А. Д. Градовский
А. Д. Градовский
Славянофильская теория государства
Славянофильская теория государства
(письмо в редакцию)
———————————————————————
Славянофильская теория государства, Градовский Александр Дмитриевич, Год: 1881
Время на прочтение: 13 минут(ы)
В последнее время вы (и не вы одни) занимались политическими воззрениями славянофилов. Но позвольте вам сказать, что вы ни на один волос не приблизились к их пониманию. Не виню вас за это. Для того чтоб постигнуть это учение, необходимо выйти из того круга понятий, с которыми мы сжились и которые кажутся нам нераздельно связанными с обидами законами логики. Для этого нужно большое усилие, но его необходимо сделать, иначе вы никогда не поймете критикуемого вами учения.
Ясным доказательством такого непонимания славянофильского учения о государстве служит для меня напечатанный у вас фельетон (N 149 ‘Голоса’), Автор фельетона, приводя известные слова К. Аксакова, что ‘народ желает для себя одного: свободы жизни, духа и слова’, восклицает: ‘Только одного! Больше и нам, либералам, ничего не нужно’… Ему кажется, что этим восклицанием он насмерть поразил славянофильское учение, уличив его представителей в непоследовательности. Но если б автор, не торопясь радоваться, дал себе труд спросить, что разумеют славянофилы под словом ‘свобода’, его торжествующий вид заменился бы выражением глубокого уныния.
Под свободою слова, например, все привыкли разуметь обеспеченную законом возможность беспрепятственного распространения своих мнений под условием ответственности перед судом за проступки, предусмотренные в законе.
Как видите, в этом ходячем определении — что ни шаг, то известное юридическое правило и определенная юридическая форма. Закон обеспечивает возможность каждому лицу, незапятнанному преступлением, издавать книги, основывать газеты и журналы. Закон установляет меру дозволенного и недозволенного в пользовании правом слова. Закон указывает, какой суд должен применять его определения и как этот суд должен действовать. При этих условиях, по общепринятым понятиям, и установляется свобода печатного слова.
По одному судите об остальном. Когда в уме обыкновенного человека возникает мысль о каком-нибудь виде ‘свободы’, в смысле общественного начала, тотчас это понятие сопрягается с понятием юридической нормы, провозглашающей, установляющей и обеспечивающей этот принцип. Каждый привык думать, что вопрос о свободе в жизни общественной есть именно вопрос о тех юридических гарантиях, которые может дать закон человеческой деятельности во внешних ее проявлениях. Этим именно начало свободы общественной отличается от свободы нравственной. Без этой свободы человек имел бы свободу мысли, но не имел бы свободы слова, свободу верования, но не свободу исповедания, и т.д.
Таковы общепринятые понятия. Но теперь я попрошу вас перенестись в круг совершенно иных воззрений. Я затрудняюсь назвать их ‘славянофильскими’, потому что между славянофилами были и есть люди, иначе смотревшие и смотрящие на вещи. Но я имею в виду понятия, связанные с именем К. Аксакова и усердно пропагандируемые газетою ‘Русь’.
Коренная черта этого политического учения состоит именно в отрицании необходимости всяких юридических форм, создаваемых для обеспечения разных личных и общественных прав. Эти формы даже претят представителям означенного учения, почему, мы увидим ниже. Но прошу вас хорошенько запомнить эту первую черту. Она многое разъяснит вам впоследствии и, сверх того, тотчас же укажет вам на одно ходячее заблуждение насчет этой отрасли славянофилов.
Именно у нас принято думать, что славянофилы отрицают ‘западные формы’. Но они идут гораздо дальше: они отрицают необходимость форм вообще. Их политическое учение есть теория юридически бесформенного государства, государства ‘по душе’, государства, построенного на одних нравственных началах.
Этим и объясняется, во-первых, почему славянофилы, отрицая ‘западные формы’ (в чем они встретились со многими из наших ‘западников’), никогда не могли дать указаний на формы ‘национальные’ и доныне ограничиваются простым отрицанием, восклицая при виде всякой формы, попавшей в наше законодательство: ‘казенщина’, ‘иноземщина’, ‘духовное рабство’, ‘средостение’? Этим объясняется, во-вторых, и то странное обстоятельство, что эти люди, искренно и непритворно желающие и свободы вероисповедания, и свободы слова, и всяких других хороших вещей, топорщатся и кричат при малейшей попытке дать какую-нибудь юридическую форму означенным ‘свободам’.
Вам, конечно, представится непонятным, каким образом могла сложиться столь оригинальная государственная теория. Постараюсь вам помочь.
Дайте волю своей фантазии и представьте себе человеческое общество, состоящее из людей, настолько выше обыкновенных, что их, без всякого кощунства, можно уподобить ангелам. Духовная, внутренняя жизнь их настолько развита и так поглощает все их помыслы, что на все ‘внешнее’ они смотрят с презрением. Они не знают земных интересов, они чужды всяких материальных страстей, во всех действиях своих они руководятся не своекорыстием, а высочайшею любовью к ближнему. Единственное совершенство, которого они хотят, — совершенство нравственное. Даже на материальные занятия, каковы земледелие, промыслы, торговля, они смотрят не как на средства ‘стяжания’, а как на школу к тому же нравственному добру. Следовательно, и вопросы собственности, обмена личных услуг и т.д. не играют в их жизни такой роли, какую они играют в обществах обыкновенных людей.
Вообразив себе подобное общество, скажите, нужны ли таким людям внешние законы и юридические формы, проводящие границу между моим и твоим, разделяющие людей на обособленные классы и единицы? Нужны ли законы, постоянно напоминающие людям, что они не братья, живущие в высшем духовном единении, но что они подвержены страстям, способны к зависти, к мести, к гневу и к нарушениям прав ближнего? О, для таких людей все эти формы и формулы были бы оскорблением! Они коробили бы то нравственное чувство, которым живут эти люди. Чувство это — любовь, стремящаяся к согласию как к высшему выражению нравственного тождества людей. А закон есть вечное свидетельство их ‘тождества, различия, даже раздора, которые закон старается примирить. Боюсь, что картина такого всесовершенного общества вышла не особенно яркою. Что же делать! Я не славянофил, не поэт, не моралист. Я скромный юрист. Но утешаю себя тем, что читатель настолько прозорлив, что сквозь бледные черты моей картины он духовными очами своими разглядит картину, в сотни раз пышнейшую, и окончательно вознесется от этой грешной земли туда, где обитает это удивительное общество.
Но для чего возноситься? Для чего искать вдали то, что находится подле нас? Да, этот удивительный народ есть русский народ.
Так говорят славянофилы. Наш народ не только один между всеми другими народами земного шара воспринял истинную религию — это могло быть делом исторических событий, но он по природным качествам своим, по естеству — настоящий христианин, и только христианин. По всем своим стремлениям он — носитель и представитель высшей нравственной истины. Поэтому он чувствует себя предназначенным к жизни духовной, созерцательной, чуждой земных дрязг и плотских помыслов. Поэтому он, как говорит К. Аксаков, народ неполитический, т.е. чуждый всяких попечений о земном могуществе, которые отвлекали бы его от истинного его назначения. Поэтому, далее, он не любит внешних, юридических форм, определяющих жизнь, а потому ее ‘стесняющих’. Его идеал — ‘мир’, община, члены которой живут братским согласием, единением в духе, подобно общинам первых христиан.
Но так как этот необыкновенный народ и его общины по воле судеб живут не на небесах, а на земле, так как они окружены своекорыстными соседями, которые пропитаны разными земными помыслами, так как в его собственной среде могут завестись ‘лихие люди’, способные путем ‘разбойных, убивственных и татебных дел’ смутить покой общины, то и этому народу понадобилось государство как внешняя мощь, охраняющая ‘свободу и самостоятельность’ его духовной жизни.
Но откуда взять это государство? Сам народ, как сказано, не захотел быть государством, потому что это значило бы отказаться от своего достоинства, отречься от духовных интересов. Государство нужно было призвать извне, что и было сделано, если верить Нестеровой летописи и не верить изысканиям г. Иловайского. С этой минуты народ сложил с себя попечение о всем внешнем, для того чтоб с новою силою устремиться к внутреннему и духовному.
Оставим его на этом акте и обратимся к ‘государству’. Положение государства нельзя не признать крайне затруднительным. Государство, по учению славянофилов, есть внешняя, материальная сила, она, по той же теории, приглашена стать в союз с элементом начисто духовным, т.е. с народом. Если б при этом означенной ‘материальной силе’ было указано подавить духовную жизнь в народе, то все затруднения разрешились бы просто и ясно. Но те же славянофилы предъявляют к ‘материальной силе’ очень существенное требование — охранять свободу духовной жизни народа. Мало того, дабы ‘государство’ не выродилось окончательно в грубую материальную силу и тем самым не впало бы в бездну греха, оно не должно отрешаться от духовных стихий народа, должно подчиняться их влиянию.
Как это сделать? Как найти эту квадратуру круга? На это у славянофилов нет сносного ответа. При самом сильном напряжении ума невозможно понять их разглагольствований о единении государства с народом, о восприятии государством ‘народной правды’ и т.д. и т.д. Невозможно, говорю я, понять этого, потому что бедная человеческая мысль не может ни уловить, ни обнять ничего бесформенного, не имеющего образа и видимости. Обыкновенно устроенный человек широко раскроет глаза, когда ему начнут доказывать о существовании музыки без звуков, гармонии без аккордов, тяготения без тяжести, мышления без форм суждения и т.д.
А между тем что же, как не ‘музыку без звуков’, проповедовают наши славянофилы, возвещая сочетание бесформенного государства с бесформенною ‘духовною свободою’? Тут уж прекращаются средства обыкновенного суждения и начинается область ‘не любо, не слушай’.
Что же будете вы им доказывать? В чем станете убеждать? Когда человек доказывает, что жилища вообще не нужны, толковать с ним о сравнительных удобствах того или другого архитектурного стиля — занятие бесплодное.
Мне кажется, что спор со славянофилами только тогда будет поставлен на надлежащую почву, когда им, прежде дальнейших рассуждений, предложат следующий простой вопрос: нужны ли вообще для государственной жизни юридические формы?
Если они поставят себе этот вопрос прямо и добросовестно (а иной постановки от них ожидать нельзя), то у них сразу откроются глаза на многое, что прежде лежало вне их понимания.
Решая означенный вопрос, они, во-первых, неизбежно придут к заключению, что русской народ не есть совершенно особенный народ. С намерением подчеркиваю слово ‘совершенно’, потому что насчет особенности русского народа не может быть ни малейшего сомнения, точно так же, как насчет особенности всех других народов. Каждый народ — французский, английский, итальянский, немецкий и т.д. — есть народ ‘особенный’ в том смысле, что каждый из них образует самостоятельную и самобытную личность. В этом смысле народ не особенный есть нелепость, логическое противоречие. Но такую же нелепость представляет понятие о совершенно особенном народе, т.е. народе, составляющем исключение из всех народов земного шара, народе, не подчиняющемся в развитии своем общим законам материального и нравственного мира, народе, являющемся воплощенною и осуществившеюся утопией.
Поняв это, они, вероятно, дадут больше определенности своему желанию, чтоб Россия не обратилась в Европу. Если это желание должно означать, что русские, как народ особенный, не должны преобразиться в другой особенный народ, например в немцев или англичан, то это желание очень похвальное, потому что утрата народом своей нравственной личности, обращение его в этнографический, служебный материал для развития других народов — в самом деле величайшее несчастье. Но совсем иное значение имеет желание, чтоб Россия не была Европой, т.е. чтоб она стала в стороне от европейского развитии, в котором она так или иначе участвует не одну сотню лет. Такое желание более чем странно, потому что Россия есть Европа и русский народ есть народ европейский. Если славянофилам желательно иметь ясное и неопровержимое тому доказательство, то, не говоря о многом другом, укажем им на один ‘признак’, который в их глазах должен иметь особенное значение.
Русский народ имеет крепкое сознание своей национальности и умеет твердо и мужественно отстаивать свою самостоятельность от всяких внешних посягательств. Именно это качество есть отличительный признак народов европейских в отличие их от народов восточных. Восточные народы также имеют свои ‘особенности’ и крепко держатся за них. Но у них это чувство ‘особенности’ является только началом косности, не содержит в себе ничего не только творческого, но и способного к восприятию и самостоятельной переработке общечеловеческого. От этого все восточные народы при столкновении с европейскими народами и их цивилизацией развращаются, разрушаются и гибнут. Русский народ, столкнувшись с европейскою цивилизацией, не только не развратился и не погиб, но начал воспринимать эту цивилизацию, как нечто свое, не переставая в то же время быть самим собою. Великий Ломоносов является типическим выразителем этих свойств нашего народа и вместе с тем европейских его свойств. Возможен ли Ломоносов в Китае или в Персии? Скажем больше. Сознание нашей национальности просветлялось и укреплялось по мере проникновения в нашу среду европейской цивилизации. Ясным доказательством тому служат сами славянофилы, в которых это сознание было доведено до преувеличенных размеров. Такая школа не могла бы появиться в XVI или XVII в. Тогда национальное чувство выражалось в форме косного отрицания всего ‘иноземного’. Напротив, деятельное, так сказать, сознание народности у славянофилов было подготовлено столетием европейского просвещения. Если искать для славянофильства какой-нибудь ‘параллели’, то ее можно найти не в московских стрельцах и староверах, а в немецких романтиках, с такою же силою выразивших национальное чувство, возмутившееся против иноземного давления.
Итак, славянофильство — явление европейское, и славянофилы суть такие же ‘птенцы гнезда Петрова’, как и презираемые ими ‘западники’. Без Петра не было бы славянофилов, и не только потому, что славянофилы протестовали против крайностей Петровой реформы, против разных несообразностей правительственной системы ‘петербургского периода’, но и потому, что без средств просвещения, данных реформою Петра, славянофилы не достигли бы сознания национальности, сознания известных прав народности.
Это приводит нас еще к одному важному пункту, на который славянофилам придется обратить внимание при решении указанного выше общего вопроса. Славянофилы не без основания гордятся, что в них крепко сознание личности народной. Но они могли дойти до этого сознания не иначе, как через предварительное сознание своей собственной личности. Так оно было везде. Национальная проповедь Фихте Старшего вышла из его философии субъективного идеализма, а эта философия вполне соответствовала его личному характеру, стойкому, восприимчивому и живому. Основатели нашего славянофильского учения точно так же были люди типичные, характера крепкого и оригинального. Таким образом, простые биографические данные о наших первых славянофилах могут лучше всего доказать ту истину, что к сознанию народности нельзя прийти иначе, как через самосознание. Самосознание же — если не принимать в расчет исключительных натур — обусловливается такими формами жизни, которыми обеспечивается материальная и духовная свобода человека. Странно было бы говорить о возможности ‘самосознания’ в крепостном крестьянине или даже в крестьянине государственном при прежних формах ‘попечительства’ над этим сословием. Напротив, самосознание у нас впервые явилось в среде привилегированных классов, привилегии которых хоть сколько-нибудь обеспечивали их личную безопасность и свободу. В этой среде зародились все духовные стремления разных направлений, которыми мы живем до сих пор. Пушкин мог выйти только из этой среды точно так же, как и Хомяков, Грановский — так же, как К. Аксаков, Тургенев — так же, как Киреевские, и др.
Отсюда, кажется мне, неизбежно вытекает такое заключение: если славянофилы действительно желают ‘свободы духовной жизни народа’ и под этою свободою не разумеют свободы от права, то они столь же естественно должны желать духовной свободы каждой отдельной личности. Полагаем, что сами славянофилы признают, что ‘свободный народ, состоящий из несвободных людей’, есть решительный абсурд.
Но такая цель может быть достигнута только тем, что славянофилам кажется ‘не стоящим внимания’, т.е. юридическими формами, обеспечивающими личность и, даже больше того, — создающими ее. Да, создающими, славянофилам такая мысль может показаться очень странною, тем не менее это своего рода 2 + 2 = 4. Доказать это довольно легко.
Что такое человеческая личность, как неизвестное общественное начало, как элемент государства? Она не есть совокупность костей, мяса, жил, крови и кожи, т.е. разных анатомических и зоологических элементов, образующих животное бытие человека, она не есть и совокупность разных духовных и умственных способностей, потому что способности эти пропадут втуне, если человек не будет иметь законной возможности проявлять их во внешних актах. Личность получает действительное, практическое значение в обществе, когда она возводится на степень лица (persona), а лицо образуется через совокупность законных прав, обеспечивающих материальную и духовную жизнь человека. Поскольку развиты эти права, постольку существует и лицо, постольку же существует и сам человек как . ЕСЛИ законы не обеспечивают собственности, свободы, труда и крепости обязательств и человек как субъект гражданского права не существует — он ничто. Если законы не обеспечивают возможности правильного выражения духовных способностей человека, его мысли, веры, художественного творчества, — он не существует в качестве элемента ‘духовной жизни’ народа. Итак, нет личности без права, нет и права без личности, а без того и другого нет общества, а есть только стадо. Примите этот скромный юридический элемент из человеческих обществ, устраните из него эти идеи лица, закона, права — и общество мгновенно уничтожится, сам человек как существо общественное перестанет существовать. Та гармония духовного и телесного, которая дается ему общежитием, исчезнет. Люди (и такова доля огромного большинства) обратятся в животное состояние или (таков удел немногих, в том числе, конечно, и славянофилов) в существа бестелесные, живущие ‘в духе’. Но это , существо политическое и общественное, которое мы так любим по старой памяти и из уважения к великолепному зрелищу лучших государств, древних и новых, это существо пропадет без следа.
Но, скажут славянофилы, разве права, а следовательно, и личность человеческая создаются? Разве человек не имеет ‘естественных’ прав, в числе которых право на ‘духовную свободу’ есть первейшее? Увы! Славянофилы при всей своей ‘самобытности’ придерживаются, однако, очень устарелой и давно брошенной западной теории ‘естественного права’. Естественных прав, т. е. прав, не созданных в общежитии, нет. Каждое общество вырабатывало долгим и часто мучительным трудом этот юридической элемент, оставляя за собою бесправие, рабство, все виды угнетения и стойкость. И эти драгоценнейшие блага добывались человечеством через постепенные успехи государственности. Чем выше становилось понятие о государстве, чем больше очищалось оно от примесей времен завоевательных и вотчинных, тем выше становилось понятие о человеке и народе, и наоборот, возвышавшееся понятие о человеке возвышало и идею государства, очищало воззрения на его цель и на формы его деятельности.
Отсюда можно видеть, что действие государства на народ гораздо глубже, чем это думают славянофилы, и что отношение его к ‘народу’ не решается только тем, что оно не должно ‘вступаться’ в духовную жизнь народа. Нет, государство не есть только ‘внешняя сила’, оно имеет и великую нравственную миссию — через улучшение форм жизни возвышать значение и достоинство человека, а через это значение — и достоинство всего народа. И в этом опять-таки состоит характеристическая черта европейских государств в отличие их от государств азиатских. От азиатских государств европейские отличаются именно степенью уважения и достоинства, какими пользуется в них человеческая личность. И именно потому, что Россия смогла понять это начало и восприять его, она также есть государство европейское.
Так поступали все государства, достойные этого имени. Так в общих чертах поступало и наше государство, особенно со времен Петра Великого. Много и много обвинений лежит на правительственной системе, им основанной. Не будем говорить о них, тем более что о них говорится довольно. Но есть в этой эпохе, в этом ‘петербургском периоде’ светлая сторона, на которую славянофилы упорно не хотят обратить внимание. Это — успехи, сделанные в течение означенной эпохи началами законности и формами личных прав сравнительно с временами московскими.
Петр Великий, как известно, очень заботился о развитии коллегиального начала в управлении и объяснял эту заботу тем, что ‘старые судьи делали, что хотели, ибо излишнюю мочь имели’. В этих немногих словах содержалась целая программа, и если она не осуществилась, то благодаря тому, что Петру пришлось сажать в коллегии ‘ветхих’ людей, привыкших делать ‘что хотели’. Затем, Екатерина II своими грамотами дворянству и городам создает разряды свободных людей, снабженных личными и имущественными правами, которых нельзя отнять у них без суда. Личная свобода является в первый раз в виде привилегий, но привилегии эти постепенно распространяются и на другие разряды людей и стремятся сделаться общим правом.
Против этого можно сказать, что ‘законность’, основанная Петром Великим, часто обращалась в канцелярскую формалистику, не исключавшую произвола, и что ‘привилегии’ давали возможность одним классам угнетать другие. Все это верно. Но идея, дурно выраженная, однако, не умирала. Каждое преобразовательное царствование развивало ее, следовательно, продолжало дело Петра.
Недавно газета ‘Русь’ утверждала, что система ‘петербургского периода’ дошла до своего апогея в царствование императора Николая. Не без удивления прочли мы такое смелое заверение. Что общего между Петром, преувеличенно благоговевшим перед Западом, и императором Николаем, почти воспретившим поездки за границу? Мы привыкли думать, что время императора Николая было временем реакции против идей и стремлений, накопившихся в течение XVIII и начала XIX в.
Говорим это к тому, чтоб устранить еще одно заверение ‘Руси’, именно будто бы император Александр II через головы Екатерины и Петра подал руку царям Федору и Борису. Совершенно напротив, милостивые государи. Покойный Государь явился смелым продолжателем Петра и Екатерины, он восстановил то течение нашей общественной жизни, какое она имела до 1815 г. и затем было прервано на сорок с лишком лет, он ввел Россию снова в европейское русло, освободив крестьян, преобразовав суд и местное управление. Под влиянием его преобразований начало законности получило больше шансов на жизнь, потому что формы канцелярского управления стали уступать место формам общественным, а личные права, таившиеся прежде под покровом привилегий, теперь действительно обращаются в общее достояние. Можно ли серьезно и не впадая в жесточайшую поэзию вывести освобождение крестьян, судебную и земскую реформы, зачатки гласности, всеобщую воинскую повинность, ‘Городовое положение’ и все прочее из идеалов времен московских? Это можно сказать, как это и делает газета ‘Русь’, но доказать невозможно. К чему обманывать себя и других? Почему не признаться, что в течение последних двадцати шести лет мы сделали больше, чем когда бы ни было, шагов по европейской дороге? К чему стыдиться этого? Что за позор такой — находиться в среде европейских народов?
Последнее замечание. Если славянофилы согласятся со сказанным выше, им легко будет понять истинный смысл так называемых ‘западнических’ стремлений. Они поймут, что самое название это не имеет смысла, как (между нами сказать) утратило свой смысл и славянофильство.
Славянофилам кажется, что существо противоположных им стремлений состоит в ‘рабском’ подражании Западу, против которого они призваны ратовать всеми силами, им кажется, что конечная цель ‘западничества’ состоит непременно в изменении существующей у нас формы правления, и Н.Я. Данилевский уже нарисовал шутовскую картину шутовского русского парламента.
Но пусть они поставят себе следующий вопрос: нужны ли, независимо от вопроса о форме правления, известные юридические формы, известная доза законности в управлении (просим их заметить это у) для обеспечения тех благ, о которых они так много говорят? Они вольны, конечно, дать ответ отрицательный, но это не помешает их противникам утверждать, что пока свобода печати не обеспечена законами, ее не будет, пока свобода вероисповедания не ограждена законными правилами, ее не будет, и что поэтому прекрасные слова К. Аксакова ‘народ желает для себя одного: свободы жизни, духа и слова’ останутся прекрасными словами и будут возвещать об искании сухой воды, светлого мрака, холодного огня и тому подобных полезных вещей.
Но пока они будут заниматься этою политическою астрологией, гг. Катковы преспокойно вытащат у них эту ‘свободу жизни, духа и слова’, как вытаскивают носовой платок у зазевавшегося ‘звездочета’. И вытащат.
Не пора ли признать, что в настоящее время задача каждого одаренного Богом человека состоит не в борьбе с ветряными мельницами, а в спасении той небольшой доли цивилизации, свободы и духовной жизни, которую удалось накопить в России благодаря совокупным усилиям государства и народа? Немногочисленны эти блага, невелик и сосуд, их вмещающий, но честь и слава будут тому, чья мужественная рука бодро понесет этот сосуд навстречу грядущему, не страшась никаких опасностей, и отдаст его будущим поколениям не-расточенным, но преисполненным новых благ для родного народа. Да будет так!
(1881)
Опубликовано: Собр. соч. в 9-ти томах СПб., 1899-1904, т. 6, с. 412-423..
Оригинал здесь: http://dugward.ru/library/gradovskiy/gradovskiy_slavyanof_teor_gos.html.