Сказка о щелкуне, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1816

Детская
Время на прочтение: 53 минут(ы)
Скачать в PDF

СКАЗКА О ЩЕЛКУН.

СОЧИНЕНІЕ ГОФМАНА.

(Переводъ съ Нмецкаго.)

МОСКВА,
въ типографія Лазаревыхъ
института Восточныхъ языковъ.
1835.

Печатать позволяется

съ тмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Цензурный Комитетъ три экземпляра. Москва, 19 Марта 1834 года.

Центръ Николай Лазаревъ.

Въ Сочельникъ, передъ Рождествомъ, дти Доктора Медицины Коллежскаго Совтника Штальбаума, цлой день не смли входить въ середнюю горницу, которая была подл парадной гостиной. единька и Маша сидли прижавшись другъ къ другу, въ углу своей дтской. Давно уже смерклось, и имъ было немного страшно сидть безъ свчекъ, какъ обыкновенно въ тотъ день случалось, единька шепталъ на ухо меньшой сестр своей, (а ей недавно минуло семъ лтъ) какъ онъ съ самаго ранняго утра слышалъ, что въ запертой горниц возятся, шумятъ и что-то колотятъ, Недавно прокрался туда маленькой человчикъ въ черномъ плать, съ большимъ ящикомъ, и не смотря на черное платье, онъ узналъ дядю Дросельмейера. Тогда Маша радостно всплеснула ручонками и сказала: ‘Ахъ! Дядя Дросельмейеръ врно выдумалъ для насъ что нибудь прекрасное!’ — Статскій Совтникъ Дросельмейеръ былъ не очень красивъ гобою, немножко черезъ чуръ худъ и черезъ чуръ не великъ ростомъ, на лиц множество морщинъ, на мсто праваго глаза большой черный пластырь, а на голов ни одного волосика. За то онъ носилъ прекрасный блый парикъ, изъ тонкихъ стеклянныхъ ниточекъ, очень искусно оработанный. Да и самъ дядя Дроселмейеръ быль большой искусникъ, зналъ Механику и могъ даже длатъ часы, когда случалось, что которые ни будь изъ прекрасныхъ стнныхъ часовъ въ дом Доктора Штальбаума, занемогали, и переставали пть, то дядя Дросельмейеръ тотчасъ являлся, снималъ стеклянный парикъ свой, скидавалъ желтоватый сертукъ, подвязывалъ синій фартукъ и острымъ инструментомъ кололъ внутренность часовъ, такъ, что Маш всегда было ихъ жалко, а часы опять жить начинали, начинали весело стучать, и звенть, и нтъ, и въ дом вс радовались.— Онъ всегда приносилъ въ карман что нибудь прекрасное для дтей: иногда мальчика, который ворочалъ глазами и шаркалъ ногою, что очень было смшно, иногда табатерку, изъ которой вылетала птичка, и многое подобное. Къ Рождеству же онъ всегда приготовлялъ имъ какой нибудь отличный подарокъ, надъ которымъ самъ долго трудился, за то дтямъ его и не давали, а Маминька запирала къ себ подъ ключъ.— Что-то приготовилъ намъ дядя Дросельмейеръ? повторяла Маша. единька думалъ, что на этотъ разъ онъ врно сдлалъ имъ крпость, въ крпости множество солдатъ разныхъ полковъ, маршируютъ, и выходятъ на ученье, а потомъ приходятъ къ крпости другіе солдаты и хотятъ войдти въ нее, а изъ крпости солдаты не пускаютъ, и храбро стрляютъ въ нихъ изъ пушекъ, и все вокругъ гремитъ и дрожишь отъ грома.— Нтъ, нтъ! перервала Маша! Дядя Дросельмейеръ разсказывалъ мн однажды, что есть прекрасный садъ, въ саду большое море, а но морю плаваютъ прекрасные блые лебеди, съ золотыми ошейниками, и поютъ прекрасныя псни, въ саду гуляетъ маленькая двочка, подходитъ къ морю, лебеди къ ней приплываютъ и она кормитъ ихъ сахарными бисквитами.— Лебеди не дятъ бисквитовъ, отвчалъ съ досадою единька, да и какъ же можетъ дядя Дросельмейеръ сдлать цлый садъ? По настоящему о дядиныхъ игрушкахъ и думать нечего: он у насъ не остаются, т, которыя дарятъ намъ Папинька и Маминька гораздо лучше: изъ нихъ мы можемъ длать все что хотимъ.— Тутъ дти опять начало отгадывать, какіе будутъ имъ подарки на ныншній годъ. Маша говорила, что Софья Николаевна (большая ея кукла) очень въ нрав перемнилась, стала такая неуклюжая, безпрестанно падаетъ на полъ, и встаетъ всякій разъ съ исцарапаннымъ лицемъ, а платье ея всегда такъ запачкано, что ужь и брань никакая не помогаетъ. Еще же Маминька засмялась, когда она хвалила ей зеленый Лилинькинъ зонтикъ. единька въ свою очередь уврялъ, что въ конюшн его необходима рыжая лошадь, а въ войскахъ большой недостатокъ въ кавалеріи, и что Папиньк это очень извстео.— Дти знали, что родители покупаютъ имъ очень хорошіе подарки, но знали и то, что Рожественскіе доставятъ радость больше всякихъ другихъ. Старшая сестра, Луиза, напомнила дтямъ, что и теперь наступаетъ Рождество, и что родители приготовятъ дтямъ т подарки, которыхъ имъ больше всего хочется, и потому должно не только желать и надяться, но скромно и молчаливо ожидать своей участи. Маша послушно притихла, а едя прошепталъ въ полголоса: мн бы очень хотлось и гусаровъ и рыжую лошадь!
Между тмъ совсмъ стало темно. единька и Маша прижались другъ къ другу и не говорили ни слова: имъ казалось, будто надъ ними вютъ тихія крылья, будто гд-то играетъ дальняя музыка. Вдругъ яркая полоска свта явилась на стн, въ то же мгновеніе раздался звонкій, серебристый звукъ, клингъ! клиггъ! клингъ!— двери разговорились, и яркій блескъ разлился изъ освщенной парадной гостиной. Ахъ! ахъ!— вскрикнули дти, вскочили, но отъ радости не могли тронуться съ мста. Отецъ и мать подошли къ нимъ, взяли за руки, и сказали, ‘Пойдемте же, дти! пойдемте! посмотрите ваши подарки.’

ПОДАРКИ.

Теперь обращаюсь къ теб, благосклонный читатель или слушатель единька, — Николинька, Андрюша, Сережа, или какъ иначе тебя зовутъ, — и прошу припомнить послдніе подарки, которые ты получилъ наканун Рождества, и потомъ вообразить радость, которую ощущали въ эту минуту дти. Они стояли молча, вытараща блестящіе восторгомъ глазки и прошло нсколько кинутъ, прежде нежели Маша съ глубокимъ вздохомъ сказала: ‘Ахъ! какъ это хорошо!’ — и прежде чмъ единька пять разъ вспрыгнулъ очень высоко, что ему вообще всегда удавалось. Видно, что въ этотъ годъ дти были очень прилежны и очень, послушны, никогда еще не бывало у нихъ такихъ красивыхъ, блестящихъ игрушекъ. Посередин стола, на большой елк висло множество золотыхъ яблокъ, пестрыя конфекты и сахарныя печенья разцвтали на ней, какъ цвточныя распукольки, и всякія сласти различнаго
!!!!!!!!!!!Пропуск 13-14
женъ, исчезли — и что же увидли дть? На зеленомъ дерн, посреди пестрыхъ цвтовъ, стоялъ пышный замокъ, съ золотыми башнями и съ зеркальными окошками. Въ замк заиграли колокольчики, двери и окошки разстворились и по большимъ заламъ замка стали расхаживать крошечные человчки: мущины въ нарядныхъ платьяхъ и дамы въ перьяхъ и съ длинными хвостами. Въ середней зал, которая такъ огнемъ и горла отъ множества свчекъ, зажженныхъ въ ея люстрахъ, танцевали маленькія дти въ красненькихъ курточкахъ и красненькихъ платьицахъ. Одинъ баринъ, въ изумрудной япанч, выглядывалъ изъ окошка и опять прятался, а другой высовывался изъ за двери замка и опять уходилъ въ дверь. Этотъ другой былъ очень похожъ на дядю Дросельмейера, а ростомъ съ Папинькинъ мизинчикъ. единька, облокотясь на столъ, смотрлъ съ большимъ вниманіемъ на прекрасный замокъ, на танцующихъ и гуляющихъ въ немъ фигурокъ, потомъ сказалъ: ‘Дядя Дроселмейеръ! позволь и мн пойдти въ этотъ замокъ!’ — Статскій Совтникъ Дросельмейеръ отвчалъ, что этого сдлать совсмъ нельзя, да и не глупо ли, что единька просился туда, когда замокъ, со всми его золотыми башнями, былъ почти одного съ нимъ роста? единька и самъ это видлъ. Черезъ нсколько минутъ, пока дамы и мущины продолжали прогуливаться, дти танцовать, господинъ въ изумрудной япанч выглядывать изъ окошка, а дядя Дросельмейеръ высовываться изъ за двери, единькна закричалъ съ великимъ нетерпньемъ: ‘Эй, дядя Дросельмейеръ! выдь совсмъ изъ за двери и поди сюда!’ — Этого нельзя, единька! — отвчалъ Статскій Совтникъ.— ‘Велите же по крайней мр, сказалъ единька, изумрудному господину перестать глядть въ окошко: пусть онъ пойдетъ, погуляетъ съ другими.’ — И этого нельзя, отвчалъ Статскій Совтникъ.— По крайней мр, дайте мн поближе посмотрть дтей: пускай они сюда въ садъ придутъ! — Да и этого нельзя! съ досадою сказалъ ему Статскій Совтникъ, какъ тутъ однажды устроено, такъ будетъ всегда оставаться. — ‘Та-акъ-то, протяжно сказалъ единька, ничего нельзя?— Слушай, дядя Дросельмейеръ! если твои маленькія, нарядныя фигурки должны вчно вертться въ замк все на однихъ мстахъ, то вдь это не весело!— ‘Мои гусары лучше! Тхъ я буду учить маневрамъ, впередъ! назадъ! куда хочу! и не буду запирать ихъ въ золотой домъ.’ — Съ этимъ словомъ побжалъ онъ опять къ середнему столу, и заставилъ серебряныхъ лошадей скакать, солдатъ драться и стрлять сколько душ его было угодно. И Маша тихонько отошла отъ замка, и ей надоло однообразное вертнье куколокъ, только она была учтиве и скромне единьки.— Тогда Статскій Совтникъ Дросельмейеръ съ досадой сказалъ родителямъ: ‘Ваши дти слишкомъ безтолковы, не могутъ понять какая это искусная штука. Я лучше свой замокъ уложу опять въ ящикъ.’ — Мать подошла къ замку и просила показать ей внутреннее его устройство и искусную игру пружинъ, которыми куклы двигались въ замк. Статскій Совтникъ началъ все разбирать и опять вмст составлять. При этомъ сдлался онъ опять очень веселъ и подарилъ дтямъ нсколько человчковъ съ золочеными руками, ногами, и головами: сами они были изъ сусла и такъ сладко пахли пряниками, что Маш и единьк очень весело было ихъ нюхать. Луиза по Маминькиному желанію надла прекрасное платье, которое было ей приготовлено, и была въ немъ очень хороша и очень авантажна. Маша просила, чтобъ ей позволили не надвать теперь своего платьица съ розовыми бантиками, а такъ на не то любоваться, Маминька ей это позволила.

ЛЮБИМЕЦЪ

Маша потому не могла ршиться отойдти отъ дерева, что увидла подл него еще новую игрушку. единькины гусары, разстановленные съ парад около дерева, заслоняли собою премилаго маленькаго человчка, который стоялъ за ними чинно и скромно, и спокойно ждалъ, чтобъ до него дошла очередь. Сталъ его нельзя сказать чтобъ отличался стройностью: большое пузо немножко свисло на короткія, тоненькія ножки, а голова огромностью своей заставляла забывать о пуз. Щегольская одежда показывала, что онъ былъ человкъ со вкусомъ и воспитанъ въ хорошемъ обществ. На немъ было фіолетоваго цвту Венгерское полукафтанье, съ блыми пуговками и блыми снурками, такіе же фіолетовые панталоны, и свтлые, лакированные сапоги, какихъ не только студенту, но всякому офицеру надвать удавалось. Они такъ гладко обхватывали стройныя тоненькія ноги, что казалось, будто написаны на нихъ краской.— Смшно было однакожъ, что къ такому изысканному наряду, надлъ онъ на плеча узкій, общипанный плащъ, который торчалъ совсмъ какъ деревянный, а на голову простую съ ушками шапку. Маша думала, глядя на него, что случается и дяд Дросельмейеру надвать очень изорванную япанчу и прегадкую шапку, да что это не мшало дяд быть очень милымъ. Еще Маша замтила, что еслибь дядя Дросельмейеръ одлся такъ щеголевато какъ этотъ малютка, то все не сравнялся бы съ нимъ красотою. Маша съ перваго взгляда очень полюбила маленькаго человчка, и чмъ больше на него глядла, тмъ больше нравилось ей доброе его лицё. Въ свтлозеленыхъ, выпуклыхъ глазахъ его свтилось ласковое доброжелательство, кроткая, веселая улыбка пунцоваго ротика была еще замтне отъ блой, изъ хлопчатой бумаги сдланной бороды, которая очень къ нему пристала. ‘Папинька!’ вскричала наконецъ Маша, ‘скажите, пожалуста, кому принадлежитъ этотъ миленькой человчикъ, который тамъ стоитъ у дерева?’ — Вамъ всмъ, дти, отвчалъ отецъ, онъ на всхъ васъ будетъ работать, будетъ всмъ вамъ грызть крпкіе орхи, и Луиза столько же имъ будетъ пользоваться, сколько ты и единька. Сказавши это, отецъ взялъ его осторожно со стола, погнулъ вверхъ деревянный плащь и маленькій человкъ разинулъ огромный большой ротъ, и показалъ два ряда блыхъ, красивыхъ зубовъ. Маша, по приказанію Папиньки, положила туда крпкій грцкій орхъ: щелкъ!— орхъ разгрызенъ, скорлупа упала на полъ, а зерно къ Маш въ руку. Тутъ узнала Маша, и вс прочіе съ нею, что нарядный человчикъ происходитъ изъ роду орховыхъ Щелкуновъ, и продолжаетъ заниматься ремесломъ своихъ предковъ, она громко вскрикнула отъ радости и отецъ сказалъ ей: ‘Если теб, Машинька, такъ нравится другъ нашъ Щелкунъ, то возьми его совсмъ подъ свое покровительство, береги и прячь къ себ, когда братъ и сестра имъ наиграются.’ — Маша тотчасъ взяла его на руки и дала ему щелкать орхи, выбирая однако же самые маленькіе, чтобы не заставлять Щелкунчика развать такой огромный ротъ.— И точно, это къ нему совсмъ не пристало. И Луиза подошла къ сестр, и она заставала Щелкуна грызть орхи, онъ длалъ свое дло очень охотно, и пунцовый его ротикъ не переставалъ улыбаться. Между тмъ и единька утомился маневрами и верховой здой, услышалъ какъ весело сестры щелкаютъ орхи, прибжалъ къ нимъ и во все горло хохоталъ надъ смшнымъ Щелкуномъ, который и началъ переходить изъ рукъ въ руки, потому что ед въ свою очередь орховъ захотлось.— единька ее переставалъ пихать ему въ ротъ самые большіе и самые крпкіе орхи, вдругъ — кракъ! кракъ!— три зуба выскочили разомъ у Щелкуна изо рту, и вся нижняя челюсть ослабла и стала безъ зубовъ шататься.— ‘Ахъ, мой милый, бдный Щелкунъ!’ громко закричала Маша и взяла его у еди изъ рукъ, — ‘Онъ глупый, безтолковый Щелкунъ, сказалъ едя, хочетъ орха грызть, а зубы плохіе, и кусаться не чмъ, — да и ремеслу-то своему видно не умлъ выучиться. Подай его сюда, Маша! пусть щелкаетъ мн орхи, пока и соціальные зубы выпалятся, и борода пусть совсмъ отвалился, больше онъ ни на что ее годенъ.’ — Нтъ, нтъ! со слезами отвчала Маша, не дамъ я теб моего добраго Щелкуна! посмотри, какъ жалко онъ на меня смотритъ, показываетъ свой больной, беззубый ротикъ!— Ты жестокій человкъ, единька! ты бьешь лошадей своихъ, и пожалуй не задумаешься застрлить до смерти кого нибудь изъ солдатъ своихъ.— ‘Ты этого дла не разумешь, я исполняю то что велишь долгъ службы, а Щелкуна подай сюда, онъ и мн столько же принадлежитъ сколько теб.’ — Маша горьки заплакала и спшила завернуть раненаго Щелкуна въ носовой свой платочекъ. Отецъ, мать, и дядя Дросельмейеръ подошли къ нимъ.— Дросельмейеръ сталъ оправдывать единьку, но отецъ сказалъ: ‘Я самъ отдалъ Щелкуна подъ особенное покровительство Маш, по случаю болзни своей онъ иметъ въ немъ необходимую нужду, слдовательно Маша вольна располагать имъ какъ ей угодно. А отъ тебя, едя, мудрено мн, что ты требуешь службы отъ человка вовсе неспособнаго служить. Ты знаешь и по военному уставу, что раненыхъ въ строй не ставятъ.’ — единькъ стало стыдно, не заботясь больше о Щелкун, пошелъ онъ тихимъ шагомъ съ другому концу стола, гд отведена была ночная квартира его гусарамъ, и гд стояли передовые ихъ посты.— Маша отыскала выломанные зубы, сняла съ себя блую ленточку, подвязала ею бороду маленькому Щелкуну, который поблднлъ отъ боли и испугу, и еще тщательне завернула его въ платочекъ.— Такъ держала она его на рук, и качала тихонько, пока разсматривала картины въ прекрасной книжк, доставшейся ей вмст съ другими подарками, она даже разсердилась, (а обыкновенно Маша никогда не сердилась,) когда дядя Дросельмейеръ на неё засмялся и спросилъ какъ можетъ она такъ лелять сквернаго, безобразнаго мужичка?— Въ эту минуту пришло ей въ голову то сходство съ Дросельмейеромъ, которое поразило ее при первомъ взгляд на маленькаго ея любимца, и она отвчала очень важнымъ тономъ: ‘Кто знаетъ, Дядя! если бы ты также нарядился какъ мой милой Щелкунчикъ, если бъ и ты надлъ такіе же прекрасные сапожки, кто знаетъ, можетъ и ты сталъ бы такой же хорошенькій какъ онъ, — Маша совсмъ не поняла чему такъ громко захохотали ея родители, почему у Статскаго Совтника Дросельмейера покраснлъ носъ, и почему онъ одинъ пересталъ смяться. Видно у нихъ были на все это особенныя причины’

ЧУДЕСА.

Въ дом Коллежскаго Совтника Штальбаума, въ комнат, которая была передъ спальней, на лво отъ двери, стоялъ во всю стну высокій, стеклянный шкафъ, куда дти ежегодно прятали свои сокровища. Луиза была. еще маленькая, когда отецъ заказалъ этотъ шкафъ очень искусному столяру, къ немъ полки были блыя, налакированныя, и вс игрушки за стеклянными его дверцами казались лучше даже нежели въ рукахъ. На самой верхней полк, до которой ни Маша, ни единька достать не могли, устанавливались искусныя игрушки дяди Дросельмейера. Полка подъ нею была назначала для картинъ и книгъ, а на дв нижнія полки единка и Маша могли ставишь все что имъ было угодно, случалось всегда такъ, что Маша поселяла своихъ куколъ въ самомъ нижнемъ этаж, а единька надъ ними располагалъ зимнія квартиры своимъ войскамъ. Такъ и теперь: пока единька устанавливалъ своихъ гусаровъ на вышней полк, Маша на самой нижней положила Софью Николаевну къ сторонк, новую, нарядную куклу свою посадила въ прекрасно меблированную комнату, и разложивши вс лакомства, пригласила себя къ ней на балъ. Я сказалъ, что комната была очень хорошо меблирована, и сказалъ правду, не знаю, есть ли у тебя, моя милая слушательница Маша, также какъ у маленькой Маши Штальбаумь, прекрасный маленькій диванъ, четыре маленькія кресла, шесть стульевъ, вс голубою бомбою обитые, круглый, чайный столикъ и красивая съ занавсомъ кровать, да которой могутъ отдыхать красавицы?— Все это стояло у Маши въ углу шкала, стны въ этомъ мст увшаны были разными картинками, и вы представить себ можете, что эта комната очень поправилась новой кукл, которую, какъ въ тотъ же вечеръ узнала Маша, зовутъ Мамзель АдельБыло поздно. Дядя Дросельмейеръ давно ушелъ домой, а дти все еще не могли отойдти отъ стекляннаго шкафа, хотя Маминька нсколько разъ уже посылала ихъ спать. Это правда, сказалъ наконецъ единька, бдному народу нуженъ покой, (онъ думалъ о своихъ гусарахъ), а покуда я на нихъ глядть буду, ни одинъ и вздремнуть не посметъ. Съ этимъ словомъ онъ отправился спать, Маша просила у Маминьки позволенія еще немножко остаться, ей многое нужно было убрать, а посл общала тотчасъ уйдти въ постелю. Маша была тихая и разумная двочка, Маминька могла оставить ее одну съ игрушками, но для того, чтобы Маша заигравшись не забыла погасить стоящихъ около шкафа свчекъ, Маминька сама вс ихъ потушила, осталась одна лампа, которая висла посреди комнаты, и разливала по ней тихій и слабый свтъ. ‘Приходи же скоре, Маша,’ сказала Маминька, затворяя за собою двери, ‘а то завтра вставать будетъ трудно.’
Какъ скоро Маша осталась одна, то спшила заняться тмъ, что у нея было на сердц, и него даже при Маминьк длать ей не хотлось. Тихонько положила она больнаго Щелкунчика на столъ, распеленала платокъ, и осмотрла его рану. Щелкунъ былъ очень блденъ, однако такъ ласково и жалко улыбался, что у Машиньки совсмъ сжалось сердце. ‘Ахъ, милый Щелкунчикъ,’ сказала она ему тихо, ‘не сердись на брата единьку, что онъ тебя такъ больно ранилъ, онъ право добрый мальчикъ, и только отъ солдатской жизни своей сталъ немного жестокосердъ. Я буду за тобой ходить, пока ты совсмъ выздоровешь, а дядя Дросельмейеръ вставитъ теб зубы и исправитъ горбатое плечо.’ — Больше говорить Маша не могла, потому шло при имени Дросельмейера Щелкунъ скривилъ ротъ и страшно заблестлъ глазами. Маша не успла еще порядочно испугаться, а добрый Щелкунъ опять ужь смотрлъ на нее ласково, и Маша догадалась, что сквозной втеръ подулъ на лампу и пробжавшая тнь скривила такъ лице Щелкуна,— ‘Не глупая ли я двочка? Чего я испугалась? Ну, могутъ ли деревянныя куклы длать гримасы?— Я буду лелять своего Щелкунчика, и ходить за нимъ, и лечить его.’ — Съ этимъ словомъ Маша опять взяла на руки Щелкуна, подошла къ стеклянному шкафу, сла подл него на подъ, и такъ говорила новой своей кукл: ‘Прошу васъ, Мамзель Адель! уступите вашу постелю раненому, больному человку, перейдите сами на диванъ, вдь вы совсмъ здоровы, это видно по вашимъ толстымъ, краснымъ щекамъ. Есть много превосходныхъ куколъ на свт, которымъ негд взять и такого мягкаго дивана.’
Мамзель Адель гордо лежала въ полномъ блеск своего праздничнаго наряда и не отвчала ни полслова. Напрасно я такъ церемонюсь, сказала Маша, вынула кроватку, уложила на нее милаго своего Щелкунчика, покрыла его наряднымъ своимъ поясомъ, и тихонько укутала почти до самаго носа. ‘Не надобно теб оставаться на одной полк съ чванной Аделью!’ сказала она потомъ, и поставила кроватку съ больнымъ Щелкуномъ на верхнюю полку, подл прекрасной деревня, гд квартировали единькины солдаты. Тутъ Маша заперла шкафъ и хотла идти въ спальню, вдругъ, — слушайте, дти!— что-то — тихонько,— тихонько зашевелилось, зашептало и заворочалось всюду кругомъ: за печкой, за стульями, за шкафомъ,— стнные часы зашипли громко, однако не били, большая, вызолоченная сова, которая на нихъ сидла, опустила длинныя свои крылья такъ низко, что закрыла почти маятникъ, и далеко вытянула свою гадкую кошачью голову съ кривымъ носомъ. Громче зашипли часы и Маша могла ясно разобрать слдующія слова: Часы, часы, часъ, часъ! тише! чтобъ не слышно васъ!— Царь мышиный вдь не глухъ, поите псенки не вслухъ. Пумъ, бурумх, и пумъ, пумъ, пумъ! Колокольчикъ зазвнитъ, и судьбу его ршитъ!— И пумъ, пумъ, тихо и сипло пробили часы двнадцать. Маш было очень страшно, она хотла уйдти, и вдругъ увидла, что вмсто совы сидишь на часахъ дядя Дросельмейеръ, и желтый кафтанъ его, вмсто совиныхъ крыльевъ, виситъ по обимъ сторонамъ маятника. Она сквозь слезы закричала ему: ‘Дядя Дросельмейеръ! Дядя Дросельмейеръ! за чмъ ты взлзъ на часы? сойди сюда ко мн и перестань пугать меня!’ — Тутъ пуще поднялся шорохъ, и свистъ, и шумъ по всй горниц кругомъ, и тихій шопотъ за стнами, какъ будто ходятъ тысячи маленькихъ ножекъ, а на полу изо всхъ щелей свтятся тысяча маленькихъ свчекъ.— Однако это была не свчки, нтъ — это выглядывали чёрные, блестящіе глазки, и Маша увидла, что отвсюду лзли и высовывались мыши, скоро по всей горниц, тротъ! тротъ! тротъ, гопъ, гопъ, гопъ, скакали въ галопъ и бгали рысью толпы мышей, потомъ собрались въ кучу и установилось въ строй, какъ солдаты единькины, когда онъ ихъ готовитъ въ сраженіе.— Маш это показалось очень смшно, и какъ она, подобно многимъ другимъ дтямъ, мышей не боялась, то первый испугъ ея наврно прошелъ бы, еслибъ за ней кто-то не засвисталъ такъ рзко и такъ звонко, что у нея морозъ пошелъ по кож.— Что жъ наконецъ увидла она?— Нтъ, почтенный мой читатель единька, хотя я знаю, что ты также не трусливъ и также отваженъ, какъ мудрый и храбрый полководецъ единька Штальбаумъ, однакоже увренъ, что ты убжалъ бы въ постелю, и закуталъ бы носъ въ одяло, еслибъ увидлъ то, что увидла Маша. Бдная Маша убжать не могла, потому что — слушайте же, дти!— Прямо подъ ея ногами, какъ будто какой-то подземной силой движимыя, посыпались известка, песокъ и кирпичъ, и семь мышиныхъ головъ, съ ужаснымъ визгомъ и пискомъ выкарабкались изъ скважинки пола. Потомъ мышиное туловище, на которомъ прикрплены были эти семъ головъ, стало вылзать по немногу изъ половой щели. Все мышиное войско, общимъ, троекратнымъ восклицаніемъ привтствовало большую мышь, потомъ все подвиглось тихо, тихимъ шагомъ: тротъ, тротъ, тротъ!— и ахъ! прямо къ шкафу, прямо къ тому мсту, гд стояла Маша, прижавшись къ стеклянной его дверц. Отъ страха и волненія, сердце, у Маши такъ крпко билось, что она боялась, чтобъ оно не выпрыгнуло совсмъ изъ груди вонъ, и тогда ужъ непремино пришлось бы ей умереть, однако, вдругъ сердце биться остановилось, и кровь какъ будто совсмъ перестала по жиламъ течь. Почти безъ чувствъ прислонилась она назадъ, и прр — клирръ! клирръ!— звонко покатились стеклы шкафа изъ подъ ея локотка. Она почувствовала сильную боль въ лвой рук, на сердц однако же стало ее легче, въ ушахъ звонъ и свистъ перестали раздаваться, все утихло, и хотя она взглянуть была еще не въ силахъ, но подумала, что Мыши испугались звуку разбитыхъ стеколъ и убжали въ свои норы.— Но что же вышло? Въ шкафу, за Машей, страннымъ образомъ все зашевелилось, и тоненькіе голоса говорили: ‘Пора въ бой!— сонъ долой!— станемъ въ строй!— бодро въ бой!’ — И при этихъ словахъ раздавался тихій, пріятный набатъ колокольчиковъ, — Ахъ, радостно вскрикнула Маша, это играетъ моя гармоника, и повернулась къ шкафу смотрть, что тамъ происходитъ.— А тамъ въ шкафу возня, суета, хлопоты. Вс куклы бгали взадъ и впередъ, вооружались и храбро махали маленькими руками своими не щадя другъ друга. Вдругъ Щелкунъ поднялся съ постели, сбросилъ съ себя одяло и громко воскликнулъ: ‘Щолкъ! щолкъ!— Глупый толкъ!— Мышиный полкъ!— Всмъ щелчка! Тра-та та!’ Тутъ выдернулъ онъ изъ ноженъ маленькую свою саблю и махая ею по воздуху, произнесъ громогласно: ‘Любезные мои друзья и братья, хотите ли помогать мн въ опасности смертельной?’ — Тотчасъ четыре Трубочиста, одинъ Паяцъ, два Скомороха, два Скрипача, три Сбитеньщика и одинъ Карабаньщикъ, въ одинъ голосъ воскликнули: ‘Ради съ тобой! на смерть и бой!’ — и бросились къ восторженному Щелкуну, который въ пылу отваги собрался было вмст съ ними спрыгнуть съ верхней полки прямо на полъ!— Да!— имъ хорошо прыгать! на нихъ шелковыя и суконныя платья, да и внутри то ничего нтъ кром хлопчатой бумаги и отрубей, они вс и бухнули преблагополучно на полъ, какъ шерстяные клубки. А бдный Щелкунъ, онъ конечно сломалъ бы себ и руки и ноги! Посудите сами! Полка, на которой онъ стоялъ, была отъ пола слишкомъ на два аршина, а все его тло такое вытянутое, неподвижное, прямое, какъ будто выточено изъ липоваго дерева, Щелкунъ конечно разбился бы въ прахъ, еслибъ въ то время какъ онъ прыгалъ съ верхней полки, Мамзель Адель не скочила съ своего дивана и не обхватила героя съ обнаженной саблей мягкими своими руками. ‘Ахъ, ты добрая, милая Адель!’ со слезами сказала Маша, ‘какъ я напрасно тебя давича обвинила! Конечно ты сама отдала бы постель свою нашему другу, Щелкунчику!’ — Мамзель Адель не отвчала Маш, но прижимая героя къ шелковой груди, ласково ему говорила: ‘Для чего теб, герой, пускаться въ такія опасности? Ты раненъ и слабъ! Смотри отсюда на твоихъ друзей, какъ они храбро готовятся къ сраженію и побд! Паяцъ, Скоморохъ, Сбитеньщики, Трубочисты, Скрыпачи и Барабанщики, вс уже внизу, вс сахарныя куклы на моей полк видимо встаютъ и ополчаются? Отдохни, герой, въ моихъ объятіяхъ, или съ высоты атласной моей шляпки, смотри на ожидающую тебя побду.’ — Такъ говорила Мамзель Аделъ, но Щелкунъ болталъ ногами такъ нетерпливо, что Мамзель Аделъ принуждена была поставятъ его на нижнюю полку.— Лишь только Щелкунъ очутился на ногахъ и на своей вол, тотчасъ сталъ на одно колно и тихимъ голосомъ прошептали ей: ‘Благодарю тебя, красавица! Никогда не забуду твоего великодушнаго участія!’ — Мамзель Адель поклонилась очень низко, подняла Щелкуна, и снявши съ себя поясъ, вышитый фольгой и золотой канителью, хотла надтъ его на шею рыцаря, но онъ отступилъ два шага, положилъ на грудь руку, и торжественно сказалъ: ‘Нтъ! нтъ, красавица!— не могу я принять твоего дара! у меня —‘ Тутъ вздохнулъ онъ глубоко, сорвалъ съ плеча блую, замаранную ленточку, которой Маша обернула его, сдлалъ изъ нея себ черезъ плечо рыцарскую перевязь, и поднявши вверхъ свтящуюся саблю, перепорхнулъ какъ птичка, черезъ нижнюю перекладинку шкафа.— Замчаете ли вы, дорогіе мои слушатели, что Щелкунъ еще не оживши, въ деревянномъ состояніи своемъ, чувствовалъ какъ Маша съ нимъ дружно и ласково обходилась? и потому не захотлъ принятъ блестящаго пояса Адели, что самъ всмъ сердцемъ полюбилъ добрую Машу. Какъ рыцарь врный, Щелкунъ охотне надлъ дурную Машину ленточку, нежели нарядный красавицынъ поясъ.— Ахъ, что-то будетъ дальше! Щелкунъ бросился впередъ, свистъ, шорохъ и шипнье снова послышались всюду.— Подъ большимъ столомъ, на средин комнаты стоящимъ, собрались несмтные полки негодныхъ мышей.— Гадкая семиголовая мышь стояла впереди и предводительствовала всми,— Ахъ! что-то будетъ!

СРАЖЕНІЕ.

‘Врный мой барабаньщикъ!!— закричалъ Щелкунъ, ударь тревогу! бей генеральный маршъ!’ — и барабаньщикъ тотчасъ началъ такъ громко барабанить, что вс стекла дрожали въ шкафу. А внутри шкафа поднялся стукъ, трескъ, визгъ: Маша видла какъ проворно слетали крышки съ тхъ ящиковъ, въ которыхъ квартировали единькины солдаты, какъ солдаты прыгали на нижнюю полку, становились тамъ въ строй и формировались въ полки. Щелкунъ бгалъ передъ войскомъ взадъ и впередъ, и вдохновительными рчами старался одушевить его, ‘Что же это?’ — вскричалъ онъ наконецъ — ‘почему ни одинъ Трубачъ не трубитъ?’ — Потомъ быстро оборотился къ Паяцу, который стоялъ поблднвши немного, и удерживая сильное дрожанье длинной бороды своей, и торжественнымъ голосомъ сказалъ: ‘Генералъ! мн извстны ваша храбрость и ваша опытность! Намъ необходимо пользоваться благопріятной минутной, — порхаю вамъ командовать Кавалеріей и Артиллеріей. — Лошади вамъ не нужно: у васъ ноги длинны, на нихъ галлопироватъ вамъ удобно!— Исполняйте долгъ вашъ!’ — Паяцъ поклонился, не медля поднесъ длинный пальцы свои ко рту и запищалъ такъ пронзительно, что цлая сотня самыхъ звонкихъ трубъ не могла бы съ этимъ пискомъ сравниться. Въ шкафу поднялся шумъ и топотъ, единькины Кирасиры и Драгуны, а впереди всхъ новые блестящіе Гусары пустились вскачь по нижней полк, а потомъ и по полу. Каждый полкъ проскакалъ мимо рыцари Щелкуна, съ распущеннымъ знаменемъ, съ барабаннымъ боемъ, и примкнувши къ одной стн, расположился въ боевой порядокъ.— Съ ужаснымъ громомъ примчались едины пушки съ пушкарями — бумъ! бумъ! бумъ!— Вотъ Маша видитъ, что вс анисовые шарики, и обсахаренный горошекъ, и прочія круглыя конфекты, оставшіяся отъ праздника, полетли въ густую толпу мышей, обсыпали всхъ блымъ порошкомъ и мышамъ стало стыдно. Тяжелая артиллерія, установленная на шитой Маминькиной скамйк, больше прочаго приносила вреда мышамъ: клеевые шарики и пряничные орхи жестоко ихъ безпокоили.— Между тмъ мыши тихо и храбро все больше и больше подавалась впередъ, овладли уже нсколькими пушками, — бумъ, бумъ!— прр!— прр!— свистъ! визгъ! пыль! дымъ!— Маша ничего не могла различить что происходило на пол битвы. Несомннно было то, что оба войска сражались съ неслыханнымъ остервененіемъ, и побда долго колебалась. Мыши напирали массами, толпа ихъ все больше и больше сгущалась, и Маша видла, что серебряныя пилюли изъ Папинькиной банки, которыми стрляли мыши, начинаютъ уже долетать до стеклянныхъ дверей шкафа. Мамзель Адель и Софья Николаевна въ отчаяніи бгали взадъ и впередъ, и ломали мягкія свои руки.— ‘Неужели мн умереть въ такой цвтущей молодости? мн, красавиц между куклами всего свта!’ — кричала Мамзель Адель.— ‘Для того ли я такъ искусно сберегла красоту свою, чтобы съли меня мыши!’ — кричала Софья Николаевна.— Потомъ упали он другъ къ другу въ объятія и ревли такъ громко, что голосъ ихъ заглушалъ и пушечную пальбу, и весь громъ жаркой битвы.— Того, что въ этой битв происходило, разсказать я вамъ не берусь, да и вы сами, почтенные слушатели, врядъ ли въ состояніи это вообразитъ, — Бумъ! бумъ!— Прр! Прр! Бумъ, бурумъ!— Пифъ! Павъ! Тщщ!— Тщщ!— Пискъ мышей! звонкій визгъ Мышинаго Царя!— Повелительный голосъ Щелкуна! Мужество, съ которымъ онъ проходилъ посреди батальоновъ, стоящихъ въ огн! и прочее, и прочее!— Паяцъ сдлалъ сначала дв счастливыя атаки кавалеріей, и покрылъ себя вчной славой, но Мышиная артиллерія настрляла вонючими своими шариками столько пятенъ на красныхъ мундирахъ единькиныхъ гусаръ, что красивые полки не могли ршиться идти впередъ. Паяцъ скомандовалъ имъ: на лво кругомъ! а въ жару восторга прокричалъ тоже Кирасирамъ и Драгунамъ, вс повернули на лво, т. е. въ шкафъ. Такое распоряженіе оставила совсмъ безъ защиты батарею, на скамйк стоящую, и скоро значительный отрядъ грозныхъ мышей наперъ на батарею, а опрокинулъ пушкарей, и пушки, и даже скамйку. Щелкунъ въ смущеніи приказалъ правому крылу сдлать отступательное движеніе, а ты знаешь, мой, въ военномъ дл опытный, слушатель, что отступательное движеніе все равно, что бгство, и вмст со мною пожалетъ о несчастій маленькаго Машинькина любимца.— Отверни, же взоры отъ этого бдственнаго зрлища, о посмотри на лвое крыло Щелкунова войска, тамъ все еще въ порядк, и полководцы, и вся армія не теряютъ духа, и дерутся въ надежд на совершенный успхъ.— Между тмъ мышиная кавалерія тихимъ шагомъ объхала комоду, и вдругъ съ ужаснымъ визгомъ бросилась на лвое крыло. Отчаянное сопротивленіе встртило ея нападеніе.— Медленно, осторожно преодолвая вс трудности пути, конфектный корпусъ, подъ предводительствомъ двухъ Китайскихъ Императоровъ, выступилъ изъ предловъ шкафа и образовалъ правильное каре.— Это храброе и весьма пестрое войско, состоящее изъ множества Пастуховъ, Тирольцевъ, Тунгусовъ, Арлекиновъ, Амазонокъ, Купидоновъ, Львовъ, Тигровъ, Котовъ, Собакъ Обезьянъ и Попугаевъ, сражалось съ отличнымъ хладнокровіемъ, и мужественною неподвижностью. Спартанская непоколебимостъ этого резерва вроятно склонила бы побду на сторону Щелкуна, еслибъ одинъ отчаянный непріятельскій Ротмистръ не откусилъ головы одному изъ Китайскихъ Императоровъ, а тотъ въ паденіи своемъ не опрокинулъ двухъ Тунгусовъ и одного кота, Непріятель проскочилъ сквозь незамщенное пространство, и въ одно мгновеніи весь полкъ былъ переденъ. Значительный такой успхъ не могъ однако достаться непріятелю безъ малйшаго урона. Въ то время какъ одинъ изъ кровожадныхъ мышиныхъ кавалеристовъ перекусывалъ пополамъ храбраго своего противника, печатный конфектный билетецъ попалъ ему въ горло и задушилъ на мст, — Войско Щелкуна отступало все больше и больше, все больше и больше теряло людей, и наконецъ Щелкунъ съ маленькимъ отрядомъ своихъ тлохранителей очутился у самой двери стекляннаго шкафа.— ‘Выводите резервные корпуса! Генералы! Паяцъ! Барабаньщикъ! гд вы?’ — Такъ кричалъ Щелкунъ, надясь, что новыя силы станутъ выступать изъ шкафа, на вызовъ его, послдніе пряничные люди, мущины и дамы съ золочеными головами, руками и шляпами выступили на боевое поле, только они такъ неловко сражались, что не попали ни разу въ непріятеля, и чуть было не сшибли шапки съ самаго предводителя своего, Щелкуна.— Непріятельскіе егеря скоро и этимъ перегрызли ноги, такъ, что они вс повалились, и въ паденіи своемъ задавили большую часть тлохранителей Щелкуна.— Окруженный со всхъ сторонъ непріятелемъ, Щелкунъ быль къ великой опасности. Ему хотлось перепрыгнуть черезъ нижнюю перекладину шкафа, но короткія ноги мшали сдлать высокій прыжокъ. Софья Николаевна и Мамзель Адель лежали въ обморок и не могли помочь ему. Гусары и Драгуны опрометью скакали мимо его, перелетали черезъ перекладину и спасались въ шкафъ, не слушая отчаяннаго голоса, съ которымъ Щелкунъ кричалъ имъ: ‘Лошадь! лошадь! царство за лошадь!’ — Въ эту минуту два непріятельскіе стрлка схватили его за деревянную япанчу, — Царь мышиный съ радостнымъ пискомъ во вс семь горлъ своихъ прибжалъ на торжество.— Маша была вн себя. ‘О бдный! бдный мой Щелкунъ!’ вскричала она рыдая, и не помня себя, почти безъ сознанія схватила лвый башмакъ съ ноги и изо всей силы бросила его въ толпу мышей и въ Царя ихъ. Въ самое то мгновенье все стихло и замолкло, Маша почувствовала жестокую боль въ лвой рук, потомъ сильный обморокъ обхватилъ ее и она повалилась на полъ.

БОЛЗНЬ.

Когда Маша очнулась отъ глубокаго, почти смертнаго сна своего, то увидла, что лежала въ постели. Солнце ярко блестло сквозь обледенлыя стекла окошекъ. Подл ея кровати сидлъ чужой человкъ, въ которомъ она скоро узнала Доктора Вендельштерна, Докторъ сказалъ тихимъ голосомъ, ‘Теперь она проснулась!’ — Тотчасъ подошла Маминька и заботливо смотрла на Машу.— ‘Ахъ, милая Маминька! лепетала тихонько Маша — ‘ушли ли мерзкія мыши? спасенъ ли Щелкунъ мой?’— Не говори такого вздору, милая Машинька, что за нужда мышамъ до твоего Щелкуна? Ты сама, дурочка, ужасно насъ напугала. Видишь ли, что дти должны слушаться приказаніи матери? Вчера ты слишкомъ поздно заигралась, вроятно задремала, какая нибудь мышка забралась сюда и тебя испугала, локтемъ ты разбила шкафъ, и такую глубокую разрзала себ рану, что Докторъ Вендельштернъ, который вынулъ изъ нея отломокъ стекла, боялся, чтобъ ты не изошла кровью.— Слава Богу еще, что я встала ночью, увидла, что тебя нтъ на постели и пошла за тобою. Ты въ обморок лежала подл шкафа, а изъ руки кровь такъ и текла. Около тебя разбросаны были единькины оловянныя солдаты, много поломанныхъ конфектныхъ и пряничныхъ куколокъ, на раненой рук лежалъ твой Щелкунчикъ, а недалеко брошенъ былъ твой лвой башмакъ.’ — ‘Видите ли, Маменька, это слды большаго сраженія, которое произошло между мышами и куклами, отъ того-то я такъ и испугалась, что мыши хотли взять въ плнъ Щелкуна, предводителя кукольнаго войска. Я бросила башмакъ свой въ мышей, чтобы защитить его, а больше ничего ужъ и не помню!’ — Докторъ Вейдельштернъ кивнулъ матери головою, и мать сказала Maшинькъ: ‘Оставь это, Маша! успокойся! мыши вс убжали, а Щелкунъ стоятъ въ шкафу въ добромъ здоровь.’ — Тутъ вошелъ въ комнату отецъ Машинъ, долго говорилъ съ Докторомъ въ полголоса, пощупалъ пульсъ у Маши, и она слышала слово: горячка!— Маш велли лежатъ въ постели и поили ее лекарствами, такъ прошло нсколько дней, кром сильной боли въ рук, Маша такой болзни не чувствовала, она знала, что Щелкунъ здоровъ, не попался въ плнъ, и стоитъ въ шкафу, иногда казалось ей, будто она внятно слышитъ какъ онъ жалобнымъ голосомъ говоритъ ей: Маша, завтная моя красавица! ты спасла меня отъ плна! а теперь еще больше нужна мн твоя помощь, отъ тебя спасенье!’ — Маша много думала, что бы это было такое, и какъ ей спасать Щелкунчика, однакоже придумать не могла. Играть въ куклы ей было нельзя, потому что рука у нея очень болла, а если хотла читать книжку, или смотрть картинки, то въ глазахъ у нея такъ полыхало, и голова такъ вертлась, что принуждена была оставить книжку. Отъ этого ей часто бывало скучно, и она съ большимъ нетерпньемъ ждала сумерекъ, тогда приходила къ ней Маминька и разсказывала сказки или читала какую ни будь интересную исторію.— Только что Маминька докончила прекрасную повсть о Принц Факардин, какъ дверь разстворилась и вошелъ дядя Дросельмейеръ. ‘Надобно же мн взглянуть какова моя больная, раненая Машинька,’ сказалъ онъ подходя къ постели.— Лишь только Маша увидла дядю Дросельмейера къ желтоватомъ его сертук, то вспомнила поступки его въ знаменитую ночь, когда Щелкунъ выдержалъ такое кровопролитное сраженіе, и съ жаромъ сказала ему: ‘Ахъ, Дядя! какой же ты дурной!— я видла тебя, когда ты на часы взлзъ и закрылъ ихъ крыльями, чтобъ они не громко били и не испугали мышей, я слышала какъ ты кричалъ мышиному Царю, — зачмъ не хотлъ ты придти на помощь моему Щелкуну?— за чмъ не пришелъ на помощь ко мн?— Дурной ты, дядя, нехорошій! Ты одинъ виноватъ въ томъ, что я ранена, что такъ давно лежу больная въ постели!’ — Мать испугалась услышавъ такіе упреки, и заботливо спрашивала: ‘Что съ тобою, Маша?— Что ты?’ — А дядя Дросельмейеръ скривилъ лице, и осиплымъ, мрнымъ, однозвучнымъ голосомъ заплъ: ‘Гиря шнуритъ тикъ, тукъ, такъ!— Перпендикуль сталъ на ладъ, — гиря шнурь въ часахъ потише,— Царь мышиный ближе, ближе, — бумъ, бурумъ, часы да часъ,— куколка, не бойся часъ, — клингъ и клангъ, сова летитъ, — тихо колоколъ звнитъ, — чикъ да чукъ, да пикъ, да пакъ, — двочка бросай башмакъ!’ — Маша глядла на дядю Дросельмейера вытараща свои глазки: онъ билъ тактъ, поднимая и опуская правую руку точно какъ на пружинахъ кукла, и никогда еще не кривлялъ такихъ безобразныхъ гримасъ, Она точно-бы испугалась, еслибы не сидла подл нея Маминька, и еслибъ едя, который вошелъ вмст съ дядей, не захохоталъ во все горло, громко закричавши, ‘Эй, дядя Дросельмейеръ! отъ чего ты такъ смшонъ сегодня? Ты точно также поднимаешь руки какъ мой бочаръ, котораго я давно за печь забросилъ!’ — Маминька совсмъ не улыбалась, а очень серіозно сказала: ‘Что вы это выдумали? любезный сосдъ? Эта шутка совсмъ не смшна.’ — ‘Разв вы не знаете часовщиковой псни?’ отвчалъ смючись Дросельмейеръ, я всегда ее пою такимъ больнымъ какъ Маша.’ — Потомъ подслъ къ Машинькиной постели и сказалъ: ‘Не сердись на меня, Маша, что я не выцарапалъ мышиному Царю вс его четырнадцать глазъ, мн этого нельзя было сдлать, за то намренъ доставить теб большое удовольствіе.’ — Съ этимъ словомъ, Статскій Совтникъ Дросельмейеръ опустилъ руку въ карманъ, и тихонько, тихонько вынулъ оттуда — Щелкуна, которому онъ вставилъ выломанные зубы и укрпилъ челюсть. Маша вскрикнула отъ радости, а мать улыбаясь сказала: ‘Видишь, что дядя Дросельмейеръ любитъ твоего Щелкуна.’ — Статскій Совтникъ Дросельмейеръ продолжалъ: ‘Ты видишь, Маша, шло Щелкунъ твой немного уродливъ, и довольно безобразенъ лицемъ, если хочешь, я раскажу теб, какимъ образомъ это наслдственное безобразіе укоренилось въ его род. Или ты, можетъ статься, знаешь сказку о Принцесс Пирлипаш, колдунь Мышепрыг и знаменитомъ Часовщик?’ — ‘Послушай, Дядя!’ перервалъ втреный едя, ‘зубы ты Шелкуну вставилъ, и бороду починилъ, за чмъ же снялъ его саблю? За чмъ, по прежнему, не виситъ у него сабли?’ — ‘Эй!‘ съ досадой отвчалъ Дросельмейеръ, ‘тебя спрашиваютъ, мальчишка, во все вмшиваться и все замчать! — Какая мн нужда до Щелкуновой сабли? мое дло вылечить его самаго, а тамъ саблю доставай онъ себ какъ, и гд хочетъ.’ — ‘Правда,’ сказалъ едя, ‘храбрый воинъ съ уметъ добыть себ оружіе!’ — ‘Ну, что же Маша!’ продолжалъ Статскій Совтникъ, знаешь ты повсть о Принцесс Пирлипаш?’ — ‘Нтъ, не знаю, раскажи, милый дядя! раскажи!’ — Надюсь, примолвила мать, что теперь ваша сказка не такая будетъ страшная, какъ т, которыя вы обыкновенно расказываете.’ — ‘Напротивъ, Сударыня! сказка, которую буду имть честь вамъ расказать, очень забавна.’ — ‘Расказывай! расказывай, милый дядя!’ — кричали дти, и господинъ Статскій Совтникъ Дросельмейеръ началъ такъ:

СКАЗКА О КРПКОМЪ ОРХ.

Мать Перлипаты вышла за мужъ за одного Короля, и потому сдлалась Королевой, Принцесса же Пирлипата съ самой той минуты какъ родилась, родилась урожденной Принцессой. Король былъ вн себя отъ радости, смотрлъ на прекрасную дочь свою, плясалъ около ея колыбелки, прыгалъ на одной ног и кричалъ разъ двадцать гряду: ‘Ура! видано ли на свт что нибудь лучше моей Пирлипатки?’ — Вс Министры, Генералы, Президенты, Гвардіи офицеры прыгали за Королемъ на одной ножк и кричали: ‘Нтъ, нтъ, нтъ, никогда! — И въ самомъ дл, съ тхъ поръ какъ свтъ стоитъ на этомъ свт, не раждалось еще ребенка прекрасне прекрасной Принцессы Пирипаты. Личико казалось соткано изъ лилейныхъ и розановыхъ нжныхь листочковъ, глазки блестла какъ живые яхонты, а волосики золотыми кудрями вились на красивой головк. Въ пунцовомъ ротик бллись два ряда острыхъ жемчужныхъ зубовъ, такъ, что тотчасъ по рожденіи она укусила за палецъ Государственнаго Канцлера, и народъ съ восторгомъ узналъ, что въ маленькомъ тльц прекрасной Принцессы обитаетъ высокая разумная душа. Вс въ Королевств радовалось и пировали. Одна Королева была грустна и безпокойна, но никто не могъ догадаться за чмъ?— Странно казалось, что она сторожила колыбелку новорожденной, какъ птичку, только что пойманную рукою. У двери стояли драбанты, кром двухъ главныхъ надзирательницъ, шесть нянюшекъ должны были ночь и день окружатъ колыбель, а всего мудрене было то, что каждой нян приказало было держать на колнахъ большаго кота, и гладить его по спинк, чтобы онъ цлую ночь не переставаль мурлыкать, Вамъ, милыя дти, невозможно отгадать почему Пирлипатина мать принимала такія строгія предосторожности, а я знаю причину и раскажу вамъ.— Однажды собралось при двор Короля, Пирлипатина отца, очень много превосходныхъ Королей и любезныхъ Принцевъ, и по случаю этого сбора, при двор были блистательные праздники, и рыцарскія игры, и комедіи, и придворные балы. Королю захотлось выставишь все серебро и золото, которое хранилось въ его сокровищницахъ, и потому задумалъ дашь имъ праздникъ съ сюрпризомъ.— И такъ, посовтовавшись втайн съ Оберцеремоній-мейстеромъ, и съ своимъ Казнохрнителемъ, ршился дать полный, огромный, колбасинскій пиръ, бросился въ карету, и самъ своелично пригласилъ всхъ Королей и Принцевъ, — только на ложку супу. Потомъ возвратился домой, и ласково говорилъ Королев: ‘Любезная моя Королева! ты знаешь какъ я люблю колбасы!’ — Королева знала уже, что значитъ такое Королевское слово, и покорно отправилась заниматься собственноручно важнымъ, колбасинскимъ дломъ. Казнохранитель выдалъ на кухню большой золотой котелъ для колбасъ, и множество большихъ серебряныхъ кастрюль. Королева подвязала парчевой фартукъ, и скоро понеслось по кухн благовоніе колбаснаго супа. Пріятный запахъ проникъ до самыхъ покоевъ, гд находился Государственный Совтъ, и наполнилъ вс головы и вс души насладительнымъ ожиданіемъ, Король не могъ одолть своего восторга, вн себя побжалъ на кухню, обнялъ Королеву, помшалъ кипящее въ котл кушанье, и успокоившись возвратился въ Государственный Совтъ. Наступила важная минута! Ветшинное сало, маленькими кусочками нарзанное, надтое на длинныя серебряныя вилки, поспло къ поджариванію, и готовилось влзть въ огонь! Придворныя дамы отступили съ благоговніемъ, Королева, исполненная преданности и уваженія къ супругу, сама сунула вилки въ печь. Лишь только сало затрещало въ огн, тоненькій пискливый голосокъ сказалъ: ‘Дай и мн жаркаго, сестрица!— и я хочу пировать!— Вдь и я Королева!— Дай мн жаркаго!’ — Королева догадалась, что съ нею разговариваетъ Г-жа Мышепрыга. Г-жа Мышепрыга давно уже жила подъ печкой въ Королевскомъ дворц. Она почитала себя родственницей Королю и Государыней Мышгольскаго Государства, почему всегда подъ очагомъ окружена была большою толпою придворныхъ. Королева была очень добродушна, и хотя не считала Г-жу Мышепрыгу роднею, и равною себ Государыней, однако не захотла, по случаю Царскаго пира, отказать ей въ ветшинномъ сал, и закричала въ отвтъ ей: ‘Выдь сюда, Гжа Мышепрыга, милости прошу отвдать моего шпеку!’ — Г-жа Мышепрыга проворно и весело выпрыгнула изъ подъ печки, вспрыгнула на очагъ, и маленькими лапками своими чинно брала ветшинное сало, которое подавала ей сама Королева. Но на бду, за Мышиной Царицей выскочили вс зятья и кумовья, и родственники ея, за ними семь родныхъ ея сыновей, негодныхъ повсъ, за ними толпа придворныхъ.— Напрасно Королева старалась спасти и защитишь ветшинное сало: они бросились на него вс вдругъ, и не оставили бы ни куска, еслибъ не подоспла Оберъ-Гофмаршальша, и не пособила отогнать прожорливыхъ гостей. Сала осталось такъ немного, что принуждены были послать за придворнымъ Математикомъ, и соображаясь съ его выкладками, раздлили его по колбасамъ.
Ударили бубны, трубы и литавры. Вс Государи, Принцы и Короли, въ праздничныхъ платьяхъ отправились на колбасный пиръ, кто верьхомъ на бломъ кон, кто въ хрустальной карет. Король принялъ ихъ съ сердечнымъ радушіемъ и чтобы лучше угостить, слъ за столомъ въ первое мсто.— Начали подавать печеночныя колбасы!— Король поблднлъ и поднялъ глаза въ небу, — тихіе вздохи стсняли грудь его, тайная скорбь закралась въ его внутренность.— Подали кровяныя колбасы!— Тутъ уже не въ силахъ онъ былъ доле крпиться! Рыдая и всхлипывая упалъ онъ на кресла, закрылъ лице руками и ревлъ громко.— Вс выскочили изъ за стола, придворный Медикъ напрасно старался схватить Короля за пульсъ, онъ не поддавался его усиліямъ, глубокая горесть раздирала его душу. Наконецъ посл долгихъ увщаній, истощивши вс самыя сильныя средства, какъ на примръ: куренье жженными перьями, и пр., Король началъ по немногу приходить въ себя, и едва слышнымъ голосомъ пролепеталъ слдующія слова: ‘Мало шпеку!’— Тогда безутшная Королева бросилась къ ногамъ его и въ отчаяніи вопила: ‘О бдный мой, несчастный супругъ!— О какая скорбь постигла тебя!— Воззри на виновную: она лежитъ у ногъ твоихъ!— Суди! Казни!— Казни строгою казнью, я заслужила ее!— Ахъ! Г-жа Мышепрыга, сыновья ея, кумовья ея, зятья ея, родные ея, ахъ, они съли мой шпекъ!’ — При сихъ словахъ упала она въ обморокъ.— Король, пораженный гнвомъ, вскочилъ и закричалъ: ‘Гжа Обершфмаршальша! какъ могло это случиться?’ — Тутъ Обергофмаршальша расказала все что знала и что видла, и Король ршился выместить Мышепрыгъ весь шпекъ, который она выла изъ колбасъ его. Не медля созвали Тайный Государственный Совтъ и положили отдать подъ судъ Гжу Мышепрыгу и описать въ казну все ея имнія. Король хотя былъ доволенъ ршеніемъ, но опасался проволочки, и того, чтобы Мышепрыга, пользуясь временемъ, не продолжала сть шпекъ изъ колбасъ его, въ слдствіе чего спшилъ передать все производство дла Придворному часовыхъ длъ мастеру и Арканисту. Этотъ часовыхъ длъ мастеръ назывался также какъ и я, Христьянъ Ивановичъ Дросельмейеръ, и общался, посредствомъ одной чудной дипломатической операціи выжить изъ дворца Гжу Мышепрыгу и всю родню ея. Въ слдствіе этого общанія изобрлъ онъ маленькія искусныя машинки, внутри которыхъ развсилъ жареное ветшинное сало на тоненькихъ ниточкахъ, и которыя разставилъ около жилища Г-жи Мышепрыгъ.— Мышепрыга была слишкомъ умна и прозорлива, чтобъ не догадаются, что въ этихъ приманкахъ таятся хитрыя козни Дросельмейера, но вс ея предостереженія и увщанія не послужили въ пользу пылкому семейству ея. Привлеченные вкуснымъ запахомъ жаренаго сала, вс семь сыновъ ея, многіе зятья, кумовья и сваты, пошли къ Дросельмейеровымъ машинкамъ, и лишь только дотронулисъ до благовоннаго кусочка, прихлопнуты были запоркой, взяты въ плнъ, и казнены въ кухн, вс безъ пощады. Г-жа Мышепрыга съ малымъ числомъ ей преданныхъ оставила навсегда позорное мсто. Скорбь, отчаяніе, местію терзали грудь ея. Весь дворъ торжествовалъ побду, одна Королева не могла скрыть своего безпокойства, она знала чувствительный характеръ Г-жи Мышепрыгъ, знала, что она не оставитъ безъ отмщенія смерть дтей своихъ и родственниковъ. Въ самомъ дл, однажды случилось, что Королева варила любимую Королевскую похлебку, и очень занялась ею на кухн, вдругъ передъ нею явилась Г-жа Мышепрыга и сказала: ‘Сыновья мои, — кумы и кумовья, — зятья и невстки, вс погибли здсь злою смертью, погибли по милости твоей, берегись, Королева, берегись!— смотри какъ бы мышиный Царь не перегрызъ и твою будущую Принцессочку!— берегись!’ — Съ этими словами она исчезла. Королева такъ сильно испугалась, что уронила въ огонь похлебку, и въ другой разъ, по милости Мышепрыги, привела во гнвъ обожаемаго Короля своего, — Довольно однако же на сегодншній вечеръ, завтра доскажу остальное.
Маша прилежно слушала повсть, а про себя думала многое другое, свое, долго упрашивала она дядю Дросельмейера продолжать разсказъ, онъ никакъ не согласился и вскочилъ говоря: ‘Вдругъ много, нездорово, завтра доскажу остальное.’ И съ этимъ отвтомъ пошелъ вонь изъ комнаты. едя въ дверяхъ остановилъ его и сказалъ ему, ‘Скажи пожалуйста! въ самомъ длъ ты выдумалъ мышеловки?— ‘Можно ли такія глупости спрашивать?’ вскричала матъ, а Г-динъ Статскій Совтникъ засмялся и тихо отвчалъ ему: ‘Разв я не искусный часовой мастеръ? а часы длать мудрене, чмъ выдумывать мышеловкит’

ПРОДОЛЖЕНІЕ СКАЗКИ О КРПКОМЪ ОР’БХ.

Теперь, вы дти, знаете, продолжалъ на другой день Статскій Совтникъ Дросельмейерь, почему Королева такъ тщательно охраняла прекрасную Принцессу Пирлипату. Она того и глядла, что Мышепрыга пополнитъ свои угрозы и перегрызетъ Принцессу пополамъ до смерти. Дросельмейеровы дипломатическія машины по пугала разумную Мышепрыгу. Между тмъ, приборный Астрономъ, который въ то же время быль придворный тайный Оберъ-вщунъ, узналъ по теченію звздъ, что семейство Кота Шнура обладаетъ способностью отдалять всякою опасность отъ колыбели дивной Принцессы. Для того то и велно было всмъ нянюшкамь держать на колнахъ, каждой по сыну изъ сей знаменитой фамиліи: вс они служили при двор Совтниками Посольства, приличное глаженье спины, и щекотанье шейки, услаждали имъ тяжесть государственной службы.— Однажды, было уже за полночь, вдругъ одна изъ главныхъ надзирательницъ, сидвшая у колыбели, вздрогнула какъ будто проснувшись отъ сна, — смотритъ — все вокругъ нея погружено въ глубокій сонъ, — слушаетъ — мертвое молчанъе, ни мурлыканья! на псенъ! одно только тихое точенье червяка въ стн.— Но каково же было ея положеніе, когда нагнувшись къ колыбели, увидла она большую, гадкую мышь, которая стояла на заднихъ лапкахъ, и мерзкую свою голову положила прямо на личико маленькой Принцессы. Громкій воплъ ужаса перебудилъ всхъ, Гжа Мышепрыга проворно отпрыгнула въ дальній уголъ комнаты, Совтники Посольства со всхъ колнъ спрыгули и опрометью бросились за ней въ погоню, — но поздно!— При первой щели исчезла Мышепрыга!— Пирлипата проснулась отъ шуму и заревла громко. ‘Она жива! закричали нянюшки съ радостью, ‘она жива!’ Но можно ли описать ихъ страхъ, когда он увидли и освидтельствовали, какое дйствіе посщеніе Мышепрыги произвело надъ красотою прекрасной Пирлипаты?— На мсто блорозовой головки, съ золотыми кудрями, очутилась толстая, безобразная головища, на крошечномъ, сросшемся туловищ, лазоревые глазки превратились въ зеленые, вытаращенные, тусклые буркалы, пунцовый ротикъ разъхался отъ одного уха къ другому. Королева едва не умерла съ горя, а Государственный Совтъ въ самой скорости обилъ кабинетъ Короля обоями на ватк, чтобы онъ не разшибъ себ лба объ стну, когда въ отчаяніи станетъ стукаться то объ ту, то объ другую сторону комнаты, приговаривая: ‘О я, несчастный!’— Король могъ ясно видть, что лучше бы кушать колбасы безъ шпеку, а мышиную матку со всмъ дворомъ ея спокойно оставить подъ очагомъ: но онъ совсмъ не хотлъ этого видть, и всю вину сложилъ на Придворнаго Часоваго мастера и Арканиста, Христіана Ивановича Дросельмейера, изъ Нирнберга. Въ слдствіе чего издалъ онъ мудрый указъ слдующаго содержанія: ‘Дросельмейръ долженъ въ теченіи четырехъ недль непремнно изцлить Принцессу Пирлипату, или по крайней мр отыскать неложное и врное средство возвратить ей прежнюю красоту, въ противномъ же случа, оный Дросельмейръ, за неисполненіе, осуждается на смертную казнь.’ — Дросельмейеръ чрезвычайно испугался, услышавши такой приговоръ, но какъ длать было нечего, то положился онъ на свои свднія и приступилъ къ нужнйшимъ операціямъ. Во первыхъ, самымъ искуснымъ образомъ разложилъ онъ на части Принцессу Пирлипату, и весьма осторожно розняль всю по составамъ, для осмотра внутреннихъ пружинъ, тутъ увидлъ онъ тотчасъ, что чмъ больше она выростать станетъ, тмъ безобразне и уродливе становиться будетъ, а какъ этому пособить, не могъ онъ придумать средства. Тщательно сложилъ онъ опять вмст всю Принцессу, и впалъ у колыбели ея въ глубокую тоску. Прошло три недли, а на четвертой наступила уже середа, — вдругъ Король вышелъ съ комнату, бросилъ на Дросельмейера пылающій гнвомъ взоръ, махнулъ рукою, и сказалъ: ‘Христьянъ, Ивановичъ! изцли Принцессу, или готовься къ смерти!’ — Дросельмейерь горько заплакалъ: Пирлипата между тмъ лежа въ своей колыбелк, весело грызла орхи. Тутъ только отчаянный Арканистъ обратилъ вниманіе на необыкновенную страсть Принцессы къ орхамъ, и на то, что она родилась съ зубами. Тутъ только вспомнилъ онъ, что тотчасъ посл ея превращенія, она до тхъ поръ кричала, пока ей попался случайно орхъ, она разгрызла его, съла зернышко и успокоилась.— ‘О священный инстинктъ природы!’ воскликнулъ Христьянъ Ивановичъ Дросельмейеръ, ‘ты указуешь мн дверь къ спасенію! я буду въ все стучаться и она мн отворится!’ — Немедленно испросилъ онъ позволенія видться съ другомъ своимъ, Придворнымъ Астрономомъ, и отправился къ нему подъ прикрытіемъ сильной стражи. Они обнялись проливая нжныя, дружескія слезы, вошли въ кабинетъ, заперлись тамъ вмст, и начали рыться въ разныхъ книгахъ, чтобы перечитать все что написано объ Инстинктахъ, Симпатіяхъ, Антипатіяхъ и прочихъ таинственныхъ вещахъ.— Въ такихъ разысканіяхъ застала ихъ ночь, оба друга, искусные во всякихъ длахъ, отправились по звздамъ снимать ороскопъ Принцессы Пирлипаты. Линіи путались, запутывались, перепутывались, но наконецъ — о радость! о счастіе! наконецъ, имъ открылось ясно, что очарованье, обезобразившее Пирлипату, разрушится, какъ скоро дадутъ Принцесс скушать сладкое зерно орха Кракотука.
Орхъ Кракатукъ находился заключеннымъ въ такой крпкой скорлуп, что 48-ми пудовая пушка могла по немъ прохать, не раздавивши его. Выходило изъ дальнйшихъ вычисленій ороскопа, что этотъ орхъ надобно разгрызть молодому человку, еще не брившему бороды, что этотъ молодой человкъ долженъ быть въ башмакахъ, и чтобъ онъ ни разу во всю жизнь свою не обувался въ сапоги, что грызть орхъ онъ долженъ закрывши глаза, не открывая ихъ подать зерно Принцесс, потомъ отступить семь шаговъ назадъ не споткнувшись, — тогда уже позволялось ему взглянуть. Три дня и три ночи Дросельмейеръ и Астрономъ работали надъ этимъ открытіемъ, наконецъ въ субботу, Дросельмейеръ, котораго казнь назначена была въ воскресенье утромъ, вбжалъ къ Королю, во время обденнаго стола его, и доложилъ объ отысканіи врнаго средства возвратить Принцесс Пирлипат потерянную красоту ея. Король благосклонно обнялъ его и общалъ два праздничныхъ фрака. ‘Тотчасъ посл обда, прибавилъ онъ ласково, приступите же къ длу, любезный Арканистъ, похлопочите сами, чтобы молодой, небритый человкъ, въ башмакахъ, явился съ орхомъ Кракатукомъ, не велите ему пить вина, чтобъ не споткнулся отступая задомъ, посл успетъ напиться сколько вздумаетъ!’ — Такая Королевская рчь очень смутила бднаго Дросельмейера, со страхомъ и трепетомъ объявилъ онъ Его Величеству, что найдено только средство, а не найдено еще ни орха Кракатука, ни молодаго человка для разгрызу, и неизвстно есть ли какая нибудь возможность отъискать ихъ обоихъ, — Въ великомъ гнв поднялъ Король руку выше коронованной главы своей, и льву подобнымъ голосомъ заревлъ: ‘Казнить! казнить!’ — Бдный Дросельмейеръ!— Счастье еще, что въ этотъ день обдъ Его Величества такъ былъ удачно приготовленъ и такъ необыкновенно вкусенъ, что великодушная Королева осмлилась представить заступительныя свои возраженія, Дросельмейеръ ободрившись, прибавилъ самъ, что жизнь была ему общана за одно только отысканіе средства къ изцленію Принцессы. Король отвчалъ, что все это крючки, тонкости, прицпки, но выпивши рюмку анисовой водки, смягчился, и повеллъ обоимъ, Часовщику и Астроному, идти за орхомъ Кракатукомъ, куды глаза глядятъ, и безъ него не возвращаться во дворецъ.— Человка же для разгрызу, ршились, по совту Королевы, вызывать черезъ газеты, и немедленно приказало было припечатали вызовъ во всхъ столичныхъ, иногороднихъ и иностранныхъ вдомостяхъ.— При сихъ словахъ Статскій Совтникъ остановился и общалъ продолженіе повсти на другой вечеръ.

ОКОНЧАНІЕ СКАЗКИ О КРПКОМЪ ОРХ.

На другой вечеръ, какъ скоро подали свчки, дядя Дросельмейеръ пришелъ опять и продолжалъ такъ: Пятнадцать лтъ странствовали придворный Астрономъ и Дросельмейеръ, переходя изъ одной страны въ другую, а объ орх Кракатук ни слуху, на духу. Гд они были, и какія чудныя вещи видли, объ этомъ могъ бы я вамъ, дти, расказыватъ четыре недли сряду, да я этого не хочу, а скажу вамъ вдругъ, что Дросельмейеръ почувствовалъ тоску по любезномъ своемъ отечеств Нирнберг.— Однажды онъ лежалъ съ другомъ своимъ въ Азіи, посреди большаго лса, курилъ Гаванскую сигарку, и не въ силахъ будучи преодолть тоску свою, возопилъ громко, ‘О прекрасное, премилое отечество мое Нирнбергь! О прекрасный, прекрасный город? Кто тебя не видалъ, тотъ не зналъ никакихъ радостей на свт, хотя бы прямо изъ Парижа воротился!— О Нирнбергъ! прекрасный городъ! гд прекрасные дома, съ окошками! О!’ — Услыша такія трогательныя жалобы, Астрономъ возмутился сердцемъ глубоко, и завылъ такъ громко и жалобно, что во всей Азіи слышны были ихъ согласные вопли. Потомъ утеръ слезы свои и спросилъ: ‘Скажи мн, любезный товарищъ, за чмъ мы здсь сидимъ и тоскуемъ? Для чего не идемъ опятъ въ Нирнбергъ? Вдь и тамъ никто не помшаетъ намъ искать этого проклятаго орха Кракатука. Не все же ли равно, гд ни искать его?’ — Совершенная правда, отвчалъ Дросельмейеръ утшившись.— Оба встали, выбили трубки, и прямымъ путемъ, не останавливаясь, пошли въ Нирнбергъ. Пришедши въ Нирнбергъ, Дросельмейеръ спшилъ навстить двоюроднаго брата своего Христофора Захарьевыча Дросельмейера, искуснаго токарнаго мастера, который самъ точилъ превосходныя куклы, самъ покрывалъ ихъ лакомъ, и самъ золотилъ. Ему то, нашъ часовыхъ длъ мастеръ? расказалъ всю повстъ о Принцесс Пирлипат, Госпож Мышепрыгъ, и орх Кракатук. Христофоръ Захаровичъ нсколько разъ всплескивалъ руками и съ удивленіемъ говорилъ: ‘Эй, эй!— ай! ай!— да чтожь это за чудныя штуки!’ — Дросельмейеръ разсказалъ ему обо всхъ приключеніяхъ дальняго своего путешествія, какъ онъ провелъ въ Финиковомъ Государств два года въ напрасныхъ разысканіяхъ, какъ Миндальный Принцъ выслалъ его изъ своихъ владній, какъ помогало ему Бличье Общество испытателей природы, и какъ нигд не нашли слда орха Кракатука.— Во все время расказа, Христофоръ Захаровичъ нсколько разъ щёлкалъ пальцами, вертлся на одной ножк, — говорилъ: гмъ! гмъ!— эй! эй!— наконецъ бросилъ съ восторгомъ вверхъ шляпу и парикъ, обнялъ раскащика и воскликнулъ: ‘Радуйся, братецъ! я почти увренъ, что у меня лежитъ твой орхъ Кракатукъ.’ — Съ этимъ словомъ онъ досталъ ящикъ, въ которомъ лежалъ позолоченный орхъ, средней величины.— ‘Выслушай,’ сказалъ онъ, ‘что съ этимъ орхомъ случилось: Нсколько лтъ тому назадъ, пришелъ сюда незнакомый купецъ, принесъ большой мшокъ съ орхами, и началъ ихъ очень дешево продавать. Прямо противъ моей игрушечной лавки зашла у него ссора съ здшними купцами, которые хотли запретить чужому торговать въ ихъ город орхами. Купецъ положилъ мшокъ на земь, чтобы ловче было браниться, но пока онъ кричалъ, тяжело нагруженный возъ перехалъ черезъ мшокъ, и передавилъ вс орхи. Цлымъ остался одинъ, чужой купецъ улыбаясь предложилъ мн купить его за гульденъ. Я очень понималъ, что это необъятная цна, что за одинъ орхъ никто такъ дорого не заплатить, но такъ какъ въ это время гульденъ случился у меня къ рукахъ, а орхъ мн полюбился, то я и купилъ его.— Купивши вызолотилъ, спряталъ и не могъ надивишься, за чмъ я берегу его.’ — Астрономъ взялъ орхъ, и всякое сомнніе прекратилось, счистивши золото, на скорлуп орха видно было ясно Китайскими буквами выпечатанное слово: Кракатукъ.— Общая радость была неописана. — Дросельмейеръ уврилъ двоюроднаго своего брата, что за этотъ орхъ получитъ онъ непремнно пожизненною пенсію, и позволеніе на казенный счетъ золотить вс свои куклы.— Наступилъ вечеръ, счастливцы собирались уже ложиться спать и надвали ночные колпаки свои, вдругъ Астрономъ сказалъ: ‘Любезный товарищъ! ты знаешь, что ни счастье, ни горе, никогда одна не ходятъ: мн кажется, что мы не только нашли орхъ Кракатукъ,, да и того молодаго человка, который разгрызетъ его!— Взгляни-ка на сына нашею хозяина, твоего двоюроднаго племянника!— Нтъ, я спать не лягу! продолжалъ онъ съ восторгомъ, я хочу всю ночь провести надъ ороскопомъ этого юноши.’ Съ этимъ словомъ, сорвалъ онъ съ головы колпакъ, и началъ свои наблюденія.
Сынъ хозяина въ самомъ дл былъ красивый, статный юноша, который никогда еще не брился, и не надвалъ сапогъ. Въ самой первой молодости, онъ два ила три Рождества служилъ въ лавк въ чин паяца, но благодаря попеченіямъ отца, теперь этого, въ немъ совсмъ нельзя было замтить. Теперь онъ на канун Рождества всегда одтъ быль въ пунцовое платье съ золотомъ, да лвой сторон висла шпага, подъ рукою шляпа, голова была причесана тупеемъ, а назади завязанъ пучекъ съ кошелькомъ. Въ такомъ блестящемъ наряд стоялъ онъ въ лавк отца своего, и изъ учтивости щелкалъ молодымъ двушкамъ оршки, за что он называли его прекраснымъ Щелкунчикомъ.
На другое утро Астрономъ обнялъ друга своего, восклицая: ‘Это онъ! мы нашли его!— Теперь, любезный товарищъ, должны мы поступать осторожно. Во первыхъ, должны вы вашему племянничку придлать изъ крпкаго чернаго дерева самый акуратный пучекъ, который завислъ бы совершенно отъ нижней челюсти, во вторыхъ, возвратясь въ столицу, мы долго будемъ скрывать, что обладаемъ тмъ молодымъ человкомъ, который разгрызетъ орхъ Кракатукъ. Я прочелъ въ его ороскоп, что многіе поломаютъ себ зубы, не возвратя Принцесс красоты ея, и тогда Король будешь общать руку ея и свое царство тому, кто разгрызетъ орхъ.— Кукольный токарь очень обрадовался услыша, что сынъ его женится на Принцесс Пирлипат, будетъ Принцемъ и Королемъ, и отпустилъ его очень охотно на царство.— Пучекъ, придланный Дросельмейеромъ, такъ былъ удаченъ, что племянникъ не поморщившись могъ грызть самыя крпкія персиковыя косточки.
Дросельмейеръ и Астрономъ дали знать въ столиц о благополучномъ открытіи орха Кракатука, и не успли они прибыть ко двору, какъ нашли уже тамъ множество молодыхъ людей, и разныхъ Принцовъ, которые полагаясь на здоровые свои зубы, вс вострили ихъ на разочарованье Принцессы Пирлипаты. Ученые путешественники испугались взглянувши на Принцессу: маленькое ея туловище, съ короткими ручейками и ножонками, едва могло сдержать огромную, безобразную голову. Безобразіе лица еще являлось разительне отъ блой бороды, изъ хлопчатой бумаги составленной, которая окружала весь ротъ и почти весь подбородокъ.— Предсказанія Астронома сбылись въ точности, одинъ юноша въ башмакахъ, за другимъ, ломалъ себ зубы и челюсть надъ непобдимымъ орхомъ, а Принцесс все не было легче. Тогда Король, исполненный сердечной горести, общалъ руку дочери и свое царство тому, кто разрушитъ очарованье.— Немедленно явился прекрасный, кроткій юноша Дросельмейеръ, и учтиво просилъ позволенія испытать свои зубы: онъ очень поправился Принцесс Пирлипит, горестно положа руку на сердце, она вздохнула и сказала: ‘Ахъ, еслибъ онъ разгрызъ орхъ и на мн женился!’ — Молодой Дросельмейеръ поклонился сперва Королю, потомъ Королев, потомъ Принцесс Пирлипат, принялъ изъ рукъ Оберцеремоній-мейстера орхъ Крака , сунулъ его въ зубы, потянулъ себя за пучекъ, щёлкъ!— и млкими кусками посыпалась скорлупа.— Искусно обчистилъ онъ зернышко, красиво шаркнувъ ногой, подалъ его Принцесс. Потомъ закрылъ глаза и началъ отступать не поворачиваясь. Принцесса между тмь скушала зернышко, и — о чудо!— исчезло ея безобразіе! Она опять сдлалась красавицей: личико ея казалось опять будто соткано изъ блыхъ лилей и розовыхъ листочковъ, глаза опятъ изъ блестящей небесной лазури, густыя кудри опять переливались золотомъ по тоненькой шейк.— Трубы и литавры звучали вмст съ восклицаніями народа. Король и весь дворъ за нимъ скакали на одной ножк, какъ въ самый день рожденія Пирлипатіы, а Королева нюхала одеколонъ, чтобъ не упасть въ обморокъ отъ восторга и радости. Вся эта тревога ни сколько не смущала молодаго Дросельмейера, который продолжалъ отступать условные свои семъ шаговъ, и поставилъ уже ногу на седьмой шагъ, какъ вдругъ съ пискомъ и визгомъ подвернулась ему подъ каблукъ Г-жа Мышепрыга, и онъ, наступивъ на нее, такъ пошатнулся, что чуть не упалъ.— О судьба!— Въ тоже мгновеніе юноша точно тоже получилъ безобразіе, отъ котораго избавилъ Принцессу Пирлипату.— Туловище его съежилось, срослось и едва сдерживало уродливую голову, съ большими выпуклыми глазами, и съ широкимъ, огромнымъ ртомъ. Вмсто красиваго пучка висла сзади деревянная япанча и управляла всей нижней челюстью рта.— Астрономъ и Часовой Мастеръ были вн себя отъ жалости и удивленія. Между тмъ, раздавленная каблукомъ Г-жа Мышепрыга испускала послднее дыханіе. Она пищала и визжала изо всй своей силы: ‘О Кракатукъ! о крпкій орхъ! На смерть мн и грхъ!— О черствый кусъ!— Окачуриваюсь!— Отмститъ мой сынокъ, теб Щелкунокъ!— О жизнь, прости!— Пи! пи! пи! пи! — Квикъ!’ — Съ этимъ воплемъ скончалась Г-жа Мышепрыга, придворный истопникъ вынесъ ея тло.— Принцесса однако звала нетерпливо молодаго своего избавителя, и Король ожидалъ героя. Какъ скоро онъ предсталъ, въ безобразномъ своемъ превращеніи, Принцесса закрыла лице руками и закричала: ‘Прочь! прочь! я не хочу видть гадкаго Щелкуна!’ — Гофмаршалъ взялъ его за маленькія плечи и вытолкнулъ вонъ. Король ужасно разсердился, когда увидлъ, что ему хотли втереть въ зятья орховаго Щелкуна, и навсегда изгналъ изъ своихъ владній Часоваго Мастера и Астронома.— Ороскопъ не предсказывалъ всхъ этихъ послдствій, но изгнанные Друзья, въ утшеніе принялись снова за наблюденія, и по звздамъ вычислили, что молодой Дросельмейеръ, не смотря на свою уродливость, продолжаетъ быть Принцемъ и Королемъ. Уродливость же его тогда только исчезнетъ, когда онъ собственной рукой побдитъ мышинаго Царя, сына Королевы Мышепрыги, рожденнаго ею посл смерти семи сыновей ея, съ семью головами и когда какая ни будь прекрасная дама полюбитъ его не смотря на безобразіе.— Съ тхъ поръ молодой Дросельмейеръ стоялъ каждое Рождество въ давк отца своего, хотя въ вид Орховаго Щелкунчика, но въ одежд Принца. Теперь вы видите, дти, почему вс Орховые Щелкуны бываютъ безобразны.
Статскій Совтникъ замолчалъ. Маша оказала, что Пирлипата негодная, неблагодарная Принцесса, а единька уврялъ, что храброму Щелкуну нетрудно справиться съ Мышинымъ Царемъ, и возвратить себ прежнюю красоту.

ДЯДЯ И ПЛЕМЯННИКЪ,

Ежели кому нибудь изъ благосклонныхъ моихъ читателей удавалось порзаться стекломъ, то онъ знаетъ по опыту какая это скучная рана и какъ долго она не заживаетъ. Маша цлую недлю лежала въ постели, потому что слабость и круженіе головы не давали ей встать. Наконецъ она выздоровла, и могла опять весело прыгать по комнатамъ. Стеклянный ихъ шкафъ прекрасное представлялъ зрлище, везд новые дома и цвты, и нарядныя куклы. Милый ея Щелкунчикъ стоялъ на второй полк и улыбаясь показывалъ Маш цлый рядъ новыхъ, крпкихъ зубовъ. Маша съ нжностію смотрла на своего любимца, вдругъ ей стало очень смутно на сердц: она вспомнила всю непримиримую вражду мышинаго народа съ Щелкунами. Ей ясно было, что ея Щелкунъ есть самъ молодой Дросельмейеръ изъ Нирнберга, прекрасный племянникъ дяди Дросельмейера, околдованный Мышепрыгой.— Даже пока расказывали сказку, она ни одной минуты не сомнвалась, чтобъ искусный Часовой Мастеръ, при двор Пирлипатина отца, не былъ самъ Статскій Совтникъ Дросельмейеръ.— ‘Отъ чего дядя не помогъ теб?— отъ чего онъ за тебя не заступился?’ — печально спрашивала Маша вспоминая то ужасное сраженіе, въ которомъ жизнь и царство Щелкуна въ такой были опасности.— ‘Разв вс другія куклы не признаютъ себя его подданными? Разв не исполнилось предсказаніе Астронома, молодой Дросельмейеръ не царствуетъ ли на кукольномъ царств?’ — Умная Маша, разсуждая такимъ образамъ, и приписывая жизнь и движеніе Щелкунчику и его подданнымъ, въ самомъ дл ожидала отъ нихъ жизни и движенія. Но въ шкафу все было смирно, ничто не шевелилось, и Маша въ этой безмолвности, должна была видть дйствіе чаръ Мышепрыги и сына ея.— ‘Вы со мной не говорите, милый Дросельмейеръ,’ сказала она громко, ‘однакожъ я знаю, что вы меня понимаете и не сомнваетесь въ моемъ участіи, и въ желаніи помочь вамъ.— Я попрошу вашего дядюшку, чтобъ и онъ не отказалъ намъ въ своей помощи.’— Щелкунъ молчалъ весело и спокойно, вдругъ Маш показалось, что легкій вздохъ перелетлъ сквозь стекло шкафа, и вс стекла едва слышнымъ, но необыкновенно пріятнымъ звукомъ зазвнли слдующія слова: ‘Маша милая!— спасенный тобой!— я твой! я твой!— Маша ощущала неизъяснимую сладость, хотя морозъ какъ будто пробжалъ по всему тлу ея, при этихъ звукахъ’ — Наступили сумерки, отецъ Штальбаумъ и дядя Дросельмейеръ вмст вошли въ комнату, Луиза собрала чай, вся семья сла вокругъ стола и вс занялись веселымъ, общимъ разговоромъ. Маша тихонько придвинула маленькое свое кресло къ ногамъ дяди Дросельмейера, устремила на него большіе свои синіе глазки, и какъ скоро вс замолчали, сказала ему: ‘Теперь, милый дядя, я знаю, что мой Щелкунъ, твой племянникъ, молодой Дросельмейеръ изъ Нирнберга. Предсказанія Астронома сбылись: онъ Принцъ, или лучше сказать Король, но вражда его съ мышинымъ Царемъ еще не кончилась, ты это знаешь, отъ чего же не стараешься помочь ему?’ — Тутъ опять расказала сраженіе, все по порядку какъ она его видла: хохотъ матери и Луизы часто прерывала ее. единка и Дросельмейеръ одни слушали не смявшись.— ‘Откуда беретъ она такія бредни?’ сказалъ Коллежскій Асессоръ Штальбаумъ.— Ты знаешь какое у нея живое воображеніе,’ отвчала мать, ‘все это сонъ, бредъ горячки, помнишь, въ какомъ сильномъ была она жару?’ — ‘Не можетъ это быть правда,’ говорилъ едя, ‘красные мои гусары не могутъ быть такими Трусами!— Справился бы я съ ними, еслибъ этому врилъ!’ — Дядя Дросельмейеръ улыбаясь взялъ Машу на колна и ласково говорилъ ей, ‘Милая Маша, ты также какъ Пирлината Принцессой уродилась: ты царствуешь въ прекрасномъ, блестящемъ государств.— Много будетъ теб однако горя, если захочешь брать подъ свое покровительство безобразнаго Щелкунчика. Мышиный Царь преслдуетъ его.— Я не могу спасти его! Ты! ты одна! будь тверда и постоянна.’ — Никто не понималъ, что значили эти Дросельмейеровы слова, только мать покачала головою и сказала: ‘Я какъ будто знаю, что Г-динь Статскій Совтникъ подъ этимъ разуметъ, только словами выразить этого не умю’.

ПОБДА.

Немного прошло посл этого времени, вдругъ однажды въ прекрасную, лунную ночь, странный шумъ и стукъ въ углу комнаты разбудилъ Машу. Она слышитъ, что катаютъ камышки, что визжатъ и свищутъ. ‘Ахъ, мыши! опять мыши!’ закричала испуганная Маша, и хотла разбудить мать, но отъ страха не могла двинуться ни однимъ членомъ. Маша видла какъ мышиный Царь прогрызся сквозь щелку стны, какъ онъ побжалъ по комнат блистая глазами и семью внцами своими, какъ наконецъ вскочилъ на маленькій столикъ, который стоялъ подлъ Машинькиной постели: ‘Хи, хи! хи! хи! — отдай мн свои карамельки!— отдай свои миндальныя лепешки!— не то перегрызу твоего Щелкунчика, — твоего Щелкунчика!’ — Такъ пищалъ мышиный Царь, страшно пылкая зубами, и ворочая яркими слоями глазами, потомъ спрыгнулъ со стола и убжалъ въ щелку.— Маша очень встревожилась ужаснымъ видніемъ, и на другой день была очень блдна, безпокойна и задумчива. Тысячу разъ готова она была открыть свое приключеніе матери или Луиз, или даже единьк, но всякой разъ раздумывала: ‘Они не поврятъ, и будутъ еще надо мной смяться!’ — Одно только было ей ясно: то, что для спасенія Щелкуна своего должна она отдать свои карамельки и вс миндальныя лепешки. Ввечеру Маша собрала вс свои конфекты и положила ихъ на нижнюю перекладину шкафа.— Ни другой день поутру мать говорила, ‘Не знаю откуда мыши пробрались въ нашу чайную комнату, посмотрите: у бдной Маши вс конфекты подены!’ — Точно такъ и было. Миндаль показался, вроятно, не вкусенъ прожорливому мышиному Царю, онъ лепешекъ не сълъ, а злыми зубами своими вс ихъ перегрызъ и перекрошилъ, Маша не тужила о своихъ конфеткахъ, еще радовалась, что могла, жертвуя имя, спасти своего пріятеля, — Каково же ей было, когда въ слдующую ночь, опять визгъ и свистъ у нея надъ ухомъ, разбудили ее? Ахъ, мышиный Царь опять на столик! Глаза его еще страшне сверкаютъ, зубы щелкаютъ еще отвратительне!— ‘Двчёнка!’ — шиплъ онъ Маш въ ухо, подавай мн твои сахарныя куклы, подавай твои драгантовыя игрушки, не то, перегрызу твоего Щелкунчика! твоею Щелкунчика!’ — Прошиплъ и упрыгнулъ опять въ щелку. Маша очень огорчилась, но утру подошла къ шкафу и стала печально пересматривать своихъ сахарныхъ и драгантовыхъ куколъ.— Печаль ея конечно была основательна, и ты, милая слушательница наша, никакъ вообразить не можешь, какія у Маши Штальбаумъ превосходныя были куклы изъ сахару и драганту: пастухъ, съ миловидной пастушкой, пасли подъ деревомъ цлое стадо бленькихъ овечекъ и барашковъ, а смотрли на кудрявую собаку, которая рзвилась около нихъ, два почтальона съ письмами въ рукахъ, четыре пары щегольски наряженныхъ двушекъ и мальчиковъ качались на круглыхъ качеляхъ, цлый балетъ танцовщиковъ и танцовщицъ, сдой пустынникъ, Орлеанская два съ знаменемъ въ рукахъ, а любимая Машинькина кукла была маленькое дитя, спелёнушое въ колыбелк. Слезы полились у Маши изъ глазъ, когда она взглянула на него. ‘Ахъ,’ сказала она, оборотясь къ Щелкунчику, ‘для вашего счастія, любезный Дросельмейерь, я готова жертвовать всмъ, однако же это очень тяжело!’ — Щелкунъ смотрлъ на нее такъ жалобно, что Маша видла уже разинутыя надъ шагъ семь пастей мышинаго Царя. Ввечеру установила она вс сахарныя свои куклы, опять на нижнюю перекладинку шкафа. Она перецловала пастуха, пастушку, всхъ барашковъ, а малютку спеленутаго поставила позади всхъ. Орлеанская два и пустынникъ выставлены были впередъ.
‘Нтъ, это невыносимо!’ сказала Г-жа Штальбаумь на другой день по утру, ‘врно большая крыса поселилась у насъ въ стеклянномъ шкафу: вс Машины сахарныя куколки въ млкіе куски перегрызены. Маша не могла удержаться отъ слезъ, скоро однакожъ утшилась и улыбалась, думая: ‘что нужды! лишь бы спасти Щелкунчика!’ — Ввечеру, когда пришелъ Статскій Совтникъ Дросельмейеръ, ему расказали какія бды случились съ Машиными куклами, а отецъ Машинъ сказалъ: ‘Неужели нельзя поймать или прогнать мышь, которая вс Maшины игрушки такъ истребляетъ?’ — единька засмявшись отвчалъ ему: ‘У сосда нашего, хлбника, живетъ превосходный срый Совтникъ Посольства, я принесу его сего дня, и онъ конечно не дастъ шалить ни самой Г-ж Мышепрыг, ни сыну ея, семиголовому Царю. ‘Къ тому же,’ прибавила улыбаясь мать, ‘онъ попрыгаетъ по столамъ, да по полкамъ, и перебьетъ вс стаканы и чашки.’ — ‘Нтъ, нтъ!’ возразилъ единька, ‘хлбниковъ Совтникъ Посольства хорошо воспитанный, ученый баринъ, я желалъ бы самъ умть такъ чопорно ходить по кровлямъ, какъ онъ.’ — ‘Пожалуста только не приноси кота твоего на ночь,’ сказала Луиза, которая терпть не могла кошекъ. ‘единька правъ,’ сказалъ отецъ, ‘надобно принять вс средства прошивъ этихъ враговъ, поставимъ западню, разв нтъ у насъ западни?’ — ‘Намъ дастъ западню дядя Дросельмейеръ,’ сказалъ единька, ‘у него безподобныя, вдь онъ ихъ выдумалъ!’ — Вс засмялись, а Статскій Совтникъ Дросельмейеръ послалъ къ себ домой и черезъ полчаса явилась превосходная мышеловка. единька и Маша живо вспомнили сказку о Крпкомъ Орх, побжали на кухню смотрть какъ Дарья жарила кусокъ ветшиннаго сала для западни, и Маша умильнымъ голосомъ сказала Дарь: ‘Ахъ, добрая Королева! берегись Г-жя Мышепрыги и ея родственниковъ!’ — единька же выдернулъ саблю и говорилъ: ‘Пускай ихъ придутъ! со мною имъ плохія шутки!’— Подъ очагомъ и на кухн все однакоже по прежнему оставалось спокойно. Статскій Совтникъ Дросельмейеръ привязалъ жареное сало на ниточку, повсилъ въ западню, и тихонько, тихонько приставилъ мышеловку къ шкафу.
Ахъ, что же было съ бдной Машенькой въ слдующую ночь!— Что-то холодное пробжало у ней нсколько разъ по рук, потомъ прилегло къ щек и надъ самымъ ухомъ завизжало и запищало!— Гадкій мышиный Царь сидлъ на плеч ея, шиплъ семью своими пастями, скриплъ и щелкалъ зубами, и пищалъ на ухо Маш, которая была почти безъ памяти отъ ужаса и страха: ‘Не пойду — не пойду — не пойду на твой пиръ, — не поддамся теб, — не поймаешь меня, — да дай мн скоре вс твои книжки съ картинками, — нарядное твое платьице, — подавай мн все, все!— Щелкунчка съмъ, — перегрызу совсмъ,— и теб покоя не дамъ,— хамъ, хамъ, хамъ,— хи, хи! хи!— пи, пи! квикъ!’ — Маша встала по утру блдна и разстроена. Мать подумала, что она тужитъ о своихъ игрушкахъ, можетъ статься боится и мышей, и сказала ей: ‘Успокойся, Машинька! мы поймаемъ врага твоего, сего для велю единьк взять у хлбника сраго кота.— Какъ скоро Маша осталась одна въ чайной комнат, то подошла къ шкафу и рыдая говорила Щелкунчику: ‘Ахъ, мой добрый, милый Дросельмейеръ! что я несчастная могу для васъ сдлать?— Если и отдамъ теперь и книжки, и прекрасное платьице, которое мн въ Рождество подарили, то у меня вдь больше ничего не останется, и придется гадкому мышиному Царю перегрызть меня самое вмсто васъ!— О я бдная двочка! Что мн длать!’ — Маша плакала и рыдала неутшно, между тмъ смотря на Щелкуна, примтила у него на ше кровавое пятнышко, вроятно слдъ кровопролитнаго прежняго сраженія. Съ тхъ поръ какъ Маша знала, что Щелкунъ племянникъ Статскаго Совтника, молодой Дросельмейеръ изъ Нирнберга, съ тхъ самыхъ поръ не брала она уже его на руки, не ласкала и не цловала, ей даже стыдно было его трогать.— Теперь она осторожно спала его съ полки и стала носовымъ своимъ платкомъ стирать кровавое пятно съ шеи. Вдругъ почувствовала она, что Щелкунъ согрлся въ рук ея и зашевелился. Проворно поставила она его на полку, Щелкунъ раздвигая ротъ съ большимъ усиліемъ тихо прошепталъ ей: ‘Любезная двица Штальбаумъ, безцнный другъ мой!— вамъ, вамъ обязанъ я всмъ!— Не жертвуйте для меня вашими картинками, вашимъ прекраснымъ платьемъ, — достаньте мн саблю!— саблю, и все ршится, — Щелкунъ замолчалъ и сердечнымъ умиленіемъ исполненные глаза его стали опять неподвижны, тусклы и вылуплены. Машу эти не испугало, напротивъ! она запрыгала отъ радости, когда узнала средство спасти Щелкуна безъ всякой жертвы.— Однакоже гд достать саблю?— Маша ршилась призвать единьку на совтъ, и ввечеру, когда они остались одни у шкафа, расказала ему все, что происходило между ею, Щелкуномъ и мышинымъ Царемъ, и сообщила единственное средство ршительно избавить Щелкуна отъ врага его. единька задумался, услышавши въ другой разъ отъ Маши, какъ дурно и трусливо вели себя его Гусары. Онъ потребовалъ, чтобъ Маша въ третій разъ расказала безчестный ихъ поступокъ, и когда она подтвердила прежнія слова свои, то единька скорыми шагами подошелъ къ шкафу, сказалъ Гусарамъ трогательное поученіе, потомъ въ наказаніе за ихъ эгоизмъ и трусость, срзалъ всемъ до одного значки съ киверовъ ихъ, и запретилъ играть Гвардейскій Гусарскій маршъ, до слдующаго Рождества. Исполненный горестью посл совершенія сего строгаго, но необходимаго наказанія, онъ обернулся къ Маш и сказалъ ей: ‘Что же касается до сабли, то я могу помочь твоему Щелкунчику, вчера уволилъ я въ отставку одарю Кирасирскаго Полковника съ полной пенсіей, увренъ, что онъ уступитъ намъ свою саблю, потому что ему она теперь совсмъ не нужна.— Упомянутый Полковникъ жилъ своей пенсіей на третей полк въ дальнемъ углу, и охотно подарилъ Щелкуну блестящую, острую свою саблю.
Въ слдующую ночь, Маша отъ страха никакъ не могла заснуть: вдругъ, въ самую полночь услышала она въ чайной горниц необыкновенную тревогу, шипнье мышей, бряцанье сабли, стукъ, шумъ.— Вдругъ раздался громкій: Квикъ!— ‘Мышиный Царь! Мышиный Царь!’ закричала Маша, и съ ужасомъ вскочила съ постели.— Все снова затихло,— вотъ, слышитъ: тихо, тихо кто-то стучится въ дверь, слабый пріятный голосъ долетлъ къ ней: ‘Почтенная двица Штальбаумъ, позвольте пойти!— Добрыя всти! добрыя всти!’ — Маша узнала голосъ молодаго Дросельмейера, накинула шлафрокъ и спшила отворить дверь. Щелкунъ стоялъ у дверей съ окровавленной саблей въ правой рук, и съ восковымъ желтымъ огарочкомъ въ лвой. Увидя Машу, онъ сталъ на одно колно, и говорилъ ей такъ: ‘Ты одна, о красавица! ты сдлала меня рыцаремъ! ты дала рук моей силу ополчиться и побдить дерзновеннаго, осмлившагося оскорбить тебя!— Мышиный Царь плаваетъ мертвый къ крови своей! Прими, о красавица! залогъ побды отъ врнаго, до гроба теб преданнаго рыцаря!’ — Сказавши сіи слова, Щелкунъ весьма ловко скатилъ съ руки вздтые на нее семъ внцевъ золотыхъ, и подалъ ихъ Маш, которая съ великою радостью приняла ихъ. — Щелкунъ всталъ посл этой рчи, и сказалъ Маш: ‘Ахъ, почтенная двица Штальбаумъ, теперь, не бояся враговъ, какія могъ бы вамъ превосходныя показать вещи, еслибъ вы согласились итти со мною!— О пойдемте! пойдемте, пожалуста!’

КУКОЛЬНОЕ ЦАРСТВО.

Врно всякой изъ васъ, дти, согласился бы слдовать за добрымъ, честнымъ Щелкуномъ, который ничего злаго никогда и въ помышленіи не имлъ. Маша тмъ охотне пошла съ нимъ, что врила его благодарности и общанію показать превосходныя вещи.— ‘Я пойду съ вами, милый Дросельмейеръ,’ сказала она ему, ‘только не далеко, и не на долго: вдь я еще уснуть не успла.’ — ‘Если такъ,’ отвчалъ Щелкунъ, ‘то мы выберемъ самую близкую дорогу, не смотря на то, что она не совсмъ спокойна.’ Онъ пошелъ впередъ, Маша за нимъ, и пришли она къ большому шкафу съ платьемъ, который стоялъ въ сняхъ. Маша съ удивленіемъ примтила, что дверцы всегда тщательно запершаго шкафа разтворены настежь, и дорожная лисья шуба отца ея виситъ спустя рукава, Щелкунъ остановился подл нея, очень ловко вскарабкался по швамъ шубы до самаго большаго воротника ея, тамъ, схватилъ кисть толстаго снурка, прикрпленнаго къ воротнику, потянулъ за нее крпко, и тоненькая красивая деревянная лстница покатилась развиваясь ступеньками, изъ рукава шубы.— ‘Взойдите на нее, не бойтесь, милая Маша,’ говорилъ Щелкунъ. Маша пошла, и лишь только пролзла черезъ рукавъ шубы, лишь только поровнялась съ воротникомъ, какъ яркой, блестящій свтъ разлился передъ нею я она очутилась на прекрасномъ, благовонномъ лугу, гд милліоны искръ сверкала какъ будто разноцвтные камни.— ‘Мы теперь на Леденцовомъ лугу,’ сказалъ Щелкунъ, ‘пройдемте сквозь эти вороты.’ Ворота, стоявшія передъ Машей, казались слиты изъ благо и темноизюмнаго мрамора, подойдя къ нимъ, Маша догадалась, что они составлены изъ искусно вмст спеченаго миндалю и изюму, Щелкунъ подтвердилъ ея догадку. Въ одной галлере изъ малиновыхъ карамелекъ, пристроенной къ воротамъ, шесть маленькихъ обезьянъ въ красныхъ мундирахъ играли разные Турецкіе марши, и Маша такъ заслушалась музыки, что совсмъ не примчала куда и какъ шла.— Скоро подошла она къ густому лсу, по обимъ сторонамъ дороги простирающемуся. На каждомъ дерев сіяло столько свчекъ, что не смотря на густоту лса, можно было видть, какъ между темнозелеными листьями, качались золотые и серебряные плоды, какъ вс втки украшены были разноцвтными лентами и пестрыми цвтами, такъ, что каждое дерево казалось веселымъ, свадебнымъ гостемъ. Жасминный и померанцовый запахъ проносился между деревьями, фольга въ листьяхъ звнла и пла какъ плясовая музыка, а свчки блестли и сверкали часъ отъ часу ярче, и ярче.— ‘Ахъ, какъ здсь хорошо,’ вскричала восхищенная Маша. ‘Мы проходимъ теперь Рожественскій лсъ, сказалъ ей Щелкунъ.— ‘О, нельзя ли мн нсколько минутъ здсь побыть? ‘просила Маша, ‘здсь такъ хорошо!’ — Щелкунъ ударилъ три раза въ ладоши, и тотчасъ явились маленькіе пастухи и пастушки, амазонки, стрлки, охотники, которыхъ Маша прежде въ лсу не примтила, и которые такъ были блы и нжны, что казалось вылиты изъ чистаго сахару рафинаду. Они принесли узорное золотое кресло, положили на него мягкую подушку изъ двичьей кожи, и учтиво просили Машу ссть.— Потомъ охотники стали играть на рожкахъ, пастухи и пастушки протанцовали балетъ, и посл вс исчезли за кустами. ‘Извините, любезная Маша,’ сказалъ Щелкунъ, ‘если танцы эти вамъ кажутся неуклюжи: актеры для васъ прибжали съ проволочнаго театра, и невольны въ своихъ движеніяхъ: вы знаете сами, что они обязаны плясать вчно одинакимъ манеромъ.— Но не угодно ли вамъ теперь идти дале?’ — ‘Все это прекрасно, и все мн очень понравилось,’ отвчала Маша вставая и пускаясь въ путь съ проводникомъ своимъ. Они подошли къ сладко журчащему ручью, котораго благовоньемъ весь лсъ былъ наполненъ. ‘Это апельсинная рка,’ сказалъ Щелкунъ, ‘приправленная померанцовымъ цвтомъ. Она знаменита своимъ благоуханіемъ, однакожъ быстротою и обширностью не можетъ сравнишься съ лимонадной ркой, которая также какъ и эта впадаеиъ въ Море Миндальнаго молока.’ — Скоро Маша услышала плесканье волнъ и журчанье широкой лимонадной рки, которая извиваясь палевыми волнами, бжала сквозь блестящую зелень луга. Отрадная прохлада разливалась вокругъ нея.— Неподалеку другая рка темножелтаго цвта медленно катила густыя струи свои, множество ребятишекъ сидли на берегу и ловили рыбу. Маша примтила, что рыбки были иныя толстыя, иныя круглыя, очень похожи на кедровые, простые, и волошскіе орхи. Дти поймавши, кушали ихъ безъ всякихъ приготовленій. Въ нкоторомъ разстоянія лежалъ красивый городокъ, дома въ немъ, башни, конюшни, амбары, бесдки, все было темнокоришневаго цвта съ позолоченными кровлями, многіе дома такъ пестро были расписаны, что казались уклеенными миндалемъ и лимонной коркой. ‘Это Пряникенбургъ,’ сказалъ Щелкунъ, ‘выстроенный при Медовой рк, жаль только, что жители весьма не веселаго нрава, у нихъ у всхъ очень болятъ зубы, пойдемте дале, Маша!’ — Они пошли прямо къ другому городку, пестрому, разноцвтному, къ которомъ вс дома были полупрозрачны. Маша услышала громкое веселое лепетанье, и увидла, что больше тысячи маленькихъ человковъ, выкладываютъ изъ множества навьюченныхъ повозокъ, различный товаръ. Вся вынутая поклажа очень была похожа на шоколадныя дощечки, и на цвтную, различныхъ красокъ, бумагу.— ‘Мы теперь въ Конфектной пристани,’ сказалъ Щелканъ: ‘сію минуту пришло посольство отъ Шоколаднаго Царя изъ Бумажнаго Государства. Недавно дома бдныхъ приморскихъ жителей были очень попорчены нашествіями Муравейнаго войска, и потому, какъ вы видите, Шоколадный Государь прислалъ имъ шоколаду на постройку укрпленій, и разноцвтной бумаги на крышу домовъ.— Однакоже, любезная двица Штальбаумъ, намъ невозможно будетъ поспть въ столицу, если станемъ осматривать вс маленькія города и деревни этого Государства. Поспшимъ въ столицу! въ столицу!’ — Щелкунъ шелъ впереди скорыми шагами, Маша слдовала за нимъ съ большимъ любопытствомъ. Скоро повялъ имъ сладкій розовой запахъ, и розовый свтъ разлился ни вс предметы.
Маша увидла, что это отблескъ сіянія Розоваго моря, которое передъ ними плескало серебрлнорозовыя свои волны, и мелодическими звуками катило розовыя струи. На мор плавали прекрасные блые лебеди, съ золотыми ошейниками, и пли неизъяснимо пріятныя псни. Бриліантовыя рыбки выскакивали, чтобы ихъ слушать и прятались опять въ румяныя воды.— ‘Ахъ!’ сказала восхищенная Маша, ‘это море, которое хотлъ мн сдлать дядя Дросельмейеръ, а я буду та двочка, которая съ лебедями разговариваетъ.’ Щелкунъ насмшливо улыбнулся и отвчалъ ей: ‘Дядя Дросельмейеръ этого сдлать не въ состояніи, скорй вы сами, милая Маша!— Но объ этомъ толковать нечего, подемъ лучше черезъ это румяное море въ столицу.

СТОЛИЦА

Щелкунчикъ захлопалъ въ ладоши, а вотъ розовые волны румянаго моря начали быстро колебаться, высоко взлетать вверхъ, и брызгами разсыпаться, и Маша видитъ, что подплываетъ пестрый, солнечными лучами раззолоченный, разноцвтными каменьями раззолоченый, раковинный корабль.— Два золоточешуйчатые дельфина везли его. Двнадцать крошечныхъ Мавровъ, наряженные въ шапочки и фартуки изъ колибриныхъ перушекъ, выпрыгнули изъ корабля на берегъ, взяли на руки сперва Машу, потомъ Щелкуна, и тихо плывя по волнамъ, понесли ихъ въ корабль.— Ну, можетъ ли какое нибудь морское путешествіе быть великолпне и пріятне? Плыть въ блестящей раковин, по румянымъ волнамъ, при розовомъ дыханьи тиховющаго втерка! Золоточешуйчатые дельфины поднимали ноздри, и высоко пускали вверхъ струистые фонтаны, которые падая разсыпались милліонами блестящихъ радугъ, а въ звон играющихъ брызговъ, два серебряные голоса казалось поютъ: ‘Кто плыветъ по розовому морю?— Фея, фея плыветъ!— Мушки, ти, ти!— Рыбки, зи, зи!— Блые лебеди, клангъ, клангъ?— Пестрыя птички, чикъ, чикъ! — Волны пойте, брызгайте, скачите!— Фея, фея плыветъ! Море розовое вздымай, качай, плескай! Неси, неси!’ — Мавры, стоявшіе назади раковинки, казалось, не рады были этой псенки Дельфиновъ, они шумли лиственными своими зонтиками, топали ногами не въ тактъ, пли сами совсмъ не подъ ладъ свою шумную, веселую псню. Щелкунъ невольно смутился: ‘Мавры народъ безпокойный,’ сказалъ онъ Маш, ‘боюсь, чтобъ они не взбунтовали намъ моря’. — Въ самомъ дл и съ воздух и въ волнахъ стали разливаться и плескаться множество нестройныхъ звуковъ, множество различныхъ голосовъ, но Маша ничего не боялась, и смотрла пристально въ розовыя воды, откуда улыбалось ей милинькое, хорошенькое личико.— ‘Ахъ,’ съ радостью вскрикнула она, и всплеснула руками, ‘взгляните, взгляните, любезный Дросельмейеръ! тамъ внизу Принцесса Пирлипата глядитъ на меня, и ласково мн улыбается,’ — Щелкунъ вздохнулъ и печально отвчалъ ей: ‘О любезная и почтенная двица Штальбаумъ, тамъ не Принцесса Пирлипата, тамъ вы! везд бы! бы одн!— и ваше милое личико улыбается вамъ изъ глубины Розоваго моря!’ — Маша покраснла и перестала глядться въ воды.— Въ это мгновеніе раковина пристала къ берегу, и Мавры вынесли Машу на землю. Она очутилась въ прекрасной рощиц, такой же свтлой, такой же праздничной, какъ Рождественскій лсъ, но пріятне еще отъ неизъяснимо сладостнаго благовонія, различающагося по ней всюду. Оно происходило отъ безчетнаго множества въ сахар вареныхъ различныхъ плодовъ, висящихъ везд по вткамъ.— ‘Это конфектная роща,’ сказалъ Щелкунъ, ‘въ двухъ шагахъ отъ столицы.’ — Невозможно описать вамъ, дти, прелесть и великолпіе того города, который представился Машинькинымъ взорамъ! Вс стны и башни, не только свтились разноцвтными красками, но здсь на земл нельзя найти формъ для изображенія особеннаго вида всхъ чудныхъ строеній. Дома, вмсто кровель, увнчаны были различными коронами, башни обвиты цвточными гирляндами и разноцвтною зеленью. Когда они прошли ворота, искусно составленныя изъ различныхъ печеній и фруктовыхъ конфектъ, то цлая рота серебряныхъ солдатъ отдала имъ честь ружьемъ, и одинъ мущина въ парчевомъ халат бросился обнимать Щелкуна, восклицая. ‘Здравствуйте, здравствуйте, любезный Принцъ! пора вамъ въ нашъ Конфетенбургъ!’ — Маша обрадовалась услыша, что такой знатный господинъ называетъ Щелкуна Принцемъ. Между тмъ около нея такой происходилъ шумъ, столько тоненькихъ голосовъ говорили вдругъ, такой раздавался хохотъ, лепетанье, такія псни, игры, что она едва могла опомниться. ‘Не удивляйтесь, любезная двица Штальбаумъ,’ сказалъ ей Щелкунъ, ‘Конфетенбургь многолюдный веселый городъ, тутъ безпрерывная толкотня и суматоха. Угодно ли идти дале?’ — Сдлавши нсколько шаговъ, пришли они на большую площадь, гд все было очаровательно. Дома вокругъ были отличной сахарной работы, одна красивая галлерея возвышалась надъ другою: по середин стоялъ высокій малиновый пирогъ въ вид обелиска, около него фонтанами били различные сиропы, оршадъ, лимонадъ, и прочіе, подобные напитки. Падая въ басейнъ, пна ихъ составляла различные кремы и желе, и ихъ тотчасъ можно было кушать. Больше всего забавляли Машу эти тысячи маленькихъ человчковъ, которые не отдыхая суетились, бгали, плясали, хохотали, пли и шумли какъ кому хотлось. Вс были одты въ разнохарактерные костюмы, кто Армяниномъ, кто Жидомъ, кто старинными Маркизами, кто бариномъ и барынями, Тирольцами, офицерами, солдатами, пастухами, танцовщиками, актерами, рыцарями, красавицами, паяцами, однимъ словомъ всякими нарядами, какіе только на свт быть могутъ. Въ одномъ углу площади засуетился народъ, вотъ, Маша видитъ, несутъ Великаго Могола въ паланкин, за нимъ идутъ 93 вельможи двора его и 700 невольниковъ.— Посмотрла въ другой уголъ, тамъ 500 рыбаковъ празднуютъ какую-то знаменитую ловлю, и что же? Турецкій Султанъ съ тремя тысячью Янычаръ прозжаетъ верхомъ, и вотъ на бду, толпа жрецовъ и жрицъ съ колокольчиками и гимнами въ то же время по этой сторон площади совершаютъ торжественное шествіе. Вс столкнулись, смшались!— Крикъ, шумъ, аханье!— Рыбакъ нечаянно сломалъ голову одному Брамину, а Паяцъ опрокинулъ Великаго Могола.— Часъ отъ часу крики становились громче, Маш начинало быть страшно, вдругъ господинъ въ парчовомъ шлафрок, встртившій Щелкуна у воротъ, взлзъ на малиновый пирогъ, ударилъ три раза въ звонкій вечевой колоколъ, который вислъ на верху пирога, и громко возгласилъ: ‘Кондиторъ. Кондиторъ! Кондиторъ!’ — Тотчасъ шумъ умолкъ, вся толпа распуталась, Великій Моголъ обтерся, Брамину прилпили голову, и веселье, и пляски начались снова, какъ будто ничего непріятнаго не бывало.— ‘Что же значитъ тутъ Кондиторъ?’ — спросила Маша. ‘Ахъ, Любезная дтища Штальбаумъ,’ отвчалъ Щелкунъ, ‘Кондиторомъ называется здсь невидимая, страшно могущая сила, о которой думаютъ будто она изъ человковъ длаетъ все, что хочетъ, Кондиторъ судьба, управляющая веселымъ, здшнимъ народомъ, и вселяющая въ него такой ужасъ, что при одномъ его имени, всякое неустройство прекращается. Вы видли что сдлалъ Городничій?— Раздастся это таинственное имя, и все земное умолкаетъ, каждый перестаетъ думать о толчкахъ и ушибахъ, каждый входятъ въ себя и говоритъ: что такое человкъ! и что изъ него будетъ?’
Маша прошла еще нсколько шаговъ, и не могла удержаться, чтобъ не вскрикнуть отъ удивленія, когда подошла ко дворцу. Двсти башенъ, возвышающіяся на его кровл, освщены были какимъ-то особенно блестящимъ розовымъ сіяніемъ. Везд по стнамъ висли отлично сдланныя изъ сахару пестрыя гирланды, качались сахарные пучки левкоевъ, гвоздикъ, нарцисовъ, фіялокъ, тюльпановъ, розъ, и темные колера ихъ выставляли ярче блорозовый блескъ дворцовыхъ стнъ. Огромный куполъ средняго строенія, и пирамидальныя кровли окружныхъ башенъ, усяны были тысячью золотистыхъ, изумрудныхъ, рубиновыхъ звздъ.— Маша примтила, что у одной изъ башенъ недоставало кровли, и множество маленькихъ человчковъ, подмостившись на коришневыхъ бревнахъ, работали надъ этои кровлей.— ‘Недавно этому Миндальному дворцу большая угрожала опасность,’ сказалъ Щелкунъ. Великанъ Объдало шелъ мимо, скусилъ кровлю у одной башни, и вострилъ уже зубы на середній куполъ, но жители Конфетенбурга поднесли ему цлую четверть своего города и значительную часть конфектной рощи: удовольствовавшись этой добровольной данью, онъ продолжалъ путь свой дале.’— Тутъ по дворц послышалась восхитительная музыка, двери растворились и двнадцать маленькихъ пажей, съ зажженными гвоздичными головками въ рукахъ, выступили церемонно изъ дворца.— Голова у этихъ пажей была сдлана изъ одной крупной жемчужины) туловище изъ яхонтовъ и изумрудовъ, а ножки и ручки золотыя. За ними шли четыре дамы, ростомъ съ Машинькину Мамзель Адель, но въ такомъ ослпительно великолпномъ наряд, что Маша узнала тотчасъ урожденныхъ Принцессъ.— Он бросились обнимать Щелкуна, и восклицали нжно: ‘О Принцъ, любезный Принцъ! — О братецъ!’ — Щелкунъ былъ очень растроганъ и утиралъ текущія по щекамъ слезы, потомъ взялъ Машу за руку и торжественно сказалъ! ‘Честь имю рекомендовать вамъ Машу, двицу Штальбаумъ, дочь искуснаго Доктора Медицины и спасительницу моей жизни!— Она бросала въ Мышинаго Царя башмакъ свой, она доставала мн саблю отъ стараго подполковника, безъ нея лежалъ бы я перегрызенный Мышинымъ Царемъ!— Принцесса Пирлипата урожденная Принцессой, сравнится ли съ двицею Штальбаумъ красотою, добродтелью и благодтельностью? Нтъ! говорю я, нтъ!’ — Вс дамы воскликнули: ‘Нтъ!’ — и рыдая бросились къ Маш на шею.— ‘О, великодушная избавительница нашего любезнаго Принца! О несравненная двица Штальбаумъ!’ — Посл сихъ восклицаній, дамы проводили Машу и Щелкуна во внутренность дворца, Маш больше всего полюбилась одна комната, въ которой вс стны составлены были изъ разноцвтныхъ хрусталей, маленькіе стулья, комоды, бюро, горки, ящички изъ краснаго дерева, такъ превосходно были сдланы, что приводили Машу въ восхищенье. Принцессы посадили Машу и Щелкуна на диванъ, а сами принялись готовить обдъ.— Сей часъ принесли он множество маленькихь горшечковь, тарелокъ, блюдъ, чашъ, соусниковъ, судочковъ, все изъ лучшаго Саксонскаго фарфора, кастрюли, вилки, ножи, ложка, кочерги, сковороды и пр., все было изъ чистаго золота или серебра.— Потомъ принесли превосходнаго Кіевскаго варенья, всякаго рода плодовъ, свжихъ и вареныхъ въ сахар, всякаго рода конфектъ, и начали блинькими своими ручками толочь пряныя коренья, разрзывать плоды, тереть на тёрк миндаль, и такъ ловко стряпать и хозяйничать, что Маш очень захотлось показать Принцессамъ, что и она въ этомъ длъ мастерица.— Меньшая Щелкунчивова сестра, какъ будто отгадала Машинькино тайное желаніе, подала ей иготку и сказала: ‘Безцнный другъ! несравненная спасительница брата моего! Натольки немножко леденцу!’ — Маша съ удовольствіемъ взяла золотую иготку, стала толочь, и слушала въ одно время какъ плъ чудно-звучную псенку золотой ея пестикъ, а какъ Щелкунъ расказывалъ сестрамъ всю исторію битвы своей съ Мышинымъ Царемъ, и великодушнаго заступленія Maши.— Маш стало казаться будто рчи Щелкуна все дале и дале он нея отходили, будто пестикъ толкаясь объ иготку, все глуше и глуше звнлъ, и исчезалъ изъ какомъ-то серебряномъ дым, — будто дымъ этотъ какъ облако окружилъ ее, Щелкуна, Принцессъ, пажей, — пніе все утихало, все улетало дале и дале, Маша сама стала подниматься, — выше — выше — выше — выше.—

ОКОНЧАНІЕ.

Пухъ!— Маша упала съ необычайной вышины!— Открывши глаза, увидла она, что лежитъ на своей постели, день ярко свтилъ во вс глаза, Маминька стояла передъ нею и говорила: ‘Какъ можно такъ спать? завтракъ давно на стол!’ — Ты понимаешь, почтенная внимательная публика, что Маша, утомленная всми виднными чудесами, заснула въ Миндальномъ дворц, и что Мавры, или Пажи, или сами Принцессы отнесли ее на постель, — ‘Ахъ, Маминька! милая Маменька! куда меня молодой Дросельмейеръ нынче ночью водилъ! что я видла!! — И Маша стала расказывать виднное ею, почти также какъ я расказалъ вамъ теперь, Маминька съ удивленіемъ смотрла на нее: ‘Ты все это во сн видла, милая Маша, брось вс эти глупости и проснись совсмъ’.— Маша настаивала на томъ, что все это не сонь, тогда Маминька подвела ее къ шкафу, вынула изъ него Щелкуна, который по обыкновенію стоялъ на третьей полк, и сказала: — ‘Ну, какже ты можешь, дурочка, врить, чтобы Нирнбергская деревянная кукла могла жить и двигаться?’ — ‘Ахъ, Маминька,’ отвчала Маша, ‘я знаю, что мой Щелкунъ молодой Дросольмейеръ изъ Нирнберга, племянникъ нашего дяди Дросельмейера!’ — Тогда оба отецъ и мать принялись громко хохотать.— ‘Вотъ, Папинька,’ говорила Маша почти сквозь слезы, ты насмхаешься надъ моимъ Щелкунчикомъ) а онъ сказалъ сестрамъ, при всемъ двор своемъ, что ты искусный и уваженный Докторъ.’ — Хохотъ продолжался, даже Луиза и единька смялись, Маша побжала тогда въ другую комнату, достала изъ своего ящичка семь внцевъ Мышинаго Царя и подала ихъ матери: ‘Посмотрите, Маминька, посмотрите! вотъ семь внцевъ Мышинаго Царя, молодой Дросельмейеръ въ прошедшую ночь подарилъ мн ихъ залогомъ своей побды.’ — Мать съ удивленіемъ разсматривала сіяющіе маленькіе внцы, сдланные изъ неизвстнаго ей металла. Казалось рукамъ человческимъ невозможно дойти до такой совершенно искусной работы. Отецъ дивился имъ также, наконецъ оба строгимъ голосомъ стали допрашивать Машу откуда она взяла эти внцы?— Маша повторяла сказанное прежде, но когда отецъ съ досадой назвалъ ее лгуньей, то она заплакала горько. ‘О я бдная, бдная двочка!— Что могу я сказать имъ?— Чмъ могу оправдаться?’ — Къ эту минуту дверь растворилась, и Статскій Совтникъ Дросельмейеръ вошедши закричалъ имъ: ‘Что это? Что у васъ такое? крестница моя рыдаетъ и плачетъ?— Что у васъ сдлалось?’ — Докторъ Штальбаумъ раскаталъ Дросельмейеру все произшедшее, и подалъ ему внцы. Дросельмейеръ захохоталъ и сказалъ имъ: ‘Глупый вздоръ! глупый вздоръ! Эти внцы я посылъ прежде на часахъ, и подарилъ ихъ Маш, когда ей минуло два года. Разв вы забыли!’ — Никто этого подарка не помнилъ, и Маша увидвши, что лица родителей ея опять развеселились, подбжала къ Статскому Совтнику и сказала ему: ‘Дядя Дросельмейеръ, ты знаешь все! скажи имъ, что мой Щелкунъ племянникъ твой, молодой Дросельмейеръ изъ Нирнберга, и что онъ подарилъ мн эти внцы!‘ — Статскій Совтникъ нахмурился и проворчалъ: ‘Чепуха! глупый вздоръ!’ — Тутъ отецъ взялъ Машу за руку и очень серіозно сказалъ ей: ‘Слушай, Маша! брось вс эти бредни и вздоры, если ты еще разъ скажешь, что деревянный уродъ Щелкунъ племянникъ господина Статскаго Совтника Дросельмейера, то я не только Щелкуна, да и вс куклы твоя, не исключая Мамзель Адели, выброшу за окошко!’ — Бдная Маша посл этого запрещенія не могла говорить о томъ, чмъ была наполнена душа ея, вдь такихъ чудесъ, какія видла Маша, забыть никому невозможно. Самъ единька отворачивался отъ сестры, когда она начинала ему расказывать о томъ счастіи, которымъ наслаждалась въ эту знаменитую ночь. Однажды проворчалъ онъ сквозь зубы: ‘Сумашедшая двочка!’ — Я не совсмъ врю такой грубости, единька былъ добръ, а доброму мальчику грубить сестр не годится, врно однакоже то, что усумнившись въ истин Машиныхъ видній, онъ при цломъ войск, въ народ выстроенномъ, просилъ формально извиненія у гусаръ своихъ, прикрпилъ къ киверамъ ихъ мохнатые значки изъ крашеныхъ гусиныхъ перьевъ, гораздо выше прежнихъ, и позволилъ играть гвардейскій маршъ.— Ну, а мы будто и не знаемъ какъ дло происходило! не знаемъ какова была храбрость красныхъ гусаръ, когда посыпались ядра на мундиры ихъ.
Маша перестала говорить о своемъ приключеніи, но воспоминанія волшебнаго края носилисъ около нея сладостной тайною, и тихими звуками въ ней отзывались, она перестала по прежнему играть, а сидла погрузившись въ мечты свои, за что ее часто бранили. Однажды случилось, что дядя Дросельмейерь пришелъ чинить часы, стоящіе въ чайной комнат, Маша сидла у стекляннаго шкафа, и забывшись сказала громко: ‘Ахъ милый Дросельмейерь! еслибъ вы были живые, я бы не такая была какъ Принцесса Пириипата, и не отвергла бы руки вашей за то, что для моего спасенія вы сдлались уродомъ!’ — Статскій Совтникъ закричалъ: ‘Эй, эй, глупый вздоръ!’ — И въ то же мгновеніе такой Маша услышала трескъ и шумъ, что безъ памяти упала съ своихъ креселъ.— Когда она опомнилась, то видла, что Маминька стоитъ передъ нею, и говорить ей: ‘Какъ не стыдно такой большой двушк падать со стула? Встань, оправься, и будь весела! Къ намъ пріхалъ изъ Нирнберга племянникъ Статскаго Совтника Дросельмейера: познакомься съ нимъ!’ — Маша обернулась Статскій Совтникъ Дросельмейеръ стоялъ опять наряженный въ праздничный сертукъ, въ стеклянный парикъ свой, и держалъ за руку маленькаго, но очень красиваго молодаго человка. Лице его было какъ кровь съ молокомъ, одежда: красный съ золотомъ фракъ, шелковые чулки и башмаки, большой букетъ цвтовъ въ петлиц, и красивый пучокъ назади волосъ, подъ мышкой лоснящаяся какъ шелкъ, шляпа, а на лвомъ боку блестящая разно цвтными каменьями сабля.— Маш привезъ онъ изъ Нирнберга множество прекрасныхъ игрушекъ, и еще точно такихъ, какія перегрызъ Мышиный Царь, тортовъ миндальныхъ и лепешекъ, и всякихъ конфектъ, а единьк безподобную саблю.— За столомъ весьма учтиво грызъ онъ на все общество орхи, самые крпкіе были ему не по чемъ, положитъ въ ротъ, дернетъ себя за пучекъ — щелкъ!— и полетли скорлупки!— Маша покраснла до ушей, увидвши молодаго красавца. Посл обда пошли они вмст къ стеклянному шкафу, и она покраснла еще больше, когда молодой Дросельмейеръ, оставшись съ ней на един, сталъ передъ ней на колна и сказалъ: ‘Несравненная двица Штальбаумъ! здсь у ногъ вашихъ спасенный вами счастливый Дросельмейеръ! Здсь спасли вы мн жизнь!— Здсь сказали вы, что не отвергли бы меня подобно Принцесс Пирлипат, еслибъ я для васъ сдлался безобразнымъ.— Въ туже минуту исчезла моя уродливость и я принялъ свой прежній, не совсмъ противный образъ. О несравненная двица! осчастливьте меня рукою своею! раздлите со мною тронъ и царство! Властвуйте со мною въ Миндальномъ дворц, гд я теперь царствую!’ — Маша подняла юношу и тихимъ голосомъ сказала: ‘Вы добрый человкъ, милый Дросельмейеръ, и царствуйте надъ веселымъ народомъ, въ прекрасной земл: я согласна на ваше предложеніе, и буду ваша невста, а вы мой женихъ!’ — Посл этого Маша стала невстой молодаго Дросельмейера. Черезъ нсколько лтъ онъ пріхалъ за нею въ золотой карет, на серебряныхъ лошадяхъ. На сватьб ихъ плясало двадцать дв тысячи фигуръ съ яхонтахъ и жемчугахъ, и теперь Маша царствуетъ съ земл, гд безпрестанно сіяютъ Рождественскія елки, миндальные и карамельковые дворцы, и прочія радости, какія только на умъ человку взбрести могутъ.
Гофман Эрнст Теодор Амадей
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Щелкунчик и мышинный король, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1816
  2. Двойники, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  3. История о пропавшем отражении, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  4. Двойник, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  5. Ошибки, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  6. Церковь иезуитов в Г, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1814
  7. Жемчужина Адальмины, Топелиус Сакариас, Год: 1852
  8. Повелитель блох, Гофман Эрнст Теодор Амадей, Год: 1821
Электронная библиотека