Словесная кроха хлба.
Словесная кроха хлба.
II.
Кохановская.
Словесная кроха хлеба, Кохановская Надежда Степановна, Год: 1874
Время на прочтение: 30 минут(ы)
Складчина. Литературный сборникъ составленный изъ трудовъ русскихъ литераторовъ въ пользу пострадавшихъ отъ голода въ Самарской губерніи
С.-Петербургъ, 1874
Когда я пишу эти строки, въ обществ господствуютъ два впечатлнія: Екатерина Великая съ ея памятникомъ и бдные самарцы съ ихъ голодомъ. У гранитнаго подножія одной не найдется ли словесная кроха хлба въ пользу другихъ? И можно ли найтись ей? Стоитъ только обойти кругомъ этого колокола, которому отнын назначено звучать въ памятникахъ міра не мднымъ языкомъ, а
…….мдными хвалами
Екатерининыхъ орловъ —
обойти кругомъ и получить столько, что отъ этого дара народной славы можно дать сытость голодающимъ естественнымъ голодомъ и позывами умственной пищи. Ищите высшаго, и низшее само собою прибудетъ вамъ….. Поищемъ умственной пищи, чтобы отъ нея и съ нею вмст прибила пища голодающимъ самарцамъ.
Обойдемъ вокругъ памятника. Вдь онъ очень хорошъ — и какая бы ни была мысль у художника — но у всякаго есть свое собственное художество созерцать вознесенную на показъ мысль…. И мое маленькое созерцаніе именно останавливается на томъ, что корона лежитъ у ногъ Екатерины. Ею какъ бы внчаетъ она тхъ, которые увнчали подножіе ея славы, а сана стоитъ съ открытой головою и, простирая руку со скипетромъ, она какъ бы говоритъ:
Екатерина въ низкой дол
И не на царскомъ бы престол
Была бъ Великою Женой.
Эти стихи ея восторженнаго поэта, который самъ предстоитъ здсь, могли бы бить золотою печатью, приложенною къ мдному изваянію.
Но мало того — посмотрть на памятникъ, тмъ и хороши эти нмые кумиры, эта беззвучная, изваянная мдь, что они шевелятъ воображеніе призраками минувшей народной жизни — они будятъ мысль, которая такъ часто спитъ и почиваетъ въ насущныхъ заботахъ настоящаго. Царствованіе царицы-матушки была такая возбужденная, славная, вельможная пора русской жизни, громъ побдъ раздавался оглушительно громко, вставали сказочные богатыри и совершали по себ такіе богатырскіе подвиги, что изумленная вра народа въ себя и любовь къ одному звуку Ея имени все примиряли и, все прощая, простили въ памяти славнаго вка Екатерины Второй.
Ни исторіи, ни историческихъ боготвореній я, конечно, не смю писать, но эти дянія Екатерининскихъ дней, когда такъ широко слагалось и разлагалось многое въ зачинающейся общественной жизни, когда старые пни, срубленные безпощадной рукой всемощнаго Петра, начинали зеленть сильными, молодыми побгами, когда многое множество изъ отживающихъ золъ стараго быта выходило и становилось на путяхъ и распутьяхъ новаго царствованія — тогда ли не быть было чудесамъ всевозможныхъ происшествій, непредвиднныхъ случаевъ, странныхъ столкновеніи и всего, что царство Екатерины являло въ нкоторомъ смысл царство восточной Шехеразады? И вотъ, изъ обступающаго меня облава старинныхъ разсказовъ и преданій, я беру одно изъ этихъ чудесъ, я, въ нашъ вкъ, не признающій ничего чудеснаго, творится другое, новое чудо, обращающее эти строки въ бдную кроху хлба голодающимъ самарцамъ.
Если бы кто полюбопытствовалъ заглянуть въ архивы нашихъ старинныхъ судовъ, или взялся бы за проврку семейныхъ преданій и воспоминаній, то онъ сейчасъ бы увидлъ, что одною изъ очень замтныхъ чертъ въ общественномъ строю жизни Екатерининскаго времени было чрезвычайно большое умноженіе тяжебныхъ длъ. На первый взглядъ оно будто бросаетъ тнь на тогдашнее молодое общество, но смю сказать, что это было вовсе не тнь, а напротивъ свтъ правосудія, который просіялъ сидвшимъ во тьм и сни смертной. Люди Екатерининскаго вка, дотол пробавлявшіеся старыми челобитными и во время посл-петровскихъ смутъ почти отучившіеся искать правосудія у временщиковъ, смнявшихъ одинъ другаго казнями и ссылками въ Сибирь — эти люди получили возможность не бить челомъ, а подавать прошенія на имя ‘всепресвтлйшей, державнйшей, всемилостивйшей своей Монархини’. Мудрено ли, что въ обществ принялись сводить старые счеты и бросились къ подач прошеній о всемъ, о чемъ можно и невозможно было просить? Особливо владніе поземельной собственностію, при которомъ бдный и богатый бывали близкими сосдями, порождало случаи самыхъ вопіющихъ захватовъ и насилій, за которыми слдовали безконечныя тяжебныя дла, приводившія бдныхъ истцовъ въ Петербургъ. Называвшаяся Сверная Пальмира кишла этими несчастными, которые, прожившись до послдняго гроша, голодные и оборванные, продолжали блуждать въ Сенатъ и изъ Сената, на столько порехнувшись съ основъ здраваго смысла, чтобы не разувряться цлыми мсяцами и годами, что завтра дло будетъ ршено въ ихъ пользу.
Въ числу такихъ очень жалостныхъ несчастливцевъ принадлежалъ нкто Ситниковъ, Глбъ Ивановичъ, котораго величали Сударемъ Прусомъ по его высокому секундъ-маіорскому чину, заслуженному въ Елизаветинскія войны съ Прусаками. Прослуживши весь долгій срокъ по военному Петровскому артикулу, выслужившись, вынесши на своихъ плечахъ всю нечеловческую тягость стародавнихъ войнъ и походовъ, казалось бы, Глбъ Ивановичъ имлъ все право, получивши изъ полка свой абшидъ, обзавестись доброю хозяйкою женою, прижить съ нею малыхъ дтокъ и, по день своей маіорской кончины, оставаться въ родительскомъ домосдств, отдыхая, если не на лаврахъ, то на копнахъ своего отличнаго луговаго сна. Но, увы! Эти-то отличные заливные луга причинили бдствіе Глбу Ивановичу боле тяжкое, чмъ войны и походи на Пруса.
Въ сосдств его родительскаго наслдія, милостивою Монархинею пожаловано было какому то новому знатному лицу пятьсотъ душъ, со всею принадлежащею имъ осдлою, пахатною и снокосною землею, съ лсами, заливными лугами, рками, озерами, рыбными и звриными ловлями и бобровыми гонами — и со всми угодьями, какъ обыкновенно значилось въ жалованныхъ грамотахъ. Казалось бы, новому владльцу можно било бить ситу по гордо, но нтъ! смежные заливные луга Глба Ивановича пробудили волчій голодъ у знатнаго и богатаго сосда. ‘Слышь ты, Прусъ!’ повеллъ онъ сказать черезъ свое подручное лицо. ‘Добромъ обмняемся со мною. Охота меня взяла на твои сумежные заливные луга — а ты, молъ, знай и смекай поговорку: ‘охота пуще неволи’.. И хотя Глбъ Ивановичъ смекалъ тайную грозу, которая была въ этихъ словахъ, но обмнять свои зеленые поемные луга на неудобные косогоры, которыя предлагали ему, уступить отцовское и ддовское наслдіе свое по одному-единому слову, не могъ Глбъ Ивановичъ: недаромъ же онъ билъ секундъ-маіоръ и по-военному научился умирать, а не отступать. Онъ взялъ да и написалъ сильному сосду: ‘Чести вашей великое царское жалованье, а я малое отцовское наслдіе блюсти повиненъ ради своихъ безкрылыхъ птенцовъ.’
Но могъ ли соблюсти мелкопомстный Глбъ Ивановичъ съ десяткомъ своихъ людишикъ, когда на его луга нагрянули сотни людей съ кольями и дрекольями, съ косами и граблями, скосили его сно, избили его бдную челядь, грозили испепелить все домосдство сударя Пруса, за тмъ забрали сно на его собственныя подводы и свезли въ богатому сосду? Но какъ бы ни ломала сила, а во вс времена и лта въ душ человческой сохраняются воздыханія къ правд и стенанія попраннаго права, нравственнаго и гражданскаго. Глбъ Ивановичъ, всею ограбленною семьею, стеналъ и воздыхалъ, и подалъ жалостливое прошеніе къ Блгородскому начальнику. Скоро намстники смнились. Годы валялось прошеніе: то не признавалось оно, то отвергалось, то пряталось подъ красное сукно. Глбъ Ивановичъ въ нищету изводился, а сосдъ, генералъ-аншефъ, владлъ и богатлъ захваченными лугами, наконецъ дло поступило на ршеніе въ Сенатъ. Не видть справедливости жалобы ограбленнаго секундъ-маіора нельзя было, и потому г. г. высокоименитые сенаторы, по-соломоновски мудро поршили такъ: ‘въ силу владнія, оставитъ спорные луга за тмъ, за коимъ они нын состоятъ, а Ситникова-Пруса, Глба Ивановича, по жалоб его, удовлетворить.‘
Ршеніе Сената приводись въ исполненіе съ большою торжественностью. На заграбленные луга выхалъ весь уздный судъ въ полномъ состав: судья, стряпчій, оба засдателя, секретарь, оповщены ближайшіе помщики, прибылъ исправникъ съ сотнями понятыхъ, явился губернскій землемръ съ своимъ страшнымъ снарядомъ, въ которомъ, по мннію тогдашнихъ добрыхъ людей, сидлъ потаенный чортъ и игралъ живчикомъ, и онъ-то творилъ т неправды, которыя совершались при генеральномъ размежеваніи земель во время Екатерины Второй. И вотъ, передъ лицомъ неба и земли, на какой-либо нашей плоской возвышенности, выставлялся столъ съ краснымъ сукномъ, открывалось зерцало поднятіемъ государственнаго двуглаваго орла и секретарь громкимъ возгласомъ ‘шапки долой!’ приступалъ къ чтенію сенатскаго ршенія ‘по указу Ея Императорскаго Величества, Государыни Самодержицы Всероссійской…’ Обыкновенно пребывала мертвая, бездыханная тишина при всей продолжительности чтенія, но на этотъ разъ она била нарушена громкимъ воплемъ жены Глба Ивановича, повтореннымъ полудюжиною птенцовъ его, которые, глядя на мать, пали на колни и вопили въ слухъ ушей жестоковыйнаго генералъ-аншефа, который здсь же стоялъ и, по сенатскому опредленію, былъ вводимъ въ вчное и потомственное владніе вышесказанными лугами. Но Глбъ Ивановичъ не потерялъ своего стойкаго, добронравнаго мужества и въ этотъ свой тяжкій часъ, унимая жену и дтей, онъ обратился къ полному присутствію суда съ вопросомъ и просьбою объяснить ему: ‘Такъ какъ первая часть сенатскаго опредленія приведена въ исполненіе и спорные луга отказаны за генералъ-аншефомъ, то теперь судъ благоволитъ приступить въ исполненію и остальной части сенатскаго ршенія, а именно: какъ и чмъ онъ полагаетъ удовлетворить его, Глба Ивановича Ситникова-Пруса? Вся, даже бестія вдомая — секретарь (какъ говоритъ преданіе), поставлены были въ тупикъ заявленіемъ о прав удовлетворенія его, сударя Пруса. Повилявши пушистымъ секретарскимъ хвостомъ, судъ объявилъ, что удовлетворить истца онъ не можетъ, а предоставляетъ ему, секундъ-маіору Ситникову, по прозваніи Прусуэ отнестись въ Государственный Сенатъ и просить объ указаніи: ‘откуда оное удовлетвореніе воспослдовать довлетъ ему?’
И вотъ, въ слдствіе всхъ этихъ тяжкихъ причинъ довлло бднйшему Глбу Ивановичу оставить жену и дтей на произволъ сильнйшаго сосда, собраться со всмъ, что только можно было собрать и вмстить въ троечную кибитку, помолиться напутственно, поклоняться могил родителей, взять съ нея въ мшечекъ землицы съ пескомъ, чтобы, на случай, коли смерть придетъ на чужой дальней сторон, родная, святая земля мухомъ легла и засыпала глаза — и затмъ готовъ отправляться въ Питеръ. И вдь какъ отправляться? Не по ныншней чугунк я не на почтовыхъ, а на своихъ — на долгихъ, съ покормами и ночлегами, со всми необходимыми задержками и замедленіями на боле, чмъ полуторатысячеверстномъ зимнемъ пути. Но именно эта-то страшная отдаленность чухонскаго Питера отъ глубин серединной Россіи, эта самая тяжкая трудность добраться къ нему, какъ за тридевять земель въ тридесятое царство — вмст съ обаяніемъ имени Царицы-Матушки — имли ужасающее прельщеніе для людей, обездоленныхъ старою неправдою новыхъ Екатирининскихъ судовъ. Отъ разумнія ихъ уходило, не представлялось возможнымъ совершить такой путь, перенести эти страшныя трудности, и чтобы оно вышло напрасно. Нтъ! прельстительная несомннная надежда вела несчастныхъ и вра, что Матушка Царица, потерпитъ ли она неправду? Но каково же бывало возвращаться по этому долгому, тяжкому тысячеверстному пути, утративши, я не говорю вру — но потерявъ обманчивую надежду?
Пока еще нашъ Глбъ Ивановичъ былъ веселъ и бодръ своими надеждами, его, какъ мореходца въ пристани, бодрило уже одно то, что онъ въ знатномъ, престолькомъ Питер, не сегодня-завтра доступитъ въ Матушк-Цариц, и все пойдетъ, какъ по маслу. Но зима прошла и весна прошла, и лто уходило, а надежды Глба Ивановича не плодоносили ему ничего. Остановился онъ гд-то у Самонія и давнымъ-давно началъ свои ежедневныя странствованія въ Сенатъ. Почти три поры времени года потребовались ему только на то, чтобы дознать и допытаться, у кого его дло и принято ли Сенатомъ его подлинное прошеніе. Прошеніе было принято, и когда Глба Ивановича начали въ Сенат кормить завтраками, бывшими въ обыкновеніи нашего стараго судопроизводства (т. е. завтра, завтра ваше дло будетъ разсматриваться) — у Глба Ивановича обдать уже было нечего въ его квартирномъ углу у Симсонія. У него нетолько мысли, а волосы на голов поднимались и становились въ ужас, когда онъ, въ темнот и холод наступавшихъ, непроглядныхъ осеннихъ петербургскихъ ночей, не спалъ и думалъ: что сть и что еще будетъ съ нимъ? Послднія крохи додены тремя ртами, какъ тремя голодными мышами. Съдены давно лошади, сбруя, кибитка — все, что только можно было сбыть за какую ни есть денежку, или мдный алтынъ, и оставалось разв грызть старую подошву, но и той уже не было у Глба Ивановича и ее давно замняла выбрасываемая изъ Сената бумага, которую онъ тщательно подбиралъ и, возвратясь въ свой уголъ, сидлъ и клеилъ себ подошву.
Но и при всей этой послдней степени нищеты, Глбъ Ивановичъ оставался господиномъ и передъ нимъ стояли его врные слуги: Кондратъ кучеръ и Птаха, его деньщикъ, съ которымъ онъ отслужилъ царскую службу и вывелъ его съ собою вмст на покой. Девять десятыхъ изъ тогдашнихъ господъ, находясь въ положенія подобномъ Ситникову-Прусу, хотя съ горемъ я заботою, а наврное проли бы крпостнаго Кондрата, но онъ не могъ. Трое бдныхъ старыхъ людей сжились въ одномъ общемъ несчастій и господство барина сказывалось только тмъ, что онъ страдалъ втрое боле, страдалъ голодомъ и холодомъ и всею безпріютною нищетою за себя и за двухъ съ нимъ бывшихъ людей. Кондратъ первый не выдержалъ. Онъ повалился въ босыя ноги барина и просилъ, чтобы его отпустили. Отпустить съ чмъ и какъ въ тысячеверстный осенній путь? Эта мысль не разъ наводила остолбенлый ужасъ на голову Глба Ивановича и ему казалось за лучшее, чмъ отпускать одного, взяться всмъ имъ троимъ за руки и отправиться вмст… Терпли не въ одиночку, и умирать рядомъ!
Но пока человкъ не умеръ, онъ гадаетъ и выслать о живомъ… ‘А добредетъ Глбъ Ивановичъ — что онъ принесетъ роднымъ, жен и дтямъ — какую всть? А завтра, говорили, дло его будутъ разсматриваться въ Сенат и послдуетъ какое-либо удовлетвореніе… Нельзя и итти всмъ: слдуетъ остаться ему Сударю Прусу, хотя бы до встей, какія онъ завтра получитъ изъ Сената. А Кондратушка воплемъ вопилъ: ‘Пусти да-пусти! Христовымъ именемъ пойду: помирать все одно, что въ Питер, что на дорог. Въ коему обозу, пристану. Довезутъ добрые люди.’
И вотъ трое нищихъ, взявшись за руки, какъ родные, обездоленные братья, брели слякотью и въ туман одного ранняго осенняго утра, брели въ петербургской Радости всхъ скорбящихъ. Тамъ привычныя старыя старушки шопотомъ дивились на эту невиданную троицу, особливо на того, который былъ въ середин — статнаго, могучаго старца. Онъ, какъ рослый дубъ во мху, стоялъ между ними въ своихъ лохмотьяхъ и, когда онъ повергся ницъ передъ иконою и зарыдалъ однимъ глухимъ, безъ словъ, рыданьемъ сердечной муки — у немногихъ остались сухи глаза и не потронулась душа. Съ охами и вздохами, со своимъ назойливымъ любопытствомъ провожала толпа этихъ странныхъ нищихъ людей и никто ничего не понялъ, изъ нмой поразительной сцены: какъ вышедши на крыльцо, одинъ нищій упалъ въ ноги тому рослому и, казалось, не могъ оторваться, плача и цлуя ступня ему, нова тотъ, величавымъ движеніемъ руки поднялъ и обнялъ его, какъ мать обнимаетъ сына, прощаясь съ нимъ навки, и что-то произошло между ними, какъ бы короткій споръ, и стоявшіе ближе будто слышали слова: ‘барское пожалованіе’, посл чего все словно было кончено между этими людьми. Тотъ рослый съ другимъ, неоглядываясь, пошли въ одну сторону, а третій отдлился отъ нихъ и побрёлъ въ другую.
Это Глбъ Ивановичъ прощался съ своимъ Кондратушкою кучеромъ и отпускалъ его домой, и между ними точно происходилъ споръ въ послднюю торжественную минуту умилительнаго цлованія, которое баринъ давалъ своему слуг, а слуга отдавалъ барину.— Въ времени отправленія Кондрата вся казна Глба Ивановича состояла изъ пяти алтынъ. Задумавши итти къ Радости всхъ скорбящихъ благословиться на путь, Глбъ Ивановичъ опредлилъ за одинъ алтынъ поставить свчу въ образу, остальными четырьмя алтынами подлился такъ: себ съ Птахою взялъ но алтыну, а два остальныхъ отдалъ Кондрату. Но въ послднюю минуту прощанія, вроятно, вся душа подвиглась у Глба Ивановича жалостію и заботою, что онъ съ двумя алтынами отпускаетъ своего слугу, онъ вынулъ свой третій алтынъ и положилъ въ руку Кондрату. Тотъ, почувствовавши у себя всю безмрную великость этого дара, возвращалъ, не хотлъ принять, но онъ услышалъ тихія, важныя слова, которымъ слуга не смлъ не повиноваться: ‘Бери мое барское пожалованіе’, и Кондратъ взялъ — и можетъ статься, никогда ни одинъ господинъ не давалъ такъ много своему слуг, потому что Глбъ Ивановичъ отдалъ все, что имлъ, какъ Евангельская вдова, все, себ не оставивши ничего, даже на одинъ дневной прожитокъ.
Посл отпуска Кондрата, жизнь Глба Ивановича съ его преданнйшимъ Птахою надолго опредлилась и заключалась въ слдующую очень узкую рамку.
Занимать ту каморку, въ которой они помщались втроемъ, у хозяйки своей просфирни Самсоньевской церкви, было уже въ конецъ не по средствамъ Сударя Ситникова-Пруса. Каморка была со стеклушками, слдовательно могла называться свтелкою, а въ свтлицахъ жить такимъ нищимъ, которые не имли дневнаго пропитанія, по уму-разуму хозяйки, было не повадно. Сжалившись на высокое смиренство маіорской чести, которая не возражала ей, кропотливой баб, а во всемъ уничтоженіи своемъ все какъ то дйствовала на ея закорузлое сердце, просфирни не прогнала* нищаго Сударя, а съ его ощипанной Птахою перевела изъ свтелки въ темный совершенно уголъ перегородки за своею печью. ‘Хоть темно стойло, да добр тепло. Вишь вонъ она дура-баба! Чай сто Рублевъ съ чести твоей беру, а печь даю. Спи да лежи, коли сть нечего, а у меня не проси.’
Просфирня ограничила свои благодянія теплымъ угломъ и, боясь за податливость своего мягкаго сердца, строгимъ наказомъ запретила, что она знать и вдать ничего боле не хочетъ. Пусть они три дня не вши сидятъ, а чтобы у нея Христомъ Богомъ не просили. Она дастъ: потому что она дура жалостливая — дастъ, но посл пусть они пеняютъ на самихъ себя. Она выгонитъ ихъ вонъ изъ угла на другой же день. Потому, коли ей стать нищихъ поить да кормить, да углы имъ даромъ давать, то ей самой прійдется взять нищую суму, да подъ церковь итти протягивать руку.’Одно знай, Сударь, ты у меня не проси!’ въ конецъ концовъ подтвердила просфирня, водворяя Сударя Пруса въ своемъ углу.
И это водвореніе въ Петербургскую-то осень и зиму было такимъ великимъ благодяніемъ, что Глбъ Ивановичъ со своимъ Птахой о голод и думать забыли. ‘День сълъ, а два стерплъ’ было имъ не учиться стать, а тутъ уголъ-то, уголъ богоданный, сухой да теплый. Измочитъ тебя всего непогодь-то, или день цлый продрогнутъ кости на мороз, а тутъ въ ночи самая благодать и дается теб. Обогрешься, высушишься, спи ровно на полку въ бан: такъ тебя тепло-то со сторонъ, словно мать родная, ласково нжитъ и обнимаетъ. И одеждой покрываться не надо, и клеенныя-то изъ бумаги подошвы теперь есть гд сушить, а то вдь совсмъ горе брало. Въ сырой да холодной свтелк не сохнутъ да и не сохнутъ, хоть плачь съ ними. А теперь живо склеилъ и на печи высушилъ.
Да что Бога-то гнвить! Не такъ совсмъ безъ свта, какъ въ кромшной тьм, оказалось-то въ благодатномъ угл. Затопитъ просфирня печь, или лучинку засвтитъ въ свтц, а сквозь щели-то въ перегородк и имъ огонекъ блеститъ, а когда она на загнетку выгребитъ жаръ изъ печи, просфоры сажать — такъ свтъ въ угл просіяетъ такой, что они другъ друга въ образъ увидятъ. Птаха, не забывая свою солдатскую муштру, тотчасъ станетъ во фронтъ я скажетъ: здравія желаю вашему высокородію! а Глбъ Ивановичъ перекрестится и отвтитъ: ‘Здорово, свтъ ты мой, врная Птаха!’
По времени и еще положеніе ихъ улучшилось въ даровомъ угл, но эти дв неотступныя нужды: пріодть гршное тло и ежедневно кормить несытую свою утробу сильно давали себя чувствовать. Вдь живому человку, гд хочешь бери, а дай-подай кусокъ хлба! Глбъ Ивановичъ умудрился немного: чмъ такъ голодъ терпть, присогласилъ своего Птаху поститься Богу среду и пятницу (благо что и Филипповъ постъ наступилъ) и еще понедльничать, къ тону же, за грхи свои и неправда людскія, но и четыре дня въ недлю трудно было кормиться Глбу Ивановичу въ два рта съ его Птахою.
День ихъ начинался ранымъ-рано. Еще до заутрени поднималась старуха свое тсто на просфоры творить и вставалъ Птаха, не дожидаясь зова и приказа помогать ей во всемъ: дрова носить и воду, въ печи растапливать и тсто выкатывать. Глбъ Ивановичъ, помолясь Богу, отворялъ совсмъ дверцу изъ своего угла и подъ свтъ большаго разгорающагося огня въ печи, онъ сидлъ на порог и чинилъ, что нужно было пошить и починить, и клеилъ свои подошвы. Съ первымъ ударомъ колокола онъ оставлялъ всю суету мірскую и шагалъ въ безразсвтномъ мрак, что бы ни било ему въ лицо: снгъ ли, вихорь ли съ острой мятелью, поливалъ ли дождь — все одно, шелъ своими мрными привычными шагами Сударь Прусъ и словно онъ цлый полкъ въ строю велъ за собою: такъ, грудь впередъ, выступалъ онъ геройски бодро. Въ церкви у Самсонія уже знали и замчали вс этого пришлаго, неизвстнаго человка, который въ заплатанномъ военномъ камзол на могучихъ, широкихъ плечахъ, приходилъ и становился у одного я того же столба. Рослый и величавый, самъ какъ другой столбъ, онъ неподвижный стоялъ и только мало по калу поникала на грудь его побллая голова и, что бы ни плось и ни читалось въ церкви, подъ святыя церковныя слова, у него будто своя обдня просвтленнаго горя и озаренной скорби въ душ его шла, и такъ онъ показывался строгъ и важенъ, какъ-то чуденъ въ этомъ своемъ внутреннемъ озареніи, что, подыми онъ голову и поведи глазами на народъ — ему бы вс поклонились въ поясъ.
Просфирня хотя не кланялась Сударю Прусу, но у нея былъ какой то невольный, затаенный почетъ, который она, сама не зная почему, не смла преступать передъ нимъ. Завладвши Птахою до конца, обратила она его нетолько въ работники себ, но и въ рабочую свою лошадь, которая совершенно по пословиц, возила воду и воеводу — возила, крон воды, дрова на себ и пшки хуки съ рынка, просфоры и самую просфирню на рынокъ, которая, какъ на коню, вызжала въ салазкахъ на Птах. Поступая такъ полновластно съ однихъ, старушонка не смла требовать отъ другаго ни даже такой малйшей услуги, какъ посадить ея больнаго птуха на нассть. Единственно, что съ поклономъ и съ приговорами: ‘дло Богу пріемное сударь! не въ зазоръ твоей чести, потрудись, пожалуй, твоя милость!’ выпросила просфирня у Сударя Пруса, это носить продавать въ ранней обдн черствыя просфоры, пока она къ поздней напечетъ съ Птахою мягкихъ.
И эта первая продажа ознаменовалась въ жизни Глба Ивановича цлымъ событіемъ. Просфирня, чисто да бло, въ расшитое полотенце, съ красными кумачами, снарядила лукошко, чтобы Глбу Ивановичу вести продавать просфоры. Онъ и понесъ, но на двор была такая страшная метель, что Сударь Прусъ, сторонясь отъ нея и охраняя просфоры, сбился съ дороги и, долго блуждая, очутился не у Самсонія, а у Радости всхъ скорбящихъ. Вошелъ онъ весь блый въ снгу, какъ мертвецъ въ саван, народъ даже немного шерохнулся отъ него, стояли въ церкви люди, и свчи горятъ, а никто не читаетъ. И Глбъ Ивановичъ остановился и не разуметъ: что за притча такая? А на эту притчу выходитъ изъ алтаря батюшка-попъ и разводитъ руками. ‘Міряне! говоритъ: вдь это наказаніе Божіе. Мн нельзя начать: Благословенъ Богъ, потому кто же скажетъ: аминь? Нтъ ни дьяка, ни пономаря.’ Глбъ Сударевичь поглядлъ на пустой клиросъ и понялъ въ чемъ дло. ‘Начинай, батюшка-попъ! отвтилъ онъ, подходя въ клиросу. За дьяка и пономаря я стою!’ И какъ сталъ онъ на клиросъ невзначай, словно отъ земли подъ небеса выросъ, важно, велико перекрестился и, поклонившись на вс стороны народу, какъ сказалъ на возгласъ: аминь! такъ въ церкви все замерло…. ‘Божій чтецъ! Чтецъ Божій проявился!’ лепетали подъ конецъ утрени старыя старушки и, хотя страхъ былъ, но и любопытство великое ихъ разбирало: что такое въ лукошк то что онъ шелъ и у клироса поставилъ? Вс он передумали и перегадали, пока одна поршила такъ: ‘Нтъ, грхъ ли, два ли…. хоть смерти укушу, а загляну въ лукошко!’ и со страхомъ и трепетомъ, подобравшись въ лукошку, она какъ заглянула въ него и увидала просфоры — сейчасъ завладла лукошкомъ и Глбъ Ивановичъ еще утренно на Первомъ Час кончалъ, какъ уже старушки, шушукая, вс до одной разобрали просфорки и деньги снесли и положили на исподъ лукошка и поставили его, какъ было, у клироса. Справивши посл утрени и всю раннюю обдню за дьяка и пономаря, Глбъ Ивановичъ только тутъ вспомнилъ о просфорахъ въ лукошк, когда надобно было итти домой. ‘Выручили вы меня, матери мои!’ сказалъ онъ, минуя стоящихъ старушекъ, но он пустились за нимъ въ догонку, цплялись за него и, суя ему въ руки денежки и полушки, причитывали: ‘Чтецъ ты Божій! прійми… не побрезгай… и Христосъ лепту вдовью принималъ, да царство общалъ ‘. ‘Вдова, вдова я, батюшка, что твое лукошко сама брала! и мою копечку возьми. На вдовью малость не подиви, чтецъ ты, разумникъ Божій!’ И стало оно такъ, что каждую раннюю обдню приходилъ Сударь Прусъ съ лукошкомъ просфоръ, ставилъ лукошко у клироса, а самъ читалъ и плъ на клирос, просфоры у него разбирали и самъ онъ получалъ странную великую милостыню, о которой не онъ просилъ дать, а ему сами давали — и съ низкимъ поклономъ просили принять.
И эта единственная милостыня, какъ птицъ небесныхъ, питала Сударя Пруса съ его Птахою. Птаха запряженъ былъ отъ ранняго утра до поздняго вечера въ ломовой извозъ старухи просфирни и заработать ему на кусокъ хлба со стороны не было никакой возможности, разв случалось, что на рынк боголюбецъ какой или чаще всего самая бднйшая изъ бдныхъ старушка взглянетъ на него и долго смотритъ, качая головой, и затмъ сунетъ что-нибудь въ руку и побжитъ неоглядкою прочь. Это бывалъ единственный заработокъ Птахи, но онъ не бывалъ слишкомъ частымъ. Просфирня, положивши свой крпкій наказъ не просить у нея — кажется, сама не врила въ возможность исполненія: ‘Не проситъ! сказывала она своимъ товаркамъ. По дню не вши сидять и пары изъ устъ не выпустятъ. Пробовала хлба оставлять — не берутъ. Это верти терпячіе, а не люди’. И едва ли, по странному своенравію человческаго сердца, не съ умысломъ старуха просфирня налегала такъ на Птаху, чтобы заставить терпячихъ попросить у нея и она бы съ радостію дала, но въ томъ-то и дло, что эти до конца смирившіеся люди ничего и ни у кого не просили и только одно — терпли. Сударь Прусъ, воротившись отъ ранней обдни и награжденный великою, человческою милостыней за свое Божіе дло церковнаго бднія и чтенія, садился съ своимъ врнымъ Птахою, какъ онъ называлъ это, Бога хвалить дою и питьемъ и, какъ братъ съ братомъ, какъ отецъ съ сыномъ, длилъ господинъ ее слугою все до послдней крохи. Глбъ Ивановичъ радъ былъ бы въ щедрот своего великаго сердца передать лишнее Птах, но Птаха, въ свою очередь, слдилъ за длежомъ и слдилъ именно за тмъ, чтобы не получить большаго, и потому приходилось, съ самою врною точностію, брать и давать все пополамъ. Затмъ, окончивши свою святую трапезу любви и хвалы Богу, Сударь Ситниковъ Прусъ отправлялся въ Сенатъ. Это было для него такимъ же неотложнымъ, непремннымъ, неотмнимымъ ежедневнымъ хожденіемъ: какъ въ церковь, такъ и въ Сенатъ. Пойти туда, стоять такъ, ждать отъ самаго прізда гг. сенаторовъ съ десяти часовъ и до отъзда ихъ въ тремъ, переносить отказы, насмшки, поруганія отъ писарей, толчки отъ сторожей, просить со слезами, съ земными поклонами всякаго, кого стоило и не стоило просить — исполнивши все это ежедневнымъ неукоснительнымъ подвигомъ, Глбъ Ивановичъ могъ чувствовать себя правымъ передъ своей семьею въ томъ сознаніи, что онъ сдлалъ все, что могъ человкъ сдлать и вытерпть въ его положеніи. Онъ такъ истинно и понималъ это, когда, пришедши съ какого-либо особенно труднаго хожденія, онъ садился отдыхать въ своемъ темномъ углу и, въ полузабытьи усталости и тяжкаго горя, шепталъ, разговаривая самъ съ собою: ‘Дтки! жена голубушка! былъ въ Сенат… Не облнился старый отецъ, былъ…’ и захлебывался слезами.
Такъ жилась горькая жизнь у Глба Ивановича съ его Птахою.
Однажды, за немного дней до Рождественскихъ праздниковъ, привезъ Птаха мшокъ муки съ рынка и, вмсто того, чтобы ему опять свтить на рынокъ еще за мукою, или за самою просфирнею, онъ остановился, выпрямился и, длая какъ бы на караулъ, по-солдатски, воскликнулъ: ‘Ваше высокородіе! непріятельская позиція, воя въ позитуру нашей диспозиціи… Забылъ съ, батюшка сударь, по-ученому. Всти я хорошія принесъ’. Ожидать откуда либо хорошихъ встей давно отвыкъ Глбъ Ивановичъ. Онъ даже не. спросилъ: ‘какія?’ а только сказалъ: ‘Что, Птаха моя! Еще ты съ голоду не потерялъ голосу’. И услышалъ разсказъ, что Птаха встртился на рынк съ бывшимъ своимъ тамбуръ-мажоромъ, который живетъ у какого-то князя на кухн, такъ-то знатно утреннюю и вечернюю зорю по кострюлямъ выбиваетъ, сводилъ его къ самому княжескому повару. А княжескій поваръ, какъ взглянулъ на Птаху, словно по писанному прочиталъ. ‘Чай у тебя вдьма съ лица-то всю кровь высосала? Накормите его! крикнулъ поваренкамъ. Вишь у него голодъ-то изъ глазныхъ ямъ, что дикя кошка глядитъ!’ Добрый такой княжескій поваръ! и спрашиваетъ: что мы? какъ бдствуемъ? и говоритъ: ‘вольно-же вамъ, деревенщина запольная, помирать съ голоду, воли про вашу голодьбу зазжую, почитай, во всхъ княжескихъ и сенаторскихъ донахъ столы накрыты стоятъ. Приходи — садись, пей — шь, никто тебя не спроситъ: кто ты такой и откуда, а нался, налился отдалъ честь хозяину поклономъ, и ступай себ, куда! знаешь. Окажи своему маіору — крпко наказывалъ поваръ. Есть еще мундиръ? не съли вы? Пусть надваетъ мундиръ и приходитъ за нашъ княжескій Щербатовскій столъ. Не хуже другихъ накормимъ.
Понятное дло, что Глбъ Ивановичъ слушалъ рчь своего Птахи, какъ сказку какую-то неслыханную, и показалось ему, что не ума ли порехнулся онъ съ голоду, что о княжескихъ обдахъ сказываетъ. Но нтъ! Давно Птаха не бывалъ въ такомъ своемъ живемъ да веселомъ прав, выдвинулъ изъ темнаго угла на свтъ скрыньку съ пожитками ихъ, досталъ мундиръ со всми секундъ-маіорскими препаратами и только что не въ одиночку хороводъ водитъ, а толчется вокругъ, припваетъ, развсилъ все по колушкамъ и вычистилъ, выхолилъ, всякую пушиночку и сориночку пальцами и губами снялъ. ‘Готово-съ, ваша честь-съ! Извольте-съ надвать маіорскую амуницію’. Но важне еще маіорской амуниціи у Сударя Пруса не было готово разумніе: какъ это онъ встанетъ, и пойдетъ, и сядетъ за княжескій столъ, онъ, не званный не прошенный — никогда въ глаза не видавшій Щербатова князя и самъ онъ никому въ дом невдомый. Нтъ! въ этой притч, да семь притчей сидитъ. Не пойдетъ онъ такъ. ‘Пойди, Птаха, разузнай: какъ тому можно быть?’ Птаха возвратился съ подтвержденнымъ извщеніемъ, что сумннія никакого нту. Приходи кто хочетъ и садись за княжескій столъ. Приборы на поготов стоятъ и только одно, чтобы платье было мало-мальски приличное дворянину, безъ приличнаго нельзя: потому, чтобы не зазорно было другимъ званнымъ гостямъ и самому хозяину.
Глбу Ивановичу также трудно было понять, какъ и намъ теперь эту сказочную быль въ общественной жизни нашихъ Екатерининскихъ дней. Старинное русское хлбосольство, передъ тмъ, какъ пасть ему подъ наплывомъ чужестранныхъ обычаевъ, разцвло своимъ послднимъ, пышнымъ, почти, можно сказать, божественнымъ цвтомъ. Я не берусь опредлить, что именно вызвало это роскошное цвтеніе и преимущественно въ обихъ столицахъ (можетъ быть, именно страшная многочисленность лицъ прибывавшихъ изъ дальнихъ мстъ Имперіи, которыя по дламъ должны были оставаться надолго, проживались и бдствовали на подобіе Глба Ивановича), но только въ Москв и въ Петербург было въ обыча въ самыхъ знатныхъ и вельможныхъ донахъ держать открытые столы. Къ тому часу, когда принято было въ дом садиться за столъ, приходилъ съ улицы всякій, кто былъ достаточно прилично одтъ, чтобы можно было судить по платью, что онъ дворянинъ, дворецкій прежде вводилъ этихъ гостей въ столовую, за тмъ шелъ докладывать хозяину съ другими званными гостями, что кушанье подано. Торжествующій хозяинъ, какъ умли торжествовать наши Екатерининскіе бары, шелъ послдствуемый вереницею своихъ великолпныхъ гостей и на мгновеніе пріостанавливался на вход въ столовую, чтобы однимъ привычнымъ, испытующимъ взглядомъ окинуть всю гордую роскошь убранства своего стола и этихъ гостей своихъ съ улицы привтствовать благоволительнымъ поклоновъ своего величаваго барства. Посл чего званные гости садились, какъ извстно, по чинамъ отъ хозяина, а т незванные занимали нижній конецъ стола, безъ чиновъ, кто гд слъ, тамъ и лъ великое барское хлбосольство. На вставаньи вельможный хозяинъ тоже не забывалъ почтить отвтнымъ поклономъ тхъ, кого онъ удостоилъ сидть за своимъ столомъ, и затмъ вс сношенія и отношенія амфитріона къ его пришлымъ гостямъ были кончены. Онъ никогда не зналъ, кто они, и только разв боле постоянныхъ постителей замчалъ иногда въ лицо.
Въ такой-то разрядъ гостей, невдомыхъ хозяину, готовился поступить и нашъ Сударь Прусъ, но не пожелалъ нарушать своего поста и поршилъ: воли Богъ приведетъ, разговться княжескимъ обдомъ въ Рождество Христово.
Насталъ этотъ вдвойн торжественный день для святого праздничнаго чувства бднаго, обездоленнаго, но могучаго старца. Онъ именно показывался старцемъ отъ снжной, сіяющей близны всякаго волоса, выцвтшаго и поблвшаго до блеска на его голов и лиц. Въ темно-зеленомъ суконномъ кафтан съ золотомъ и съ разными вететами, прямой и величавый, съ скромнымъ, глубокимъ блескомъ глазъ, свтящихся силою покорнаго страданія, и съ крпко подклеенными бумажными подошвами, Глбъ Ивановичъ былъ такъ приличенъ и важенъ, что его можно было посадить не то что за княжескій, а за самый царскій столъ. Это почувствовалъ первый дворецкій Щербатовскихъ княжескихъ палатъ, встрчая входящаго Сударя Пруса вопросомъ: ‘Какъ прикажете доложить о вашей чести?’ Никакъ, отвчалъ Глбъ Ивановичъ, съ силою прямаго, неуклоннаго слова. ‘Коли есть мсто за княжескимъ столомъ, я сяду, а нтъ, я пойду’. ‘Какъ не быть? Есть-съ. Пожалуйте-съ’, ввелъ его дворецкій въ столовую, растворяя передъ нимъ дверь.
Ничего не было бы страннаго въ тонъ, если бы Глбъ Ивановичъ, посл темнаго угла у просфирни, изумленъ балъ зрлищемъ княжескаго пиршественнаго покоя, но онъ, не то чтобы изумился, а уже очень въ душ своей застыдился этихъ ребятокъ безъ покрова, которые со всхъ сторонъ прицливались устрлить Сударя Пруса и, полагать, должно нимфій любострастныхъ, смющихся и державшихъ свои передники, полные цвтовъ, которыми он, казалось, готовы были осыпать побллую голову, увнчанную страданіемъ. Въ смущеніи своего цломудреннаго стыда, Глбъ Ивановичъ не смлъ поднять главъ и не видлъ, а только слышалъ, какъ, въ торжественномъ молчаніи, раздались шаги и вошелъ хозяинъ съ высокими гостями, какъ, шумя, разсаживались вдоль стола, его самого подвинула чья-то рука, и, когда онъ, опамятовавшись, поглядлъ передъ собою, первое, что онъ увидлъ: прекрасную блую булочку, выпеченную съ княжескимъ гербомъ, которая лежала у него на куверт, самъ онъ сидлъ послднимъ на низшемъ конц стола, а прямо противъ него, далеко впереди, возсдалъ на высокомъ кресл хозяинъ и будто онъ поглядлъ на Сударя Пруса.
Такъ начались княжескіе обды нашего долго голодавшаго Глба Ивановича Ситникова-Пруса и, что первое онъ увидлъ за столомъ, то и осталось предметомъ его высшаго удивленія,— это княжеская булочка.
Она показывалась ему такою прекрасною, ни съ чмъ несравнимою, что самому съдать ее, не раздляя съ Птахою, становилось угрызеніемъ совсти. Кто можетъ поврить, до чего сдлалось тонко нравственное чувство въ секундъ-маіор Елизаветинской службы, что онъ не могъ пить вина за княжескимъ столомъ и не пилъ его, удерживаясь единственно тмъ болзненнымъ ощущеніемъ сердца, что вотъ онъ стъ и пьетъ, и станетъ еще упиваться виномъ веселія, а выросшій въ друга и брата ему, слуга его врный — хорошо если, въ своемъ темномъ углу, грызетъ сухарь, размоченный въ вод. И доставить Птах княжескую булочку сдлалось такимъ непреодолимымъ желаніемъ у Глба Сударевича, что онъ повелъ глазами на гостей и хозяина, оглянулся на слугъ и, не взирая на безстыжихъ ребятокъ и на веселыхъ двокъ, которыя съ потолка смялись ему, Сударь Прусъ протянулъ руку, взялъ свою булочку и положилъ себ въ карманъ.
И разъ испытавши эту великую радость принести Птах даръ отъ княжескаго стола, Глбъ Ивановичъ уже санъ не вкушалъ булочки, а незамтно опускалъ ее въ карманъ и несъ домой, веселый и довольный. Онъ уже попривыкъ къ своему застольному положенію и слуги его знали, и его право, на разъ-занятое мсто въ конц стола, противъ князя, оставалось за нимъ и едва-ли не самъ князь-хозяинъ замтилъ все одно и то же скромно-величавое лицо, сидящее вдали, прямо передъ его княжескимъ лицомъ.
Вс такъ праздники прошли, и Новый Годъ, и Святое Крещеніе прошло. На самаго Ивана Крестителя идетъ Сударь Прусъ въ обду, и слуга, отворяя ему дверь, сказываетъ: ‘Большой пиръ, сударь-съ. Наши-съ неволили быть званы, отмнно отъ прочихъ господъ, во дворецъ-съ на вечернюю святую воду и изволили принятъ благоволеніе отъ высочайшихъ рукъ: табакерку съ алмазами-съ. Такъ вотъ, на большой радости-съ, табакерку празднуемъ. Не то ваша честь, а кто хочешь идти, всхъ напоимъ и накормимъ знатнымъ угощеніемъ. На томъ наша княжеская честь стоитъ-съ’. И дай ей, Господи, стоять отъ вку до вку!’ съ чувствомъ проговорилъ Глбъ Ивановичъ, проходя въ столовую. И дйствительно, столько вышло и сло знатныхъ и вельможныхъ господъ, что, кажется, въ десять разъ не бывало ихъ больше, чмъ въ одинъ этотъ день нахало. Но всмъ мсто нашлось, и за Сударемъ Прусомъ осталось его.
Въ половин стола, такъ-ли просто пожелалось сіятельному хозяину изъ новой жалованной табакерки взять щепоть пикантнаго французскаго табаку, или при этомъ было другое желаніе, только табакерка заиграла алмазами въ блыхъ рукахъ и возбудила общее вниманіе гостей. Кто видлъ ее и кто не видлъ, вс, въ честь и на радость хозяину, пожелали посмотрть монаршее къ нему благоволеніе, и пошла жалованная табакерка ходить по гостямъ, изъ рукъ въ руки, кругомъ всего стола. Трепетно было чувство радостнаго благоговнія, съ какимъ Глбъ Ивановичъ взиралъ на передаваемый по гостямъ даръ Монархини и ожидалъ, въ свой чередъ, первый разъ въ жизни, коснуться недостойными руками той вещи, которую дрожавшая Монархиня сама держала въ царской ручк своей, какъ ни живо и преданно было это врноподданническое чувство, но и булочку-то, булочку свою не могъ никакъ позабыть Сударь Прусъ. Когда незамтне припрятать ее, какъ не теперь, когда вниканіе всхъ занято ею одною, жалованною табакеркою. И припряталъ, по обыкновенію, свою булочку въ кармалъ себ Глбъ Ивановичъ. Затмъ и ему далась въ руки жалованная царская табакерка. Съ невольнымъ порывомъ всепреданнаго восторга секундъ-маіоръ Ситниковъ-Прусъ во весь ростъ всталъ, и подивились вс, какъ онъ преклонилъ голову въ царскому пожалованію и облобызалъ табакерку, и ни мгновенія липшаго онъ не посмлъ удержать ее въ своихъ дрожавшихъ отъ волненія рукахъ и передалъ благоговйно сосду, слдя пристальными глазами, какъ она шла и шла, отъ низшаго конца, все выше и выше.
А между тмъ и обденный столъ шелъ въ разсказахъ и разговорахъ, въ полномъ веселіи своемъ, ли и пили, какъ говорилось тогда, ‘знатно, хорошо’, въ честь гостямъ и славу хозяина. Наконецъ приближалась послдняя торжественная минута заданнаго пира чествовать табакерку и восхвалять милостивую Монархиню.
Заздравное вино разлито стояло передъ гостями въ граненыхъ съ золотомъ хрустальныхъ бокалахъ, и чествованіе должно было совершиться такъ. Въ истинное подобіе табакерки испеченъ и изукрашенъ былъ всми сладчайшими и прекраснйшими роскошами пирогъ величины непомрной. Его слдовало внести самому дворецкому съ двумя ассистентами на серебрянномъ блюд и поставить въ верхнемъ конц,стола передъ княземъ-хозяиномъ. Князь благоволилъ бы возложить на пирогъ истинную, жалованную ежу царскую табакерку и всею своею семьею и всмъ родомъ своимъ княжескимъ, почтеннымъ монаршимъ благоволеніемъ, долженъ былъ бы взяться за блюдо съ пирогомъ и, поднимая его вверхъ, воскликнуть одинъ разъ: ‘Да здравствуетъ Государыня милостивая!’ и вс гости должны были низко поклониться я въ другой разъ князю воскликнуть: ‘Да здравствуетъ Государыня милостивая!’ и вс гостя также въ другой поклониться, и въ третій разъ: ‘Да здравствуетъ Государыня милостивая на многія лта!’ И вс гости радостно воскликнуть: ‘Да здравствуетъ Государыня на многія лта!’ И тотчасъ пвчіе воспть: ‘Многая лта!’ Посл многолтія, которое бы гости слушали стоя и съ бокалами въ рукахъ и припивая за здравіе Государыни, пвчіе должны были начать величаніе гимномъ: Славься симъ, Екатерина, а гости ссть и праздновать въ веселыхъ разговорахъ, между тмъ, какъ хозяинъ собственноручно рзалъ бы пирогъ и, разсылая каждому гостю часть, тмъ какъ-бы пріобщалъ его радости самаго царскаго пожалованія золотой табакерки съ алмазами. Такъ слдовало бы праздновать, такъ и началось чествованіе.
Внесено было на серебрянномъ блюд испеченное сладкое подобіе въ огромномъ вид жалованной табакерки и поставлено блюдо передъ самимъ хозяиномъ. Отступилъ дворецкій съ ассистентами, и вся поднялась семья и княжеская родня подвиглась вся съ своихъ мстъ, обступая верхній конецъ стола, протянулись * и самъ князь всталъ — н# опустилъ онъ руку въ одинъ карманъ и не вынесъ ее на верхъ, опустилъ другую въ другой и стоитъ такъ, глядитъ на всхъ, ‘поглядлъ вокругъ на столъ, поискалъ и сказываетъ: ‘Табакерки нтъ!…’ Какъ нтъ! Виновницы торжества, жалованной табакерки! Да вдь она была! Ее вс видли и въ рукахъ держали — да видно залюбовали. ‘Нтъ ея!’ показалъ хозяинъ на видъ свои пустые вывороченные карманы. Такъ если хозяинъ выворотилъ гостямъ свои карманы, то гости тмъ боле, себя не помня, лазя сани по своимъ карманамъ и выкладывая, что было въ нихъ — начали просить въ одинъ голосъ, чтобы всхъ ихъ обыскали, какъ они сидятъ за столомъ и не трогаются съ мстъ, пусть идетъ дворецкій съ ассистентами и по ряду осматриваетъ каждаго, такъ какъ на всхъ можетъ падать подозрніе, потому что вс глядли и держали въ рукахъ табакерку.
А, можетъ быть, у кого и но нечаянности затаилась пропажа! Все статься можетъ въ такомъ удивительномъ случа! Каждый изъ гостей, сконфуженно, не доврялъ самъ себ и, опуская руку свою въ карманъ, не былъ увренъ, что не вынетъ оттуда табакерку. Одинъ Глбъ Ивановичъ врно внялъ, что табакерки у него не было, но будочка-то, булочка была у него въ карман! Приблизится дворецкій съ ассистентами и вынетъ ее на показъ всмъ! Какъ же не воръ-то сидитъ за княжескимъ столомъ, коли онъ стъ и пьетъ тутъ, и въ карманъ прячетъ. Съ поличнымъ его берутъ. Съ булкою не разстался! А табакерка тмъ боле, поршатъ вс, отъ рукъ его, Сударя Пруса, не ушла…
— Я не воръ! поднялся онъ, величавымъ движеніемъ руки отстраняя дворецкаго. А я маіоръ и чести моей урону не попущу, чтобы осматривали меня. Пусть меня осматриваетъ самъ князь, коли есть сумнніе на меня, беретъ меня и ведетъ въ отдльный покой, а ты, слуга, отойди и не моги коснуться меня!
Одни гости глаза опустили отъ сомннія и явнаго подозрнія, а другіе просто въ удивленіе пришли, слушая продерзость такую.
А между тмъ, вельможный хозяинъ усплъ довольно опомниться отъ неожиданности, его поразившей, и, со словъ маіора, еще живе почувствовалъ недостоинство этого обхожденія съ гостями, хотябы и ими самими вызваннаго, и тотчасъ веллъ превратить осмотръ.
— ‘Полно!’ произнесъ онъ съ величавой осанкою:. Царское пожалованіе въ огн не горитъ и въ вод не тонетъ. Я увренъ, что табакерка найдется’ посмотрлъ онъ пристально на Глба Ивановича. ‘Начнемъ величать монаршую милость’.
И началось подыманіе пирога и все прочее, какъ выше сказано, но все оно было не то безъ виновницы торжества, безъ пропавшей табакерки. Все — нтъ, нтъ, да гостя во вс глаза и посмотрятъ на Сударя Пруса съ верхняго конца стола, а на нижнемъ конц вс поотодвинулись отъ него и онъ, на своемъ послднемъ мст, оставался сидть, прожигаемый насквозь рдкимъ взоромъ князя-хозяина и неотступными глазами слугъ, которые, какъ ястребъ за добычею, слдили за оттопырившимся карманомъ Глба Ивановича.
Никогда, ни даже съ самаго горчайшаго изъ горькихъ рожденій своихъ въ сенатъ, не возвращался Сударь Прусъ въ такомъ разстроенномъ и убитомъ вид, какъ онъ вошелъ съ пира въ просфирн, не замчая, здсь ли она, или нтъ. По случаю, ея не было. Отъ сворой ходьбы и тяжело ступавшихъ ногъ, бумажныя подошвы отлетли и, стоя съ голыми пальцами и съ поникшими взорами, онъ, задыхаясь, проговорилъ: ‘Птаха братъ! поцлуемся и поклонимся Богу. Послдняя напасть пришла: я воръ! Господа и слуги думаютъ, что я укралъ — убралъ золотую жалованную табакерку!’ Ницъ припалъ онъ на землю и, поднявшись, обнялъ голову Птахи и — не заплакалъ въ своей напасти Сударь Прусъ. Очень уже отъ огорченія, какъ будто санъ не свой, желзокъ скрпился онъ и не пустилъ слезы, какова есть, ни одной!
Но надобна было подумать о завтрашнемъ дн. Срамъ свой воровской нести, или не нести, на обдъ къ князю? ‘Я навтникомъ на себя не буду’ поршилъ Глбъ Ивановичъ. ‘Не идти — значитъ завдомо ршить, что воръ я и боюсь показать свои воровскіе глаза, а меня воромъ мать не родила и Господь Богъ нищимъ меня поставилъ, а въ воровств не указалъ быть. Что я булочку-то въ карман приносилъ? Такъ разв воръ отъ своей души отниметъ, да подастъ другому? А я свое бралъ, что щедрота княжеская давала мн и отъ своей сердечной щедрота Птах своему давалъ — не кралъ!’
Подъ силою этихъ простыхъ, здравыхъ размышленій, воспринятыхъ скорбнымъ, глубокимъ чувствомъ, шелъ Глбъ Ивановичъ на обдъ къ князю съ поднятою головою, но старые честные глаза его на половицу глядли въ землю. Но если бы онъ взглянулъ попряме, въ лицо отворявшаго ему дверь слуги и потомъ на выраженіе другихъ слугъ, которые съ предупредительностю давали ему проходъ, онъ-бы замтилъ что-то, чего не было вчера и третьяго дня. Но человкъ скорби и печали, несшій на своихъ плечахъ послднюю напасть, которая далась ему, онъ ничего не замчалъ.
Глбъ Ивановичъ шелъ, сознавая одно: что онъ нсколько запоздалъ и что ему приходится, на конечную свою бду, войти одному передъ всми сидящими гостями и кланяться хозяину и всмъ на вс стороны его опозоренною блою головою. ‘Подавай Богъ силу!’ произнесъ онъ, неслышно шевеля губами — ‘уоли Ты Богъ, Господи, а я человкъ стою’. И ставши среди княжеской столовой, онъ поднялъ глаза, но и вс гости за столомъ стояли, и самъ хозяинъ стоялъ на своемъ первомъ мст и, прежде чмъ Сударю Прусу поклониться ему — Щербатовъ князь низко наклонилъ свою голову и сказалъ:
— Насилу ты пожаловалъ! А я думалъ, что за проклялъ мою хлбъ-соль и не придешь боле. Твое мсто не тамъ, не на послднею конц… Иди, другъ мой! (не знаю, какъ тебя по имени назвать), садись рядомъ со мною….
Если бы Глба Ивановича встртили какими угодно оскорбленіями и поношеніями, онъ былъ готовъ бъ нимъ. Строй души его былъ такъ высоко поднятъ, что, въ случа даже, если бы сіятельный хозяінъ повеллъ своему слуг занести руку и ударить въ щеку секундъ-маіора Ситникова-Пруса, тотъ едва-ли бы не сказалъ: ‘Бей еще!’ и по Евангельскому слову, оборотилъ бы лицо и подставилъ другую щеку, но эта невообразимая неожиданность встрчи, этотъ низкій поклонъ князя и эти слова, и эти гости, стоящіе за столомъ и какъ бы ожидающіе, чтобы онъ пожаловалъ….
У Глба Ивановича на мгновеніе будто свтъ заступился и помутилось въ ум. Горечь души даже разсмялась улыбкою на лиц Сударя Пруса.
— Чтой-то, судари? то у васъ я воромъ, а то — за кого я вамъ объявился, что вы стоймя-стоите, не смете будто ссть безъ меня? проговорилъ онъ сурово… А ты, князь-хозяинъ, коли встртилъ вора поклономъ, такъ провожай другимъ, поворотился Глбъ Ивановичъ, чтобы своимъ мрнымъ шагомъ выйти вонъ изъ княжеской столовой.
— Постой, постой! Другъ мой! утишься душою… Мы вс виноваты передъ тобою стоимъ: прощай насъ ради любви Христовой.
И князь Щербатовъ, какъ стоялъ на своемъ первомъ мст, такъ въ другой разъ поклонился, и вс гости за нимъ поклонились Глбу Ивановичу
— Вотъ она табакерка!— вынулъ князь и положилъ, чтобы вс выдли, на середину стола жалованную табакерку. Нигд, какъ у меня, государи, была. На грхъ тяжкій случилось такъ, что проскользнула она за подкладку кафтана. Въ спальн своей сбросилъ кафтанъ, а что-то стукнуло. Поглядли — табакерка сама! Другъ мой! мн вся ночь безъ сна я безъ покоя была, думаючи, сударь мой, про тебя, я счастливъ буду, коли ты не попомнишь моего зла и сядешь за столъ мой близь меня.
Сударь Прусъ слъ… И можно ли описать его глубокое душевное счастье, что онъ въ нищет своей не посрамленъ, оправданъ передъ людьми стоитъ?— Никто какъ Богъ!’ — съ дтскою улыбкою лепетали его поблеклыя, осунувшіяся отъ голоду и скорби уста.
Посл обда князь взялъ за руку Глба Ивановича и привелъ его въ отдльную комнату, и самъ свши, посадилъ его возл себя, и сказалъ:— Другъ мой! прежде всего изволь знать, что я истинно другъ теб и моя княжеская честь въ долгу состоятъ у тебя… Поврь мн искренно: какая у тебя тайна была, что ты всталъ, смущенъ лицемъ и не далъ осмотрть себя? Что табакерку ты не укралъ, въ этомъ я довольно извстенъ, но что же у тебя такое было, коли князья и графы показали карманы, а ты одинъ на показъ не далъ?
— Булочка твоя княжеская была! отвчалъ Глбъ Ивановичъ, и потокомъ разршеннаго горя потекла его простая рчь, осмысленная тмъ однимъ высокимъ смысломъ, что стерпла — не пороптала душа.
— Подемъ, другъ мой! сказалъ князь, выслушавши. Я своими глазами повидать желаю запечный уголъ.
И когда его увидалъ князь, онъ закрылъ лицо руками и прослезился.
‘Родовой дворянинъ и Царскаго Величества врный слуга въ немаломъ чин: секундъ-маіоръ и превратностями счастья людскаго до чего униженъ былъ!’
Съ княжеской щедростію, за даровой уголъ, просфирн, заплатилъ князь тутъ же, не сходя съ мста, и нечего сказывать, что, минуты не медля, Глбъ Ивановичъ съ его Птахою, какъ на крыльяхъ перенесены и водворены были въ Щербатовскихъ палатахъ. Ахъ, какъ невсту, одвали, обували, снаряжали во все, и прошолъ ли, часъ, какъ узнать нищаго Сударя Пруса съ его слугою можно было только по ихъ впалымъ щекамъ и по сіяющимъ глазамъ.
— Ты не подиви на меня, другъ мой! сказалъ князь, опуская въ руку Глба Иванови а кошелекъ, полный Щербатовской княжеской щедроты. Это теб на нужды. А мн моя нужда есть на вечеръ съхать со двора. Взысканъ я нон у Монархини великой милостію: въ эрмитажъ, на интисную ея бесду и игры чтобы мн побывать. Такъ ты меня до полуночи, мой другъ, не жди, а желаешь санъ себ — какъ твоей душ угодно — спрашивай и приказывай! Мой домъ, а твоя воля!
На этихъ словахъ, простившись съ своимъ новымъ другомъ, князь Щербатовъ, величавой осанкою и степенно прекрасный въ придворномъ наряд и съ новопожалованной табакеркою въ рук, отправился малымъ выздомъ въ эрмитажъ.
Эрмитажъ! Одно это слово и за тмъ проблески историческихъ воспоминаніе объ эрмитажныхъ вечерахъ Екатерины представляютъ ее потомству съ сіяющею граціею Олимпійскаго божества.
Царица безъ внца и порфиры, царствующая умомъ и прелестью женственнаго обаянія, отдающаяся искренности бесдъ своихъ милыхъ друзей и веселости смха, тонкая цнительница сказаннаго слова и угадчица затаенной мысли — едва-ли не между всми умными людьми эрмитажныхъ вечеровъ Императрица Екатерина была не самымъ умнымъ, живымъ умомъ)
Эти les jeux d’sprit, переведенные на простые русскіе нравы тогдашняго времени, отнимали послднюю церемонность у эрмитажныхъ вечеровъ, и царственная хозяйка ихъ, до обворожительности, являлась простою, милою хозяйкой.
Такъ было и въ этотъ знаменательный вечеръ для моего чуда Екатериненскихъ дней — въ вечеръ, на который князь Щербатовъ былъ осчастливленъ приглашеніемъ.
Шла какая-то игра Мнимо-больнаго. Можетъ быть, и Мольеровскій ‘Malade imaginaire’ послужилъ къ тому поводомъ…
Императрица, въ томности болящей, полулежала на соф, и играющіе должны были представлять изъ себя дохтуровъ всхъ странъ и народовъ: химиковъ и алхимиковъ, факировъ и всякаго люду, который бы. собрался съ своими лекарствами къ одру болящей царевны Киргизъ-Кайсацкой Орды.
И какъ являясь на эрмитажные вечера нельзя было знать какой оборотъ примутъ игры и во что именно прійдется играть, то объявленіе игры, внезапно вытекавшей изъ какого-нибудь случайнаго повода и, если къ тому еще игра требовала фантастическихъ, или историческихъ переодваній, или вообще какихъ-либо вншнихъ приготовленій въ ней — это поднимало самую живую суету, бготню. Въ эрмитаж совершалось подобіе того, что происходило въ помщичьихъ двичьихъ во время святочныхъ и масляничныхъ переряженій. Придворные, какъ разшалившіяся дти, бросались по угламъ и закоулкамъ жилыхъ комнатъ дворца, не взирая ни на что, не останавливаясь ни передъ чмъ — правомъ веселаго грабежа и всеопустошающаго набга игры они брали, хватали, добывали всякій себ статьи и принадлежности своего явленія и представленія себя въ игр, е все это со смхомъ, захватывающимъ духомъ, безъ оглядки, блясь, сурмясь и рядясь на-бгу и, чмъ это ряженье было неподходяще въ дйствительному значенію лица и въ чину его высокаго положенія при двор, тмъ оно выходило уморительне, смшне, веселе въ игр. Такъ что великолпные придворные Екатерины, переряженные въ несуществующіе костюмы простынь, вывороченныхъ наизнанку кафтановъ — въ разныя тряпки и кофты, часто добытыя у женъ истопниковъ, съ кокошниками, вмсто испанскихъ токовъ и пр. и пр.— не мало походили въ ихъ множественномъ числ, на геркулесовъ, прядущихъ у ногъ Оифалы, только не пряжу, а серебряную нить шумныхъ, веселыхъ эрмитажныхъ игръ иной царствующей полубогини.
Такъ и въ игр Мнимо-больнаго шло невообразимое смятеніе докторовъ, бгавшихъ, искавшихъ натянуть на себя свою лекарскую кожу. Скоре всхъ справился средневковый алхимикъ.
Онъ выворотилъ на изнанку свой собственный капуциновый кафтанъ и, сдлавши его чернымъ саржевымъ, усплъ счастливо добыть такую же черную саржевую юбку и ею, какъ зналъ, восполнилъ остальную статью наряда, и такимъ образомъ, въ полномъ черномъ костюм ученйшаго доктора съ маленькимъ китайскимъ подносикомъ въ рукахъ, на которомъ стояла тоже китайская крохотная чашечка и, возл нея, тонкая и высокая сткляница съ лекарственнымъ снадобьемъ, имвшимъ видъ сладкаго придворнаго оршада, мудрый алхимикъ, приступая къ богоподобной царевн Киргизъ-Кайсацкой Орды, преклонилъ одно колно и рчью учено-пересыпанною латинскими цитатами, указывалъ на чудодйственную силу своего лекарства, надъ измышленіемъ котораго онъ провелъ тридцать лтъ и три года.
Царевна, съ томною улыбкою, подивилась столь достойному образцу прилежанія, что еще боле воодушевило алхимика въ ученымъ похваламъ себ самому и своему снадобью, для котораго онъ также измыслилъ мудрое наименованіе: Elixir someamea perpetuum ceasarum, т. e. (жизненный елексиръ царей, и, наливая свою китайскую чашечку, алхимикъ подалъ элексиръ высокой больной.
Она своей снжновидной рукою приняла отъ алхимика чашечку, поднесла ее въ уставъ и, будто вкусивши, остановилась.
— Мудрый алхимикъ! сказала она, твое лекарство мн давно знакомо. Сіе не жизненный элексиръ царей, а услажденіе лести, которое мн и здоровой надоло. Иди! твое лекарство не исцлило меня.
Едва отступилъ алхимикъ, какъ приступилъ какой-то блуждающій факиръ съ береговъ Гангеса: босой, безъ башмаковъ, въ однихъ тлеснаго цвта длинныхъ шелковыхъ чулкахъ и сверхъ всего пестрой накинутой юбочки, завязанной у подбородка. Безъ парика и волосъ, онъ украшался внкомъ изъ остролистыхъ растеній и былъ невроятно смшонъ. Дарственная мнимо-больная едва удерживалась отъ веселаго, здороваго хохота. Онъ поднесъ ей на широкомъ зеленомъ лист лотоса нсколько круглыхъ янтарныхъ зеренъ (которыя факиръ грабительской рукой сорвалъ съ шеи молоденькой фрейлины), возвщая, что эти кажущіяся зерна янтаря суть всеизцляющія пилюли и простые смертные принимаютъ ихъ въ простомъ вид, а для больной царевны Киргизъ-Кайсацкой онъ принесъ ихъ золотыми.
Больная потревожилась на своихъ атласныхъ подушкахъ.
— Позолоченныя пилюли!— сказала она. Сіе означаетъ горькія истины. А вкушать горькія истины надобно здравую душу… Мудрый алхимикъ! Какъ по латыни сказывается: ‘въ здравомъ тл и душа здрава’? А я больна… Горькія истины — лекарство слишкомъ сильное для больныхъ царей. Уведите бднаго факира. Ему не изцлить меня.
Факира увели, и еще являлось много разнородныхъ докторовъ, во вс они не оказали успховъ своего леченія. Мнимо-больная, наслаждающаяся своею болзнью, остроумная, неистощимая, приводила въ отчаяніе придворную науку медицинской лести, какъ вдругъ изъ дверей начинаетъ приближаться тяжелыми, медленными шагами согбенный старецъ, какимъ-то чудомъ сейчасъ вышедшій изъ крестьянской великорусской избы. Весь какъ лунь сдой, съ льняною бородою, въ своемъ зипун мужика-пахаря, идетъ онъ къ царевн, подпираясь суковатой клюкою
— Знахарь, знахарь! послышался шепотъ въ толп докторовъ, во кто, кто онъ — не могли распознать.
— А! и ты пришелъ меня полечить, старый русскій знахарь на встрчу ему проговорила царевна больная.— Я люблю русскій народъ.
— И онъ тебя любитъ, матушку!— отвчалъ твердынь словомъ знахарь.— Что болть-то! Болть царямъ нельзя. Ино сказать, все царство не здраво. Вишь, что шутовъ-то собралось не лечить, а порчею портить твое здравіе! А я тебя, царевна матушка, не курью нмецкою полечу,— а возьму я чистой водицы… взялъ знахарь карафинъ съ водою и, наливши до полустакана, поставилъ передъ царевною. Наговорю я водицу благимъ знахарскимъ словомъ, а ты, на спокой свой царскій идучи, выпьешь и на утр здрава встанешь… Да и самое-то тебя былинкой да старовинкой потшу. Вдь я и знахарь, потому что старъ. Много на свт пожилъ, да не мало видлъ… Вотъ такъ-то: въ иномъ царств да не въ вашемъ государств — какъ-бы, въ примру сказать, твое царское здравіе — разнемогся царь. Не можетъ онъ въ свою царскую силу по царству суды творить, и принялись писари писать. Писать-то они хорошо, рчисто пишутъ: ‘Коли-молъ-омъ у тебя твое да отнялъ, такъ ты у него своего брать не моги, а отъ сивки, отъ бурки, отъ вешней каурки себ удовлетвореніе жди’. И вотъ, такъ-то была былина, что одинъ матерой, да умъ здравый человкъ, слуга царю врный — видвши, что жен и дтямъ прійдется помирать съ голоду, пошелъ въ путь себ удовлетвореніе отъ бурки искать…
И вся исторія Сударя Пруса съ его Птахою, прикровенно простыми и вмст, какъ серебро, отчеканенными словами, прозвучала изъ устъ знахаря и наполнила уши всей окружающей придворной толпы. Какъ ни была она настроена на шутовской ладъ, но этотъ родной образъ дворянина, тайно уносящаго съ обда булочку, чтобы накормить голоднаго слугу, какъ будто сталъ между ними и заглянулъ имъ каждому въ глаза. Больная царевна Киргизъ-Кайсацкой Орды взяла стаканъ съ налитою водою и, надо по малу, подъ разсказъ знахаря, выпила ее всю.
Когда знахарь сказалъ до конца, что нужно было сказать, онъ, какъ престарлый Іаковъ библейскій, преклонился наверхъ своей суковатой клюки и просилъ, чтобы свтлость царская не положила гнву за его тонную, стародавнюю быль.
— Я теб благодарна, знахарь. Твоя наговорная вода вылечила меня — приподнимаясь съ подушекъ, проговорила исцлившаяся больная. Я лежала Киргизъ-Кайсацкой царевною, а теперь встаю императрицею всероссійской и повелваю вамъ, князь Щербатовъ…
Екатерина встала и атакъ именемъ, какъ зорницею, освтила разумніе придворной толпы, которая терялась въ догадкахъ до послдней минуты, не узнавая лица въ серьмяг знахаря.
— Я вамъ повелваю завтра, на маломъ выход, представить мн лица, о которыхъ вы дали мн понять…
На секунду Екатерина пріостановилась и какъ-только она, не наклоняя головы, однимъ взоромъ царственно-важнымъ поклонилась всмъ мгновенно, какъ бы чудомъ какимъ, снялось и гд длось вдругъ все шутовство эрмитажной игры, и императрица всероссійская прослдовала во внутренніе покои посреди своихъ достойныхъ друзей и царедворцевъ, глубоко преклоненныхъ передъ обаятельною силою царственнаго величія Екатерины Второй.