Наталья Гвелесиани
Наталья Гвелесиани
Сказка о Гайдаре
Сказка о Гайдаре
(Вторая часть романа ‘Сказка о Радуге’)
‘Милый, дорогой папочка!
Сказка о Гайдаре, Гвелесиани Наталья, Год: 2018
Время на прочтение: 127 минут(ы)
Данный фрагмент романа опубликован в журнале ‘Нева’, No 4 за 2018 г. С. 9-82.
Размещено с разрешения автора.
— А жизнь, товарищи, была… совсем хорошая, — сказал Гайдар и резко встал.
Замредактора киностудии, смотревший до того в рукопись, разделявшую их разливистой, певучей, гудящей, кипящей водной стихией, которую надо огранивать, непрерывно вводить в берега, подтыкать с боков дамбами, бросая вдогонку поперек ее русла — строгие и величественные турбины, — словом, увлеченно, умеючи скручивать, или, лучше сказать, окучивать, как вольного буйного скакуна, дабы переориентировать сию страшную силу на полезные цели, — этот редактор вдруг с удивлением отметил, что видит перед собой великана — ведь сидевший до того молодой человек в гимнастерке с накинутой на плечи шинелью не просто встал и надел на голову, заломив ее на затылок, папаху, — это сочетание военной строгости и некой художественной вольности, некого анархизма во внешнем облике, особенно проявляющихся через взгляд, стало уже привычным и воспринималось знакомыми как отметина на крыле странной большой птицы, — но и, пошатнувшись, как огромный дуб на краю вдруг разверзшейся пропасти, стал падать назад…
— Аркадий Петрович!.. — беспомощно сказал замредактора, приподнявшись. Он неловко протянул автору, которого мягко направлял до того как бы отеческой рукой, подчеркивая что-то карандашиком в его рукописи, эту самую отеческую руку, хотя был младше того, наверное, лет на десять. Но Аркадий Петрович уже ощутил спиной холод бездны с ужасной темнотой, которая просачивалась в мозг, заволакивая его, в самые неподходящие моменты. Вместо руки редактора он схватил граненый стакан рядом с симпатичным граненым графином — и в сердцах швырнул его в стену.
Разлетелись брызги осколков.
И тотчас влетела стрекочущей сорокой секретарша. Захлопала глазами.
— Как это? Что это?.. Всеволод Михайлович, надо вызвать охранника. Может, сразу милицию? Cтыдно, товарищ!..
— Доктора! — сказал Гайдар, глядя ей в лицо своими большими ясными — слишком ясными — синими глазами, в которых росла из ясной точки — лавина. Эта лавина — она сейчас может все. Страшно стоять у нее на пути. Вот что поняла секретарша. И благоразумно согласилась:
— Доктора!
— ‘Да скажи, чтобы к маузеру мне патронов привезли, — добавил он, опять срываясь на прежнюю мысль, — побольше патронов, мне очень нужны хорошие патроны. — Потом он помолчал и, точно принимая окончательно какое-то решение, добавил:
— — И хорошие ребята тоже нужны. Только такие, которым бы на все наплевать.
— — Как наплевать? — не понял его Федор.
— А так, в смысле жизни.
…………………………………………………………………………….
Их было четверо, четыре человека без имен.
Демон — черный и тонкий, с лицом художника, Гром — невысокий, молчаливый и задумчивый, Змей — с бесцветными волосами, бесцветным лицом и медленно-осторожным поворотом головы, и Фома — низкий, полный, с подслеповатыми, добродушными глазами, над которыми крепко засели круги очков.
И в первую минуту все промолчали — посмотрели друг на друга, а на вторую — крепко пожали друг другу руки, и в третью — Змей повернул голову и спросил так, как будто продолжал давно прерванный разговор:
— Итак, с чего мы начинать будем?
— Найдем, с чего, — ответил Лбов. — Садитесь здесь, — он неопределенно показал рукой вокруг, — садитесь и слушайте. Я все наперед скажу. Я рад, что вы приехали, но только при условии, чтобы никакого вихлянья, никакого шатанья, чтобы что сказано — то сделано, а что сделано — о том не заплакано, и, в общем…
Револьверы у вас есть?’ И потом, нужны винтовки, и потом мы скоро разобьем Хохловскую винную лавку, а потом — надо убить пристава Косовского и надо больше бить полицию и наводить на нее террор, чтобы они боялись и дрожали, собаки…
Он остановился, переводя дух, внимательно посмотрел на окружающих и начал снова, но уже другим, каким-то отчеканенно-металлическим голосом:
— А кто на все это по разным причинам, в смысле партийных убеждений или в смысле чего другого, не согласен, так пусть он ничего не отвечает, а встанет сейчас и уйдет, чтобы потом не было поздно’.
Гайдар обладал феноменальной памятью — помнил в деталях местность, географические карты, даты и факты, обычно ускользающие от среднестатистического человека. И, конечно же, помнил однажды прочитанные стихи и собственные тексты.
Впрочем, он не верил в этого среднестатистического человека и считал, что миф о нем создал человек в футляре. А революция — выбила того, черного и глупого, трусливого, а по сути — несчастного человека из его футляра.
И теперь белому человеку настала свобода — рабство белого человека закончилось, бери вещи и — выходи!..
Но не тут-то было — белые люди по-прежнему пугливо жались к стенке и искали себе в пастухи человека в футляре.
Когда замредактора киностудии — типичный статист — как называл про себя Гайдар таких среднестатистических людей со стадным инстинктом — пытался в очередной раз запрудить текст его сценария, незаметно, быть может, и для самого себя, превращая его в болото из широкой реки жизни — он вспомнил свою раннюю повесть ‘Жизнь ни во что’.
Слово в слово, как читал наизусть друзьям и коллегам в редакции свои новые вещи — он прочитал про себя — сам себе — ибо сейчас это позарез было нужно — мгновенно предоставленные четкой памятью нужные слова из речей скупого на них Александра Лбова.
Они, как и многие другие, написанные Гайдаром тексты, помогали ему, как и всем настоящим пионерам, держаться — держаться, даже когда ты на самом краю, вместе с одной только своей правдой, один на один со статистами.
Так держался Тимур Гараев — тот самый мальчик-командир, по примеру которого мальчишки и девчонки их большой страны стихийно включились в игру, из-за которой партия поначалу чуть было не арестовала автора ‘Тимура и его команды’ за создание подпольной детской анархической организации. Но книге о Тимуре повезло — ее за полчаса прочитал и — будучи в тот день в хорошем расположении духа — тем более, что книгу любила дочь Светлана, а ее он обижать не хотел — самый главный человек в футляре. И — не нашел в ней крамолы. После чего анархическую игру прибрали к рукам, назвав его тимуровским движением и влив в пионерскую организацию. С тех пор она стала, как это водилось в стране, запруживаться. Поэтому Гайдар старался без особого приглашения — не принимать в движении активного воспитательного участия, оставаясь как бы из скромности немного в стороне. Тем более, что все изменилось так неожиданно. Поначалу на читательски-писательских конференциях обыкновенные взрослые люди доказывали ему, что таких честных и благородных Тимуров, таких совсем уж заоблачно-нереальных, в Стране Советов еще нет, ведь коммунизм еще не построен! И лишь однажды нашлась необыкновенная девочка, которая вдруг встала и негромко сказала:
— А у нас в классе есть такой мальчик.
Гайдар тогда, расчувствовавшись, даже бросился ее целовать.
Теперь же — Тимуров видели повсюду, разыскивали их среди ударников и отличников, обязывали идти ‘все выше и выше’, направляли и пестовали.
Но Тимуры в стране, вопреки этой в чем-то оправданной и очень правильной, а в чем-то — глупой, как газонная косилка, компании — все-таки оставались.
И это про них он увлеченно писал сценарий, наводя каждым новым поворотом страх на вроде молодых сотрудников киностудии.
Замредактора полагал, что Тимур — а он и был главным героем сценария ‘Комендант снежной крепости’, задуманного Гайдаром в продолжение ‘Тимура и его команды’, — сделал шаг в сторону индивидуализма. И Гайдару приходилось, скрепив зубы, все время выправлять поступки мальчишки, делая их, что называется — ‘правильными’. Ведь у замредактора было свое руководство, тоже работавшее с ним над рукописью. А у того руководства — еще одно руководство. И где кончалась и начиналась эта лестница, никто по — настоящему не знал.
Такой правильный — никогда не сомневающийся в себе и том, что видят его глаза, Тимур — уже, право, рассмешил бы любого нормального пионера.
Гайдар попытался донести это до многоступенчатой команды цензоров с помощью введенной в сценарий линии с картиной начинающей художницы Нины, на которой люди разных национальностей — взрослые и дети — красивые, нарядно одетые, дружно и подозрительно легко идут по хорошей дороге в симпатичную гору, которая символизирует не слишком далекий коммунизм. А капитан Максимов и его шофер-красноармеец — только посмеиваются над этой женской мечтой о легком счастье.
Но там, наверху, не уловили иронии.
И Гайдар понял, что — проигрывает это сражение.
Как он не крепился, пытаясь в очередной раз привыкнуть к тому, что страной завладели статисты, — а их он порой приравнивал в глубине души к фашистам, не видя между ними разницы, — сдача своих позиций, пусть и вынужденная, повергала его в гнев и печаль.
— Нет, доктор необходим не мне. Вам необходим доктор!.. — сказал он в сердцах, как-то устояв на ногах и, пристально глядя в глаза секретарши, которая, видимо, была сейчас главной, добавил: — Всем!..
Он сгреб со стола папку с бумагами, поправил папаху, и, бросив стушевавшемуся у стены замредактору: ‘Я еще вернусь!… Когда внесу поправки в ‘Коменданта’… Но предупреждаю — эта правка будет последняя!’ — направился коридорами к выходу.
Толпящиеся в коридорах сотрудники разлетались, как бильярдные шары, а в спину дул шепот: ‘Это писатель Гайдар!.. Он немного того… Сказались ранения, контузия, ранний опыт войны…Куда?… Вероятно, в Сокольники’.
‘И это знают’, — горько отметил он царапнувшую душу фразу.
Санаторием ‘Сокольники’ Гайдар просто и с достоинством называл в своих скупых, местами зашифрованных дневниковых записях — ведя их, как разведчик, для себя одного — городскую психбольницу.
И ведь правы, правы были эти в общем-то, по средним человеческим меркам, добрые к нему люди — сказались ранения, контузия, ранний опыт войны. Плюс сыпной тиф и цинга. Нехорошо получилось — он опять вышел из колеи, то есть распустился.
Он уже клял себя за происшедшее.
Морозный воздух — это был январь 1941 года — был чист и свеж, на снегу прыгала сорока и клевали, незлобно толкаясь, корку сизари. Валялся дымящийся окурок. Гайдар затоптал его и задумчиво зашагал по тротуару, стараясь не допускать никакой несбалансированности, в том числе в походке.
Он думал о том, как бы поступил на его месте Комендант снежной крепости — такая теперь была должность у Тимура.
Гайдар так живо представлял себе этого серьезного темноволосого мальчика — серьезного в деле и простого и сдержанно-сердечного на досуге, среди своих, не допускающего в потаенную глубь души нецеломудренные взгляды и в то же время способного на лихость и озорство. Он хотел назвать его Дунканом — в честь знаменитого судна из жюльверновских ‘Детей капитана Гранта’. Но цензоры поднапряглись из-за иностранного имени, усмотрев в нем намек на дореволюционное движение бойскаутов, — про то, что с бойскаутов, которые считались порослью буржуазии, была скопирована пионерия, все предпочитали забыть. И тогда его осенило — его идеальный мальчишка-командир будет, как и его подрастающий сын — Тимуром!
Так как бы поступил Тимур?..
Ну, его Тимур, так похожий на Альку из ‘Военной Тайны’ — навеки маленького и вечно живого — наверное, для того, по какому-то неведомому закону, и так рано погибшего, чтобы все увидели, кого они теряют и навсегда запомнили и сохранили его в себе — просто подбежал бы сейчас к нему и, взглянув в глаза, звонко сказал бы: ‘Папа!..’.
И, что-то быстро сообразив, пряча мелькнувшую в глубине широко открытых глаз боль — потянул бы его за рукав на пригорок с по-весеннему журчащей и гомонящей детворой, откуда слетали снежки и гордые люди на санках или кусках фанеры — и сделал бы шутливо на льду ласточку… А потом отступил в сторону, пропуская обступающих его со всех сторон ребят и галдящих, свободно заглядывая ему в глаза: ‘Аркадий Петрович!..’.
Где бы не появлялся Гайдар, дети со всей округи выходили на него, как солдаты из окружения и наперебой стремились о чем-то поведать ему, предлагали свои услуги и охотно выполняли их. Охотно слушались. Более того — ждали указаний и распоряжений. А он обычно не давал их… Хитровато улыбаясь, он среди них, как ему думалось, жил на равных — просто жил-не-тужил, отвлекаясь от забот иного рода, как, наверное, и жил бы, если б не было войны. И непринужденно принимал на себя командование, когда необходимы были собранность, четкость и быстрота. Все запомнили, как эта невидимая армия нашла в одной из аптек Москвы дефицитное лекарство для тяжело заболевшего сына его друга-писателя, — лекарства не удавалось найти ни родителям, ни их друзьям. Но Гайдар догадался созвать маленьких дворовых командиров и, написав на бумажке название препарата, приказал разбежаться по аптекам… Несколько часов прибегали на квартиру болеющего ребенка к Гайдару посыльные всех мастей и возрастов, — зачастую дальние, совсем не знакомые — и сурово рапортовали: ‘В такой-то аптеке указанного лекарства не обнаружено! Продолжаем поиски!’ И лекарство — все-таки не нашлось!..
Гайдар чуть не прослезился, вспомнив про это.
Он поскорей свернул в переулок, чтобы дети не узнали его — сейчас в висках стучали молоточки, в правой стороне головы полыхала нарастающей огненной атакой почти уже невыносимая боль и это, как он знал по опыту, было только начало.
Но самым печальным было другое — он словно тонул в полынье…
Как тогда, в детстве, когда он с однокашниками катался в Арзамасе на льду Волги и, уже уходя, услышал за спиной крик: ‘Коля, выбирайся!’.
Обернувшись, он увидел провалившегося под лед Колю Киселева, который безуспешно ломал руками, пытаясь выбраться, тонкий край стремительно разрастающейся полыньи. А все, отбежав подальше, с ужасом давали нестройными, срывающимися голосами — технические советы.
Не раздумывая, Гайдар подобрался к полынье и спрыгнул в нее. Он и сам не знал, как будет действовать дальше.
Но ноги, к счастью, сразу нащупали дно, и, взяв Колю за руку, он просто пошел по воде и они вышли вместе на берег.
Может это с тех времен появилось это ощущение полыньи? И черной воды? И льда кругом? И — грядущего жара если и не утонувшего, то жестоко простудившегося человека.
Алька, Алька!.. Милый, добрый, славный, даже в озорстве деликатный, не стесняющийся своей ласковости и какой-то еще не по-детски проницательный — знающий Военную Тайну — ставший живой искоркой — самой главной искоркой одного потока в пионерском лагере ‘Артек’, про жизнь которого среди суровых и в то же время прекрасных реалий их молодой, широкой, еще не во всем правой и правильной страны, и была написана повесть. Это ведь не он, Гайдар, был его создателем и отцом. Это Алька воссоздавал Гайдара — вытаскивая его каждый раз из полыньи, выводил за руку на берег и передавал в руки стоящего перед ним с застенчивой улыбкой повзрослевшего Тимура. А перед Тимуром — невозможно было стоять, не подтянувшись. И Гайдар, скрепя размытое в хлябь сердце, сцепив зубы и разжав кулаки, выпрямлялся. Как почему-то подтягивался перед Алькой — встречающий его на своих повсюду проложенных тропах бунтарь Владик, вечно вляпывающийся на ровном месте в истории, на которого Гайдар в жизни был похож более всего.
Зайдя в какой-то пустующий двор, Гайдар достал из кармана пузырек с солдатским спиртом и судорожно отхлебнул из него. Так ему удавалось на какое-то время задерживаться на белом свете, прежде чем равносильная головной боли чернота не выключит его. И тогда — его отвезут в Сокольники незнакомые люди, быть может, наслушавшись кой-чего по дороге. Больше всего Гайдар опасался, когда был в полубессознательном состоянии или забытьи, своего языка. Это про опасения такого рода он однажды написал Рувиму Фраерману: ‘Образовалась привычка врать от начала до конца, и борьба с этой привычкой у меня идёт упорная и тяжёлая, но победить я её не могу… Иногда хожу совсем близко от правды, иногда вот-вот — и, весёлая, простая, она готова сорваться с языка, но как будто какой-то голос резко предостерегает меня: берегись! Не говори! А то пропадёшь! И сразу незаметно свернёшь, закружишь… и долго потом рябит у самого в глазах — эк, мол, куда ты, подлец, заехал!..’.
Спирт накрыл пульсирующие лавой сосуды, немного прижал их и, поверх этих виляющих, издерганных сосудов с огненной кровью — рванула, как из бочки, мутная накипь. Сейчас он готов был разорвать всякого, кто сунется к нему.
Из серого тумана, в фуражке и шинели с развевающимися на ветру фалдами полами, вышел Тимур Гараев. Он, быстро посмотрев по сторонам, с сочувствием, без всякого страха подошел к Гайдару и попытался поддержать его за локоть. Но Гайдар — попятившись, сделал шаг назад, отстранился. И, тем не менее, они стояли очень близко, на расстоянии вытянутой руки, друг против друга.
— Товарищ комполка в запасе!- сказал Тимур негромко, но твердо. — Я хоть и всего лишь комендант снежной крепости, но хочу сказать вам, что на спирте вы долго не продержитесь. Вам в больницу надо!..
— Опять больница… — тоскливо протянул Гайдар. — Знал бы ты, что это за санаторий.
— Но ведь, в Хабаровске, например, в сквернейшей из больниц, хоть они и все были скверными, была написана Сказка о Мальчише-Кибальчише и его Военной Тайне, как записали вы тогда в дневнике.
— Ну да — и хотел потом шарахнуть по этой больнице фельетоном — про подлецов в белых халатах, эксплуатирующих больных — обворовывающих их, сознательно попускающих равнодушие. Да только у главврача была хорошая спина — фельетон зарезали.
— А вы, товарищ комполка в запасе, действуйте через меня.
— Это как?..
— Нам в школе давеча историк рассказал легенду о Моисее. Ну, Моисей — он был настоящий боец, он рос среди свободной природы благодаря спущенной по течению Нила ослушавшейся фараона матерью корзине, в которой спасся младенцем. Тогда в Египте истребляли, за немногими исключениями, всех младенцев мужского пола — чтобы они, возмужав, не стали сознательными и не сбросили своих эксплуататоров. Но Моисею повезло вдвойне — корзину выловила, подобрав его, сама дочь того противного фараона — эксплуататора — она была хорошей — и воспитала его, как собственное дитя. Так Моисей стал сыном двух народов — свободного и пребывающего в рабстве. И даже проглотил пылающий угль вместо злата, схватив его с подноса, когда ему однажды лукаво предложили, желая узнать его потенциал, хитрые фараоновы учителя — злато или меч? — на выбор. В обоих случаях ему пришлось бы туго — прислужники фараона умертвили бы его ,и не помогло бы даже заступничество любимой фараоновой дочери. А он подобрал уголек. Но обжег при этом язык и с тех пор стал косноязычным… Ну, я думаю, это он на самом деле притворился — он, наверное, был прирожденным разведчиком. Понятное дело, что он уже в детстве задумал вывести свой народ из рабства. А тут, после этого детского выбора, все махнули на него рукой, решив, что он кто-то типа нашего Иванушки-дурачка- ни удали, ни смекалки. И уже без боязни обучили его воинскому искусству, полагая что он станет послушным командиром полка послушного фараонова войска… Но не тут-то было!
— Гм… Своеобразное у тебя воображение… Только скажи, пожалуйста, ты так уверен, что Моисей только притворился косноязычным? Я, например, не уверен. Но — что там было дальше?..
— А дальше, будучи свободным комполка, видя, как гнут спину обращенные в рабство израильтяне, он стал подбивать их к восстанию. Но ему не хватило выдержанности и организованности, а также дальновидности. И фараон тогда легко одолел его руками своих же рабов — они оттолкнули его, когда он попытался остановить их какую-то глупую междоусобную распрю, закричав: ‘Отойди! Не хочешь ли ты убить нас, как ты убил вчера Египтянина?’. А он действительно убил и тайно похоронил одного особенно измывающегося над людьми начальника-стражника. Но нет пророка в своем отечестве. И после этих слов Моисей убежал от своего народа из страны его рабства, не находя себе земли под ногами, разуверившийся в людях, Боге и себе — в Аравию, в пустыню Мадианскую. И женился, вопреки расовым предрассудкам, на чернокожей женщине, имя которой переводилось с языка тамошних жителей как ‘Птица’. И сорок лет о нем не было никаких вестей. И верховный главнокомандующий Вселенной — Господь Бог — расслабьтесь, Аркадий Петрович, это всего лишь легенда! — тоже не подавал ему никаких вестей… Легенда не сохранила сведений о том, о чем Моисей при этом думал… Но, по прошествии сорока лет случилось чудо — Верховный Главнокомандующий обратился в куст и предстал в пустыне Мадианской в виде ослепительного огненного растения. Представляете, какой шок испытал Моисей, — он даже боязливо поежился, когда из этого внезапно образовавшегося не то оазиса, не то миража вдруг раздался голос!.. Этот голос сообщил ему, что земля, которую он так искал, у него под ногами. Но теперь предстоит привести на нее и свой народ, сорок лет водя его по пустыне, ибо только тот, кто прошел пустыню, знает ее карту и сможет провести через опасности и искушения, радости и злоключения также и других. Но тяжко рабство фараона и много предстоит потерять пота и крови, прежде чем народ выдавит его из себя… А когда Моисей скромно и даже испуганно возразил, что он, дескать, не речист и потому не готов взять на себя руководство такой массой людей, Бог не принял самоотвода, повелев ему идти сквозь пески навстречу его брату Аарону, которому также повелел выйти в пустыню. И там же они вскоре встретились и крепко обнялись. После чего красноречивый и деятельный Аарон — стал устами Моисея. Это он, слушая Моисея, который слушал Бога — передавал потом народу — как по телеграфу — приказы и указания.
Так они и выбрались из окружения.
— И что — Аарон правда понимал Моисея? А он случайно не своевольничал? Не пописывал ли иногда втихаря — свои собственные приказы?
— Случалось… Однажды, он, например, пока Моисей отсутствовал, научил народ профессионально поклоняться золотому тельцу, расплодив всяких нэпманов… Моисей, узнав про это, так рассердился, что даже разбил в сердцах данные ему Богом скрижали. Но Бог был талантливым военачальником и не прогневался на Моисея, а дал ему взамен скрижалей — свой Завет. Да только тот Завет тоже был временным. Его потом разбил, когда на него тоже стали молиться как на истукана, другой Моисей — некий Иисус из Назареи… И вот, Аркадий Петрович, я вам и предлагаю — сделайте меня своим Аароном! Я буду говорить со страниц ваших книг только то, что вы держите в уме. А вы в это время — просто покуривайте свою любимую трубку и хитровато помалкивайте. Не лезьте вы уже в эти кулачные битвы с опричниками! Поберегите голову на плечах — ведь она у вас золотая!.. А с меня, мальчишки-командира, спрос маленький… Тем более что я — всего лишь бумажный.
Ветер дует в тающий в полынье лед и в грудь стоящего в ней по пояс человека. Жжет морозом раскрасневшиеся, но уже пошедшими пятнами бледности щеки, тело как дубовое. Кто этот не знающий как ему быть человек с словно выброшенным на лед золотой рыбкой сердцем — упрямо, бешено бьющимся между льдом и водой? Победа в любом случае — обернется поражением и — ни льда тебе, ни покрышки.
Неужели это в самом деле происходит с ним?!..
Но рядом мальчишка-командир и он не должен ничего заподозрить и тоже шагнуть в полынью.
— Спасибо, комендант, — немного сухо говорит Гайдар, изо всех сил сдерживая гримасу боли. Но глаза его улыбаются, а если в них сейчас недостает живой теплоты, то мальчик поймет — в бою ее ценят на вес золота и отхлебывают, как из походной фляги, скупыми глотками. — Я подумаю над вашим предложением. А теперь — кругом, шагом марш! И — по хатам. Вы — домой, а я — в санаторий. Поеду и в самом деле на несколько дней, подлечусь. Спасибо тебе, Тимур, за легенду. А теперь иди…
— Аркадий Петрович, а можно вопрос?
— Конечно.
— А за что расстреляли Блюхера?
— Что?!
Вскрикнув, Гайдар рванулся грудью на лед, но только разломал его тонкие края и еще больше расширил прорубь. Нащупав какой-то камень и встав на него одной ногой, он гневно подумал, что — не только Блюхера, под командованием которого он воевал на Дальнем Востоке, но и умнейшего, культурного, талантливого Михаила Николаевича Тухачевского, который сумел прислушаться к совету Гайдара — тогда безвестного командира-мальчишки, — когда тот осмелился подать легендарному командарму свой план амнистии для восставших от перегибов продотрядов крестьян в Тамбовскую компанию — и шесть тысяч крестьян из десяти вышли из леса и сложили оружие, а потом — разошлись по хатам.
Не говоря уже о многих других советских офицерах и простых граждан, в число которых попали и пять директоров ‘Детиздата’, был арестован и расстрелян и муж его сестры Талки — боевой, действующий генерал. И сестра теперь пряталась, то есть жила как простая, ничего не видящая и не слышащая обывательница, перебравшись из Арзамаса, где арестовали мужа, в Москве, на квартире, которую он оплачивал для нее из своих никогда не задерживающихся в карманах гонораров.
И бывшую его жену, Лию Соломянскую, мать Тимура — статисты-фашисты тоже кинули в застенки, словно Марицу из ‘Военной Тайны’, когда расстреляли второго ее мужа.
Гневно рассказывал другу-мальчишке, клянясь никогда не быть успокоенным, такой сидящий у многих в печенках — от такого не отмахнуться! — Владик, про то как томилась в Румынии в застенках у буржуинов — его сестра-коммунистка. И как он все равно пойдет ее выручать, переплыв даже Черное море.
‘Военная Тайна’ была написана еще в 1935 году, но пророчества ее, к сожалению, сбывались.
Это своих ответов на такие вопросы — а они никогда не выходили у него из головы — и боялся Гайдар, когда лаконично написал Рувиму — а тот понимал о чем речь — про готовую сорваться с языка простую и якобы веселую правду, которую давишь, давишь, словно запихивая ее под полы шинели и под лед, чтобы не выдать. И так изоврешься, что уже от начала и до конца живешь в липкой паутине транслируемого наружу образа. И порой уже и не можешь вымолвить простого и ясного слова.
Своих ответов, брошенных в лицо фашистам — вслух!
Этого он, как бывалый разведчик, боялся больше всего.
Ведь от этого зависели жизни других людей.
А в заложниках у главного человека в футляре была практически вся страна, не исключая его ближайших родственников и соратников, а также их жен, мужей и детей. И даже — страшно даже подумать — мужей и жен своих подрастающих собственных детей, как догадывался Гайдар, когда придет время, главному человеку в футляре тоже ничего не стоит отправить в застенки.
Точно такой же вопрос — про Блюхера — задал ему однажды подрастающий сын Тимур. Но персонажа ‘Тимура и его команды’ Гайдар назвал не только в честь сына… Книги его были двусмысленны или, лучше сказать — многослойны. Первый их слой был как маскировочная трава-мурава под затаившимся в поле полком, ожидающим команды: ‘В атаку!..’. Полк нервно, но терпеливо выжидал момент, когда подтянуться все резервы и — они перейдут в контрнаступление по всему фронту! И некоторые имена — тоже были многослойными, отдавшись связанным с ними ассоциациям, многое можно было понять об их носителях и связанных с ними реальных ситуациях.
Под прикрытием имени собственного сына — хотя он и правда назвал своего героя в честь сына и был несказанно рад этой удачной находке — Гайдар запечатлел и память о дорогом ему человеке — Михаиле Васильевиче Фрунзе. Тот принял участие в его судьбе и можно даже сказать жизнь спас, влив в него новые силы и надежду, когда он чуть руки на себя не наложил после того как его окончательно комиссовали из армии. Фрунзе тогда посоветовал двадцатилетнему командиру-пенсионеру обратиться к писательству и поделиться тем, что видели его глаза на заре революции, с такими же молодыми людьми — кому не довелось понюхать пороха.
А потом Михаила Васильевича зарезали на операционном столе хирурги-cтатисты, уговорившие его силами чуть ли не всего ЦК немедленно заняться здоровьем. С теми, кого в народе очень любили, выгодней было расправляться без большого шума.
Ну не мог он ответить тезке Тимура Фрунзе — известного в стране военного летчика, выбравшего вслед за своим легендарным отцом военную карьеру — как ответил когда-то собственному сыну — что Блюхер, наверное, допустил какие-то просчеты в командовании, когда служил на Дальнем Востоке.
И Гайдар, посмотрев своему легендарному литературному Тимуру в глаза долгим и даже каким-то настойчивым взглядом, отрывисто обронил:
— За что был арестован Блюхер?.. Неправильная постановка вопроса. Надо бы спрашивать — почему он был арестован? Потому что у нас в стране еще слишком много негодяев и трусов, мой мальчик… А теперь иди… И, пожалуйста, не оглядывайся.
Гайдар почти уже заворачивал за угол дома к трамвайной остановке, когда в спину ему донеслось:
— Аркадий Петрович, вы тоже там — держите язык за зубами… Не выдавайте военную тайну!.. Они вас пытать будут — шоковой инсулиновой терапией. Говоря, что вы как настоящий офицер-коммунист должны испробовать все способы лечения — а это сейчас самое новое — и даже одним из первых испытать на себе внедряемый в советскую психиатрию метод. Я знаю, что люди с волей послабее теряют от него сознание, но вы ни разу не теряли. И все-таки…
Гайдар резко оглянулся.
Но за Тимуром уже и след простыл.
— Вот хитрец, — усмехнулся он, поднимая воротник, — хотел еще убедить меня, что это он, а не я — Аарон…
‘Я знаю, что я буду делать, чтобы не сойти здесь с ума. Я буду плыть’, — подумал Гайдар прежде чем постучать во второе отделение Первой Московской психиатрической больницы. Это ее он, чтобы не пугать самого себя, как и все другие пациенты и жители Москвы, называл в дневниках — ‘санаторий в Сокольниках’. И предпочитал приезжать сюда из года в год сам — как только появлялись первые предвестники сумеречного состояния. Редко когда доводилось привозить его уже в полубессознательном или буйном состоянии — все это наступало уже здесь, в отдельной палате, под присмотром уже порядком постаревшего неизменного доктора Абрама Моисеевича.
Минуя охранников, тоже знавших его в лицо и зачем-то приставлявших к козырьку руки, а также приемное отделение, откуда высыпали поглядеть в след по-военному одетому писателю-психу молоденькие медсестры, он сразу направлялся к массивной красно-коричневой двери у одного из двухэтажных корпусов и, содрогаясь от неизбежности, стучал в грохочущее железо.
Охранник, тоже узнав его, молча отодвигался вместе с хорошо смазанной задвижкой замка, и за спиной вошедшего Гайдара что-то сухо защелкивалось.
Теперь уже отсюда даже писателю и бывшему комполка было не выйти без особого разрешения, разве что на небольшую прогулку в сопровождении медсестры, на что тоже требовалось распоряжение.
Он обратил внимание, что в помещении неспешно наводят косметику — стены припорошила свежая побелка и стоял боком на полу, прислоненный к одному наполовину отштукатуренному полуразвалившемуся углу — красный стенд с выведенной белой краской надписью, содержание которой он нарочно пропустил.
Здесь, прямо у входа, и был кабинет Абрама Моисеевича — он был заведующим Вторым отделением.
Слева от порога сидел на корточках какой-то старик в трусах и чистил большим изогнутым ножом паркет. Гайдар сначала подумал, что это рабочий, но тот поднял голову и, не отрываясь от дела, быстренько рассказал ему с большущей простодушной улыбкой на гладко выбритом лице, что у них сегодня был банный день и он славно попарился, а теперь хотел бы, чтобы кто-нибудь плюнул ему в глаз.
‘Плюньте, пожалуйста, мне в глаз’, — сердечно попросил человек, поднявшись со своим ножом и встал напротив с немигающим взором — и глядя на вновь вошедшего, и в то же время — как не глядя.
Гайдар дунул ему в глаз.
Человек блаженно осел на пол и опять принялся водить по паркету заплававшим в дрогнувшей руке лезвием. Теперь было видно, что это не старик, а человек лет пятидесяти.
Гайдар толкнул дверь в кабинет.
Моисей Абрамович сидел за своим массивным столом и быстро писал.
— А-а-а!… Аркадий Петрович! — проговорил он, широко улыбаясь, и сразу встав, крепко пожал ему через этот стол руку, слегка задержав ее в своей мягкой, влажной ладони. — Опять к нам!.. Что-то вы зачастили — мы, вроде, виделись в последний раз месяца два назад. Ну ничего-ничего, вы же знаете — пройдет каких-нибудь два-три дня, ну, от силы неделя-другая и мы вас от этой напасти ос-во-бо-дим!.. Ну что у вас там опять случилось? Опять пили, пикировались с женой?.. Хотя, насколько я помню, жена у вас, наконец, теперь подходящая — она с вас пылинки сдувает, и вы ее тоже не огорчаете своими неожиданными поступками, разве что здоровье ее ваше огорчает. Сегодня, я думаю, она уже начнет звонить, справляться.
— Да какие там неожиданные поступки, — проворчал Гайдар. — Я сейчас даже практически не выезжаю из Клина — разве что в Москву. Война на носу.
Он осекся. Хорошо, что Абрам Моисеевич, который лечил его еще с двадцатых годов, был сейчас один, без своего нового зама, который носил под халатом всегда отутюженную и накрахмаленную гимнастерку. Первый зам профессора был не военным медиком в отставке, а действующим сотрудником ОГПУ. Гайдар это знал наверняка, а все остальные могли и не догадываться.
О надвигающейся войне говорить было запрещено — в лучшем случае за это могли обвинить в распространении панических настроений. Поэтому Гайдар, кашлянув, добавил со смешком:
— Что-то я и правда совсем раскис. Видимо, скоро отправлюсь в паническую атаку!..
Моисей Абрамович умел пропускать мимо ушей то, что слышал иногда от Аркадия Петровича. Проворно выскочив из-за стола, он схватил молоточек и, не теряя дружелюбия, вкрадчиво предложил:
-Может поднимете гимнастерочку?
Вздохнув, Гайдар расстался с папахой и шинелью, которые были тут же помещены рукой профессора в шкаф рядом с собственной шубой, и обнажил покрытую шрамами грудь, где виделись несколько запекшейся свежих порезов.
Это произошло с ним утром, когда Дора ушла на базар, а он готовился к встрече с редактором. Приемная дочь Женя, в честь которой он назвал подругу своего литературного Тимура, еще спала и он, бреясь, не выдержал, и провел несколько раз бритвой по коже — это почему-то помогало пересиливать боль и темноту в голове, останавливать скопившуюся черной копотью ярость.
— Нда… — произнес Моисей Абрамович тоном знатока и ценителя той живописной картины, которая существовала под гимнастеркой известного детского писателя. — Вы бы, дорогой наш человек, хоть бы йод с собой носили. Стыдно, товарищ!.. А болевой синдром облегчается смоченным в растворе соли полотенцем… Кстати, а вы знаете, что птицы выщипывают себе перья, когда их жизненное пространство оказывается уже, чем это необходимо их природе?.. Вот и думайте теперь… Ну, так что, будем лечиться?.. Ваша палата свободна. Там у нас три дня лежал настоятель одного из московских храмов, но Сергей Иванович перевел его в общую палату, чтобы был, светоч тьмы, поближе к народу. Так что — милости просим… Ступайте уже, Аркадий Петрович. Мы сделаем для вас все, что можем. Постучите там непосредственно в отделение — дежурная сестра вам откроет.
Абрам Моисеевич тоже умел в отсутствии Сергея Ивановича — вплетать в беседы притчи, словно усмешку в усы.
— Если Дора позвонит, передайте ей, пожалуйста… Хотя ладно — просто скажите что приехал сам, а она пусть не приезжает.
— Да, дорогой Аркадий Петрович, еда у нас хорошая — супруге печь пирожки ни к чему. Пусть лучше потихоньку сушит сухари… Шутка!.. Профилактическая!.. Ха-ха…
Слабо улыбнувшись, Гайдар развернулся и, как и планировал, поплыл. Краем глаза он успел зацепить край облака за оконной решеткой. В нем запутался обрывок проволоки, в котором он разглядел журавля, оставшегося в заводи, когда другие его братья улетели. Тот остался потому что и не помышлял улетать в жаркие страны — он был слишком привязан к родной земле. Этот журавель плавал в своей полынье, как ошпаренный, поглядывая стекленеющим глазом на растущий повсюду снег.
Гайдар мысленно поманил его и указал на забытую на еще не окрепшем льду каким-то незадачливым, торопливо обратившимся в бегство рыболовом жестяную коробочку с крючками. Одними глазами — предложил в нее сесть, сдав природе крючки. Плотно закрыться крышкой.
И двинуться в путь.
Но по земле, а по воде.
Не по горизонтали, а по вертикали.
Не вверх, а вниз…
Дальше Гайдар долго стоял у огромной как ворота белой двери и стучал, иногда отступая на шаг и переминаясь, в ее гулкую жесть. Но этот стук тонул в шуме, который царил внутри. Иногда кто-то подбегал с той стороны и, глядя в замочную скважину, молящее спрашивал:
— Ты кто?.. Посмотри, пожалуйста, нет ли там, в комнате для свиданий, моей мамы?
Но Гайдар молчал, как капитан Немо. Ведь ему было необходимо дотянуть ‘Наутилус’ до Таинственного Острова. Надо было спасти журавленка!..
Задыхаясь, он заколотил в дверь кулаками изо всех сил и тогда она открылась. И санитарка, сухо заметив: ‘В первый раз вижу больного, который ломится в больницу’, — пропустила его дальше по коридору, где ходили в пижамах и невзрачных халатах принявшиеся сразу же с жадным любопытством всматриваться в его руки больные — здесь были и мужчины, и женщины, и дети. Он не понял, почему такое смешение, да и не стремился понять — он шел как сквозь желтые пески в свою норку, а она была справа — третьей по счету от конца коридора, который заканчивался стеной, но имел поворот в маленькую столовую без окон.
Ну, вот он и дома — в своем ‘Наутилусе’!.. Сам себе — командир!..
Вот единственная койка с простым зеленым одеялом, тумбочка и стол с двумя стульями. Сейчас ему принесут пижаму и новое белье. Пижаму он будет надевать — такое исключение делали только ему — как и все нормальные люди, только ночью. А днем — по-прежнему ходить в гимнастерке, на левой стороне которой, прямо где сердце — висел его талисман — орден ‘Знак Почета’.
Орден — он в это крепко верил — прикрывал его от смерти. Поэтому с гимнастеркой он не расставался ни при каких обстоятельствах.
Он иногда машинально поправлял его, как бы подержавшись рукой за сердце.
Израненное, сочащееся алой кровью сердце, словно плавало в полынье — там, на поверхности воды, смешавшейся с его подавленными, тщательно скрываемыми слезами. Оно размывалось этими слезами и теряло спасительную соль, которая превращает в таких случаях другие сердца в кремень. Вместо твердости — снег. Вместо воздуха — смутные, туманные очертания невидимого берега. Где взять размах крыльев, когда они уже заперты в этом неумолимом к нему чужеродном пространстве, бывшим когда-то, пока длилось лето, таким милым, ласковым, cвоим.. Откуда эта жестокость покрывшейся пустынными льдами некогда родной земли?..
Но он сам — такой большой, сильный и в то же время непосредственный, похожий, как все говорили, на большого ребенка — был еще не в полынье. И мог еще выжить, дотянув до тепла. Для этого надо было добраться до своих, вырваться из замкнутого круга льдов. Не превратиться, подобно Лотовой жене, в соляной столб.
Что ж… Капитан Немо с горькой улыбкой оглядел свой подводный корабль. Внутри он был полон всеми возможными и невозможными вещами, как реальными, так и воображаемыми, — в нем, как в Ноевом ковчеге, было ‘от каждой твари — по паре’. Это всего лишь означало, что он обладал всеми потенциальными возможностями, на какие был способен человек. Всего лишь потенциальными возможностями… Но люди не замечали ‘Наутилуса’, даже если он стоял во весь свой рост прямо в их гавани. Они не привыкли замечать невозможного, а когда вынужденно сталкивались с кораблем в нейтральных водах, то принимали его за излучающего электрическое сияние необычайной мощности и красоты — гигантского кита. И тут же принимались охотиться, чтобы убить и изучить.
Но их стрелы были недосягаемы до него. У ‘Наутилуса’ была такая броня, что от нее отскакивали даже бомбы, причем любого калибра — даже потенциальные, еще не воплотившиеся в видимом мире в качестве изобретения. В то время как живущий внутри капитан поглядывал с хитроватой улыбкой изнутри в маленькую прорезь из своего наблюдательного пункта — одного из самых своих любимых мест на корабле. Потом он, насладившись зрелищем человеческой глупости, уходил к еще более любимым и плодотворным делам — он шел в лабораторию, где было все для того, чтобы творить.
Там он ежедневно совершал удивительные открытия, молниеносно черпая знания словно из ниоткуда, и тут же записывал их быстрым почерком в книги, которые потом присоединял к хранящейся здесь Всемирной библиотеке. Он твердо знал, что здесь его открытия никогда не пропадут и обязательно принесут пользу человечеству, когда станут своевременными.
Сегодня у капитана Немо было особенно важное и непростое, немного в чем-то заманчивое, а, в общем-то — очень грустное дело: он решил написать книгу о том, как человек раскалывается на куски, после чего самое лучшее, что в нем есть — выпадает в осадок, оказавшись за бортом его собственной видимости. Поэтому, едва обмакнув перо в простую чернильницу с фиолетовыми чернилами, он ненадолго призадумался, но тут же, спохватившись, решительно отвел властной рукой всякие мысли, отряхнув их как сор.
Кругом, иногда с любопытством приблизившись к стеклу, плавали за огромными люками всевозможные обитатели океана. Косяки проплывающих сейчас рыб были как золотистые струйки, они казались осенними листьями на белых ветках кораллов и напомнили ему милые сердцу березы, которых он не видел с тех пор, как отправился в свое бессрочное одинокое плавание, поклявшись никогда больше не показываться людям. Умение создавать такой совершенный мир в глубинных водах океана, где тоже царило совершенство, далось ему слишком дорогой ценой — ценой вынужденного молчания. Ведь он говорил или -что еще хуже — когда говорили другие, корабль его испарялся как призрак. Особенно когда они оживленно показывали на него пальцами, не говоря уже о тех случаях, когда кто-то принимался хватать гарпуны или заряжать пушки. И лишь однажды к нему на корабль случайно попали трое потерпевших кораблекрушение пассажиров самого мощного из посланных на поимку столь таинственного неизвестного зверя полувоенного судна и один из них — профессор Аронакс, который мог бы стать для него Аароном, каким-то образом попал на его волну и, кажется, все понял без объяснений.
Но Аронакс ушел к людям и капитан Немо с болью в сердце сам благословил его на этот побег с корабля, куда невозможно вернуться, однажды его покинув.
Впрочем, в этом последнем пункте он был уверен не так крепко и теперь собирался изучить этот вопрос. То есть — узнать ответ у батюшки Нептуна, используя свою библиотеку.
Откинувшись на спинку стула, он посмотрел в толщу воды затуманившимся взором, оглянулся на ряды книг на полках и сразу же лицо его стало спокойным, а взгляд опять прояснился и озарился таким же таинственным светом, какой излучал ‘Наутилус’ в ночи, когда этот свет в нем не сливался с солнечным.
… Но в палату тихо вошли двое. Это были профессор Абрам Моисеевич и его первый зам Сергей Иванович, вероятно, доцент. Возможно, они хотели как лучше, но рука Капитана Немо застыла и перо выскользнув из руки, как из вывихнутого крыла, упало на пол. От этого по всей Вселенной прошел такой грохот, что вздрогнули даже улетевшие в Африку грачи.
— Перо, поднимите перо… — слабо простонал он.
— Вы ручку потеряли, Аркадий Петрович?- торопливо сказал профессор и, наклонившись к полу, незаметно для своего зама достал из нагрудного кармана одну из своих ручек, которые носил там на всякий пожарный случай, и положил на тумбочку, — Вот, возьмите, пожалуйста. Или пусть пока полежит, пока вы отдыхаете. Ведь вы, наверное, утомились с дороги и хотели бы прилечь?..
— Прилечь?.. Да… Хорошо…
— Ну вот и ладненько. Вы отдыхайте, а Сергей Иванович — чисто из бюрократической необходимости — задаст вам несколько вопросов. В прошлый раз — когда вы промелькнули у нас всего за трое суток — он не успел с вами познакомиться. Знаю-знаю, голубчик — вас ждали на партконференции, мы вас подлечили и немедленно выпустили, как птицу дозорную — важную, перелетную.
Оба доктора, взяв стулья, садятся у кровати. И Сергей Иванович — человек с непроницаемым, практически лишенным мимики лицом, маленькими холодными глазами, глядящими прямо на собеседника, пронизывающими его насквозь мелким сеющимся светом, который не задерживается и идет куда-то дальше, возможно сквозь стену, и, выйдя наружу, растворяется во всеобщем зимнем дне, — принимается за форменный допрос:
— Итак, пациент Голиков Аркадий Петрович, тридцати шести лет. Он же — детский писатель Аркадий Гайдар. Детские годы провел в городе Арзамасе Нижегородской области. Состоит в гражданском браке с Дорой Матвеевной Чернышевой. Имеет приемную дочь Женю и сына Тимура. Последний живет с матерью — бывшей супругой пациента…э…э… Рахилью Лазаревной Соломянской, — дочерью старого большевика, уроженкой Пензы. Переименованной пациентом на заре их знакомства в Лию, что и закрепилось в качестве имени. Недавно отбывшей срок наказания. Бывшая супруга к встречам отца и сына не благоволит и чинит всяческие препятствия. Я правильно все говорю?..
-Да-да, все верно, — машинально вставил профессор.
Сергей Иванович, не моргнув глазом, проводит пальцем по маленьким усикам над пухлой губой и приглаживает ладонью жидкие светлые волосы. На секунду-другую отводит взгляд в сторону и, как бы прицелившись, опять погружает его в лицо лежащего перед ним человека.
— А правда говорят, что это после вашего звонка, точнее, даже ряда звонков врагу народа Ежову, бывшего тогда наркомом НКВД, срок вашей законной супруги — ведь официально вы еще не развелись, не так ли? — сократили до чисто профилактических двух-трех лет?
— А это тоже вписано в историю болезни?
Стараясь изо всех сил не терять самообладания и именно из-за этого обычно и теряющий его, Гайдар спросил это с деланным, не лишенным иронии спокойствием, однако в голосе его, который сразу приобрел глубину, ощетинилась гордость. Про то, что сказал этот наглый, приставленный к интеллигентному профессору зам — знали только два его умных и надежных друга-писателя — Рувим Фраерман и Костя Паустовский. Они познакомились давно — на московской квартире супругов Фраерманов, где собирались, шутливо называя с легкой руки Гайдара как бы в честь пушкинского ‘Арзамаса’ свои вечера Конотопами — Малыми, Средними и Большими — тогдашние молодые писатели. На Большие Конотопы собиралось, порой, человек двадцать. Шумно веселились молодой гудящей гульбой. И не знали, не ведали, какое время скоро будет на дворе… Только с Рувимом и Костой он говорил как на духу, хотя, впрочем, и с ними не все и не обо всем, — по неписанному кодексу чести все трое старались не отяготить совесть друг друга лишней информацией, которую можно невольно выдать — ведь в подвалах Лубянки ломались почти все.
Три друга — Гайдар, Фраерман и Паустовский, — годами жили в ожидании ареста. Это ожидание стало частью их повседневного существования и одним из стимулов регулярных побегов из Москвы в Мещерскую сторону под Рязанью, где Паустовский прикупил в деревеньке Солотча, перестроив под дачу, сарай с простым не ухоженным двором. Там они обычно и говорили обо всем, что накопилось в душе, — не прямо, а скорее по касательной, полагаясь на понимание без слов. Охота и рыбная ловля, многодневные походы с ночевкой по окрестным лесам, сбор ягод и грибов — были тут не только отдушиной, но и прикрытием для встреч, когда приоткрывались и залечивались дружеским теплом многие раны. Особенно был он близок с Рувимом — добрым, интеллигентным человеком, написавшим тонкую повесть о первой любви ‘Дикая собака Динго’.
В доносчиках эти люди точно не значились. Значит, Сергей Иванович пополнял картотеку своего слишком точного ума из секретных источников. И ими, источниками, было приказано палить в Гайдара, как и во многих других людей, выделяющихся из массы и, следовательно, имевших влияние на народ, непрерывной очередью, но — пока холостыми патронами. Да народ, собственно, и собирался в народ, когда в нем появлялась соль, которую составляли эти люди. Вот только соль эта была кристально чиста и сияла из неведомой Глубины, растворяя прежнюю соль, лежащую как скорбная память, вдоль русел всех высохших рек, которые когда-то выплакал и не смог забыть потом человек. И именно это-то не устраивало всех любителей вечных соляных столпов.
И не глядя на глядевшего сквозь него в стену, на которой, видимо, вырисовывались какие-то только ему одному понятные узоры, доцента-психиатра с погонами ОГПУ под халатом, у которого, он почувствовал это кожей, задвигались желваки, Гайдар хрипло выпалил:
— Да, Ежов был самый настоящий враг. И я, хлебнув, конечно, для храбрости… да нет, не для храбрости… а для того, чтобы притвориться дураком, спрятать свой рост… ведь..э-э… нарком был ростом не ахти… В общем, я звонил ему из автомата несколько раз. Несмотря на то, что присланный им товарищ после первого же звонка, явившись ко мне ранним утром домой, срезал мой телефонный аппарат и демонстративно унес, перерезав и необходимые для связи провода, а я после этого спал одетый, так как был готов ко всему. Но я наркому, вопреки чьим-то надеждам, не грубил — я тонко разговаривал, как с его величеством тигром. Наверное, это и спасло Лию. С тигром поговорили как с тигром. Признали его могущественность. А могущественный тигр может позволить себя даже маленькие слабости в виде случайно промелькнувшей доброты.
Гайдар устало прикрыл глаза. Он очень обнажился и теперь тяжело дышал, а в горле нарастало удушье. Когда такое случалось не за больничными стенами, он мог даже внезапно выпрыгнуть в окно первого этажа, как это однажды произошло, например, в Перми, во время беседы с редактором газеты, где он тогда работал. Или сломать какие-то вещи, перебить посуду, ударить любого высокопоставленного подлеца и, увы, толкнуть в грудь или оттолкнуть любого друга, который сунется с поучениями.
— Забавно, — обронил зашелестевшим голосом Сергей Иванович, склонив голову к своим бумагам и легкая улыбка, промелькнув змеей, словно юркнула в ровные шаги по осеннему лесу практически не видимого в тумане человека. Доцент оставлял только шум шагов, вот Гайдар и не пытался говорить с ним лицом к лицу, вслушиваясь не столько в слова, сколько в шорохи, — это, наверное, желая спасти наше юное поколение от рыщущих повсюду тигров — увы, устранив деления на антагонистические классы мы не смогли выжечь каленым железом биологическую иерархию с ее борьбой за выживание — вы написали в 1938 году ‘Судьбу барабанщика’? В основе повести — судьба хорошего и талантливого мальчишки, который катится под откос после ареста отца, когда общество культурно делает вид, что не видит его беды. Мальчишка справляется, так как вы, как автор, проводите его через такие ситуации, которые только закаляют его. К тому же вы ненавязчиво даете советы и другим мальчишкам — уже читателям — как устоять и не сломаться в мире мелькающих чуть ли не за каждым кустом тигриных хвостов. В официальной редакции отец был арестован за кражу, но мы-то с вами знаем, что вырезала цензура. Невинный человек сел в тюрьму по доносу. И слава Богу, вскоре вышел… Еще бы, ведь автор ‘Судьбы барабанщика’ можно сказать, дал звонок своей трогательной историей на самый верх!.. И это в то время, когда постановлением правительства были разрешены расстрелы детей врагов народа начиная с двенадцатилетнего возраста… А вы заметили, что ваши усилия оценили?
— Да, заметил… Полетели с должностей люди, занимавшиеся в редакции текстом. Были и аресты. А тираж после первого бурного успеха у читателей был изъят из книжных магазинов и библиотек. Я сам ходил по магазинам и пытался спасти, выкупив, хоть что-то. И, простите, тоже спал одетым — ожидал человека, перерезающего тончайший провод связи.
— Ну-ну… Не будьте так мнительны и не благодарны. Все это мелочи. Главное, что в итоге вы, лежа одетым, в конце концов развернули свежий номер ‘Правды’ и увидели свое имя в списке награжденных орденами писателей. Вам тогда дали орден ‘Знак Почета’ — тот, который вы никогда не снимаете. Это, конечно, не орден Ленина, но все же, поверьте, ваше имя не вычеркнули из составленного Фадеевым списка искренне. А какой триумф был потом, когда вся эта мелочь ринулась срочно набирать заново вашу ‘Судьбу барабанщика’. Издатели наперебой принялись заключать договора на переиздание и всех других ваших книг. Они стали не только популярными, но и неплохо оплачиваемыми.
— Вы хотите сказать, что там, наверху, мне, как и герою ‘Судьбы барабанщика’… э..э… как бы это выразить поточнее… устроили испытание?
— Да, да, дорогой вы наш писатель, именно так. И вы его прошли с честью. Не то что ваш коллега по писательскому цеху некто Пастернак, который, когда ему позвонил Сам, чуть не омочил подштанники не то от страха, не то от подобострастного восторга и так не вступился за еще одного своего коллегу — некого Мандельштама, которому грозил тогда арест. Несмотря на то, что Сам два раза спросил его: ‘Как нам быть с Мандельштамом? Посоветуйте нам что-нибудь. Ведь он ваш товарищ’. Но Пастернак был так экзальтирован, что ответил: ‘Вам виднее. Я просто хочу говорить с вами, товарищ Сталин’. Этот неприличный разговор не оставил никакого следа в душе Главного. А вы — вы давали звонки наверх сами, причем неоднократно. Вам вообще очень подходит это звонкое слово ‘Товарищ’.
Теперь был несколько экзальтирован Сергей Иванович — Гайдар улавливал это по треску сухих веток у того под ногами в его туманном лесу. Видимо, кое-что из сказанного было правдой. Этот кем-то инспирированный спектакль включал в себя не только испытания кнутом и пряником, — а в пряниках была прописана и обязательная лесть, — но и крупицы правды, которую Гайдар привык чисто по-военному машинально отмечать.
Как ответить на эту куцую правду — способной хлынуть как кровь из горла правдой своей? И стоит ли вообще отвечать тигру, случайно оказавшись с ним у водопоя накануне большой засухи, когда, по законам джунглей, объявляют временное перемирие? Такой большой засухой была надвигавшаяся неизбежная война, и тигр был вынужден обзаводиться союзниками.
Нет-нет, стоп!.. Не нужно сдавать себя с потрохами тигру. И других через эту комом идущую изнутри свою правду — подставлять под удары непредсказуемой судьбы под лапой коварного и непредсказуемого тигра — тоже не следует! Но все-таки ответить надо, и ответить как следует. Беря огонь на себя, но отбежав в сторону, противоположную от ни в чем не повинных людей.
— Слово ‘товарищ’ вообще-то не звонкое, а твердое, — сказал он, приподнявшись рывком на локте и метнув свой взгляд в глаза несколько отстранившегося и сжавшего губы Сергея Ивановича, — я понимаю про испытания и все прочее… Социализм не устранил человеческую подлость и именно это и стало камнем преткновения для коммунистов старой, не ленинской закалки. Троцкий даже собирался физически устранить крестьянство как вид, так как понял, что инстинкт собственника у этой категории советских граждан не устраним в принципе. Но с этим надо было жить дальше — с этой внезапно открывшейся правдой про то, что с улучшением и уравниванием условий материального существования люди не становятся лучше автоматически. Ленин это понял, и поэтому ввел нэп, хоть после этого и повылазило изо всех щелей попрятавшееся от лихих кавалерийских атак мещанство. Я сам был в революцию кавалеристом. И поэтому тоже тогда понял: эту дрянь из человека саблями не выкорчевать. Людские души поднимает и зовет в высоту чистой и свободной жизни только благородство. Благородство — это единственная суть, которая скрывается под одеждами мнимой сложности любой религии, в той числе нашей, которая зовется ‘коммунизм’. Одежды привлекают обывателей и экстремистов, а людей доброй воли — зовет ввысь суть с ее полетом духа и непочатым краем работы. У нас же некоторые товарищи, вроде того же так сильно преткнувшегося товарища Ежова, по-прежнему веруют в кавалерию Троцкого, хоть на словах и открестились от троцкизма. Вместо того, чтобы зажигать души слабых людей собственным благородством, они запугивают их, обращаясь в оборотней в погонах. Так удобней — просто безжалостно вырывать плевелы в самом зачатке. Не отставляя тем самым шанса пойти в рост настоящему хлебу вместо какой-то куцей, опасливой, уравненной, пресной, и, вероятно, лишенной подлинной питательной ценности пшеницы…А знаете… эти горе-троцкисты в конце концов так слепнут, что уже совсем перестают видеть новый день и народившихся новых людей. Как тот пугающий соседей по даче прогулками по саду с маузером и саблей старый дед-инвалид, которого изображает на сцене любительского театра в ‘Тимуре и его команде’ дядя Тимура Георгий. Я, пожалуй, даже процитирую по памяти:
‘Георгий и Ольга стояли на подмостках, такие простые, молодые и веселые, что Жене захотелось обнять их обоих.
Но вот Ольга накинула ремень на плечо.
Глубокая морщина перерезала лоб Георгия, он ссутулился, наклонил голову. Теперь это был старик, и низким звучным голосом он запел:
Я третью ночь не сплю. Мне чудится все то же
Движенье тайное в угрюмой тишине,
Винтовка руку жжет. Тревога сердце гложет,
Как двадцать лет назад ночами на войне.
Но если и сейчас я встречуся с тобою,
Наемных армий вражеский солдат,
То я, седой старик, готовый встану к бою,
Спокоен и суров, как двадцать лет назад.
— Ах, как хорошо! И как этого хромого смелого старика жалко! Молодец, молодец… — бормотала Женя. — Так, так. Играй, Оля! Жаль только, что не слышит тебя наш папа’.
Если вы припомните, — когда после подвига Павлика Морозова в нашей литературе началась компания по массовому производству Павликов, меня тоже попросили написать повесть об очередном Павлике Морозове. Что было сигналом большого доверия и большой ответственности. Я назвал ее ‘Синие звезды’, но после командировки в родное село настоящего Павлика — запил и повесть забросил, несмотря на то, что ее начало уже печатали в ‘Пионере’. В дневнике я записал: ‘Очевидно,’Синие звезды’должны быть закрыты тучами’. А в ‘Пионер’ написал: ‘И вообще: никаких кулацко-вредительских сенсаций! Довольно плакать! Это пусть Гитлер плачет … ‘. К счастью, меня оставили в покое.
— Я понял вас, господин Д,Артаньян из Арзамаса, — сказал Сергей Иванович, переставший изучать узоры на невидимой стене, так как был пойман в петлю взгляда человека, которого это он должен был поймать, отчего в голосе его появились сердитые властные нотки, — Что ж вы тогда сразу после того как ‘Пионерская правда’ начала печатать ‘Тимура и его команду’, сбежали в свой Клин под крыло к двум женщинам — жене и маленькой приемной дочери, вылили под забор чернила, закопали ручки и перья и повестили объявление на забор: ‘Здесь живут охотники и рыбаки, а писатели здесь не живут?’. Так сильно струхнули на сей раз, ожидая прихода срезающего провода человека?..
— Нет. Признаюсь — просто устал. Я понял тогда, что все равно вы, взрослые люди, в Тимура не поверите и тоже со временем выкорчуете его с нашей почвы путем привития к культовым сортам пшеницы. Обяжете постоянно держать, как штангу на плечах, свое твердое слово — то, какое подсказывает партия. А ведь он и так умеет держать твердое слово, держать до последнего, пока оно не станет комом под тяжелым-тяжелым камнем. Жалко мне стало Тимура. Вот так.
— У вас богатое воображение и причудливые ассоциации. Ну, это и понятно — вы человек не здоровый. Фрейд бы сказал, что это последствия детских травм.
— А разве Фрейд уже перестал быть представителем чуждой нашему духу буржуазной науки? Неужели вы и к Фрейду меня привьете?.. Ей Богу, не ожидал!
— Ну, это он для вас буржуазный, а мы, специалисты, читаем все. Поскольку безличны.
— Безличны?.. Это как?
— Мы не руководствуемся эмоциями и субъективными пристрастиями. Мы делаем дело. Только дело. Только и всего. И поверьте: только в белых перчатках его не сделать. Поэтому извольте выслушать мнение специалиста — вам испортила жизнь не война, куда вы в первый раз сбежали в русско-германскую войну на фронт к отцу, будучи еще совсем ребенком, — тогда вас вернули с дороги, — а ваша мать. Склонная, как и вы, к экзальтации и неожиданным поступкам, она воспитывала вас как анархиста. Вы не усвоили никаких ограничений внешней и внутренней среды, так как с вами с пеленок говорили как с равным и показывали вам жизнь такой, какая она бывает лишь в сказках об Аркадии, волшебной стране волшебного рая, где люди просты и нелукавы, как боги. Но Бога, дорогой любитель всяческого волшебства, попросту нет. Поэтому кто-то должен делать на Земле его черную работу: отделять похожих на лягушек людишек от их болотной грязи и мыть их, мыть. Промывая в том числе и мозги.
— Не как боги, а как дети…
— Что-что?..
— Уже ничего… Ладно, проехали. Уважаемый товарищ, мне даже стало жалко вас почти так же как Тимура. Ведь вы даже представить не можете, насколько у меня была хорошая мать и каким подарком судьбы был мне отец. Они дали мне прекрасное воспитание и образование, и это действительно им я всем в себе обязан. Моя мать, Салькова Наталья Аркадьевна, дворянка из обедневшей семьи, дальняя родственница М. Ю. Лермонтова и Голиков Петр Исидорович, внук простого крепостного крестьянина — записывайте, записывайте, я сразу перевожу на язык протокола… они оба были учителями. Отец учительствовал после окончания семинарии, а мать окончила учительские курсы. Хоть их участие в революционных выступлениях 1905 года и перекрыло им потом путь в тогдашние школы, и мать, окончив фельдшерские курсы, в дальнейшем стала работать по этой линии, а отец — стал заниматься акцизным делом. В общем, мои мать и отец поженились вопреки воле отца моей матери и социальным предрассудкам. И — слава Богу! — которого, вероятно, нет в небесах, поскольку он превратился в человека и человек теперь ходит по Земле как по Аркадии, требуя своего — чистого и возвышенного, духовно радостного бытия!.. В нашем доме — такая чистая жизнь окружала меня с раннего детства, нет, даже с младенчества. Я, собственно и родился во все это — звучали стихи и музыка, читались всей семьей вслух книги, рассказывались в живых красках истории из самых разных областей человеческой жизни, включая науку и искусство, и как-то само собой, непринужденно, делались все самые необходимые в быту дела. И, конечно же, мы, дети, много играли, и родители не чинили нам препятствий, предохраняя нас только от чрезмерного, жестокого баловства. Культура человечества была для нас, четверых детей, не сухой конструкцией из учебников, а таинственной Книгой, преподаваемой нам, любопытным и жадным до всего живого, прирожденными родителями-педагогами, которых мы уважали не просто по привычке. Мы тоже были уважаемыми людьми. Нас уважали наши родители — любящими нас и друг друга люди с тонкой душой. Я действительно был с младых ногтей Д,Артаньяном, который с великой охотой опекал своих трех маленьких сестер, не гнушаясь и работой по хозяйству, с которыми оставался по вечерам, когда мать уходила на дежурства. Поэтому анархистом, как вы изволили выразиться, я не был. Я был естественно ответственным человеком. Это чувство естественной ответственности и естественный, ничем тяжелым не придавленный ум помогали мне потом всю жизнь быстро ориентироваться в событиях, поэтому уже в тринадцать лет я писал на фронт отцу не мыслимые с точки зрения других взрослых и других детей, выросших в ежовых рукавицах, письма, спрашивая про тогдашнюю войну так:
Пиши мне, пожалуйста, ответы на вопросы:
1. Что думают солдаты о войне? Правда ли, говорят они так, что будут наступать лишь только в том случае, если сначала выставят на передний фронт тыловую буржуазию и когда им объяснят, за что они воюют?
2. Не подорвана ли у вас дисциплина?
3. Какое у вас, у солдат, отношение к большевикам и Ленину? Меня ужасно интересуют эти вопросы…
4. Что солдаты, не хотят ли они сепаратного мира?
5. Среди состава ваших офицеров какая партия преобладает? И как вообще они смотрят на текущие события?.. Неужели — ‘Война до победного конца’, как кричат буржуи, или ‘Мир без аннексий и контрибуций’?..
Пиши мне на все ответы, как взрослому, а не как малютке’.
— Ну чего же вы врете, дорогой пятнадцатилетний капитан. Даже в этой истории болезни имеются сведения о том, что когда и отец, а потом и вы ушли на фронт, Наталья Аркадьевна уехала из Арзамаса в Туркестан, как тогда говорили — ‘ с сахарозаводчиком’, оставив своих трех еще несовершеннолетних дочерей на попечение дальней родственницы. А на самом деле — фактически без попечения. Вначале, правда, она обосновалась в Семиречье, приехав туда с дочерями Олей и Катей. Но дети скоро возвращаются в Арзамас, а мать едет в Киргизию — к месту новой работы в Пржевальске. Там она, правда, много и честно работала в должности заведующей Губздравотделом, командированная туда с помощью ‘своего сахарозаводчика’ — председателя Пржевальского Угорревкома Александра Федоровича Субботина. Занимая одновременно должность секретаря Пржевальского Угроревкома. Там же, в Средней Азии, она подхватила скоротечную чахотку и скончалась на лечении в Крыму, в Алупке, где и была похоронена. А вы согласились с ней встретиться и смогли простить ее только когда она уже была неизлечимо больна. Вы тогда приехали к ней в санаторий. И что удивительней всего, она, сама, фактически, и вытолкнувшая вас мальчишкой на фронт, пристроившая вас, четырнадцатилетнего гимназиста, выгнанного из гимназии за отказ сдать отцовский маузер, адъютантом командира местного рабочего батальона и потом упросившая того взять вас с собой в армию, когда его вдруг назначили начальником охраны всех железных дорог новой республики — она и перед лицом смерти истово напутствовала вас и дальше не щадить живота за Родину и Советскую власть. Конечно же, этот порыв сам по себе прекрасен, но в этом было что-то истерическое, вам так не кажется?
‘Два с половиной года прошло с тех пор, как я порвал всякую связь, мой друг, с тобою. За это время я не получил ни одного письма, ни одной весточки от тебя, мой славный и дорогой папа… Я ушел в армию совсем еще мальчиком, когда у меня, кроме порыва, не было ничего твердого и определенного. И, уходя, я унес с собой частицу твоего миропонимания и старался приложить его к жизни, где мог… ‘.
Это письмо к отцу, написанное вами в 1923 году, хранится, конечно, не в этой, а в более углубленной истории вашей болезни. Вы кому тут рассказываете сказки?..
— А жизнь вообще на своей глубине протекает в виде сказки. Только не все могут до нее донырнуть.
— Вы-то, полагать, донырнули. А нам что прикажете делать — все нырять и нырять, глядя сразу в обе стороны — реалистическую и сказочную — и мешая правду с выдумками, чтобы лечиться потом в психиатрических клиниках?
— Да, именно так — глядеть двуглавым орлом сразу в обе стороны. Это с древней поры хорошо умеют русские, у которых за спинами трех богатырей стоит тщательно ими оберегаемый главный, четвертый богатырь — Иван Дурак. А про родителей своих я вам скажу так: я сожалею, что я осуждал их. С годами я кое-что понял. Человека ломает рок событий, когда он мчит неведомо куда. На этом несоответствии ожидаемого и реального — многие сбиваются с пути, — особенно люди степенные, в годах. Поэтому им обязательно должны помогать младшие. Ученики должны помогать учителям уяснить то новое, что появилось в жизни за ее очередным поворотом, а дети — должны помогать родителям прежде всего в этом, внутреннем смысле. А я об этом не позаботился. Я должен был хотя бы писать с фронта письма, где бы подробно описывалось наше коммунистическое движение в его подлинной, не замутненной демагогией сути. Ведь мои родители были хорошими родителями и учителями, а, следовательно, сумели воспитать сына-ученика, который превзошел их. Только тот учитель велик, у кого ученики прошли чуть дальше, чем он. И в этом смысле моих родителей, — я на это очень надеюсь, — можно поздравить с победой. Но в одном я дал промах — я не стал им вовремя, когда они осиротели в своих мыслях и чувствах и растеряли душевную теплоту, из-за чего и ринулись восполнять ее на стороне — отцом и учителем, то есть настоящим Другом… Не забывайте также, что у меня в Арземасе был еще один хороший учитель — учитель словесности Галка… Ну, вы читали, наверное, мою ‘Школу’… Учитель Галка сильно меня продвинул. Это он — Николай Николаевич Соколов — приоткрыл передо мной деятельность большевистского подполья. Я даже нашел его, уже став взрослым, чтобы показать свою первую повесть ‘В дни поражений и побед’, услышать его мнение и поблагодарить. Но он принял меня сухо. Он не понял моего направления.
— Послушайте — да это вы просто потрясающий демагог! Вы вывернетесь из любой ситуации, выворачивая все наизнанку!
— Не забывайте поглядеть и в другую сторону. Там вы заметите, что мать очень заботилась обо мне, когда просила красного командира взять меня на фронт. Товарищ Еремин был хороший и теплый, осторожный дядька. И мать надеялась, что при нем я, может, и не пропаду. Ведь знала — все равно сбегу на фронт.
— Всех обманув — прибавив себе два года. И став комполка в пятнадцать лет.
— После командирских курсов, и, причем, не одних. Про это тоже необходимо помнить. Как и про то, что в те годы грамотный человек в отряде был такой редкостью, что на возраст тут не смотрели.
— Ну хорошо, допустим… А чего ж вы тогда сами всю жизнь мыкались по бабам? Чего это у вас нормальная семья сложилась только в тридцать восьмом — с этой — тоже еврейкой — Дорой Матвеевной Чернышевой, дочкой владельца обувной фабрики? Говорю ‘тоже’, — потому что Лия Соломянская, как известно, огорчала вас своей природной меркантильностью. Она ушла к настоящему еврею — такому, какой не косит под дурачка и умеет обеспечивать. Поэтому и сына старалась от вас оградить, к тому же и не вашего сына… Ваш-то сын Женя, родившийся от первой вашей гражданской жены Маруси Плаксиной, умер еще совсем младенцем. А все остальные ваши дети были приемными. И маленькие дочери вашей другой, после не оформленного официально развода с Соломянской, гражданской жены, тоже детской писательницы Анны Трофимовой — Света и Эра. От которых впоследствии, когда два детских писателя, устав от своего богемного житья-бытья, разбежались, вас тоже фактически оторвали. И только теперь вот — обрели дочь Женю, опять приемную. Правда, вы строго-настрого приказали всем говорить ей, будто вы — ее настоящий отец.
— А все на свете дети — она вообще-то, — так уж и быть — выдам вам военную тайну — мои…
— Ого, какое самомнение! Впрочем, иного я и не ожидал.
— Погодите глядеть в одну сторону. Ведь я и в самом деле — поганный отец. Я увидел своего сына Тимура только в двухлетнем возрасте. А до того я просто жил один, уйдя с головой в работу, и не торопился ехать в Архангельск, где жена, родив, осталась жить у родственников. Я почему-то был уверен, что сын был не мой, так как по моим подсчетам, не мог стать отцом, будучи в поездке по Средней Азии. Но я просчитался — ребенок, видимо, просто родился немного недоношенным. И это все, что я имею сообщить вам о своей личной жизни.
— Глупый позер!.. Но — ваше счастье, что признались. Мы-то все это знаем.
— Все, все! Хватит! Я прерываю эту дуэль! Больному необходим отдых, а моего заместителя еще ждут другие пациенты, а их тут — пруд пруди, — внезапно вскричал еще один еврей — профессор Абрам Моисеевич. Он взволнованно водрузил на нос очки, которые чуть не протер до того до дыр, хмуро прислушиваясь к звенящей натянутым как через обрыв нервом практически бесконечной беседой. Поднявшись, он с шумом отодвинул стул и слабо махнул в коридор какой-то маячащей в темноте тени. — Сестра, где вы там?.. Микстуру больному!
Поднялся рывком, красиво отведя свой стул назад, и спешно приходящий в свой невозмутимый вид Сергей Иванович. Из колючих и в то же время округлившихся и опечалившихся его глаз, за которыми внезапно обнажилась зияющая бездной пустота, все еще сыпались черные, как угли, искры. Эта обнаженность повергла его на доли секунды в растерянность и смятение — казалось, что он вот-вот провалиться внутрь себя: в тот самый провал, который привык готовить другим. Поэтому собравшись в одну точку, напружинившись, он почти бегом направился к выходу и уже с порога, круто обернувшись, еще раз колюче посмотрел на Гайдара.