Юрий Волин
Юрий Волин
Сказки наших дней
Сказки наших дней
I. Улыбка павшего
I. Улыбка павшего
* * *
* * *
* * *
II. Пулька преферанса
II. Пулька преферанса
* * *
* * *
* * *
—————————————————-
Сказки наших дней, Волин Юрий Самойлович, Год: 1916
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Я шел к Прутниковой, волнуясь, замедляя шаг, стараясь не думать о том, как встретит она меня, и что я скажу ей.
Прочитав утром в списке убитых имя Андрея Семеновича Прутникова, я сорвался с места, выбежал на улицу, помчался к Варваре Федоровне. Но, уже подъехав к самому дому, велел извозчику повернуть назад. Зачем я пойдут ней? Что я скажу ей? Нет таких слов, которые могли бы утешить мать, потерявшую любимого сына. Нет таких слов на человеческом языке, и не мне искать их, если я сам еще не примирился с мыслью о потере лучшего друга, милого, жизнерадостного Андрюши Прутникова!
Весь день я думал об ужасной вести и к вечеру решил преодолеть свой страх и навестить бедную Варвару Федоровну. Слов утешения я не найду, но слова скорби найдутся у меня. Ну, что ж, погорюем вместе. Ведь она одинока, и облегчением ей будет одно присутствие мое. За год войны я часто навещал Прутникову. Она знала меня с детства, называла уменьшительным именем и привыкла ко мне, почти как к родному. Мы вместе перечитывали письма Андрюши и мечтали о его возвращении. Мог ли я оставить ее теперь?
Она встретила меня радостно-спокойная, какая-то обновленная.
Такою она была в те дни, когда получалось от Андрюши одно из его ласковых и бодрых писем.
Эта радостно-спокойная улыбка на лице Варвары Федоровны была так неожиданна для меня, что я смутился и испугался. Значит, несчастная еще не знает страшной вести… Как же мне быть? Стать вестником злой правды? Или лгать, притворяясь не знающим и подавляя чувство жути и жалости?
Но мне недолго пришлось думать.
Прутникова сама заговорила об этом.
— Ах, я вам должна рассказать!.. — начала она, улыбаясь, будто речь шла о чем-то забавном. — Вы знаете прапорщика Закатова?
— Знаю, — ответил я. — О нем часто упоминал Андрюша в письмах. Они в одном полку и дружны…
— Ну, вот этот самый! Представьте, сегодня я вдруг получаю от него письмо!
— Что же он пишет? — спросил я, насторожившись.
— Бог знает, что такое!.. Вы знаете, я напишу Андрюше, что его товарищ очень веселый человек, но не совсем осторожный… Разве можно так шутить? Хорошо, что я подучила это глупое письмо сегодня. А что, если бы я получила его неделю тому назад? Ведь я могла бы поверить этой злой шутке!
— Что же он пишет? — повторил я свой вопрос, предчувствуя, что в письме товарища по полку, раньше никогда не писавшего Прутниковой, сообщается грозная истина.
Прутникова возмущенно повела плечами.
— Он пишет, этот Закатов, что Андрюша убит!.. Хороша шутка, нечего сказать!
— Да, с такими вещами не шутят… — неопределенно заметил я.
— Дурак этот ваш Закатов, вот что я вам скажу! — обрадовавшись моему замечанию, сказала Варвара Федоровна. — И Андрюше я так прямо и напишу: ‘Глупый шутник твой приятель!..’ Нет, ведь приди письмо раньше, и я умерла бы от ужаса и отчаянья!.. Должно быть, у этого Закатова нет матери, иначе он не стал бы выкидывать таких штук!
— Но все же, Варвара Федоровна…
Прутникова быстро прервала меня:
— Что ‘все же’?.. Вы хотите сказать, что все же это не более, как шутка? Нет, нет, не оправдывайте его! Это возмутительно и ужасно так шутить!
Не знаю, почему, должно быть, запутавшись в тумане неловкости, жути, недоумения и жалости, потеряв способность взвешивать слова и поступки, но я поступил необдуманно и жестоко. Если бы не последовало в дальнейшем всех тех событий, о которых я собираюсь рассказать, я никогда бы не простил себе этой злой выходки.
Поддавшись непонятному порыву озлобления, — озлобления из жалости, которое знакомо хирургам, приступающим к опасной операции, я решительно и твердо сказал, глядя прямо в глаза матери моего лучшего друга:
— Но все же, Варвара Федоровна, вы напрасно относитесь к письму Закатова, как к шутке. Я должен вам сказать, Варвара Федоровна, что встретил сегодня в газете, в списке убитых, имя Андрюши. Надо быть готовым ко всему, Варвара Федоровна!
Так сказал я. Едва закончив фразу, с особой обжигающей ясностью почувствовал и сознал я всю жестокость своей выходки. Сделалось страшно и стыдно. Захотелось бежать, исчезнуть, уничтожиться. Хотелось, чтобы кто-нибудь ударил сильно, оскорбил!
Но я не бежал. Опустив глаза, боясь взглянуть на Прутникову, не видя исхода, я стиснул зубы и замер в морозной жути ожидания.
Когда прозвучал смех Варвары Федоровны, я вздрогнул, не доверяя слуху, поднял глаза на Прутникову.
Она усмехнулась снисходительно и благодушно.
— Ну, вот!.. Вы и поверили!.. Ах вы, чудак этакий!.. Я тоже читала сегодня в газете, но я и не подумала, что это о нашем Андрюше. Мало ли Прутниковых? Посмотрите в телефонной книге, их целый десяток, одних телефонных абонентов Прутниковых! Ну, вот, и прапорщиков Прутниковых, может быть, целый десяток наберется! И Андреев Семеновичей среди них, наверное, несколько! А вы уж перепугались!
Я молчал. Спокойная уверенность Варвары Федоровны начала оказывать свое действие на меня. Я знал ее мнительной, всегда беспокойной, не доверявшей даже письмам самого Андрюши и при каждом промедлении очередного письма плакавшей неутешными слезами и дежурившей по целым дням у бюро справок о раненых и убитых. Должно быть, у нее есть какие-нибудь новые совершенно точные сведения об Андрюше, если она остается спокойной, несмотря на зловещее совпадение газетного известия с сообщением Закатова.
— А вы и поверили! — с мягким упреком повторила Прутникова. — Признайтесь, ведь поверили?
Я робко ответил:
— Поверил.
— И пришли утешать меня?
— Не утешать, Варвара Федоровна… Какие тут утешения!.. Пришел… Ну, разве я мог не прийти, Варвара Федоровна?
— Вы славный, вы любите Андрюшу, вы добрый и вы не стали бы так шутить, как этот Закатов!
Она подошла ко мне совсем близко, с материнской нежностью провела рукой по моим волосам.
— Видите, как хорошо вышло! Вы пришли утешать меня и сами нашли утешение у меня… О, у меня есть, чем утешить вас, если вы искренно любите Андрюшу!.. Хотите, я вам прямо скажу, не буду вас мучить. Я его видела.
— Где? — встрепенулся я.
Не отвечая на мой вопрос, она повторила:
— Я его видела. И не один раз видела. Уже три вечера я вижу его. И сегодня тоже увижу.
— Где?
— И вы его тоже увидите… Хотите?.. Но что же я спрашиваю? Конечно, вы хотите! И вы заслужили это, вы — его друг… Вы его тоже увидите.
— Но где же? Где, Варвара Федоровна? Я ничего не могу понять! Неужели Андрюша вернулся? Может быть, он ранен и привезен в госпиталь?
— О, нет, что вы, что вы, Господь с вами! — испуганно отозвалась Прутникова. — Он не ранен, он здоров, он нисколько не изменился и такой же веселый… Вы сами увидите!
— Значит, он в самом деле вернулся?
— Я же вам говорю, вы его увидите! — слегка нахмурившись, строго сказала Варвара Федоровна. — Который час?
— Восемь.
Она засуетилась.
— Восемь? Что же мы сидим? Ах, Боже мой! Едемте! И, пожалуйста, ничего больше не спрашивайте… Я ничего не могу вам сказать и ничего не могу объяснить… Через полчаса мы там будем, и вы сами все увидите и все поймете…
Я повиновался.
На всем пути от Суворовского проспекта до Петроградской стороны я не проронил слова об Андрюше. Но в душе я испытывал сильное волнение, и полчаса езды показались мне целой вечностью. В уме сменялись одно предположение другим, странные догадки еще более чудовищными. Но ни одно из моих предположений не приблизило меня к разгадке, которая ждала меня в одном из домов Большого проспекта.
— Извозчик! Направо к подъезду!
Помогая Прутниковой выйти из саней и в то же время с недоумением оглядываясь вокруг, я осторожно произнес:
— Но, ведь здесь какой-то театрик, Варвара Федоровна!
— Молчите! — спокойно отозвалась она и с насмешливо-снисходительной улыбкой повторила: — Молчите, идите за мной и делайте все, что я вам скажу. Ведь вы обещали не быть чересчур любопытным… Идемте!
Мы вошли в вестибюль театра. Это был один из многочисленных петроградских кинотеатриков ‘с дивертисментом’. Огромные плакаты на стенах вестибюля возвещали о показываемых на экране картинах и о ‘гастролях’ какой-то певицы… Какое отношение все это имеет к прапорщику Андрею Семеновичу Прутникову, находящемуся в действующей армии на галицийском фронте?.. Почему именно здесь вздумала эта странная, может быть, лишившаяся рассудка женщина искать своего сына, который сидит в это время где-нибудь в окопах, если не покоится уже в могиле!
Но слово дано. Я ни о чем спрашивать не должен. Я молчу и повинуюсь приказаниям Варвары Федоровны. Только взглядом, все время устремленным на нее, выражаю свое недоумение и свои сомнения.
Лицо Прутниковой отражало радостное возбуждение, предвкушение приближающегося счастья. Варвара Федоровна даже как будто помолодела, и глаза ее были ясны. Нет, это не безумие. Надо ждать и молча повиноваться…
Я взял в кассе билеты и ввел Прутникову в залу.
— Туда, направо, к стене… — диктовала Варвара Федоровна и проходила между рядами твердой походкой, и видно было, что она хорошо изучила эту залу.
На убогой сцене куплетист, загримированный ‘босяком’ в грязных лохмотьях, из-под которых, впрочем, по временам показывался уголок франтовской накрахмаленной рубахи, обутый в лапти поверх лакированных ботинок, пел самодельные куплеты на злобы дня и для вящей убедительности после каждой фразы отплясывал камаринскую.
— Ах, еще только куплетист! — недовольно произнесла Прутникова. — Неудачно пришли. Только что начался сеанс. Должно быть, второй. Теперь будет петь Аполлонова, после нее выступят испанки-танцовщицы, потом начнутся картины, — драма ‘Роковая любовь’ и комическая ‘Выбор невесты’…
— Однако, как вы хорошо знаете программу этого замечательного театра!
— Молчите… Условлено не спрашивать и не критиковать моих действий!
Все шло так, как предсказала Варвара Федоровна: куплетист, певица, танцовщица, ‘Роковая любовь’ и ‘Выбор невесты’. Мне почти впервые пришлось в тот вечер быть в таком ‘театре’, во всяком случае, впервые довелось высидеть подряд всю ‘программу’. И когда становилось скучно смотреть на сцену, я смотрел на публику, прислушивался к перешептыванию соседей и думал о жадной к зрелищам толпе и о жалкой подачке с богатого стола искусства, которую бросают ей… Но над этой мыслью и над всеми другими мыслями, пронесшимися в голове в течение часового ‘сеанса’, легла мысль об Андрюше и странном поведении Прутниковой. По временам я бросал взгляд на Варвару Федоровну. Она сидела спокойно, со взглядом, устремленным на сцену. Однако было видно, что она не видит того, что происходит на сцене, не замечает, вся застывшая в радостно-спокойном ожидании.
Кончилась ‘комическая’, мелькнул на момент свет, и вслед затем опять затрепетал экран.
Варвара Федоровна дотронулась до моей руки и тихо сказала:
— Внимание…
Прошла минута, и я вдруг вздрогнул, шарахнулся, крепко сдавил руку Прутниковой и прошептал, а может быть, и крикнул на весь театр:
— Андрюша!
Перед нами был живой Андрюша. Подвижной, улыбающийся, по давней привычке ежеминутно притрагивающийся рукой к кончику уса, капризно загибающемуся вниз.
Минуты три не больше был предо мною Андрюша. Но эти минуты показались мне огромными, длительными, полными волнующего содержания, большими, чем часы, чем дни.
Может быть, оттого, что я знал, что Андрюши уже нет, я в эти три минуты видел его лучше, полнее, чем в прежние часы, дни и даже годы. А может быть, в том чудесное свойство экрана, что запечатленные движения человека приобретают в мелькании электрических лучей особые отчетливость и отчеканенность. Но никогда раньше не воспринимал я так ярко и так полно впечатления от Андрюши, каждый ему одному свойственный жест, каждую отличающую его мелкую подробность в лице, в манере ходить, улыбаться, разводить руками.
То был отрывок из ‘военной хроники’, показываемой во всех кинематографах и никогда не удовлетворявшей меня, вызывавшей только чувство досады и боли за обманутую надежду ‘увидеть войну’. Назывался этот отрывок: ‘Раздача праздничных подарков нашим героям на позициях’. Это тоже было не тем, что хотели бы мы, живущие мыслью о войне, но не могущие себе представить ее, получить от волшебства живой фотографии. Это тоже был только клочок ‘быта на фронте’, а не сама война, которую не хочет изобразить нам всемогущий ‘кино’, считая нас, может быть, недостойными. Но для нас двоих, для Варвары Федоровны Прутниковой и для меня, скупой волшебник был на этот раз щедрее всех богов: он оживил павшего сына и друга!
Крупными хлопьями падал снег. Полурота пехотинцев стояла ‘вольно’. Винтовки были составлены в пирамидки, и солдаты свободно расхаживали, курили и с радостным оживлением поджидали приближающиеся сани, нагруженные пакетами. Впереди солдат, в самом центре экрана, стоял Андрей Семенович Прутников в шинели и в папахе, весь обсыпанный снегом, подвижной, веселый. Он тоже устремил взгляд на подъезжающие сани и, когда они были совсем близко, сделал несколько шагов вперед. Мы с Варварой Федоровной сидели в первых рядах, и нам показалось, что он идет прямо на нас. Впечатление было такое сильное, что мы оба невольно рванулись вперед, а потом, сообразив, прижались друг к другу… Сани подъехали, и Андрюша начал раздавать подарки, ловко бросая пакеты в протянутые руки солдат. Он успел раздать не больше десятка пакетов, сани были еще полны, но экран заморгал и внезапно ослеп. Должно быть, оператор, снимавший эту сцену, решил, что дальнейшее будет только однообразным повторением уже показанного. О, если бы он знал, что эту картину будет смотреть мать обвеянного снежной пылью офицера, что для нас, близких Андрюше, каждое его движение, каждая его улыбка были новыми, удивительными, волнующими и чарующими, — он не был бы так скуп и не закрыл бы так скоро волшебную сказку бельмом грязного холста!
Варвара Федоровна поднялась и пошла к выходу.
Я последовал за нею.
В фойе мы уселись, оба взволнованные и оба радостно-спокойные. Долго молчали. Потом я тихо произнес:
— Конечно, все это — недоразумение, и письмо Закатова и известие в газете… Правда — вот это, то, что мы видели…
— Через час мы его опять увидим, — спокойно отозвалась Прутникова.
То, что я сказал, не было утешением и не было желанием обмануть себя вместе с нею. В ту минуту я не мог поверить в смерть Андрюши, как бы ни были убедительны и неопровержимы все доказательства. Ведь я только что видел его улыбку, жизнерадостный блеск его серых глаз! И через час я снова увижу его! Бессильна мертвая правда перед чарующим лицом живой лжи.
В ожидании следующего сеанса Варвара Федоровна рассказала мне:
— Эта картина идет здесь третий день. Перед тем она показывалась на Невском, но я не знала. Я случайно набрела на нее уже в последний день перед переменой программы. Я расспросила, где она будет, и узнала, что здесь. Теперь я надолго знаю, куда ее будут переносить. Почти на месяц. Отсюда она пойдет к нам, на Пески, потом на Забалканский проспект, потом за Невскую заставу, на Выборгскую, к Нарвским воротам, опять вернется сюда, в соседний театрик… У меня все записано, по числам…
— Ну, а потом? Через месяц?
— В точности еще неизвестно, но я, конечно, буду знать… Кажется, потом ее отправят в провинцию, в Новгород, оттуда в Нарву, потом в Колпино…
— И вы поедете за ней?
— Конечно, поеду! Кто меня может удержать? — уверенно и даже слегка удивленно ответила Прутникова, будто мой вопрос показался ей наивным.
Я не спросил о том, что будет дальше, после всех Нарв и Новгородов, когда истрепанная в долгих мытарствах кинематографическая фильма умрет естественной смертью. Я не спросил об этом потому, что в тревоге наших дней сам разучился заглядывать так далеко в будущее.
Это была совсем необыкновенная пулька, хотя составилась она самым обыкновенным образом.
Встретив меня в коридоре, поручик Сумароков спросил:
— Вы играете в преферанс?
— Играю.
— Вот и отлично! Сегодня вечером свободны?
— Свободен.
— Значит, к восьми у меня в номере. Не забудьте, номер 45-й, в третьем коридоре направо. Придете?
— Непременно.
Мы познакомились с поручиком Сумароковым только накануне в читальной зале отеля. Никто нас не представил друг другу, просто заговорили, оба взволнованные сенсационным газетным известием. Поговорили минут пять и раскланялись. Его имя я узнал потом. Моего имени он, вероятно, и до сих пор не знает.
Люди, не играющие в преферанс, удивятся такому быстрому развитию знакомства. Вчера случайно столкнулись, обменялись парой слов, а сегодня: милости просим ко мне! Но преферансисты, знающие тоску по четвертом партнере, не только найдут вполне естественным, но и одобрят нас обоих: поручика Сумарокова, приглашающего к себе почти незнакомого человека, и меня, охотно принимающего это приглашение.
Я даже не спросил, кто будут остальные два партнера. Ясно, что это будут преферансисты, а этот сорт людей не знает никаких классов и рангов, ни сословных, ни возрастных, никаких иных различий.
И ровно в восемь я входил в 45-й номер.
Я часто опаздываю в разных даже самых важных случаях жизни, но никогда не решился бы опоздать на условленную пульку. Простит делец, напрасно ждавший вас по важному делу, простит возлюбленная, если вы не пришли во-время на свидание, но никогда не простят вас игроки, которых вы заставили прождать каких-нибудь десять минут.
— Ну, вот, превосходно! — весело встретил меня хозяин. — Теперь все. Можно за дело! Ах, да, вы не знакомы!
Я поздоровался с партнерами.
Все трое были офицерами: два поручика, один прапорщик. И все трое были ранены: у одного повязка на руке, у второго на голове, третий — хозяин — был с костылем.
Стол для игры был приготовлен посередине комнаты. Горели две свечи, аккуратно разложены были мелки, и, целомудренно красуясь бандеролями, лежали две новенькие колоды карт.
С торопливой деловитостью расселись по местам.
— Для начала маленькую! — предложил один.
— А по какой? — спросил другой.
Условились быстро и занялись делом.
Все мы были страстными игроками, это обнаружилось с первого круга. Играли молча, произнося только странные для чужого уха восклицания, полные однако значения для игроков:
— Пас!
— Семь первых!
— Семь без козырей!
Иногда, впрочем, загорался горячий спор по поводу чьего-нибудь неправильного хода.
Игра шла быстрым темпом. Никто не ‘лез в гору’, т. е. не наставлял ‘ремизов’.
К одиннадцати часам пулька была закончена.
— Теперь закусим, а потом можно и еще пулечку! — предложил хозяин.
— Непременно вторую! — живо подхватил прапорщик. — Что же это такое? Трехчасовая пулька, ведь это не в счет! Надо закатить настоящую!
Возражений не было. Мы только разыгрались, размахнулись, и уже конец! Непременно повторить!
— Но раньше закусим. Пожалуйте сюда, и покорнейше прошу не стесняться. Потом проголодаетесь, поздно будет!
— Правильно! — одобрил прапорщик.
Закуска и чай были приготовлены на письменном столе у окна, так как стол, предназначенный для этого, был занять картами.
За чаем я рассмотрел моих партнеров и, случайно обратив внимание на их погоны, спросил:
— Вы, кажется, все одной части?
— Одного полка! — отозвался поручик Сумароков. — Можно сказать, боевые товарищи в полном смысле слова!
— В одном бою ранены?
— И даже одним снарядом! — подтвердил Сумароков.
А второй поручик, слегка акцентируя на польский манер, добавил:
— В одном полку служили, вместе в боях были, вместе в окопах сидели, вместе ранены были, в одном лазарете лежали… Одним словом, партнеры настоящие!..
Прапорщик вдруг поднялся, возбужденный и даже слегка побледневший, и, протянув руку, как бы приглашая к вниманию, торжественно произнес:
— Идея!
Мы все насторожились,
— Давайте доиграем ту пульку!
Я не понял, в чем дело, и потому удивился волнению, которое вызвало это предложение среди моих партнеров.
— Разве сохранилась? — спросил поручик с повязкой на голове.
— Да, лист у меня, — отозвался поручик Сумароков. — Здесь в столе.
— Кто же будет играть за Мальчикова? — спросил второй поручик.
— А хотя бы вы! — глядя прямо на меня и, очевидно, ко мне обращаясь, сказал прапорщик.
Я слегка смутился. Доигрывать пульку за другого я не люблю, предпочитая отвечать за собственные ошибки и пользоваться результатами собственных удачных ходов.
Тем не менее я не отказался сразу, а попросил разъяснения:
— Что это за пулька, и за кого я должен играть?
Объяснение дал мне хозяин.
— У нас есть одна недоигранная пулька, — сказал он. — Мы стояли тогда по второй линии окопов и играли очень много. Мы трое и четвертый, прапорщик Мальчиков, тоже страстный преферансист. Ну, вот, играли мы и в тот день, 5-го мая. Начали пульку часа в два, а в три часа, на самом интересном месте, пришлось прервать пульку.
— Почему?
— Вышла маленькая неприятность. Немецкий снаряд вздумал разорваться прямо над нами…
— Ну?
— Ну, ясно, что пулька так и осталась незаконченной! Нас троих усадили в санитарный поезд и отправили сюда, а прапорщика Мальчикова… прапорщика Мальчикова похоронили.
— Славный был этот Мальчиков! — отозвался поручик с повязкой. — И играл хорошо, хотя горячился и часто проигрывал…
— Ну так как? Кончаем эту пульку? — спросил прапорщик, первый заговоривший о ней. — Все зависит от вас! — обратился он ко мне.
Я твердо ответил:
— Конечно, я согласен.
Поручик Сумароков достал из ящика стола лист бумаги, разграфленный в разных направлениях и исписанный цифрами.
Мы все склонились над листом.
— Вот ‘С’, это моя запись, — заговорил Сумароков. — ‘Ч’ это поручик Чеславский, ‘Б’ — прапорщик Бороздин, а вот здесь ‘М’, то есть прапорщик Мальчиков, а теперь вы.
— Хорошо, — отозвался я, испытывая странное волнение.
— Пулька Мальчикова неплохая! — рассматривая записи, сказал прапорщик Бороздин. — Посмотрите, правда, у него много ремизов, но зато недурно в вистах!
— Какая бы ни была его пулька, я окончу ее за него! — сказал я и заторопился. — За дело, господа!
Списывая с листа цифры выигрыша и проигрыша покойного прапорщика, я задумчиво произнес:
— Значит, эта бумажка понюхала пороху?
— И как это странно, что я успел засунуть ее в карман! — отозвался Сумароков. — Конечно, совсем ненамеренно, просто так, машинально скомкал и, падая, засунул в карман… А вот пригодилась же!.. Бывает так… Даже странно!
— А кому сдавать? — спросил Чеславский и сам же ответил: — Я помню ясно, я тасовал карты, а Мальчиков начал сдавать, когда это случилось. Правильно?
— Совершенно верно! — подтвердил Бороздин. — Значит, вы сдаете. Знаете что? Чтобы не путать, мы вас так и будем звать ‘Мальчиков’. Вы ничего не имеете против этого?
— Хорошо! — согласился я и начал сдавать.
Я никогда не играл так осторожно, внимательно и умело, как в тот раз. И никогда за игрой не был так возбужден и так разговорчив.
Как я сказал, покойный Мальчиков оставил мне в наследство довольно запутанную пульку. Он был горяч и смел, мой предшественник, которого я не знал, но чье дело, — маленькое, шуточное, но все же им начатое дело! — мне суждено было завершить. Он был горяч и смел, мой Мальчиков, и успел наставить порядочно ремизов много их отыграл, но все же оказался позади всех партнеров.
Мне пришлось исправлять его ошибки, играть с удвоенной осторожностью, быть начеку, ловить неудачные ходы партнеров, подстерегать каждую благоприятную случайность…
— Однако вы играете, как некий молодой бог! — шутливо заметил прапорщик Бороздин.
— Ведь я играю за него! — отозвался я. — Я не имею права проиграть!..
И, чувствуя необходимость высказаться, собрать свои мысли, облечь свои ощущения в одежду слов, я возбужденно говорил, продолжая игру:
— Что такое преферанс? Конечно, пустяк, не имеющий никакого значения!.. Но эта недоигранная пулька… Для меня это — символ… это — дело, начатое им, павшим на поле брани! На меня, человека тыла, выпала честь закончить начатое им… И для меня это уже не пустяк, не игра!.. Это оправдание моего бездейственного участия в грозном народном деле… Все начатое в жизни ими, павшими за нас, мы должны закончить… И закончить должны хорошо, может быть, лучше, чем сами бы они закончили!.. Пулька преферанса? Ну, что ж! Ведь это только дело вечернее, отдых… Днем, в настоящей работе, я буду заканчивать настоящие дела, начатые ими, тысячами павших Мальчиковых… Но и отдыхая, но и играя, я хочу доделывать их дело!..
Может быть, это было наивно и сентиментально, но я в тот вечер серьезно волновался, заканчивая начатую павшим прапорщиком Мальчиковым пульку.
Я выиграл и выигрыш отослал в комитет помощи жертвам войны, ‘в память прапорщика Мальчикова’, — так написал я на почтовом переводе и подписал: ‘Закончивший за него пульку преферанса’.
Мой друг, боевой офицер, которому я рассказал про эту пульку, прерванную неприятельским снарядом и законченную в уюте и тепле столичного отеля, сказал, снисходительно улыбнувшись:
— Жалко мне вас, оставленных за бортом и ищущих утешения в самообмане…
А все же я доволен, что выиграл эту игру!
Источник текста: журнал ‘Нива’ No 10, 1916 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.