевича Чаадаева, извстнаго сочинителя письма о Россіи, познакомившагося у насъ съ Николаемъ Ивановичемъ Надеждинымъ, который бывалъ у насъ очень часто и котораго отецъ мой очень любилъ. Письмо Чаадаева, какъ извстно, было напечатано Надеждинымъ, посл цензурнаго пропуска Болдыревымъ, бывшимъ ректоромъ Московскаго университета. По напечатаніи письма, Надеждинъ былъ сосланъ въ Усть-Сысольскъ, Болдыревъ отршенъ отъ должности, а къ Чаадаеву, по приказанію государя Николая Павловича, прізжалъ, втеченіе цлаго года, полицейскій врачъ, справлявшійся о состояніи его умственныхъ способностей, щупая ему пульсъ и заставляя высовывать языкъ, такъ какъ Чаадаева велно было признавать временно-сумасшедшимъ.
Чаадаевъ имлъ чрезвычайно пріятную наружность, манеры у него были французскаго аристократа старыхъ временъ. Онъ (говорю о времени, предшествовавшемъ его писательству) причислялъ себя къ числу недовольныхъ (въ сущности весьма невинныхъ въ ту эпоху). Недовольнымъ Чаадаевъ сдлался посл того, когда его исключили изъ офицеровъ Семеновскаго полка за то, что, хавши изъ Петербурга въ Вну, гд тогда находился государь Александръ Павловичъ, онъ опоздалъ и о волненіи Семеновскаго полка привезъ извстіе уже посл того, что Меттернихъ сообщилъ императору, на бал, самыя подробныя свднія объ этомъ событіи.
Чаадаевъ постоянно и очень громко критиковалъ вс административныя распоряженія въ Россіи, считалъ себя непонятымъ правительствомъ и обществомъ, и на его вечера (посл понесенной имъ кары) собирались съ большою охотою пріятели его изъ англійскаго клуба, ршавшіе въ то время самые запутанные политическіе вопросы.
Чаадаевъ былъ отличнымъ діалектикомъ и говоря кусалъ себ постоянно губы, вслдствіе чего он у него, отъ времени до времени, распухали такъ, что ему нердко приходилось (будучи уже офиціально несумасшедшимъ) обращаться къ доктору. Единственнымъ достойнымъ опонентомъ Чаадаеву являлся Н. Ф. Павловъ (авторъ въ свое время производившихъ фуроръ ‘Трехъ повстей’, впослдствіи редакторъ-издатель журнала ‘Наше Время’ и ‘Русскихъ Вдомостей’), который постоянно разбивалъ вс доводы Чаадаева и заставлялъ присутствующихъ соглашаться съ своимъ мнніемъ {О Павлов я буду говорить ниже.}.
Петръ Яковлевичъ наружно дружилъ съ славянофилами, но когда таковыхъ на лицо не было, всласть насмхался надъ ними, называя ихъ ‘закорузлыми тирольцами въ зипунахъ’. Чаадаевъ былъ человкъ очень добрый и мягкосердечный, очень любилъ Грановскаго, которому, въ минуты жизни трудныя послдняго, какъ мн достоврно извстно, помогалъ чрезвычайно щедро. Вся злость Чаадаева ограничивалась собственно словами, которыя онъ расточалъ всегда безъ мры. Петръ Яковлевичъ умеръ въ Москв, оставивъ по себ самую добрую, сердечную память.

IV.
Братья Антонъ и Жеромъ Бравура.— Перездъ Антона Бравура въ нашъ домъ.— Производство его Потемкинымъ въ профессоры филармонической академіи.— Мундиръ Бравура.— Племянникъ его и красавица-племянница.— Маркизъ де-Фаринелли.— Галантерейность князя Юсупова.— Итальянская колонія въ Москв.— Алексй едоровичъ Малиновскій.— Князь Шаликовъ.— Карлъ Ивановичъ Миллеръ.— Оригинальный способъ мощенія улицъ.— Гусарскій отставной маіоръ Доможировъ.— Его своеобразная промышленность.— Жобаръ и графъ С. С. Уваровъ.— Прощальная визитная карточка Жобара.

Въ Москв, въ 30-хъ — 40-хъ годахъ, жили два итальянца, Антонъ и Жеромъ Бравура, оба они были когда-то пвчими въ капелл папы, оба были кастраты и до конца жизни были обречены говорить дискантомъ. Жеромъ считался въ то время лучшимъ учителемъ пнія въ Москв и давалъ уроки во всхъ аристократическихъ домахъ. Что же касается Антона Бравура, то онъ, наживъ кое-какія деньги уроками пнія, нашелъ гораздо для себя выгодне заняться покупкою и продажею картинъ и старинныхъ вещей, помощію чего составилъ себ круглый капиталецъ.
Будучи хорошимъ игрокомъ въ коммерческія игры, Антонъ Бравура, въ англійскомъ клуб, снискалъ расположеніе къ себ старыхъ завсегдатаевъ этого аристократическаго въ то время вечерняго ихъ убжища. Къ Антону Бравура старики такъ привыкли, что постоянно звали его къ себ или обдать, или вечеромъ, на партію моднаго тогда ‘бостона’.
Отецъ мой предложилъ однажды Антону Бравура даровую квартиру у насъ въ дом, на антресоляхъ, съ условіемъ, чтобы онъ ежедневно у насъ обдалъ, а вечеромъ сопровождалъ его въ англійскій клубъ. Итальянецъ-кастратъ съ величайшею готовностью принялъ предложеніе отца, и съ этого дня сдлался у насъ своимъ домашнимъ человкомъ.
Антонъ Бравура, по прибытіи въ Россію, попалъ, не помню какъ, въ фавориты Потемкина, который нашелъ нужнымъ произвести его въ профессоры, никогда не существовавшей въ Россіи, филармонической академіи. Съ этимъ званіемъ, Бравура получилъ отъ Потемкина шитый золотомъ мундиръ. Рисунокъ шитья заключался изъ изображеній всевозможныхъ струнныхъ и духовыхъ инструментовъ. Два раза въ годъ, а именно 1-го января и въ первый день Пасхи, Бравура, въ обду, наряжался въ свой мундиръ и не иначе садился за столъ, какъ завязавъ у горла салфетку, долженствовавшую охранять мундиръ его отъ пятенъ.
У Бравура былъ племянникъ (сынъ третьяго брата, какимъ-то чудомъ спасшагося отъ кастраціи), который былъ женатъ на замчательной красавиц. Вс старики, и въ особенности князь Юсуповъ, были очарованы мадамъ Бравура и старались всячески угождать ей. Юсуповъ пристроилъ мужа красавицы на службу въ провіантское вдомство, смотрителемъ провіантскаго магазина, вслдствіе чего Бравура-племянникъ получилъ названіе ‘маркиза Фаринелли’ (въ перевод — ‘мучнаго маркиза’).
Однажды, лтомъ, Юсуповъ пригласилъ г-жу Бравура и пріятелей своихъ обдать въ себ. Обдали въ саду, и Юсуповъ, сорвавъ съ дерева наливное яблоко, поднесъ его красавиц. Та нашла яблоко по вкусу и попросила князя прислать ей нсколько яблокъ. Тотъ общалъ, и дня черезъ два мадамъ Бравура получила десятокъ огромныхъ картонныхъ яблоковъ, наполненныхъ червонцами и присланныхъ въ большой серебряной миск.
Мадамъ Бравура была дйствительно рдкой красоты женщина и, по смерти мужа, ‘маркиза Фаринелли’, перехала на жительство въ Петербургъ и вышла замужъ за содержателя англійскаго магазина, Когуна.
По перекочевк Антона Бравура въ нашъ домъ, у насъ появилась чуть не вся итальянская колонія Москвы: знаменитый портретистъ Тончи, скульпторъ Витали, ‘matre maon’ Kapлони (онъ же и архитекторъ кремлевской экспедиціи у князя Юсупова), содержатель магазина рдкостей Негри и друг. Вс эти итальянцы пользовались у насъ широкимъ гостепріимствомъ, котораго никогда во зло не употребляли.
Пріятели отца очень любили общество итальянцевъ, въ особенности же къ нимъ были расположены: князь Юсуповъ, Алексй едоровичъ Малиновскій (сенаторъ и начальникъ московскаго архива иностранныхъ длъ, нашъ самый близкій сосдъ но дому) и князь Шаликовъ (бывшій редакторъ ‘Московскихъ Вдомостей’, которыя въ новый годъ выходили всегда съ его стихами).
Князь Шаликовъ былъ очень остроуменъ и энциклопедически образованъ, онъ говорилъ всегда плавно, съ нжной интонаціей голоса, любилъ иногда эротическіе разговоры, прикрытые завсою скромности.
Среди этого общества, никогда не поднимавшаго голоса во время разговоровъ, странно было видть оригинальную личность Карла Ивановича Миллера (побочнаго сына знаменитаго Волынскаго), отставшаго маіора, съ золотымъ очаковскимъ крестомъ въ петлиц..
Кардъ Ивановичъ не говорилъ, а трубилъ, въ полномъ смысл этого слова, его голосъ можно было слышать черезъ три-четыре комнаты. Замчателенъ онъ былъ тмъ, что, купивъ въ Харитоньевскомъ переулк клочокъ земли, собирая ежедневно раннимъ утромъ булыжникъ на улицахъ, нашелъ возможнымъ чрезъ нсколько лтъ вымостить этимъ булыжникомъ улицу передъ своимъ домомъ, такъ что матеріалъ для мостовой обошелся ему даромъ.
Миллеръ ни зимой, ни лтомъ не надвалъ на себя блья, а надвалъ сапоги и платье на голое тло, о галошахъ и тепломъ плать у него и помину не было, такъ какъ онъ утверждалъ,’что если бы человку нужна была теплая одежда, то Богъ бы ему далъ ее при рожденіи’. Карла Ивановича, не взирая на его угловатость и отсутствіе свтскихъ формъ, вс любили и уважали, какъ человка рдкой честности и доброты.
Онъ, напримръ, призрвалъ у себя въ дом довольно долгое время извстнаго всей Москв Доможирова, отставшаго гусарскаго маіора, который, вслдствіе бдности, изобрлъ себ особаго рода промыселъ — предшествовать вс погребальныя процессіи. Онъ, на богатыхъ похоронахъ, всегда шелъ впереди кортежа, въ отставномъ гусарскомъ голубомъ мундир, въ треугольной огромной шляп, съ воткнутымъ въ нее полуаршиннымъ блымъ султаномъ. Когда, бывало, говорятъ о похоронахъ, то при этомъ прибавляютъ: ‘да, похороны были богатыя, съ Доможировымъ’. Купеческія похороны были особенно выгодны для стараго гусарскаго маіора, потому что онъ тутъ даромъ надался на поминкахъ и, кром того, получалъ за свою оригинальную службу отъ пяти до десяти рублей ассигнаціями.
Не взирая на этотъ скромный доходъ, Доможировъ, какъ разсказывали, съумлъ скопить себ маленькій капиталецъ, который далъ ему возможность существовать, когда силы уже не позволяли ему выходить изъ дому, чтобы заниматься своимъ почетнымъ ремесломъ.
Въ заключеніе настоящей главы, не могу не сказать нсколькихъ словъ о личности, которая въ сороковыхъ годахъ производила фуроръ въ Москв, а именно о француз Жобар.
Альфонсъ Жобаръ долгое время былъ въ Петербург преподавателемъ французскаго языка въ учебныхъ женскихъ заведеніяхъ вдомства императрицы Маріи. Какъ человкъ умный, образованный и ловкій, онъ съумлъ обратить на себя вниманіе императрицы Маріи еодоровны, которая чрезвычайно милостиво относилась къ нему и по личной просьб которой государь Николай Павловичъ пожаловалъ Жобару, французскому подданному, крестъ св. Владиміра 4-й степени — награду, считавшуюся въ то время особенно почетною для иностранца. Жобару вообще везло на служб, и онъ сталъ считать себя лицомъ важнымъ. Но вдругъ, совсмъ неожиданно, судьба измнила ему. Бывшій министръ народнаго просвщенія, Сергй Семеновичъ Уваровъ, вздумалъ какъ-то постить одинъ изъ институтовъ и попалъ какъ разъ въ классъ Жобара. Французъ очень фамильярно принялъ Уварова, который во время урока сдлалъ ему какія-то замчанія. Жобаръ, привыкшій считать себя непогршимымъ и твердо вруя въ покровительство вдовствующей императрицы, отвчалъ министру просвщенія очень рзко. Это послужило причиною негодованія Уварова на Жобара, который вскор убдился, что ему тягаться съ министромъ было невозможно. Его отршили отъ должности преподавателя въ институтахъ. Тутъ Жобаръ вздумалъ сочинять разныя пасквили на Уварова, перевелъ стихотвореніе ‘Смерть Лукулла’ на французскій языкъ и послалъ свое произведеніе самому Уварову. Я помню, между прочимъ, слдующіе два стиха, относящіяся до министра и его любовицы:
‘….et poor за ch&egrave,re pouponne
Il volait le bois de la couronne’ *).
*) У Уварова, какъ разсказывали, была дйствительно какая-то любовница, которая, пользуясь протекціею своего высокопоставленнаго содержателя, брала взятки съ подрядника дровъ на казенныя учебныя заведенія.
Кром пасквилей въ стихахъ, Жобаръ вздумалъ подавать разныя прошенія на высочайшее имя, въ которыхъ обвинялъ Уварова чуть не въ уголовныхъ преступленіяхъ.
Все это окончилось тмъ, что Жобара выслали изъ Петербурга, и онъ появился въ Москв, съ цлью, какъ онъ уврялъ, помощію московскаго сената добиться справедливости, возстановленія своей чести и увольненія Уварова отъ службы.
Прибывъ въ городъ, гд находились на поко безвредно-недовольные правительствомъ, Жобаръ принятъ былъ ими съ распростертыми объятіями, какъ невинная жертва насилія и произвола.
Солнцевъ и Чаадаевъ въ особенности патронировали Жобару, очутившемуся сраэу въ лучшихъ московскихъ салонахъ такъ называемымъ ‘своимъ’.
Но, увы! все это не помогло расходившемуся черезчуръ французу: московскій военный генералъ-губернаторъ князь Дмитрій Владиміровичъ Голицынъ вызвалъ въ себ Жобара и объявилъ ему приказаніе немедленно выхать изъ Россіи.
Длать было нечего, и Жобаръ, объздивши всхъ своихъ знакомыхъ съ прощальнымъ визитомъ, покинулъ Москву.
Длая визиты и не заставая многихъ дома, Жобаръ оставлялъ печатныя карточки съ слдующей надписью:

Alphonse Jobard,
noble russe, sujet franais, et cheval li *) chass de Russie, par des gendarmes sans jugement **). p. p. c.

*) Вмсто chevalier.
**) Вся соль прощальной визитной карточки заключалась въ послднемъ слов: ‘sans jugement’, переводимомъ двояко: ‘безъ суда’, или ‘безсмысленныхъ’.
Эти карточки показывались въ московскомъ англійскомъ клуб съ большимъ сочувствіемъ къ высланной изъ Россіи ‘жертв произвола’.

V.
Первая холера въ Москв.— Оффиціальная о ней всть въ нашемъ дом.— Консиліумъ докторовъ Эвеніуса, Маркуса, Пфеллера и Гааза.— Дядя мой Коваленскій.— Мры противъ холеры.— Предсказанія цыганки и ихъ послдствія.— Настойка двицы изъ дворянъ.— Опрыскиваніе и омываніе нашихъ учителей.— Обычные постители отца.— Графъ Н. И. Зотовъ.— Прекращеніе холеры.

Одно изъ самыхъ сильныхъ воспоминаній, рзво запечатлвшихся въ моей памяти, было, безъ сомннія, воспоминаніе о первой холер въ Москв, въ 1832 году, когда мн было не боле двнадцати лтъ. Всть объ оффиціальной холер привезъ домой отецъ мой, отъ московскаго военнаго генералъ-губернатора, князя Дмитрія Владиміровича Голицына, у котораго онъ обдалъ въ этотъ день. Такъ какъ мы, дти, ложились спать очень рано, а отецъ прямо отъ князя Голицына отправился въ англійскій клубъ, то мы узнали о холер только на другой день, когда пришли, по обыкновенію, здороваться къ отцу, во время его утренняго кофе въ 9 часовъ.
Меня, какъ я твердо помню, удивило крайне, что отецъ былъ не одинъ: въ его кабинет сидли, только-что пріхавшій наканун, дядя мой Илія Михайловичъ Коваленскій (родной братъ моей матери) и доктора Эвеніусъ, Маркусъ, Пфеллеръ и Гаазъ. Мы, по обыкновенію, подошли въ отцу и поцловали у него руку. Гувернеръ нашъ, Фесшотъ, отвсилъ общій поклонъ присутствующимъ и хотлъ уже уходить съ нами въ классную комнату, когда отецъ сказалъ ему: ‘restez, mon cher, car il faut prendre, par rapport aux enfants, des mesures qui vous regardent’.
Фесшотъ тотчасъ слъ, посадивъ меня и брата возл себя.
Какъ теперь помню лицо моего дяди Коваленскаго (человка страшно мнительнаго, вчно принимавшаго ‘ассафетиду’, въ предупрежденіе какой-то не имвшейся у него болзни): оно было совсмъ желто-синяго цвта, его же самого сильно подергивало.
Отецъ мой обратился ко всмъ съ слдующею рчью: ‘Мн самъ князь Дмитрій Владиміровичъ объявилъ, что холера въ город и что нужно принимать мры противъ нея. Нкоторые полагаютъ, что холера прилипчива, въ род чумы, а князь не того мннія, но, все-таки убжденъ, что слдуетъ очень остерегаться. Вы, доктора, и притомъ мои друзья, посовтуйте, что нужно длать’?
Гаазъ первый отвчалъ на вопросъ отца совтомъ: ‘обратиться прежде всего въ Богу’.
Пфеллеръ, Маркусъ и Эвеніусъ предписали поставить во всхъ комнатахъ блюдечки съ хлоромъ, курить нсколько разъ въ день пивнымъ уксусомъ съ мятой, пить по рюмк водки передъ обдомъ и не сть никакихъ сырыхъ овощей и фруктовъ.
Затмъ Пфеллеръ (какъ старшій) пощупалъ пульсъ у всхъ присутствовавшихъ и объявилъ, что мы вс здоровы, за исключеніемъ дяди моего, которому посовтовалъ не трусить и придерживаться постоянному своему режиму.
Этотъ совтъ произвелъ на дядю крайне неблагопріятное впечатлніе, и онъ, вышедши изъ комнаты, тотчасъ же нашелъ нужнымъ слечь въ постель.
Дабы подобный образъ дйствія со стороны дяди не показался страннымъ тмъ, которые его не знали, скажу нсколько словъ объ этомъ чудак.
Отецъ его, а мой ддъ по матери, Михаилъ Ивановичъ Коваленскій, былъ замчательно умный и ученый человкъ, переписывавшійся съ Вольтеромъ и занимавшій, въ послдніе годы своей жизни, постъ куратора Московскаго университета (должность, соотвтствующая должности ныншнихъ университетскихъ попечителей).
Ддъ мой заботился очень объ образованіи своего единственнаго сына, и дйствительно Илія Михайловичъ получилъ чрезвычайно основательное образованіе, съ рдкимъ знаніемъ живыхъ языковъ — англійскаго, французскаго, нмецкаго и итальянскаго. По кончин отца своего, оставившаго ему въ наслдство около трехъ тысячъ душъ въ Рязанской губерніи, молодой ученый нашелъ нужнымъ поселиться въ своемъ имніи и заняться, какъ онъ утверждалъ, науками.
Науки эти такъ поглотили его {Онъ втеченіе 60 лтъ писалъ исторію Индіи, которая пропала бееслдно, но за то написалъ очень популярную псню ‘За долами, за горами, Бонапарте съ плясунами’, и т. д.}, что онъ только изрдка являлся въ Москву, и мы узнали по прошествіи уже нсколькихъ лтъ, что Илія Михайловичъ женился на своей крпостной крестьянк, приживши съ нею безчисленное множество дтей.
Посл продолжительныхъ переписокъ съ своею сестрою (моею матерью), Илія Михайловичъ явился однажды къ намъ съ своей семьей, былъ принятъ какъ родной, и за симъ изъ году въ годъ прізжалъ къ намъ одинъ, останавливаясь всегда у насъ въ дом.
Встртивъ однажды на улиц цыганку, Коваленскій, по ея предложенію, подалъ ей руку для гаданія, и та сказала ему, что онъ долженъ заботиться о своемъ здоровь, иначе умретъ внезапно. Съ этой минуты, дядя мой сталъ ежедневно смотрть въ зеркал свой языкъ, принимать ассафетиду и совтоваться со всми докторами, которыхъ онъ встрчалъ.
Сказаннаго, кажется, достаточно, для того, чтобы понять, въ какой мр слова доктора Пфеллера подйствовали на него, и притомъ во время оффиціальнаго объявленія о холер въ Москв.
Въ тотъ же день, во всхъ комнатахъ нашего дома, были поставлены тарелки съ хлоромъ, гувернеръ Фесшотъ, передъ обдомъ, сталъ пить приготовленный двицею изъ дворянъ, Ольгою Алексевною Борисовой, ерофеичъ (настойку изъ безчисленнаго множества травъ), а намъ тоже передъ обдомъ давали по чайной ложк кюммелю, пополамъ съ водою, что было намъ по вкусу.
Являвшіеся къ намъ на урокъ ежедневно, учители: Куртеноръ (французскаго языка), Зерновъ (математики — онъ былъ впослдствіи профессоромъ Московскаго университета), Герингъ (нмецкаго языка), Кобрановъ (исторіи и географіи), священникъ Воскресенскій (Закона Божія) и Голицынскій (русскаго языка), прежде чмъ входили въ классную комнату, должны были прыскаться уксусомъ и обтирать себ руки о-де-колономъ.
Картины, которыя мы ежедневно видли изъ оконъ столовой, около часу по полудни, не могли не дйствовать на наше дтское воображеніе: по улиц (Мясницкой) то и дло прозжали дровни съ гробами, вмщавшими умершихъ холерою, на передк сидлъ мужикъ, обернутый въ клеенку, обмазанную дегтемъ, позади дровенъ шли всегда два будочника, тоже въ клеенкахъ. Такова была ежедневная панорама, на которую мы смотрли передъ обдомъ. Мн было тогда двнадцать лтъ, и я никогда не забуду того сильнаго унынія, которое царило въ нашемъ дом, отличавшемся всегда веселымъ настроеніемъ духа.
Хотя обычные постители отца и продолжали вдить къ намъ, хотя кн. Волконскій, заикаясь, и старался трунить надъ Солнцевымъ, хотя графъ Николай Ивановичъ Зотовъ {Графъ Николай Ивановичъ Зотовъ, послдній представитель аристократическаго дома Зотовыхъ, былъ тесть бывшаго любимца государя Николая Павловича, графа (а засимъ князя) Александра Ивановича Чернышева.
Графъ Зотовъ принадлежалъ къ нын выродившейси плеяд русско-французскихъ баръ, получавшихъ не только многостороннее образованіе, но и рдкое воспитаніе, дававшее имъ возможность понимать людей не только помощію ума, но и помощію сердца. Гр. Николай Ивановичъ нанималъ флигель нашего дома, находившійся на первомъ двор и окруженный великолпнымъ садомъ, Зотовъ, какъ и отецъ мой, былъ большой хлбосолъ, и старики часто обмнивались обдами, составлявшими для нихъ весьма серьзную статью жизни.
Графъ Зотовъ, по смерти отца моего, не взирая на огромную разницу лтъ, существовавшую между имъ и мною, обращался со мной какъ съ своимъ пріятелемъ, и у меня до сихъ поръ сохранились его записки ко мн, въ которыхъ обрисовывается его доброе, любящее сердце.
Зотовъ былъ женатъ на княжн Куракиной, дочери единственнаго министра полиціи, который существовалъ въ Россіи. Онъ умеръ въ 1849 году, на границей, отъ окаменлости сердца (!!).} и проповдовалъ, что холера болзнь не заразительная и прививается только къ тмъ, которые вруютъ въ нее,— меланхолія царила въ нашемъ дом довольно долго. Письма, получаемыя отцомъ и матерью, были вс проткнуты иглой и пахли хлоромъ, бюллетени о заболвшихъ и умершихъ холерою приносились акуратно два раза въ день и вс какъ-то осовли. Наконецъ, въ довершеніе холерной паники, въ Ольг Алексевн Борисовой пришла въ гости ея сестра, которая умерла скоропостижно въ нашемъ дом. Хотя почтенная, 70-ти-лтняя двица умерла не отъ холеры, а апоплексическимъ ударомъ, но, все-таки, смерть эта поразила всхъ, и даже кн. Волконскій сильно призадумался.
Не помню, сколько времени Москва находилась, по милости холеры, въ осадномъ положеніи, помню только, что въ одно солнечное, веселое утро насъ привели въ обширную нашу столовую, и мы нашли тамъ отца, мать и множество гостей, которые, какъ оказалось, пріхали къ намъ на благодарственный молебенъ съ водосвятіемъ, по случаю прекращенія въ Москв холеры.
Служили молебенъ приходскій священникъ Иванъ едоровичъ Лебедевъ и нашъ законоучитель Александръ Ильичъ Воскресенскій, которые, посл молебна, благословили трапезу, т. е. роскошный завтракъ, приготовленный въ другой комнат для гостей, а съ этимъ вмст очень долго толковали о томъ, что Богъ былъ милосердъ для нашего дома, избавивъ насъ отъ ‘моровой язвы’, постигшей Москву.

VI.
Лермонтовъ и бабка его Арсеньева.— Характеристика Лермонтова, какъ ребенка.— Жалобы на него бабушки.— Некрасивая наружность Лермонтова.— Его завистливость и влюбчивость.— Мартыновъ и его нравственныя страданія.— М. И. Глинка.— Причины посщеній его нашего дома.— Встрча моя сь Глинкой въ Петербург.— Меланхолическій характеръ Глинки.— Страсть Глинки къ пвчимъ птицамъ.— Именины Кукольника.— Сцена Глинки съ пастухомъ.— Брюловъ.— Шиловская.— Попойка.— Рамазановъ.— Кантата съ экспромтомъ.— Добродушіе Глинки.— Кончина его.

Въ числ лицъ, посщавшихъ изрдка нашъ домъ, была Арсеньева, бабушка поэта Лермонтова (приходившаяся намъ сродни), которая всегда привозила къ намъ своего внука, когда прізжала изъ деревни, на нсколько дней, въ Москву. Прізды эти были весьма рдки, но я, все-таки, помню, какъ старушка Арсеньева, обожавшая своего внука, жаловалась постоянно на него моей матери. Дйствительно, судя по разсказамъ, этотъ внучекъ-баловень, пользуясь безграничною любовью своей бабушки, съ малыхъ лтъ уже превращался въ домашняго тирана, не хотлъ никого слушаться, трунилъ надъ всми, даже надъ своей бабушкой и пренебрегалъ наставленіями и совтами лицъ, заботившихся о его воспитаніи.
Одаренный отъ природы блестящими способностями и рдкимъ умомъ, Лермонтовъ любилъ преимущественно проявлять свой умъ, свою находчивость, въ насмшкахъ надъ окружающею его средою и колкими, часто очень мткими остротами оскорблялъ иногда людей, достойныхъ полнаго вниманія и уваженія.
Съ такимъ характеромъ, съ такими наклонностями, съ такой разнузданностію, онъ вступилъ въ жизнь и, понятно, тотчасъ же нашелъ себ множество враговъ.
Онъ, не думая, что говоритъ о себ, очень врно опредлилъ свой характеръ въ слдующихъ двухъ стихахъ:
‘А онъ, мятежный, ищетъ бури,
Кахъ будто въ бур есть покой!’
Въ характер Лермонтова была еще черта далеко не привлекательная — онъ былъ завистливъ. Будучи очень некрасивъ собой, крайне неловокъ и злоязыченъ, онъ, войдя въ возростъ юношескій, когда страсти начинаютъ разыгрываться, не могъ нравиться женщинамъ, а между тмъ былъ страшно влюбчивъ. Невниманіе къ нему прелестнаго пола раздражало и оскорбляло его безпредльное самолюбіе, что служило поводомъ, съ его стороны, въ безпощадному бичеванію женщинъ.
Какъ поэтъ, Лермонтовъ возвышался до геніальности, но, какъ человкъ, онъ былъ мелоченъ и несносенъ.
Эти недостатки и признакъ безразсуднаго упорства въ нихъ были причиною смерти геніальнаго поэта отъ выстрла, сдланнаго рукою человка добраго, сердечнаго, котораго Лермонтовъ довелъ, своими насмшками и даже клеветали, почти до сумасшествія.
Мартыновъ, котораго я хорошо зналъ, до конца своей жизни мучился и страдалъ оттого, что былъ виновникомъ смерти Лермонтова, и въ годовщины этого роковаго событія удалялся всегда на нсколько недль въ какой либо изъ московскихъ монастырей на молитву и покаяніе.

——

Перехожу отъ Лермонтова къ М. И. Глинк, такъ какъ поэзія и музыка сестры родныя.
М. И. Глинка бывалъ у насъ въ дом нсколько разъ, по случаю слдующихъ обстоятельствъ.
Отецъ мой и мать призрли двухъ круглыхъ малолтныхъ сиротъ, двочекъ Дарью и Екатерину Пановыхъ. Он были отданы на воспитаніе, на счетъ отца, въ Екатерининскій институтъ. По окончаніи ученія въ институт, об двочки возвратились въ нашъ домъ. Младшая изъ нихъ была замчательной красоты. Братъ М. И. Глинки (не помню — родной, или двоюродный, но тоже Глинка) увидалъ Екатерину Панову въ церкви, влюбился въ нее и явился къ намъ въ домъ, прося руки бдной сироты. Вскор состоялась свадьба, и Глинка увезъ свою красавицу-жену въ Рязанскую губернію, гд онъ, въ какомъ-то уздномъ город, служилъ городничимъ.
По прошествіи двухъ или трехъ лтъ, оказалось, что Глинка женился на сирот, будучи уже женатъ, и что настоящая его жена требовала уничтоженія незаконнаго его вторичнаго брака. Несчастная Екатерина Ивановна возвратилась къ намъ въ домъ, и Михаилъ Ивановичъ Глинка, проздомъ черезъ Москву, всегда посщалъ невинную жертву своего брата, привозя ей постоянно разные подарки. Это продолжалось до самой смерти Екатерины Ивановны, которая отъ горя зачахла.
Отецъ и мать полюбили Михаила Ивановича, который иногда садился за фортепіано, чмъ доставлялъ большое удовольствіе старику-отцу, страшно любившему музыку.
Съ 1833—1834 года я не видлъ больше Михаила Ивановича и встртился съ нимъ только въ 1848 году, по перезд моемъ на постоянное жительство въ Петербургъ, у Нестора Васильевича Кукольника. Глинка очень радъ былъ видть меня, вспомнилъ о радушіи и гостепріимств покойнаго отца и сталъ изрдка посщать меня. Ко мн собирался иногда кружокъ лицъ, принадлежавшихъ къ музыкальному и театральному міру, и посл обда нердко гости оставались до слдующаго утра.
Михаилъ Ивановичъ Глинка, какъ я слышалъ отъ него неоднократно, въ малолтств скорблъ отъ невниманія къ нему родителей,— и въ особенности отца,— которые предпочитали ему другихъ своихъ дтей. Это невниманіе породило въ немъ сосредоточенность и уничтожило столь свойственную дтскому возрасту сообщительность. Будучи ребенкомъ, онъ страстно любилъ пвчихъ-птицъ и лтомъ, раннимъ утромъ, ходилъ въ садъ, чтобы ихъ послушать. Любимой птичкой Глинки была пночка.
— Вотъ истинная-то поэзія!— говорилъ Михаилъ Ивановичъ: — какая задушевность, какая грусть, какая дивная, мелодическая фраза!
Птички пристрастили Глинку къ звукамъ, къ музык. Съ большимъ трудомъ усвоилъ себ Михаилъ Ивановичъ теорію музыки, много разъ, какъ уврялъ онъ, ему приходилось сомнваться въ своихъ музыкальныхъ способностяхъ, но мощь и геніальность таланта превозмогли упорство непонятливостью, и Глинка остался побдителемъ музыкальныхъ формъ и рутины. Въ начал своего музыкальнаго развитія, Михаилъ Ивановичъ пристрастился къ произведеніямъ Бортнянскаго, котораго признавалъ геніемъ.
Глинка увлекался иногда какъ ребенокъ. Мн случилось однажды видть, какъ онъ плакалъ, слушая на Кушелевк какого-то пастуха, игравшаго на свирли. Это было у Нестора Васильевича Кукольника, жившаго тогда на дач въ Кушелевк. Кукольникъ тоже былъ иногда не прочь прослезиться и сталъ хныкать. Тогда бывшій тутъ Брюловъ не вытерплъ и закричалъ: ‘Да что вы, въ самомъ дл, не закусивши порядкомъ, не заложившись винной влагой, а ужъ нюните’!
Какъ теперь помню, Глинка обнялъ и расцловалъ пастуха, далъ ему какую-то монету, отеръ слезы и сказалъ: ‘Дйствительно глупо, но ужъ у меня натуришка такая пошлая — все тянетъ въ грусть’.
Кукольникъ праздновалъ въ этотъ день (8-го іюня) свои именины. Къ нему пріхала, по просьб Глинки, извстная въ то время своимъ великолпнымъ, задушевнымъ голосомъ, М. В. Шиловская (рожденная Вердеревская), которая, посл обда, по желанію Михаила Ивановича, подъ его аккомпанементъ, спла романсъ его ‘Уймитесь, волненія страсти’.
Исполненіе оказалось дйствительно неподражаемымъ. Глинка, по окончаніи Шиловской романса, всталъ передъ нею на колни и со слезами благодарилъ ее, она, въ свою очередь, стала на колни, и они расцловались самымъ дружескимъ, самымъ задушевнымъ образомъ.
По отъзд Шиловской, началась сильная попойка, такъ что жена Кукольника, Амалія Ивановна, вмсто ватрушекъ, которыя замчательно пекла сама и которыя особенно любилъ Брюловъ, принесла ему малороссійскаго сада, отъ котораго Брюлова всегда тошнило.
Кукольникъ былъ также недурной музыкантъ, и время проходило въ попойк, подъ акомпанементъ фортепіано. Рамазановъ (извстный скульпторъ) пародировалъ очень забавно итальянскія оперы и тогдашнихъ итальянскихъ пвцовъ, Брюловъ ходилъ въ это время птухомъ по комнат, Глинка отъ времени до времени садился за фортепіано и хриплымъ голосомъ плъ разные романсы, большею частію Варламовскіе, которые онъ находилъ лучшими изъ всхъ, Кукольникъ при этомъ, подъ вліяніемъ трехъ или четырехъ бутылокъ выпитаго имъ краснаго вина, плакалъ и твердилъ то и дло одну и ту же фразу: ‘Хорошо, ребята, душ, хорошо сердцу’!
Празднованіе именинъ Кукольника перешло и на слдующій день, такъ что компанія разъхалась окончательно только на третьи сутки.
Ночью втораго дня оказался положительный недостатокъ въ вин и водк, посылали въ единственный въ то время въ Кушелевк погребъ: оказалось, что все вино въ погреб истощилось, благодаря именинамъ Кукольника. Стали, съ горя, пть извстную кантату объ Аристотел, Кесар и Помпе. Тутъ, хозяинъ экспромтомъ, не взирая на то, что былъ ‘еле можахомъ’, проплъ слдующій сочиненный имъ куплетъ:
‘Дача Безбородки —
Подлая земля:
Ни вина, ни водки,
Въ ней найдти нельзя!’
Успхъ экспромта былъ колоссаленъ: Рамазановъ заставилъ Глинку играть ‘Камаринскую’ и пустился плясать въ присядку, Кукольникъ вздумалъ длать то же, но тотчасъ же упалъ, и мы подняли его съ большимъ трудомъ (онъ былъ какъ пень грузенъ), чтобы положить на диванъ. Но, слава Богу, все обошлось благополучно, за исключеніемъ нсколькихъ синяковъ, вслдствіе которыхъ почтенный Несторъ Васильевичъ не могъ отправиться, по обязанностямъ службы, къ военному министру.
Глинка очень любилъ подобнаго рода сборища: они заставляли его забывать обычное меланхолическое настроеніе духа, цочти никогда его не покидавшее.
Замчательно скромный, добрый, сердечный, Михаилъ Ивановичъ относился всегда чрезвычайно снисходительно и даже сочувственно къ нарождающимся молодымъ музыкальнымъ талантамъ.
Глинка, не взирая на свою геніальность, признанную при жизни его всми сколько нибудь понимающими музыку и ея значеніе, не смотря на сильную протекцію государя Николая Павловича, которому былъ представленъ графомъ Віельгорскимъ,— часто нуждался въ деньгахъ и умеръ нуждающимся труженикомъ.

VII.
Графъ Дмитріевъ-Мамоновъ.— Его сумасшествіе.— Назначеніе моего отца опекуномъ надъ нимъ.— Сестра Мамонова, графиня Марія Александровна.— Ея отношеніе въ брату.— Полкъ, сформированный Мамоновымъ въ 1812 году.— Курьзные указы Мамонова.— Опись его бумагъ.— Отношеніе къ нему императора Николая Павловича.— Назначеніе къ Мамонову опекуншей сестры его.— Отказъ моего отца отъ опеки.— Кончина Мамонова.

Кто не зналъ въ Москв сумасшедшаго графа Дмитріева-Мамонова, а если не зналъ, то кто не слыхалъ о немъ? Втеченіе 35—40 лтъ, графъ Дмитріевъ-Мамоновъ жилъ въ первопрестольной, одержимый страшнымъ душевнымъ недугомъ,— зимой въ своемъ дом на Покровскомъ бульвар, а лтомъ въ подмосковскомъ богатомъ имніи своемъ, сел Дубровицахъ.
Я съ малыхъ лтъ слышалъ много разсказовъ о граф Мамонов, такъ какъ покойный отецъ мой, находясь съ нимъ въ родств, по Высочайшему повелнію, въ 1825 году, былъ назначенъ опекуномъ Мамонова, вмст съ другимъ его родственникомъ, Сергемъ Павловичемъ Фонвизинымъ.
Графъ Мамоновъ былъ сынъ любимца императрицы Екатетерины II, генералъ-адъютанта графа Александра Матвевича Дмитріева-Мамонова, происходившаго отъ знаменитаго рода русскихъ бояръ, потомковъ Владиміра Мономаха.
Графъ Александръ Матвевичъ, влюбившись въ княжну Щербатову, женился на ней противъ желанія императрицы и ухалъ въ Москву, никого не извстивъ о своемъ отъзд. Этотъ поступокъ Мамонова крайне огорчилъ императрицу, которая, однако же, не взирая на крайне нелестные отзывы о бывшемъ своемъ любимц, данные княземъ Потемкинымъ {Письма Потемкина къ Екатерин о Мамонов были напечатаны въ No 12 журнала ‘Русскій Архивъ’ за 1865 годъ.}, переписывалась съ нимъ и посылала ему разные подарки.
Графъ Александръ Матвевичъ Мамоновъ, живя въ Москв, посвятилъ себя воспитанію сына, который съ малыхъ лтъ пристрастился къ чтенію историческихъ книгъ.
Молодому Мамонову открыта была самая блестящая карьера: онъ былъ знатенъ, богатъ, уменъ и красавецъ собой, при этомъ обладалъ неимоврной физической силой.
Женщины не могли равнодушно смотрть на него, а мужчины гордились его знакомствомъ. Онъ поступилъ на службу въ Конногвардейскій полкъ и замчательно быстро дослужился до чина генералъ-маіора.
Казалось, что этому баловню природы предстояла самая счастливая жизнь, но судьба ршила иначе: посл сильныхъ нравственныхъ страданій, отъ неудовлетвореннаго честолюбія и самолюбія, посл постоянныхъ мелкихъ непріятностей и ссоръ съ родною сестрою, графинею Марьей Александровной Мамоновой, имъ овладла жестокая душевная болзнь, не оставившая его до самой могилы, втеченіе боле 30-ти лтъ.
Считаю необходимымъ обрисовать личность сестры графа Мамонова, двицы графини Марьи Александровны, бывшей фрейлины императрицы Елисаветы Алексевны.
На сколько братъ ея былъ благороденъ, щедръ и уменъ, на столько она была фальшива, скупа и ограниченна. Не взирая на высокое положеніе свое, она выбирала себ въ фавориты людей самаго дурнаго общества, сутягъ, искателей приключеній и легкой наживы, которые старались всячески заставить ее вымогать отъ брата возможно больше денегъ. Эти вымогательства не имли уже никакихъ предловъ, когда графиня растратила на свои легкія похожденія почти все свое огромное состояніе.
Изъ слдующихъ двухъ писемъ графа Мамонова къ отцу моему видны отношенія его къ сестр и характеръ послдней.

‘Милостивый государь
‘Александръ Александровичъ.

‘Изъ почтеннйшаго письма вашего превосходительства не могъ я узнать, чего именно требуетъ уполномоченный графини Марьи Александровны. Мн остается повторить, что я готовъ исполнять ея волю, лишь бы скоре кончить возникшіе между нами споры, я готовъ, говорю, уступить ей и другое имніе, кром Кучкаева, ибо некорыстолюбивому и доброму человку всегда приходится уступать корыстолюбію и злоб.
‘Съ полною и неограниченною довренностію поручаю вашему превосходительству жребій мой по сему длу. Мн уже и то пріятно, что моими повренными ваше превосходительство, сенаторъ и ближній мой свойственникъ, а Марья Александровна присылаетъ на конференціи съ вами стараго приказнаго враля, какъ вы сами его называть изволите.
‘Съ отличнйшимъ почтеніемъ и преданностію имю честь быть,

‘милостивый государь,
‘вашего превосходительства
‘покорнйшій слуга
‘графъ Дмитріевъ-Мамоновъ’.

‘8-го сентября
‘1823 года’.

‘Милостивый государь
‘Александръ Александровичъ!

‘У меня не достаетъ словъ къ изъясненію вашему превосходительству моей благодарности за милостивое участіе и посредничество ваше (въ извстномъ дл), теперь успхомъ увнчанное.
‘Меня наставилъ мой добрый геній адресоваться къ вамъ, а то бы Марья Александровна, можетъ быть, не такъ поступила подъ руководствомъ другихъ людей.
‘Поручая себя въ лестное для меня благорасположеніе ваше, съ отличными почтеніемъ и преданностію имю честь быть

‘вашего превосходительства
‘покорнйшимъ слугою
‘графомъ Дмитріевымъ-Мамоновымъ’.

‘Мая 14-го дня’.
Оставивъ службу, графъ В. А. Мамоновъ поселился въ Москв и всецло предался изученію исторіи и философіи, а за симъ месмеризму.
Безпредльно щедрый, сострадательный, вельможа до мозговъ костей, Мамоновъ положительно бросалъ деньги, ‘желая (какъ онъ выражался) помогать людямъ не временно, а возобновлять ихъ жизнь, длая изъ несчастныхъ — счастливцевъ’.
Не взирая, однако, на то, что графъ Мамоновъ потратилъ на возобновленіе десятковъ жизней сотни тысячъ, состояніе его было до такой степени громадно, что онъ оставилъ его наслдникамъ своимъ почти неприкосновеннымъ.
Во время Отечественной войны 1812 года, Мамоновъ снарядилъ на свой счетъ цлый полкъ, который впродолженіе всей кампаніи содержалъ безъ малйшей помощи со стороны казны и притомъ даже роскошно.
Покойный отецъ мой, который въ 1812 году былъ московскимъ узднымъ предводителемъ дворянства, разсказывалъ, что полкъ Мамонова былъ замчательно щегольски обмундированъ, имлъ дв смны одежды для солдатъ и неимоврное количество блья, часть котораго была оставлена на мст, такъ какъ невозможно было полку взять его съ собою.
Въ 1824 году, окружающіе графа Мамонова стали замчать за нимъ частые припадки меланхоліи, въ особенности посл полученія имъ писемъ отъ сестры, не оставлявшей его въ поко требованіями денегъ и подарковъ. Посл припадковъ онъ входилъ въ бшенство и предавался разнымъ неистовствамъ: билъ все, что ему попадалось подъ руку, рвалъ въ клочки ассигнаціи, бросалъ деньги за окно и писалъ какіе-то ‘указы’, содержаніе которыхъ, большею частію, заключалось въ томъ, чтобы такого-то наказать плетьми, того-то кнутомъ, а иного отправить въ Сибирь, въ каторжныя работы. Указы эти подписывались имъ ‘Владиміръ Мономахъ’.
При описи имущества и бумагъ Мамонова было найдено нсколько подобныхъ указовъ, а также и въ бумагахъ Мамонова, присланныхъ московскому военному генералъ-губернатору военнымъ министромъ, которыя были препровождены къ отцу моему княземъ Дмитріемъ Владиміровичемъ Голицынымъ.
Самая опись бумагъ требовала большихъ формальностей, что доказываетъ слдующее письмо князя Голицына къ моему отцу

‘Секретно.

‘Милостивый государь мой
‘Александръ Александровичъ.

‘По свднію, полученному отъ вашего превосходительства о предстоящей описи имущества графа Дмитріева-Мамонова, по ввренному вамъ съ г. Фонвизинымъ надъ нимъ опекунству обязанъ будучи по обстоятельствамъ разсмотрть принадлежащія ему бумаги, прошу покорно васъ, милостивый государь мой, приглашая къ сему и г. Фонвизина, по распечатаніи законнымъ порядкомъ въ сел Дубровицахъ дома графа Дмитріева-Мамонова, вс бумаги, принадлежащія лицу его, которыя окажутся гд бы то ни было въ прежде занимаемыхъ имъ комнатахъ, и даже въ собственной его шкатул, собрать при посредств посылаемаго мною съ вашимъ превосходительствомъ чиновника особыхъ моихъ порученій, статскаго совтника Кочубея, которому и благоволите вврить вс найденныя бумаги, за общими печатьми вашими, для надлежащаго ко мн доставленія.
‘Командируя при васъ г. Кочубея, боле въ обезпеченіе отвтственности вашего превосходительства и г. Фонвизина, по сему длу въ отношеніи въ опек, я ласкаюсь, что по немедленномъ распоряженіи предложеніе мое выполнить изволите съ должнымъ розысканіемъ и въ самомъ скорйшемъ времени, способствуя чему, доставляю при семъ подольскому земскому исправнику предписаніе, дабы по первому требованію вашему съ нужными изъ узда чиновниками явился въ село Дубровицы, для надлежащаго вашему превосходительству по сему предмету содйствію.
‘Съ совершеннымъ почтеніемъ и преданностью имю честь быть, ‘милостивый государь мой,

‘вашего превосходительства
‘покорный слуга
‘князь Дмитрій Голицынъ’.

‘No 33.
‘Января 3-го дня 1826 года,
‘Москва’.
Нельзя не указать на сердечное вниманіе, съ которымъ относился императоръ Николай къ болзненному положенію Мамонова. Это доказываетъ слдующее письмо князя Д. В. Голицына къ отцу моему:

‘Милостивый государь мой,
‘Александръ Александровичъ!

‘Какъ при учрежденіи опеки надъ графомъ Дмитріевымъ-Мамоновымъ послдовала высочайшая воля государя императора, между прочимъ, изъ томъ, чтобы гг. опекуны употребили особенное попеченіе къ пользованію графа въ настоящемъ его положеніи, то я съ своей стороны совершенно согласенъ на т мры, какія вашимъ превосходительствомъ и господами медиками къ лченію его будутъ приняты, и тмъ боле, что вы, милостивый государь мой, сколько по родственному расположенію, столько и по чувству состраданія къ бдственному положенію графа, не оставите употребить съ своей стороны вс средства въ облегченію настоящей его участи, будучи притомъ увренъ, что прочіе гг. опекуны сдланными вами распоряженіями останутся довольны, почему до полученія указа изъ дворянской опеки о назначеніи васъ опекуномъ я разршаю приступить къ лченію, графа и длать нужные на сіе расходы.
‘Съ совершеннымъ почитаніемъ и таковою же преданностію честь имю быть

‘вашего превосходительства
‘покорнымъ слугою,
‘князь Дмитрій Голицынъ’.

‘No 4,971.
’12-го ноября’.
Не взирая на болзнь брата, графиня Мамонова не переставала безпокоить его чрезъ посредство разныхъ лицъ, такъ какъ переписка съ братомъ не могла имть смысла помимо опекуновъ. Она, впрочемъ, добилась быть опекуншей надъ своимъ братомъ вмст съ другими опекунами, въ 1826 году {Вотъ письмо князя Голицына къ отцу моему, сообщающее о назначеніи графини Мамоновой опекуншей надъ братомъ, совокупно съ прочими опекунами:

‘Милостивый государь мой
‘Александръ Александровичъ!

‘Господинъ министръ юстиціи увдомилъ меня, что его императорское величество по всеподданнйшему прошенію дочери генералъ-адъютанта, двицы графини Дмитріевой-Мамоновой, высочайше повелть соизволилъ дозволить ей быть опекуншею надъ имніемъ брата ея генералъ-маіора графа Дмитріева-Мамонова, совокупно съ прочими означенными отъ правительства опекунами, о каковомъ высочайшемъ повелніи объявлено уже по порядку правительствующему сенату.
‘Нужнымъ считая сообщить о томъ вашему превосходительству, для доведенія до свднія прочихъ опекуновъ о сдланномъ распоряженіи по сему предмету, имю честь быть

‘вашего превосходительства,
‘покорнымъ слугою,
‘князь Дмитрій Голицынъ’.

‘No 1,367.
’18-го марта 1826 года’.}.
Вотъ, между прочимъ, письмо ея къ моему отцу, которое обрисовываетъ ея характеръ и желаніе сдлать экономію въ свою пользу, такъ какъ она ожидала скорой смерти своего брата, а слдовательно и его наслдства:

‘Милостивый государь
‘Александръ Александровичъ.

‘Отъ 26-го минувшаго апрля извщала я ваше превосходительство, что отъздомъ моимъ въ Москву я совсмъ была готова и точно имла бы честь давно бесдовать съ вами по дламъ опеки, но неожиданный случай — кончина августйшей государыни Елисаветы Алексевны, отъ сего пути меня остановила, и до самыхъ похоронъ священнаго тла ея мн какъ члену Патріотическаго Общества назначено остаться въ С.-Петербург, посл чего, нимало не медля, я увижусь съ вами.
‘Между тмъ, занимаясь доставленными отъ васъ бумагами, замтила въ нихъ, что, по предположенію гг. докторовъ, на лтнее время слдуетъ для больнаго нанять домъ съ садомъ, что и я нахожу хорошимъ средствомъ въ поправленію здоровья его, домъ мой, что на Тверской, иметъ при себ обширный садъ, и всякое спокойствіе для больнаго въ немъ устроить возможно. Я прошу ваше превосходительство принять трудъ вмст съ гг. медиками свидтельствовать оный, и ежели домъ и садъ по предположенію врачей окажутся способными, то на временное пребываніе брата моего я охотно уступаю, вмсто же найма цлаго дома съ садомъ, сумму, на то предположенную, можно употребить въ распоряженіяхъ по моему дому, что безотлагательно извольте приказать исполнить. Ежели же, чего я не ожидаю, домъ мой по свидтельству медиковъ окажется для больнаго неспособнымъ, то я согласна буду съ вами о найм другаго выгоднаго, на случай же пребыванія моего въ Москв, когда мой домъ останется за братомъ, я могу занять нсколько комнатъ въ дом его. О всемъ же послдующемъ буду ожидать вашего увдомленія, пребывая къ вамъ съ совершеннымъ почтеніемъ и таковою же преданностію.

‘Вашего превосходительства
‘милостиваго государя
‘покорная къ услугамъ
‘графиня Дмитріева-Мамонова’.

‘Мая 20 дня, 1826 года’.
Графин Мамоновой не удалось, однако же, сдлаться наслдницей своего брата: она умерла прежде него.
Для пользованія графа Мамонова, само собою разумется, не щадили никакихъ средствъ: надзоръ за нимъ былъ постоянный и самый внимательный, его пользовали московскія знаменитости, профессора Маркусъ и Эвеніусъ, которые обязаны были ежедневно сообщать моему отцу о состояніи здоровья графа Мамонова. На сколько память не измняетъ мн, говорили, что иногда (очень рдко) онъ разсуждалъ здраво, втеченіе получаса, не боле, а затмъ углублялся въ свои думы и начиналъ отдавать приказанія о наказаніи и ссылк разныхъ лицъ, боле или мене для него непріятныхъ.
Отецъ мой, не смотря на настоянія князя Д. В. Голицына и С. П. Фонвизина, сложилъ съ себя званіе опекуна надъ Мамоновымъ, такъ какъ графиня Марья Александровна слишкомъ часто и назойливо стала проявлять свои корыстныя цли на имніе брата. Въ 1826 году, отецъ передалъ опеку бывшему московскому почтдиректору (впослдствіи сенатору), Александру Яковлевичу Булгакову, который тоже не могъ долго вынести милой княжны и ея подпольныхъ подвиговъ.
Смерть постигла Мамонова, какъ мн говорили, неожиданно: онъ шелъ изъ своой спальни въ библіотеку, упалъ и моментально умеръ, пораженный ударомъ паралича.
Въ бумагахъ покойнаго Мамонова и отца его, безъ сомннія, находятся много интересныхъ и историческихъ документовъ временъ императрицы Екатерины II и императора Павла Петровича. Мн не случалось, однако же, встрчать въ историческихъ сборникахъ никакихъ свдній, объ этихъ бумагахъ. Документы, которые были описаны, когда была учреждена опека надъ сумасшедшимъ Мамоновымъ, не могли погибнуть безслдно, такъ какъ храненіе ихъ подлежало оффиціальному контролю.

VIII.
Николай Ивановичъ Надеждинъ.— Знакомство его съ моимъ отцомъ.— Частыя его посщенія.— Его совтъ относительно нашихъ уроковъ.— Переводъ мною повсти Гофмана.— Привязанность моя къ Надеждину.— Впечатлніе, произведенное на меня его ссылкою въ Усть-Сысольскъ.— Возобновленіе знакомства моего съ Надеждинымъ въ Петербург.— Необычайный даръ слова Надеждина.— Поступленіе его на службу въ министерство внутреннихъ длъ.— Николай Филипповичъ Павловъ.— Покровительство Павлова Кокошкинымъ.— Павловъ на казенной сцен.— Поступленіе его въ университетъ.— Служебная его дятельность при московскомъ генералъ-губернатор.— Его литературная дятельность.— Три повсти.— Біографія Эванса.— ‘Чиновникъ’ Сологуба.— Павловъ какъ журналистъ.— Его кончина.

Въ 1833—1834 году, Чаадаевъ привезъ къ моему отцу Николая Ивановича Надеждина, который пришелся по душ старику и сталъ насъ посщать довольно часто, хотя видимо дичился общества.
Надеждинъ, заходившій иногда въ нашу классную комнату, во время уроковъ, обратилъ вниманіе отца на то, что, по его мннію, мы слишкомъ много занимаемся иностранными языками, въ ущербъ языку русскому, и совтовалъ усилить для насъ уроки отечественной словесности. Отецъ поблагодарилъ Надеждина и сдлалъ распоряженіе по его совту.
Николаю Ивановичу я понравился какъ мальчикъ довольно прилежный и онъ особенно любовно относился къ моимъ успхамъ въ русскомъ язык. Однажды, онъ мн принесъ разсказы Гофмана и далъ мн перевести ‘Выборъ невсты’ съ нмецкаго подлинника. Я былъ въ восторг отъ этого вниманія ко мн Надеждина и принялся усердно за переводъ. Чрезъ нсколько времени, Николай Ивановичъ принесъ мн книжку ’52 повсти’, имъ изданную, въ которой я нашелъ мой переводъ. Естественно, что онъ самъ исправилъ и проредактировалъ мою дскую работу, но я, одно время, то и дло, что любовался на свое твореніе и сталъ себя считать чмъ-то въ род литератора.
Съ этой минуты я въ Надеждин души не чаялъ и во время его посщенія не отходилъ отъ него. Странно сказать, что исторія съ Надеждинымъ и ссылка его въ Усть-Сысольскъ произвела на мене удручающее впечатлніе, не взирая на мои юныя лта. Я не спалъ нсколько ночей и возненавидлъ виновника несчастья, постигшаго Николая Ивановича, Петра Яковлевича Чаадаева, не скрывая моихъ чувствъ отъ послдняго.
Надеждина я увидлъ посл этого въ 1843 году, въ одинъ изъ пріздовъ моихъ въ Петербургъ, когда онъ былъ на служб въ министерств внутреннихъ длъ и занимался изученіемъ скопческой ереси и разработкой матеріаловъ, относящихся до этой секты. Я прислалъ изъ Москвы Николаю Ивановичу нсколько рукописныхъ варіантовъ на скопческія псни, которыя пріобрлъ у Сухаревой башни, на толкучк.
Даръ слова и даръ убжденія у Надеждина были необычайны: анализъ его можно было сравнить съ силою остраго ножа, безпощадно уничтожившаго гнилые наросты, не дающіе видть настоящую суть предмета, подлежащаго изслдованію и обсужденію.
Перовскій, какъ извстно, чрезвычайно цнилъ и уважалъ Надеждина, который, въ свое время, имлъ громадное вліяніе на измненіе долго существовавшаго фальшиваго взгляда на раскольническія секты въ Россіи,— взгляда, много повредившаго уничтоженію раскола въ нашемъ отечеств.
Отъ Надеждина перехожу къ Николаю Филипповичу Павлову (тоже привезенному въ нашъ домъ Чаадаевымъ), съ которымъ я хорошо сошелся въ 1841—1842 году и остался въ самыхъ дружескихъ отношеніяхъ до самой кончины его.
Николай Филипповичъ Павловъ получилъ первоначальное воспитаніе въ театральномъ училищ. Бывшій въ то время директоромъ московскихъ театровъ, Кокошкинъ, особенно полюбилъ Павлова, отличавшагося какъ своей пріятной наружностію, такъ и рдкими способностями. Очень часто, по праздникамъ, Кокошкинъ бралъ Павлова къ себ въ домъ и, наконецъ (какъ разсказывалъ мн самъ Николай Филипповичъ), требовалъ, чтобы молодой человкъ неотлучно находился въ гостинной, когда у Кокошкина были званые обды и вечера. Такимъ образомъ, Павловъ, съ юныхъ лтъ, усвоилъ себ т изящныя, вншнія формы и ту художественную отдлку живаго слова, которою отличался всегда разговоръ его.
Первоначально, какъ доказываетъ и мсто воспитанія Павлова, онъ предназначалъ себя театральной карьер, даже разъ, или два являлся на сцен, въ роли Сеида (въ Вольтеровскомъ ‘Магомет’), но страсть учиться и заниматься литературой, потребность и желаніе пріобрсти возможно полное образованіе, заставили его идти по иной дорог, боле соотвтствующей его многостороннему, свтлому уму. Онъ поступилъ въ Московскій университетъ, гд и окончилъ курсъ по юридическому факультету, называвшемуся въ то время этико-политическимъ.
Родные и знакомые уговаривали Николая Филипповича Павлова поступить непремнно на государственную службу, что онъ и сдлалъ, но однообразныя служебныя обязанности (въ надворномъ суд) скоро ему надоли, и онъ вышелъ въ отставку съ намреніемъ никогда больше не служить.
Вроятно, Павловъ никогда бы и не поступилъ вновь на службу, если бы въ 1841—1842 годахъ, бывшему въ то время въ Москв военному генералъ-губернатору, князю Дмитрію Владиміровичу Голицыну, не пришла мысль учредить родъ адвокатуры, или ходатайства по дламъ арестантовъ, содержащихся при полицейскихъ частяхъ города, во временной (долговой) тюрьм, въ тюремномъ и пересыльномъ замкахъ.
Обязанность эту князь Голицынъ пожелалъ возложить на людей образованныхъ, не зараженныхъ рутиннымъ бюрократизмомъ и, вмст съ тмъ, на столько понимающихъ дло, что мнніе ихъ можно было принять основаніемъ для освобожденія арестантовъ, или отдачи ихъ на поруки, если, по разсмотрніи слдствія и даже, въ крайнихъ случаяхъ, представленнаго въ присутственное мсто (кром правительствующаго сената) дла, находилась къ тому законная возможность.
Чрезъ посредство Александра Ивановича Тургенева, Николаю Филипповичу предложено было княземъ Голицынымъ принять на себя ходатайства по дламъ арестантовъ, содержащихся въ тюремномъ замк, временной тюрьм и при частяхъ города.
Съ свойственною ему пылкостью юноши, Павловъ принялъ на себя безвозмездно исправленіе этой должности и поступилъ въ число чиновниковъ особыхъ порученій при военномъ генералъ-губернатор.
Вс доклады, которые были составляемы Павловымъ на защиту арестантовъ, съ цлью облегчить ихъ участь, или вовсе освободить, кром того, что выходили всецло изъ общей колеи казенныхъ, форменныхъ бумагъ, доказывали такое основательное знаніе законовъ, такое свтлое пониманіе существа длъ, такую логическую послдовательность въ заключеніяхъ, что записки Николая Филипповича на расхватъ читались, какъ образцовыя юридическія произведенія.
Въ это время я коротко ознакомился съ дятельностью Павлова, потому что, въ свою очередь, какъ служившему при московскомъ военномъ генералъ-губернатор, мн досталась въ удлъ обязанность ходатайства по дламъ арестантовъ.
По смерти князя Д. В. Голицына, Павловъ недолго оставался на служб, вышелъ въ отставку и боле уже не служилъ до самой кончины своей.
Я упомянулъ здсь о кратковременной служебной дятельности Павлова для того только, чтобы указать, что дятельность его, въ какой бы сфер она ни проявлялась, всегда носила на себ тотъ отпечатокъ даровитости, который составлялъ исключительную принадлежность его замчательныхъ способностей.
Николай Филипповичъ, будучи еще юношей, сильно пристрастился къ поэзіи, онъ былъ поэтъ по призванію. Поэтическая натура его отразилась во всхъ его литературныхъ произведеніяхъ. Слогъ его отличается той изящной, художественной отдлкой, которая, къ сожалнію, въ настоящее время вовсе исчезаетъ и составляетъ принадлежность очень немногихъ современныхъ русскихъ писателей, даже беллетристовъ. Но, кром этого, во всемъ, что написалъ Павловъ, вы видите или самую тонкую, язвительную (но всегда благородную) сатиру, или облеченный въ поэтическую, изящную форму разсказъ, или глубокое, логическое изслдованіе предмета, подлежавшаго его разсмотрнію. Ни въ одной стать Павлова вы не встртите и тни неприличныхъ выраженій.
Въ первый періодъ своей литературной дятельности, Павловъ, читая произведенія иностранныхъ драматическихъ писателей, вздумалъ переводить ихъ для нашей сцены. Въ числ удачныхъ его переводовъ можно указать на трагедію Лемерсье ‘Марія Стюартъ’ и на ‘Венеціанскаго купца’ Шекспира. Но дятельность переводчика не удовлетворяла его, и онъ написалъ нсколько оригинальныхъ пьесъ, которыя въ свое время имли большой успхъ. Его водевили производили положительный фуроръ въ 30-хъ годахъ какъ въ Москв, такъ и въ Петербург, и Павловъ пріобрлъ искреннее уваженіе и сочувствіе въ тсномъ кружк тогдашнихъ литераторовъ, въ числ которыхъ былъ князь П. А. Вяземскій, съ которымъ Павловъ оставался въ тсной дружб до конца жизни.
Стихи, эпиграммы, романсы Павлова знали вс наизусть, они служили въ свое время предметомъ общихъ разговоровъ, но имя его сдлалось извстнымъ во всей Россіи въ 1835 году, когда вышли въ свтъ его первыя ‘Три повсти’ (Балъ, Именины и Ятаганъ). Въ нихъ талантъ Павлова и своеобразность его слога не могли не обратить вниманія всхъ, кто сколько нибудь слдилъ за русской литературой. Повсти эти вскор сдлались даже извстны за границей и были переведены на французскій и нмецкій языки.
Въ то же время, Николай Филипповичъ принималъ участіе въ издававшемся въ Москв (Андросовымъ и Шевыревымъ) ‘Наблюдател’ Въ 1839 году, онъ написалъ еще три повсти ‘Маскарадъ’, ‘Демонъ’ и ‘Милліонъ’, которыя, какъ и первыя, были умно задуманы и заключали въ себ неотъемлемыя литературныя достоинства. Лучшимъ доказательствомъ тому служитъ быстрая распродажа этихъ двухъ изданій, составляющихъ нын библіографическую рдкость.
Въ томъ же 1839 году, Павловъ помстилъ въ ‘Москвитянин’ біографическую замтку объ Эванс, съ цлью, какъ онъ говоритъ, ‘почтить память человка, который принадлежалъ къ числу иностранцевъ-воспитателей, но котораго уже, конечно, нельзя было обвинить ни въ недостатк любви къ Россіи, его второму отечеству, ни въ недостатк обширнаго просвщенія, составляющаго нашу вторую, благороднйшую природу’. Эти строки послужили Павлову тэмой для всей статьи, и краткій біографическій очеркъ, подъ перомъ даровитаго художника, представилъ нчто оконченное, изящное и въ высшей степени интересное.
Разныя цензурныя придирки заставили Павлова, втеченіе почти десяти лтъ, ничего не печатать и только въ 1856, или 1857 году, имя его вновь появляется въ журналахъ. Комедія графа Сологуба ‘Чиновникъ’ послужила тэмой для замчательной критической статьи, гд талантъ Павлова облекъ сатиру въ самую изящную, въ самую увлекательную форму. Перо критика мстами превращалось въ анатомическій ножъ, безъ пощады уничтожающій все препятствующее видть настоящее положеніе изслдуемаго предмета. Силою мощнаго логическаго анализа софизмы теряютъ свою призрачность и изъ драматическаго произведенія, имвшаго случайный, раздутый успхъ, остался гнилой, негодный остовъ.
Другая критическая статья Павлова: ‘Біографъ-оріенталистъ’, была напечатана въ томъ же году и, какъ вс статьи Николая Филипповича, произвела впечатлніе въ мір журналистики.
Павловъ, до основанія имъ газеты ‘Наше Время’, исключительно почти помщалъ статьи свои въ ‘Русскомъ Встник’ Каткова и Леонтьева, но съ 1861 года посвятилъ всю свою литературную дятельность собственному журналу, который изъ еженедльнаго изданія превратился въ ежедневную газету, подъ названіемъ ‘Русскихъ Вдомостей’, понын существующихъ.
Н. Ф. Павловъ, какъ публицистъ, крайне не нравился quasi-либераламъ. Они, однако же, никогда не ршались вступать съ нимъ въ полемику, потому что онъ былъ имъ далеко не по плечу, но за то, изъ-за угла, при малйшей возможности, они не упускали случая бросать въ него комки грязи, считая это, съ своей стороны, великимъ подвигомъ. На подобные подвиги Павловъ не обращалъ ршительно никакого вниманія, но когда случайно попадались между ругательствами какая либо острота или удачное сравненіе, онъ первый указывалъ на нихъ, говоря: ‘Вотъ бы автору довоспитать себя и доучиться, и вышло бы изъ него что добудь путное’.
Н. Ф., образовавшій самъ себя вслдствіе присущей натур его потребности въ образованіи, никакъ не могъ понять того отсутствія гуманитарныхъ познаній, того глубокаго невжества, которымъ въ наше время отличается пресса извстнаго пошиба. Ему были непонятны ни независимость относительно грамотности, приличій и логики, ни quasi-передовое движеніе, часто напоминающее дтскія забавы и страсть ломать все, что попадется подъ руку, съ поврежденіемъ иногда и собственныхъ своихъ пальцевъ. Онъ не врилъ въ возможность говорить о предмет, не изучивъ его всесторонне, онъ не допускалъ въ литератур, въ печатномъ слов, отсутствіе художественной формы, дубоватости выраженій, расклейки мыслей, а тмъ мене лубочности и площаднаго разгула.
Павловъ не былъ, однако же, педантомъ и рабомъ отжившихъ формъ и понятій, онъ всегда непритворно радовался появленію новыхъ, свжихъ силъ, новыхъ талантливыхъ дятелей въ нашей журналистик и до послдней минуты своей далеко не безоблачной жизни слдилъ за всмъ современнымъ, сочувствовалъ всякому истинно благородному, истинно полезному начинанію и, слдовательно, не былъ пессимистомъ. Пылкое воображеніе Павлова, всегда юное, всегда полное иниціативы, часто служило причиною многихъ его ошибокъ въ жизни, но въ Никола Филиппович никогда не угасала та божественная искра добра, которая въ самыхъ крутыхъ, тяжкихъ обстоятельствахъ жизни не оставляетъ людей истинно талантливыхъ, воистинну даровитыхъ.
Были, къ сожалнію, лица, которыя ршались оскорблять Павлова печатно, длая грязные, ни на чемъ не основанные намеки на его частную жизнь,— эту святыню, на которую не дерзнетъ посягнуть ни одинъ порядочный человкъ,— но пасквили не могли уронить, въ глазахъ публики, неотъемлемыхъ достоинствъ Павлова какъ писателя, и онъ, все-таки, останется въ нашей отечественной литератур на томъ почетномъ мст, которое было пріобртено имъ не пріятельскими журнальными рекламами, не неистовой поблажкой временнымъ капризамъ публики, а блестящими способностями и глубокимъ, многостороннимъ образованіемъ, пріобртеннымъ единственно помощію твердой, непреклонной потребности въ нравственномъ развитіи и пріисканіи художественной отдлки своей ныслги.
Да, въ Павлов была эта мысль, въ которой многіе изъ нашихъ современныхъ журналистовъ такъ нуждаются, ему, вслдствіе богатства этой мысли, необходима была и достойная форма, въ которую онъ могъ бы облекать ее. Онъ нашелъ, выработалъ такую форму, далъ ей оригинальную, изящную своеобразность — и вотъ причина, по которой имя Н. Ф. Павлова въ русской литератур останется всегда почетнымъ и безукоризненно свтлымъ именемъ.
Павловъ скончался въ Москв, отъ жестокаго, продолжительнаго недуга сердца, въ 1864 году.
Павловъ былъ женатъ на извстной поэтесс Каролин Карловн, рожденной Янишъ, обратившей когда-то на себя вниманіе Гумбольдта, который долго былъ съ нею въ ученой переписк. Если я не ошибаюсь, 80-ти лтняя Каролина Карловна Павлова до сихъ поръ жива и постоянно живетъ за границей.

IX.
Докторъ Спиро, лчившій воздухомъ и втромъ.— Лченіе зимою, въ бесдк, беременной женщины.— Маіоръ польской службы Осташевскій.— Его ремесло и удачное ухаживанье за старухами.— Садъ Осташевскаго.— Дальнйшая судьба польскаго маіора.— Продажа жены на Тверскомъ бульвар.— Благополучныя послдствія продажи для проданной.— С. А. Соболевскій.— Его эпиграммы.— Путешествіе мое, изъ Москвы въ Петербургъ, съ Соболевскимъ, Погодинымъ и Ротчевымъ.— Стихи Соболевскаго, посвященные Погодину.

Матвй Михайловичъ Солнцевъ (дядя Пушкина и нашъ постоянный заобденный завсегдатай) любилъ чрезвычайно эксцентриковъ и оказывалъ имъ постоянно протекцію, тмъ съ большимъ удовольствіемъ, что это ему ничего не стоило, а подчасъ представало случай лишній разъ пообдать не дома, а у тхъ, къ которымъ онъ привозилъ на показъ покровительствуемаго имъ субъекта.
Однажды, онъ привелъ къ намъ, какъ особенную рдкость, доктора Спиро, который лчилъ исключительно воздухомъ.
Я какъ теперь помню этого маленькаго, толстенькаго человчка, въ черномъ фрак, съ густымъ блымъ жабо, торчавшимъ изъ-за жилета, и съ какимъ-то объемистымъ мшкомъ въ рукахъ, изъ котораго онъ вынималъ, по мр того, что объяснялъ свою воздушную методу лченія, равныхъ величинъ мхи.
Помню, что въ это время былъ у насъ Сергй Александровичъ Соболевскій (другъ А. С. Пушкина), который, съ свойственнымъ ему юморомъ, вступилъ въ ученыя разсужденія съ докторомъ Спиро, а за симъ въ споръ, что очень не понравилось Солнцеву, желавшему похвастаться своимъ protg.
Спиро свою методу лченія основывалъ на той простой истин что Богъ сотворилъ человка безъ всякой одежды и безъ всякихъ лкарствъ, предоставивъ ему единственное средство отъ всякихъ недуговъ — воздухъ и втеръ. На этой неоспоримой истин основана была система Спиро. Воздухъ всегда находился въ распоряженіи человка, а втеръ не всегда, а потому потребны были разныхъ размровъ мхи, производившіе не только малые и сильные втры, но даже, въ случа нужды, чуть не вьюгу.
Вс болзни безъ исключенія, даже самыя жестокія раны, излчивались радикально помощію воздуха и втра.
Соболевскій, бывшій въ веселомъ расположеніи духа, занялся съ особеннымъ, настойчивымъ сарказмомъ воздушнымъ докторомъ, такъ что вс присутствующіе не могли удержаться отъ гомерическаго смха, возбуждаемаго въ особенности строго-серьзною физіономіею Соболевскаго и его quasi-научными вопросами, обращенными къ Спиро, въ чрезвычайно почтительныхъ формахъ.
Докторъ не понялъ насмшекъ Соболевскаго, продолжалъ говорить нелпости и то и дло вынималъ изъ мшка своего мхи.
Весь ученый споръ окончился, однако же, замчаніемъ отца моего, что въ комнат, отъ разныхъ втровъ, стало холодно, а потому слдуетъ прекратить, на этотъ разъ, ученый медицинскій разговоръ, тмъ боле, что пора обдать.
Не взирая на всю нелпость воздушнаго лченія, нашелся, однако же, какой-то господинъ, кажется, Зубовъ, который согласился дозволить Спиро лчить свою беременную жену. Съ этою цлію, зимою, была нанята въ саду Осташевскаго (близь Тверскаго бульвара) бесдка, въ которую перевезли больную. Несчастная, къ удивленію всхъ, разршилась отъ бремени благополучно, но новорожденный отъ холода умеръ на другой день.
Спиро оставался въ Москв года два, но его методъ лченія не понравился даже и Замоскворчью, такъ что ‘воздушный’ докторъ вынужденъ былъ покинуть Блокаменную.
Выше я упомянулъ о сад Осташевскаго, владлецъ котораго достоинъ того, чтобы о немъ сказать нсколько словъ.
Осташевскій, Казимиръ Ивановичъ, былъ отставной маіоръ польской службы и явился въ Москву съ цлію добыть себ какое нибудь казенное мстечко. Мстечка этого онъ себ не добылъ, но за то познакомился съ двумя старушками, сестрами П., въ дом которыхъ нанималъ комнатку у жильцовъ. Наружность Осташевскаго не представляла ничего изящнаго: онъ былъ здоровякъ съ красноватымъ лицомъ, съ закрученными вверхъ усами, съ унтеръ-офицерской походкой старыхъ ‘бурбоновъ’, всегда въ венгерк съ бранденбургами, постоянно раздушенный самыми крпкими съ ногъ сшибательными духами.
Старушки П. (меньшой было около 70 лтъ) обласкали Осташевскаго, когда онъ нашелъ нужнымъ представиться къ нимъ, какъ къ домъвладлицамъ, такъ какъ он нашли въ немъ ежедневнаго партнера въ дурачки — единственную игру, которую он знали и любили. Въ очень короткое время, польскій отставной маіоръ съумлъ воспламенить сердца двицъ-старушекъ и сдлался въ ихъ дом полновластнымъ хозяиномъ, а затмъ владльцемъ этого дома, съ прибавкою 2,000 душъ крестьянъ, которые были ему проданы двицами по безденежной купчей крпости.
Нужно отдать, однако же, справедливость Осташевскому: онъ жилъ съ старушками въ сердечномъ согласіи до ихъ смерти. Похоронивъ двицъ съ надлежащей помпой, Казимиръ Ивановичъ превратилъ садъ дома своего, на Тверскомъ бульвар, въ какую-то кунтскамеру. По всмъ аллеямъ понаставилъ онъ множество гипсовыхъ, выкрашенныхъ куколъ въ ростъ человка: тутъ были и Венеры, и Апполоны, и солдаты въ полной амуниціи, и крестьянки въ кокошникахъ, и львы, и барсы, и козы — однимъ словомъ ‘чего хочешь, того просишь’. Посреди сада былъ вырытъ прудъ, въ которомъ плавали лебеди. По дорожкамъ и лугамъ прогуливались павлины, индйскіе птухи, журавли, цапли и другія птицы. Въ безчисленныхъ бесдкахъ поставлены были органы, часы съ музыкой, Эоловы арфы, барабаны, отбивавшіе помощію какого-то механизма разныя трели, и кукующія деревянныя кукушки. По дорожкамъ стояли верстовые столбы съ надписями: ‘отъ перваго вздоха до признанія — одинъ шагъ’, ‘отъ признанія до восторга и счастія — мгновеніе’, и т. д. въ томъ же род.
По вечерамъ, въ садъ Осташевскаго, который былъ открытъ для всхъ, съзжались съ дтьми, знавшіе и незнавшіе его. Хозяинъ всегда былъ замчательно любезенъ съ дамами и въ особенности съ дамами пожилыхъ лтъ.
Однажды, Казимиръ Ивановичъ былъ вызванъ къ генералъ-губернатору, по какой-то на него принесенной жалоб. Посл разныхъ объясненій, генералъ-губернаторъ спросилъ его: ‘откуда и какимъ образомъ, прибывъ въ Москву чуть не нищимъ, онъ пріобрлъ такое большое состояніе’?
На этотъ вопросъ Осташевскій очень наивно отвчалъ: ‘Я пользуюсь благосклонностію московскихъ дамъ’.
Но, увы! фортуна измнила вдругъ этому побдителю нжныхъ богатыхъ старухъ: онъ влюбился въ свою соотечественницу, лихую польку, которая обобрала его до нитки и бросила.
На томъ же Тверскомъ бульвар, противъ оконъ бывшаго своего дома, дряхлый старикъ Осташевскій, въ рубищ, просилъ милостыню у проходящихъ. Умеръ онъ подъ подворотней того дома, въ которомъ дв старухи одарили его такъ щедро земными благами…
Тверской бульваръ напоминаетъ мн разсказъ отца моего и князя Д. М. Волконскаго о сдлк, происходившей на этомъ бульвар, въ ихъ присутствіи, между княземъ Голицынымъ и грифомъ Разумовскимъ
Князь Голицынъ, дла котораго были очень въ плачевномъ положеніи, пригласилъ однажды князя Волконскаго и отца моего обдать въ ресторанъ Яра, прося ихъ пріхать передъ обдомъ на Тверской бульваръ, дабы оттуда вмст отправиться къ Яру.
Приглашеніе было принято, и приглашенные явились на бульваръ, найдя тамъ сидящихъ на скамь — князя Голицына и графа Разумовскаго. Первый счелъ нужнымъ объяснить прибывшимъ, что онъ, по просьб своей жены и по желанію графа, уступаетъ ему ее, съ тмъ, что графъ уплатитъ нкоторые его долги и, сверхъ того, дастъ ему сто тысячъ, что деньги эти графъ желаетъ вручить ему въ присутствіи его друзей, вслдствіе чего князь Волконскій и отецъ мой были имъ приглашены на обдъ въ Яру, гд Разумовскій окончитъ съ нимъ разсчетъ.
Посл этихъ объясненій, вс отправились въ ресторанъ обдать, и тамъ графъ Разумовскій дйствительно передалъ князю Голицыну деньги, общанныя ему за его жену.
Продажа эта, какъ разсказывали старики, произвела чрезвычайно сильное впечатлніе въ высшемъ петербургскомъ и московскомъ обществ, но время взяло свое, и бывшая обладательница Карловки Имніе, купленное у графини Разумовской великой княгиней Еленой Павловной.{} чуть не до 100 лтъ пользовалась своимъ богатствомъ и почестями, принимая въ свои салоны лучшее петербургское общество.

——

Возвращаюсь къ Соболевскому, имя котораго я упомянулъ въ начал этой главы.
Сергя Александровича Соболевскаго, закадычнаго друга Пушкина, я зналъ коротко, встрчаясь съ нимъ у Александра Николаевича Соймонова, любившаго его больше, чмъ своего сына. Соболевскій, по своему остроумію, по тонкости юмора, по необыкновенной находчивости и весьма недюжинному поэтическому таланту, принадлежалъ безспорно къ личностямъ выдающимся. Онъ не печаталъ своихъ стиховъ, потому что боялся критики со стороны своего друга, подъ лучами славы котораго онъ блаженствовалъ, гордясь дружбою великаго поэта. Но многіе стихи Соболевскаго, въ свое время, ходили по рукамъ, а эпиграммы учились наизусть. Между прочимъ, одна изъ его эпиграммъ, написанная на поэтессу Каролину Карловну Павлову (рожденную Янишъ), производила въ тогдашнемъ обществ фуроръ.
Нужно сказать, что Каролина Карловна, женщина очень зрлыхъ лтъ и притомъ далеко некрасивая, вслдствіе ревности къ своему мужу, такъ однажды разсердилась на него, что представала ко взысканію его заемныя письма, и Николай Филипповичъ Павловъ былъ посаженъ на нсколько дней въ долговое отдлевіе {Долговая тюрьма въ Москв называется ямою.}. По этому случаю Соболевскій написалъ слдующую эпиграмму:
‘Куда ни взглянешь —
‘Любви могила,
‘И Каролина Янишъ
‘Мужа въ яму посадила.
‘Плачетъ эта дама,
‘Молится о муж:
‘Будь ему ты, яма,
‘Уже, хуже, туже!’
Въ 1844 или 1845 году, мн встртилась необходимость похать въ Петербургъ. Взявъ заблаговременно билетъ въ маль-постъ, въ день отъзда, я отправился въ почтамтъ, въ отдленіе почтовыхъ каретъ и, къ моему большому удовольствію, нашелъ тамъ Соболевскаго, Погодина и А. Г. Ротчева, которые тоже отправлялись въ этотъ день въ Петербургъ. Нужно замтить, что это путешествіе представляло много удобствъ и не утомляло, какъ ныншнія поздки по желзнымъ дорогамъ: станціи, по всему пути, были великолпны, кормили повсюду отлично, можно было сть, не опасаясь подавиться спша, въ особенности, когда бравый, предупредительный кондукторъ, изъ отставныхъ унтеръ-офицеровъ, получалъ должную, за свои услуги, мзду отъ пассажировъ.
Такъ какъ, во время путешествія, мы должны были два раза обдать, то было между нами условлено, что виномъ и водкой на первой обденной стоянк будетъ угощать Соболевскій, а на второй я. Причина принятой нами на себя обязанности заключалась въ томъ, что Ротчевъ почти ничего не пилъ, а Погодинъ былъ до скаредности скупъ.
Посл перваго обда, съ нсколькими бутылками шампанскаго, Погодинъ опьянлъ и пустился въ жестокій споръ съ Соболевскимъ. Это повело къ насмшкамъ со стороны послдняго, такъ что мы съ Ротчевымъ вынуждены были останавливать и того и другаго, и, наконецъ, посл долгихъ усилій, намъ удалось примирить расходившагося Михаила Петровича съ Соболевскимъ. При мировой, потребовалось опять шампанское, и тутъ Погодинъ сталъ приставать въ Соболевскому, чтобы онъ написалъ ему стихи, говоря: ‘Ты обязанъ мн написать что нибудь на память — иначе ты негодяй!’
Соболевскій потребовалъ листъ бумаги, карандашъ и написалъ слдующее посланіе въ стихахъ, съ заголовкомъ: ‘Пьяному другу, Михаилу Петровичу Погодину, профессору исторіи россійской и кавалеру’.
‘Преотвратительный уродъ!
Скажи мн, коль отвта стою,
Зачмъ твой грязный, толстый носъ
Такъ сходенъ съ ямою простою?
Скажи и то: зачмъ же взросъ,
Между ушей, между глазами,
Гд у людей бываетъ носъ,
Огромный кустъ съ двумя бобами?’ *)
*) Нкоторыя слова я измняю, такъ какъ въ подлинник они слишкомъ непечатны.
Я первый прочелъ эти стихи, показавъ ихъ Ротчеву, и положилъ ихъ въ карманъ, объявивъ, что они будутъ прочтены на слдующій день, когда мы вс протрезвимся. Соболевскій тотчасъ же согласился, но Погодинъ разсердился на меня и прибавилъ, что я русской исторіи никогда не зналъ, да и вообще, какъ студентъ, былъ у него на дурномъ счету.
На другой день, я передалъ стихи Погодину, который сначала видимо оскорбился, но потомъ оставилъ все безъ послдствій, забывъ, въ особенности посл втораго обда съ шампанскимъ, о случайной ссор своей съ Соболевскимъ.
Мы, съ покойнымъ Ротчевымъ, часто вспоминали объ этомъ дорожномъ эпизод и сожалли, что ничего подобнаго не можетъ уже случиться при существованіи желзныхъ дорогъ.

X.
Докторъ едоръ Петровичъ Гаазъ.— Его характеръ и дятельность на пользу человчества.— Костюмъ Гааза.— Отношеніе Гааза къ арестантамъ.— Памятникъ, сооруженный ему ссыльными въ Сибири.— Посщеніе государемъ Николаемъ Павловичемъ московскаго тюремнаго замка.— Гаазъ испрашиваетъ у императора помилованіе приговоренному.— Слова государя, обращенныя къ Гаазу.— Дятельность Гааза во время холеры въ Москв.— Кончина его.— Дружба Гааза съ графомъ Зотовымъ.— Иванъ Васильевичъ Капнистъ.— Встрча у Капниста Гоголя съ М. Н. Муравьевымъ.— Неудовольствіе Гоголя по случаю рекомендаціи.— Наружность Гоголя и его костюмъ.

Среди волнъ и тины моря житейскаго, среди ежедневныхъ столкновеній страстей и страстишекъ, самолюбій и честолюбій, зависти и ненависти, невольно отдыхаешь и умомъ, и сердцемъ, встрчаясь съ личностями, воплощающими добро, безграничную любовь въ ближнимъ и полнйшее самоотверженіе.
Къ числу такихъ, къ прискорбію боле чмъ рдкихъ, личностей принадлежалъ докторъ едоръ Петровичъ Гаазъ, котораго знала вся Москва — отъ аристократа до простолюдина.
Гаазъ былъ главнымъ докторомъ тюремныхъ больницъ и всецло посвятилъ себя своему призванію — любви къ человчеству.
Когда-то богатый, онъ былъ обобранъ и разорнъ однимъ изъ своихъ коллегъ, вслдствіе безпредльной доврчивости своего характера. Переходъ отъ благосостоянія почти къ нужд нисколько не измнилъ Гааза: та же всегда добродушная улыбка на устахъ, то же нравственное спокойствіе, то же состраданіе къ горю и несчастью ближнихъ, та же готовность помочь страждущему — не покидали его до конца жизни.
Гаазъ часто посщалъ насъ, и я, будучи ребенкомъ, уже зналъ и любилъ его, такъ какъ онъ былъ особенно ласковъ съ дтьми.
едоръ Петровичъ, вслдствіе разразившейся надъ нимъ катастрофы, вынужденъ былъ замнить карету съ четверкой плохими дрожками съ верхомъ, запряженными старою клячею, которою правилъ кучеръ въ потертомъ армяк. Экипажъ этотъ былъ извстенъ всему бдному населенію Москвы, такъ какъ Гаазъ не только принималъ у себя бдныхъ больныхъ безплатно, но и здилъ навщать ихъ по чердакамъ и подваламъ, не взирая на свои преклонныя лта.
Постоянный костюмъ едора Петровича былъ черный фракъ, блый галстухъ съ неизбжнымъ жабо, короткія панталоны, черные шелковые чулки и башмаки со стальными пряжками.
Когда Гаазъ встрчалъ на улиц какого нибудь пьяненькаго мужичка, то непремнно сажалъ его въ свои дрожки и довозилъ до дому. Объ арестантахъ онъ заботился, какъ будто они были дйствительно его родныя дти, и арестанты положительно боготворили его. Эта непритворная любовь арестантовъ къ Гааву выразилась наглядно тмъ, что сосланные въ Сибирь арестанты, знавшіе едора Петровича въ Москв, собрали между собою, грошами, деньги и соорудили ему маленькій памятникъ, у котораго ежегодно служили панихиды по усопшемъ.
Занимаясь, по предписанію московскаго военнаго генералъ-губернатора, длами арестантовъ, содержащихся въ тюремномъ замк, я былъ свидтелемъ слдующаго эпизода, обрисовывающаго личность Гааза.
Однажды, намъ дано было знать, что государь Николай Павловичъ желаетъ постить, въ извстный день, тюремный замокъ. Вс служившіе въ замк, нкоторые директора тюремнаго комитета и главный докторъ тюремной больницы, едоръ Петровичъ Гаазъ, явились, естественно, задолго до прибытія государя императора. По прошествіи нсколькихъ часовъ, его величество изволилъ прибыть въ замокъ, съ генералъ-губернаторомъ, княземъ А. Г. Щербатовымъ.
При вход въ такъ называемый ‘дворянскій корридоръ’, гд содержались арестанты привилегированныхъ сословій, государь обратился къ нимъ съ вопросомъ: ‘Довольны ли они содержаніемъ, не обижаютъ ли ихъ, и нтъ ли у кого нибудь изъ нихъ особыхъ просьбъ?’
Содержащіеся отвчали, что всмъ довольны, но что просятъ у государя одной милости — повелть окончить дла ихъ скоре, такъ какъ медленность производства слдствій томитъ ихъ и тяжеле для нихъ ожидаемаго ими наказанія.
Государь милостиво выслушалъ эту просьбу и сказалъ князю Щербатову, чтобы онъ веллъ приготовить о дворянахъ особый докладъ на высочайшее имя.
За симъ, его величество направился для осмотра одиночныхъ камеръ. При вход въ одну изъ нихъ, онъ увидлъ дряхлаго старика, который съ трудомъ поднялся съ своей койки.
Старикъ, какъ оказалось, пять лтъ уже приговоренъ въ ссылк въ Сибирь, но остается въ замк лишь потому, что докторъ Гаазъ находитъ опаснымъ для арестанта столь дальній путь, сопряженный со множествомъ неудобствъ для больнаго.
Государь обратился къ Гаазу и спросилъ, правда ли это и законно ли онъ поступаетъ, удерживая ‘ршеннаго’ въ замк?
едоръ Петровичъ, вмсто отвта, всталъ предъ государемъ на колна и просилъ государя вовсе помиловать старика.
Его величество взялъ Гааза за локти и хотлъ его приподнять, но тотъ ршительно объявилъ, что не встанетъ, не получивъ для старика помилованія. Тогда императоръ Николай Павловичъ, подумавъ немного, сказалъ: ‘Я исполню желаніе ваше, едоръ Петровичъ {Государь давно зналъ коротко Гааза и очень любилъ и уважалъ его.}, но если я поступаю несправедливо, то грхъ ляжетъ на вашей душ’.
Гаазъ всталъ и со слезами бросился обнимать и цловать государя, у котораго показались тоже слезы на глазахъ и который, въ свою очередь, обнялъ и поцловалъ Гааза.
На другой же день, по приказанію генералъ-губернатора, были мною изготовлены дв докладныя записки на высочайше имя: одна объ ускореніи слдствій, производившихся о дворянахъ, а вторая о помилованіи старика, но едоръ Петровичъ, не ожидая окончанія формальностей, тотчасъ же вывелъ старика изъ камеры и отвезъ къ себ домой.
Таковъ былъ докторъ-апостолъ Гаазъ!
Во время холеры, господствовавшей въ Москв въ 1847—1848 годахъ, едоръ Петровичъ, не взирая на свои преклонныя лта и видимый упадокъ силъ, проявлялъ особую дятельность въ холерныхъ больницахъ и придерживался того мннія, ‘что холера болзнь неприлипчивая’. Съ цлію убдить въ этомъ какъ больныхъ, такъ и врачей, Гаазъ, немедленно посл больнаго, садился въ неопорожненную ванну, оставаясь въ ней по 10-ти минутъ и боле, чему я былъ неоднократно свидтелемъ въ яузской холерной больниц.
Кончина Гааза представила врующимъ въ святость добра трогательную картину. Когда едоръ Петровичъ почувствовалъ, это силы окончательно оставляютъ его и что смерть неизбжно постигнетъ его очень скоро, онъ веллъ перенести свою кровать изъ спальни въ пріемный залъ своей квартиры и отдалъ приказаніе допускать къ нему всхъ, кто пожелаетъ его видть и съ нимъ проститься. Сотни людей явились взглянуть на святаго старика, который скончался спокойно, въ присутствіи бднаго, нуждающагося люда, такъ имъ любимаго,— люда, которому онъ посвятилъ всю свою многолтнюю, праведную дятельность…
Гаазъ былъ въ тсной дружб съ графомъ Николаемъ Ивановичемъ Зотовымъ, о которомъ я упоминалъ въ начал этихъ записокъ. Замчательно, что Гаазъ принадлежалъ къ числу людей, твердо и слпо врующихъ, тогда какъ гр. Зотовъ былъ скептикъ, послдователь ученія энциклопедистовъ и мало врующій. Между тмъ, эти дв крайности сходились — ихъ соединяла и общила любовь къ ближнему, любовь къ добру и теплое, сердечное влеченіе къ проявленію этого добра, этой любви.
Я очень часто видлся съ гр. Николаемъ Ивановичемъ и едоромъ Петровичемъ, который обязательно, два раза въ недлю, обдалъ у своего стараго друга. Не проходило ни одного обда, чтобы между добродушнымъ Гаазомъ и Зотовымъ не происходило горячаго, даже крупнаго разговора по поводу отстаиваемыхъ каждымъ изъ нихъ, вполн противоположныхъ принциповъ, но споры эти не могли разстроить дружбы стариковъ.
Особенно интересный характеръ принимали словопренія, когда къ Зотову прізжалъ обдать Иванъ Васильевичъ Капнистъ {Тогдашній московскій гражданскій губернаторъ, сынъ автора извстной комедіи ‘Ябеда’,— человкъ, замчательный по своему уму, честности и доброт.}, любившій и уважавшій обоихъ стариковъ. Онъ такъ ловко, такъ умно доказывалъ Гаазу, что тотъ увлекается, а гр. Зотову, что онъ во многомъ заблуждается, что оба противника вдругъ умолкали и въ конц концовъ сознавались, что ни тотъ ни другой не были правы.
У И. В. Капниста, гр. Зотовъ, А. И. Булгаковъ (бывшій московскій почтъ-директоръ) и я собирались часто, по вечерамъ, играть на билліард, до котораго вс мы были большіе охотники, хотя я никогда не могъ научиться хорошо играть на немъ. Нсколько разъ, у Капниста, мн довелось видть геніальнаго Гоголя, который рдко пускался въ разговоръ и всегда выгладывалъ ‘букой’.
Одинъ только разъ удалось мн видть Гоголя въ хорошемъ расположеніи духа и вздумавшимъ представлять въ лицахъ разныхъ животныхъ изъ басенъ Крылова. Вс мы были въ восхищеніи отъ этого дйствительно замчательнаго impromptu, которое окончилось внезапно вслдствіе случайнаго прізда въ Капнисту Михаила Николаевича Муравьева, который не былъ знакомъ съ Гоголемъ.
Капнистъ, знакомя Гоголя съ Муравьевымъ, сказалъ: ‘Рекомендую вамъ моего добраго знакомаго, хохла какъ и я, Гоголя’. Эта рекомендація, видимо, не пришлась по вкусу геніальному писателю, и на слова Муравьева: ‘Мн не случалось, кажется, сталкиваться съ вами’, Гоголь очень рзко отвтилъ: ‘Быть можетъ, ваше превосходительство, это для меня большое счастіе, потому что я человкъ больной и слабый, которому вредно всякое столкновеніе’.
Муравьевъ, выслушавъ эту жолчную тираду, отвернулся отъ Гоголя, который, ни съ кмъ не простившись, тотчасъ же ухалъ. Впослдствіи, я слышалъ отъ Ивана Васильевича, что Гоголь не на шутку на него разсердился за ‘непрошенную (какъ онъ выразился) рекомендацію’.
Наружность Гоголя была очень непривлекательна, а костюмъ его (венгерка съ бранденбургами) придавалъ ему крайне невзрачный видъ. Кто не зналъ Гоголя, тотъ никогда бы не догадался, что подъ этой некрасивой оболочкой кроется личность геніальнаго писателя, которымъ гордится Россія.

XI.
Московскій митрополитъ Филаретъ.— Нравственное его вліяніе въ Москв.— Мои отношенія къ Филарету.— Его характеръ.— Отношенія Филарета въ государю Николаю Павловичу и мелкія противодйствія.— Вншность Филарета и пріемы его запросто.— Филаретъ съ подчиненными.— Взглядъ Филарета на раскольниковъ и на арестантовъ.— Сцена Филарета съ барынями-ханжами.— И. П. Липранди.— Его происхожденіе.— Липранди какъ начальникъ политической полиціи въ Париж.— Вигель какъ клеветникъ.— Посылка Липранди въ Турцію.— Дятельность Липранди по служб въ министерств внутреннихъ ддъ.— Мое знакомство съ Липранди,— Дло Петрашевскаго.— Журналистъ-агентъ Третьяго Отдленія.— Кончина Липранди.

*) Въ настоящей книжк ‘Историческаго Встника’ заканчиваются ‘Воспоминанія’ Иліи Александровича Арсеньева. Смерть лишила его возможности дописать ихъ, онъ умеръ 16 февраля, на 67 году отъ рожденія, посл тяжкой и продолжительной болзни, въ исход которой не заблуждался. Еще 30 ноября прошлаго года, онъ писалъ намъ: ‘Спшу съ моими записками, такъ какъ чувствую, что приближаюсь къ концу’, а въ послднемъ письм, писанномъ ослабвшей рукой, 2 января, шутливо прибавлялъ: ‘Я теперь напваю романсъ Шуберта ‘Адіо’, который гласитъ, что ‘La mort est une amie’ — съ завтрашняго дня у меня поселяется сестра милосердія’.
И. А. Арсеньевъ по своему происхожденію, воспитанію и образованію принадлежалъ къ лучшему обществу, это былъ человкъ очень умный, способный, и чрезвычайно добрый, не сдлавшій блестящей, служебной карьеры лишь вслдствіе случайныхъ обстоятельствъ. Въ литератур онъ извстенъ, главнымъ образомъ, какъ редакторъ политическаго отдла въ бывшей газет министерства внутреннихъ длъ ‘Сверная Почта’, какъ издатель юмористическаго журнала ‘Заноза’, имвшаго нкоторый успхъ, и основатель ‘Петербургской Газеты’, столь распространенной въ настоящее время. Онъ писалъ передовыя статьи, корреспонденціи и фельетоны во многихъ русскихъ и иностранныхъ газетахъ, почти никогда не подписывая своей фамиліи, и только его ‘Воспоминанія’ начали печататься въ ‘Историческомъ Встник’ съ полнымъ именемъ автора. Читатели, безъ сомннія, пожалютъ вмст съ нами, что эти воспоминанія прерваны,— дальнйшее продолженіе ихъ представляло бы еще большій интересъ, потому что И. А. Арсеньевъ много видлъ и испыталъ въ своей жизни, находился въ близкомъ общеніи со многими вліятельными лицами прошлаго царствованія, исполнялъ разнообразныя служебныя порученія и въ конц пятидесятыхъ и начал шестидесятыхъ годовъ имлъ довольно замтное положеніе въ литератур. Ред.
Въ Москв, одною изъ наиболе выдающихся личностей, въ мое время, былъ, безъ сомннія, митрополитъ Филаретъ. Онъ имлъ огромное нравственное вліяніе во всхъ слояхъ общества и въ особенности въ сред купеческой, гд его считали чуть не святымъ. Митрополитъ Филаретъ представлялъ изъ себя, въ этой сред, судью непогршимаго и посему ршалъ не только семейныя дла московскихъ богатыхъ купцовъ, но безапелляціонно оканчивалъ тяжбы по милліоннымъ наслдствамъ. Судебные процессы, даже посл сенатскихъ опредленій, Филаретъ кассировалъ по своему личному усмотрнію. Для этого, онъ вызывалъ къ себ тяжущихся и объявлялъ имъ, что они обязаны окончить дло не иначе, какъ по его, митрополита, мннію. Это приказаніе ‘владыки’ безпрекословно и немедленно исполнялось.
Я видлся съ митрополитомъ Филаретомъ довольно часто — или въ тюремномъ комитет, въ которомъ онъ занималъ мсто вице-президента {Президентомъ всхъ тюремныхъ комитетовъ былъ тогда графъ (впослдствіи князь) Алексй едоровичъ Орловъ, а вице-президентами въ Москв — генералъ-губернаторъ и митрополитъ.}, или у него на дому (въ Чудовскомъ подворь), по слдствіямъ, возбуждаемымъ эпархіальнымъ вдомствомъ противъ раскольниковъ-безпоповцевъ.
Не взирая на то, что я пользовался постоянно благосклонностію и особою внимательностію его высокопреосвященства, сердце мое не лежало къ Филарету, потому что въ немъ я никогда не находилъ именно сердца. На мой взглядъ, составившійся по истеченіи шестилтняго періода времени, при еженедльныхъ (а иногда и чаще) свиданіяхъ моихъ съ Филаретомъ, онъ былъ эгоистъ, честолюбецъ и властолюбецъ, и при этомъ безсердечный, сухой аскетъ, съ безпредльною нетерпимостію.
Я могу ошибаться, но считалъ бы безчестнымъ говорить то, чего не думалъ и не думаю, ради того только, что множество лицъ, въ особенности изъ духовнаго званія, выражали, даже печатно, другое мнніе о Филарет.
Пользуясь пріобртенной славой геніальнаго проповдника и архипастыря, митрополитъ Филаретъ сопротивлялся иногда вол покойнаго государя Николая Павловича. Сопротивленія эти, два раза, онъ выразилъ въ томъ, что отказался освящать большой театръ (со статуей Апполона) и церковь, устроенную при московскомъ экзерциргауз (манеж). Не могу понять, почему въ отказ этомъ видли, со стороны Филарета, геніальность и твердую волю? Онъ просто пользовался преклонными своими лтами и полною увренностію въ безнаказанности. При освященіи обошлись естественно безъ митрополита, котораго императоръ Николай Павловичъ не долюбливалъ, имя о немъ, какъ о человк, самое врное понятіе.
Вншность Филарета была невзрачна: небольшаго роста, очень худощавый, съ рденькой бородой, съ пронзительными глазами и съ чуть слышнымъ, гнусящимъ голосомъ. Когда онъ принималъ у себя запросто, костюмъ его состоялъ изъ чернаго, шерстянаго подрясника, бархатной черной скуфейки и въ опорышахъ, надтыхъ на босыя ноги.
Меня всегда возмущало, когда я случайно попадалъ во время пріема Филаретомъ несчастныхъ прізжихъ, подчиненныхъ ему священниковъ: они доползали до него на четверенькахъ, не могли отъ страха произнести ни одного слова при ‘владык’, который грозно смотрлъ на этихъ скромныхъ, забитыхъ судьбою людей. Филаретъ, въ ихъ присутствіи, превращался въ Юпитера-громовержца, предъ которымъ вс должны были трепетать. Меня коробили эти возмутительныя сцены, и Филаретъ, повидимому, замчалъ мою нравственную пытку, но никогда не проронилъ ни единаго слова по этому поводу.
Раскольниковъ, какого бы толка они ни были, Филаретъ не терплъ, и былъ того мннія, что ихъ необходимо преслдовать во что бы то ни стало. По моей обязанности, я долженъ былъ объяснять его высокопреосвященству о частыхъ несправедливостяхъ, допускаемыхъ при слдствіи противъ раскольниковъ ни въ чемъ неповинныхъ. Бывали случаи, что мн доводилось указывать на явную безсмыслицу обвиненій и помощію власти генералъ-губернатора прекращать слдствіе, но я видлъ, какъ это не нравилось митрополиту, хотя онъ того и не высказывалъ, продолжая обходиться со мною съ обычною благосклонностію.
Къ арестантамъ Филаретъ относился тоже крайне несимпатично и положительно сердился на доктора Гааза, когда тотъ, съ свойственнымъ ему благодушіемъ, настаивалъ на облегченіи участи арестанта, или на выдач пособія семейству заключеннаго.
Однажды вышла, вслдствіе препирательствъ Гааза съ Филаретомъ, довольно знаменательная сцена. Митрополитъ, видимо недовольный настойчивостію Гааза, съ досадою сказалъ ему:
— Да что вы, едоръ Петровичъ, ходатайствуете объ этихъ негодяяхъ? Если человкъ попалъ въ темницу, то проку въ немъ быть не можетъ.
— Ваше высокопреосвященство,— отвчалъ Гаазъ:— вы изволили забыть о Христ, который тоже былъ въ темниц!
Вс мы, присутствующіе, были сильно поражены этимъ смлымъ отвтомъ едора Петровича и ожидали чего нибудь недобраго, но Филаретъ, посл нсколькихъ минутъ молчанія, сказалъ:
— Не я забылъ о Христ, но Христосъ забылъ меня въ эту минуту. Простите Христа-ради!
Съ этими словами Филаретъ приподнялся и закрылъ засданіе комитета.
Московскій митрополитъ Филаретъ, угнетая тхъ изъ своихъ подчиненныхъ, которые не пользовались вскою протекціею, сильно покровительствовалъ всегда людямъ, имвшимъ связи, и своимъ родственникамъ, которыхъ опредлялъ на доходныя мста.
Я не слышалъ, чтобы Филаретъ помогалъ бднымъ изъ своего кошелька, хотя получалъ огромные доходы и имлъ уже скопленный значительный капиталъ.
Съ барынями-ханжами, которыя являлись къ нему, кувыркались предъ нимъ и подстилали свои юбки подъ его ноги, когда онъ проходилъ чрезъ пріемный залъ,— Филаретъ не церемонился, часто давалъ имъ нагоняи и требовалъ отъ нихъ денежныхъ пожертвованій на украшеніе той или другой церкви.
Купцы, не взирая на все это, причисляли Филарета еще заживо къ лику святыхъ.

——

Упомянувъ о ненависти Филарета къ раскольникамъ, перейду къ воспоминаніямъ о человк, который, вмст съ Николаемъ Ивановичемъ Надеждинымъ, много работалъ въ своей жизни по дламъ раскола и считался лучшимъ знатокомъ этихъ длъ. Я говорю объ Иван Петрович Липранди.
Иванъ Петровичъ принадлежалъ къ категоріи тхъ личностей, которыя были поносимы извстною средою, не взирая на ихъ положительныя достоинства. Липранди умеръ лтъ пять-шесть тому назадъ и былъ, въ полномъ смысл слова, живымъ богатымъ архивомъ.
Предки И. П. были испанскіе дворяне, и, слдовательно, въ жилахъ его текла кровь, жаждавшая полей брани, войны, поэтому оба брата Липранди — Иванъ Петровичъ и Павелъ Петровичъ (бывшій корпусный командиръ) поступили въ военную службу.
Въ Отечественную войну 1812 года, Иванъ Петровичъ Липранди былъ уже полковникомъ генеральнаго штаба и въ битв подъ Смоленскомъ получилъ тяжкую контузію въ колно, отъ которой страдалъ періодически втеченіе всей своей жизни, страшныя боли доводили его до обморока.
Энциклопедически образованный, замчательный лингвистъ, обладавшій рдкою способностію быстро понимать и соображать, въ извстный моментъ, силу обстоятельствъ и ихъ послдствія, И. П. Липранди не могъ не обратить на себя вниманія тхъ сподвижниковъ императора Александра Павловича, которые играли первенствующую роль въ знаменитую эпоху Отечественной войны. По указанію фельдмаршала, министра иностранныхъ длъ и одного коронованнаго лица, когда войска наши вошли въ Парижъ, Иванъ Петровичъ былъ назначенъ начальникомъ русской военной и политической полиціи во Франціи. Блестяще исполнивъ это порученіе, Липранди, по окончаніи войны, вышелъ въ отставку и занялся спеціально, на мст, изученіемъ восточнаго вопроса. Онъ собралъ по этому предмету рдкую, обширную библіотеку, которая была имъ продана, въ старости лтъ, изъ крайней нужды, публичной библіотек. По восточному вопросу, Липранди написалъ и напечаталъ множество монографій, помщенныхъ въ разныхъ историческихъ сборникахъ.
Въ запискахъ своихъ, Ф. Ф. Вигель, извстный грязный клеветникъ, плутъ, шпіонъ и смлый взяточникъ, вздумалъ огрязнять Липранди за дятельность его во Франціи, но это ему не удалось, потому что Иванъ Петровичъ, просто и ясно, на основаніи фактовъ документальныхъ, печатно доказалъ, что Вигель вралъ и что благо, при самой наглой лжи, нельзя превратить въ черное.
Передъ турецкой кампаніей 1828 года, Липранди былъ посланъ, по высочайшему повелнію, на мсто предстоящихъ военныхъ дйствій и подготовилъ вс необходимыя свднія и матеріалы, какъ въ военномъ, такъ въ политическомъ и этнографическомъ отношеніяхъ.
При вступленіи своемъ въ управленіе министерствомъ внутреннихъ длъ, Левъ Алексевичъ Перовскій, зная давно Липранди, и цня его какъ честнаго, энергическаго и замчательно даровитаго человка, просилъ Ивана Петровича принять мсто чиновника особыхъ порученій при немъ. Долго колебался Липранди, но, наконецъ, согласился на настойчивыя предложенія Перовскаго, который сталъ поручать Ивану Петровичу особенно важныя слдствія, въ особенности же дла, имвшія политическую подкладку.
Я познакомился съ Иваномъ Петровичемъ въ Москв, когда онъ былъ туда посланъ Перовскимъ предсдателемъ разныхъ коммиссій и, между прочимъ, коммиссіи по дламъ раскольниковъ. Злая молва о Липранди предупредила пріздъ его въ Москву, и я, сознаюсь, былъ тоже въ числ тхъ, которые считали его взяточникомъ, на основаніи словъ Вигеля.
По предписанію генералъ-губернатора, я былъ назначенъ членомъ коммиссіи для изслдованія скопческой секты… Мн было извстно изъ достоврныхъ источниковъ, что отъ скопцовъ и безпоповцевъ Липранди могъ получить сотни тысячъ, но онъ не принялъ ихъ (хотя и не хвастался, какъ другіе, своимъ безкорыстіемъ), что мн дало полное право считать его человкомъ, заслуживающимъ глубокаго уваженія.
Липранди первый предлагалъ правительству уничтожить преслдованіе безвредныхъ раскольническихъ сектъ, и въ докладныхъ запискахъ своихъ Перовскому утверждалъ, что преслдованія влекутъ за собою не уничтоженіе ереси, а исключительно развитіе взяточничества и обогащеніе слдователей изъ сундука раскольниковъ.
Противъ Липранди особенное негодованіе возбудило, среди тогдашнихъ псевдо-либераловъ, извстное дло Петрашевскаго и К. Не взирая на неоднократно выраженное Иваномъ Петровичемъ нежеланіе производить слдствіе по этому длу, Перовскій заставилъ его принять на себя это порученіе, которое, по просьб Липранди (какъ я лично слышалъ отъ друга Перовскаго, Михаила Николаевича Муравьева), окончилось для преступниковъ не смертною казнію, какъ постановилъ законъ, а каторжными работами.
Иванъ Петровичъ, за годъ до своей смерти, разсказывалъ мн, между прочимъ, одинъ изъ эпизодовъ этого слдствія. Когда дло дошло до арестованія виновныхъ, Липранди, по требованію Перовскаго, представилъ списокъ лицъ, подлежавшихъ аресту. Въ списк оказалась фамилія одного журналиста, который присутствовалъ на сборищахъ участниковъ дла и былъ даже предназначенъ ими, въ случа государственнаго переворота, на должность министра народнаго просвщенія. Перовскій, пробжавъ списокъ, утвердилъ его, поставивъ крестъ на имени журналиста и сказавъ Липранди, чтобы онъ переговорилъ объ этой личности съ начальникомъ штаба шефа-жандармовъ, генераломъ Дуббельтомъ. Это крайне удивило Ивана Петровича, который тотчасъ же отправился за разъясненіемъ загадки къ Дуббельту.
— Вы чудакъ, Иванъ Петровичъ! Какъ же, производя слдствіе, будучи человкомъ умнымъ, вы не догадались, что онъ мой агентъ?— отчеканилъ Дуббельтъ.
Липранди умеръ нищимъ, не взирая на то, что могъ очень легко быть милліонеромъ, но никогда не стовалъ на судьбу свою.

XII.
Преображенскій богадленный домъ.— Казначей богадльни Семенъ Кувьмичъ.— Конторщикъ Андрей Ларіоновъ Шутовъ, впослдствіи вселенскій митрополитъ.— Обыскъ, сдланный въ богадльн московскимъ генералъ-губернаторомъ графомъ С. Г. Строгановымъ.— Учрежденіе безпоповцами холерной больницы.— Братья Гучковы.— Вліяніе на безпоповцевъ митрополита Филарета.— Характеристика безпоповцевъ.— Илья Ковылинъ.

Въ 1844 году, я получилъ предписаніе отъ московскаго военнаго генералъ-губернатора, при которомъ состоялъ чиновникомъ особыхъ порученій, принять въ завдованіе мое Преображенскій богадленный домъ.
Въ сущности, богадльня эта была не чмъ инымъ, какъ монастыремъ беэпоповцевъ, съ нсколькими моленными, въ размр обыкновенныхъ нашихъ приходскихъ православныхъ церквей.
Богадльня, или, точне, монастырь, состояла изъ двухъ частей, раздленныхъ между собою каменною оградою. Одна часть монастыря призрвала мужчинъ, а другая женщинъ. Всхъ призрваемыхъ въ монастыр было до 2,000 человкъ.
Кром ограды, отдлявшей мужской монастырь отъ женскаго, каждый изъ нихъ былъ обнесенъ особыми оградами, у воротъ которыхъ, денно и ночно, находились сторожа.
Преображенская богадльня имла свой весьма значительный скотный дворъ, свой огородъ, отлично содержимый, свои больницы, свои пекарни и кухни.
Нсколько разъ въ годъ, цлые обозы тянулись вереницею къ богадльн, съ дровами, мукой, крупой, сномъ, соломой и разною одеждою для призрваемыхъ, а наканун Успенія Пресвятой Богородицы, 14-го августа, нсколько возовъ присылалось благотворителями, съ равнаго рода фруктами, не исключая ананасовъ, изъ оранжерей братьевъ Гучковыхъ (отецъ которыхъ былъ однимъ изъ попечителей богадльни).
При богадльн состояло нсколько попечителей изъ богатыхъ купцовъ-безпоповцевъ, которые завдовали хозяйственною частію монастырей.
Главнымъ распорядителемъ и безотчетнымъ казначеемъ богадльни былъ нкто Семенъ Кузьмичъ, онъ же и старшій отецъ исповдникъ, хранившій въ своемъ сундук сотни тысячъ монастырскихъ капиталовъ.
Семенъ Кузьмичъ, 70-ти лтній старикъ, принадлежалъ къ числу закаленныхъ старообрядцевъ-безпоповцевъ: человкъ съ желзнымъ характеромъ, съ замчательно твердой волей, съ нравственно-религіознымъ долготерпніемъ и мужествомъ,— онъ, если можно такъ выразиться, магнетически дйствовалъ на свою многочисленную паству. С. К. ничему не удивлялся, ничего не боялся, безропотно покорялся (естественно наружно) всмъ невзгодамъ административныхъ распоряженій, но былъ твердъ и непреклоненъ въ своихъ врованіяхъ и упованіяхъ {Онъ былъ сосланъ въ Кострому при граф Закревскомъ, такъ какъ отказался сдлать какое-то требуемое денежное пожертвованіе изъ монастырской казны.}
При богадльн была контора, которою завдовалъ конторщикъ (мщанинъ) Андрей Ларіоновъ Шутовъ.
Шутовъ, не взирая на свое скромное положеніе конторщика, являвшагося ко мн чуть не ежедневно съ паспортами поступающихъ въ богадльню, выбывающихъ изъ нея (послднее случалось очень рдко) и умершихъ, имлъ огромное вліяніе въ раскольничьей сред безпоповцевъ. Нын онъ носитъ званіе ‘вселенскаго митрополита’ (если не ошибаюсь, подъ именемъ Антонія) и пріобрлъ себ далеко не малую извстность, какъ одинъ изъ самыхъ крупныхъ и энергическихъ поборниковъ раскола.
Кода начались при граф Закревскомъ равнаго рода придирки къ безпоповцамъ, Андрей Ларіоновъ бжалъ въ Австрію, гд и былъ посвященъ въ архіереи. Случилось, однако же, такъ, что для заграничныхъ старообрядческихъ церквей понадобилась утварь, и Андрей Ларіоновъ самъ пожелалъ купить вс требуемая вещи въ Москв. Съ этою цлію онъ явился въ первопрестольную (разумется, безъ паспорта), и тутъ его арестовали, но (какъ передавалъ мн Гучковъ, бывшій московскій городской голова) откупился 60-го тысячами и благополучно возвратился, съ купленною имъ утварью, въ Австрію {Фактъ о выкуп подтвердилъ мн въ 1873 году, въ Вн, нашъ почтенный покойный протоіерей посольской церкви Раевскій, знавшій лично, какъ онъ говорилъ мн, А. Л. Шутова.}.
Въ 1881 году, какъ мн достоврно извстно, А. Л. Шутовъ проживалъ уже безбоязненно въ Москв и свободно завдовалъ своею ‘всероссійскою’ паствою, но, какъ мн передавали, измнивъ свой образъ религіозныхъ врованій, которыя сходились боле съ рогожскимъ толкомъ, допускающимъ у себя священниковъ.
Близь Преображенской богадльни находился довольно большой Хапиловскій прудъ, въ которомъ безпоповцы крестили младенцевъ своей секты, а за прудомъ было довольно обширное кладбище съ отдльной часовней.
Въ то время, когда я принялъ въ завдованіе мое Преображенскую богадльню, не только новыхъ построекъ, но даже малйшаго ремонта (хотя бы окраски крышъ) длать было строго воспрещено, но генералъ-губернаторъ разршалъ, въ случа необходимости, равныя поправки, находя вообще воспрещенія въ этомъ отношеніи не имющими здраваго смысла.
Той же системы придерживался и графъ Сергій Григорьевичъ Строгановъ, который былъ назначенъ, по высочайшему повелнію, попечителемъ Преображенскаго богадленнаго дома.
При граф Строганов случился слдующій замчательный казусъ, который заставилъ его отказаться отъ попечительства надъ Преображенской богадльной. Онъ неожиданно получилъ отъ министра внутреннихъ длъ, Перовскаго, секретное письмо, въ которомъ тотъ просилъ его лично отыскать въ помщеніяхъ богадльни украденный изъ какой-то православной церкви образъ, который, будто бы, долженъ непремнно находиться въ кель настоятеля безпоповцевъ, Семена Кузьмича.
Графъ Строгановъ тотчасъ вызвалъ меня къ себ, прочелъ мн письмо Перовскаго и пригласилъ хать съ нимъ въ богадльню.
Во все время нашей поздки, довольно продолжительной, графъ Сергій Григорьевичъ не проронилъ ни слова.
По прізд въ богадльню, графъ приказалъ привести трехъ рабочихъ съ ломами и топорами, дабы, въ случа нужды, поднять полъ въ кель Семена Кузьмича. По тщательномъ осмотр всхъ угловъ кельи и по открытіи сундука Семена Кузьмича, въ которомъ хранились капиталы богадльни, мы положительно ничего не отыскали и за симъ велли подымать половики. Пыль и затхлый запахъ оказались единственнымъ результатомъ нашего обыска, во время котораго нужно было удивляться невозмутимому спокойствію хозяина кельи, къ которому графъ Сергій Григорьевичъ, по окончаніи всей этой процедуры, обратился съ слдующими словами: ‘Извините, почтеннйшій, что васъ обезпокоили, но дло хотя и очень пыльное, но служебное’.
По возвращеніи домой, графъ Строгановъ продиктовалъ мн отвтное письмо къ Перовскому, въ которомъ ‘удивлялся неосновательности распоряженій министра внутреннихъ длъ и съ этимъ вмст сообщилъ ему, что исполненіе подобныхъ порученій не соотвтствуетъ званію генералъ-адъютанта, а потому онъ и слагаетъ съ себя обязанность попечителя Преображенскаго богадленнаго дома’.
Посл графа Строганова былъ назначенъ попечителемъ Преображенской богадльни, начальникъ 2-го округа корпуса жандармовъ, генералъ-лейтенантъ Степанъ Васильевичъ Перфильевъ, человкъ чрезвычайно мягкаго характера, неимоврно добрый и честный, который придерживался системы своихъ предшественниковъ, не обращая никакого вниманія на пустыя мелочи, которыми впослдствіи съ особенною любовью и постоянствомъ занимался графъ Закревскій, ради своихъ личныхъ хозяйственныхъ цлей.
При московскомъ военномъ генералъ-губернатор княз А. Г. Щербатов и при граф С. Г. Строганов, Преображенскіе безпоповцы съ особеннымъ усердіемъ и готовностію жертвовали довольно значительныя деньги на вновь учрежденныя и существовавшія благотворительныя общества, но при Закревскомъ они прекратили свои пожертвованія, такъ какъ отъ нихъ вымогались деньги иными путями, негласно и безслдно.
Въ 1847 году, по случаю появленія въ Москв холеры, безпоповцы учредили на свой счетъ больницу, спеціально для заболвающихъ холерою, не только для принадлежащихъ къ ихъ толку, но и для православныхъ, не исключая нижнихъ воинскихъ чиновъ. Больница эта содержалась не только хорошо, но даже роскошно. Въ нее, отъ правительства, были назначены фельдшера, студенты медицинскаго факультета послдняго курса и медики.
Раскольники, естественно, не принимали никакихъ лкарствъ, приготовленныхъ въ аптек, и пользовались исключительно молокомъ {Не помню въ которомъ году, я печатно заявлялъ объ этомъ лченіи, но не знаю, обратили ли вниманіе на это указаніе лица компетентныя.}, которое пили чуть не ведрами, и паровыми ваннами. Нужно при этомъ замтить, что смертность между раскольниками, пользовавшимися въ холерной больниц, была почти ничтожна въ сравненіи съ больными, пользовавшимися аптекарскою кухнею.
Въ 1848 году, по прежнему примру, уже при Закревскомъ, безпоповцы вновь открыли холерную больницу и она была закрыта лишь по совершенномъ прекращенія эпидеміи.
Я перехалъ, въ конц 1848 года, изъ Москвы на постоянное жительство въ Петербургъ, по закрытіи яузской и Преображенской холерныхъ больницъ, которыми завдовалъ въ качеств помощника попечителей: яузской — сенатора Чертова и Преображенской — генерала Перфильева.
Одни изъ главныхъ сектантовъ Преображенскаго толка, братья Гучковы, въ 1861—1862 году перешли въ православіе, и главныя молельни богадленнаго дома были превращены въ православныя церкви, а старшій изъ братьевъ, Ефимъ Гучковъ, былъ даже впослдствіи московскимъ городскимъ головою.
Для меня всегда казалось страннымъ читать, появлявшіяся иногда въ разныхъ газетахъ, статьи, въ которыхъ утверждалось, что раскольники Преображенскаго толка не молятся за царя, когда я, неоднократно присутствуя при ихъ богослуженіи, постоянно слышалъ молитвы за царя и подлежащія власти.
Если главные изъ безпоповцевъ перешли въ православіе, то этимъ всецло мы обязаны московскому митрополиту Филарету, который силою своего ума и нравственнымъ вліяніемъ съумлъ уничтожить косность религіозныхъ воззрній раскольниковъ, являвшихся къ нему охотно на келейныя бесды.
Обращаясь за симъ къ Преображенской богадльн (какъ она была въ мое время), я долженъ указать на женскую половину, или женскій монастырь, въ которомъ, кром призрваемыхъ старухъ, находились еще приходящія приписныя псаломщицы изъ окрестностей богадльни и изъ пригороднаго села Черкизова. Большая часть псаломщицъ отличались молодостью и красотой. Это былъ собственно разсадникъ для удовлетворенія грховныхъ увлеченій старыхъ и молодыхъ безпоповцевъ. Въ моленныхъ, во время службы, обозрвались псаломщицы, а за симъ поступали въ фаворитки, не оставляя, однако же, своихъ обязанностей псаломщицъ.
Зная хорошо безпоповцевъ, могу сказать утвердительно, что вс они, съ рдкими исключеніями, отличаются замчательною честностью, трезвостью и трудолюбіемъ. Въ какой мр похвальныя качества эти сохранились у безпоповцевъ въ настоящее время,— мн неизвстно, но втеченіе боле пяти лтъ, что я завдовалъ Преображенскою богадльней и имлъ съ ними сношенія чуть не ежедневно, мн никогда не случалось наталкиваться на какой либо съ ихъ стороны поступокъ дурнаго свойства.
Что выдлывали втеченіе десятковъ лтъ разные чиновники, производившіе о нихъ слдствіе (по доносамъ, часто анонимнымъ), почти немыслимо. Я знаю, что одинъ изъ такихъ чиновниковъ (притомъ литераторъ), при опечатаніи образовъ, бралъ съ раскольниковъ слдующія взятки: чтобы не приложить печати къ лику святаго — 1,000 руб., къ ручк — 500, а чтобы приложить печать къ задней сторон образа — 2,000 руб. Таковы были въ старыя добрыя времена слдователи по раскольничьимъ дламъ!!…
Въ заключеніе скажу, что основатель московской Преображенской богадльни, Илья Ковылинъ, имлъ личную бесду съ Наполеономъ I, въ 1812 году, въ Москв, и когда Наполеонъ предложилъ ему полную свободу богослуженія для безпоповцевъ съ тмъ, чтобы они присягнули ему въ врноподданств, Ковылинъ отвчалъ: ‘Это дло не нашего ума — мы молимся только Господу Богу’.

XIII.
Московскій военный генералъ-губернаторъ князь Дмитрій Владиміровичъ Голицынъ.— Отношенія его къ государю Николаю Павловичу.— Симпатичная вншность князя.— Его характеръ.— Доносъ на него имъ облагодтельствованнаго подчиненнаго.— Послдствія доноса.— Услуги, оказанныя княземъ Москв и ея жителямъ.— Заботы князя Д. В. о замн дровъ торфомъ.— Ускореніе производства слдствій.— Нелюбовь князя къ трагедіямъ и драмамъ.— Экспромтъ Н. Ф. Павлова.— Кончина и похороны князя.— Князь Сергій Михайловичъ Голицынъ.— Характеристика князя С. М.— Бракъ его съ princesse nocturne.— Оскорбленіе дйствіемъ.— Разлука новобрачныхъ.— Дятельность князя С. М. на благотворительномъ поприщ.— Село Кузьминки.— Домашній бытъ князя.— Подача милостыни и посылка пособій.— Прогулка князя съ персіяниномъ.— Наружность и костюмъ князя С. М.— Покровительство, оказываемое имъ молодымъ художникамъ.— Кончина князя.

Въ 30—40-хъ годахъ, Москва гордилась двумя князьями Голицыными, Дмитріемъ Владиміровичемъ и Сергемъ Михайловичемъ, оба они были уважаемы и любимы всми слоями московскаго населенія: первый какъ справедливый и гуманный начальникъ города, а второй какъ щедрый благотворитель и знатный вельможа {Князь Сергій Михайловичъ Голицынъ былъ дйствительный тайный совтникъ I класса, андреевскій кавалеръ, украшенный портретами въ брилліантахъ двухъ государей, Николая I и Александра II, котораго былъ воспріемникомъ отъ купели, вмст съ императрицею Маріею еодоровною.}.
Свтлйшій князь Дмитрій Владиміровичъ Голицынъ, московскій военный генералъ-губернаторъ, какъ по своей наружности, такъ и по душевнымъ качествамъ, принадлежалъ къ рдкимъ, обаятельнымъ личностямъ, отъ которыхъ ветъ честностью, добромъ, прямодушіемъ, любовью. Князь Д. В. не понималъ зла, оно было для него недоступно. Въ отношеніяхъ своихъ къ людямъ, онъ руководствовался врожденными ему принципами и всегда старался не прибгать къ крутымъ мрамъ, когда можно было ихъ избгнуть. Покойный государь, Николай Павловичъ, особенно дорожилъ имъ и, какъ говорилъ князь Алексй едоровичъ Орловъ, долго грустилъ о его кончин {Это я слышалъ отъ князя Николая Алексевича Орлова, нашего бывшаго посла въ Париж.}.
Безграничная доброта и снисходительность князя Дмитрія Владиміровича къ поступкамъ другихъ достаточно обрисовывается однимъ слдующимъ фактомъ. Облагодетельствованный имъ, близко стоящій къ нему подчиненный, во время прізда государя Николая Павловича въ Москву, подалъ ему доносъ на своего благодтеля, въ которомъ указывалъ на какія-то мнимыя злоупотребленія, допускаемыя княземъ вслдствіе вліянія на него одной женщины. Государь зналъ, что доносчикъ былъ всегда покровительствуемъ княземъ Дмитріемъ Владиміровичемъ и, негодуя на поступокъ неблагодарнаго, передалъ доносъ князю, со словами:
— Неужели, князь, вы и посл этого оставите такого грязнаго мерзавца на служб при васъ?
Князь убждалъ государя, что доносчикъ сдлалъ это съ честной цлью, хотя и заблуждался, а за симъ упросилъ государя дозволить оставить на служб доносчика. Но этого мало, онъ не преслдовалъ автора доноса ‘съ честной цлью’, а, напротивъ, остался къ нему милостивъ.
Князь Дмитрій Владиміровичъ любилъ искренно Москву и много сдлалъ для нея втеченіе своего долговременнаго генералъ-губернаторства, онъ заботился объ украшеніи столицы устройствомъ бульваровъ, которые до сихъ поръ обращаютъ на себя вниманіе всхъ иностранцевъ, посщающихъ древнюю столицу, при немъ дрянная, зловонная рченка, окаймлявшая кремлевскія стны, замнена была прелестными садами, во время его генералъ-губернаторства выстроенъ былъ въ Москв первый въ Россіи пассажъ — Голицынская галлерея, при немъ же обновленъ великолпно, по проекту архитектора Быковскаго, почти находившійся въ развалинахъ, храмъ Алексевскаго монастыря (находящійся насупротивъ недавно поставленнаго Пушкинскаго памятника). Ограничиваюсь этими краткими указаніями, такъ какъ перечень всего, что сдлалъ князь Д. В. Голицынъ для украшенія Москвы, былъ бы слишкомъ великъ.
Но, кром украшенія столицы, князь Д. В. много поработалъ на пользу московскихъ жителей: онъ первый обратилъ вниманіе на варварское истребленіе лсовъ въ Московской губерніи и старался замнить дрова на фабрикахъ и заводахъ торфомъ. Съ этою цлью, онъ учредилъ даже постоянный, спеціальный комитетъ, который назывался комитетомъ о торф. За симъ сдлалъ распоряженіе, чтобы новые заводы и фабрики въ Москв и ея окрестностяхъ были открываемы не иначе, какъ съ условіемъ отапливанія ихъ торфомъ, въ которомъ не было недостатка, такъ какъ около Москвы существуютъ богатыя залежи хорошаго торфа. Торфяной комитетъ выписывалъ, по приказанію князя, спеціалистовъ по торфяному длу изъ Бельгіи и Голландіи, которые обязаны были примнять вс новые усовершенствованные способы разработки торфяныхъ залежей на Сукинскомъ болот (самомъ богатомъ по пространству и количественному содержанію торфа), принадлежавшемъ удльному вдомству.
Зная изъ многочисленныхъ жалобъ и всеобщаго ропота, въ какой мр небрежно охранялись въ дворянскихъ опекахъ и сиротскихъ судахъ имущества несовершеннолтнихъ и малолтнихъ сиротъ, князь Голицынъ принималъ самыя энергичныя мры для уничтоженія злоупотребленій по этому предмету, и въ случаяхъ, гд злоупотребленія были обнаружены и доказаны, онъ, не взирая на свою рдкую доброту, былъ безпощаденъ относительно виновныхъ.
Въ то время, прокурорскій надзоръ почти вовсе не проявлялъ своей дятельности, а слдственная часть въ рукахъ слдственныхъ стряпчихъ и частныхъ и слдственныхъ приставовъ представляла какой-то омутъ, въ которомъ творились безнаказанно невообразимыя безобразія: сажали людей въ острогъ и выпускали ихъ изъ тюремъ безконтрольно, слдствія длились годами, завися отъ усмотрнія слдователя, прокуроры и ихъ помощники очень рдко, и то только ради исполненія простой формальности, посщали тюрьмы, прошенія арестантовъ прокуроры почти всегда клали подъ сукно. Все это не могло не обратить на себя вниманія сердечнаго князя Дмитрія Владиміровича, который, вопреки мннію бывшаго министра юстиціи, графа Панина, учредилъ ходатайство по дламъ арестантовъ, назначивъ для этого своихъ чиновниковъ особыхъ порученій. Не прошло и года посл этого учрежденія, какъ вс слдователи подтянулись сильно и слдствія стали производиться ими быстро, изъ боязни строгой отвтственности. По выход въ отставку преемника князя Голицына, князя А. Г. Щербатова, все пошло на старый ладъ, хотя ходатаи по дламъ арестантовъ номинально еще существовали.
Жена князя Голицына, княгиня Татьяна Васильевна, рожденная княжна Васильчикова (родная сестра бывшаго предсдателя государственнаго совта, князя Илларіона Васильевича Васильчикова), была въ полномъ смысл слова святою женщиною и боготворила своего достойнаго мужа. Вслдствіе ея болзненнаго состоянія, балы, рауты и обды въ генералъ-губернаторскомъ дом давались не часто. Театры князь Д. В. посщалъ рдко и не любилъ въ особенности трагедій и драмъ. Однажды, по просьб Верстовскаго, онъ похалъ въ театръ, въ бенефисъ знаменитаго въ то время Мочалова. Играли невозможную мелодраму, отъ которой князь чуть не занемогъ, одно лишь случайное обстоятельство привело его нервы въ нормальное состояніе: Н. Ф. Павловъ, по окончаніи послдняго дйствія драмы, за которымъ слдовалъ балетъ, сказалъ экспромтъ, который тотчасъ же былъ тутъ же записанъ и передаваемъ изъ рукъ въ руки. Вотъ этотъ экспромтъ:
‘Изъ себя Мочаловъ вышелъ,
Изъ кулисы авторъ вышелъ,
Изъ терпнья зритель вышелъ,
А изъ пьесы вышелъ вздоръ’.
Это такъ разсмшило князя Д. В., что онъ пошелъ на сцену, къ Мочалову, и благодарилъ его, съ обычнымъ добродушіемъ, ‘за доставленное ему удовольствіе’.
Кончина князя Дмитрія Владиміровича сильно огорчила все московское населеніе, которое провожало его отъ Тверской до Донскаго монастыря (гд онъ погребенъ) пшкомъ, не взирая на бывшій въ тотъ день ливень.
Если кто нибудь въ Москв достоинъ памятника, то, безъ сомннія, свтлйшій князь Д. В. Голицынъ, посвятившій всю свою честную, плодотворную, безвозмездную дятельность на благо Москвы и ея населенія.
Перейду къ другому Голицыну — князю Сергю Михайловичу, который всю свою дятельность посвящалъ благотворительности и съ этимъ вмст былъ, какъ я выразился выше, истинный вельможа, поддерживавшій достойно свой знатный родъ и свое высокое положеніе въ обществ.
Не взирая, однако же, на счастливую обстановку, которою надлила его судьба при рожденіи, онъ въ молодыхъ лтахъ, женившись по любви (на двиц Измайловой), черезъ нсколько недль посл свадьбы, вынужденъ былъ разъхаться съ нею: онъ остался въ Москв, а она переселилась въ Петербургъ, гд пріобрла названіе ‘la princesse nocturne’, вслдствіе того, что превратила для себя день въ ночь, а ночь въ день. Добрый, податливый, мягкій характеръ князя Сергя Михайловича — и тотъ не могъ вынести капризовъ и сумасшедшихъ требованій княгини, которая, какъ разсказывали, хавши однажды въ карет съ своимъ мужемъ, ‘нанесла ему оскорбленіе дйствіемъ’, какъ выражаются современные юристы.
Тяжело было скромному, тихому князю Сергію Михайловичу перенести этотъ ‘ударъ’, но, наконецъ, онъ примирился съ мыслію одинокаго житія и посвятилъ дятельность свою какъ частную, такъ и служебную бднымъ сиротамъ и всмъ страждущимъ.
Какъ предсдатель московскаго опекунскаго совта, въ вдніи котораго находился воспитательный — это святое дтище Великой Екатерины — князь С. М. особенно любовно заботился о дтяхъ, призрваемыхъ въ этомъ заведеніи, и по выход ихъ оттуда зорко слдилъ за ихъ дальнйшею судьбою. Многіе изъ воспитанниковъ воспитательнаго дома окончили, по милости князя, курсъ въ университет, благодаря, исключительно, нравственной и матеріальной его поддержк. По выход ихъ изъ университета, по его теплому, неотступному ходатайству, они были опредляемы на службу, зная, что покровительство и помощь князя никогда не оставитъ ихъ, если они достойны дйствительно этой помощи, этого покровительства. Нкоторые изъ нихъ, какъ воспитывавшіеся на средства князя, носили фамилію ‘Голицынскихъ’ и почти вс избирали себ, по выход изъ университета, педагогическую карьеру, что боле или мене доказываетъ, что образованіемъ ихъ занимались серьезно.
Состояніе князя С. М. Голицына было громадное: онъ владлъ 60,000 душами крестьянъ, которые были счастливы, что принадлежали ему, потому что оброкъ они платили самый незначительный и пользовались даромъ всми угодьями. Крестьяне подмосковнаго имнія князя, села Кузьминки, вовсе оброку не платили и лтомъ, за плату, работали только уборкою княжескаго сада, такъ что содержаніе села Кузьминки обходилось его хозяину по 70—80 тысячъ въ годъ.
Домъ князя С. М., на Пречистенк, отличался свойственною тому времени роскошью, унаслдованною отъ предковъ,— роскошью, не бьющею въ глаза, какъ роскошь случайно обогатившихся parvenus, или такъ называемыхъ ‘мщанъ во дворянств’. Опытная прислуга никогда не суетилась, сколько бы ни было гостей у князя, и даваемые имъ роскошные балы никогда не требовали придаточнаго найма посторонней прислуги.
По воскреснымъ и праздничнымъ днямъ, въ домовую церковь князя собиралось высшее московское общество, но и простому народу входъ въ церковь не былъ воспрещенъ.
Одинъ разъ въ недлю, а именно по субботам, на двор князя стекалась масса бдныхъ, которымъ раздавалась милостыня деньгами и хлбомъ, по старому русскому обычаю {Когда явился генералъ-губернаторствовать, въ Москву, извстный графъ Закревскій, то онъ вздумалъ написать князю С. М. письмо, въ которомъ требовалъ, чтобы ради порядка князь присылалъ раздаваемыя имъ по субботамъ деньги нищимъ, въ его, Закревскаго, канцелярію. На этомъ письм, князь написалъ слдующую революцію, возвративъ письмо обратно Закревскому: ‘У меня въ дом три хозяина — Богъ, государь и я, другихъ не признаю’. Закревскій бсился, но не посмлъ боле вмшиваться въ распоряженія князя.}, по субботамъ же длалось распоряженіе о посылк вспомоществованій тмъ нуждающимся, которые обращались къ князю письмами. Кром того, князь Сергй Михайловичъ выдавалъ пожизненныя — иногда очень крупныя — пенсіи лицамъ, которыхъ онъ зналъ лично, какъ достойныхъ вниманія и сожалнія.
Ежедневно, князь С. М. утромъ, длалъ прогулку по московскимъ улицамъ, пшкомъ, въ сопровожденіи призрннаго имъ персіянина, который, зимою, въ самый сильный морозъ, выходилъ на воздухъ не иначе, какъ въ блыхъ лтнихъ брюкахъ и легкомъ сюртук, такъ какъ постоянно страдалъ отъ жара въ крови, что немало удивляло всхъ.
Князь С. М. Голицынъ, передъ графомъ С. Г. Строгановымъ, былъ попечителемъ Московскаго университета, но всегда сознавался, что ‘это мсто было для него не по плечу’, прибавляя при этомъ, шутя, что онъ всегда боялся ученыхъ профессоровъ и полуученыхъ студентовъ. Онъ обожалъ своего крестника, покойнаго государя Александра Николаевича, и былъ счастливъ участвовать при его коронаціи, въ почетномъ званіи коронаціоннаго маршала, предшествующаго, съ жезломъ въ рукахъ, церемоніальное шествіе.
Наружность князя была некрасива: большая голова, съ одутловатыми скулами, на маленькомъ туловищ, обычный костюмъ его — синій фракъ съ золоченными пуговицами, блый жилетъ и черныя брюки. Вслдствіе постоянной сыпи на рукахъ, онъ всегда носилъ вязаныя, шелковыя, коричневаго цвта перчатки.
Князь Голицынъ покровительствовалъ молодымъ художникамъ и многіе изъ нихъ обязаны ему были матеріальной поддержкой, къ числу ихъ принадлежалъ нашъ даровитый скульпторъ Рамазановъ, на котораго князь обратилъ вниманіе государя Николая Павловича.
Князь Сергій Михайловичъ умеръ въ весьма преклонныхъ лтахъ и оставилъ посл себя огромное состояніе, перешедшее во владніе къ сыну его племянника, такъ какъ князь дтей никогда не имлъ.

XIV.
Оговорка автора воспоминаній.— Степанъ Александровичъ Хрулевъ.— Мое съ нимъ знакомство.— Характеръ Хрулева.— Дятельность Хрулева въ Варшав.— Его совты и предсказанія.— Хрулевъ и народная о немъ память.— Указанія Хрулева графу Ламберту относительно польскаго духовенства.— Хрулевъ въ частной жизни.— Деньщикъ Степка въ роли польскаго помщика.— Мнніе Хрулева о нашей роли въ Азіи и о славянахъ.— Мягкость его характера.— Графъ осифъ Карловичъ Ламбертъ.— Его понедльники.— Общество, къ нему сходившееся.— Гостепріимство графа Ламберта.— Бесды застольныя.— Habitus графа Ламберта.— Его жена.— Смерть его сына и его смерть.

Начиная настоящую главу моихъ воспоминаній, вторично прошу читателей — не искать въ моемъ изложеніи какой бы то ни было системы, какой бы то ни было подготовки. Я того мннія, что воспоминанія тогда лишь могутъ заключать въ себ дйствительный интересъ, когда личность пишущаго вполн стушевывается и когда авторъ воспоминаній превращается въ фотографа, не допускающаго ретуши. Воспоминанія должны быть строго объективны, только такія воспоминанія, по глубокому убжденію моему, могутъ представлять интересъ историческій — иначе они вторгнутся въ область беллетристики, чуждую исторіи и требующую такихъ условій, которыя для меня непосильны.
Оговорившись, навожу мой нехитрый фотографическій снарядъ на усопшихъ и продолжаю.
Втеченіе моей довольно долговременной жизни (67 лтъ), мн только два раза случилось встртить два чисто-русскихъ (не гнилыхъ славянскихъ — Боже избави!) типа желзной воли, безпредльной любви къ отчизн и геройскаго закала, это были Степанъ Александровичъ Хрулевъ и Яковъ Петровичъ Баклановъ, внукъ Пугачева.
Съ Хрулевымъ я близко сошелся въ 1849—1860 годахъ, встрчаясь съ нимъ часто у графа Алекся Сергевича Уварова. Въ то время за Хрулевымъ вс ухаживали, отъ мала до велика, и слава его не перестала еще гремть.
Въ 1861 году, въ Варшав, втеченіе довольно продолжительнаго времени, въ самый разгаръ польскихъ смутъ, я жилъ въ Замк подъ одной крышей съ Хрулевымъ и былъ очевидцемъ той гражданской доблести, того рыцарскаго мужества, съ какими онъ отстаивалъ честь и интересы народа русскаго. Были минуты, когда окружающая его среда падала духомъ, и въ эти именно минуты Хрулевъ являлся тмъ, чмъ онъ былъ дйствительно, т. е. героемъ и человкомъ, ставящимъ выше всего долгъ свой. Хрулевъ не разсчитывалъ на эфекты славы съ послдствіями — онъ инстинктивно увлекался дломъ, а дло влекло его къ слав.
Хрулевъ былъ героемъ на пол брани, на пол чести, онъ находился въ кровавыхъ битвахъ съ врагами отчизны, за которую пролилъ немало своей крови, и борьба эта не сокрушила его духа: онъ оставался все тмъ же храбрымъ, доблестнымъ, честнымъ воиномъ, какимъ былъ въ юности, но борьба со злобою, съ завистью, съ ненавистью, съ подпольною интригою, сокрушила его. Онъ мучился, страдалъ нравственно, и страдалъ тмъ боле, что не въ его характер было жаловаться. Хрулевъ переносилъ гнтъ обстоятельствъ, гнтъ среды, въ которой жилъ и вращался, съ вншнимъ хладнокровіемъ, присущимъ его желзному характеру, но сердце его томилось, душа страдала. Отстрадавши столько, на сколько въ силахъ выстрадать человкъ, Хрулевъ успокоился наконецъ покоемъ вчнымъ,— тмъ покоемъ, который не въ силахъ нарушить ни злоба, ни зависть, ни клевета, ни ненависть…
Имя Хрулева вспомнилъ, однакоже, народъ русскій, когда узналъ о кончин севастопольскаго героя: многочисленная толпа явилась, безъ всякаго призыва, на послднія проводы умершаго героя.
Въ Варшав, когда вся мстная администрація наша, не желавшая видть очевиднаго, теряла между тмъ голову, Хрулевъ оставался невозмутимъ и указывалъ смло на необходимость принять мры ршительныя, а не палліативныя, которыя были внушаемы администраторамъ Вельепольскимъ и его клевретомъ, жидомъ Енохомъ.
При Сухозанет, Хрулевъ, какъ командовавшій войсками, въ Варшав расположенными, неоднократно говорилъ громогласно, что отдавать строгіе приказы и прокламаціи, не заботясь о ихъ немедленномъ исполненіи, повлечетъ за собою безначаліе, анархію, которой и добиваются всми мрами ксендзы и вожаки красной партіи Мирославскаго.
Не взирая на то, что Хрулевъ былъ назначенъ корпуснымъ командиромъ, по представленію графа Ламберта, онъ первый осмлился сказать намстнику-католику, что пристрастіе его къ польскому католическому духовенству не поведетъ къ добру и уронитъ окончательно престижъ нашей власти,— престижъ, почти уже исчезнувшій, по милости растерявшихся администраторовъ. Хрулевъ предсказывалъ еще при Сухозанет, что если такъ будетъ продолжаться, то неминуемо возникнетъ вооруженное возстаніе польскихъ шаекъ, опьяненныхъ безнаказанностію своихъ коноводовъ. Предсказаніе это, къ сожалнію, сбылось…
Хрулевъ, въ частной жизни, былъ чрезвычайно сердеченъ и всегда являлся горячимъ ходатаемъ угнетенныхъ, бдныхъ, несчастныхъ. Нужно было видть, какъ онъ всегда старался пристроить бывшихъ своихъ подчиненныхъ, помогая имъ изъ послднихъ грошей своихъ и заботясь о нихъ какъ о близкихъ родныхъ.
При серьзномъ своемъ характер, онъ былъ иногда не прочь пошутить, пошкольничать. Такъ, между прочимъ, въ Варшав, онъ придумалъ такую штуку.
Въ числ начальниковъ военныхъ отдловъ города, находился генералъ Веселицкій, большой болтунъ, хвастунъ и чрезвычайно тщеславный человкъ. Особенно огорчался онъ невниманіемъ и даже пренебреженіемъ къ нему поляковъ, при встрч на улицахъ. Хрулевъ, желая посмяться надъ обидчивымъ генераломъ, распорядился слдующимъ образомъ: онъ нарядилъ хохла-деньщика своего, по прозванію Степка, въ польскій костюмъ и веллъ ему, въ извстный часъ, когда Веселицкій шелъ въ клубъ обдать, встртить генерала, посторониться почтительно при этомъ и приложить руку къ своей конфедератк.
Степка исполнилъ въ точности приказаніе своего начальства.
Веселицкій пришелъ въ восторгъ отъ вниманія мнимаго поляка и, подавая ему руку, спросилъ, давно ли онъ пріхалъ въ Варшаву?
Степка отвчалъ, не отнимая руки отъ шапки: ‘Два года, ваше превосходительство! ‘
— Вы врно здсь по своимъ дламъ?— продолжалъ Веселицкій.
— Никакъ нтъ, ваше превосходительство,— служу въ деньщикахъ у генерала Хрулева.
Эта шутка осталась безъ всякихъ послдствій, такъ какъ Веселицкій не пожелалъ подымать изъ-за нея исторіи, дабы не послужить предметомъ общихъ насмшекъ.
Хрулевъ былъ очень уменъ, несловоохотливъ и обладалъ способностію тонкаго анализа предметовъ, обращавшихъ на себя его вниманіе, онъ былъ очень любознателенъ и интересовался вопросами дня, особенно политическими и военно-административными. Когда были уничтожены корпуса и корпусные командиры (нын возстановленные), Хрулевъ сильно ратовалъ противъ этой мры, утверждая, что она не практична. Онъ много писалъ по этому предмету, а также составилъ нсколько записокъ о средне-азіатской торговл, самое широкое развитіе которой онъ считалъ для васъ необходимымъ въ экономическихъ и политическихъ интересахъ Россіи. По мннію Хрулева, Россія, рано или поздно, должна вытснить Англію изъ предловъ Азіи и что Индія будетъ принадлежать намъ.
Славянъ онъ крайне не жаловалъ, всегда обзывалъ ихъ гнилью и удивлялся, какъ такіе умные люди, какъ Аксаковъ и Юрій Самаринъ, могли заниматься этими мертворожденными, удлъ которыхъ всегда былъ и будетъ состоять въ рабств, подъ чьимъ либо игомъ. Я съ своей стороны, каюсь, поддерживалъ Хрулева въ этихъ убжденіяхъ, говоря, что славяне, если о нихъ выразиться поделикатне, по-французски, де что иное, какъ de la pouriture, avant maturit. Степану Александровичу это очень понравилось, и онъ неоднократно заставлялъ меня повторять ему французское деликатное опредленіе славянства. Одни черногорцы были по душ Хрулеву, который уврялъ, что черногорцы наши бглые казачки и что они къ намъ непремнно перейдутъ.
Не взирая на свою суровую наружность, не смотря на свою репутацію безпощаднаго рубаки, Хрулевъ былъ чрезвычайно гуманенъ и воистинну сердеченъ.
Хрулева я видлъ и зналъ какъ въ апоге его величія и славы, такъ и въ дни невзгоды и нужды — онъ всегда оставался тмъ же доблестнымъ, благороднымъ человкомъ, какимъ создала его природа, и для пользы другихъ часто забывалъ свои личные интересы. Таковъ былъ его характеръ и таковы были побужденія его плодотворной дятельности.

——

Въ воспоминаніяхъ моихъ о Варшав {См. ‘Историческій Встникъ’, 1886 г., No 12.}, я говорилъ о намстник царства Польскаго, граф Карл Карлович Ламберт, и считаю нелишнимъ сказать нсколько словъ о брат его осиф Карлович Ламберт, личности, по своему характеру, образу дйствій, представлявшей замчательный контрастъ брата своего.
Родъ графовъ Ламбертовъ принадлежитъ къ древней французской аристократіи. Отецъ графовъ осифа Карловича и Карла Карловича Ламбертовъ покинулъ свое отечество во время первой французской революціи и переселился въ Россію, гд поступилъ въ военную службу и женился на дочери богатаго малороссійскаго помщика Дева. Оба сына графа-эмигранта, по окончаніи своего воспитанія, послдовали примру отца, избравъ военную карьеру.
Графъ осифъ Карловичъ получилъ, по истеченіи нсколькихъ лтъ, званіе флигель-адъютанта, засимъ свиты генералъ-маіора и, наконецъ, генералъ-адъютанта. Онъ унаслдовалъ отъ своей матери необычайную доброту, самое широкое гостепріимство, доступность и любовь къ людямъ, къ обществу.
Понедльники графа осифа Карловича привлекали, по вечерамъ, подъ его гостепріимный кровъ все лучшее петербургское общество. Съзжались около восьми часовъ, составлялись кружки бесдующихъ и играющихъ въ карты. Фраки не допускались — непринужденность всеобщая. Кто только не бывалъ у графа осифа Карловича? и великіе міра сего, и литераторы, и артисты, и художники, все это являлось къ радушному хозяину, принимавшему всхъ гостей своихъ одинаково сердечно и старавшемуся сблизить ихъ въ общей бесд. У графа бывали и бывшій министръ двора, А. В. Адлербергъ, и московскій артистъ, вчно слезливый, Щепкинъ, и генералъ-адъютантъ А. И. Веригинъ (нын членъ государственнаго совта), и безногій полякъ, на костыляхъ, Дениско (извстный тмъ, что пріхалъ по длу въ Петербургъ на недлю и пробылъ въ приневской столиц безвыздно боле сорока лтъ, до своей кончины), и графъ В. Е. Канкринъ, и артистъ В. В. Самойловъ, и полковникъ Борщовъ, съ красавицей-женой (рожденной графиней Кутайсовой), и испанскій посолъ герцогъ д’Оссуно. Къ поименованнымъ лицамъ нужно прибавить постоянныхъ постителей графа осифа Карловича, генерала (остряка и поэта) . С. Чернышева, увлекательнаго разсказчика, генерала Л. Н. Эртеля, бывшаго петербургскаго брандтъ-маіора (человка съ грубыми манерами и съ физіономіей, напоминающей ватрушку), даровитаго беллетриста нашего Д. Б. Григоровича, вчно подшучивавшаго надъ Дениской К. О. Штрика, подсылавшаго къ безногому поляку во время его болзни повивальныхъ бабокъ, инженера главнаго Общества желзныхъ дорогъ Кеневича (родомъ поляка), взявшагося перевозить во время послдняго польскаго возстанія ружья къ повстанцамъ (онъ былъ повшенъ въ Казани, въ 1862 году), симпатичнаго поэта Амосова, забавлявшаго всхъ игрой на гитар и равными пародіями на знаменитыхъ артистовъ, К. А. Рюля, часто рисовавшаго на papier pel прелестные пейзажи, или длавшаго чрезвычайно искусно равные фокусы, князя Багратіона (впослдствіи генералъ-губернатора Прибалтійскихъ губерній), автора ‘Тарантаса’, графа Сологуба, редактора ‘Военнаго Сборника’, толстаго генерала Менькова, любившаго пость и попить за десятерыхъ, графа К. К. Ламберта и постояннаго его спутника, полковника Beригина, графа Орлова-Денисова, котораго до старости лтъ называли единькой, и проч., и проч.
Въ два часа по полуночи подавался ужинъ, предшествуемый закусками, занимавшими цлыхъ два стола. Во время ужина начинались разсказы, одинъ другаго интересне, въ которыхъ принималъ подчасъ участіе Д. В. Григоровичъ, разсказавшій, между прочимъ, однажды свое путешествіе на востокъ въ такой юмористической форм, что вс присутствовавшіе положительно страдали отъ неудержимаго, невольнаго истерическаго хохота. Ужинъ, или, правильне, бесда кончалась обыкновенно около 4—5 часовъ по полуночи.
Дамъ-habitues почти не бывало на вечерахъ графа Ламберта, женатаго на графин Канкриной, дочери бывшаго министра финансовъ, женщин чрезвычайно тучной, весьма некрасивой, basbien par excellence. Изрдка прізжала съ мужемъ прелестная, миловидная, замчательно умная и любезная Софья Яковлевна Веригина (рожденная графиня Булгари), всегда одушевлявшая общество своимъ присутствіемъ.
Понедльники графа I. К. Ламберта представляли нчто выдающееся въ петербургской суетливо-искательной жизни, говорили обо всемъ, за исключеніемъ службы, производствъ, наградъ и городскихъ сплетенъ о частной жизни петербургскихъ обывателей. Хозяинъ дома былъ тоже хорошій разсказчикъ, который немало оживлялъ общее настроеніе.
Рдкій, пріятный домъ графа Ламберта былъ закрытъ для обычныхъ пріемовъ со смертію единственнаго его 14-тилтняго сына, который, естественно, былъ обожаемъ своими родителями, тмъ боле, что подавалъ блестящія надежды. Графъ продалъ свой домъ, въ Фурштадтской, покинулъ Петербургъ, принявъ на себя должность директора военной богадльни въ Москв, гд онъ оставался до тхъ поръ, пока болзнь его, которою онъ страдалъ давно, не приняла слишкомъ серьзнаго характера. Онъ перехалъ на жительство обратно въ Петербургъ, гд и скончался. Графиня Ламбертъ, по смерти сына, предалась ханжеству и умерла посл тяжкой болзни.
Въ настоящее время, если умеръ сынъ Карла Карловича Ламберта, никогда не появлявшійся въ Россіи, нтъ боле представителей знатнаго рода графовъ Ламбертовъ, одинъ изъ которыхъ, графъ Карлъ, такъ печально окончилъ въ Варшав свою служебную дятельность.

И. Арсеньевъ.

‘Историческій Встникъ’, NoNo 1—4, 1887

Арсеньев Илья Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. H. П. Огарев в воспоминаниях современников, Огарев Николай Платонович, Год: 1989
  2. Записки отжившего человека, Сумароков Петр Панкратьевич, Год: 1871
  3. Современник или записки для потомства, Болотов Андрей Тимофеевич, Год: 1795
  4. Рассказы о походах 1812 года, Зотов Рафаил Михайлович, Год: 1834
  5. Из записок Фонвизина, Фонвизин Михаил Александрович, Год: 1853
  6. Эпизоды моей жизни, Куйбышев Валериан Владимирович, Год: 1931
  7. Туруханский бунт, Ермаковский Дмитрий Иванович, Год: 1930
  8. Завоевание Туркмении, Куропаткин Алексей Николаевич, Год: 1899
Электронная библиотека