Слово и культура, Мандельштам Осип Эмильевич, Год: 1921 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 6 минут(ы)

Осип Мандельштам.
Слово и культура

Трава на петербургских улицах — первые побеги девственного леса, который покроет место современных городов. Эта яркая, нежная зелень, свежестью своей удивительная, принадлежит новой, одухотворенной природе. Воистину Петербург самый передовой город мира. Не мэтрополитеном, не небоскребом измеряется бег современности — скорость, а веселой травкой, которая пробивается из-под городских камней.

Наша кровь, наша музыка, наша государственность — все это найдет свое продолжение в нежном бытии новой природы, природы-Психеи. В этом царстве духа без человека каждое дерево будет дриадой и каждое явление будет говорить о своей метаморфозе.

Остановить? Зачем? Кто остановит солнце, когда оно мчится на воробьиной упряжи в отчий дом, обуянное жаждой возвращения? Не лучше ли подарить его дифирамбом, чем вымаливать у него подачки?

Не понимал он ничего
И слаб и робок был, как дети,
Чужие люди для него
Зверей и рыб ловили в сети…

Спасибо вам, ‘чужие люди’, за трогательную заботу, за нежную опеку над старым миром, который уже ‘не от мира сего’, который весь ушел в чаянье и подготовку к грядущей метаморфозе:

Cum subit illius tristissima noctis imago,
Quae mihi supremum tempus in urbe fuit,
Cum repeto noctem, que tot mihi cara reliquit,
Labitur ех oculis nunc quoque gutta meis¹.

Да, старый мир — ‘не от мира сего’, но он жив более, чем когда-либо. Культура стала церковью. Произошло отделение церкви-культуры от государства. Светская жизнь нас больше не касается, у нас не еда, а трапеза, не комната, а келья, не одежда, а одеяние. Наконец, мы обрели внутреннюю свободу, настоящее внутреннее веселье. Воду в глиняных кувшинах пьем, как вино, и солнцу больше нравится в монастырской столовой, чем в ресторане. Яблоки, хлеб, картофель — отныне утоляют не только физический, но и духовный голод. Христианин, а теперь всякий культурный человек — христианин, не знает только физического голода, только духовной пищи. Для него и слово — плоть, и простой хлеб — веселье и тайна.

Социальные различия и классовые противоположности бледнеют перед разделением ныне людей на друзей и врагов слова. Подлинно агнцы и козлища. Я чувствую почти физически нечистый козлиный дух, идущий от врагов слова. Здесь вполне уместен аргумент, приходящий последним при всяком серьезном разногласии: мой противник дурно пахнет.

Отделение культуры от государства — наиболее значительное событие нашей революции. Процесс обмирщения государственности не остановился на отделении церкви от государства, как его понимала французская революция. Социальный переворот принес более глубокую секуляризацию. Государство ныне проявляет к культуре то своеобразное отношение, которое лучше всего передает термин терпимость. Но в то же время намечается и органический тип новых взаимоотношений, связывающий государство с культурой наподобие того, как удельные князья были связаны с монастырями. Князья держали монастыри для совета. Этим все сказано. Внеположность государства по отношению к культурным ценностям ставит его в полную зависимость от культуры. Культурные ценности окрашивают государственность, сообщают ей цвет, форму и, если хотите, даже пол. Надписи на государственных зданиях, гробницах, воротах страхуют государство от разрушения времени.

Поэзия — плуг, взрывающий время так, что глубинные слои времени, его чернозем, оказываются сверху. Но бывают такие эпохи, когда человечество, не довольствуясь сегодняшним днем, тоскуя по глубинным слоям времени, как пахарь, жаждет целины времен. Революция в искусстве неизбежно приводит к классицизму. Не потому, что Давид снял жатву Робеспьера, а потому что так хочет земля.

Часто приходится слышать: это хорошо, но это вчерашний день. А я говорю: вчерашний день еще не родился. Его еще не было по-настоящему. Я хочу снова Овидия, Пушкина, Катулла, и меня не удовлетворяет исторический Овидий, Пушкин, Катулл.

Удивительно, в самом деле, что все возятся с поэтами и никак с ними не развяжутся. Казалось бы — прочел, и ладно. Преодолел, как теперь говорят. Ничего подобного. Серебряная труба Катулла:

Ad claras Asiae volemus urbes² —

мучит и тревожит сильнее, чем любая футуристическая загадка. Этого нет по-русски. Но ведь это должно быть по-русски. Я взял латинские стихи потому, что русским читателем они явно воспринимаются как аллегория долженствования, императив звучит в них нагляднее. Но это свойство всякой поэзии, поскольку она классична. Она воспринимается как то, что должно быть, а не как то, что уже было.

Итак, ни одного поэта еще не было. Мы свободны от груза воспоминаний. Зато сколько редкостных предчувствий: Пушкин, Овидий, Гомер. Когда любовник в тишине путается в нежных именах и вдруг вспоминает, что это уже было: и слова, и волосы — и петух, который прокричал за окном, кричал уже в Овидиевых тристиях, глубокая радость повторенья охватывает его, головокружительная радость:

Словно темную воду, я пью помутившийся воздух,
Время вспахано плугом, и роза землею была.

Так и поэт не боится повторений и легко пьянеет классическим вином.

То, что верно об одном поэте, верно обо всех. Не стоит создавать никаких школ. Не стоит выдумывать своей поэтики.

Аналитический метод в применении к слову, движению и форме — вполне законный и искусный прием. В последнее время разрушение сделалось чисто формальной предпосылкой искусства. Распад, тление, гниение — все это еще decadence. Но декаденты были христианские художники, своего рода последние христианские мученики. Музыка тления была для них музыкой воскресения. ‘Charogne’³ Бодлэра — высокий пример христианского отчаяния. Совсем другое дело сознательное разрушение формы. Безболезненный супрематизм. Отрицание лица явлений. Самоубийство по расчету, любопытства ради. Можно разобрать, можно и сложить: как будто испытуется форма, а на самом деле гниет и разлагается дух (кстати, назвав Бодлэра, мне хотелось бы помянуть его значение как подвижника, в самом подлинном христианском смысле слова: martyre⁴).

В жизни слова наступила героическая эра. Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске. Кто поднимет слово и покажет его времени, как священник евхаристию, — будет вторым Иисусом Навином. Нет ничего более голодного, чем современное государство, а голодное государство страшнее голодного человека. Сострадание к государству, отрицающему слово, — общественный путь и подвиг современного поэта.

Прославим роковое бремя,
Которое в слезах народный вождь берет.
Прославим власти сумрачное бремя,
Ее невыносимый гнет.
В ком сердце есть, тот должен слышать, время,
Как твой корабль ко дну идет…

Не требуйте от поэзии сугубой вещности, конкретности, материальности. Это тот же революционный голод. Сомнение Фомы. К чему обязательно осязать перстами? А главное, зачем отождествлять слово с вещью, с травою, с предметом, который оно обозначает?

Разве вещь хозяин слова? Слово — Психея. Живое слово не обозначает предметы, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело. И вокруг вещи слово блуждает свободно, как душа вокруг брошенного, но не забытого тела.

То, что сказано о вещности, звучит несколько иначе в применении к образности:

Prends l’loquence et tords-lui son cou!⁵

Пиши безобразные стихи, если сможешь, если сумеешь. Слепой узнает милое лицо, едва прикоснувшись к нему зрячими перстами, и слезы радости, настоящей радости узнаванья, брызнут из глаз его после долгой разлуки. Стихотворение живо внутренним образом, тем звучащим слепком формы, который предваряет написанное стихотворение. Ни одного слова еще нет, а стихотворение уже звучит. Это звучит внутренний образ, это его осязает слух поэта.

И сладок нам лишь узнаванья миг!

Ныне происходит как бы явление глоссолалии. В священном исступлении поэты говорят на языке всех времен, всех культур. Нет ничего невозможного. Как комната умирающего открыта для всех, так и дверь старого мира настежь распахнута перед толпой. Внезапно все стало достоянием общим. Идите и берите. Все доступно: все лабиринты, все тайники, все заповедные ходы. Слово стало не семиствольной, а тысячествольной цевницей, оживляемой сразу дыханьем всех веков. В глоссолалии самое поразительное, что говорящий не знает языка, на котором говорит. Он говорит на совершенно неизвестном языке. И всем и ему кажется, что он говорит по-гречески или по-халдейски. Нечто совершенно обратное эрудиции. Современная поэзия, при всей своей сложности и внутренней исхищренности, наивна:

Ecoutez la chanson grise…⁶

Синтетический поэт современности представляется мне не Верхарном, а каким-то Верлэном культуры. Для него вся сложность старого мира та же пушкинская цевница. В нем поют идеи, научные системы, государственные теории так же точно, как в его предшественниках пели соловьи и розы. Говорят, что причина революции — голод в междупланетных пространствах. Нужно рассыпать пшеницу по эфиру.

Классическая поэзия — поэзия революции.

1921

Примечания

Дракон. Альманах стихов. Пб., 1921, вып. 1 (май), с. 73-78. Перепечатано: газ. ‘Искусство’ (Батум), 1921, 20 июня, альманах ‘Цех поэтов’. Берлин, 1922, кн. 1, с. 81-89 (без изменений). ОП, с. 5-11, в сокращенно-автоцензурированном виде. В той же редакции (дав название сборнику), — СК, с. 39-43. Печ., как и в Сок., т. 2, по первопубликации, с исправлением явных опечаток.

Статья написана, по-видимому, весной 1921 г. и представляет собой попытку культуроцентрического осмысления иллюзорного движения навстречу новому.

Трава на петербургских улицах… — Об этом природном явлении пишут многие современники, а геоботаник В. Л. Комаров даже написал статью ‘Флора петроградских улиц в 1918-1920 гг.’, не пропущенную цензурой (из неопубликованных воспоминаний В. П. Семенова-Тян-Шанского).

Не понимал он ничего… — из поэмы Пушкина ‘Цыганы’ (рассказ старого цыгана об Овидии).

Культура стала церковью — в ОП: ‘Культура стала военным лагерем…’, Христианин, а теперь всякий культурный человек христианин… — в ОП пропущено, Отделение культуры от государства — наиболее значительное событие нашей революции’ — в ОП пропущено. — Примеры авторской ‘правки’.

Преодолел, как теперь говорят — явный намек на статью В. Жирмунского ‘Предолевшие символизм’ (Русская мысль, 1916, кн. 12).

‘Словно темную воду, я пью помутившийся воздух…’ — из ст-ния I, No 202.

Угроза, нацарапанная Державиным… — имеется в виду незавершенное ст-ние Державина ‘На тленность’ (1816).

‘Прославим роковое бремя…’ — из ст-ния I, No 193.

Разве вещь хозяин слова? — образ, близкий рассуждениям А. Бергсона в его ‘Творческой эволюции’ (М.—СПб., 1914, с. 143).

‘И сладок нам лишь узнаванья миг…’ — из ст-ния ‘Tristia’ (I, No 197).

Глоссолалия — особый вид расстройства речи: произнесение бессмысленных звукосочетаний с сохранением ряда признаков связной речи. Ср. кн. А. Белого ‘Глоссалолия. Поэма о звуке’ (Берлин, 1922).

Нужно рассыпать пшеницу по эфиру. — ср. статью ‘Пшеница человеческая’ (II, No 184).

¹ Только представлю себе той ночи печальнейший образ
Той, что в Граде была ночью последней мой,
Только лишь вспомню, как я со всем дорогим расставался, —
льются слезы из глаз даже сейчас у меня.

(Пер. С. В. Шервинского)

(лат.: Публий Овидий Назон. Скорбные элегии, кн. I, элегия 3, ст. 1—4.).

² К знаменитым летим азийским градам (лат., пер. С. В. Шервинского). — Из ст-ния Катулла XLVI, ст. 6.

³ ‘Падаль’ (фр.). — название стихотворения Ш. Бодлера.

⁴ ‘Мученик’ (фр.). — название стихотворения Ш. Бодлера.

⁵ Букв.: ‘Возьми красноречие и сверни ему шею!’ (фр.) — строка из стихотворения П. Верлена ‘Art роtique’.

⁶ Послушайте простую песенку… (фр.) — контаминация строк двух стихотворений П. Верлена — ‘Ecoutez la chanson bien douce’ (букв.: ‘Послушайте нежную песенку…’) и ‘Art роtique’ (‘Rien de plus cher que la chanson grise’ — ‘Нет ничего дороже простой песенки…’).

Осип Мандельштам. Слово и культура

Примечания

Читайте также:

Осип Мандельштам.
Слово и культура