Александр Жиркевич.
Александр Жиркевич.
Сказка в сказке
Сказка в сказке
I.
I.
II.
II.
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
III.
III.
Сказка в сказке, Жиркевич Александр Владимирович, Год: 1906
Время на прочтение: 22 минут(ы)
Перед тем, как уснуть, 10-летний Миша хорошо помнил, что голова его лежала на коленях у бабушки Ольги Александровны, окончившей трогательную сказку о фее весны, посетившей в темнице молодого, умирающаго узника, внесшей к нему радость и счастье, которых многие годы был он лишен. Чтение происходило в январе, перед обедом. А пока Миша вслушивался в слова старушки, за окном толпились, — точно рой белых мотыльков, сорванный с цветов порывом внезапнаго ветра, — пушистыя, легкия снежинки. Их было так много, оне падали столь густо, что в детской стоял полусумрак. Некоторыя из них, как-бы с любопытством, заглядывали на минуту в комнату, останавливались в нерешительности в углу, образованном стенами дома, и затем, точно о чем-то вдруг вспомнив, бросались прочь, чтобы еще быстрее закружиться, исчезнуть, уступить место новым и новым, таким же любопытствующим, кочующим снежинкам. В печной трубе от ветра по временам громко стучали вьюшки, и Миша знал, что на дворе завывает теперь вьюга: не даром-же не пустили его в тот день кататься с горы на салазках… Но на этот раз мальчик не сожалел о подобном лишении: ему было так тепло, так уютно возле бабушки! И когда, на замечание Миши, что в темницах сидят только злые, опасные для других, люди (так говорил однажды при нем бывший в доме знакомый), что и узник, описанный в сказке, котораго посетила весна, был, вероятно, такой-же опасный, дурной человек, быть может нестоивший поэтому ласки волшебницы-весны, — бабушка, отложив на диван книгу, стала объяснять ему спокойным, тихим голосом про то, сколько несчастных, иногда напрасно, по ошибке, благодаря злобе, преступлениям других, томятся многие годы за решетками тюрем, острогов, лишенные насильственно свободы, теплаго солнышка, свежаго воздуха, ласки и ухода тех, кого они любили — Миша почувствовал, как слезы стали набегать на его глаза, хотя он и старался скрыть это для того, чтобы казаться ‘настоящим взрослым’.
Уже не в первый раз передавала бабушка внуку своему подробности о грустной жизни заключенных, и Миша знал, что часто посещает она местный острог, раздавая узникам Евангелия, провизию, стараясь облегчить, чем может их горе — хлопотами за них, за их семьи у начальства, писанием для них писем на родину, словом участия… Недаром-же, (как передавала Мише старая няня), звали они Ольгу Александровну ‘наша милостивица’, ‘наша кормилица’ и другими подобными-же ласковыми кличками.
Вспомнилось Мише, как, бывая с матерью у обедни в церкви того же острога, видел он, не без страха, обритыя на-половину, изуродованныя этим, головы арестантов, слышал глухой звук цепей, обращавшийся в какой-то особенный грохот (точно рушились стены храма), когда, во время богослужения, все узники сразу опускались по временам на колени, на покрытый каменными плитами пол церкви. Мише казалось, что эти ‘злые’, мрачнаго вида, некрасивые, никогда неулыбающиеся люди, вырвут его насильно из рук матери, причинят ему страдание. Одно только несколько мирило мальчика с арестантами — это то, что бабушка, его милая, добрая, милосердная бабушка, — не забывала страдальцев, как называла она всегда узников, поминая их ежедневно в своих молитвах… Значит, было-же что-либо действительно хорошее в этих лишенных свободы, незнакомых ему, хотя и страшных людях!..
Кстати будет заметить, что детство маленькаго Миши было обставлено дома такими удобствами, жилось ему так хорошо и беззаботно, его так любили и баловали в семье, как единственного ребенка, а чужия горе и нужда так были от него далеки, что он не понимал их, когда с ними сталкивался. И, если знал он, что кроме счастливых, сытых, довольных взрослых и детей есть на свете взрослые и дети несчастные, голодные, обиженные судьбою, то только из разсказов бабушки. У мальчика не было злое сердце, а между тем, он не прочь был обидеть другого ребенка, разорить гнездо птички, пустить камнем в собаку, навязать кошке на хвост бумажку — и любоваться их страданиями, испугом. Недаром бабушка часто выговаривала за это внуку. Еще была в Мише черта характера, огорчавшая искренно любившую его старушку: он как-то не умел высказать того, что чувствует, не умел приласкаться, сделать кому-либо приятное, подумать о других. ‘Светит, да не греет!’ говорила иногда про него Ольга Александровна, грустно покачивая головою и сравнивая Мишу с осенним солнышком, лучи котораго, хотя и падают щедро на природу, но не дают тепла. — Еще горячей молясь за любимаго внука, старалась она втянуть мальчика в добрыя дела, сблизить его с чужой нуждою, указать ему на то, что жизнь без добра для других есть жизнь безполезная, нехристианская, что мало любить тех, кто любит нас, а надо дойти, как учит Христос, до любви ко врагам, к тем, кто нас не любит… И по временам ей уже казалось, что под влиянием ея речей солнышко Митинаго сердца начинает по-немногу пригревать окружающее.
‘Хочешь поехать со мною в острог, чтобы помочь раздать подаяние заключенным?’ спросила однажды с той-же целью — сблизить его с несчастными — Ольга Александровна внука.
Мише и хотелось отправиться с бабушкою, чтобы взглянуть на арестантов, на их жизнь, и, в то-же время, прежняя боязнь удерживала его от этого… Как-то, при посещении острожной церкви, мать поручила ему дать ближайшему узнику милостыню. Это был старик с длинной, седой бородою, с глазами, строго глядевшими из-под нависших, густых бровей. Миша, конечно, исполнил приказание матери, но вздрогнул, когда суровый арестант, гремя кандалами, поцеловал его руку. Долго после того вспоминался ему старик, молча принявшей копейку, глаза котораго, глядя на ребенка, вдруг почему-то заволоклись слезами. И теперь, вслушиваясь в спокойную, кроткую, дышащую любовью к ближнему, речь старушки, глядя на роящияся за окном снежинки, чувствовал Миша, что в сущности жаль ему и того молодого, одинокаго, всеми забытаго узника, котораго. в сказке, перед смертью посетила весна.
Рисовалась ему в воображении и самая весна, так чудно описанная в волшебной сказке известнаго писателя. А сон, между тем, надвигался уже постепенно на мальчика. Напрасно боролся он с ним всеми силами. Наконец, усталыя веки Миши плотно сомкнулись, и он уснул — тихо, безмятежно, чувствуя добрую морщинистую руку, гладившую его по кудрявой головке. Последния слова Ольги Александровны, запавшия перед сном в память мальчика, были: ‘Ах, Миша!.. Когда-то ты у меня поумнеешь?!. Разве хорошо будет. если все станут указывать на тебя пальцами, говоря — ‘вот мальчик, неимеющий ни к кому жалости’?!.
Долго-ли спал Миша, я не могу сказать вам, юные мои читатели. Только проснулся он внезапно от того, что теплый, благоухающий ветерок стал дуть ему в лицо. Сначала лень было мальчику открыть глаза. Он знал, к тому-же, что за окнами — лютая зима, что, поэтому, такой ветер не мог попасть со двора через двойныя рамы в комнату.
‘Верно, все это мне приснилось!’ подумал Миша.
Но ветерок дул и дул, упрямо, настойчиво, словно желая окончательно разбудить мальчика. И вдруг… Вдруг около Миши запахло цветущей черемухою, да так сильно, так хорошо, что он приоткрыл глаза, хотя сейчас-же поспешил зажмурить их: через отворенную настежь дверь детской, ведшую на терассу и в сад, блеснули ему в лицо ослепляющие лучи солнца, и он увидел, как по полу, от балконных дверей вглубь комнаты, ветер гонит цветущие лепестки. Ему удалось заметить, что в саду мерно покачиваются деревья, покрытыя молодой, ярко-зеленою листвою, разслышать, что там раздаются голоса птиц. Явственно донеслись до него затем крики многочисленных ворон, устраивающих гнезда, гоготанье гусей у плотины, за садом. Миша сделал еще одно усилие, сел на диван, на котором до того лежал, широко открыл глаза и еще более изумился: недавней зимы за окном детской точно никогда не бывало, бабушки возле него не было. Что за чудо?!. Едва подбежал он к открытой на террасу двери — как увидел, что все яблони, груши и сливы — в полном цвету, на клумбах, раскинувшихся у крыльца прихотливым узором, — тоже цветы, едва распустившиеся, зеленый газон вокруг клумб пестрить белыми, розовыми маргаритками. По синему небу медленно плывут легкия, пронизанныя лучами солнца, облака, не бросая тени на землю… И снова бодро, — дружно загоготали в отдалении гуси…
‘Да это — весна!’ воскликнул, с восторгом, хлопая в ладоши, мальчик: ‘какое счастье!’
Он так любил весну, с таким нетерпением ждал ея прихода!.. А она — тут как тут!!.. Вот так сюрприз!..
*
Недолго разсуждая, — спустился Миша с высокаго крыльца в знакомый сад, который благоухал при дуновении теплаго, вешняго ветерка…
Боже! как много света! какой чистый воздух!.. И как легко на нем дышет грудь Миши!! Слава Богу, что зима наконец-то, убралась за теплый моря, за далекия горы!!..
Мише хотелось крикнуть так же громко, так же радостно и задорно, как кричали гуси у пруда.
‘Бабушка! Бабушка!!’ позвал он, желая, чтобы и Ольга Александровна разделила с ним его приятное удивление. Но бабушка не отозвалась. Зато на голос мальчика из ближней липы, весело откликнулась малиновка, за ней — другая… Воробьи затеяли шумную ссору возле, по кустам. И снова — трель малиновки. А тут индюки, которых обыкновенно привык дразнить свистом Миша, увидев его через палисадник, заболботали вдруг на весь двор: ‘Вот мальчик, который никого не жалеет!.. который никого не жалеет’!..
‘Верно, негодные, подслушали слова бабушки!’ подумал Миша и с сердцем бросил в индюков пригоршню песку, те, с испугу разбежавшись в стороны, еще яростнее заболботали, точно давясь, захлебываясь, без передышки: ‘Не жалеет! Не жалеет!’
‘Не жалеет!’ протянул и петух, которому часто доставалось от Миши. ‘Да! Да! Да!’ — точно подтвердила замечание его наседка, гулявшая по двору.
— ‘Препротивные!’ прошептал Миша, спеша далее: ‘Постойте! Задам-же я вам!’ Его удивляло то, что стал он хорошо понимать язык птиц, чего ранее ему не удавалось…
Перед мальчиком была дорожка, ведущая в глубь сада, капризно извивающаяся в тени деревьев, между кустами малины, смородины, крыжовника. И Миша, вспомнив, что тропинка эта ведет к калитке, выходящей в поле, бросился стремительно вдоль по ней. Ему приятно было чувствовать, как по лицу его струятся, скользят пятна от солнца, прорвавшагося сквозь редкую еще листву, как ноги его, обутыя в легкия туфли, утопают в желтом песке дорожки, усыпанном лепестками цветов, упавшими с фруктовых деревьев, как ветерок шевелит волосы на его голове, слышать, что в кустах, по ветвям на все лады перекликаются невидимыя пташки в хлопотах по устройству гнезд. И мать, и бабушка часто читали, разсказывали Мише о том, как живут на воле пернатые певцы и певуньи наших полей, рощ, садов, — какую радость и заботу, а иногда и горе вносит ежегодно в их жизнь весенняя пора… Вот где-то далеко-далеко, вероятно, за садом, у реки, защелкал соловей и… робко умолкнул.
— Настоящая весна! — воскликнул Миша, прислушиваясь, присматриваясь к тому, что совершается. А главное — все то же самое происходило вокруг дома его родителей и в прошлом году. Но никогда еще, кажется, не был так рад дорогой гостье теплых стран — весне — Миша, как теперь, тем более, что окончательно убедился в том, что не спит. Да разве мог это быть сон, когда бежит он, Миша, по саду в одной легкой курточке, когда кругом заливаются птицы, а в лицо ему дует теплый ветер!.. И никто из взрослых его не сопровождает!..
‘Какой милый, хорошенький мальчуган’! прощебетала между тем над головою его, шаловливо нырнув в гущу листьев, малиновка, едва попал Миша в березовую аллею на краю сада.
‘Но не пришел-ли он разорять наши гнезда?’, с тревогой ответила ей пожилая золотистая иволга: ‘Разные ведь бывают дети’!..
Прощебетав это, иволга стала перепархивать с ветки на ветку, все более безпокоясь и провожая Мишу.
‘Караул! Караул! В саду мальчишка, который никого не жалеет!’ ‘Подруги! Сюда! скорее на помощь!’ ‘Он непременно взберется на дерево, вытащит из гнезда яйца!’ ‘Караул’! ‘Напугаем его шумом, гвалтом!!’ ‘Смелее, подруги!’ ‘Сюда! На помощь!’
Так кричали, картавя, на разные голоса, встревоженныя неожиданным приходом Миши, чадолюбивыя вороны, перестав безпечно качаться около своих гнезд или на гнездах, устроенных по ветвям старых, дуплистых осин: вороны видно не забыли еще, как портил им гнезда в прошлом году шалун-мальчик.
‘Караул!’ ‘караул!’ раздалось вскоре вслед затем, точно эхо, в отдалении по всему огромному саду — и скоро, над головою Миши, зачернели уже, шумя, свистя крыльями, слетевшияся со всех сторон на помощь воронам с осиновых деревьев вороны с других мест сада и двора. Подняли тревогу и пестрые дрозды, выскакивая из кустов орешника.
‘Он никого, никого не жалеет!’ ‘Не жалеет!!’ отчаянно, с яростью болботали между тем на дворе индюки, точно желая предупредить о приходе Миши все пернатое население сада.
‘Да я вас и не думаю трогать!’ весело крикнул мальчик воронам и дроздам: ‘чего-ж вы так раскричались?!’
И чтобы окончательно успокоить птиц, быстро прошел он под березами и осинами. На крыше полу-разрушенной беседки, ворковали, целуясь, два голубя. Дятел громко долбил сухую вершину сосны.
А вот и ветхая деревянная калитка, ведущая в поле, за которую Мише обыкновенно запрещалось выходить одному. Возле — тинистый, покрытый плесенью, пруд, откуда раздавалось кваканье лягушек. И мальчик понял, что оне выкрикивают: ‘Весна’! Весна!’
Миша оглянулся вокруг: никто из взрослых его не видел…
‘Только загляну, что делается теперь в поле!’ успокоил он свою совесть: ‘да и домой!’
С большими усилиями отворил он покосившуюся калитку и… сразу-же очутился за забором.
Сад родителей Миши расположен был на высоком холме, поэтому с того места, на котором стоял теперь мальчик, открывалась подернутая синевою даль, замыкавшаяся зубчатой каймою леса. — Недалеко от калитки, на склоне, около ручья, окаймлявшаго с одной стороны сад, поднималось несколько крупных, старых берез. За ними лежала молодая еще рожь, переливавшая на ветре зелеными, шелковистыми волнами. Многочисленные жаворонки, поднявшись высоко над этой рожью, точно стояли неподвижно в воздухе, трепеща крылышками и весело повторяя: ‘Весна!’ ‘Весна!’
‘Да я и без вас вижу, что настала весна!’ весело крикнул им Миша.
Он хотел уже, было, вернуться обратно в сад, как вдруг разсмотрел, что на. холме под березами, там, где в узорчатой, подвижной тени, белели ландыши, — сидит прекрасная, молодая, задумчивая девушка.
Сначала страшно стало мальчику при виде незнакомки. Но, в то-же время, какое-то доверие притягивало его к ней: настолько привлекательною показалась ему вся ея наружность, начиная от златокудрой головки и кончая маленькими босыми ножками. Вот повернула она к Мише свое цветущее, дышащее здоровьем и приветливостью, лицо, протянула белыя, как-бы прозрачныя руки — словно маня его к себе… И у мальчика сразу пропал последний страх, особенно, когда сидевшая весело, громко произнесла:
‘Здравствуй, Миша!.. Я тебя с утра поджидала… Ведь это ты — мальчик, который, по слухам, никого не жалеет?!’
При этих словах, произнесенных с улыбкою, напомнивших ему лишний раз упрек бабушки, почувствовал Миша, что густо краснеет от стыда.
‘Так это и есть мальчик, никого не жалеющий!’ с тревогой закричали дрозды, сопровождавшие Мишу из сада и выжидательно притаившиеся до того по березам: ‘он станет разорять наши гнезда!’ — ‘караул!’ отозвались издали вороны.
‘Но я этому не верю!’ добавила девушка, точно в ответ перепуганным птицам: ‘Миша совсем не злой мальчик!.. — И он мне даст слово никогда более никому не причинять горя’…
‘А что скажут в доме, когда узнают, что без спросу вышел я за калитку?!’ подумалось еще раз Мише.
‘Бабушка — добрая!’ успокоил он себя: ‘И я ведь выбрался только на одну минуту… Экая беда, сделать два шага из сада!’
Вместе с таким соображением подошел он смелее, ближе к таинственной незнакомке и тут стало для него ясным, что перед ним не простое существо. Так, разсмотрел он, что все платье девушки было как-бы соткано из переплетшихся между собою в хитрый узор ветвей цветущей черемухи, в которыя вкрапливались незабудки и серебристыя ландыши, что в распущенные волосы ея были вплетены водяныя растения с белыми, упругими, точно восковыми, цветками. И, при всяком-то движении, в цветах этих, как слезы, как драгоценные камни, вздрагивали крупныя капли влаги… Голубые, глубокие, прекрасные глаза девушки отражали в себе, в одно и тоже время, и волны мимо-бегущаго ручья, и небо с медленно-плывущими по нем облаками, и склоняющиеся к воде зеленые, молодые побеги берез, и лучи горячаго солнца…
‘Весна’! прожужжал над головою Миши черный жук, пролетая мимо и грузно упав, затем, в рожь — так как натолкнулся на куст ромашки…
‘Весна! Весна’! с задором выкрикивали, перебивая друг друга по ветвям деревьев болтливыя малиновки.
‘Это — весна’!’ тихо прозвенели у самых ног Миши, вместе с прилетевшим ветерком, бледно-лиловые колокольчики, приветливо кивая девушке головками..
Тоже нашептывала Мише молодая трава, добавив: ‘Вот смешной мальчик! Он не догадывается, что это весна’!
Весело было Мише лишний раз убедиться в том, что каким-то непостижимым чудом понимает он таинственный разговор птиц, растений, ветерка: это было так весело, так ново!
И вдруг стало ему ясным до радости, до восторга, что перед ним действительно сидит фея весны — та самая добрая волшебница, которая ежегодно, из-за синяго моря, приносит на землю обновление природы, — неземное существо, о котором так интересно читала ему перед тем в сказке милая бабушка: — с веселым криком бросился Миша к девушке, а та прижала голову его к своей груди — и на мальчика повеяло ароматами цветов, запахом вешних трав, молодой листвы, молодых почек тополя.
‘Так это и есть фея весны?!’ думал Миша, робко, но внимательно, исподлобья разглядывая незнакомку: ‘да куда-же девалась зима?!.’
‘Зима… Ты хочешь узнать, дружок, про судьбу зимы?!’ отгадала сидевшая сокровенныя его мысли (и, когда она заговорила, Мише показалось, что это шепчет ветерок в тростнике, у ручья): ‘О, она далеко, далеко отсюда!.. Бедная!’
При этих словах глаза девушки вдруг затуманились скрытою грустью. И тотчас-же, как заметил Миша, легкое облако кинуло тень на окружающую местность.
‘Противная зима’! прошептал, в ответ ей, сердито мальчик, надувая губки: ‘не люблю ее! Изволь-ка сидеть по целым дням дома, словно в тюрьме, слушать, как под окнами завывает вьюга… Очень весело!.. Благодарю!.. Все птицы давно улетели от стужи в заморския страны… Ни одного цветка!.. А вышел погулять на улицу — надевай на себя кучу теплаго платья… Нет, не люблю я зимы’!..
‘А мне жаль ее!’ — задумчиво проговорила девушка, устремив к небу глаза, подернутые слезами: ‘Мне вообще жаль всех, кто страдает на свете… Бедная, бедная зима!.. Как не желала она уходить с этих полей, из этих рощ, как боролась за жизнь — пока солнце медленно растапливало снега ея, нанося ей тем глубокия, болезненныя, смертельныя раны!.. Но время ея прошло. Она уступила место мне. А я не виновата в том, что невольно причинила ей столько горя… Я только исполняю волю Божью… Настанет мой черед: уйду отсюда и я, дав место лету…’
Фея весны глубоко вздохнула. Потом на лице ея появилась улыбка — и, одновременно с этой улыбкою, сквозь налетевшее на землю облако снова засияли яркие лучи солнца.
‘Знаешь-ли, Миша… промолвила она: ‘Я поджидала тебя сюда, за садом, для того, чтобы сделать тебе три волшебных подарка, необходимые тебе в жизни’.
Она взяла его руками за голову, поцеловала в лоб и добавила:
‘Вот тебе первый мой подарок… С этой минуты, благодаря моему поцелую, станешь ты видеть то, чего как-бы не замечал вокруг себя, до сих пор в своем счастьи: чужое страдание… А второй и третий мои подарки — еще впереди’…
‘Чего тебе, крошка?’ вдруг произнесла она, быстро наклоняясь к своим коленям и заботливо разглядывая вспорхнувшую на них бабочку-капустницу, которая сейчас-же плотно прильнула к душистому ея платью: ‘Ах, милая!.. Вижу, вижу… Кто-то помял твое крылышко… Тебе больно?!. Очень?!. И ты просишь полечить тебя?!. Хорошо! Сейчас, сейчас!.. Потерпи немного! Голубушка!.. Сиротка’!..
При последних словах фея весны стала осторожно дышать на воздушную свою гостью, на ея памятое крыло и (Миша это видел) больное, прозрачное крылышко постепенно расправлялось. Потом бабочка сразу оживилась, бодро вспорхнула с колен феи и улетела, беззаботно сверкая на солнце. Вслед за нею на коленях феи показалась Божья коровка…
Тут только заметил Миша, что все цветущее платье девушки сплошь почти было усеяно такими-же изувеченными или больными, страдающими мошками, жучками, пчелами, бабочками, терпеливо ожидающими очереди, чтобы коснулась их животворным прикосновением, дыханием своим весна, что много больных, нахохлившихся птичек сидит на ближайших ветках, видимо тоже в ожидании очереди… По траве, по песку дорожки, шли, ковыляя, медленно ползли по направлению к девушке такие-же страдающие зверьки, насекомыя, червяки, птицы. — И ко всем-то им, с одинаковой улыбкою, полной участливой жалости, привета, любви, сострадания, с ободряющим, ласковым словом или милой шуткою, наклонялась добрая фея, исцеляя — у кого надломанную лапку, у кого попорченное крыло, у кого раненую головку.
Мише вспомнился поцелуй весны, ему стало ясным, что, благодаря волшебному подарку феи, видит он то, мимо чего ранее прошел-бы без внимания — множество страдальцев из мира животных, о которых он не привык думать.
‘Весна!’ ‘Добрая весна’! ‘Милая!’ ‘Хорошая!’ ‘Желанная!’ раздавался вокруг девушки радостный благодарный шопот: ‘Целительница-весна!’ ‘Господь да воздаст тебе за все!’ ‘Да здравствует чудная фея!’
Целый хор растроганных голосов, под шорох листвы, славословил весну, и этот гимн благодарности, понятный теперь Мише, наполнял собою теплый воздух. — ‘Не меня славьте!’ отвечала весна, ‘А Бога, меня пославшаго. Я только творю волю Его!’
Едва уползла Божья коровка, лапку которой быстро залечила фея, как из-за берез показался огромный рыжий коршун и, мощно взмахнув крыльями, смело уселся на колени девушки, откуда со страхом разлетались больныя птички. Миша узнал его: это был тот самый коршун, котораго еще птенцом подарили мальчику, котораго любил он когда-то дразнить, пользуясь его неволей, и который, в конце-концов, улетел из клетки. Глаза коршуна зло, строго сверкали, медленно закрываясь по-временам: казалось, что он страдает, болен. Заостренный клюв, взъерошенныя на шее перья, крючковатые когти — все это придавало птице грозный, неприятный, отталкивающий вид. — Усевшись поудобнее, сердито заклекотал он что-то непонятное для Миши — когда заметил возле феи мальчика, и Мише показалось даже, в первую минуту, что нежданный посетитель вот-вот бросится на него, ударит его своим клювом, своими сильными крыльями, чтобы отбросить прочь, выклюет ему глаза: так что невольно отшатнулся он от птицы.
‘Не бойся, дружок’ кротко заметила фея: Ему теперь не до тебя! Посмотри, как стрелок ранил его, беднягу!.. А за что?! что он этому человеку сделал?!’
Только тут заметил Миша, что из под крыла коршуна выступают капли алой крови, что глаза его на мгновение снова закрылись, вероятно от боли.
‘А зачем убивает он, зачем ест маленьких, беззащитных птичек и зверьков?!’ воскликнул горячо, с негодованием мальчик: ‘Бабушка довольно-таки читала мне про то, как не щадит он тех, кто слабее его… Птички тоже ведь его не затрогивают… А он, однако, убивает их! Злой! По делом-же ему: пусть не обижает других!’
‘Мальчик, который никого не жалеет! Мальчик, который никого не жалеет!’ точно сговорившись между собою, закричали при последних словах Миши из сада, из кустов дрозды и вороны… То же проболботали еще раз издали индюки… И Миша покраснел, когда голоса эти напомнили ему собственный его вредныя проказы.
‘Ах, Миша, Миша! Прими за правило никогда никого не осуждать!’ промолвила, в ответ на слова мальчика, весна: ‘Господь создал коршуна таким, каким ты его видишь, не без цели-же дал ему эти острые когти, этот крепкий клюв… Он не может питаться ничем иным, как мясом. Разве виноват он в этом? А ты осудил его уже… Нехорошо!’
‘Бедный ты, мой бедный!’ зашептала вслед затем фея с заботливостью, осторожно поднимая вздрагивавшее крыло раненой птицы, из-под котораго еще обильнее стала капать на рыжия перья кровь: ‘Тебе, верно, очень больно?.. Минута, терпенья!.. Сейчас все пройдет’…
И Миша видел, что по мере того, как дышала весна на больное место, как прикасалась она к птице пальцами, — кровь подсыхала, а коршун все время доверчиво глядел страшными, немигающими глазами в лицо доброй фее.
‘Злой!.. Злой!’ упрямо шептал Миша.
‘Если, по-твоему, он злой, то его надо любить еще более, Миша!.. Кто-же полюбит, приласкает злого?! Помни, что и злой страдает так-же, как и добрый, а когда страдает, заслуживает особенную любовь’… внушительно заметила девушка: — ‘Если хочешь, чтобы я тебя любила, люби и злых!’
‘Где-то, от кого-то я все это уже слышал!’ подумалось мальчику: ‘Не от бабушки-ли?..’
Между тем, обращаясь к оправившемуся коршуну, фея промолвила:
— Ну, лети себе! Лети с Богом! Ты теперь здоров…
Птица молча расправила крылья, бросилась прочь и, делая круги все выше и выше, начала подниматься к голубому, горячему небу, к легким, едва движущимся облакам. Потом обратилась она в точку. А затем — и совсем ее не стало видно.
‘Даже не поблагодарил за благодеяние!’ подумалось невольно Мише: ‘Гадкий!.. Разбойник!’
— А мне не нужно его благодарности, — снова угадала тайныя мысли мальчика его собеседница: — Я уже награждена тем, что принесла пользу, что на земле одним страданием меньше… И люби, Миша, особенно тех, кого считаешь ты злым!
‘Ведь тоже самое на днях говорила мне бабушка’, соображал мальчик. Но ему хотелось, по привычке, спорить, возражать, почему он и воскликнул:
‘Как?!. Разве должен я любить и тех, кто сидит теперь, например, вон там, в остроге?!’
Он указал рукою на высокое, желтаго цвета, мрачное каменное здание, одиноко стоявшее за городом, на возвышенности.
‘О, да!… Особенно их!’ прошептала с убеждением фея весны: ‘Никто так тяжело не страдает, не томится на свете, как лишенные свободы, все равно, будут-ли то люди, или животныя и птицы… Никогда не отказываю я поэтому им в помощи, не спрашиваю, злые они или добрые, страдают по собственной вине или напрасно… И мне жаль их!’
‘Значит, ты жалеешь и убийц, и грабителей, и разбойников?!’
‘Да, да!’ ответила фея: ‘Ты поймешь мою мысль, если представишь себе, что тебя самого взяли бы вдруг, оторвали от твоих близких, от няни и бабушки, навесили-бы тебе на ноги и руки тяжелые кандалы да насильственно заточили в темницу… Хотя-бы ты и был в чем либо виновен, но, наверное, рвался-бы на свободу, плакал-бы, тосковал по прежней обстановке… Если ты на минуту поставишь себя теперь в положение каждаго узника, то пожалеешь заключенных… А от жалости недалеко и до любви…’
‘Говорит совсем, как бабушка!’ мелькнуло снова в голове Миши: ‘Вот-бы им познакомиться когда либо!’ И он произнес громко, обращаясь к весне: ‘какая ты добрая!’ — ‘Не называй меня так, Миша!’ откликнулась фея весны: ‘Я делаю только то, что должен делать всякий живущий. Любовь и труд на пользу страждущих — два главных условия счастья на земле… Оглянись, вдумайся в окружающее! С моим приходом все оживляется, все любит друг друга, все трудится, начиная с человека и кончая травкою или самым ничтожным червяком, копающимся в земле’… И мальчик продолжал наблюдать затем, как врачевала весна всех, кто нуждался в ея леченьи. Скоро возле доброй феи не было уже страдающих…
Едва уполз последний муравей, помощь которому оказала фея, как девушка задумалась на мгновение, пристально глядя по направлению к отдаленному острогу.
‘Хочешь, Миша’… пролепетала она (и мальчику снова показалось, что то звучит не человеческий голос, а прошуршал в листве или тростниках ветер): ‘полетим-ка с тобою!.. туда… к ним…’
— Куда это?
— Да в острог, к арестантам…
‘Но, милая фея!.. Ты забыла, что я не умею ведь летать, как ты…’
‘А я всегда летаю’, откликнулась бодро девушка: ‘Если бы я ходила по земле, то легко могла-бы наступить неосторожно на какого-либо жучка, муравья, козявку, причинить им страдание, боль… Вот я, например, видела, когда ты подбегал ко мне из сада… под твоей ножкою погибнул не один десяток бедных муравьев, ты задавил лягушку… Я знаю, тебе этого нехотелось… Ты просто не заметил несчастных…’
— Но, фея… Я боюсь…
— Кого?
— Арестантов…
— Не бойся, Миша!.. Если-бы ты знал, сколько между ними добрых, и как вообще неволя, страдания смягчают иное, самое упорное, жестокое сердце! Представь себе еще раз, что это не они, узники, а сам ты сидишь за решеткой, что тебе нельзя ни побегать, ни сорвать цветов, ни повидаться с близкими тебе!..’
Она еще раз задумчиво взглянула по направлению к острогу.
— Итак, полетим!.. Меня зовут туда… Зовут! — Я это чувствую. А когда меня ждут — я уверена, что, значит, есть еще несчастные, которым нужен мой приход… Кто-то там страдает… Но прежде, милый Миша, хочу я сделать тебе на память о нашей встрече второй волшебный подарок, который я тебе уже обещала… Без него не проникнешь ты со мною в острог…’
Фея взяла еще раз мальчика за обе щеки и поцеловала его в лоб долгим, нежным поцелуем, а потом прикоснулась рукою к груди его.
‘Пусть’, сказала она серьезно: ‘согреется это маленькое сердце милосердием, любовью ко всему, что страдает на свете!’
И вслед за этими торжественными словами какая-то небывалая, особенная жалость наполнила внезапно все существо мальчика. В то-же время почувствовал он, что фея весны берет его за руку, что понемногу отделяются они от земли, что он может летать, что он уже летит, плывет с нею в воздухе — вот как плавают над полями вольныя птицы… И что всего было удивительнее — у мальчика (он это видел, оглянувшись назад) не выросли за плечами крылья…
— Совсем как в сказке! подумал Миша: Ну, да все равно!.. Отчего-же и не полетать?!. Будет, по крайней мере, что разсказать по возвращении бабушке… Он заметил, что вороны и дрозды, сопровождавшие его из сада, не кричали уже более, что он мальчик, никого не жалеющий.
Впрочем, Мише некогда было-бы разсуждать далее: он и фея весны медленно, плавно проносились уже над ручьем, огибавшим сад, и мальчик видел, как весело, радостно заплескались в лазурных струях золотыя, серебристыя рыбки, едва тень проносившейся весны скользнула над самой водою. Затем помчались они далее, все быстрей и быстрей, обгоняемые ласточками, над полями ржи, в которых на перебой трещали коростели, кричали перепела. И со всех-то сторон поднялись из зелени хлебов навстречу фее жаворонки, радостно вскрикивая: ‘Весна! Весна! Вот она, благодатная весна! Привет весне!’.
Скоро Мише не странно уже было, что несется он довольно высоко над землею, как будто-бы всю жизнь он и делал только, что летал… По временам казалось ему даже, что, не держи его за руку спутница, — он мог-бы подняться к самому небу — под лучи яркаго солнца… Ему снова вспомнилась бабушка, так любившая природу, прогулки по лесу, в полях, сбор там цветов и ягод.
‘Как была-бы она счастлива!’ подумал мальчик, ‘если-бы могла летать так-же, как и я’.
На мгновение жаль ему стало старушку. Он оглянулся: за ним, уже в отдалении, зеленел родной сад и сквозь ветви деревьев просвечивала крыша родительскаго дома. По холмам раскинулся знакомый город.
Между тем они летали все далее и далее.
‘Ах, Боже мой!’ воскликнула вдруг с тревогою фея: ‘Кто-то опять страдает!..’
Быстро спустилась она с Мишей к кусту цветущаго шиповника, росшаго на краю оврага, осторожно раздвинула тонкими, розовыми пальчиками колючия ветви — и под зеленью разглядел Миша лежавшую на боку трясогуску. Птичка видимо околевала: открытые глаза ея уже не чувствовали солнца, клюв был полу-открыт. Еще мгновение — она задрожала всеми своими перышками и осталась неподвижной: все для нея на земле кончилось. В ту-же минуту с соседняго дерева слетел тот самый коршун, котораго недавно исцелила добрая фея. Со зловещим, радостным клекотом, взмахнув крыльями, полетел он прочь. Взглянув на окровавленную спинку мертвой трясогуски, понял Миша, что никто иной, как он, пернатый разбойник, смертельно ранил несчастную, и, если не добил ее сразу, то потому лишь, что спаслась она или случайно упала в густой, колючий кустарник, где нельзя было ее достать…
Еще так недавно вырвалось-бы у мальчика новое негодующее восклицание о злой, безпощадной птице. Но поцелуй и последнее заклинание феи сделали-таки свое дело: сердце Миши сжалось, задрожало от жалости к этому дикому, свирепому существу, которое само не знает к жертвам своим сожаления.
Не успел, однако, мальчик почувствовать в себе этой перемены настроения, как вокруг него раздался мерный шорох падающаго дождя, и крупныя тепловатыя капли с кудрей Миши стали скатываться за ворот бывшей на нем курточки. Дождь постепенно усиливался, всю даль заволокла подвижная, серая пелена — точно занавес, колеблемый слегка ветром. А когда взглянул Миша на свою спутницу, то увидел, что та плачет над неподвижной птичкою, безсильная вдохнуть в нее жизнь… Ему сейчас-же сделалось ясным, что этот ровный, душистый, вешний дождик, при неослабевающем сиянии солнца, под немолкнущее пенье птиц, под шорох лопающихся почек, растущих трав и листьев, что это — горе, слезы доброй весны, выжатыя из прекрасных глаз ея чужим, хотя и маленьким, ни для кого незаметным, страданием.
Фея зарыла, между тем, птичку поглубже в ветки шиповника, забросала ее сорванными с одежды своей цветами черемухи. А через мгновение Миша и она летели уже далее над полем, прочь от этой душистой могилы.
Дождь скоро перестал, и, освеженная им, еще ярче засверкала, переливаясь разными оттенками на солнце, молодая рожь, усеянная кое-где какими-то цветами, еще громче, радостнее заливались в воздухе невидимые жаворонки, трещали по полям невидимые коростели, квакали в соседнем болоте лягушки. Мужичок-пахарь, сотворив крестное знамение, поднял к небу благодарные взоры, и Миша догадался, что дождь нужен был, вероятно, для нивы, что за него благословляет этот труженик щедрую весну. Деревенские мальчишки, обрадованные лужами, образовавшимися от дождя, подняв рубахи, шлепались голыми ногами по воде, разбрасывая вокруг себя брызги, они тоже радовались и весне, и весеннему дождику… На могилах сельскаго кладбища под вешним дождем распустились многочисленные цветы и еще выше поднялись травы.
Одним словом, где ни показывалась фея весны — везде вносила она с собою радость, счастье, оживление. Вот почему видевший все это Миша более и более начинал любить свою волшебную спутницу, все сильнее к ней привязывался.
‘Неправда-ли, Миша, тебе приятно было простить коршуна?’ проговорила весна, глядя на темное пятно в небе (это и был паривший под облаками коршун): ‘Ах, как отрадно прощать злому!.. А бедный коршун второй день уже ничего не ел… И не его вина, если голод заставил его убить первую попавшуюся птичку…’ Миша ничего не ответил… Ему припомнилась околевшая птичка, изувеченныя насекомыя, которых недавно столь великодушно исцелила фея. Ему чудились слезы, стоны, жалобы таких же страдальцев, только ни для кого незаметные. Такую перемену сделали в нем поцелуи весны.
В это самое время плавно проносились они над глубоким оврагом, по дну котораго бежал бурный, раздувшийся от дождя ручей. Деревянная мельница, благодаря приливу воды усиленно работавшая колесами, мелькнула у плотины. (Миша знал хорошо эти окрестности, так как не раз бывал здесь, гуляя с нянею). Старый мельник отдыхал, греясь на солнышке.
Но вот овраг, ручей и мельница остались позади. Все яснее и яснее стало обрисовываться навстречу мальчику огромное, мрачное здание острога. И скоро он мог уже различать, что все окна этого острога, выходившия в поле, на дорогу, были заняты заключенными, — теми самыми людьми, которых так недавно еще он боялся: из-за толстых, ржавых железных решеток виднелись бледныя, грустныя, исхудавшия лица, наполовину обритыя, изуродованныя головы, сверкали мрачные, озлобленные, усталые взоры. Только что прошедший дождь освежил природу, и арестанты, прильнув лицами к решеткам, полной грудью вдыхали в себя чистый, целебный воздух, несшийся от орошенных дождем полей, с лугов, от далекаго, синеющаго бора…
— Экая благодать! — услышал Миша грустное восклицание молодого узника: ‘одно слово — весна!’
— Да, хорошо-бы, братец, теперь на волю! откликнулся на эти слова, с глубоким вздохом, другой, пожилой арестант: ‘Верно, и мои ребятишки высыпали теперь со всеми на улицу! Пятеро их у меня… Мал-мала меньше… добавил он со вздохом после минуты молчания.
Где-то ранее слышал Миша подобную-же беседу. Но где? Когда? При каких обстоятельствах?!.
Прилив новой, небывалой еще жалости, охватил его юную душу. Он угадывал, что и этот чистый воздух, и этот аромат полей, лесов, и эти воспоминания о дорогих людях, принесла сюда, в казематы острога, все та же прекрасная девушка, которая крепко держала его за руку, по словам ея, одинаково любящая и злых, и добрых… Недаром-же с таким искренним состраданием глядела она на заключенных, прикасалась к их лицам, склонялась к ним, что-то радостное им нашептывая. И, по мере того, как вслушивались узники в речи дорогой, желанной гостьи, — лица их постепенно прояснялись, взоры начинали загораться бодростью, надеждами… Быть может мечтали они сладко о дне освобождения, о дне свидания с близкими сердцу, дорогими людьми… У решеток слышались теперь не одни звуки бряцавших кандалов, но и сдавленные, глубокие вздохи. Мечта уносила этих несчастных людей далеко-далеко от темницы…
Да! Многое вдруг стало понятным Мише, благодаря поцелую весны. Еще раз вспомнились ему разсказы бабушки про жизнь арестантов. И чем сильнее овладевала сердцем мальчика жалость к ним — лишенным свободы — тем сильнее прижимался он к цветущему, благоухающему платью сострадательной феи, тем дороже, милее она ему казалась.
Несомненно, заключенные не видели ни Миши, ни его спутницы: это было новое чудо весны, обращавшее всю воздушную прогулку мальчика в сплошную сказку. Фея и тут приносила счастье, делала добро так, что об этом никто не догадывался.
— Надо спешить! промолвила она, недолго оставаясь у окон: ‘Войдем, Миша!’
— Куда? с изумлением спросил мальчик.
— Да за эти решетки…
— Но как-же, милая фея, попадем мы туда?!
Девушка на это беззаботно, весело улыбнулась.
— Помни, дружок, что для весны не существует ни запоров, ни решеток, ни стражи. Вот гляди!..
И вслед за этими словами почувствовал Миша, что он уже внутри острога, что скользить уже рядом с прекрасной феей вдоль полутемнаго коридора, по-прежнему невидимый для тех, кто с ними встречался. Мальчик узнал коридор, по которому не раз, робко озираясь, проходил он ранее с матерью в острожную церковь. В открытое окно с решеткою, вместе с феей, врывалась сюда победоносно струя вешняго воздуха.
Но по мере того, как углублялись они в здание, — воздух становился все испорченнее, все душнее, скоро нестерпимо запахло аптекой, лекарствами. Мише знаком был и этот ужасный, тяжелый воздух: повернувшись, над дверью, находившейся против храма, прочел он надпись ‘больница’.
Не успел еще мальчик сообразить хорошенько, с какой целью ведет его сюда фея весны, как стоял он уже в больничной палате, у койки, на которой лежал страшно исхудавший, бледный арестант. Он дышал тяжело, усиленно, глаза его безпокойно блуждали по лицам окружавших его других больных. Но фея весны, никому незаметная, быстрым движением распахнула окно, а затем села на край постели больного, взяла слабыя, дрожащия руки его в свои нежныя ручки и стала глядеть ему в лицо пристальными, кроткими, сочувствующими взорами. Через открытое ею окно ворвался к умирающему, в эту душную комнату, поток свежаго воздуха, донесся звон колоколов далекой церкви, голоса проходившаго мимо острога народа. И по мере того, как вглядывалась фея в черты страдальца, дыхание его становилось все реже и реже, все спокойнее, а на лице появилась счастливая улыбка. Вот уже почти совсем незаметно колебание впалой груди.
‘Весна!’ пролепетал он: ‘как хорошо!’ затем тело его затрепетало, как у птички, околевшей в кусте шиповника…
И он умер.
Боже! как смерть эта походила на то, что было описано в сказке, прочитанной бабушкою!.. Но там был разсказ, а тут Миша сам присутствовал при чужой кончине. Давно сдерживал он свои слезы, а теперь оне полились из его глаз так, что мальчик за ними перестал видеть и арестантов, и фею весны, и больничную комнату… Жалость все более переполняла его сердечко…
И вдруг донесся до Миши уже издалека голос доброй феи: ‘Прощай! Не забывай тех, кто страдает на земле!.. Иди к ним, если любишь меня… А я спешу!.. Меня зовут…’
Значит, она бросила меня. Здесь, за этими решетками — одного, среди чужих, незнакомых людей, быть может навсегда!? подумал мальчик. И к чувству жалости примешались новыя чувства — страх и ужас одиночества. Под влиянием испытаннаго Миша плакал все громче, все неудержимее. Плакал — до тех пор, пока… не проснулся… Он открыл с изумлением глаза:
Ни весны, ни феи, ни ужаснаго острога с его узниками!!. возле Миши по-прежнему сидит бабушка, голова его покоится на ея коленях, а на дворе завывает вьюга.
— Что с тобою, Миша? О чем ты так во сне плакал?! с тревогой спрашивает его Ольга Александровна.
— Милая бабушка! прошептал с грустью мальчик: ‘где-же добрая фея весны? Где умерший арестант?!’
— Да проснись-же, Миша! послышалось ему в ответ: ‘Посмотри, что делается на дворе!.. Какая тут весна?!’
Мальчик взглянул в окно. Пока он спал, метель усилилась, взмела и целые сугробы снега на наружные подоконники. Тучи кочующих снежинок, словно несущееся в атаку эскадроны кавалерии, бешено мчались на окно детской комнаты, сталкивались, кружились, исчезая в общем безумном вихре. Еще сильнее стучали по-временам вьюшки в печной трубе… еще больший сумрак наполнял детскую.
— Так это все был только сон! Воскликнул мальчик.
И немного успокоившись, разсказал он подробно Ольге Александровне про все то, что ему столь чудно приснилось.
— Так и не получил я третьяго подарка от феи весны! с грустью закончил он свое повествование. ‘Милая бабушка!.. Никогда не буду я более разорять птичьих гнезд, мучить животных, делать кому-либо зло… я знаю, что и они страдают’.
Ольга Александровна молча, с любовью, поцеловала внука.
‘И потом… Бабушка! исполни одну мою просьбу!.. Когда поедешь ты в следующий раз в острог, к заключенным, возьми меня с собою! Только, как могу я помочь им, облегчить их участь?!’
Ольга Александровна, растроганная этими словами, горячо прижала головку его к своей груди.
— Милый Миша! сказала она: ‘Вот и третий подарок приснившейся тебе волшебницы весны! Я говорю про родившееся в тебе желание итти на помощь к страдающим. С охотой возьму я тебя с собою. Труден только первый шаг на пути служения чужому горю. И да не смущает тебя твое, кажущееся тебе, безсилие… Когда ты столкнешься лицом к лицу с чужим страданием — то совесть твоя подскажет тебе, что и как нужно делать…’
Источник текста: А. Жиркевич. Сказка в сказке // Зорька. Журнал для детей (Вильна). 1906. No 5, с. 5 — 34.
Подготовка текста: Ольга Минайлова, 2006.
Републикация: Русские творческие ресурсы Балтии, 2006.