Скиталецъ. Разсказы и псни, т. I. Спб. 1902. А. Т. Грабина. Преждепогибшіе. Спб. 1902.
Скиталецъ. Разсказы и псни, т. I. Спб. 1902. А. Т. Грабина. Преждепогибшіе. Спб. 1902.
‘Русское Богатство’, No 9, 1902
Скиталец. Рассказы и песни, т. I. Спб. 1902. А. Т. Грабина. Преждепогибшие. Спб. 1902., Скиталец, Год: 1902
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Всякій громкій литературный успхъ,— какъ, впрочемъ, и всякій другой успхъ,— сосредоточивая на себ общее вниманіе, естественно вызываетъ подражателей. На однихъ онъ дйствуетъ почти гипнотически, овладвая ими помимо воли и сознанія, другіе влекутся къ подражанію сознательными мотивами врод стремленія угодить порожденной успхомъ мод данной минуты или попасть въ озаренное лучами успха пространство, инымъ успхъ открываетъ глаза на явленія жизни, дотол мало обращавшія на себя вниманіе, или какъ-бы открываетъ двери ихъ собственнымъ наблюденіямъ и житейскимъ выводамъ, которыхъ они раньше, по недостатку иниціативы или по чему другому, не выносили на арену литературы. Было бы удивительно, если бы всего этого не вызвалъ необычайный успхъ, выпавшій на долю г. Горькаго. Его писанія производятъ столько шума, объ немъ столько говорятъ и пишутъ, что естественно у многихъ и многихъ является желаніе, иногда, можетъ быть, даже не сознанное, попробовать себя въ этомъ род. Въ книжкахъ гг. Скитальца и Грабины, заглавія которыхъ выписаны выше, мы имемъ образчики такихъ вольныхъ или невольныхъ подражаній, образчики далеко не равноцнные.
Книжка г. Грабины состоитъ изъ четырехъ небольшихъ разсказовъ. Одинъ изъ нихъ, ‘Пріятели’, есть просто плоскій анекдотъ, неизвстно почему попавшій въ серію ‘преждепогибшихъ’, хотя это претенціозное заглавіе и вообще не совсмъ удобопонятно. Нкій Козелковъ, изъ ‘баръ’, какъ говоритъ о немъ его кухарка, повелъ свою жену, у которой боллъ зубъ, къ знакомому доктору. Въ пріемной доктора ждало нсколько человкъ больныхъ, но Козелковъ, какъ знакомый, проникъ къ доктору не въ очередь, чтобы попросить его поскоре осмотрть жену. Докторъ завтракалъ и пригласилъ Козелкова заняться тмъ же. Выпили по рюмк, по другой, третьей, десятой и напились оба пьяны, забывъ про ожидавшихъ въ пріемной больныхъ. Дло кончается скандаломъ. Вотъ и все. Фабулы остальныхъ трехъ разсказовъ — ‘Романъ босяка’, ‘Тріо’, ‘Раклы’ — вэяты изъ того міра босяковъ и бродягъ, который составилъ успхъ г. Горькаго. Но эти разсказы представляютъ собою не больше, какъ анекдоты, изложенные бойкимъ фельетоннымъ языкомъ. Вотъ, напримръ, начало ‘Романа босяка’:
Я былъ босъ не по своей вин. По выход изъ одного государственнаго зданія, гд я въ продолженіи трехъ мсяцевъ пользовался безплатною квартирою и столомъ за счетъ казны, я очутился опять на мостовой. Не имя постоянной квартиры, кром общественныхъ улицъ и площадей, я широко пользовался этими послдними и, бродя по нимъ ночью въ качеств любознательнаго туриста, обращалъ невольное вниманіе на вещи, заслуживавшія, по моему мннію, вниманія. Я въ этомъ отношеніи не былъ притязателенъ: отворенное окно, незапертая дверь рисовали въ моемъ воображеніи цлыя картины. Вслдствіе такой живости воображенія я, въ конц концовъ, какъ то почти автоматически вскочилъ въ одно отворенное окно. И т. д.
Такова форма. Что касается содержанія, то вотъ, напримръ, три ракла (такъ на юг называются мазурики), Пила, Топоръ и Долото, ршили ограбить нкоего ‘врнаго человчка’, которому долго сбывали краденое, но который, наконецъ, отказался отъ своей профессіи. Грабежъ не удался и ракловъ арестовали. Вы обобщающихъ чертъ г. Горькаго, ни его гнвныхъ нотъ и нервнаго надрыва, ни его идеализаціи бродячихъ людей г. Грабина себ не усвоилъ. Получились босяки, такъ сказать, безъ цвта и запаха. Языкъ г. Грабины есть, какъ уже сказано, языкъ бойкаго фельетона, но попадаются у него довольно-таки странныя выраженія врод: ‘денекъ разобрался хорошій’, ‘начинало смеркать’, ‘дверь была наразстежь’, ‘за вами соскучилась тюрьма’, ‘благодарностныя рукопожатія’, ‘дьте (т. е. позжайте) съ нимъ’,
Несравненно интересне и значительне ‘Разсказы и псни’ г. Скитальца. Это писатель не фельетонной пустопорожней бойкости, порхающей по поверхности, при томъ же босякъ, настоящій босякъ встрчается у него, собственно говоря, только одинъ. И тмъ не мене, вліяніе г. Горькаго на немъ отражается гораздо сильне, чмъ на г. Грабин, вроятно, именно потому, что проникаетъ глубже.
У г. Горькаго есть въ разсказ ‘Тоска’ превосходная сцена разгула и пнія въ трактир. Г. Горькій въ позднйшихъ своихъ произведеніяхъ не разъ рисовалъ подобныя же сцены, но это все были уже только блдныя, безжизненныя копіи. У г. Скитальца нтъ ни одного разсказа, въ которомъ не было бы пнія — въ кабак, въ трактир, на рчномъ простор, въ острог, въ церкви. Въ сказк ‘Газетный листъ’ даже дв лягушки — самецъ и самка — съ чувствомъ поютъ дуэтъ: ‘Не искушай меня безъ нужды’. Это выходитъ немножко однообразно. Авторъ съ такою любовью описываетъ голоса трактирныхъ, острожныхъ и т. д. пвцовъ и профессіональныхъ церковныхъ пвчихъ, въ такія подробности словесныхъ текстовъ и музыкальныхъ мотивовъ пнія входитъ, что, очевидно, хорошо знакомъ съ этимъ дломъ, и мы имемъ здсь, вроятно, случай не прямого подражанія г. Горькому, а самостоятельнаго слдованія по проложенному пути. Ясне дло съ идеализаціей излюбленныхъ героевъ. Одинъ читатель замтилъ, что босяки г. Горькаго совсмъ не босяки, а ‘Аммалатъ-Беки, съ которыхъ авторъ снялъ сапоги’,— замчаніе остроумное, но слишкомъ злое и, въ мру этой злости, несправедливое. Но врно, что герои г. Горькаго часто черезчуръ обременены красивыми достоинствами, ярко блещущими и въ омут нищеты, порока и преступленія. Главное изъ этихъ достоинствъ, помимо чисто-физическихъ,— энергія, высоко поднимающая героевъ г. Горькаго надъ окружающими и направленная иногда на благо этихъ жалкихъ окружающихъ, иногда на зло имъ, а иногда представляющая нчто самодовлющее, нчто врод безпредметной игры мускулами для собственнаго удовольствія.
Герой главнаго разсказа г. Скитальца — ‘Сквозь строй’, Гаврила Петровичъ,— отецъ разсказчика, тоже обремененъ красивыми достоинствами. Крпостной по происхожденію, онъ видлъ на своемъ вку много горя, но начало разсказа застаетъ его бодрымъ и энергичнымъ. Онъ — кабатчикъ, сидлецъ отъ богача-хозяина, владльца почти всхъ кабаковъ въ узд. Дла его идутъ превосходно, народъ къ нему валомъ валитъ въ кабакъ, привлекаемый веселымъ остроуміемъ, игрой на гусляхъ и пніемъ кабатчика. Его часто переводили изъ одного села въ другое, гд ‘торговля’ шла плохо. И ‘какъ только появлялся онъ съ своими гуслями, село начинало пьянствовать и торговля шла бойко. Гусли и псни и симпатичная личность кабатчика окружали кабакъ ореоломъ поэзіи, влекли туда даже непьющихъ и совращали ихъ въ пьянство’. Не особенно, значитъ, хорошо направлялъ Гаврила Петровичъ свои таланты, но авторъ, повидимому, не придаетъ никакого значенія этому факту, онъ пропадаетъ для него въ ‘ореол поэзіи’. Поссорившись съ владльцемъ кабака, Гаврила Петровичъ ршилъ избрать карьеру странствующаго гусляра, прихвативъ съ собой и сына, котораго онъ еще въ кабак научилъ подзванивать его гуслямъ желзной палочкой по стальному треугольнику. Онъ общалъ давать ему каждый день по пятаку на сказку.
‘Въ это время,— говоритъ разсказчикъ,— я былъ одержимъ страстью къ чтенію сказокъ. Я жилъ въ чудномъ мір подвиговъ Еруслана Лазаревича, Бовы Королевича и Францыля Венеціана, хотлъ каждый день читать новую сказку. ‘Идемъ!’ — отвчалъ я, чувствуя въ себ духъ Еруслана и Бовы’. Дорогой, на пароход, потомъ въ Нижнемъ на ярмарк, и въ другихъ городахъ отецъ съ сыномъ то играли и пли передъ публикой, то бесдовали между собой. Отецъ разсказывалъ о разныхъ разностяхъ, но особенно, Копка (такъ звалъ Гаврила Петровичъ сына) былъ пораженъ художественнымъ разсказомъ о Стеньк Разин. Любопытно, что т самыя сцены изъ жизни Разина и легенды о немъ, которыя поразили Копку, взволновали и Коновалова у г. Горькаго. Г. Горькій разсказываетъ:
Казалось, что какія-то увы крови, неразрывныя и не остывшія за три столтія, до сей поры связываютъ этого босяка со Стенькой, и босякъ со всею силою живого и крпкаго тла, со всею страстью тоскующаго безъ ‘точки’ духа, чувствуетъ боль и гнвъ пойманнаго триста лтъ тому назадъ вольнаго сокола’.
А у г. Скитальца читаемъ:
Я полюбилъ Разина за его мужество и страданія. Я настроенъ былъ сказочно, на богатырскій ладъ, и въ моихъ глазахъ онъ былъ гордый и мятежный волжскій духъ. Прикованный къ утесу, онъ жилъ въ этихъ горахъ. Мало того, онъ былъ въ моемъ отц и во мн. Вчный духъ безпокойства, мученіямъ котораго никогда не бываетъ конца — вотъ что было въ насъ. Намъ была по душ дерзость Разина, намъ, оторваннымъ отъ всего уклада жизни, отрицаемымъ ею, одинокимъ, чуждымъ всмъ. Мы оба любили героевъ непокорныхъ, одинокихъ, сильныхъ и воинственныхъ.
Неизвстно почему Копка считалъ себя и отца одинокими и оторванными отъ всего уклада жизни: Гаврила Петровичъ женатъ, у него и, кром Копки, есть дти, съ которыми онъ временно находится въ разлук, но позже вс соединяются и живутъ семьей, затмъ онъ только что оставилъ службу въ кабак, гд пользовался общимъ уваженіемъ и любовью. Очевидно, и здсь замшался ‘ореолъ поэзіи’. Но ореолъ этотъ обнимаетъ не только одинокихъ и мятежныхъ. Гаврила Петровичъ разсказывалъ Копк и про устройство парохода, и про звзды, планеты, луну и проч., а —
съ луны и звздъ мы опять спускались на землю, но не къ нашей печальной жизни, не въ тсныя каморки и бдныя хижины, хорошо знакомыя намъ, а въ роскошные дворцы и пышныя зады, къ жизни богатыхъ и счастливыхъ. Отецъ водилъ мою жадную мысль по безчисленнымъ сказочнымъ амфиладамъ, безъ конца отворяя предо мной все новыя и новыя двери съ яшмовыми рукоятками, съ зеркальными стеклами, съ дивными зврями у мраморныхъ ступеней крыльца… Разсказы отца отвчали въ моей душ подвигамъ Бовы и Еруслана и относили въ аристократическій міръ героизма и рыцарства.
И хотя Гаврила Петровичъ впослдствіи не разъ совтовалъ Копк помнить объ униженныхъ и оскорбленныхъ, и самъ ‘боролся за угнетенныхъ’ (конечно, не за тхъ, которыхъ онъ спаивалъ въ кабак), но въ Копк, можетъ быть, такъ навсегда въ одномъ и томъ же ореол поэзіи и остались и ‘борьба за угнетенныхъ’, и яшмовыя ручки, и зеркальныя стекла ‘аристократическаго міра’. Копка — теперь ужъ, конечно, давно Капитонъ Гаврилычъ,— разсказываетъ, между прочимъ, такой эпизодъ. Въ город, гд они жили, случился пожаръ. Въ такихъ случаяхъ люди, даже не особенно энергичные и героически-настроенные, стремятся ввязаться въ борьбу со свирпой стихіей, хотя бы для того, чтобы помряться съ ней силой. Но городъ, ‘объятый пламенемъ, сталъ дивно прекраснымъ’,— разсказываетъ Капитонъ Гавриловичъ,—
Отецъ мой сидлъ на узд, курилъ трубку и задумчиво смотрлъ на погибающій городъ.
— Гори, гори, чортъ-те дери!— сказалъ онъ и сплюнулъ. Потомъ взялъ гусли, подумалъ немного и заигралъ что-то стройное и трогательное.
‘Коль славенъ нашъ, Господь въ Сіон’ — плъ онъ своимъ струннымъ голосомъ.
А городъ пылалъ.
Вдь это ужъ что-то врод Нерона, любующагося на пылающій Римъ!
Гаврила Петровичъ не только прекрасно поетъ и играетъ на гусляхъ, и не только обладаетъ даромъ художественнаго разсказа. Везд, куда бы ни занесла его судьба, а не только въ кабак, онъ, благодаря своимъ разнообразнымъ дарованіямъ, становится центромъ вниманія. Въ деревн ‘больные, минуя фельдшера и доктора, обращались къ нему’. По юридической части онъ также блисталъ и искуснымъ веденіемъ крестьянскихъ длъ такъ озлобилъ одного мирового судью, что тотъ затялъ противъ него какой-то ‘кляузный процессъ’. Дло долго тянулось и, наконецъ, въ третьей инстанціи Гаврила Петровичъ самъ говорилъ защитительную рчь. ‘Что эта была за рчь!— восклицаетъ разсказчикъ.— Уничтожающая, мощная, вдохновенная! Онъ разбилъ ею козни своихъ враговъ съ какимъ-то богатырскимъ размахомъ, словно Ерусланъ Лазаревичъ, срубающій головы семиглавому змю, онъ, какъ Вова, разогналъ ихъ метлою’! Увлекшись механикой, Гаврила Петровичъ изобрлъ нчто врод велосипеда, и вызвалъ замчаніе сельскаго учителя: ‘Вотъ, кабы такому человку образованіе! Богъ знаетъ, что бы изъ него вышло. Можетъ быть — геній’! Попавъ въ кружокъ молодежи — семинаристовъ, сельскаго учителя, письмоводителя мирового судьи, онъ не только быстро усвоилъ ихъ ‘новыя идеи’, но и самъ сталъ для нихъ ‘учителемъ жизни’. И, не смотря на все это великолпіе, мы думаемъ, что Гаврила Петровичъ, какъ онъ изображенъ г. Скитальцемъ, не могъ имть хорошаго вліянія на сына. Картинность, живописность рчей, разсказовъ, поступковъ, всей фигуры отца прикрыла для сына и спаиваніе народа въ кабак, и странное поведеніе во время пожара, и еще многое другое.
Однажды Копка стащилъ у отца пятакъ, чтобы купить себ книжку. Отецъ его за это жестоко выскъ, при чемъ ‘долго, краснорчиво и съ обычнымъ своимъ увлеченіемъ’ говорилъ о томъ, какой это ужасный порокъ воровство. ‘На свт,— говорилъ онъ, между прочимъ, уже расширяя тему своей филиппики,— такъ устроено, чтобы одни были бдные, а другіе богатые. И въ которомъ бдняк заводится такой духъ, чтобы завидовать богатымъ и не покоряться своей низкой дол, то этотъ бднякъ погибаетъ, какъ мошка отъ дождя’. И много еще громилъ Гаврила Петровичъ сына за похищенный на покупку книжки пятакъ, и выпоролъ. Но каково же было положеніе этого сына, когда впослдствіи отецъ въ его присутствіи ‘облялъ татей’ передъ судомъ,— въ этомъ спеціально состояла его юридическая практика,— и ругалъ воровъ не за воровство, а за неумніе концы схоронить! Или, напримръ, онъ очень уважалъ науку вообще, въ томъ числ и врачебную, а самъ лчилъ мужиковъ какимъ-то заговоромъ или молитвою, сначала прочитанною, потомъ записанною и привязанною къ шейному кресту. Правда, читая этотъ заговоръ, онъ былъ чрезвычайно живописенъ: ‘Могучая экзальтація овладваетъ имъ: онъ блденъ, какъ полотно, и отъ волненія трясется всмъ тломъ, словно какая-то сила исходитъ изъ него, голосъ измняется, прерываясь отъ чувства и слезъ, каждое слово проникаетъ въ душу, какъ огненное’…
Остальные разсказы г. Скитальца проще и лучше, лучше именно потому, что проще, жизненне, безъ Ерусланской чрезмрности, или чрезмрнаго ерусланства. Къ сожалнію, обиліе въ нихъ пнія, да еще колокольнаго звона, длаетъ ихъ въ общемъ однообразными. Авторъ несомннно талантливъ, но онъ, повидимому, знакомъ,— и хорошо знакомъ — лишь съ очень небольшимъ уголкомъ жизни.
Два слова о его стихахъ или ‘псняхъ’, какъ онъ ихъ называетъ. Они по большей части хорошо задуманы и неуклюже написаны. И вс они представляютъ собою перепвы ‘Псни о сокол’ и ‘Буревстника’ г. Горькаго. Только соколъ и буревстникъ замняются мстоименіемъ я:
Я — гулкій мдный ревъ, рожденный жизни бездной,
Злой крикъ набата я. И т. д.
Или:
…не жалъ мн, что къ солнцу я гордо стремился,
Что на крыльяхъ орлиныхъ недолго парилъ…
Пусть о твердыя скалы я грудью разбился,
Только мигъ — но я жилъ!
Лучше другихъ и даже прямо хорошо стихотвореніе ‘Нищіе’.