Сказки.
Сказки.
——
——
——
——
——
Сказки, Железняк София Ивановна, Год: 1908
Время на прочтение: 50 минут(ы)
Каждый вечеръ разсказывалъ сдой ддъ своей маленькой внучк сказки.
Зимой, когда плакалъ кто-то въ труб, вроятно отъ холода, высокій ддъ, слегка сгорбившись, сидлъ въ кожаномъ кресл въ теплой рыжей куртк, а Катя помщалась у его ногъ на скамеечк.
Подъ скамейку, чтобы не дуло съ поду, клали коверъ съ всадникомъ, догоняющимъ амазонку. Всадникъ былъ вооруженъ съ головы до ногъ, и конь его летлъ, какъ птица.
Катя жадно слушала, не спуская глазъ съ дда, и только иногда ея вниманіе отвлекалъ всадникъ. Изъ-подъ голубого абажура лампы лился блдный свтъ, и въ этомъ свт, когда сказка была страшной, гарусный всадникъ казался такимъ грознымъ, что часто пугалъ Катю.
Тогда она пересаживалась на колни къ дду или шла на диванъ, гд тетка читала книгу.
Тетка Кати, тридцатилтняя двушка съ роскошной косой и грустнымъ взглядомъ, очень любила ‘сиротку’, дочь умершей сестры.
Цлые зимніе вечера читала тетка романы, надъ которыми украдкой плакала, а ддъ разсказывалъ внучк сказки.
Морозъ трещалъ за окномъ, и кто-то безпріютно тосковалъ и жаловался, а ддъ тихо говорилъ:
‘…и вернулась двочка невредимою… Рчка разступилась передъ ней и дала дорогу, дикія утки принесли ей хлба, а блочка проводила до самаго дома… Такъ баба-яга и не сдлала ей никакого вреда…’
— Это потому, что двочка была добрая?— спрашиваетъ Катя.
— Да, потому что была добрая и молилась Богу,— увренно отвчаетъ ддъ.
— А Богъ слышитъ, когда молишься?
— Конечно, слышитъ.
— Да вдь ты говорилъ… небо вдь далеко… разв оттуда слышно?— интересуется Катя.
Тетка подымаетъ глаза отъ книги и грустно замчаетъ:
— Ты забыла, что Богъ везд.
— Да, Богъ везд. Онъ все видитъ, все слышитъ и все знаетъ. Помни, Катеринка, Богъ везд…— повторяетъ ддъ и возвращается къ двочк, которую провожаетъ домой блка.
Сколько бы ни говорилъ ддъ сказокъ, Кат все кажется мало и никогда она не идетъ спать добровольно, какъ ее ни уговариваютъ. Либо задремлетъ на диван за спиной тетки, либо свалится со скамеечки прямо подъ лошадь страшнаго всадника. И только въ полусн даетъ она раздть себя и уложить въ кровать.
— Опять Богу не помолилась…— шепчетъ ддъ и креститъ внучку.
— Дитя вдь… Богъ проститъ…— тоже шепотомъ и тоже крестя двочку, отвчаетъ тетка, движеніемъ головы отбрасывая назадъ свою роскошную, мшающую ей, косу.
Потомъ отецъ и дочь, т.-е. ддъ и тетка, идутъ ужинать, сокрушаясь, что у Кати плохой апетитъ.
Ужинаютъ въ той же зал, въ которой проводятъ весь вечеръ и въ которой столько удобной, старой мебели и длинный съ неуклюжимъ хвостомъ рояль.
Кушанья подаетъ старая Параска, давно живущая съ одной ногой, потому что другая отрзана выше колна и вставлена въ деревянный обрубокъ. Этотъ обрубокъ гулко и грустно стучитъ по полу, какъ ни старается Параска ходить потише.
Посл ужина маленькій домикъ, занесенный снгомъ, погружается въ темноту. Только въ комнат, гд спитъ тетка съ Катей, горитъ лампадка.
Иногда Катя просыпается среди ночи и долго смотритъ на освщенныхъ святыхъ. Ей и страшно немного и какъ-то интересно, что вс спятъ, а она одна прислушивается къ тишин. Эта тишина чуть-чуть звенитъ, а если вслушаться хорошенько, то она начинаетъ что-то говорить, тоже разсказывать какія-то странныя сказки… И если хорошенько вглядться въ освщенные, блестящіе серебромъ и золотомъ, образа, то уста святыхъ открываются и губы шепчутъ что-то…
Иногда длается такъ страшно, что Катя не выдерживаетъ и кричитъ. Тогда просыпается тетка и начинаетъ утшать и ласкать ее и говорить веселыя и спокойныя вещи, въ которыхъ чудится солнце и день, обыкновенный, понятный, нестрашный день.
До зари иногда не спитъ Катя и до зари говоритъ тетка. Потомъ поютъ птухи. Поютъ громко, бодро и увренно и разгоняютъ послдній смутный страхъ. Тишина перестаетъ звенть о чемъ-то…
Скоро посл птуховъ по замерзшимъ ступенькамъ крыльца раздается стукъ деревянной ноги. Это заботливая Параска идетъ посмотрть на корову.
Всякій разъ, когда Катя слышитъ предутренній стукъ деревяшки, ея сердце больно сжимается. ‘Буду большая,— думаетъ Катя,— и устрою домъ безъ крыльца, чтобы Параск легко было ходить… и не позволю ей вставать ночью… все буду длать сама, и ей будетъ тогда хорошо…’ И Кат начинаетъ страстно хотться, какъ можно скоре, вырасти большой.
Просыпаясь утромъ, Катя прежде всего смотритъ, есть ли на потолк солнечный зайчикъ. Она обожаетъ солнце, и если зайчикъ бгаетъ по стнамъ, тетк нечего заботиться объ одваніи Кати. Она живо вскакиваетъ съ постели, сама умывается и одвается, молится Богу и идетъ пить чай.
Посл чая Катя бжитъ къ окну и любуется на блый сверкающій снгъ. Ей хочется на воздухъ, но она знаетъ, что ея не выпустятъ, пока на двор не ‘обогрется’, и терпливо ждетъ, думая какія-то свои думы и глядя на яркій снгъ до темноты въ глазахъ. Потомъ она хватаетъ тетку или дда за рукавъ и ходитъ за ними изъ комнаты въ комнату, воображая себя слпой. Ей хочется дурачиться, бгать, играть, но не съ кмъ. Тетк днемъ некогда: то она возится на кухн, то шьетъ что-нибудь, то разбирается въ кладовой, или уходитъ по длу. Маленькій уздный городокъ, въ которомъ они живутъ, представляется Кат громаднымъ, и когда тетка уходитъ въ лавки, ей кажется, что ушла она очень далеко и ждать придется долго.
Дда Катя днемъ почти избгаетъ, потому что ддъ нтъ-нтъ да и заставитъ ее выводить въ тетрадк какія-то скучныя палочки.
— Не будешь учиться,— будешь глупенькой,— говоритъ ддъ.
Кат очень хочется быть умной, и ей стыдно признаться, что склады и палочки наводятъ на нее тоску.
Но Катя не скучаетъ неподвижно и долго смотрть на горящія въ печк дрова или на давно знакомыя картины въ старыхъ рамахъ и думать свои думы…
Вотъ уснувшій подъ деревомъ охотникъ, который много лтъ уже спитъ на запыленномъ и потрескавшемся полотн. Онъ спитъ, а въ двухъ шагахъ отъ него стоитъ выбжавшая изъ лсу лань, стоитъ и чутко прислушивается… Спитъ охотникъ. Голова съ черными кудрями свсилась на грудь, недвижно лежатъ сильныя, усталыя руки, загорлое лицо прекрасно и молодо. Полная луна освщаетъ и это лицо, и перекинутое черезъ плечо ружье, и насторожившуюся лань, и таинственный лсъ, и… тишину. Катя видитъ эту тишину, и она притягиваетъ ее къ картин. Тихо, тихо… Какъ-то жутко, странно тихо и все ждется чего-то… Чего? Что будетъ? вотъ вопросъ, надъ которымъ думаетъ Катя.
Думаетъ она и надъ старой колокольней. Странная картина виситъ у ддушки надъ самой постелью. На полотн высокая ветхая колокольня съ большимъ колоколомъ. Втеръ качнулъ колоколъ, и онъ чуть наклонился въ бокъ. Черезъ минуту онъ подастся назадъ, звякнетъ его мдный языкъ и что-то скажетъ… Но художникомъ взятъ одинъ моментъ, и колоколъ годами готовится и не можетъ сказать чего-то… А сверху сыплется на него снгъ, холодный, блый снгъ, и все пусто и тихо кругомъ, потому что старая колокольня стоитъ одна, совсмъ одна. И, кажется, ждетъ, заброшенная, что скажетъ ей колоколъ, но колоколъ молчитъ. И жутко, что всегда будетъ ждать колокольня, и всегда будетъ молчать колоколъ…
Въ зал надъ роялью висла лодка. Безконечное синее море и на немъ парусная лодка — и только. Только, но Катя видла много и маленькая душа трепетала отъ неясныхъ и сложныхъ образовъ. И чувства росли въ этой душ, такія же широкія и вольныя, какимъ б зло синее море. И часто, при взгляд на картину, хотлось одного,— безумно хотлось скоре, скоре вырасти и все увидть, узнать, испытать…
А то вдругъ вспоминался любимый стихъ, который такъ хорошо было говорить вслухъ:
Блетъ парусъ одинокій
Въ туман моря голубомъ…
Что ищетъ онъ въ стран далекой,
Что кинулъ онъ въ краю родномъ?…
Играютъ волны, втеръ свищетъ
И мачта гнется и скрипитъ…
Увы!— онъ счастія не ищетъ
И не отъ счастія бжитъ…»
— Ддушка, что такое счастье?— спрашивала Катя дда.
— Счастье?… Вотъ ты мое счастье, а другого я не знаю.
Ддъ цловалъ ее въ лобъ и длалъ видъ, что идетъ чмъ-то заниматься.
— Скажи, что такое счастье?— бжала Катя къ тетк.
— Счастье…— запиналась тетка,— ну, это то хорошее, что не у всхъ бываетъ, что рдко бываетъ…
— А что-жъ это такое? У тебя оно есть?
Тетка молчала.
Какъ только приходила весна, маленькій домикъ наполнялся ароматомъ черемухи, сирени, блыхъ акацій, потомъ яблонь, розъ, петуній, гвоздикъ. Все это росло и цвло, заглядывало въ окна, тянулось къ крыльцу и сладкимъ запахомъ висло въ воздух.
Трава подымалась высоко и наполнялась стрекотаньемъ, жужжаніемъ и тысячей шороховъ. Шорохи сливались съ пніемъ, чириканьемъ, кудахтаньемъ, свистомъ. А среди синяго неба стояло горячее солнце и побдно смялось. Смялось надъ зимой, надъ страхомъ, надъ смертью…
Въ садикъ дда часто залетали соловьи, и когда пли они псни свои, псни любви и свободы, тетка становилась молчаливой и грустной и низко склоняла голову надъ шитьемъ или книгой.
— Ты всхъ знакомыхъ побросала… и въ гости некуда пойти…— говорилъ ддъ нершительно и виновато смотрлъ на дочь.
— Мн никуда и не хочется… Зачмъ?…— скрывая вздохъ, отвчала тетка.
Иногда въ сумерки она садилась за рояль, какъ-то жалко, набокъ склоняла свою голову съ роскошной косой и пла.
Пла сначала тихо, нершительно, точно боясь выдать что-то, боясь проговориться. Такъ же нершительно отзывались и клавиши подъ пальцами. Но проходили первыя минуты, сдержанность исчезала. Голосъ и рояль начинали жаловаться, громко, страстно жаловаться на тоску, одиночество, на какія-то обиды…
‘Бдная тетя Саша, бдная!…’ думала Катя, когда слушала пніе.
Она не знала, почему именно тетя Саша ‘бдная’, но чувствовала, что такъ пть можетъ только тотъ, кого надо жалть. И она искренно жалла.
‘Буду большая,— думала она по обыкновенію,— и сдлаю тет Саш… сдлаю…’
Но что надо было сдлать для счастья тети Саши, она не знала.
А тетя Саша пла: ‘если-бъ сердце ты лежало на рукахъ моихъ, все качала бы, качала я тебя на нихъ…’
Когда пла тетка, ддъ уходилъ обыкновенно въ садъ или сидлъ задумчивый и грустный съ опущенной головой. Зато при первыхъ звукахъ рояля являлась изъ кухни Параска и, опершись на косякъ двери, вся превращалась въ слухъ. Иногда въ глазахъ ея дрожали слезы, и губы что-то невнятно шептали… Можетъ тоже жаловались на неправду жизни или скорбли о той, которую вынянчила она, старая, своими руками, да, видно, не на радость…
Лтніе вечера проводили вс вмст на большомъ старомъ крыльц, между ступеньками котораго росли трава и цвты. Если взрослые говорили о чемъ-нибудь, что Кат не казалось интереснымъ, она ложилась на спину и вся отдавалась наблюденіямъ надъ небомъ, дтской астрономіи.
И потомъ она просила сказки. Часто ддъ протестовалъ, но въ конц-концовъ всегда покорялся.
Иной разъ сказку слушали и тетка и Параска. Первая — наполовину погруженная въ свои думы, вторая — отдаваясь вымыслу, какъ ребенокъ.
И странно звучалъ тогда среди полной тишины голосъ дда. И странной казалась лунная ночь съ трепетными тнями, съ знойнымъ, тревожнымъ воздухомъ…
Было тихо, но тишина говорила… Цвты подымали головки и тянулись куда-то, о чемъ-то настойчиво стрекотали кузнечики, медлительно шептались листья акацій и розъ…
А вверху горли и таинственно мигали крупныя звзды. Казалось, издали имъ было что-то ясно видно и хорошо понятно, и он говорили объ этомъ людямъ…
И хотлось и невозможно было понять, что они говорили…
Призывно блли знакомыя дорожки двора и сада и являлось желаніе идти, бжать по нимъ… Но куда? Зачмъ?
— Ахъ, скоре бы вырасти большой!… скоре бы!…— мечтала Катя.
Итакъ, Катя жила съ теткой, ддомъ и хромой Параской, и не умла представить себ жизни безъ этихъ трехъ людей. А когда силилась представить, то ей чудилось что-то страшное и темное, какъ тотъ глубокій оврагъ, который лежалъ по об стороны ихъ прозжей дороги и котораго одинаково боялись лошади и люди. Когда прозжали мимо этого оврага, Катя и тетка всегда закрывали глаза, а кучеръ пристально глядлъ на узкую дорогу и халъ тихо, шагъ за шагомъ, боясь оступиться. Сдокамъ казалось, что они дутъ безконечно долго и что черный, ничмъ не огороженный отъ дороги оврагъ вотъ-вотъ поглотитъ ихъ. Зато, когда прозжали опасное мсто, кучеръ лихо гналъ лошадей, и он бжали, словно и сами хотли поскоре забыть о только что мелькнувшей опасности. Когда Катя останавливалась на мысли о разлук, она поступала точно такъ, какъ поступали прозжающіе мимо оврага — невольно закрывала глаза отъ страха и такъ же невольно и поспшно гнала прочь темные призраки. И призраки исчезали… Но насталъ день, когда они уже не могли исчезнуть, потому что перестали быть призраками.
Катя не помнила матери. Мать умерла, когда ей не было еще и трехъ лтъ. Но отецъ былъ живъ. Овдоввъ, отецъ Кати оставилъ ее на воспитаніе у дда и тетки, а самъ ограничивался только рдкими письмами. Онъ жилъ за нсколько тысячъ верстъ, и о немъ рдко говорили,— только тогда, когда приходили письма. Въ день рожденія Кати, когда ей исполнилось десять лтъ, ддушка далъ ей прочесть письмо отца. Тотъ писалъ, что она длается уже большой и что скоро онъ думаетъ пріхать за ней, чтобы взять ее жить къ себ. Пора уже ей серьезно учиться, а не бгать по двору да слушать сказки. Катя, прочтя письмо, поблднла и закрыла глаза, какъ при прозд мимо страшнаго оврага.
— Я не хочу… Не отдавай меня!— сказала она чуть слышно Дду.
— И не отдамъ, не отдамъ!— такъ же тихо отвтилъ ддъ, и Катя въ первый разъ увидла, какъ скатились съ его глазъ дв слезинки.
Черезъ недлю ддъ показалъ Кат отвтное письмо, которое посылалъ ея отцу. Въ этомъ письм ддъ умолялъ оставить внучку у него. ‘Ничего не пожалю,— писалъ онъ,— дамъ ей какое слдуетъ образованіе и воспитаніе. Возьмемъ учительницу въ домъ, а черезъ годъ повеземъ ее въ гимназію и сами передемъ жить въ Полтаву. Не отбирайте у насъ дитя, не лишайте насъ послдней радости. И воля покойницы была, чтобы Катя вырасла у насъ. Тутъ для нея здоровый климатъ, а она двочка слабенькая, тутъ и присмотръ за ней ласковый, а вы человкъ еще молодой, второй разъ женитесь, каково ей будетъ съ мачехой? Можетъ и хорошая будетъ женщина ваша супруга, а все чужой для Кати человкъ, все больше будетъ своихъ дтей любить, если Господь вамъ ихъ пошлетъ. А не женитесь вы,— какъ жить дитяти безъ женскаго ухода? А тутъ тетка въ ней души не слышитъ, бережетъ, какъ свои очи. Еще разъ прошу васъ, Владиміръ Константиновичъ, низенько вамъ кланяюсь, пожалйте насъ одинокихъ — оставьте намъ Катю. А насчетъ воспитанія и образованія не безпокойтесь, а когда вырастетъ и насчетъ приданаго также. Вс гроши соберемъ, якіе есть, шобъ была Катеринка не хуже людей’.
Ддъ долго составлялъ письмо и почему-то очень старался, чтобы оно вышло на чисто русскомъ нарчіи. Но письмо не помогло, и русское нарчіе не помогло…
Городъ, гд жилъ отецъ, былъ большой, шумный, съ громадными, какъ казалось Кат, и угрюмыми домами. И кругомъ все было угрюмо, холодно и чуждо. И такъ было много, много лтъ…
Первое время Катя жила только письмами, которыя приходили изъ далекаго утонувшаго въ акаціяхъ благо домика. Она цловала исписанные дорогими людьми листки бумаги, перечитывала ихъ безъ счету, спала съ ними. И по ночамъ часто тянулась она подъ подушку посмотрть, цлы ли ея сокровища. И они были цлы и все росли, пока… пока смерть не сложила на груди т руки, которыя ей писали.
Первымъ умеръ ддъ. Тетка постепенно подготовила Катю къ этому удару, но отъ этого онъ не сталъ легче.
Былъ жаркій іюльскій полдень, когда Катя получила и прочла страшное письмо. И Кат сдлалось вдругъ холодно, такъ холодно, какъ будто она въ морозъ стояла неодтая подъ открытымъ небомъ. Солнце потеряло не только тепло, но и свтъ. Темно все стало, все утратило краски и все показалось безсмысленнымъ, ненужнымъ… Ничего не хотлось, хотлось только дико закричать и побжать, побжать далеко-далеко, за нсколько тысячъ верстъ и тамъ цловать, безъ конца цловать дорогую сдую голову, которую она не могла представить себ мертвой. Бжать, бжать!…
Но Катя не побжала, и нсколько часовъ спустя отецъ строго выговаривалъ за ея угрюмый видъ.
— Что бы ни случилось,— говорилъ онъ,— нельзя ходить съ такимъ видомъ, онъ на всхъ окружающихъ способенъ нагнать тоску. Старики должны же когда-нибудь умирать, а обязанность хорошей дочери всегда помнить, что ей не слдуетъ раздражать отца…
Черезъ годъ съ небольшимъ уже чужіе люди сообщили о смерти тетки и о томъ, что разбитую параличомъ Параску удалось какъ-то пристроить въ богадльню.
Какъ ни хотла Катя сблизиться съ отцомъ, ея сердце отворачивалось отъ холоднаго, вчно недовольнаго ею человка. Да и вмст они бывали рдко. А когда были вмст, отецъ входилъ въ каждую мелочь, и выговорамъ и замчаніямъ не было конца.
Все время гимназическаго ученія у Кати не было подругъ. Для того, чтобы пойти куда-нибудь или позвать кого-нибудь къ себ, приходилось преодолвать такія дипломатическія тонкости и чувствовать себя до такой степени не собой, что всякое удовольствіе теряло смыслъ и ничего, кром безопасности отъ наказаній и окриковъ, не хотлось.
Такъ шли длинные, тяжелые и скучные годы. Вчно одинокая, Катя много думала и читала. Въ книгахъ было то, о чемъ она грезила. Здсь были и любовь, и дружба, и веселый трудъ, и веселый смхъ, и свобода желаній… И ласка была, та ласка, что окружала Катю въ маленькомъ бломъ дом, утопающемъ въ акаціяхъ и вишняхъ. И было въ мечтахъ и книгахъ то, что слышалось въ псняхъ тетки и сказкахъ дда — была правда, святая, непродажная правда и нжная жалость.
Она увидла его въ первый разъ въ маленькомъ душномъ зал узднаго городка, гд онъ говорилъ свою защитительную рчь. Недлю назадъ въ этомъ зал, зал земской управы, былъ музыкально-танцовальный вечеръ, устроенный благотворительными дамами въ пользу бдныхъ, а теперь здсь судили другихъ такихъ же бдныхъ, не получившихъ на свою долю даже благотворительнаго вечера…
Неурожайный былъ годъ, и деревня голодала. Но въ помщичьихъ амбарахъ запасовъ было много. Такъ много, что доски одного изъ нихъ не выдержали и образовали щель. Ее замтили голодные и пользовались ею, когда приходилось очень круто… Лишняго не тащили. Крали только, когда судорги въ подведенныхъ животахъ заставляли красть. Крали не безстыдно, а хмурые, боязливые, огорченные, что длаютъ грхъ. Теперь эти тощіе, ничего, кром куска хлба, не хотвшіе люди сидятъ на скамь, окруженные солдатами, на плечахъ у которыхъ блестятъ обнаженныя сабли.
Въ зал душно. Благотворительныя дамы и вообще много дамъ и мужчинъ возсдаетъ въ первыхъ рядахъ. Сзади на лавкахъ помщается мене чистая публика. Явилось сюда это общество потому, что судъ съ присяжными для скучнаго городка своего рода спектакль. Къ тому же одно изъ дйствующихъ лицъ — потерпвшій помщикъ, для многихъ свой человкъ.
Въ зал душно. Майская ночь съ луною и легкими весело бгущими куда-то облачками глядитъ на стеариновыя свчи на столахъ судей и колеблетъ ихъ пламя… Сладкимъ запахомъ цвтущихъ деревьевъ, обновленной жизнью весны дышитъ ночь въ открытыя окна и, кажется, удивляется тому, что длаютъ люди…
Молодой новенькій прокуроръ въ новенькомъ мундир, очень неравнодушный къ слав оратора, произнесъ очень гладкую рчь, которой самъ остался очень доволенъ.
Зато, когда всталъ защитникъ, онъ сказалъ то же, что говорила сердцу Кати свтлая весенняя ночь, а ночь безмолвно говорила, что не тхъ судятъ, кто виноватъ, что эти бдные и голодные не воры, что виноваты не они.
Крестьянъ оправдали.
И глубоко вздохнули судимые, но неосужденные, и казалось Кат, что глубоко-ароматнымъ дыханіемъ вздохнула и прекрасная весенняя ночь…
На Катю, уже два года назадъ кончившую гимназію и превратившуюся въ стройную и гибкую Екатерину Владиміровну, рчь защитника и вся обстановка суда произвели большое впечатлніе. И когда полусонная публика расходилась по домамъ и сама Екатерина Владиміровна шла рядомъ съ звающей дамой, въ дом которой она жила гувернанткой, лицо защитника, его голосъ, жесты, каждое слово его все крпче и крпче запечатлвались гд-то въ ея душ. Долго не могла уснуть она въ эту майскую ночь. Долго неподвижно сидла она у открытаго окна, боясь шевелиться, чтобы не разбудить какъ-нибудь двухъ своихъ ученицъ, спавшихъ за ширмами. Изъ окна виднлась широкая залитая луннымъ свтомъ улица съ притихшими домами и свтло-синее небо съ прозрачными бгущими облачками. Катя сидла и думала. Мысли ея иногда совсмъ расплывались и исчезали куда-то, какъ исчезали свтлыя облака, и тогда длалось невыразимо легко и хотлось одного — полетть съ этими весенними облаками, полетть далеко-далеко, въ какую-нибудь свободную, прекрасную страну… И казалось въ стран той долженъ быть утопающій въ акаціяхъ блый домикъ и… и лицо и слова того, кто защищалъ сегодня голодныхъ отъ сытыхъ. Хорошее у него лицо! Черты обыкновенныя, но выраженіе такое яркое… Горячіе срые глаза, большой думающій лобъ съ морщинкой между черныхъ бровей. И ротъ славный — добрый, благородный. Губы немного блдныя, вроятно, онъ волновался, когда говорилъ рчь.
Катя смотритъ на бгущія весеннія облачка, и пока она смотритъ на нихъ, ей кажется, что блдныя губы что-то говорятъ. Что-то радостное и важное, очень важное…
‘Мы не чужіе. Мы не можемъ быть чужими, потому что мы любимъ одно и то же и стремимся къ одному. Въ дтств я слушалъ такія же сказки и такія же псни, какъ и ты. Потомъ я такъ же, какъ и ты, тосковалъ, разочаровывался и былъ одинокъ. Но отъ этого только крпче еще сталъ я любить то, что любилъ, еще крпче хотть того, что хотлъ. Я силенъ потому, что я сильно люблю и сильно хочу’.
‘И я люблю, и я хочу тебя. И теперь мы нашли другъ друга. Жена моя, радость моя’… И блдныя губы уже не говорятъ, а цлуютъ Катю, и кажется Кат, что весенній втерокъ пролетаетъ по ея лицу, нжный и жгучій весенній втерокъ…
Утро и слдующій день были обычными для дома, гд жила Катя, утромъ и днемъ.
Двочки лнились, ссорились, родители, т.-е. хозяева, то подчеркивали свое хозяйское положеніе, то безтолково набрасывались на дтей… И, какъ всегда, дрязги съ прислугой, скучные разговоры, пошловатыя шутки, неинтересные гости… Обыкновенно все это больно чувствовалось, но теперь, посл ночи, проведенной въ чудныхъ грезахъ, все подернулось точно дымкой, все казалось такимъ далекимъ, неважнымъ въ сравненіи съ тмъ, что длалось въ сердц.
Весь день ходила Катя въ какомъ-то розоватомъ туман, а подъ вечеръ, въ сумерки отправилась съ двочками на вокзалъ встрчать ихъ тетку.
Съ неба глядла уже ранняя луна, когда подошелъ поздъ. За массой публики тетка сначала не отыскивалась, а потомъ он увидли ее стоящей на платформ съ группой дамъ и мужчинъ. И въ числ этихъ мужчинъ былъ тотъ, о которомъ всю ночь промечтала Катя, былъ вчерашній защитникъ. Замтивъ племяницъ, тетка направилась къ нимъ. Въ ту же минуту прозвонилъ звонокъ. Все засуетилось, заторопилось, и Катя видла, какъ вмст съ другими слъ въ вагонъ и ея герой. Еще минута, и длинный рядъ освщенныхъ вагоновъ, покачиваясь, неувренно сталъ отдляться отъ платформы, потомъ глубоко вздохнула желзная грудь паровоза, и поздъ вдругъ побжалъ, быстро мигая своими огнями, и почти сразу скрылся гд-то въ лунной дали. И такъ же сразу все затихло и опустло на маленькомъ вокзал… Когда Катя съ двочками и ихъ родственицей шла къ извозчику, только одинокій буфетчикъ въ полумрак одинокой лампы пряталъ провизію и подводилъ свои счеты.
Взглянувъ на этого буфетчика, Катя почувствовала, что и ей хотлось бы ‘подвести счеты’… Что у нея было и что осталось теперь, когда ушелъ поздъ?— Ничего не было и потому ничего не осталось,— сказала мысль. Но чувство запротестовало. Какъ не было? а эта чудная ночь?… Какъ не осталось? а теплая нжность въ душ, а тоска, что ушелъ поздъ и… и надежда… На что? удивилась мысль. Чувство не умло опредленно отвтить, и Катя неожиданно для самой себя разсказала тетк двочекъ о вчерашнемъ суд и стала разспрашивать о защитник. Отвты получились такіе: присяжный повренный въ томъ город, гд тетка живетъ-знаетъ она его мало, кажется интересный и любитъ ухаживать, фамилія — Львовъ. Вечеромъ за чаемъ тетка вспомнила о разспросахъ Кати и, засмявшись, сказала:— а самое-то главное я и забыла вамъ сообщить — Львовъ-то вашъ не женатъ! Вдь это для барышни самое интересное…
Кат не понравился смхъ и тонъ дамы, но почему-то сдлалось вдругъ такъ легко и весело, что она сама засмялась. А слова ‘вашъ Львовъ’ звучали въ ушахъ весь вечеръ и покрывали собой вс другіе слова и разговоры.
Когда вс уже улеглись и спали, Катя опять сидла одна, но не у окна, какъ наканун, а за столомъ. Она писала Львову. Новая Татьяна сама немного удивлялась тому, что длала, за то майская ночь ободряла ту, кто на маленькомъ листк почтовой бумаги наивно писалъ о томленіи своего сердца…
— Да, да!— говорили двушк весеннія облачка,— хорошо, что ты пишешь! Чистому и искренному чувству нужно давать широкій просторъ, и если хочется теб счастья, почему не искать его прямыми путями? И безъ тебя много лукавыхъ и хитрыхъ, много продажныхъ и хищныхъ. Хорошо, что ты искренно пишешь!…
И Катя писала быстро, нервно писала обо всемъ, что думала и чувствовала и что пережила за эти сутки,— жизнь у меня такая срая и скучная,— говорила она въ конц,— совсмъ безъ радостей, даже безъ интереснаго общества. Если бы мы стали переписываться, ваши письма замнили бы мн и общество и… можетъ быть, радость. Не думайте обо мн дурно. Присылайте скоре свое письмо.
Катя подписалась полной фамиліей и поставила свой адресъ. Ночь улыбнулась, и легкія, прозрачныя облачка весело побжали навстрчу чему-то…
На слдующее утро письмо было отправлено, и Катя стала ждать отвта. И отвтъ скоро пришелъ, остроумный и милый. Потомъ Катя написала еще, и еще пришелъ такой же отвтъ. Потомъ отвты стали приходить мене остроумные и веселые, но зато въ нихъ все больше и больше было тепла и ласковой нжности.
Май приходилъ къ концу, расцвтало лто. Одинокая душа Кати тоже расцвла и жила полной жизнью.
Почти каждый день приходили письма, и каждый день былъ красивъ своей красотой.
Въ средин лта Львовъ сталъ просить Катю пріхать, хоть на одинъ день, въ тотъ городъ, гд онъ жилъ, чтобы можно было имъ свидться и, какъ слдуетъ, познакомиться.— Вдь до сихъ поръ я ни разу не видлъ вашего лица,— писалъ онъ,— до сихъ поръ ни разу не пожалъ руки, которая мн такъ часто пишетъ. Я бы и самъ пріхалъ, по разв дадутъ намъ уздные сплетники по-человчески встртиться? Они загрызутъ насъ своими подозрніями, и наше свиданіе будетъ отравлено назойливымъ любопытствомъ.
Скоро письма Львова стали состоять изъ одной только неотступной просьбы — пріхать. Но пріхать Катя не могла. Мать ея воспитаницъ ухала на воды лчиться, и нельзя было бросить двочекъ однхъ, тмъ боле, что съ нея взяли слово не оставлять домъ ни на день.— Раньше осени не могу пріхать, хоть и мн не меньше вашего хотлось бы свидться,— писала Катя въ начал іюля.
За іюль письма Львова почему-то стали рдкими и короткими, а за весь августъ пришло только одно письмо.— Простите за молчаніе,— писалъ въ немъ Львовъ,— то дла по горло и некогда, то нездоровится, то просто настроеніе для письма неподходящее… Какъ видите, причины все мелкія, но и съ ними надо считаться.
Катя прочла это письмо съ тою ноющей болью въ груди, съ которой жила она уже второй мсяцъ. Почему почти сразу все измнилось? Почему такъ безпричинно отвернулось отъ нея счастье? Въ сентябр Львовъ не прислалъ ни одного письма. Молчала и Катя. Дни стояли холодные и ясные, и очень много было дней, похожихъ на тотъ далекій и памятный, въ который увезли десятилтнюю двочку изъ утопающаго въ акаціяхъ благо домика въ большой угрюмый и чужой городъ, къ чужимъ людямъ…
Моросилъ мелкій дождь пополамъ со снгомъ, уличные фонари тонули въ сыромъ туман, на тротуарахъ было мокро и скользко. Было около шести часовъ ноябрьскаго вечера. Катя стояла у дома, на подъзд котораго блестла большая мдная дощечка: присяжный повренный Викторъ Петровичъ Львовъ.
‘Пока не позвонила, можно уйти…’ — думала Катя.— Нарочно пріхала и уходить!— сердилась она на себя.— А если его нтъ дома? вставалъ вопросъ,— если онъ будетъ не радъ? если… если… Вся кровь прихлынула къ щекамъ, и Катя ршительно сошла съ крыльца, но, сдлавъ нсколько шаговъ, остановилась, быстро повернула назадъ и, чтобы не дать времени сомнніямъ снова завладть собой, крпко, два раза нажала кнопку звонка. Почти въ ту же минуту дверь отворилась, и на молчаливый вопросъ горничной, Катя, сдерживая отъ дрожащихъ нотокъ свой голосъ, сказала:— Мн нужно по длу. Дома присяжный повренный?
— Пожалуйте,— былъ лаконическій отвтъ. Когда Катя, освободясь отъ кофточки, очутилась въ пріемной, на нее, сконфуженную и растерявшуюся, прежде всего вызывающе глянула со стны картина полуобнаженной женщины. Катя осмотрлась. Обыкновенная гостиная мебель. Цвты. Громадная лампа подъ зеленымъ абажуромъ. Были еще какія-то картины въ высокихъ узкихъ рамкахъ, но обнаженная женщина царила. Она высоко держала откинутую назадъ голову и смялась. Смялись ея красныя, полныя губы, смялся рядъ блестящихъ зубовъ и полузакрытые глаза, смялось все тло, красивое, сильное, едва прикрытое тло.
На столикахъ лежали газеты и альбомы, но Катя не могла заняться ими. Ее давилъ торжествующій смхъ, который отъ картины несся, казалось, на всю комнату. И опять, какъ на крыльц, ей захотлось уйти, быстро, ршительно уйти отсюда.
— Виноватъ, я заставилъ васъ ждать,— услыхала она вдругъ чей-то голосъ. Въ дверяхъ стоялъ Львовъ и, движеніемъ руки приглашая въ кабинетъ, говорилъ:— прошу васъ. Катя поднялась и, войдя, молча остановилась.
— Чмъ могу служить?— любезно спросилъ онъ ее, подвигая кресло.
Совсмъ не такою рисовалась Кат ихъ встрча… Та встрча, о которой она грезила, была полна захватывающей радости, была яркая, оригинальная, безъ всякихъ условностей…
‘Но я сама виновата, онъ даже не знаетъ, кто я’,— ободряла себя Катя, и на долгій вопросительный взглядъ Львова назвала свою фамилію.
‘Теперь… теперь только начинается’… пронеслось въ ея голов, и стало еще трудне дышать.
— Ахъ, это вы!… Какъ я радъ… Вотъ не ожидалъ!… Очень радъ! Ну, будемте знакомы, вотъ и свидлись…
Львовъ протягивалъ руку и какъ-то суетливо улыбался.
— Садитесь, пожалуйста, садитесь… Снимите вашу шапочку. Кажется, дождь сейчасъ. Такая погода безобразная… Вотъ не ожидалъ!— и все та же растерянно-суетливая улыбка была на его лиц.
Чувство боли въ груди длалось у Кати сильнй и сильнй. Нервы были такъ напряжены, что хотлось плакать.
— Я совсмъ не такою представляла себ нашу встрчу,— сказала она упавшимъ голосомъ.
— Въ самомъ дл? Но… это вышло такъ внезапно,— вы меня не предупредили… Но я радъ васъ видть…
Катя быстро встала съ кресла и заходила по комнат.
— Я… мн хочется уйти… Вы не тотъ… Не слдовало мн прізжать, да?…— говорила она съ тоской.
— Помилуйте, что вы? Мы же давно хотли познакомиться. Мы сейчасъ будемъ говорить… Станемъ пить чай… Я не пущу васъ. Нтъ, нтъ!— и Львовъ придвинулъ свой стулъ къ креслу Кати.
— Какъ вы не похожи на свои письма…— сказала она.
— Зато вы на свои очень похожи,— такая же оригинальная и экспансивная, какою я васъ себ и представлялъ. Пришли и вдругъ сразу: у васъ скверно, мн хочется уйти… Нтъ, ужъ теперь я васъ не пущу,— засмялся Львовъ и нажалъ кнопку звонка.
Когда явилась горничная, онъ совсмъ просто, точно они видлись каждый день, сказалъ:
— Если самоваръ готовъ, давайте намъ его сюда, мы будемъ сами хозяйничать.
— Почему вы почти вдругъ бросили писать мн?— спросила Катя.
— Какъ вамъ сказать?… Видите ли…
Львовъ сощурилъ свои продолговатые срые глаза и пристально посмотрлъ на гостью.
— Ну, вотъ что, Екатерина Владиміровна, мн не хочется вамъ лгать, а потому я лучше не отвчу на этотъ вопросъ… По крайней мр, сейчасъ… Хорошо?
Отъ имени ея, произнесеннаго имъ впервые, отъ искренняго тона и отъ какой-то неуловимой перемны въ лиц сразу пахнуло на Катю подобіемъ того, о чемъ она мечтала. Въ груди стало легче.
— Говорите правду, какая бы она ни была…— сказала она уже не упавшимъ, а просто взволнованнымъ голосомъ.
— Ахъ вы, поборница правды! Въ такомъ случа… Ну, вотъ,— я не писалъ потому, что вы не захотли пріхать.
— Но я же не могла пріхать.
— Нтъ, вы не захотли…
Катя пожала плечами и сказала:
— Вы, кажется хитрите… нехорошо!
— Вы не захотли пріхать,— повторилъ Львовъ каждое слово раздльно, и что-то настойчивое, испытующе-вопросительное было въ этихъ словахъ и въ его лиц.
— Какъ вы странно смотрите!— засмялась Катя, чувствуя какую-то неловкость.
Горничная внесла самоваръ и все необходимое къ чаю.
Садитесь на диванъ и хозяйничайте, я буду воображать, что пришелъ къ вамъ въ гости. Гд же вы остановились? Когда и насколько пріхали?— самаго-то главнаго я до сихъ поръ и не знаю!
— Остановилась въ номерахъ. Пріхала сегодня. Завтра вечеромъ узжаю.
— Такъ скоро! Скажите, вы по длу въ нашъ городъ?
Катя промолчала.
— Вы крпкій чай пьете?— вмсто отвта спросила она, придвигая къ себ изящный чайникъ.
— Какой хотите. Итакъ, цль вашего прізда?
— Итакъ, ваше право допрашивать?
— Право друга. Разв мы не были все это время друзьями?
— Я другъ брошенный, а потому могу быть и неоткровенной.
— Неужели вы… Нтъ, это вздоръ!
— Что вздоръ?
— То, что я могъ подумать, что вы пріхали ради меня.
— Нтъ, это правда. Мн хотлось васъ видть… Я ужъ давно ршила, что пріду.
— Ахъ, какая вы!… Какая вы…
Львовъ подошелъ къ дивану и взялъ руку Кати.
— Я поцлую вашу руку. Можно? Я такъ тронутъ…
Онъ нагнулся и медленно и крпко поцловалъ маленькую руку.
— Какая же я? Вы такъ и не договорили…
— Хорошая. Но я не умю точно опредлить васъ, я не привыкъ къ такимъ женщинамъ.
— Къ какимъ же вы привыкли?
— Долго разсказывать… разв потомъ, когда-нибудь… Говорите лучше о себ.
Львовъ слъ рядомъ на диванъ.
— Говорите о себ,— повторилъ онъ ласково.
— Нтъ, лучше вы о себ. Я больше высказывалась въ своихъ письмахъ, вы должны меня больше знать, чмъ я васъ.
— Это правда. Но знаете, вы задаете мн очень трудную задачу. Я положительно не знаю, что я могу сказать о себ… Дтство у меня было неважное, никакихъ прекрасныхъ или яркихъ воспоминаній не оставило, юность тоже, и вотъ теперь… и теперь все какъ-то сро… Живешь изо дня въ день и даже не замчаешь, какъ живешь.
— И вы не хотли бы жить иначе?
— Хотлъ и хочу, но вдь жизнь не очень-то считается съ нашими желаніями.
— Съ сильными желаніями она считается, но только съ сильными…
— Да, но я, дйствительно, на дл плохенькій человкъ — безхарактерный, легкомысленный…
— Мн больно васъ слушать…
— Голубушка моя, но вдь у меня есть и хорошія качества, не одни же недостатки!— сказалъ это Львовъ такимъ смшнымъ утшающе-искреннимъ тономъ, что Катя невольно улыбнулась и подумала: ‘а все-таки… я его люблю’.
— Вы какой-то смшной и милый,— сказала она вслухъ и засмялась отъ прилива нжнаго и тихаго чувства.
— Спасибо и на этомъ… Но будьте же хорошей хозяйкой, налейте мн, наконецъ, чаю.
Они пили чай, шутили, говорили много и просто, и обоимъ теперь казалось, что они давно знаютъ другъ друга.
Когда Катя посмотрла на часы, былъ уже первый часъ ночи. Ей не хотлось уходить, но она понимала, что пора уйти, и заторопилась. Львовъ пошелъ провожать ее. Прощаясь у дверей гостиницы, онъ сказалъ:
— Завтра утромъ у меня кой-какія дла. Къ двумъ освобожусь и ровно въ два явлюсь къ вамъ, хорошо?
— Чмъ раньше придете, тмъ лучше, вдь въ семь вечера я узжаю,— сказала она, ожидая чего-то.
Онъ молча крпко пожалъ ея руку, и они разстались.
Войдя въ номеръ, Катя, не раздваясь, въ кофточк и шляп, долго сидла среди комнаты и все думала одними и тми же словами: ‘Почему онъ ничего не сказалъ мн?… Неужели не скажетъ и завтра, и я уду… навсегда?’
На другой день маленькіе часики Кати показывали уже около четырехъ, а Львова все не было. Съ двухъ часовъ, какъ маятникъ, ходила Катя изъ угла въ уголъ своего номера, останавливаясь только, чтобы взглянуть на часы. И чмъ дальше подвигались маленькія стрлки, тмъ меньше оставалось бодрости въ душ. Ровно въ четыре въ дверь постучали.
— Войдите!— сказала Катя.
— А я къ вамъ съ новостью, то-есть, лучше сказать, съ однимъ проектомъ, поэтому и запоздалъ. Ужъ и бранили, я думаю, вы меня! Правда?
Катя могла только улыбнуться и сказала:
— Вы весь мокрый, опять дождь? Скорй раздвайтесь.
— Дождь это пустяки,— говорилъ Львовъ, освобождаясь отъ пальто,— а вотъ проектъ мой — это дло, только не знаю, будете ли вы согласны.
— На что?
— Сейчасъ доложу все подробно.
Онъ поздоровался и оживленный, съ смющимися глазами и съ капельками дождя на волосахъ слъ на неуклюжій диванъ.
— Скажите, можете вы разстаться съ вашимъ узднымъ городишкой и съ вашими чудесными ученицами?
— Почему вы это спрашиваете?
— А потому, что если можете, то разставайтесь немедленно и переселяйтесь сюда. Мой товарищъ, человкъ семейный и почтенный, нуждается въ переписчиц. Я сегодня говорилъ съ нимъ о васъ, онъ съ удовольствіемъ предложитъ вамъ на первыхъ порахъ тридцать рублей въ мсяцъ. Жить, конечно, будете самостоятельно, то-есть отдльно, такъ какъ у него нтъ лишняго помщенія. Если вы согласны, то одвайтесь, и мы сейчасъ же създимъ къ нему, тамъ вы и уговоритесь окончательно. А потомъ я провожу васъ на поздъ.
— Послушайте, это такъ неожиданно… такъ… Дайте мн опомниться.
— Вамъ не нравится мой проектъ?
— Нравится, но…
— Странная вы!— сказалъ Львовъ, и лицо его изъ открытаго и веселаго стало какимъ-то холодно-усталымъ.
— Я согласна… Конечно, согласна!… Не хмурьтесь! Я вдь сама мечтала жить съ вами въ одномъ город… Сейчасъ отправимся къ вашему знакомому и уговоримся. Это то, чего я хотла,— возбужденно говорила Катя и старалась понять, какимъ неуловимымъ чувствомъ омрачается ея радость и почему эта радость не такъ велика, какъ могла бы быть.
Часъ спустя, оба были у товарища Львова уговорились обо всемъ, и Катя дала слово, что черезъ недлю возьметъ на себя обязанность переписчицы.
— Ну, что? Какое впечатлніе?Понравилась вамъ эта семья?— спрашивалъ Львовъ, когда, кончивъ дловой визитъ, они садились на извозчика, чтобы хать къ позду.
— Не особенно… Мн показались вс они какими-то дланными… Немного сухими…
— Наоборотъ, очень простые люди! Когда привыкните, увидите сами. Это мои лучшіе друзья.
— Муратовы?— удивилась Катя и незамтно для себя вздохнула.
Посл второго звонка, когда поздъ готовился уже отойти, Львовъ, стоя у площадки вагона, говорилъ:
— Какъ прекрасно все устроилось! Теперь наша дружба упрочится и дастъ намъ обоимъ много хорошаго. Можетъ быть такъ хорошо, какъ мы и не ожидаемъ. А вы… вы какъ думаете?
Рзкій звонокъ и толчокъ вздрогнувшаго позда не дали отвтить Кат. Вагоны стали отдляться отъ платформы, и Львовъ пошелъ рядомъ съ этими уходящими вагонами, и только, когда совсмъ скрылись они, онъ слъ на извозчика и подъ дождемъ похалъ опять къ Муратовымъ. Тамъ онъ пилъ чай, плъ, дурачился и ухаживалъ за хорошенькой гимназисткой, а Катя сидла на деревянной лавочк полутемнаго, переполненнаго людьми вагона и, прижатая въ уголъ вещами и сосдомъ, думала. И хотя она врила въ счастье, но въ то время что-то непрошенное и робкое шептало ей: не то… не то.
— Сегодня ровно мсяцъ, какъ вы перехали, — говорилъ Львовъ, сидя въ комнат Кати. Комната была длинная, узкая и неприглядная, но новой хозяйк она казалась веселой.
— Да, сегодня ровно мсяцъ,— повторила Катя,— а мн кажется, что прошелъ чуть не годъ, такъ много пришлось перечувствовать…
— Ну, это вы преувеливаете, положимъ. Впрочемъ, при вашей нервности все чувствуется съ удвоенной энергіей. Хотя… что же собственно произошло? Пока только перемна мста…
Львовъ переслъ на диванъ рядомъ съ Катей.
— Я бы хотлъ другого,— проговорилъ онъ нершительно.
Лицо Кати сдлалось напряженно-внимательно.
— Чего бы вы хотли?— спросила она посл того, какъ молчаніе длилось довольно долго.
— Угадайте!— сказалъ Львовъ, закрывая свои продолговатые, красивые глаза.
— Не умю.
— Попробуйте.
— Не хочу пробовать, вы должны сказать.
— Хорошо. Я скажу… но… возьмите меня за руку, чтобы мн не было страшно.
Катя засмялась и взяла протянутую руку.
— Ну?
— Ну… ну… полюбите меня немножко.
— Я люблю васъ много!— сказала Катя съ какой-то гордостью.
— Много? Не всегда хорошо много.
— Я не понимаю васъ! Что вы говорите? Что вы говорите?
Катя выдернула свою руку и отодвинулась отъ Львова. Сердце сжалось.
— Почему много не надо? Почему?
— Я сказалъ глупость! Глупость, конечно. Не слушайте меня. Зачмъ вы отняли руку? Я хочу цловать ее… Можно?
— Вы не хотите, чтобы я любила васъ по-настоящему… Значитъ, вы сами не любите… значитъ… Мы разные люди, врно?
— Зачмъ вы все стремитесь философствовать, вчно уговариваетесь…