Славяно-романскія повсти.
Славяно-романскія повсти.
Изслдованіе А. Н. Веселовскаго.
‘Пантеонъ Литературы’, No 1888
Славяно-романские повести, Веселовский Александр Николаевич, Год: 1888
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Подъ названіемъ ‘славяно-романскихъ’ повстей я желалъ-бы выдлить особую группу южнославянскихъ разсказовъ, объединенную характеромъ ихъ источниковъ и нкоторыми особенностями ихъ идеальнаго содержанія. Мсто, занимаемое ими въ исторіи развитія славянской повсти вообще, со включеніемъ русской, приходится по средин между византійскимъ вліяніемъ, обусловившимъ древній составъ югославянской повствовательной литературы, и позднимъ западнымъ, коснувшимся Руси при посредств, главнымъ образомъ, Польши. Этому послднему принадлежитъ, напр., сохранившаяся въ познанскомъ сборник XVI вка ‘Исторія объ Аттил, корол Угорскомъ’, относящаяся къ особому роду историческихъ повстей и баснословныхъ хроникъ. Выключая её изъ группы ‘славяно-романскихъ’ сказаній, я отнесъ-бы къ нимъ, наоборотъ, греко-сербскую Александрію: она пришла къ южнымъ славянамъ изъ греческаго источника и, въ этомъ смысл, можетъ быть включена въ отдлъ ‘византійскій’, но ея складъ, стиль и характеръ нкоторыхъ подробностей обличаютъ въ ея автор знакомство съ западной романтикой, отводя ей мсто въ исторіи литературнаго воздйствія запада на византійскій востокъ. Это воздйствіе сказывалось переводами, подражаніями и передлками древнихъ сюжетовъ, въ которыхъ сентиментализмъ и реализмъ поздняго греческаго романа причудливо смшивались съ полупонятыми мотивами рыцарства, греческіе витязи являлись паладинами и строгія очертанія древнихъ типовъ смягчались въ полусвт романтизма. Къ подобному пониманію стараго эпоса приводило уже спеціально-греческое развитіе: оно переставило центры эпическаго интереса, выдвинуло на первый планъ легенду о Парис, создало образъ влюбленнаго Ахилла, заставивъ его тосковать по Поликсен, увлечься красавицей Еленой, которую онъ видитъ на стнахъ Трои и съ которой етида сводитъ его въ волшебномъ сновидніи {Объ Ахилл и Елен сл. , ed. Christ. Gottfr. Mller, къ стих. 143 и 171—173, Lycophronis Alexandra, recensait, scholia vetera codicis Murciapi addidit God. Kinkel (1880), комментарій къ стих. 143 и 172, Eudociae Augustae Violarium, rec. J. Flach (1880), стр. 265—6 (съ ссылкой на ), Сл. Weicker, Der epische Cyclns. II, стр. 105.}. Припомнимъ прелестную фантасмагорію филостратова Героика {Flavii Philostrati Opera, ed. Kayser, v. II, стр. 211 слд. Сл. Птоломея Гееестіона у Фотія, Biblioth. с. СХС, . : , (Westermann, , . 188).}: Ахиллъ и Елена, никогда не видавшіе другъ друга при жизни, влюбляются взаимно въ царств тней, и вотъ, по просьб етиды, Нептунъ создаетъ на Черномъ мор, изъ ила ермодонта, Борисовна и Истра, островъ , гд влюбленныя тни живутъ въ идеальной связи, въ лунныя ночи водятъ хороводы по цвтущему лугу, а съ береговой стоянки робко прислушивается къ ихъ чудеснымъ пснямъ морякъ, не осмливающійся проникнуть внутрь острова.
Къ этому романтическому теченію примкнула, не достигая его поэзіи, струя западно-рыцарскаго романа. Ахиллъ явился любовникомъ, банально вздыхающимъ по Поликсен (Roman de Troie, ). Образъ Александра въ греко-сербской повсти о немъ принадлежитъ тому-же направленію мысли, отличіе этого памятника отъ другихъ ‘славяно-романскихъ’ лишь во вншней лингвистической форм, въ которой онъ объявился славянамъ, тогда какъ романъ о Тристан и псня о Бов пришли къ намъ изъ Италіи, и латинскій-же или романскій подлинникъ слдуетъ предположить для древне-славянской притчи о Тро.
Изъ сказаннаго выяснилось, что мы понимаемъ подъ ‘славяно-романскими’ повстями: сербскую Александрію, Троянскія Дянія и сербскіе Тристана и Вову, дошедшіе до насъ въ блорусскомъ пересказ. Вс эти памятники представляются объединенными и мстомъ своего происхожденія: Боснія и сверная Далмація, куда, вмст съ византійскими, легче всего было доходить и западнымъ вліяніямъ, общественнымъ и литературнымъ. Послднія тмъ интересне, что облеченныя въ форму повсти, он распространялись и дале по славянскому міру, разнося въ той или другой мр слды, часто искаженные, обусловившаго ихъ западно-рыцарскаго міросозерцанія. Если Тристанъ извстенъ пока лишь въ блорусскомъ пересказ сербскаго оригинала, то Александрія и Троянская притча имли широкое распространеніе, а Бова перешелъ у насъ и въ народную сказку. Какой отпечатокъ западнаго быта и рыцарскаго уклада сохранили они въ своихъ далеко-разошедшихся отраженіяхъ? Дло идетъ не о вліяніи одной культурной среды на другую, а о контраст, въ которомъ должны были очутиться идеалы, воспитанные извстными отношеніями общества, въ литератур, отвчавшей другимъ жизненнымъ опросамъ.
Въ славянскую среду наши повсти {Дале он цитуются такимъ образомъ: А (Александрія), ТД (Троянскія Дянія), Тр, (Тристанъ), Б (Бово).} вносили свднія о чуждомъ ей обиход рыцарства и его особомъ нравственномъ кодекс. Первый усваивался вншнимъ образомъ, многое показываетъ, что иныя его черты были неясны и понимались вполовину. Подробно описывается вооруженіе рыцарей, ихъ поединки, обычай вызова перчаткой, турниры, въ которыхъ рядомъ съ рыцаремъ является и его конюшій, ‘оправца’ (Тр.). Бой идетъ сначала на коняхъ: противники такъ стремительно наскакиваютъ другъ на друга, что еслибъ не добрая сброя, они пали-бы мертвыми, а ихъ копья разлетаются въ щепы. Упавъ съ конями на землю, они тотчасъ-же вскакиваютъ на ноги и продолжаютъ биться мечами, иногда расходясь, чтобъ отдохнуть, опершись на щитъ (Тр.). Сл. описаніе боя Ильи Муромца съ сыномъ.
Разъхались на копья востры:
У нихъ копья въ рукахъ погибалися,
На черенья копья разеыпалися,
Разъхались на палицы боевыя:
У нихъ палицы въ рукахъ погибалися,
По маковкамъ палицы отломилися,
Разъхались на сабли востры:
У нихъ сабли въ рукахъ погибалися,
Повыщербли на латы кольчужныя 1).
1) Сл. мои Южно-русскія былины, вып. II, стр. 323.
Славянскому читателю эти картины были понятны, какъ понятенъ былъ горделивый отказъ воителя сказаться побжденнымъ, чтобы спасти свою жизнь, и желаніе узнать имя противника, и радость, когда противникъ оказывался именитымъ рыцаремъ: славно будетъ пасть отъ его руки, еще славне — сразить его (Тр. ТД). Въ такихъ случаяхъ рыцарскіе обычаи могли идти на встрчу народному юначеству, какъ оба сходились въ осужденіи убійства спящаго врага (Тр. А.):
Не честь-то мн хвала да молодецкая,
А бить-то мн-ка соннаго что мёртваго 1).
1) Сл. 1. с., стр. 12 и 405—406 и Servil ad Aen. I, 487, II, 541.
Но едва-ли вразумителенъ былъ символизмъ другихъ рыцарскихъ обрядовъ, напр. опоясываніе мечемъ (Тр. Б.), и смутными могли слагаться представленія о ‘зджалыхъ рыцаряхъ (chevaliers errants), ищущихъ ‘фортуны’, о двушкахъ, бродящихъ по свту съ какимъ-нибудь невещественнымъ порученіемъ (Тр.) и т. п.
Таково усвоеніе вншняго обихода рыцарства, посмотримъ, какъ усвоялся его идеалъ. Онъ, по существу, западный, главныя требованія отъ рыцаря — это добротъ и дворность. Доброть, несомннно, переводъ: proesse, дворность, дословно — courtoisie, нердко въ соединеніи: рыцарство и дворность, дворность и преспечность (Тр.). Славянская причта о Тро выражаетъ понятіе дворности словами: честь, почтеніе въ двор, дворщина: honneur et courtoisie {Сл. Konrad von Wrzburg, Der Trojanische Krieg: Парисъ говоритъ Менелаю, чему онъ желаетъ отъ него научиться:
20494 ob iuwer reiniu 1è,re
mich wset c daz rehte
daz hilfet mn gesiebte
an ren iemer unde ouch mich.
20517 biz ich von in geierneu mge
die zuht, die ritters ren tilge.}, тогда какъ дворбой (ТД), службой (ТД, Тр.) обозначались отношенія, въ которыя вступалъ юный витязь, являясь ко двору какого-нибудь именитаго властителя, чтобы обучиться рыцарскому длу и служенію дамамъ, ‘добрымъ госпождамъ’ (ТД) — belles daines. Въ этихъ отношеніяхъ развивалась и еще одна существенная сторона рыцарскаго идеала: культъ любви, понятіе милости (Тр.), какъ всесильнаго чувства, самоопредляющагося, не подлежащаго другимъ нравственнымъ критеріямъ.
Такое пониманіе любви плохо согласовалось съ отрицательнымъ взглядомъ на женщину, какъ по существу ‘злую’, сосудъ грха: взглядомъ, господствовавшимъ въ средне-вковомъ и славянскомъ обществ подъ вліяніемъ церковно-ригористической морали. На запад это противорчіе было если не замирено, то устранено торжествомъ рыцарскаго идеала, удалившаго враждебный ему въ кружокъ рьяныхъ блюстителей строгой отеческой старины. Въ нашихъ славяно-романскихъ повстяхъ противорчіе осталось,— наивное и простосердечное, потому что не осмысленное соотвтствующимъ поворотомъ въ жизни.
Средневковая литература полна нападокъ на женщинъ {Сл. между прочимъ: Hubatsch, Die lateinischen Vagantenlieder, стр. 73 слд., Franke, Zur Geschichte der lateinischen Schnlpoesie, стр. 71 слд., Huemer, Lateinische Rhythmen des Mittelalters (Wiener Studien VI, стр. 292 слд.), Tobler, Proverbia que dicuntur super natura lemiuarum (Zeitschrift f. roni Philologie IX, 287—333), Novati въ Giornale storico della letteratura italiana VII, 432—442, его-же: Carmina medii aevi, стр. 15 слд.}. Въ старофранцузскомъ Chastoiement, перевод Disciplina Chricalis Петра Альфонса (XII в.), отецъ такъ поучаетъ своего сына: ‘иди за львомъ и дракономъ, за медвдемъ, леопардомъ и скорпіономъ, не ходи только за злой женой, какъ-бы тебя ни улещали, и мысленно моли Господа, славнаго и всемогущаго, дабы онъ спасъ тебя отъ женскихъ ковъ, да и самъ отъ нихъ стерегись’ {Barbazan et Mon, Fabliaux (I. p. 81, у Пыпина, Очеркъ, 273.}.
Такъ злословили и другіе ригористы, и Морольфъ могъ самонадянно отвтить на попытку Соломона защитить женщину — предсказаніемъ, что и самъ онъ будетъ ею обманутъ {Сл. мои Славянскія сказанія о Соломон и Китоврас, стр. 274—5 и прим. 2. Сл. L’Evangile aux femmes у Jubinal, Jongleurs et trouvè,res, стр. 26 слд., Paul Meyer, Plaidoyer en faveur des femmes, Romania No 24, стр. 499—500, и изданное имъ стихотвореніе: Du bount des femmes, Romania N 589.— стр. 316 слд.}. Онъ въ самомъ дл попалъ въ число многочисленныхъ жертвъ женской злобы, среди которыхъ авторъ русской ‘Бесды отца съ сыномъ’ помщаетъ Адама и Ноя, Лота, Давида и Соломона, сильнаго Самсона и храбраго Александра {Пыпинъ, п. с., стр. 274.}. Какъ авторъ Chastoiement, такъ и анонимный списатель Бесды, подтверждаютъ свои положенія, уже сведенныя въ общій кодексъ Пчелою {Безсоновъ, Книга Пчела, стр. XXXI и слд.}. Поученіемъ Даніила заточника {Памятники росс. словесности XII в., стр. 237 слд.}, цлымъ рядомъ прикладовъ и разсказовъ, изъ которыхъ вытекаетъ одна и та-же мораль: изъ-за женъ ‘многія крови проліяшася и царства разоришася и царіе отъ живота гонзнули’ (Пчела XXIII: О доброт женстей мнози соблазнишася. Отъ жены начало грху, и тою вси умираемъ), ‘горе граду тому, и немже владтельствуетъ жена, горе дому тому, имже владетъ жена, зло и мужу тому, иже слушаетъ жены’, ‘украшаютъ бо тлеса своя, а не душу, уды своя связали шолкомъ, лбы своя поттягнули жемчюгомъ, ушеса своя завсили драгими рясами, да не слышатъ гласа Божія, ни святыхъ книгъ почитанія, ни отцовъ своихъ духовныхъ ученія’, ‘женскій разумъ яко храмина непокровенна и яко втрило на верху горъ скоднообразно вертящеся…, лутче купити коня или вола или ризу, нежели злу жену поняти’ {Пыпинъ, п. с., стр. 272.}. ‘Лутче есть во утл корабли плавати, нежели злой жен правда повдати’, говоритъ другое русское слово: ‘корабль утелъ товаръ потопляетъ, а злаа жена домъ мужа своего пустъ сотворяетъ и самого мужа своего погубитъ. Немочно человку пшу въ пол зайца постичи, а со злою женою спасенія не добыти. Злаа жена отгнаніе ангеломъ, угоженіе діаволе’. Эти порицанія жены развиваются наконецъ въ такомъ народно-поэтическомъ климакс: ‘Егда загорится храмина, чмъ ее гасити? Водою. Что бол воды? Втръ. Что бол втра? Гора. Что сильне горы? Человкъ. Что бол можетъ человка? Хмель: отнимаетъ руки и ноги. Что люте хмелю? Сонъ. Что люте сна? Жена зла’ {Пыпинъ, п. с., стр. 270.}
Вс эти представленія, выработанныя церковной моралью, утверждались въ сознаніи общества аскетическимъ направленіемъ такихъ повстей, какъ Варлаамъ и Іоасафъ, какъ Синагрипъ, гд въ числ поученій Акира сестричу Анадану есть и слдующее: ‘Сыну, уне есть огнемъ болти, али трясавичею, негли жити съ злою женою, да не будетъ совта въ дому твоемъ, а сердечнаго ей не вщай’. Это — одинъ изъ совтовъ, пристроившихся въ средневковой новелл къ имени Соломона: не поврять жен тайны, ибо она смертельный врагъ мужу {Сл. мои Замтки по литератур и народной словесности I, стр. 7.}.
Восточныя повсти о женской хитрости и коварств, перешедшія на Западъ, пріютившіяся и въ славянскомъ мір, должны были поддержать сложившуюся уже характеристику ‘злой жены’. Разсказывали о неврной супруг Соломона, о втренности матроны Эфесской и т. и Читатели славяно-романскихъ повстей обртали въ нихъ т-же знакомые типы: плотски-назойливыхъ двушекъ французской chanson de geste, въ род Дружнены и Мальгоріи (Б.) и дочери короля Перемонта (Тр.), податливыхъ, какъ жена Сегурадежа (Тр.), коварныхъ, какъ ‘паня з Локви’ (La Dame du Lac), уморившая Мерлина (Тр.). преступныхъ, какъ мать Боны (Б.) или Мачеха Тристана (Тр.). Все зло пошло отъ женъ, читалось въ сербской Александріи: отъ нея погибъ и Адамъ, и крпкій Самсонъ, и мудрый въ человцхъ Соломонъ, и въ Тро многіе витязи и цари погибли изъ-за одной жены Елены, la foie peccheresse Heleine, какъ называетъ ее Gower {Stengel John. Gower’s Minnesang u. Ebrzuchtbchlein (Marburg 1886) p. 21, N X.}. Много крови прольется изъ-за тебя, говоритъ ей Энона (ТД), ея роковая красота представлялась демонической, но не въ нашемъ значеніи слова, а въ томъ, которая побудила нмецкую народную книгу о Фауст представить Елену отродьемъ ада, а болгарскаго сказателя одной троянской повсти прозвать ее Гилудой: демоническимъ существомъ народнаго поврья, похищавшимъ и пожиравшимъ новорожденныхъ. Понятно посл этого, почему наша троянская притча заставляетъ ее умереть насильственной смертью: она понесла заслуженную кару, и средневковой вагантъ удивляется, почему она именно избжала участи, уготованной ею другимъ.
Внятне всхъ этихъ ‘злыхъ женъ’ долженъ былъ представиться ригористически-настроенному читателю типъ Изотты. Съ первой брачной ночи и до конца разсказа она — вроломная жена, всецло отданная любовнику, который, вдобавокъ, не всегда ей и довряетъ. Такъ, по крайней мр, въ блорусскомъ пересказ сербскаго текста, въ эпизодахъ, къ которымъ не нашлись западныя параллели. Имемъ-ли мы здсь дло съ глоссой переводчика, вмнившаго Тристану въ правило не довряться женщин? Тристанъ прозжаетъ съ Изоттой мимо шатра, въ которомъ столуетъ Артуръ и его дворъ, и не велитъ ей смотрть по сторонамъ: гляди мн, Тристану, между плечъ, а коню своему промежъ ушей, не то я разгнваюсь на тебя. О Тристанъ, отвчаетъ она, много я ходила по морю и по суху, а не видала ни одного рыцаря выше тебя. Въ другой разъ, когда Жиневра упрекнула ее, почему цной невинной лжи она не спасла жизни одному человку, она объясняетъ, что несмла сказать Тристану неправды — изъ боязни его гнва.— Когда посл цлаго ряда любовныхъ приключеній Тристанъ приводитъ наконецъ Изотту къ ея мужу, и тотъ благодаритъ племянника за его ‘вру и правду’ — въ этомъ заключеніи переводчику чуялась не иронія и не торжество роковой любви надъ связанностью обычая: онъ тмъ ближе и безучастне отнесся къ своему подлиннику, чмъ мене выяснилъ себ отношенія своего собственнаго женскаго идеала къ широт рыцарскаго.
Ригористическій взглядъ на женщину обнималъ ее всецло, во всхъ положеніяхъ, не исключая и освященнаго церковью брака. Показаніе русскихъ ‘Словъ’ въ этомъ отношеніи ршительно. Есть, разумется, и добродтельныя жены, и въ семь можно было спастись, не столько жен, сколько матери, вдов, отреченной отъ соблазновъ плоти, приписанной уставомъ Владиміра Мономаха къ церковнымъ людямъ {Макарій, Исторія русской церкви I 282, 285.}, возвеличенной русскимъ былевымъ эпосомъ. Иначе и матерьяльне бракъ допускался какъ нужда, какъ спасительное средство отъ другихъ излишествъ. ‘Брачное свкупленіе прощено бысть нужда убо ради, а не иного чего бракъ бысть’, говорилъ у насъ преи. Іосифъ Волопкій: еслибы прародители сохранили заповдь Божію, Господь могъ-бы умножать человческій родъ инымъ способомъ, какъ и Адамъ и Евва созданы были вн ‘брачнаго свкупленія’. ‘Лучше человку женитися, нежели разжизатися плотію’, значится въ книг Измографъ. гл. 42. Такъ понимаетъ дло и авторъ старофранцузскаго Miserere: Праведенъ путь брака, въ томъ цломудріе, коли супруги безъ страсти творятъ обоюдный долгъ. Бракъ — клтка для дикой птички, чтобы не упорхнула въ лсъ, убжище противъ бури, ловушка, для втренниковъ, чтобы не ходили за чужими женами, снь: отъ излишняго жара.
О любви въ брак нтъ и рчи, или. лучше, любовь цликомъ уходила въ чувство долга, прелестный образъ Ярославны и русскихъ женъ, плачущихъ о своихъ ладяхъ, взятъ въ исключительный моментъ скорбнаго причитанія. Характерно въ этомъ смысл сравненіе древнерусской повсти о Девгеніи — либо ея благочестиво окрашеннаго оригинала — съ греческой поэмой о Дигенис. Послдняя воспваетъ не только подвиги своего героя, но и любовь, передъ силой которой склоняются слабые смертные, мсяцъ май — царь надъ мсяцами, краса земли, одвающейся въ фіалки и розы, которыми она соперничаетъ съ красотою неба, мсяцъ любви, когда все влечется къ утхамъ Афродиты. Дигенисъ самъ отдается обаянію этого чувства, измняя жен ради амазонки Максимы. Иначе въ русской повсти: побжденная Максима молитъ Девгенія — многихъ царей и королей я побдила, теперь Господь покорилъ меня теб, если ты сочетаешься со мной и мы будемъ вмст, никто не будетъ въ силахъ противостоять намъ. Мудрый Девгеній отказывается отъ союза: онъ досмотрлся въ вщей книг ‘о житіи своемъ и о смерти’, что если соединится съ Максимой жить ему шестьнадцать лтъ, если овладетъ прекрасной дочерью стратига — то тридцать лтъ {Галаховъ. Исторія русской словесности. I, стр. 408—9.}.
Жизненная практика могла во многомъ смягчать суровость книжныхъ воззрній на женщину, хотя иныя изъ нихъ проникли въ народный оборотъ во всей своей черствости. Кто такое: три гнвныхъ, три лукавыхъ, три болтливыхъ, трое, назначенныхъ быть битыми? Отвчая на эти вопросы англійская псня XV-го в. кончала каждую отповдь упоминаніемъ женщины {Herfor and therfor and therfor I came.
And for to preysse this prat у woman.
Ther wes III wylly, III wyly ther wer:
А fox, а fryyr and а woman.
Дале: III angry: А wasp, а wesyll and а woman, III chetering: А peye, а jaye and а woman, III wold be betyn: А wyll, а stokefysche and а woman, Сл. Songs and carols of the fifteenth century, ed. by Th. Wright.}. Напомнимъ относящіяся сюда пословицы: More, oganj i ena tri najveca zla, Ljubav eska mrea vraia, Puki, Konju i eni ne treba vjerovati и т. п. {Сл. Южно-славянскія пословицы, указанныя Кгаиве’онъ въ его Sitte und Brauch der Sdslaveii, стр. 432 слд.}. Я съ умысломъ выбралъ именно южнославянскія поговорки, ибо он служатъ къ характеристик среды, въ которой наши славяно-романскія повсти объявились впервые, гд на встрчу ригористическимъ взглядамъ книжниковъ шелъ ригоризмъ народно-бытоваго этикета. Онъ господствовалъ даже въ высшихъ классахъ, напр., Дубровника, судя по описанію Филиппа De Diversis {Philippi de Diversis de Quartigianis Lucensis artium doctoris eximii et oratoris Situs dificiorum, politiaeet laudabllium cosuetudinum inclytaecivitatis Ragnsij. Codice inedito della Biblioteca ginnasiale di Zara pubbl. ed. illustr. da V. Brunelli. Zara 1882. стр. 124 слд., pars IV, ce. XVI и XVII.—Часть текста Филиппа De Diversis уже издана была Макушевымъ, Изслдованія объ историческихъ памятникахъ и бытописателяхъ Дубровника (Спб. 1867), стр. 358 слд.— De Diversis былъ вызванъ въ Рагузу въ качеств учителя (латинской) грамматики и реторики въ 1434 году и оставался въ этой должности до 1441 либо 1444 года (сл. Brunelli, 1. с., стр. 3—5), его сообщенія служатъ, стало быть, къ характеристик быта на переход отъ XIV вка къ XV-му.}: бракъ окруженъ былъ торжественнымъ символизмомъ народнаго обряда, заключался отъ рода къ роду, двочекъ сосватывали по одиннадцатому или двнадцатому году, молодые люди пребывали въ положеніи jurati нсколько лтъ до свадьбы, и во все это время женихъ, при посщеніи дома невсты, рдко позволялъ себ поднять на нее глаза. Такъ длается у родовитыхъ людей, такъ и въ народ, говоритъ de Diversis. Собственно народная жизнь и здсь была свободне: она отводила любви поэтическій уголокъ въ преддверіи къ браку, въ любовной псн, въ свиданіяхъ на играхъ и посидлкахъ, но и здсь обрядъ и обычай связывали силу стихійнаго чувства. Его объектъ — незамужняя двушка, цль опредлялась церковнымъ союзомъ, любовная пснь раздается преимущественно въ извстныя времена года, какъ-бы обусловленная извстнымъ природнымъ спросомъ.
Новое откровеніе любви, какъ особой силы въ нравственномъ мір человка, явится со стороны. Она отршена отъ всхъ бытовыхъ и юридическихъ условностей, одинаково обращается къ двушк или замужней, лишь-бы къ любимой женщин, признается и въ брак, хотя не обусловлена имъ существенно: Поликсена не хочетъ пережить любимаго ею Ахилла (ТД), какъ Роксана своего мужа Александра, вдомо да будетъ вамъ, пишетъ Александръ матери по поводу своего брака, что пока любовь къ женщин не обуяла моего сердца, мн никогда не приходила на мысль ни ты, ни домашніе, я сталъ о томъ помышлять лишь съ тхъ поръ, какъ любовь къ женщин угодила мн въ сердце, а дотол одинъ лишь былъ у меня помыслъ: либо убить кого-нибудь, либо быть убиту (А). Это ужъ идеалъ, взлелянный рыцарствомъ и усерднымъ изученіемъ Овидія. На запад, какъ извстно {Сл. G. Paris, La posie du moyeu ge. Leons et lectures, стр. 189 и слд.: Les anciennes versions franaises de l’Art d’aimer et des Remè,des d’Amour d’Ovide. Сл. изданный Morel-Fatio (Romania No 58—9) Liber Faceti, v. 131-384.}, имъ зачитывались, онъ нашелъ перескащиковъ и подражателей, казуистовъ средневковой любви, подробно разработавшихъ и культъ чувства, и ритуалъ новаго служенія, посильно примняя къ условіямъ окружающей дйствительности шаловливыя заповди стараго поэта: гд видться съ милой — на турнирахъ, въ церкви (вмсто театра, куда женщины Овидія Spectatum veniunt, verrinnt spectentur ut ipsae), какъ ухаживать за ними, при чемъ овидіевское: ‘pede tange pedem’ сопровождается практическимъ совтомъ — осмотрться, чтобы не наступить невзначай на ногу человка, который, быть можетъ, выпытываетъ такимъ образомъ тайну чужой страсти. Другое наставленіе поэта видоизмнено по такимъ-же соображеніямъ: любовнику полезно бываетъ иногда проливать слезы, какъ быть, если слезы не наготов? Провели по глазамъ влажной рукой, говорилъ Овидій, средневковой перескащикъ совтовалъ, въ такихъ случаяхъ, запастись луковицей:
Et si tn ne pens avoir termes,
Tu porras un oignon tenir,
Qui tantost les fera venir.
Преподается цлый рядъ совтовъ и готовыхъ возраженій, еслибы замужняя женщина вздумала защититься любовью къ мужу, боязнью за молву, за прочность высказываемаго къ ней чувства. И женщин, и двушк даются указанія, какъ и чмъ она можетъ понравиться: пніе и умніе играть на псалтеріон и другихъ инструментахъ привлекаютъ поклонниковъ, полезны также игры въ шахматы и тавлеи, танецъ мелкими, непринужденными шажками — и рекомендуется громкое чтеніе французскихъ книгъ (romans). Елена славянской повсти о Тро не только водитъ Schulz, Das hfische Leben zur Zeit der Minnesinger I, 123., но и грамотна, тогда какъ Менелай въ этомъ неискусенъ, какъ вообще въ средніе вка на запад преимущество грамотности было на сторон женщинъ {Schulz, Das hfische Leben zur Zeit der Minnesinger I, 123.}, оттого Елена одна понимаетъ слова, начертанныя Парисомъ краснымъ виномъ на бломъ убрус:
Orbe quoque in mensae legi sub nomine nostro
Quod dedncta mem liter’ fecit Amo
(Ov. Her. XVII, 87 и слд.).
Она прислушивается къ его рчамъ: не изъ-за золота и серебра пришелъ онъ служить къ Менелаю, ибо того и другого въ Тро вдоволь: ты моя награда, и я предпочту вс другія муки — мученію по твоей ‘лпот’. Поздне, когда подъ стнами Трои Парисъ сраженъ Менелаемъ и спасенъ лишь предстательствомъ Венеры, Елена говоритъ ему словами той-же Героиды (у. 262 и слд.):
Apta magis Veneri quam sunt tua corpora Marti,
Bella gerant fortes, tu, Pari, semper ama.
Рядомъ съ Парисомъ и Еленой — другая пара, которую также обуяла роковая любовь: та наслана Венерой, эта — волшебнымъ зельемъ. Когда Тристанъ и Изотта отвдали его, то начали глядть другъ на друга и не мыслили ни о комъ, только о себ. Оба сидли, точно чмъ то устрашенные: Тристанъ думалъ о милой, она о немъ, а о корол Марк забыли. Дивно мн, что это такое на меня нашло, чего прежде никогда не бывало! У нихъ является сомнніе, но зелье ихъ перемогло. Если я люблю Изотту, тому дивиться нечего, разсуждаетъ съ собою Тристанъ: краше ея нтъ никого на свт, я ее вывезъ, она моя, и наша любовь можетъ быть утаена. А Изотта помышляла про себя: Не диво, что я люблю Тристана, онъ мн ровня и высокаго рода, нтъ на свт витязя больше его. Они не стерпли: Я тебя люблю отъ всего сердца, говоритъ ей Тристанъ. Я на всемъ свт никого не люблю какъ тебя, и буду любить, пока жива, признается Изотта. Тутъ они стали ‘одной мысли’, и нтъ рыцаря, который столько-бы претерплъ изъ-за любви, какъ Тристанъ (Тр.). Изотта отвчаетъ ему тмъ-же: когда онъ бьется съ Галіотомъ, она принимаетъ въ сердце вс направленные на него удары, блднетъ, когда ослабваетъ Тристанъ, становится веселой и румяной, когда онъ беретъ верхъ надъ противникомъ (Тр.).
Основой такой любви было возродившееся чувство физической красоты. Древнее христіанство небрегло ею. средніе вка считали ее дломъ грховнымъ. ‘Аще который мужъ смотритъ на красоту женскую, дай Богъ ему трясавицею болти’, говоритъ Даніилъ Заточникъ, парафразируя слова Сираха: Отврати око твое отъ жены красивыя (гл. IX, 8—9). Старофранцузскій моралистъ XII—XIII в. вторитъ тому: красота опасна и неразуменъ человкъ, который, зная коварство врага, не желаетъ отступиться отъ него (Mut est perilhose chose de beateit, mut est foz li om qui bien seit que li anemis est fel et si ne soi vult de lui partir) {Poè,me moral. Altfranzsisches Gedicht hrsg. von E. Cloetta (Romanische Forschungen hrsg. von K. Vollmller, III B., 1 Heft).}. Если старый книжникъ отворачивался отъ красавицы, какъ отъ бсовскаго соблазна, то народный поэтъ приглядывается къ ней, но описываетъ архоистически, по одному и тому-же эпическому шаблону, связывающему выраженіе интимнаго впечатлнія. У русской красавицы
блое лицо какъ-бы блый снгъ,
И ягодицы какъ-бы маковъ цвтъ,
А и черныя брови, какъ соболи,
А и ясныя очи, какъ-бы у сокола.
Иначе, но также шаблоннымъ, является идеалъ красоты въ болгарской псн у Миладиновыхъ (No 375, стр. 407):
Блиградо, що мы съ блеитъ?
Иматъ вето за тва съ блеитъ:
Во него Ге Маро Блогратка,
Лице иматъ, како сно савце,
Очи иматъ, како цярно гроз|.?
Вежи иматъ, како піявици,
Гйрло иматъ како месечина,
За то’а съ Блиградъ блеитъ.
Столь-же устойчиво-односторонни описанія красавицъ, которыхъ воспваютъ рыцарскіе поэты: он непремнно блокурыя, чело у нихъ что лилія, очи смющіяся, зубы блестяще чистого серебра, грудь бле снга и цвта терновника, руки блыя, съ длинными нжными пальчиками. Таковъ общій поэтическій типъ средневковой красавицы, какъ-бы ни мнялся объектъ поэта, такъ описывается и ‘блокурая Елена. Въ средніе вка ея имя выражаетъ готовое эстетическое представленіе: красива какъ Елена, новой Еленой зовется Ирина въ поэм о Дигенис, въ обработк Петритца, между тмъ и это представленіе — родовое, только усиленное количественно. Развивая краткія указанія Дарета, Benot de Ste More, называетъ Елену цвтомъ красоты. Въ мір не видать было такой блокурой красавицы: какъ червонный цвтъ выше другихъ, posa лучше всхъ цвтовъ, такъ, по словомъ Дарета, превосходила всхъ Елена. Посреди тонко выгнутыхъ бровей у нея было родимое пятно, что очень къ ней шло, тло блое, красивое, полное, она умла одваться и была такъ привтлива и мила, что и не описать’. Когда она показывается среди троянскихъ женъ, смотрящихъ на битву съ городской стны, кругомъ нея точно освтило, вс показываютъ на нее другъ другу.
Надо было личному чувству красоты воспитаться въ самосознаніи, чтобы прорвать эту толщу эпическихъ формулъ, оживить ихъ реальными штрихами и передъ вншними очертаніями образа дать преимущество выраженію произведеннаго имъ впечатлнія. Нчто подобное чувствуется въ характеристик Елены у одного южно-французскаго ваганта, очевидно, тронутаго чтеніемъ классиковъ. Она предстала передъ сонмомъ боговъ, точно Цинтія, выступившая изъ воинъ етиды, слегка покраснвъ и потупивъ голову. Ея волосы частью распущены, частью заплетены и раздлены проборомъ, изъ подъ бровей сладострастно выглядываютъ глазки, лицо цвтущее, будто нектаромъ Венеры увлажены губки и рука бога холила подбородокъ. Чтобы густыя кудри ничего не скрывали отъ ея красы, она откидываетъ ихъ по об стороны лица, и оно является тогда, точно ликъ Авроры, когда она близится въ розовомъ блеск утра. Развеселились вс боги: Фебъ разгорается, Марсъ приходитъ въ страстное движеніе, Венера щебещетъ, будто въ объятіяхъ любви {Wattenbach, Ganymed und Helena, въ Zeitschrift fr deutsches Alterthum, XVIII, стр. 129—130,}.
Это — первая реалистическая попытка осуществить въ воображеніи впечатлнія античной красоты, которая раскроется вполн лишь людямъ Возрожденія, титаническимъ вожделніямъ Марловскаго Фауста. ‘Это-ли взоръ, подвигнувшій тысячи кораблей, зажегшій вершины Иліона? Даруй мн безсмертіе поцлуемъ, милая Елена! Ея уста высасываютъ у меня душу — вотъ она улетла! Приди, о, Елена, отдай мн её назадъ! Здсь я останусь, ибо въ этихъ устахъ небо, и прагъ всё то, что не — Елена. Я буду Парисомъ, изъ любви къ теб разрушенъ будетъ, вмсто Трои, Виттенбергъ, я вызову на брань хилаго Менелая, твои цвта украсятъ мой шишакъ. Самого Ахилла я поражу въ пяту — и снова къ Елен за поцлуемъ! О! ты красиве вечерняго неба, одтаго прелестью тысячи звздъ, блестяще Зевса, когда въ огн молній онъ предсталъ несчастной Семел, прекрасне, чмъ Олимпійскій властитель въ лазуревыхъ объятьяхъ игривой Аретузы. Ты, одна ты будешь моей милой!’
Елена нашихъ Троянскихъ Дяній блднетъ передъ этой роскошью красокъ, въ сущности мы не знаемъ и ея образа, какъ вообще красавицы славяно-романскихъ повстей чаще всего характеризуются однимъ эпитетомъ — красивыхъ. Но важно сознаніе Елены, что ея красота обязываетъ къ любви вн всякаго нравственнаго мрила, когда Парисъ объясняется съ нею, она такъ отвчаетъ: ‘о Александръ, я не ставлю теб того въ упрекъ, ибо такъ достоить говорить витезю, узрвшему такую красоту,— и полюбившему. Сл. Ov. Her. XVI, 35:
Nec tarnen irascor, quis enim succenset amanti?
Si modo, quem praefers, non simulator amor.
Hoc quoque enim dubito, non quod fiducia desit,
Aut mea sit facies non Lene nota mihi,
Sed quia credulitas damno solet esse puellis.
Эта одна черта, обобщившая цлое культурное теченіе, искупаетъ неясность цлаго образа.
Изотта нашихъ повстей вышла и того блдне. Она такаяже блокурая, la biole, дважды она предстаетъ на судъ свдущихъ людей, которые должны оцнить ея красоту сравнительно съ красотою жены Брунора и Женьевры, оба раза побда остается на ея сторон, но намъ предоставлено угадать ея мотивы, ибо никакой обстоятельственности нтъ. Подлиннику славянскаго перескащика неизвстенъ былъ характерный эпизодъ стараго романа о Тристан {Fr. Michel, Tristan, III, 3-й отрывокъ, Eilhard von Oberge (ed. Lichtenstein) v, 6458 и слд., Heinrich von Freiberg Tristan (ed. R. Beckstein) v. 4420 слд.}, который могъ-бы дать поводъ къ такому именно развитію: Тристанъ и Каэрдинъ наблюдаютъ, притаившись, за шествіемъ Изотты и ея свиты въ сцен, напоминающей шествіе Дюковой матушки и западныя параллели этого мотива {Сл. мои Южнорусскія былины, вып. II, стр. 160 слд., 203 слд.}. Тамъ и здсь ожиданіе зрителя настроено: тамъ къ зрлищу невиданнаго величія и богатства, здсь къ откровенію ненаглядной красоты. Въ начал идетъ цлый рядъ прислужниковъ, съ гончими псами, конями и охотничьими птицами.
Ни королевы, ни ея приближенной Брангены еще не видно. Дале показываются прислужницы, портомойницы, постельницы, швеи.
Вотъ она, восклицаетъ Kaerdins, думая среди прислужницъ узрть королеву. Нтъ, отвчаетъ Тристанъ. Шествіе дйствительно продолжается, за chanberlang тснится толпа рыцарей и дамъ, съ пснями и въ бесдахъ о любви.
Еще разъ кажется Каэрдину, что онъ видитъ Изотту, и опять это ошибка. Наконецъ она явилась: вотъ она!
Такихъ драстическихъ сценъ сербскій романъ не знаетъ, какъ не знаетъ и знаменитой сцены, завершающей всю эту трагедію любви, мирящей съ тмъ, что въ ней могло казаться безнравственнымъ, искупающей цлую жизнь проступковъ страстнымъ движеніемъ послдняго акта. Тристанъ опасно раненъ, вызываетъ къ себ изъ-за моря Изотту, искусную лекарку. чтобы она полечила его. Онъ же не дождется ея, а ея соперница — жена — увряетъ его, что корабль присталъ, а Изотты нтъ. Повривъ тому, онъ умираетъ въ тоск, а Изотта является лишь затмъ, чтобы упасть бездыханной на трупъ милаго: ‘Другъ Тристанъ, ты умеръ, и мн нтъ боле повода жить, ты умеръ изъ любви ко мн, я умираю отъ тоски по теб’.
Психологическое значеніе этой развязки едва-ли могъ оцнить славянскій перескащикъ: не ему-ли принадлежитъ и мысль замнить ее новой, необычной? Тристанъ раненъ на турнир, вдали отъ Изотты, отъ которой приходитъ письмо: ‘какъ рыба безъ воды не можетъ жить, такъ и я безъ тебя’, пишетъ она ему. Онъ шлетъ къ дяд Марку съ просьбою — отпустить къ нему Изотту: пусть его полечитъ. Марко охотно отпускаетъ жену, и она, прибывъ къ Тристану, усердно принимается врачевать его. Умеръ-ли онъ съ тхъ ранъ, или выздоровлъ — на знаю!
Поэзія любви и красоты отразилась въ славяно-романской повсти блдными силуэтами, въ длинной верениц приключеній и турнировъ, храбрыхъ рыцарей и влюбленныхъ царевенъ, напоминающей свиту Изотту, мы, безъ помощи западныхъ оригиналовъ, не нашли-бы, на комъ остановить глаза и не сказали бы: вотъ она! Такова судьба всхъ первыхъ откровеній: ихъ заслуга въ почин, не въ завершеніи: въ этомъ и заключается интересъ славяно-романскихъ повстей.