Михаил Ларионович Михайлов
Михаил Ларионович Михайлов
Сказки
Сказки
СОДЕРЖАНИЕ
Два Мороза
Два Мороза
Думы
Думы
Лесные хоромы
Лесные хоромы
Сказки, Михайлов Михаил Ларионович, Год: 1855
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Два Мороза
Думы
Лесные хоромы
Гуляли по чистому полю два Мороза, два родных брата, с ноги на ногу поскакивали, рукой об руку поколачивали. Говорит один Мороз другому:
— Братец Мороз — Багровый нос! Как бы нам позабавиться — людей поморозить?
Отвечает ему другой:
— Братец Мороз — Синий нос! Коль людей морозить — не по чистому нам полю гулять. Поле всё снегом занесло, все проезжие дороги замело: никто не пройдёт, не проедет. Побежим-ка лучше к чистому бору! Там хоть и меньше простору, да зато забавы будет больше. Всё нет-нет, да кто-нибудь и встретится по дороге.
Сказано — сделано. Побежали два Мороза, два родных брата, в чистый бор. Бегут, дорогой тешатся: с ноги на ногу попрыгивают, по ёлкам, по сосенкам пощёлкивают. Старый ельник трещит, молодой сосняк поскрипывает. По рыхлому ль снегу пробегут — кора ледяная, былинка ль из-под снегу выглядывает, — дунут, словно бисером её всю унижут.
Послышали они с одной стороны колокольчик, а с другой бубенчик: с колокольчиком барин едет, с бубенчиком — мужичок.
Стали Морозы судить да рядить, кому за кем бежать, кому кого морозить.
Мороз — Синий нос, как был помоложе, говорит:
— Мне бы лучше за мужичком погнаться. Его скорей дойму: полушубок старый, заплатанный, шапка вся в дырах, на ногах, кроме лаптишек, — ничего. Он же, никак, дрова рубить едет. А уж ты, братец, как посильнее меня, за барином беги. Видишь, на нём шуба медвежья, шапка лисья, сапоги волчьи. Где уж мне с ним! Не совладаю.
Мороз — Багровый нос только подсмеивается.
— Молод ещё ты, — говорит, — братец!.. Ну, да уж быть по-твоему. Беги за мужичком, а я побегу за барином. Как сойдёмся под вечер, узнаем, кому была легка работа, кому тяжела. Прощай покамест!
— Прощай, братец!
Свистнули, щёлкнули, побежали.
Только солнышко закатилось, сошлись они опять на чистом поле. Спрашивают друг друга — что?
— То-то, я думаю, намаялся ты, братец, с барином-то, — говорит младший, — а толку, глядишь, не вышло никакого. Где его было пронять!
Старший посмеивается себе.
— Эх, — говорит, — братец Мороз — Синий нос, молод ты и прост! Я его так уважил, что он час будет греться — не отогреется.
— А как же шуба-то, да шапка-то, да сапоги-то?
— Не помогли. Забрался я к нему и в шубу, и в шапку, и в сапоги, да как зачал знобить! Он-то ёжится, он-то жмётся да кутается, думает: дай-ка я ни одним суставом не шевельнусь, авось меня тут мороз не одолеет. Ан не тут-то было! Мне-то это и с руки. Как принялся я за него — чуть живого в городе из повозки выпустил! Ну, а ты что со своим мужичком сделал?
— Эх, братец Мороз — Багровый нос! Плохую ты со мной шутку сшутил, что вовремя не образумил. Думал — заморожу мужика, а вышло — он же отломал мне бока.
— Как так?
— Да вот как. Ехал он, сам ты видел, дрова рубить. Дорогой начал было я его пронимать, только он всё не робеет — ещё ругается: такой, говорит, сякой этот мороз. Совсем даже обидно стало, принялся я его ещё пуще щипать да колоть. Только ненадолго была мне эта забава. Приехал он на место, вылез из саней, принялся за топор. Я-то думаю: тут мне сломить его. Забрался к нему под полушубок, давай его язвить. А он-то топором машет, только щепки кругом летят. Стал даже пот его прошибать. Вижу: плохо — не усидеть мне под полушубком. Под конец инда пар от него повалил. Я прочь поскорее. Думаю: как быть? А мужик всё работает да работает. Чем бы зябнуть, а ему жарко стало. Гляжу: скидает с себя полушубок. Обрадовался я. ‘Погоди же, говорю, вот я тебе покажу себя!’ Полушубок весь мокрёхонек. Я в него забрался, заморозил так, что он стал лубок лубком. Надевай-ка теперь, попробуй! Как покончил мужик своё дело да подошёл к полушубку, у меня и сердце взыграло: то-то потешусь! Посмотрел мужик и принялся меня ругать — все слова перебрал, что нет их хуже. ‘Ругайся, — думаю я себе, — ругайся! А меня всё не выживешь!’ Так он бранью не удовольствовался — выбрал полено подлиннее да посучковатее, да как примется по полушубку бить! По полушубку бьёт, а меня всё ругает. Мне бы бежать поскорее, да уж больно я в шерсти-то завяз — выбраться не могу. А он-то колотит, он-то колотит! Насилу я ушёл. Думал, костей не соберу. До сих пор бока ноют. Закаялся я мужиков морозить.
— То-то!
Выкопал мужик яму в лесу, прикрыл её хворостом: не попадётся ли какой зверь.
Бежала лесом лисица. Загляделась по верхам — бух в яму!
Летел журавль. Спустился корму поискать — завязил ноги в хворосте, стал выбиваться — бух в яму!
И лисе горе, и журавлю горе. Не знают, что делать, как из ямы выбраться.
Лиса из угла в угол мечется — пыль по яме столбом, а журавль одну ногу поджал — и ни с места, и всё перед собой землю клюет, всё перед собой землю клюёт!
Думают оба, как бы беде помочь.
Лиса побегает, побегает, да и скажет:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
Журавль поклюёт, поклюёт, да и скажет:
— А у меня одна дума!
И опять примутся: лиса — бегать, а журавль — клевать.
‘Экой, — думает лиса, — глупый этот журавль! Что он всё землю клюёт? Того и не знает, что земля толстая и насквозь её не проклюёшь’.
А сама всё кружит по яме да говорит:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
А журавль всё перед собой клюёт да говорит:
— А у меня одна дума!
Пошёл мужик посмотреть, не попался ли кто в яму. Как заслышала лиса, что идут, принялась ещё пуще из угла в угол метаться и всё только и говорит:
— У меня тысяча, тысяча, тысяча думушек!
А журавль совсем смолк и клевать перестал. Глядит лиса: свалился он, ножки протянул и не дышит. Умер с перепугу, сердечный!
Приподнял мужик хворост, видит — попались в яму лиса да журавль: лиса юлит по яме, а журавль лежит — не шелохнётся.
— Ах ты, — говорит мужик, — подлая лисица! Заела ты у меня этакую птицу!
Вытащил журавля за ноги из ямы, пощупал его — совсем ещё тёплый журавль, ещё пуще стал лису бранить.
А лиса-то бегает по яме, не знает, за какую думушку ей ухватиться: тысяча, тысяча, тысяча думушек!
— Погоди ж ты! — говорит мужик. — Я тебе намну бока за журавля!
Положил птицу подле ямы — да к лисе.
Только что он отвернулся, журавль как расправит крылья да как закричит:
— У меня одна дума была!
Только его и видели.
А лиса со своей тысячью, тысячью, тысячью думушек попала на воротник к шубе.
Шёл лесом прохожий да обронил кузовок. Обронил и не хватился, и остался кузовок у дороги.
Летела муха, увидала, думает: ‘Дай загляну, нет ли чего съестного’. А в крышке как раз такая дырка, что большой мухе пролезть.
Влезла она, съестного не нашла: кузовок пустой, только на дне хлебных крошек немножко осталось. ‘Зато хоромы хороши! — подумала муха. — Стану в них жить. Здесь меня ни птица не склюёт, ни дождик не замочит’.
И стала тут муха жить. Живёт день, живёт другой. И вылетать не надо: крошек ещё всех не переела.
Прилетает комар, сел у дырки, спрашивает:
— Кто в хоромах? Кто в высоких?
— Я, муха-громотуха, а ты кто?
— А я комар-пискун. Пусти в гости!
— Что в гости! Пожалуй, хоть живи тут.
Не успел комар пробраться в кузов, а уж у дверей оса сидит:
— Кто в хоромах?
Те отвечают:
— Двое нас: муха-громотуха да комар-пискун, а ты кто?
— А я оса-пеструха. Будет мне место?
— Место-то будет, да как в дверь пройдёшь?
— Мне только крылышки сложить: а я не толста, везде пройду.
— Ну, добро пожаловать!
Она — в кузов, а у двери уж опять спрашивают:
— Кто в хоромах? Кто в высоких?
— Муха-громотуха, да комар-пискун, да оса-пеструха, а ты кто?
— А я слепень-жигун.
— Зачем?
— Да к вам побывать.
— Милости просим! Да пролезешь ли?
— Как не пролезть! Только немножко бока подтяну.
Пролез и слепень в кузовок.
Пошли у них разговоры. Муха говорит:
— Я муха не простая, а большая. Порода наша важная, ведёт род исстари. Везде нам вход открытый. В любой дворец прилетай — обед готов. Чего только я не ела! Где только я не была! Не знаю, есть ли кто знатнее меня!
— Кажется, и мы не из простых! — говорит оса. — Уж не передо мною бы хвастаться! Я всем взяла: и красотой, и голосом, и нарядиться, и спеть мастерица. Все цветы меня в гости зовут, поят-кормят. Не знаю, есть ли кто на свете наряднее да голосистее! Посмотрела бы я!
— А меня не пережужжишь, — сказал слепень.
— Да у тебя приятности в голосе нет. У меня голос тонкий, — говорит оса.
— А у меня и тоньше и звонче! — пискнул комар.
И пошли они перекоряться.
Только слышат, опять кто-то у дверки возится.
— Кто там? — спрашивают.
Никто не отзывается.
— Кто у терема? Кто у высокого?
Опять ответа нет.
— Кто нас тут беспокоит? Мы здесь не сброд какой-нибудь, а муха-громотуха, да комар-пискун, да оса-пеструха, да слепень-жигун.
Сверху не отвечают.
— Надо бы взлететь да посмотреть! — крикнули все в один голос.
— Я первая не полечу, я всех знатнее, — говорит муха.
— Я первый не полечу, я всех голосистее, — говорит комар.
— Я первая не полечу, я всех наряднее, — говорит оса.
— Я первый не полечу, я всех сильнее, — говорит слепень.
И пошёл у них спор: никто лететь смотреть не хочет. Вдруг в хоромах стало будто темнее.
— Что это за невежа нам свет заслоняет? — крикнули все.
— Да ведь это, никак, паук свою сеть заплёл, — сказал комар.
— Ах, и в самом деле! — загудели все. — Как нам быть? Что делать? Надо поскорее выбираться! Покамест ещё сеть не крепка, прорвёмся.
— Мне первой, — кричит муха, — я всех знатнее!
— Мне первой, — жужжит оса, — я всех наряднее!
— Мне первому, — пищит комар, — я всех голосистее!
— Мне первому, — гудит слепень, — я всех сильнее!
И пошёл у них опять спор. Чуть до драки не доходило. Покуда они спорили и вздорили, паук плёл да плёл свою паутину. А как согласились, кому за кем лететь, все в ней и засели.