СКОТИНА
СКОТИНА
Повесть
1
1
2
2
3
3
4
4
Скотина, Никандров Николай Никандрович, Год: 1927
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Николай Никандров
Источник: Никандров. Н. Н. Путь к женщине. Роман, повести, рассказы. Сост. и коммент. М. В. Михайловой, Вступ. ст. М. В. Михайловой, Е. В. Красиковой. — СПб.: РХГИ 2004 — 508 с.
OCR: В. Есаулов, ноябрь 2008 г.
С апреля по август не выпало ни одного дождя, поля и степи повыгорели. Ярового не собрали ни зерна, сена не накосили ни травинки…
— Не то что прокормить скотину, — гуторили между собой мужики, — а как бы этой зимой и самим не помереть с голоду!
И каждый крестьянин, пока цена на мясо окончательно не упала, спешил прогнать свою скотину на продажу, на рынок в Еремино, и на вырученные деньги запастись для семьи на зиму хлебом.
Основная торговля на скотском базаре в слободе Еремино происходила по воскресеньям, накануне же, по субботам, бывало главным образом подторжье, когда обе стороны — и продавцы скота, крестьяне, и покупатели, разные городские ‘заготовители’, — выведывали друг у друга силы ввиду предстоящей завтра решительной борьбы.
На одном, более возвышенном, берегу гнилой, трясинной речонки, почти на всем своем протяжении заросшей медно-зеленым камышом, лежала самая слобода Еремино — несколько длинных улиц с одноэтажными домишками. А на противоположном, низменном, берегу, на просторном, голом, песчаном пустыре, за которым виднелись уже крестьянские поля, привольно раскинулся скотский базар.
Слободу и этот базар соединял перекинутый через речку деревянный, казалось, никогда не знавший настоящего ремонта мост — старый, ухабистый, давно лишившийся перил. В нескольких местах продырявленный, он каждый раз лишь на скорую руку застилался пружинистыми прутьями лозняка, ворохами соломы, кучами навоза. Все это постепенно просыпалось сквозь дыры в воду и образовывало в реке под мостом, среди заболоченного камыша, сухие островки.
Под мост, в камыш, на те островки беспрестанно бегал с базара народ — мужики, бабы. Одни бежали туда, другие — им навстречу — оттуда. Когда спускались под мост, запасались на ходу бархатистыми лопухами, а когда с довольными, повеселевшими лицами поднимались из-под моста обратно, высказывали во всеуслышание свое одобрение:
— Хорошо!.. Удобно для народу!..
Чтобы попасть на базар или уехать с базара, надо было обязательно переезжать через этот мост.
И на мосту по субботам и воскресеньям, точно во время беспорядочного отступления армии, с утра до вечера стояла шумная, непролазная толчея. Одни ехали из дома на базар, гнали на продажу скотину, другие возвращались домой, вели с базара купленных там коров, быков, овец. Встречные телеги тех и других, сцепившись в тесноте колесами, останавливались среди моста, или гурт скотины одного хозяина врезался па мосту в гурт другого, встречного, оба останавливались, стояли, не давали никому ни пройти ни проехать, в то время как у обоих концов моста продолжали накапливаться новые партии быков, телег, людей, все крепче и плотнее закупоривающих с двух сторон мост.
— Дайте там до-ро-гу-у!.. — все время вместе с ругательствами неслись с одного берега и с другого встречные надрывные голоса и, подобно орудийным снарядам, в обоих направлениях дугой перелетали через реку: — Дья-во-лы-ы!..
На самом мосту тоже не прекращалась истошная перекрестная перебранка.
— Чего же ты, бесово отродье, мой гурт ломаешь, правишь повозку прямо на мою скотину, не можешь обождать? — кричал со своей телеги среди моста зажатый со всех сторон громадными быками пожилой мужик с головой и лицом, сплошь покрытыми такой же золотисто-рыжей, лоснящейся шерстью, как и спины тесно окружающей его скотины.
— А кого я буду ожидать? Тебя, рыжего черта? — нахальным голосом отвечал ему из встречной повозки молодой крестьянин, худой, бледный, со злобным блеском глаз, с залихватскими черными усиками и в запыленной солдатской фуражке с красным околышем, заломленной на одно ухо.
— Не меня должен был обождать, а мою скотину! — еще яростнее кричал первый мужик и грозил второму кнутовищем.
— Твою скотину обождать? — переспросил второй, в солдатской фуражке, и тоже угрожающе потряс над своей головой, как саблей, кнутовищем. — А у меня разве не скотина?
— Ты чужую скотину барышевать гонишь, а я собственную гоню продавать, последнюю!
— ‘Собственную’, ха-ха-ха! Видать, какая она у тебя ‘собственная’: набратая по дешевке по деревням!
Первый мужик, в широком буром армяке, для равновесия всплеснув в воздухе руками, соскочил с облучка телеги на мост и сразу утонул в волнующемся море крупного скота.
Второй поспешно докусал огромными кусками лунку ярко-красного арбуза, зашвырнул корку, схватил кнут и тоже спрыгнул с телеги.
И каждый из этих гуртовщиков, сойдя на мост, зашел в тыл своим сгрудившимся на мосту быкам, коровам, бугаям и принялся нещадно бить их по спинам толстыми палками, чтобы гурт своих животных протолкнуть вперед, а встречных смести с моста назад, на берег реки. Две палки, одна в одном месте, другая в другом, со свистом рассекая воздух, падали и падали на костяные хребты скотины, в то время как скотина двух разных хозяев, уткнувшись лбами друг в друга, стояла на месте, и, под влиянием палочных ударов, тысячепудовой тяжестью тупо напирала одна на другую, стена на стену.
Вскоре хозяевам застрявших на мосту двух гуртов взялись помогать бить скотину другие гуртовщики, подходившие со своей скотиной с того и другого берега реки. У кого ломались палки, те ожесточались еще больше, хватали со своих повозок более толстые жерди и продолжали бить ими.
И тут же, на самом въезде на мост, — среди этой давки, в августовской жаре, под палящими лучами как бы остановившегося солнца, в порывах горячего ветра, в перелетающих с места на место облаках песчаной пыли, в едких газах, поднимающихся от гниющей реки, в тяжелом запахе скотской испарины, в скользящем всюду под ногами жидком навозе, под перебранку мужиков и стреляющее хлопанье их бичей, под трубный рев бы ков и дребезжащее блеяние сбившихся у них под животами овец, — какие-то необыкновенные своей выносливостью люди ухитрялись самым аккуратнейшим образом подсчитывать прибывающий на рынок скот и взимать с каждой головы в пользу волисполкома базарный сбор.
— Гражданин, а это чья скотина? Ваша? — кричал энергичный молодой человек, по типу рабочий, в серой кепке, с медным значком в красном бантике на груди, и, заглядывая вперед, кончиком длинного, вроде рыболовного, прута, словно концом пальца, он ловко отсчитывал скот, поднимающийся с берега на мост. — У вас сколько всего голов? Базарное уплатили? Почему нет? Когда ‘потом’? Без нашей квитанции вас все равно не пропустят: здесь проскочите — там задержат! Платите лучше здесь!
— Товарищ, я член кооперации.
— Это одно к одному не касается. Все равно должны платить. Закон!
Сразу за мостом, на том берегу речушки, лежала огромная впадина базарной площади, точно искусственно вся окруженная желтоватым наносным песчаным валом, с краснеющими на нем редкими кустиками вербы.
И с любого места этого песчаного вала, точно с горы, прекрасно была видна широкая панорама субботнего скотского подторжья.
Вся впадина базара до самых краев тесно кишела — животное к животному — разноцветными шевелящимися быками, бугаями, коровами. Распряженные телеги, как и их хозяева, с великим трудом были различимы в этом пестром, небывалых размеров стаде. Только редко где отдельными точечками медленно протискивались сквозь море скотских лоснящихся спин маленькие людские головки,— мужские в темных картузах, женские в белых платках.
Подторжье было в полном разгаре. Щупали скот, приценивались, изредка покупали, изредка продавали, но больших окончательных сделок сразу не совершали, обещали завтра встретиться еще раз, когда окончательно установится цена, — боялись промахнуться.
— Об корове не сумлевайтесь! — возбужденно уверял хозяин своего ‘товара’, отощалый мужичонка, кости да кожа, с реденькой бороденкой, утыканной соломинками. — Корова дюже хорошая: молошная!
И в надетых, казалось, на голое тело бурых лохмотьях, в огрызке картуза на русых нечесаных волосах он беспокойно вертелся перед своей покупательницей и то и дело подталкивал кнутовищем под живот привязанную за веревку свою костлявую коровенку, желтую, с густо занавоженными боками, от голода и усталости сонную и безразличную ко всему.
— Когда б знать, что она молошная!.. — хныкала покупательница коровы, городская мещанка, не по сезону закутанная в шаль, приехавшая из дальних мест в эти пострадавшие от неурожая края, чтобы подешевле купить.
— Кто? Она не молошная? — бурно удивился мужичонка, состроив нужную гримасу, и опять пнул палкой в живот коровенку, чтобы придать ей больше бодрости. — Сегодня утром мы враз ведро надоили! Она всю вашу семейству прокормит! Не будь неурожаю — ни один хозяин не вывел бы со двора продавать такую корову! За корову благодарить будете! Что-о? Пройдете других посмотрите? И не надо вам никуды иттить других глядеть, берите эту, и никаких делов! Лучше этой все равно не найдете! Другую купишь — а она трехсиськая, или молоко у ней жидкое, как вода, или соленое, нельзя в рот взять! А у этой молоко густое, можно пальцем набирать, и сладкое, не надо сахару, и пенится, что твой фонтал!
— А дешевле не будет? — жалостливо клянчила мещанка, уставясь неподвижным взглядом в занавоженный бок коровы, и все думала и все охала, как от удушья, боясь переплатить мужику лишнее. — Если бы подешевле…
— За кого, за ее подешевле? — нагнулся мужичонка к самому носу покупательницы и перекосил изможденное лицо так, как будто ему под кожу вогнали иглу. — Куды же еще дешевле, когда я и так задешево вам отдаю! Больше некуда! Главная вещь, вы поглядите, скотинка какая! Прямо животная! Ее куды хошь поверни: хучь на молоко, хучь на мясо! Ее если зарезать на говядину, то она тогда вам ваши деньги возворотит и еще какой барыш даст! А шкуру вы не считаете? Одна шкура и та почти что этих денег стоит, а мясо и молоко достанутся вам задарма, вы вот об чем должны подумать, гражданочка!
У мещанки от волнения сильно заколотилось сердце, заходили коленки, помутнело перед глазами. Доставать деньги из кармана? Или не спешить и окончательное решение отложить на завтра? А вдруг завтра будет хуже: покупателей окажется столько, что цена резко поднимется?
А тут еще хозяин коровы все сыпал словами и сыпал. И какими словами!
— Я свою корову, можно сказать, уже в окончательном смысле продал. Тут одна гражданочка только что побежала за деньгами для меня. Но у меня нет время ждать, пока она в такой толкучке разыщет мужа и возьмет у него деньги. А, вот, кажется, она уже идет, несет мне деньги! Нет, это не она, обознался, та была в новом пальте, видать, из богатеньких, тоже городская. Она и не торговалась, сразу дала мне мою цену.
— Вот вы ей и продавали бы, — недоверчиво произнесла мещанка.
— А я что сделал? Я ей и продал, — уверенно сказал мужичонка, весь нервно подергиваясь от нетерпения поскорее отделаться от коровы. — Я за свою животную не беспокоюсь, такой товар на рынке не залеживается, таких коров с первого слова берут.
— Значит, больше не уступите?.. — стояла и плакалась мещанка.
Кроме таких частных лиц, покупавших у мужиков дойных коров или рабочих быков лично для себя, и кроме барышников-прасолов, набиравших животных для перепродажи, на ереминском базаре закупали скотину специальные уполномоченные от разных организаций: от Красной Армии, Центросоюза, Сельскосоюза, акционерного общества ‘Мясо’, треста ‘Говядина’, хладобойни Наркомвнуторга и другие.
И это про них, про уполномоченных этих организаций, среди крестьян распространилась поднимающая дух легенда, что на этот раз все крупные закупщики скота получили из Москвы строгую-престрогую инструкцию: крестьян засушливых районов очень не прижимать, к качеству продаваемого скота слишком не придираться, цену на скот класть посходнее, чем дают частные прасолы, платить аккуратно и быстро, без канцелярской волокиты, и наконец давать крестьянам хорошими, не рваными, а новенькими деньгами, какими захочет: захочет — крупными, захочет — мелкими… И мужики, стремившиеся сбыть скотину в Еремине, теперь рассчитывали больше всего именно на этих ‘закупщиков из центра’ и в разговоре между собой для краткости называли их всех просто ‘Центрой’.
— Кто у тебя забрал быков?
— Центра.
— Чью скотину вчерась гнали с базара по шляху?
— Центры.
Трое таких уполномоченных ‘Центры’ — известный всем Иван Семеныч, старый специалист по мясным заготовкам, и двое молодых его помощников, приставленных к нему, чтобы учиться, — в субботу, с утра, в строгом порядке обходили базар…
Ивану Семенычу не было нужды подолгу останавливаться около каждой скотины. Он видел все ее достоинства и недостатки еще издали.
— Сколько за пару старых просишь? А этот, правый, что лежит, не хворает? А ну-ка подними его! Почему этот хромает? А у этого, левого, почему изо рта слюна? — спрашивал и спрашивал на ходу Иван Семеныч, уверенной походкой ступая впереди своей молодой свиты, сам выбритый, полный, с красной шеей, в синеватом старинном купеческом картузике — козырьком на глаза — и в длиннополом, тоже купеческом, черном пальто, похожий на дореволюционного лавочника.
— Разве они старые? — обиделся на Ивана Семеныча степенный крестьянин, хозяин быков, без шапки, с прямым пробором посреди волос на голове, с раздвоенной бородкой. — Им и по пяти годов нету!
И чтобы развеселить пару черных, бархатных, сонно жующих быков и придать им более моложавый вид, он ловко хлобыстнул их концом длинного-предлинного змеевидного бича по спинам, сперва левого, потом правого.
Грузные, развалистые животные, немного помедля, трудно встали — сперва передними ногами ступили только на колени, потом во весь рост, на все четыре ноги.
— Я не об этом тебя спрашиваю, я сам вижу, сколько им годов, я спрашиваю: что ты просишь за них? — сказал Иван Семеныч, стоя уже вполоборота к мужику, готовясь идти дальше по рядам продавцов, где его приближения с волнением уже ожидали другие.
— За пару? — переспросил у Ивана Семеныча крестьянин и мучительно задумался, опустив голову.
При этом он так уставился исподлобья на своих быков, словно взялся оценивать их впервые. Была еще лишь суббота — не торг, а подторжье, — когда ни одна душа на базаре пока не знала, какая завтра сложится последняя цена на скотину. И крестьянин, боясь продешевить, пыжился, кряхтел, потом вдруг трахнул такую цену, что Иван Семеныч и оба его помощника только рассмеялись и пошли дальше, не желая разговаривать с помешанным человеком.
— А сколько вы дадите? — поспешно рванувшись за ними, закричал им вслед крестьянин с испуганным лицом. — Говорите вашу цену!
— А ты знаешь, почем сейчас у нас в Москве говядина? — приостановившись, обернулся к нему Иван Семеныч.
— Откеда же мы могем знать? — зачесал мужик сразу под обеими подмышками. — Мы ничего не знаем. Как есть глухие. Мы только знаем, что нам приходит край и что мы должны продать скотину.
— Говоришь, ничего не знаешь? — насмешливо улыбнулся под козыречком натопорщенного, как картонного, картуза Иван Семеныч и переглянулся с помощниками. — Вот погоди, после обеда все узнаешь. После обеда сам приведешь своих черных ко мне на двор. Да я их тогда и не куплю: до того времени у меня денег не хватит. Ты знаешь, сколько у меня в моем загоне уже купленного сегодня скота?
Мужика бросило в жар. Он поднял на запад худое, сухое, обветренное лицо, поглядел, высоко ли солнце, и прикинул в уме, успеет ли сегодня продать быков. Если не успеет, тогда он пропал: кормить быков ему нечем и придется гнать их сто верст обратно домой и ждать следующей субботы. А чем он будет их кормить еще целую неделю, если дома он уже стравил им половину соломенной крыши? Но все же даром отдавать нельзя, надо крепко торговаться! ‘Центра’ не соблюдает советского закона, жмет мужика!
И он, несмотря на страшную внутреннюю борьбу, устоял на своем — ничего не уступил и отпустил от себя такого надежного покупателя, как Иван Семеныч. А потом так страдал, так страдал! У этого заготовителя было на редкость ценное качество, он был честный на расплату, не выжига, как другие.
И остальные мужики тоже поначалу запрашивали с Ивана Семеныча невозможные цены. И с утра до обеда заготовитель не выторговал для своего треста ни одной головы, хотя и уверял продавцов, что все нужное ему количество скота уже вчерне приторговал.
— После обеда сам ко мне приведешь, — повторял он каждому, уходя. — А сейчас чего нам с тобой языки даром чесать? Вижу, что все равно не продашь, дорожишься!
Так, одинаково трудно, прошло это субботнее утро и для покупателей и для продавцов. Потом с такими же результатами прошел и обед…
Но после обеда картина и настроение базара резко изменилось. Все внезапно встревожилось, закружилось, зашумело. Всех охватила паника, словно в предвидении страшных событий.
Все вскидывали лица в небо: солнце идет к закату!
Мужики сорвались с мест, побросали повозки с упряжкой на баб, стариков, детей, а сами, растерянные, заметались по базару, всюду искали ‘Центру’. Иные, с острыми, осунувшимися лицами, выбиваясь из сил, таскали при этом за собой на веревках тяжелых, неповоротливых, не понимающих, в чем дело, животных: кто коров, кто быков, кто страшных, с безумными глазами бугаев…
— Не видали, не проходила тут Центра? — слышались всюду несчастные, павшие духом голоса.
— Центра? Она сейчас как будто покупает в том боку базара.
— Кто? Центра? Она сейчас почти что не берет скотину.
— Центра? О! У ней уже кончились деньги!
На дальнем краю площади толпа крестьян, мелких продавцов собственного скота, поймала Ивана Семеныча, зажала его в тесное кольцо, не выпускала, со всего духа нажимала на него плечами, наперебой надсаженными голосами предлагала ему по сниженным ценам своих животных.
— Иван Семеныч!
— Выручай!
— Окажи милость!
— Забери скотину, нам пропадать с ней!
— Избавь!
— Спасай!
— Одним словом, приперло!
— Дошли! В окончательном смысле дошли!
— Помогни, не забудем!
— Поддержи!
— Ты у нас тут вроде один, который могешь войтить в положению!
Толпа росла, напирала на Ивана Семеныча все сильнее. Вот она своими животами оторвала его от земли.
— Что вы делаете?! — не своим голосом вопил Иван Семеныч, у которого по всем карманам были распиханы десятки тысяч государственных денег. — Вы с ума посходили? — Оторванный от земли, качаясь в воздухе, как на волнах, хватался он руками за чужие горячие плечи, за мохнатые головы, пытался балансировать, чтобы не опрокинуться вниз головой и не вытряхнуть из себя денег. — По очереди! Буду покупать только тогда, когда станете в очередь! — кричал и кричал он, сидящий на чужих плечах, перегибаясь корпусом, как большая кукла, то назад, то вдруг вперед и против воли поворачиваясь к публике то лицом, то вдруг уже затылком. — В чем дело? — раздавался его голос то в одну сторону, то в другую. — Не сходите с ума. У кого не куплю сейчас, у того куплю завтра или в следующий базар!
— О-о-о!.. — загудела толпа гневным воем.
— Чего ты мелешь? — кричали ему в ответ голоса. — Нам уже сегодня, уже сейчас кормить ее нечем, а ты болтаешь про следующий базар! Она нас зарежет!
— Уже зарезала! Больше некуды! Бери сейчас! Разве ты не наш, не советский?
— Граждане! — взмолился Иван Семеныч, одинокий, разлученный со своими помощниками, давно оттертыми толпой куда-то далеко. — Граждане! Дайте сказать!.. Если вы сейчас не отпустите меня, я прекращу покупать и уеду из Еремина… Слышите: я!., больше!., сегодня!., не!., покупаю!.. Вот, глядите: и ордерную книжку прячу!
Угроза подействовала. Толпа с массовым вздохом откатилась от ‘Центры’. На отвислых лицах мужиков было написано отчаяние, сознание уже состоявшейся гибели, неверие в возможность спасения.
Вырвавшись наконец на свободу, соединившись со своими столь же истерзанными помощниками, Иван Семеныч, сопровождаемый хвостом растущей толпы, вышел за черту базара, за песчаный вал, в открытое поле, и образовал там, на просторе, свой несколько упорядоченный закупочный пункт. Мужики подводили скотину — одну, две головы — и становились вместе с ней в очередь. Иван Семеныч обходил этот своеобразный фронт красавцев, рогатых великанов, и, чтобы определить степень их упитанности, ощупывал каждое животное всегда в одних и тех же четырех местах: на бедре, на ребре, внизу живота и, главное, пальцем по стенкам ямки, в которую входит основание хвоста. На закупленную скотину один помощник уполномоченного писал ордера, другой по этим ордерам выдавал деньги и брал от каждого расписку в получении денег.
Дело пошло быстро. И никакого обмана не было: за сколько продавали, столько и получали.
— Иван Семеныч, почему же ты мою парочку пропускаешь, не торгуешь? Пощупал и не торгуешь, идешь дальше, разве это плохая скотинка?
— Больно худая. Не подойдет.
— Это худая? Помилуйте, Иван Семеныч! Если эта худая, тогда какая же жировая? Моя скотина нагулянная, она у меня два месяца по воле ходила, я на ней ничего не работал, только раз с поля посохшие стебли подсолнухов на топливо привез!
— Вот моя вам пондравится, Иван Семеныч! — заискивающе встречал уполномоченного у своей пары быков следующий крестьянин и, не зная, как делу помочь, угодливо заглядывал Ивану Семенычу в глаза, кланялся, потирая себя руками по бедрам. — Быки с оченно даже большими мясами! — расхваливал при этом он свой товар.
— Какие там ‘мяса’! — пренебрежительно щурил глаза Иван Семеныч на усталых, понурых животных. — Сухари, сухари, а не быки. Кажется, не маленький, сам должен понимать, гляди: кожа да кости, а под кожей ничего нет, ни мяса, ни сала. Москва за такую говядину нам по шеям надает… Следующий!
Угодливое выражение на лице мужика внезапно сменялось колючим, злым.
— Значит, берете только жирную? — сделал он несколько размахивающих жестов руками, — А куда же ее девать, тощую? Тощую, говорю, куда девать? И где их набраться для вас, жирных?
Фраза понравилась и другим мужикам.
— Да! Да! — вспыхнули в толпе возбужденные голоса. — Куда ее девать, худую? Жирная у богатеев! А казна должна иметь сочувствие к бедному люду!
— Да, да!.. Нет, нет!.. Не стращай!.. Мы-то знаем, что говорим!.. Это вы тут, втроем, может, не знаете, что говорите, а мы-то знаем… А мы разве чьи?.. Не советские?.. Одни вы советские?
Некоторые мужики после подобной перебранки, увидя, что напором ничего не возьмешь, пускались на откровенную лесть и, когда очередь доходила до них, почтительно здоровались с Иваном Семенычем за руку, сладенько, против желания, улыбались ему.
— Как ваше здоровье, почтенный Иван Семеныч? — уважительно потряс руку Ивану Семенычу бородатый мужик и захихикал: — Как вам нравится наша местность, наш еремин-ский рынок? Давно приехамши?
— Что-о? — хмурился на льстеца уполномоченный и резко обрывал его разглагольствования: — Сколько просишь за своих рябых?
— За обоих? — переводил глаза мгновенно отрезвевший мужик на пару своих пятнистых двойников. — Чтобы долго не колготиться?
— Да.
— Дайте за пару три сотни, вот и поладим. Без колготы.
— Далеко, брат. Далеко до трех сотен за этих быков.
— Совсем не далеко, Иван Семеныч. Быки дюже веские, с большими жирами. Вам объяснять не приходится, вы лучше нас видите. Таких специалистов своего дела, как вы, тут больше не найтить.
— Полторы сотни дам.
— За обоих?
— Да, за обоих. И ухожу.
— Иван Семеныч! Стойте! Прибавьте еще чудок! Еще чудочек. Только потому, что вам хочу продать, вам! Такого специалиста, как вы…
По мере того как время приближалось к вечеру, мужики, мелкие продавцы собственной скотины, волновались все больше, заражая тревогой друг друга. И закупщикам все труднее становилось добиваться от них порядка, соблюдения очереди…
И напрасно счастливцы, наконец продавшие свою скотину, ,уходя, на радостях успокаивали остающихся:
— Центра — она и завтра будет брать!
Настроение создалось такое, что никакому утешению уже никто не верил.
А тут еще вдруг по базару пронесся слух, что некоторые уполномоченные, работающие на Москву, внезапно прекратили покупку: несколько раз приносили им сюда срочные телеграммы, несколько раз письмоносцы разыскивали их по базару.
— Где тут Шевченко? Который из вас, закупщиков, Красов? А Смилянского никто не знает? Ему тоже из Москвы срочная! Кто тут уполномоченный Торсук?
Во всех телеграммах — и к Шевченко, и к Красову, и к Смилянскому, и к Торсуку — стояло всего только одно слово: ‘Мялка!’ Это слово на языке деловых людей означало, что в Москве заминка с приемкой скота — затоваривание, что там ‘тупо’ берут скотину, уже не дают обусловленную цену.
Барышники бегали по базару растерянные, темные, свирепые. На лицах их всех было написано все то же уничтожающее слово: ‘Мялка’! Им, уже закупившим скот, угрожало разорение. И некоторые из них пытались было завести ‘частный разговор’ с Иваном Семенычем как с наиболее крупным заготовителем, чтобы сбыть ему слишком поспешно накупленную ими скотину. Но обозленные мужики всякий раз с бранью гнали их прочь от него.
— Иван Семеныч, чем шептаться с этими барышниками, ты лучше пойди моих калмыцких пестряков погляди! — продирался не в очередь, и даже не замечая этого, совсем потерявший голову мужик,— Вон она, моя пара, стоит — голов тридцать пройдя! Кормленые! Быки с говядинкой! Получишь благодарность за них! Вспомнишь меня!
— Соблюдай очередь! Когда этих голов тридцать пройду, тогда и твоих посмотрю!
…Едва стало темнеть, как на скотском базаре, на всей огромной его котловине, дружно задымились костры. Безветренным вечером целый лес змеевидных столбов белого дыма лениво засверлился от земли вверх, совсем как из широкого кратера дотлевающего вулкана.
Хозяева скотины варили в закопченных ведрах походную похлебку, устраиваясь на ночевку, не сходя с места, тут же на земле, вместе со своими животными.
И в резко похолодавшем вечернем воздухе к запахам свежего навоза все сильнее и сильнее примешивались привкусы и горьковатого дыма, и аппетитного варева на ужин.
А через какой-нибудь час или полтора огни костров один за другим начали гаснуть, и вялых спиралей белого дыма в воздухе становилось все меньше. И вскоре на всей площади базара, на месте недавнего шума наступила такая тишина, как будто здесь ничего не осталось живого. Спали и люди и скотина…
И вдруг, прорезая устоявшуюся тишину, над всей площадью спящего рынка одиноким соло возносился все выше и выше могучий, страшный, полный смертельной тоски рев быка, направленный в ту сторону, куда была повернута в потемках и его красивая, с огромными рогами голова: назад, назад! — к далекому, покинутому, похоже, навсегда, дому.
Вечерними сумерками, когда субботнее подторжье заканчивалось, сборное стадо крупного рогатого скота, закупленного Иваном Семенычем, восемь поденщиков гнали с базара на ночевку в загон, в самую слободу Еремино.
Иван Семеныч и его помощники, все трое, измученные горячей работой, руководили переправой своего гурта по мосту через речку.
— Легче, легче! — кричал Иван Семеныч, делая знаки рукой. — Сзади не напирайте, сзади задерживайте скотину! А то она, как в летошний год, провалит мост и сама утонет в трясине! Передние, а вы чего смотрите? Глядите, чтобы, которая перешла мост, не разбегалась по поселку, а шла шляхом! Вон одна коровенка уже раскрыла головой зеленую калитку и забежала в чужой двор! Гоните ее оттуда!
Вступили всем стадом в самый поселок. Пошли, гикая глотками и стреляя бичами, широкой пыльной главной улицей между двумя рядами протянувшихся вдаль однообразных, унылых, низеньких одноэтажных поселковых домиков, очень старых, почерневших от времени, с прогнившими насквозь деревянными крылечками, с покосившимися над ними дырявыми навесами, с кривыми, закрытыми по целым суткам, то от мух, то от солнца, наружными ставнями…
Остановили сборное стадо перед ‘загоном’, перед двумя большими, расположенными рядом пустыми дворами, арендуемыми трестом Ивана Семеныча ‘Говядина’.
— Отбейте коров от быков! — скомандовал Иван Семеныч.
— Иван Семеныч, и бугаев тоже отбивать от быков? — заботливо спросили поденщики, сразу несколько человек, очень довольные, что сегодня кое-что заработают.
— Да, да, — спохватился Иван Семеныч. — И бугаев тоже!
Поденщики, кто с бичом, кто с длинной палкой в руках, без всякого опасения, смело протискивались внутрь стада рогатых гигантов, отыскивая среди них. коров, и ударами и завывающими, притворно-жестокими вскриками отбивали их еще на улице в отдельное стадо. Скотина, не понимая, чего от нее хотят, испуганно металась, кружилась на месте, везде натыкаясь на палки и горластые вскрики поденщиков.
На эти неистовые, захлебывающиеся вскрики гуртовщиков из ближайших калиток выходили целыми семьями любопытные поселковые жители.
— Чей скот?
— Разве не видите?
— А! Это Ивана Семеныча! ‘Говядины’!
Полагалось быков загонять в один двор, а коров и бугаев в другой, смежный. Иван Семеныч стоял в воротах первого двора с карандашом и блокнотом в руках, чтобы пересчитать быков, входивших во двор.
Но скотина никак не шла в широко раскрытые ворота: остановилась перед ними и стояла на улице. Дикими, не своими глазами она косилась по сторонам, словно ее завлекали на бойню. И ни беспощадные палочные удары, ни ужасные, деланно-зверские завывания людей никак не могли сдвинуть ее с места.
— Иван Семеныч, спрячьтесь! — посоветовал тогда один из опытных гуртовщиков, маленький худощавый старик в ветхом зипуне, подпоясанном веревкой.
Едва Иван Семеныч вошел во двор и спрятался за половинкой растворенных ворот, как один могучий бык отделился от всех и, наклонив огромную голову, неожиданно, легкой элегантной рысью, красиво, как на арене цирка, пробежал сквозь ворота в самую глубину двора. За ним, вначале настороженно сжимаясь, чтобы не успели откуда-нибудь из-за угла ударить палкой, еще быстрее проскакал вскачь сквозь ворота другой, потом рванулись туда и остальные. Быки, тесня друг друга, уже ломились в шатающиеся ворота целыми шеренгами, целыми колоннами, всей своей каменно-сбитой массой. И теперь люди изо всех сил уже старались сдерживать их, осаживать палками назад.
— Отбивайте тех, которые сбоку, чтобы проходили в ворота не шеренгой, а гуськом, по одному, по два! — кричал со двора, прячась за воротами, Иван Семеныч. — Иначе их тут сам черт не сосчитает!
Он стоял и хворостинкой поштучно пересчитывал проходящий в ворота скот. Внутри двора, прячась от быков, делали то же самое его помощники. Для верности каждый из них вел свой отдельный счет в своем блокноте.
Скотина, попавшая во двор, прежде чем успокоиться, мелким полубегом обходила все заборы двора, углы, закоулки, пристройки и, низко опустив морды, ко всему этому очень близоруко присматривалась на ходу такими удивленно-встревоженными глазами, словно здесь каждая вещь угрожала ей смертью.
Когда вогнали во двор последнего быка, то оказалось, что цифры у троих счетчиков получились разные: у одного не хватало двух быков, у другого пяти, у третьего — шесть лишних.
— Пропускайте их по одному обратно на улицу! — приказал гонщикам с гримасами досады Иван Семеныч. — Будем снова считать! Приучайтесь считать! — обратился он к молодым помощникам. — Живую скотину, тем более разных хозяев, нелегко сосчитать!
И он нравоучительно рассказал им несколько историй о крупных ошибках из практики даже известных московских скотогонных специалистов.
Во второй раз у всех троих счет сошелся на одной и той же цифре.
Потом таким же образом — по счету — загнали в смежный двор и коров с бугаями. Иван Семеныч объяснил, что бугаев бесполезно помещать отдельно от коров.
— Посмотрите на них, на их глаза, на их шеи: эти чудовища все равно любые крепостные стены расшибут, лишь бы пробиться к самкам. А так будет спокойнее.
В обоих дворах поставили на ночь караульных из тех же поденных гонщиков.
— Глаз не смыкать, смотреть в оба! — готовясь к ночевке, строго приказал им Иван Семеныч. — Скотина считанная, казенная, государственная, отвечать будете, попадете под суд!
На другой день, в воскресенье, скотину покупали за наличный расчет только с утра. А с обеда ее брали уже в долг, под квитанции, так как все деньги у закупщиков были израсходованы, а мужики настойчиво просили продолжать закупки.
К тому же вскоре после обеда по базару пронеслась волна панического слуха, будто легендарный разбойник здешних саратовских мест — ‘Царь ночи’, — одно время перенесший было свою деятельность в соседние области, теперь будто бы снова появился тут и уже в прошлую ночь на больших дорогах беспощадно грабил возвращающихся с ереминского подторжья и покупателей и продавцов.
И на базаре поднялся переполох.
И продавцы и покупатели скота, чтобы успеть засветло проскочить по опасным местам предстоящего им пути, даже не закончив начатых дел, заторопились домой и, кто на телегах, кто пешком, собравшись в большие партии, способные дать нападению отпор, скачущим потоком, похожим на бегство, устремились всеми дорогами вон из Еремина.
И к четырем часам дня базара как не бывало. На совершенно голой площади только тучи воронья справляли свой еженедельный праздник, копаясь в кучах свежего, еще не остывшего, испускающего пар скотского помета.
В обоих дворах, арендуемых трестом Ивана Семеныча, кипела в это время своя работа. Двое поденщиков держали корову или быка за рога, третий подтачивал напильником правый рог животного и ставил на нем порядковый номер, четвертый прокалывал шилом правое ухо, продевал в отверстие окровавленными руками проволоку, надевал на нее, как серьгу, свинцовую пломбу и сплющивал ее особыми щипцами, с оттиском посредине серпа и молота и названия треста ‘Говядина’. Предполагалось, что на скотину с такой эмблемой не каждый ночной разбойник осмелится покуситься, хотя бы он назывался даже ‘Царем ночи’.
Заклейменное животное, со свинцовой серьгой в правом ухе, одним из помощников Ивана Семеныча взвешивалось на трестовских весах, а другим заносилось со всеми своими личными данными в сопроводительную ‘гуртовую ведомость’.
Сам Иван Семеныч в это время стоял на улице, на крыльце дома, и нанимал специалистов-гонщиков надолго: гнать гурты закупленной им скотины через три губернии — полями, степями, лесами, четыреста пятьдесят верст, — на скотобойню главного заготовительного пункта треста.
Несмотря на трудность работы гуртовщика, желающих наняться к Ивану Семенычу в гонщики скота собралось очень много. Тут были и крестьяне, выбитые из своих хозяйств повторной жестокой засухой, и городские рабочие, неудачно приехавшие в свои родные деревни в неурожайный год, и случайные служащие, которым благодаря разным роковым обстоятельствам никак не удавалось поступить на должность, и опытные профессионалы-гонщики, теперь уже старики, а в былые времена гонявшие гурты богатых купцов из конца в конец через всю Россию, и, наконец, разный непонятный русский непоседливый, бродяжеский люд. Все они пестрой, шумной, беспокойной толпой осаждали Ивана Семеныча, возвышавшегося среди них, как на острове, на высоком крыльце дома.
— Ты не ври, честно скажи, ты когда-нибудь по этому пути скотину гонял? — обращаясь к кому-то в толпе, спрашивал со своего возвышения Иван Семеныч, с листом бумаги в одной руке и с карандашом — в другой.
— А как же не гонял, Иван Семеныч! — скосил удивленное лицо деревенский парень в гуще толпы. — Известно, гонял!
И, боясь, как бы Иван Семеныч не прекратил опроса, парень старался ни на секунду не выходить из поля его зрения, тянулся вперед, дрожал, ожидая дальнейших вопросов.
— Дорогу знаешь? — продолжал спрашивать Иван Семеныч.
А как же ее не знать? — не спускал с него отупевших от волнения глаз парень. — Известно, знаю!
Кто-то из толпы конкурентов во весь голос насмешливо расхохотался на слова парня.
— Не врешь? — услыхав тот хохот, спросил Иван Семеныч.
— Нет! Зачем я буду врать!
— Четыреста пятьдесят верст пешком пройдешь?
— Сколько хошь пройду!
— Ну смотри, — предупредил его Иван Семеныч и в графе принятых записал: ‘Ухов Иван’.
В задних рядах толпы раздались иронические замечания:
— Кто, Ванька Ухов этой путей гонял? Да он сроду нигде не гонял. И зачем ему было гонять, когда он раньше хорошо жил, своей скотины бо знат сколько держал. У него с отцом мельница водяная была. Вот когда наплакалась вся наша обчества от него! Таких людей тут нанимают, а нас — нет. Когда б знала о таких порядках Москва!
— Кто там сзади все время болтает разную чепуху, критикует меня? — уставился глазами в толпу Иван Семеныч.— Каждого расспрошу, каждый будет иметь возможность рассказать о себе! Богатых не принимаю! Чего’ же вам еще надо!
— Иван Семеныч! — волнуясь, закричал издали молодой крестьянин. — Не ошибитесь! Вы все больше записываете стариков, а они не дойдут, в дороге помрут: путь длинная!
Молодежь дружно поддержала его.
— Напрасно молодежь нанимаете! — в свою очередь закричал из толпы старик. — Молодые — они, известное дело, прежде всего кинутся на деревню, по девкам, весь скот вам порастеряют!
— А это как есть! — раздался довольный смех всех стариков.
— А по-моему, Иван Семеныч, — заговорил мужик средних лет, с черными вихрами, закрывающими его уши, лоб, брови, и со сверкающими из-под волос дикими глазами. — По-моему, не надо брать ни очень молодых, ни очень старых. Ни те, ни другие не выдержат: ночью обязательно уснут и упустят скотину. А я бы сроду не спал. Сроду!
И мужик, сверкнув глазами, ударил себя в костлявую грудь кулаком.
Иван Семеныч рассмеялся:
— Так бы за тридцать суток пути ни одной ночи и не заснул?
Ни одной!.. Нипочем!.. Потому — мне лишь бы заработать!.. Заместите меня!.. Не пожалеете!..
— Иван Семеныч! — в то же время совали уполномоченному в руки записки, какие-то бумаги, справки, удостоверения. — Вот мои документы даже, посмотрите!.. Вот моя членская книжка, если не верите! Вот рекомендации от нашей потребиловки!.. Вот как пишет про меня профсоюз!.. Вот бумага от сельсовета, что у меня нет никакого имущества, как есть полный бедняк!
— Слушайте! — с трудом перебил шум голосов просителей Иван Семеныч. — Вас много, и вы все нуждаетесь, я это знаю, но я могу принять по количеству наличного скота только четырнадцать человек, старший над всеми будет пятнадцатым!
— Вот меня и найми в число четырнадцати, чего там! — вырывались голоса из многих уст. — Пиши меня, мое фамилие Горшков, Егор Никитич! Написал? Чего же ты не пишешь? Значит, пропадать? Тебе жить, а мне пропадать?! Хорошее дело!
Когда по окончании найма уполномоченный огласил список принятых, водворилась гнетущая тишина.
Все молчали. Не шевелились. Стояли без движения. Четырнадцать человек было счастливых, человек сорок — несчастных. Первые, чтобы не растравлять раны вторых, подавляли в себе чувство радости, боялись, как бы не улыбнуться, прятали торжествующие, довольные лица. Горе вторых усугублялось тем, что они не могли ни браниться, как хотелось бы, ни проклинать, ни угрожать: ссориться с Иваном Семенычем — значило бы потерять всякую надежду гнать скотину когда бы то ни было впредь. И, немного постояв, они бросали издали в лицо Ивану Семенычу разгневанный, сложный, много говорящий взгляд и, как с кладбища после похорон, молча, понуро уходили.
Только один степенный мужик с прямыми, намасленными, схваченными картузом волосами, благочестиво начесанными на уши, уходя, ни к кому не обращаясь, громко сказал:
— А я бы дешевле погнал!.. Я бы за полцены погнал!
Человек пять из обездоленных все же остались, долго
стояли в сторонке, все врозь, по одному, вдали один от другого: караулили, ожидали. Вдруг кто-нибудь из принятых откажется от работы? Вдруг кто-нибудь внезапно передумает, убоится, заболеет? Тогда они заступят на его место.
Принятые в гонщики четырнадцать человек, из страха, что Иван Семеныч может почему-либо заменить их другими, с момента зачисления себя на работу не отходили от скотины, остались при ней, уселись или разлеглись на дворе кто где — прямо на земле, бдительно стерегли свои должности, чтобы их никто у них не отнял. При каждом появлении на дворе Ивана Семеныча они старались как можно лучше проявлять себя в работе: дружно подвозили к обоим дворам купленную уполномоченным кормовую просяную солому, весело разносили ее охапками к скотине, намеренно громко и озабоченно кричали друг другу о деле, когда мимо них проходил Иван Семеныч…
Перед тем как ужинать, Иван Семеныч вышел с ведерком колодезной воды на улицу, на крылечко того поселкового дома, в котором собирался ночевать. Он снял с себя пиджак, картуз, закатал рукава сорочки, начал намыливать сперва руки, лицо, шею, потом бритую, в белой щетинке, седую голову. К нему неслышно откуда-то подошел неизвестный мужчина в широкополой порыжелой шляпе, в очень тесном защитного цвета кителе, пожилой, высокий, тихий, с осунувшимся, нездоровым, как после тифа, лицом. Он молча и предупредительно взял из рук Ивана Семеныча железную кружку, зачерпывал ею из ведра, поливал Ивану Семенычу на руки, на голову, подавал мыло, потом снял с гвоздя на дверях и подал полотенце…
Пока Иван Семеныч, прекрасно вымытый, освеженный, обстоятельно утирался полотенцем, незнакомец, услуживающий ему, негромко говорил:
— Бедней меня никого нету. У других есть хотя помещение, хотя крыша. А я ночую сегодня здесь, завтра там. Вот скоро зима, а я раздетый и отощалый. Если вы мне дадите хотя разок прогнать скотину, я сразу поправлюсь…
Иван Семеныч сделал раздраженное лицо.
— Я же вам объяснял, — прервал он мягкую речь незнакомца, — что я придерживаюсь закона и не имею права брать людей больше, чем это полагается по количеству скотины! Вакансии все заняты! Наемка людей кончена! Всякий разговор об этом сейчас бесполезен!
— Может быть, завтра утречком еще прикупите скотинки и тогда вам понадобится лишний человечек? — еще вкрадчивее спросил мужчина, пряча расстроенные глаза под нависающими полями шляпы.
— Ничего не прикуплю и ничего мне не понадобится! Лучше не надейтесь! Никого больше не возьму, понимаете, никого!
И бодрым для своего преклонного возраста шагом уполномоченный пошел в дом. Высокий мужчина в коротком кителе уныло нес за ним в обеих руках весь умывальный прибор: ведерко, кружку, мыло, полотенце…
Когда Иван Семеныч перед сном ужинал в освещенной комнате, этот незнакомец, насунув на глаза шляпу, прохаживался мимо дома. И едва Иван Семеныч разделся, погасил свет и лег спать, как чья-то заботливая рука тотчас же плотно закрыла на улице у его окна расхлябанные наружные ставни…
— И чего ты брешешь, анафема! — всю ночь кто-то невидимый в потемках отгонял собак, заводивших драку против окна, где спал Иван Семеныч.
…На рассвете было видно, как незнакомец, зябко скорчившись, спал на боку на земле у стены дома, в котором ночевал Иван Семеныч. Шляпа его была насунута на лицо, под головой вместо подушки лежали камень и красный платок с куском ржаного хлеба, между согнутыми и крепко сжатыми коленями торчала крепкая суковатая бродяжеская палка с искусанным собаками нижним концом.
— Повозку хорошо осмотрели? — ранним холодноватым предосенним утром громко раздавался на улице озабоченный голос Ивана Семеныча, снаряжавшего гурт в пятьсот голов в далекий и трудный пеший путь. — Колеса у повозки дегтем смазали? Дегтя не забудьте захватить с собой! Дно повозки с продуктом хорошенько закидайте сеном! Еще, еще! Мало! Сено всегда может пригодиться в дороге!
Люди, все четырнадцать человек, вихрем носились в присутствии Ивана Семеныча, стараясь отличиться.
Не успевал Иван Семеныч вымолвить слово, как они уже летели исполнять приказание. Все делалось ими быстро и аккуратно.
А в стороне от горячки приготовлений, опершись плечом об угол дома и переплетя жгутом непомерно длинные ноги, тщетно проожидав всю ночь вакансии, бездейственно стояла неподвижная, словно изваянная, высокая, в коротком порыжелом кителе человеческая фигура, в такой же порыжелой шляпе, насунутой на глаза, с видавшей виды походной палкой в крупных костлявых руках…
Провозились со сборами долго, гораздо дольше, чем предполагали. То десятиведерная дорожная бочка для питьевой воды дала течь, то не оказалось у нее пробки и строгали деревянную затычку, то ведра привесили не там: слишком близко к колесам — будут колотиться, то Иван Семеныч запропастился в слободе, задержался с бумажными делами в какой-то конторе, то, высунув язык, бегали по слободе, искали того его помощника, в кармане которого хранилось пропускное удостоверение от ветеринара…
— Ну! — около десяти часов утра вместо предположенных шести торжественно и вместе тревожно произнес наконец Иван Семеныч гонщикам скота свои последние прощальные слова. — Выслушайте меня!.. Старшим над вами вместо себя назначаю Кротова Тихона Евсеича!.. Его слушаться!.. Ему подчиняться! Кротов, запомни мои наказы тебе! Первое: не травить в пути крестьянские хлеба! Второе: не очень избивать палками скот! От меня ничего не скроется! Если где-нибудь потравите мужицкое добро, нам все равно потом пришлют оттуда из сельсовета акт о вашей потраве! Если будете избивать дрекольями скотину, нам об этом подробно донесут с нашей трестовской хладобойни! Там всегда из-за ваших побоев по полпуда с головы лучшей филейной говядины собакам выбрасывают! На бойне в точности определят: какие побои ваши, какие прежних хозяев скота! Не менять в дороге коров дойных на недойных: в сопроводительных документах отмечены приметы и вес каждой коровы! Ну, Кротов, теперь становись в воротах и принимай от меня по счету скот! С этой минуты ты хозяин гурта, ты ответчик за все! Меня тут уже нет!
При последних словах Иван Семеныч, как бы для наглядности, отступил на шаг в сторону.
Из первого двора выгнали на улицу быков, из второго — коров с бугаями. Оба гурта, окруженные конвоем гонщиков с длинными палками на плечах, как с ружьями, стояли среди дороги и ожидали, пока запрягут в нагруженную до отказа гуртовую повозку пару отборных, самых рослых, самых сильных красавцев быков.
— Кротов, идем в избу, — сказал тем временем Иван Семеныч. — Дашь мне расписку, что принял от меня двести коров и триста быков. И получишь деньги на ходовые расходы.
— Гонщики, на места! — выйдя вскоре из избы, неожиданно повелительно, по-военному, скомандовал новый начальник гуртовщиков Кротов, человек средних лет, маленький плотный крепыш, вдруг с наслаждением почувствовавший себя полновластным распорядителем и этой скотины, и этих людей, и тех государственных денег, что в казенной походной сумке у него на ремне через плечо. — Каждый чтобы помнил у меня, кто где занимается: кто около коров с бугаями, кто около быков! Семь человек там и семь человек тут! На повозку садиться быками править только старикам или по причине болезни! Никакого баловства! За каждое упущение по работе будете отвечать мне! Поэтому каждый поглядывай за другими и, если что заметишь, докладывай мне! Предупреждаю, что по закону я имею право дать каждому из вас отставку в любой момент! Ну, кажется, все у нас готово?
И в ожидании последнего приказа он встал перед Иваном Семенычем во фронт и, очевидно хороший строевик, по-солдатски вонзил в него подчиненные и слушающие глаза.
А Иван Семеныч уже потерял всю свою прежнюю силу, твердость, точно она уже передалась от него вместе с гуртами Кротову, лицо его обмякло, глаза ввалились, спина ссутулилась. Он снял со вспотевшей от волнения серебряно-седой головы картуз и, что-то бормоча, трижды перекрестился, щуро глядя в пространство.
— С Богом! — повышенным выкриком скомандовал он затем, обращаясь сразу к обоим гуртам, окидывая их прощальным взглядом.
Кротов мгновенно повернулся лицом к скоту, сделал руки по швам, выпятил грудь, закинул назад голову и, стройный, строгий, подобно командующему армией, режущим голосом раздельно прокричал на всю улицу:
— Кор-ровы, трогай!.. Бы-ки, дай сперва отойти коровам сажен на пятьдесят вперед и потом тоже тр-ро-г-гай… Буг-гаи, трогай и не безобразничать с коровами в дороге, для этого есть другое время — буду взыскивать!..
Два гурта и повозка с вещами позади них, запряженная лучшими быками, не спеша, вразвалку тронулись с места…
У многих дворов на протяжении всей улицы окаменело стояли поселковые люди и провожали глазами в образцовом порядке проходящий мимо них скот…
Иван Семеныч тоже стоял у своего заарендованного трестом поселкового дома и до боли в глазах следил за удаляющимися гуртами до тех пор, пока они не скрылись из вида. Потом, почувствовав большую слабость, он вошел в дом, лег на кровать, подложив под голову портфель с документами, и начал думать. Скотина — государственная, он — лицо, уполномоченное государством, и ответственность на нем огромная. А между тем его не оставляет ощущение, что он сегодня сделал по службе какое-то упущение. Но какое именно? Этого ему долго не удавалось припомнить.
Наконец вспомнил.