Слепцов и его ‘коммуна’
Слепцов и его ‘коммуна’
Примечания
Примечания
Слепцов и его ‘коммуна’, Панаева Авдотья Яковлевна, Год: 1889
Время на прочтение: 24 минут(ы)
А. Я. Панаева
Текст издания: Авдотья Панаева (Е. Я.Головачева) ВОСПОМИНАНИЯ,
‘Academia’ Ленинград 1927
OCR Слава Неверов slavanva@yandex.ru
В 1862 году в ‘Современнике’ начал сотрудничать В.А.Слепцов. Первое его произведение было ‘Письма из Осташкова’. Молодому автору пришлось увидеть в печати окончание своих писем лишь через 8 месяцев, когда ‘Современник’, отбыв срок наказания, снова стал выходить. В 1863 и 1864 году были напечатаны в ‘Современнике’ несколько рассказов Слепцова: ‘Питомка’, ‘Казаки’, ‘Постоялый двор’, ‘Сцены в больнице’ и, кроме того, маленькие статейки в ‘Петербургской хронике’. По началу литературной деятельности Слепцова можно было ждать, что он будет плодовитым писателем. С каждым новым рассказом Слепцов приобретал расположение читающей публики и быстро занял видное положение между молодыми литераторами.
Слепцов приехал в Петербург в самый разгар женского вопроса и сделался горячим его пропагандистом. Многие думали, что, в сущности, он относился к этому вопросу индифферентно и, если принимал в нем участие, то не серьезно, а лишь в виде развлечения, подобно другим тогдашним молодым людям. Причина такого ошибочного мнения проистекла из того, что Слепцов был очень застенчив, но никто не подозревал этого, потому что застенчивость в нем маскировалась наружным спокойствием. В малознакомом обществе Слепцов был молчалив и только в самом коротком кружке был разговорчив и очень остроумен. Он вообще не высказывал шумливо своих взглядов на вещи, не выставлял напоказ своей деятельности в пользу женского вопроса и не стремился завоевать себе видное место среди учащейся молодежи.
Между тем, если проследить деятельность Слепцова в женском вопросе, то нельзя не убедиться, что так мог действовать только человек в высшей степени увлекающийся. Слепцов постоянно хлопотал применять на практике свои проекты в пользу женского вопроса. Ето увлечение не охлаждалось неудачами: если один его проект терпел фиаско, он с таким же рвением принимался за другой.
В 1863 году по инициативе Слепцова устроились частные популярно-научные лекции для женщин. На моих глазах происходили все хлопоты Слепцова относительно организации этих лекций. Наконец они открылись в квартире одного господина из общих наших знакомых. Быть лекторами на этих лекциях Слепцов уговорил нескольких молодых людей из сочувствующих женскому вопросу. Правда, что это были не ученые специалисты, но настолько образованные люди, что женщины могли вынести из их лекций элементарные сведения по физике, химии и гигиене. Слепцов также был в числе лекторов и должен был читать на первой лекции о составе воды и о применении ее силы к механике. Все лекторы добросовестно готовились к лекциям.
Я приехала на лекцию аккуратно в назначенный час, но все стулья уже были заняты слушательницами, между которыми находились дамы и девицы не из круга учащихся. Слепцов засуетился, видя, что для меня нет стула.
— Я повытаскал в залу стулья из всех комнат, — говорил он, — только в кухне осталась табуретка. — И добавил и гордостью: — Видите, я был прав, что в наших лекциях чувствуется большая потребность — сколько явилось слушательниц! Погодите, скоро эта зала окажется малой.
Нельзя было строго относиться к читавшим лекции, потому что никто из них не предназначал себя к этой профессии, и все в первый раз читали публично.
Когда очередь дошла до Слепцова, то он шепнул мне:
— Вообразите, я чувствую нервную лихорадку, мне стыдно читать мою пародию на лекцию.
Я торопила его идти на импровизированную кафедру. Он произнес ‘осрамлюсь’ и пошел к столу, но, сохраняя наружное спокойствие, так что никто и не подозревал, что он сильно оробел.
Наружность у Слепцова была очень эффектная и отличалась изяществом, у него были великолепные черные волосы, небольшая борода, тонкие и правильные черты лица, когда он улыбался, то видны были необыкновенной белизны зубы. Цвет лица был матово-бледный. Он был высок, строен и одевался скромно, но тщательно.
Лекция Слепцова была не лучше других, но он читал мастерски и когда окончил чтение, то слушательницы зааплодировали.
С лекции я пошла домой пешком, Слепцов и еще двое наших общих знакомых провожали меня. Слепцов объявил нам, что более не будет читать лекций. Мы все удивились и стали его спрашивать: почему?
— Достаточно для меня и один раз испытать те ощущения, какие я сегодня испытал, — отвечал Слепцов. — Точно стоял на лобном месте и подвергался позорной экзекуции.
И Слепцов принялся смешить нас, критикуя свою лекцию.
— Меня надо было освистать, прогнать из залы за мою лекцию, — говорил он.
— Зачем же вы так торопились начинать лекции? подготовились бы хорошенько! — заметила я Слепцову.
— Надо было торопиться, — ответил он, — если бы отложить начало лекций, то одушевление прошло бы, и тогда, пожалуй, они не удались бы, есть пословица: куй железо — пока горячо! Главное дело сделано — дан толчок.
Но, к огорчению Слепцова, с каждой лекцией число слушательниц все убывало, потому что пошли слухи, что хозяина залы, где читались лекции, призывали куда следует для объяснения о сборищах в его квартире и требовали, чтобы более их не было. Кроме того, учащиеся женщины утром были заняты, а мнимо-учащиеся (которых было тогда много), побывав на первой лекции, нашли, что там слишком много бывает аристократок (так называли тогда женщин хорошо одевающихся), и не желали сидеть вместе с ними. Дамы же, которых считали за аристократок, испугались слухов, что во время чтения может явиться полиция, и перестали посещать лекции.
Наконец, на одну из лекций явилось всего восемь слушательниц. Слепцов расхаживал по пустой зале в ожидании, не прибудет ли хоть еще немного публики, чтобы начать лекцию, но ожидания его оказались напрасными. Тогда он сел за стол и позвонил в колокольчик. Присутствующие в зале прекратили разговор и смотрели на Слепцова, который встал и произнес следующую речь:
— Милостивые государыни и милостивые государи, прошу вашего внимания. Я должен сказать надгробное слово преждевременно погибшим нашим лекциям. С душевным, глубоким прискорбием я обязан объявить вам, что, за отсутствием слушательниц, лекции прекращаются. Но, покидая эту залу, я, как Галилей, воскликну: ‘А все-таки эти лекции принесли бы большую пользу женщинам в общем их образовании’.
Слепцов раскланялся и вышел на средину залы. Его речь оживила всех, потому что присутствующие соскучились сидеть в пустой зале около часа. Мы все вместе, разговаривая, вышли из залы.
Слепцов, сходя с лестницы, сказал:
— Я, господа, не падаю духом, я уверен, что наши лекции еще возобновятся. Женщины хорошенько вникнут — какую пользу могли они извлечь для себя из них, — сами будут нас просить опять их открыть.
Слепцов не оставлял мысли продолжать лекции, он хотел привлечь к участию в них тогдашних молодых профессоров, которые очень сочувственно относились к высшему образованию женщин. Но Слепцов увлекся скоро новым проектом, который поглотил все его внимание.
Надо заметить, что 25 лет тому назад одинокой женщине очень трудно было найти комнату в порядочном семействе. Тогда еще не было особенной нужды прибегать ко всевозможным экономическим средствам, живя в Петербурге, так что барышни или дамы, приезжавшие учиться в Петербург, вынуждены были нанимать комнаты в меблированных квартирах, которых также было немного. Содержательницами дешевых меблированных комнат исключительно были тогда: устарелые чиновницы, нажившиеся кухарки, которые в молодости, как говорят, прошли огонь и воду, так что с такими особами и порядочному мужчине не очень-то приятно было иметь дело, а не только женщине.
Слепцов сам испытал всю прелесть нанимать комнаты у таких квартирных хозяек, и ему пришла мысль устроить общую квартиру и поселиться в ней вместе с несколькими лицами из круга своих знакомых. Его проект имел много преимуществ: во-первых, живущие избавлялись от бесцеремонной квартирной хозяйки, которая из своих экономических расчетов морозила жильцов в нетопленых комнатах, отравляла их обедами из несвежей провизии и часто пускала таких жилиц, у которых по ночам происходили пирушки и разные безобразия. Во-вторых, жизнь на общей квартире обходилась, разумеется, гораздо дешевле.
Будущие члены общей квартиры собрали на меблировку и обзаведение хозяйства небольшую сумму денег, потому что все они были люди, существовавшие литературным трудом.
Слепцов был мастер покупать все дешево и хорошо, и с утра до ночи бегал, приискивая подходящую квартиру и закупая подержанную мебель и разные хозяйственные вещи. Я удивлялась неутомимости Слепцова. Разве мог бы все это делать человек не увлекающийся?
Слепцов нашел квартиру на Знаменской улице, правда, в самом верхнем этаже, но лестница была очень хорошая, со швейцаром. Слепцов сделал несколько планов квартиры и роздал их будущим жильцам, чтобы они могли выбирать себе комнаты. Одну большую комнату Слепцов сделал общей, где в известный час должны были все собираться на утренний, вечерний чай, на обед, так как прислугу предполагалось иметь одну и нужно было соблюдать, кроме порядка, и экономию в хозяйстве. Общая трапеза, конечно, должна была обходиться дешевле, чем каждому отдельно. Для приема гостей Слепцов также назначил один вечер в неделю. Круг знакомых у всех членов почти был общий.
Слепцов при устройстве общей квартиры выказал большие организаторские способности. Когда все комнаты были заняты, оказалось, что дамский элемент преобладал, мужчин было только двое: Слепцов и его приятель N. (А. Ф.Головачев).
Слепцов с восхищением рассказывал мне о хозяйстве на общей квартире, и я увидела, что он разыгрывал роль экономки.
— У вас не будет времени работать, а вам давно бы пора сесть писать, — заметила я ему.
— Дайте только наладить порядок в хозяйстве, тогда я и примусь писать, — отвечал Слепцов.
— Вовсе не ваше дело налаживать порядок в хозяйстве, ваши дамы гораздо лучше сумеют это сделать.
— В том-то и беда, что все они ничего не понимают в хозяйстве, — возразил Слепцов, но утешал себя, что дамы попривыкнут и все пойдет хорошо.
Слепцов шутя назвал общую квартиру ‘коммуной’, и это название было усвоено всеми знакомыми, иначе не говорили: ‘я был в коммуне’, или: ‘завтра вечером увидимся в коммуне?’
Слепцов выговаривал мне — почему я не хочу бывать в коммуне в назначенные дни, говоря:
— С каждым разом все более и более собирается у нас народу, ни стульев, ни чайной посуды у нас не хватает на всех гостей. Надо было бы всего прикупить, да денег ни у кого нет. Прислуга ворчит, что в приемный день ей надо раз пять нагревать наш небольшой самовар. Жаль, что у меня нет денег! Я бы завел образцовое хозяйство в нашей коммуне.
— Вы и так потратили достаточно своих денег на устройство вашей коммуны, — заметила я, — боюсь, что вы запутаетесь с этим хозяйством. Гораздо лучше было бы не иметь домашнего стола.
— Ну, это что же было бы! Семейного характера не имела бы наша коммуна! Нам-то это не так важно, а для наших дам домашний стол необходим.
Наконец я собралась в приемный день поехать вечером в коммуну. Когда я вошла в залу, то нашла в ней уже много собравшихся гостей. Я более или менее знала почти всех членов коммуны, да и большую часть их знакомых.
Зала была довольно большая, но низковатая и плохо освещенная, небольшая лампа висела над длинным столом, обитым клеенкой, и кругом его сидели за чаем члены коммуны и гости, некоторые из гостей, за неимением стульев, расхаживали по комнате или сидели на окнах. Кроме стульев и стола, не имелось другой мебели. Слепцова не было в зале, я спросила, где он, и мне отвечали,
что он в кухне ставит самовар, потому что старая прислуга отошла, а новая — еще не переехала. Смешно было видеть Слепцова с его изящной наружностью, когда он явился в залу с кипящим самоваром. Поздоровавшись со мной, он сказал:
— Какая досада, что вы застали беспорядок в нашем хозяйстве. Впрочем, вы сами — хорошая хозяйка и знаете, что при перемене прислуги всегда происходит маленькое расстройство. Новая прислуга обещала переехать сегодня утром и обманула.
Говоря это. Слепцов уселся разливать чай и затем тихонько сказал мне:
— Ни одна из наших дам не хочет разливать чай, находят, что — слишком скучно.
Гости все прибывали, в числе их приехала Н.П.Суслова, только что начавшая заниматься медициной. Она резко отличалась от других тогдашних барышень, которые тоже посещали лекции в университете и в медицинской академии. В ее манерах и разговоре не было кичливого хвастовства своими занятиями и того смешного презрения, с каким относились они к другим женщинам, не посещающим лекций. Видно было по энергичному и умному выражению лица молодой Сусловой, что она не из пустого тщеславия прослыть современной передовой барышней занялась медициной, а с разумной целью, и серьезно относилась к своим занятиям, что и доказала впоследствии на деле. Когда в Петербурге доступ женщинам на лекции в медицинскую академию был запрещен, Суслова уехала в Цюрих слушать лекции. В 1868 году она первая из русских женщин (и чуть ли не из первых европейских женщин) получила диплом доктора медицины и вернулась в Петербург держать экзамен в медико-хирургической академии. Какую сенсацию тогда произвела она в обществе, особенно в корпорации докторов, среди которых образовались две партии: одни были возмущены дерзостью женщины, претендующей сделаться их коллегой (тогда твердо укоренилось общее убеждение, что у женщины настолько слабы умственные способности, что она не может усвоить себе никакой науки). Другая партия докторов явилась защитниками умственной равноправности женщины. Г-жа Суслова блистательно оправдала на экзамене защитников женщин, получила докторский диплом и быстро приобрела практику. В 1869 году она вышла замуж за швейцарского подданного Ф.Ф.Эрисмана, молодого ученого, ныне известного гигиениста.
Г-жа Суслова занималась также и литературой, в 1864 году в ‘Современнике’ были напечатаны два ее произведения: ‘Рассказа письмах’ и ‘Чудная’ (‘Фантазерка’). Понятно, что она не продолжала свою литературную карьеру, посвятив себя медицинской науке 212].
Как пионерке. Сусловой пришлось испытать и преодолеть массу неприятностей и препятствий на своем пути: надо было иметь сильный, энергичный характер, чтобы дойти до цели, не смущаясь враждебностью и оскорбительными насмешками.
Упомяну еще о г-же М.А.Боковой, с которой я познакомилась, когда она была еще молоденькой женщиной, также слушала лекции в медицинской академии и также должна была уехать за границу, чтобы учиться медицине, получила в Гейдельберге диплом на доктора-окулиста и сделалась известной в Лондоне как искусный глазной оператор. Г-жа Бокова также занималась литературой: она перевела почти всего Брэма, которого издавал выпусками молодой естественник В.О.Ковалевский [213].
В.О.Ковалевский часто бывал у нас, он и познакомил меня со своей невестой, которой тогда было всего лет семнадцать. Это была очень хорошенькая барышня, живая, веселая, но уже тогда избравшая себе целью изучить высшую математику. Теперь Софья Васильевна Ковалевская сделалась профессором в Стокгольмском университете.
Я уклонилась от коммуны, но мне хотелось показать- какие результаты получались из тогдашнего женского вопроса.
Я была в коммуне не более двух раз, но знала от Слепцова, как идет хозяйство в ней: по всему было видно, что оно ведется не в порядке, потому что надо было соблюдать большую экономию во всем, а какая может быть экономия, когда гости собирались не только раз в неделю, но стали бывать в коммуне каждый день и утром и вечером, обедали, пили чай. Благодаря разным личностям, бывавшим в коммуне, распространились всякие сплетни о живущих в ней. Когда я стала говорить Слепцову об этих слухах, он отвечал:
— Не стоит обращать на это внимания, пусть себе болтают всякий вздор, избежать этого трудно. Все отлично знают, что женщины жили прежде в меблированной квартире точно так же вместе с мужчинами, да еще бог знает с какими. Рутина в общественной жизни так сильна, что, какое бы ни явилось в ней полезное исключение, оно производит гвалт, покричат, поболтают и перестанут.
Но невыгодные слухи о коммуне принимали все большие и большие размеры. Уверяли, будто бы в коммуне каждый день бывает большое сборище мужчин и женщин, которые пируют всю ночь, что за ужином разливное море вина, посетители и хозяева напиваются до безобразия, и гости только на другой день расходятся по домам.
А между тем в коммуне, кроме чаю, никаких других угощений не подавалось гостям. Если впоследствии появилось в печати неверное описание жизни членов в коммуне, то это можно приписать лишь галлюцинации автора, видевшего описанное им во сне [214].
В городе распространились слухи, будто образовалась новая секта, под названием ‘коммуна’, и что культ этой секты — самая безнравственная разнузданность.
Городовые бессменно торчали у подъезда квартиры коммуны. Прислуга, которой отказывали в коммуне или за бесцеремонное воровство при покупке провизии, или за большое количество кумовьев, торчащих постоянно в кухне, вымещала свою злобу, рассказывая небывальщину о своих бывших хозяевах.
Некоторые дамы, опасаясь компрометировать себя, выехали из коммуны, а остальным слишком дорого обходилась жизнь на общей квартире, и коммуна распалась.
Мне жаль было Слепцова, потому что все подсмеивались над ним и его неудавшейся коммуной, но он хладнокровно относился к этим насмешкам и говорил мне по этому поводу:
— Не стоит смущаться неудачей в полезных общественных делах, потому что большинство общества податливо на усвоение пустых рутинных обычаев в общественной жизни, и чуть возникает новизна, хоть и полезная, она вызывает рутинеров на глумление. Не следует робеть перед этим, иначе в общественной жизни не было бы никакого прогресса. Прогресс только и может быть тогда, когда люди действуют наперекор рутине. Посмотрите, как большинство восстает теперь против высшего образования женщин, а через несколько лет это же большинство будет пользоваться плодами высшего образования женщин.
Я не встречала другого человека, который, подобно Слепцову, мог бы относиться так спокойно, когда сидел без гроша денег. А надо заметить, что Слепцов очень любил комфорт, но никогда не раздражался от затруднительного своего финансового положения, напротив, бывало, смешит до упаду, рассказывая свои объяснения с квартирной хозяйкой, требующей у него денег за комнату, или с своим дешевым портным, являвшимся к нему со счетом. Слепцов имел дар с ними разговаривать так, что кредиторы расставались с своим должником самым миролюбивым образом. Где бы Слепцов ни поселялся в меблированной квартире, прислуга чувствовала к нему особенное расположение и всеми силами старалась угодить ему. Вообще, у Слепцова в голосе было что-то ласкающее, так что люди из простого класса, из самых мрачных и молчаливых, делались с ним разговорчивыми до откровенности. Я очень любила слушать, когда Слепцов беседовал с кем-нибудь из этого класса людей, с каждым из них у него был особенный слог, который совпадал с языком какого-нибудь мастерового, мужика-рабочего или торговки-бабы. Он так умел шутить с ними, что они от души смеялись.
Слепцов не унимался и продолжал возиться с новыми своими проектами. Он хлопотал устроить женскую переплетную мастерскую, открыть контору переводов с иностранных языков и переписки рукописей, чтобы доставлять работу женщинам, которых тогда много съехалось в Петербург из провинции, чтобы получить высшее образование. Многие барышни явились в столицу без всяких средств к жизни, с одними надеждами, что достанут себе уроков или переводов, обеспечат ими свое существование и будут учиться. Но конкуренция на этот труд так понизила плату, что и те, кому посчастливилось получить уроки или перевод, должны были испытывать большие лишения. Никаким заработком не брезгали барышни — шли даже в наборщицы в типографии. Слепцов был прав, говоря, что надо придумать хоть какой-нибудь заработок нуждающимся женщинам. Будь деньги у Слепцова, он наверное устроил бы мастерские для женщин, но, к несчастью, у него их не было, и он сам постоянно нуждался: возьмет вперед из редакции деньги, уплатит долги и опять сидит без гроша. Слепцову хотелось составить общество из людей достаточных, которые на словах очень сочувственно относились к женскому вопросу, но он только терял время на эти хлопоты.
— Странное дело, — говорил он, — на всякий пустяк люди бросают деньги, а чуть коснется чего-нибудь полезного, так не уломаешь их принять участие. Является какая-то недоверчивость в полезность дела, боятся, что пропадут деньги, точно дело идет не о нескольких стах рублей, а о целом состоянии! А как слушаешь их, так они, кажется, готовы пожертвовать даже своей жизнью из-за своих принципов. Ну, да обойдемся и без них: с миру по нитке — голому рубашка.
Слепцов устроил частный литературно-музыкальный вечер в пользу двух приезжих барышень, которые очутились в безвыходном положении. На этом вечере участвовал композитор А.Н.Серов, две сестры музыкантши (фамилии их не помню), Д.Д.Минаев читал стихи и еще кто-то из новичков литераторов. Сам Слепцов для этого вечера написал маленький рассказ ‘Спичка’, подражание сказкам Андерсена.
Билетов было роздано очень много через знакомых, так что зала, в квартире одного семейства, не могла вместить всей публики, и многие должны были слушать чтение и музыку из соседних комнат.
Сбор оказался изрядный, потому что многие давали в пять раз более за билет. Слепцов проектировал дать несколько таких литературно-музыкальных вечеров, чтобы на сбор с них открыть женскую переплетную мастерскую. Но его планы рушились, потому что получены были достоверные сведения, что на него обращено особенное внимание за устройство коммуны и за ним зорко следят, как за организатором разных сборищ под видом частных лекций и литературных чтений, ему советовали на время умерить свою организаторскую деятельность.
— Принимайтесь-ка писать свои рассказы, давным-давно не было в ‘Современнике’ вашего имени, — сказала я Слепцову по этому поводу.
— Я хочу не рассказ писать, а роман, — отвечал Слепцов. — Он у меня обдуман.
— У вас давно задумано много рассказов, да какой толк из этого? — заметила я.
— Мне хочется в своем романе изобразить современные отношения между супругами, людьми развитыми, — говорил Слепцов.
— Лет через десять мы прочтем ваш роман? — спросила я, смеясь.
— Не через десять, я очень скоро его напишу, — улыбаясь, отвечал Слепцов и предложил мне держать пари.
Я охотно согласилась, в полной уверенности, что выиграю.
Слепцову очень нравился у меня старинный бронзовый подсвечник изящной работы, а он был большой любитель изящных вещей. В случае проигрыша я должна была отдать ему этот подсвечник.
— Если я проиграю, что невероятно, то сделаю вам оригинальный портфель для бумаг, — сказал Слепцов.
Надо заметить, что Слепцов и в мелочах способен был увлекаться. Он придумал заказать токарю для своего письменного стола березовые подсвечники, покрытые лаком, носился с своим изобретением, показывая коротким знакомым эти подсвечники, и был очень доволен, если кто-нибудь просил его заказать такие же подсвечники или канделябры. Слепцов сам давал токарю рисунки и следил за его работой, а когда токарь взялся в летнем помещении приказчичьего клуба украсить танцевальную залу люстрами из березы, то Слепцов до такой степени был озабочен, как будто сам взял этот заказ. Каждый день он бегал к токарю, наблюдал за его работой, давал советы, делал рисунки.
Я позабыла о пари. Но, что-то вскоре после этого, Слепцов пришел ко мне обедать и, увидав двух своих приятелей, которые также пришли к обеду, сказал:
— А я заходил к вам обоим, чтобы вместе идти к Авдотье Яковлевне.
Я не обратила на его слова внимания, потому что Слепцов и оба его приятеля часто вместе обедали у меня.
Когда мы напились кофе после обеда, Слепцов спросил нас:
— Способны вы слушать чтение первой части моего романа?
Мы были удивлены и обрадованы.
Я, кажется, уже упоминала, что Слепцов замечательно хорошо читал свои произведения, так что слушать его было большое наслаждение.
Прочитав первую часть своего романа ‘Трудное время’, он рассказал конспект второй части.
Уходя домой. Слепцов сказал мне:
— Как видите, ваш подсвечник скоро будет стоять у меня на письменном столе.
Я согласилась, что проиграла пари, и отдала ему подсвечник, но оказалось, что я поторопилась, потому что Слепцов долго не принимался за вторую часть, и бог знает когда бы она была написана, если бы Некрасов настоятельно не требовал второй части, чтобы начать печатать роман в ‘Современнике’.
Когда Слепцов окончил вторую часть и прочел ее нам, то мы все откровенно ему высказали, что он скомкал вторую часть, и у него вышло совсем не то, что он нам рассказывал,
— Не могу положительно писать, когда запродаю себя, — оправдывался Слепцов. — Я сам чувствую, что вторая часть у меня вышла плоха!.. Нет, теперь ни за что не возьму вперед денег из редакции, пока не окончу вещь! — воскликнул он и сам рассмеялся своему зароку, потому что забранные вперед деньги за роман были давно истрачены и он сидел без гроша.
В 1868 году роман был напечатан в ‘Современнике’, а в следующем году вышел отдельно.
Слепцов намеревался переделать вторую часть, но остался при одном своем намерении. Ему нужны были деньги, и он торопился пустить в продажу свой роман.
Я часто стыдила Слепцова за леность его к работе, и он, смеясь, уверял, что никто его так не распекает, как я.
Раз он и его два приятеля должны были обедать у меня, мы сговорились вечером ехать вместе кататься по Неве.
Приходят его приятели и на мой вопрос о Слепцове отвечают, что он сейчас кончит работу и явится.
Я обрадовалась и воскликнула:
— Слава богу, наконец-то принялся за писанье!
Но приятели меня разочаровали, сказав, что они застали Слепцова совсем за другой работой, — он обшивал новой тесьмой свой пиджак.
Все короткие знакомые имели доказательства необыкновенных способностей Слепцова к разному мастерству. Он мог сделать все, что угодно, и так хорошо, точно несколько лет обучался этому мастерству.
Я хотела побранить Слепцова за то, что он тратит время на пустяки, а не занимается делом, но была обезоружена его самодовольствием, когда он, поздоровавшись со мной, спросил:
— Хорошо обшит мой пиджак?
— Отлично, но как вам не стыдно заниматься такой работой, когда бы могли отдать это сделать своему портному.
— Никак не мог, — отвечал Слепцов — во-первых, у меня не хватило бы денег для уплаты за работу, а во-вторых, пиджак ранее завтрашнего вечера не мог быть готов. А я, как видите, в несколько часов его обшил и так хорошо, что мой портной сначала не поверил, а потом сделал мне предложение быть его подмастерьем.
— Если бы вы целое утро писали, то заработали бы себе денег на новый пиджак, — заметила я.
— Да я не мог себя видеть в пиджаке с отрепанной тесьмой, а теперь он новенький, — говорил, улыбаясь, Слепцов.
Он часто в подобных случаях напоминал мне мальчика, довольного и гордого тем, что сумел сделать сам себе игрушку.
Кроме увлечений, Слепцову много мешала в литературных занятиях и обстановка его жизни. Если его хоть на минуту отрывали от работы, он уже не мог снова са-, диться за писание, а попав в центр тогдашнего круга учащихся женщин и пропагандистов женского вопроса, он, поневоле, завел обширное знакомство: то один забежит к нему утром, то другой, да кроме того, по соседству с его комнатой развлекал его какой-нибудь типичный разговор жильцов, или в коридоре крикливый голос чухонки, квартирной хозяйки, которая целыми днями бранилась то с своей прислугой, то с жильцами.
Слепцову нужно было уединение, чтобы его ничто не развлекало.
В первое время по приезде в Петербург он писал много, потому что знакомство еще было небольшое и он не втянулся еще в тот водоворот, который закруживал молодых людей, увлекавшихся тогдашними современными вопросами. Слепцов жил тогда на квартире у одного своего приятеля, которого по утрам не было дома, и никто не мешал ему писать. Конечно, немалую роль играла и лень Слепцова, — к несчастью, только к писанию, потому что в других случаях он был необыкновенно деятелен. Много также мешали Слепцову и его отношения к женщинам. Как я упоминала, он был очень красив, и в него влюблялось много женщин. Но все его сердечные романы были кратковременны и оканчивались всегда неприятным для него образом. Он не мог выносить ревности, а ему попадались именно женщины очень ревнивые. Слепцов не хотел притворяться и обманывать и выводил женщин из себя тем, что сохранял полное хладнокровие в бурных сценах ревности. Он был так набалован победами, что едва успевал покончить роман с одной женщиной, как являлись другие, в него влюбленные. Слепцов не придавал большого значения скоровоспалительной любви в женщинах и имел неосторожность всегда это высказывать, чем, конечно, женщины оскорблялись и считали его за самого сухого эгоиста.
Слепцов переехал на лето на дачу на Черную речку, где нанял себе мезонин у бедной чиновницы во флигеле, во дворе.
Уезжая на дачу, он просил меня и своих двух приятелей приехать к нему поскорей пить чай. Мы собрались втроем и насилу отыскали Слепцова. Дети, игравшие на дворе, указали нам деревянную, темную лестницу с шатающимися ступеньками. Мы взобрались по ней. Дверь в мезонин была отворена настежь, и нам представилась следующая картина. Слепцов стоял на опрокинутой кадке и наклеивал обои. Рукава его рубашки были засучены по локоть, голова у него была повязана носовым платком, и он был опоясан каким-то ситцевым линючим передником. Мезонин был с очень низким потолком и с полукруглым окном. Хаос в мезонине царил ужасный, обрезки обоев валялись по полу, ветхая мебель сдвинута на средину, на клеенчатом диване лежал чемодан, платье, зеркало, на поленьях стояла доска и горшок с клейстером.
Слепцов стоял спиной к двери и так был занят работой, что не обратил внимания на наш приход, пока мы его не окликнули. Держа конец обоев в руке, он повернул голову и, улыбаясь, произнес:
— Сейчас доклею! Видите, какой кусочек остался. Разве я дурно оклеил комнату? Потолок-то, посмотрите, точно мраморный! А если бы видели, какой он был загрязненный, стены в дырьях, дуло страшно, я законопатил их, теперь будет чисто и тепло.
Говоря это, Слепцов доклеил кусок, соскочил с кадки и добавил:
— Не могу руки протянуть вам, сейчас вас проведут в сад, и я немедленно явлюсь к вам в благообразном виде.
Он высунулся в дверь и крикнул вниз:
— Пашенька, пожалуйте ко мне! — И обратись к нам, произнес: — Господа, вы сейчас увидите Миньону Черной речки.
Явилась очень молодая белокурая девушка, чуть не в лохмотьях, плотного сложения, высокого роста, она не была красива и имела очень простодушное выражение.
Мы едва могли удержаться от смеха, взглянув на такую Миньону. Слепцов обратился к ней со словами:
— Проводите, Пашенька, моих гостей в сад, принесите стулья и стол и поставьте самовар.
Пашенька, улыбаясь, кивала ему головой. Мы пошли за Миньоной, которая привела нас в небольшой садик, очень запущенный, а через минуту принесла довольно большой деревянный кухонный стол на голове и четыре стула в руках так ловко, точно самую легкую ношу. Слепцов из мезонина распоряжался, куда лучше поставить стол, и велел Миньоне попросить у хозяйки чистую скатерть и чайную посуду.
Скоро Слепцов явился к нам джентльменом и извинился, что заставил нас ждать.
— Для чего вы подняли такую возню на каких-нибудь два месяца, да и того менее? — спросила я его.
— Не мог ни спать, ни работать в такой грязной комнате. Сегодня, как только встал, махнул в город, купил обоев, поискал здесь маляра, не нашел, и принялся сам оклеивать, как видите, все готово.
Пашенька радостно улыбалась, когда Слепцов хвалил ее за расторопность, с какой она прислуживала нам.
Я спросила Слепцова, почему он назвал девушку Миньоной Черной речки.
Он рассказал нам следующую ее биографию. Пашенька осталась после родителей круглой сиротой семи лет, единственный ее родственник, пьянчуга дядя, крестьянин Черной речки, запродал сироту за пустяшную плату в город шарманщику, этот одел ее мальчиком, выучил кувыркаться и стоять на голове. Зимой шарманщик бродил по дворам в Петербурге, заставляя девочку выкрикивать под шарманку ‘Под вечер осени ненастной’, а в портерных петь более игривые песенки. Но, вероятно, ‘следствие акробатических упражнений, девочка быстро росла и развивалась, так что уже нельзя было выдавать ее за мальчика. Тогда ловкий шарманщик начал заставлять ее показывать силу: держать в зубах стул, играть чугунными шарами и, бросив их вверх, подставлять грудь и спину. Но в прошлом году антрепренер-шарманщик и пьяница-дядя перепились, подрались, и оба высидели в полиции сутки. Дядя так озлобился на антрепренера, что отнял у него свою племянницу и закабалил ее в услужение к чиновнице, беря себе жалованье. Жизнь бывшей артистки у чиновницы оказалась гораздо хуже, чем у шарманщика, потому что чиновница с презрением относилась к ее артистическому прошлому, иначе не звала ее, как ‘уличная плясунья’. Многочисленное семейство чиновницы бесчеловечно оскорбляло кроткую по натуре девушку, еще с ранних лет привыкшую видеть себя какой-то вещью, которую дядя запродавал в полное владение то шарманщику, то чиновнице.
Слепцов так мастерски рассказал нам биографию девушки, что я ему заметила:
— Вам стоит только заняться несколько дней, и у вас будет готов рассказ.
— Непременно напишу! — отвечал мне Слепцов. — Теперь у меня комната сделалась чистенькая, и мне приятно будет работать. Я освобожу Пашеньку от эксплуатации пьянчуги-дяди, я уже познакомился с ним, угощал водкой и соблазнил его тем, что он может получать вдвое, если отпустит свою племянницу на место в Петербург. Как только он выправит ей вид, я помещу ее в одно хорошее семейство, где ее защитят.
Слепцов, точно, освободил девушку от дяди, но рассказа не написал.
Мы еще раз пили чай на даче у Слепцова и уже в его мезонине, который он превратил в уютную комнатку.
— Ну, что ваша Миньона? — спросила я.
— Пока еще таскает воду, рубит дрова, стряпает, стирает, но скоро чиновница лишится ее. Я в такой дружбе с ее пьянчугой-дядей, что он каждый день является ко мне беседовать, то есть выпить водки.
— А рассказ о Миньоне Черной речки пишете? — спросила я.
— Нет, еще не принимался за него. Не могу я работать, когда чем-нибудь другим занят.
Я махнула рукой и больше уже не спрашивала Слепцова о рассказе.
В 1866 году, после 4-го апреля [215]. Слепцов был арестован, но через неделю выпущен. Своим арестом он был обязан устройству коммуны.
Слепцов на лето опять переехал на дачу в Новую Деревню, наняв себе комнату у дачников с отдельным ходом.
Не прошло и месяца его дачной жизни, как Слепцов приехал к нам рассказать, какое накануне вечером было с ним происшествие. Он вернулся с прогулки, напился чаю и намеревался лечь спать, как вдруг кто-то постучался в дверь. Слепцов отворил дверь и увидал женщину, закутанную в платок, так что нельзя было хорошо разглядеть ее лица. Она сделала ему вопрос: ‘Никто не придет сюда? мне нужно переговорить с вами’.
Слепцов отвечал незнакомке, что никто не придет. Тогда она переступила порог комнаты и потребовала, чтобы он запер дверь на ключ.
Незнакомка скинула платок и оказалась молодой, высокой женщиной, лет 25, недурной собой. Она объяснила, что обратила на Слепцова внимание тотчас, как он переехал на дачу, но видя, что он ее не замечает, решилась явиться к нему. Незнакомка рассказала свое прошедшее и настоящее, призналась, что не любит своего мужа, потому что это грубый, дурной человек и постоянно делает ей неверности, что он чиновник и часто ночует в городе, что она зачитывается литературными произведениями Слепцова.
Так как тогда господствовала общая паника, то Слепцову советовали быть осторожным с незнакомкой, которая всем казалась подозрительной. Но вышло, что у страха глаза велики. Все лето она бывала у Слепцова, и все обошлось благополучно. Слепцов в августе переехал с дачи, а чиновница осталась в Новой Деревне до начала октября, потому что у ее мужа не было средств перевести жену и детей в город. Слепцов после этого уже не виделся с ней.
Однажды, зимой, я с мужем А.Ф.Головачевым и с Слепцовым приехала в художественный клуб, который тогда посещала масса публики. Мы снимали при входе верхнее платье, как вдруг вошла высокая женщина в легоньком, стареньком драповом пальто, несмотря на довольно сильный мороз. Она, видимо, обрадовалась, встретясь с Слепцовым. Когда она сняла свое холодное пальто, то и ее черное шерстяное платье оказалось также довольно поношенным. Она была очень худая, бледная женщина, но с развязными манерами. Мы пошли в залу, Слепцов, догнав нас, спросил меня:
— Заметили ли вы даму, с которой я разговаривал? Это и есть та самая чиновница, которая так оригинально познакомилась со мной на даче.
— Значит, ваше знакомство возобновится?
— Приглашала к себе, но я не намерен знакомиться с ее супругом.
Месяца через три или четыре Слепцов за обедом у нас сообщил, что недавно, идя по Морской, увидел даму, ехавшую в парных санях в бархатной шубе, дама остановила кучера и поманила Слепцова к себе. Оказалось, что это его чиновница, пополневшая и сиявшая самодовольствием. Она дала ему свой адрес, чтобы он непременно пришел к ней, говоря, что у нее своя половина и муж не смеет являться к ней, когда у нее сидят гости.
Слепцов из любопытства посетил старую знакомую чиновницу, которая очень дружески его приняла в своем салоне и рассказала ему, нисколько не стесняясь, что в нее влюбился пожилой господин, очень известное чиновное лицо в Петербурге, и намерен на ней жениться.
— А муж? — спросил Слепцов.
— Стоит ли о нем говорить! Разве он теперь смеет слово мне сказать, — получил хорошее чрез меня место, живет в отличной квартире. Ему дадут денег, и он будет очень доволен.
— Значит, кроме богатства, вы приобретете и чин генеральши? Когда же свадьба? — спросил Слепцов.
— Я еще со свадьбой погожу, сначала приберу хорошенько генерала в руки, чтоб он, как марионетка, плясал по моему желанию.
И точно, чиновница, женив на себе генерала, так забрала его в руки, что все нуждавшиеся в нем должны были подносить ей ценные подарки, чтобы достичь своих целей у влиятельного генерала. Весь Петербург это знал, и в приемные дни в салоне у счастливой генеральской четы являлась масса дам и мужчин из среднего светского круга, и все оказывали большое внимание генеральше, которая в короткое время так растолстела, что из нее можно было выкроить десять таких женщин, какой я видела ее в художническом клубе — в поношенном драповом пальто, посиневшую от холода.
Все знали в итальянской опере эту генеральшу, необычайно величественно сидевшую в ложе, разодетую и распространявшую сияние от бриллиантов, которые были на ней.
Раз в антракте ко мне подошел М.Е.Салтыков и сказал своим ворчливым тоном, указывая на генеральшу:
— Муж сохнет, а жену все распирает…
Слепцов в начале 1871 или 1872 года [216] поместил начало своего романа ‘Хороший человек’ уже в ‘Отечественных Записках’, когда ‘Современник’ сочетался браком с этим журналом. Роман так и остался неоконченным.
Здоровье Слепцова сильно пошатнулось, он очень исхудал, и доктора советовали ему уехать из Петербурга в более теплый климат, но он поселился в Москве и оттуда поехал на Кавказ.
Я долго не видала Слепцова, весной 1876 года он вдруг является ко мне. Я хотя и знала, что он постоянно болен, но все-таки не ожидала, что увижу его в таком болезненном состоянии. Он едва передвигал ногами и должен был тотчас же, как вошел, сесть, но и сидеть ему было трудно. Худ он был страшно, и прежде у него был бледный цвет лица, но теперь он был совершенно желтый.
— В каком плачевном состоянии вы видите меня, — сказал Слепцов, — совсем калекой сделался! Приехал по очень неприятному делу в Петербург — для операции. Что делать, пусть меня режут, если это нужно!
Пошли разговоры о разных старых знакомых, и меня удивило, что Слепцов, при такой тяжкой болезни, весело шутил, рассказывая о своей жизни в Москве, на Кавказе. Уходя, он мне сказал:
— Когда же мы свидимся? После операции мне придется лежать в постели, так вы уж навещайте меня.
Операция очень облегчила страдания Слепцова, и он лежал в постели в прежнем веселом настроении. Больного Слепцова навещали немногие из его прежних многочисленных знакомых. Впрочем, из прежних его приятелей многие не по своей воле уехали на жительство очень далеко из Петербурга [217], а те, которые находились в Петербурге, до смешного боялись встречаться со Слепцовым, с которым несколько лет тому назад пропагандировали женский вопрос. Они воображали, что знакомство с бывшим организатором коммуны может скомпрометировать их чиновную карьеру, так что лишь четверо из старых знакомых навещали больного Слепцова, в том числе и я.
Как-то раз я заговорила с Слепцовым о том, как он мало написал в продолжение всего времени, как выступил в литературе.
— У меня не хватило сил создать что-нибудь очень хорошее, а писать посредственные вещи не было охоты. Первое время я сгоряча писал, но потом сознал, что не стоит наводнять литературу своими рассказами. Романы у меня также ничем не отличались. Я решил, что пока не напишу что-нибудь очень хорошее, до тех пор ничего не печатать. У меня есть план большой повести, и, мне кажется, она может наконец мне удасться. Тогда я напечатаю ее.
— А роман ‘Хороший человек’ так и не окончите? — спросила я.
— Пишу, да все не вытанцовывается у меня, да и болезнь помешала. Вот выздоровею, уеду в деревню к матери и там буду работать. Я теперь поугомонился, во мне нет той разбросанности, которая мешала мне сосредоточиваться на предметах. Нет той жажды изучить характер людей, с которыми сталкивался. У меня большой запас материала для воссоздания психических сторон современного общества.
Раз я прихожу к Слепцову и вижу: на столе, около его дивана, на котором он лежал, букет цветов и коробка конфет.
Слепцов, улыбаясь, спросил меня:
— Угадайте-ка, кто мне сегодня преподнес все это из моих старых знакомых женщин!
Я отвечала, что у него было такое множество знакомых дам, что трудно угадать, но вспомнила о бывшей бедной чиновнице. Новой Деревни, которая сделалась миллионершей, и назвала ее.
Слепцов засмеялся и отвечал:
— Вот, захотели, чтобы она теперь вспомнила обо мне. Ей теперь нужно общество гвардейских офицеров.
— Однако она постоянно приглашала вас к себе, когда встречала на улице, вы сами не хотели поддерживать с ней знакомство, — заметила я.
Слепцов на это отвечал мне:
— Очень мне противно было ее самодовольство, что она так ловко поймала миллионера-чиновника, и он мне противен, разыгрывает роль честнейшего человека! И все притворяются, что верят в его гражданскую честность… Нет, этот букет и конфеты я получил от моей Миньоны Черной речки. Помните бедную девушку, которую я освободил из кабалы дяди-пьяницы? Она сегодня утром явилась ко мне. Я ни за что бы не узнал ее, если бы она сама не назвала себя. Расплакалась, мы по-старому дружески побеседовали. Ведь она уехала в деревню с одной богатой больной барыней, несколько лет прожила у нее и приехала с ней в Петербург, чтобы ехать за границу. Выучилась читать, писать и, вообразите, даже прочла все мои рассказы.
— Как же она отыскала вас?
— А ее барыня наняла меблированною квартиру здесь же. Вот и прочла мою фамилию на доске, расспросила и явилась сегодня утром ко мне, такая разодетая, при часах. А после своего ухода прислала мне букет и конфеты.
Я смеясь заметила, что обе дачные его знакомые сделали себе блистательную карьеру.
— В нравственном отношении моя Пашенька слишком высоко стоит перед миллионершей. Она на свои трудовые деньги купила мне цветы и конфеты. Ей-то скорей было бы извинительно, если бы она таким же путем, как генеральша, обеспечила свою будущность. Я очень доволен, что, хоть случайно, но так удачно оказал помощь бедной девушке.
Пашенька навещала Слепцова и постоянно приносила ему разных лакомств и дорогого вина, которое ему предписывали доктора.
Слепцов говорил мне, что запретил было Пашеньке делать такие траты для него, но она страшно расплакалась, что он гнушается принимать от нее такие пустяки, ибо она получает хорошее жалованье и ей доставляет большое удовольствие хоть чем-нибудь выказать свою благодарность ему за все то, что он для нее сделал.
В самом деле, благодарность девушки к Слепцову не имела границ. Она мне говорила, что считает его за своего отца.
— Ведь со мной обращались все не как с человеком, а как с бездомной собакой. С первого дня, как Василий Алексеевич переехал в мезонин, я услышала первое ласковое слово. Господи, да я ни на минуту не забывала его, живя столько лет далеко от него. Приехав в Петербург, непременно хотела разыскать его и посмотреть, как он живет. Чуть с ума не сошла от радости, что он стоит в том же доме, где мы заняли квартиру… У Спасителя молебен служила, чтоб скорее он выздоровел… Не опасна ли его болезнь, скажите мне ради Христа. Если опасная, так я брошу место и буду ходить за ним.
Я успокоила Пашеньку, говоря, что Слепцов поедет к матери в деревню, где уход за ним будет хороший, и что болезнь его не опасна.
Тогда никто не знал, что у Слепцова начал развиваться рак. Он уехал в 1876 году, ранней осенью, из Петербурга в Саратов, а весной 1877 года перевезли его к матери в деревню, где В.А. поздней осенью и умер [218].
[213] Влад. Онуфр. Ковалевский (1842-1883), выдающийся палеонтолог, профессор Московского университета. М.А. Бокова — доктор медицины Гейдельбсргского университета, перевела почти всего Брэма в издании Ковалевского (1866). История ее второго брака (с проф. Сеченовым) отразилась в романе Чернышевского ‘Что делать’.
[214] Автор имеет в виду роман Всеволода Крестовского ‘Панургово стадо’, где эта коммуна цинически высмеяна, а также очерк Н.С.Л ескова ‘Загадочный человек’, в котором В.Слепцов изображен как соблазнитель неопытных девушек.
[215] То есть после Каракозовского выстрела в Александра II.
[216] В 1871 году.
[217] То есть были сосланы в Сибирь после покушения Каракозова на Александра II.
[218] Слепцов скончался 23 марта 1878 года.