З. H. Гиппиус
Слезинка Передонова
То, чего не знает Ф. Сологуб
ПРИМЕЧАНИЯ
Слезинка Передонова, Гиппиус Зинаида Николаевна, Год: 1908
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Гиппиус З. H. Собрание сочинений. Т. 7. Мы и они. Литературный дневник. Публицистика 1899-1916 гг.
М., ‘Русская книга’, 2003.
Как-то раз, — давно, — рассуждая о рифмах, мы открыли, что самые глубокие слова русские — ‘одиноки’, безрифменны. Одинока ‘правда’, одинока ‘истина’.
Брюсов тут же вызвался написать стихотворение с рифмой на ‘истину’ и действительно написал свое:
Неколебимой истине
Не верю я давно,
И все моря, все пристани
Люблю, люблю равно… и т.д.
Стихотворение прекрасное, и замечательно оно тем, что нигде, кажется, Брюсов не выразил себя с такой точностью, яркостью и верностью. Это так, но тем не менее рифма на ‘истину’ оказалась очень несовершенной.
Мне более посчастливилось. Правда, стихотворение мое было полушутливое, не для печати, давно позабылось, и вспоминаю я отрывочные из него строки вовсе не ради рифмы (хотя и ради истины), — а потому, что хочу поговорить о ф. Сологубе, которому это стихотворение было
…воду извлек,
Воду живую он из стены,
Но не увидел, мудрец и пророк,
Собственной истины…
Может быть, это даже и хорошо, что Ф. Сологуб не увидел сам своего героя Передонова (‘Мелкий бес’) и относится к нему не так, как должно. Хорошо ли, дурно ли — меня сейчас это не занимает. Я констатирую лишь факт, что и автор, и публика, которой ‘Мелкий бес’ очень поправился, поняли, восприняли Передонова совершенно одинаково, и еще — что такое восприятие естественно, понятно и просто. В предисловии ко второму, недавно вышедшему изданию романа автор как будто спорит с читателями о Передонове, но в сущности спор этот сводится к вопросу о ком написан Передонов: о Ф. Сологубе или о его современниках. Читатели будто бы предполагали, что автор выставил в герое себя с покаянной целью, автор выясняет дело. ‘Нет, мои милые современники, это о вас я писал мой роман о Мелком Бесе и жуткой его Недотыкомке, об Ардалиоие и Варваре Передоновых… О вас’.
Обиженный читатель мог бы тут же поймать Сологуба: как же, мол, о нас, а не о себе, если вы сами объявляли много раз, что ‘нас’ никаких нет, а есть только ‘Я’, т.е. вы? Значит, и Передонов ваше же собственное ‘Я’, об этом вашем ‘Я’, о себе, вы и писали… Не отказывайтесь, пожалуйста…
Но мы не обиженные читатели и такой словесной ловлей Сологуба не намерены заниматься. Как бы ни решать этот спор — о нас, о вас, о нем, о себе написан Передонов, — дело не меняется. Спор не по существу. ‘Мелкий бес’ остается ‘сатирой’, ядовитым клубком, это — магическое зеркало, обличающее недостатки… все равно каких людей, всех или почти всех, но обличающее. Кстати, и сам автор в предисловии упоминает о зеркале.
Ну вот, как искусное обличение скрытой передоновщины и был принят ‘Мелкий бес’. Автор самолично подтверждает, что и сам так же относится к своему Передонову. Смотрите, люди, смотритесь в это верное зеркало, содрогайтесь, отвращайтесь, ненавидьте Передонова и… пожалуй, кайтесь, исправляйтесь, если можете. Автор морали не ч тает, правда, однако исправляться никому не возбраняется.
Нужно сказать, что этот первичный, обличительный отвращающий смысл романа и зеркальность Передонов вовсе не отрицаю. Роман выдерживает требования и, с этой стороны, имеет свое значение и при таком понимании. Трудно, очень трудно пройти за его тройную черту, вглубь, туда, где не бывал, кажется, и сам отец Передонов Недотыкомки. Но в конце концов нельзя не перейти.
Помню первое мое знакомство с Передоновым, много лет тому назад. Помню кипу синеньких ученических тетрадей из магазина Полякова, исписанных высоким, ясным почерком Сологуба. Их было очень много, но не перебрав все — возможно было оставить чтение. В романе тогда попадалось еще много колючих резкостей, исключенных потом автором, — но Передонов стоял, как стоит: во весь свой рост. И — надо сказать правду! — первое мое впечатление было как раз то, которое теперь получают от романа почти все Меня пленяла симфония духов и Людмилочка, меня ужасала отвратительная правда, живая грязь Передонова. Что может быть ненавистнее подлого дурака, сходящего с ума? Да, да, вот кого действительно стоит ненавидеть, и если в каждом из нас сидит этот безобразный дурак, который непременно сойдет с ума, — тем более его надо ненавидеть. Бескорыстно радовало искусство автора и корыстно волновала ненависть к живому Передонову. Вот это было и тогда: вера, что Передонов существует не только в нас где-то, частично, но что жив и живой, цельный, настоящий, нет сегодня — завтра будет, вчера был, словом, может быть.
Прошли годы. Передонов ‘явлен’ в литературе несколько раз, — ‘Мелкий бес’ печатался сначала в журнале, потом в отдельных изданиях. Но мне, со времени синеньких тетрадей, не пришлось перечитывать романа. Думалось, что я знаю Передонова, как знают его теперь и многие, о, конечно, это самый совершенный, самый отвратительный ‘образ зла’. Как его не ненавидеть?
Открываю наконец книгу. Яркое предисловие автора готовит меня к знакомым чувствам. Я жду их — и читаю.
Вот он, грязный и тупой Ардалион, во всей своей пакости, гниленький и вонюченький, как-то даже не сходящий, а слезающий с ума. Он неповоротливо лжет и плоско гадит. Его ненавидит не только читатель, но и все, кто с ним имеют дело: Варвара его обманывает, Людмила на него весело фыркает, директор морщится и содрогается… Передову ничего не удается, Недотыкомка сосет его, он чувствует, что тонет, что все против него… почему это — сумасшествие, что все против него? От этого можно сойти с ума, конечно, но это еще не сумасшествие, потому что действительно, действительно, — все и всё против него.
Странное, новое, еще без мысли, чувство к Передонову вдруг шевельнулось во мне. И менее всего оно было похоже на ненависть. Не печатные страницы рассказа о Передонове, а сам Передонов с озлобленным, серым лицом проходил мимо. Его живая жизнь шла передо мною. И мне захотелось непреодолимо, чтобы случалось не так, как случалось что Варвара не обманула его, чтобы директор не прогнал, чтобы Недотыкомка была поймана и убита. Нельзя не хотеть этого. Можно хотеть не хотеть, но все равно будешь хотеть. Кой черт тут ‘сатира’, ‘воплощение зла’, когда живой человек, вчерашний, завтрашний Ардалион Передонов находится в таком беспримерном, беспросветном несчастии! Перед его несчастием все ужасы, так старательно нагроможденные Леонидом Андреевым, — просто бирюльки. У андреевского о. Фивейского сначала утонул ребенок, потом запила жена потом родился идиот, потом жена сгорела вместе с домом, потом… что еще? он неестественно запсихопатил с мертвым мужиком, побежал во время грозы по дороге и умер в пыли. (Молния, что ли, в него ударила?) Не касаясь даже того обстоятельства, что Фивейский сплошь выдумай, что мы в него не верим, а потому на него нам в высокой степени наплевать, — не касаясь даже этого, можем ли мы сравнить несчастие Фивейского с передоновским? Фивейский сделан для того, чтобы ему сочувствовали и жалели его, Передонов имеет еще справедливую ненависть и презрение всех. Страдает Иван Карамазов, но он умен, у него светлая сила духа, страдает баба в деревне, страдает повешенный на веревке, — но ведь они безвинны, кто-то их любит, чьему-то сердцу легко сжаться за них: страдает ребенок, ‘утирая кулачонками слезы’, — но он прелестен, он дорог, он свят, не один Достоевский встанет с требованием оправдания слезинки такого ребенка, не один Иван Карамазов заступится за него. Во всяком страдании есть просветы, нет их у Передонова. Некому за него заступиться. Он уродлив, зол, грязен и туп, у него нет ничего, так-таки совсем ничего, и, однако, он создан, он есть, он ‘я’, он, подобно каждому, ‘для себя — первый и сам для себя все’. Серое, медленно суживающееся кольцо охватило его, душит, а он ничего не может и ничего не имеет, кроме муки удушья.
Слезинка замученного ребенка, беды Василия Фивейского — все это еще в гранях человеческого понимания справедливости и несправедливости. Пожалуй, можно сказать с этой точки зрения, что Передонов терпит справедливо, что он достоин своих мучений… И вот тут-то становится ясно, что всякое человеческое сердце шире справедливости, не справедливо передоновское несчастие, но как-то сверхсправедливо. Необходимо нам оправдать ‘слезинку замученного ребенка’, потому что надо знать: за что? почему? зачем? Но так же необходимо, настоятельно необходимо мне оправдать и каждую слюнявую слезу Передонова, каждое его вздрагивание от Недотыкомки, каждый удар каблука по физиономии, который он ‘справедливо’ получит от хорошего человека, каждый его визг и вопль в сумасшедшем доме, куда его непременно засадят. Если мы продолжаем жить в мире и даже любить мир, полный замученных детей и камней, которые завтра свалят на нашу голову, — то ведь потому лишь, что мы всему этому говорим наше ‘не хочу’ и с упорной, инстинктивной надеждой ждем ответов на ‘зачем?’ и ‘за что?’… Еще ярче встает наше ‘не хочу’ перед несчастием Передоновых, несчастием сплошным и неслыханным. ‘Не хочу’ не во имя справедливости, а во имя той сверхсправедливости, существование которой в человеке неоспоримо, природа которой — тайна и которую, пожалуй… можно назвать Любовью. Впрочем, это слово мало кому понятно.
За гранью чистой справедливости исчезает прямое понятие вины, человеческой виновности и невиноватости. Падает поэтому и вопрос ‘за что?’. Мы уже не судим Передонова, мы покрыли его. И, покрыв, спрашиваем: ‘Как смел его создать создавший его? И чем он ответит за него?’
Другое дело, конечно, если никакого Передонова не существует в действительности, если все это измышления талантливого беллетриста, если, попросту говоря, Передонов создан Сологубом. Не стоит к такому создателю Передонова обращаться с вопросами ‘как смел?..’ и ‘отвечаешь ли ты за него?’. Ясно, что Сологуб вывел его помимо желания, не знает его и нисколько за него не отвечает. Чувство неответственности за своего героя очень ярко в романе Сологуба. Он не любит его, и это еще раз подтверждает, что он не родил его, а только нашел и показывает. Покажу, а там хоть пропади. Покажу, а сам смотреть не желаю, очень мне нужно!
Спасибо, однако, и за то, что показал, напомнил тем, кому надо помнить. Что же, в самом деле, глаза-то закрывать? Кто осмелится сказать честно, твердо, что нет и не может в мире ни одного живого Передонова с его сплошным беспросветным передоновским несчастьем, человека, нищего не духом только или чем другим, а нищего всем? Кто совести скажет: ‘Ну уж эдакой-то беды с человеком никак не может случиться и не случалось никогда’?
Много детей замученных, много невинно и винно страдающих, вроде Карамазовых, Фивейских, — а Передоновых, беспросветно страдающих, нищих всем и проклятых всеми еще больше. Мы это знаем, только редко об этом дума — А когда думаем, когда видим и чувствуем — мы перестав презирать Передоновых, мы покрываем их и, покрыв, спрашиваем: ‘Как Ты, создавший Передонова, смел создать его? Чем ты ответишь за него? Скажи, нам нужно знать. Во им любви — скажи: нам нельзя не знать’.
Речь. 1908. No 273. Печ. по изд.: О Федоре Сологубе. Критика. Статьи и заметки. Сост. Ан. Н. Чеботаревская. СПб., 1911.
С. 333. Неколебимой истине / Не верю я давно… — Первая строфа стихотворения В. Я. Брюсова ‘3. Н. Гиппиус’ (1901), положенного на музыку С. В. Панченко в 1906 г.
‘Мелкий бес’ (1905) — роман Ф. Сологуба.
С. 334. Недотыкомка (недотыка) — ‘до которого нельзя дотрогиваться’ (В. И. Даль). Сологуб в 1899 г., в разгар работы над ‘Мелким бесом’, посвятил этому образу-наваждению, ‘нежити’ стихотворение:
Недотыкомка серая
Всё вокруг меня вьется да вертится, —
То не Лихо ль со мною очертится
Во единый погибельный круг?
Недотыкомка серая
Истомила коварной улыбкою,
Истомила присядкою зыбкою, —
Помоги мне таинственный друг!
Недотыкомку серую
Отгони ты волшебными чарами,
Или наотмашь, что ли, ударами,
Или словом заветным каким.
Недотыкомку серую
Хоть со мной умертви ты, ехидную,
Чтоб она хоть в тоску панихидную
Не ругалась над прахом моим.
А вот что пишет Блок, размышляя о сологубовском образе: ‘Это — и существо и нет, если можно так выразиться — ‘ни два, ни полтора’, если угодно — это ужас житейской пошлости и обыденщины, если угодно — угрожающий знак страха, уныния, отчаяния, бессилия. Этот ужас Сологуб окрестил ‘Недотыкомкой» (Блок Л. Собр. соч. В 8 т. М., Л., 1962. Т. 5. С. 162).
С. 335. Передонов ‘явлен’ в литературе несколько раз… — Главы 1—25 (из 32) ‘Мелкого беса’ печатались в журнале ‘Вопросы жизни’ (1905. No 6—11), закрытом в декабре. Впервые полностью — СПб.: Шиповник, 1907. В 1908-1910 гг. это издательство выпустило книгу еще пять раз значительными тиражами: роман обрел неслыханную популярность. По словам А. Блока, »Мелкий бес’ был прочтен всей образованной Россией’ (Блок А. Собр. соч. В 8 т. М., 1963. Т. 5. С. 284).
С. 336. Фивейский, священник — герой повести Л. Н. Андреева ‘Жизнь Василия Фивейского’ (1904).