‘Сказитель’-гусляръ въ Уральскомъ кра.
(Изъ записной книжки).
I.
II.
‘Сказитель’-гусляр в Уральском крае, Белорецкий Григорий, Год: 1902
Время на прочтение: 21 минут(ы)
Деревенька Каратаевка {Въ сверной гористой части Оренбургской губерніи.} со всхъ сгоронъ окружена высокими мрачными горами, поросшими непривтливымъ, щетинистымъ и колючимъ ельникомъ. Когда спускаешься къ ней съ горы и видишь кучу жалкихъ домишекъ на дн глубокой ямы, точно въ колодц, кажется, что разъ попадешь въ эту яму, такъ ужъ не выберешься изъ нея во вки вковъ. Этотъ видъ убогой деревеньки, закрытой со всхъ сторонъ отъ божьяго свта, всегда вызываетъ во мн какое-то странное двойственное чувство: острая до боли жалость къ печальнымъ домишкамъ смшивается съ жгучимъ желаніемъ поскоре убраться отсюда, изъ этого оврага, отъ этихъ нависшихъ надъ душой суровыхъ громадъ-горъ. И я всегда тороплю ямщиковъ скоре перепрягать лошадей, съ нетерпніемъ жду, когда лошади вытащатъ мой тарантасъ на гору, и только когда передо мной блеснетъ тысячами чудныхъ красокъ знакомая панорама ласкающихъ взоръ граціозныхъ горъ, я вздыхаю съ чувствомъ облегченія: я снова чувствую себя свободнымъ, живымъ.
Въ мою послднюю поздку по Уралу я подъзжалъ къ этой деревеньк съ большимъ волненіемъ, чмъ когда-либо: я цлое лто провелъ въ подобныхъ деревенькахъ, такъ близко познакомился съ той невыносимой нуждой, тмъ безысходнымъ горемъ, которыя скрываются въ неуклюжихъ крестьянскихъ домишкахъ, такъ усталъ отъ сознанія своего безсилія бороться съ этимъ горемъ, что мн страстно хотлось уйти, убжать, скрыться на время отъ ужаснаго призрака. А онъ еще ясне, еще конкретне всталъ передъ моими глазами въ вид забытой Богомъ и людьми кучи жалкихъ избъ на дн оврага… Боже, скоре, скоре мимо, чтобы не видть, не слышать!..
Ямщикъ осторожно свелъ съ горы подъ уздцы лошадей, и мы хали уже по грязной единственной улиц деревни. Было холодно, шелъ мелкій дождь, срыя облака нависли низко, низко. Плакало небо, плакали деревья, плакали мокрыя избенки.
Мы остановились у избы ямщика, который долженъ былъ везти меня дальше. Заскрипли ворота, и мы въхали во дворъ, еще боле грязный, чмъ улица.
— Лошади есть? — крикнулъ я вышедшему на дворъ хозяину.
— Нту, баринъ,— хрипло и не торопясь заговорилъ тотъ,— земскій прозжалъ, такъ всхъ лошадей угнали. Раньше завтрева не будутъ.
Я взглянулъ на сердитыя горы, на низкое небо, на торопливо убгающія облака.
— Придется переночевать,— продолжалъ хозяинъ.— Пожалуйте въ избу… Сюда вотъ, въ прозжающую.
Мн стало немного жутко отъ перспективы провести сутки въ Каратаевк, но — приходилось покориться суровому року, который въ образ хозяина безстрастно указывалъ закорузлымъ перстомъ на дверь ‘прозжающей’. Я покорно вылзъ изъ тарантаса и направился въ избу. Тсная комната съ покривившимися стнами, съ мутными заплаканными окнами, съ низкимъ потолкомъ еще ясне и убдительне подчеркнула мн истину: ‘Отъ судьбы не уйдешь’.
Мн дали самоваръ. Онъ ворчалъ и шиплъ какъ-то ужъ очень недовольно и грустно, точно передавалъ мн сдавленнымъ шопотомъ печальную исторію съ той-же тенденціей: ‘Отъ судьбы не уйдешь’. Сколько разъ въ теченіе минувшаго лта я слышалъ эту фразу! Она звучала иной разъ злобой по адресу злодйки-судьбы по поводу только что свершившагося несчастія, то она была проникнута горькимъ сознаніемъ безпомощности и безсилія человка, то ее выставляли, какъ крпкій аргументъ противъ какого-либо смлаго начинанія. Она, эта фраза, здсь, въ этихъ горахъ, въ этихъ убогихъ деревенькахъ, вполн понятна и объяснима: нельзя ‘горе мыкать, вкъ трудиться’, чтобы, умирая нищимъ, не придти къ такому заключенію. ‘Но допустить возможность фразы еще не значитъ помириться съ нею’, заключалъ я цпь мыслей, хотя въ глубин души и чувствовалъ, что такое же убжденіе начинаетъ давить и меня самого, и тмъ сильне, чмъ дольше я нахожусь въ темномъ царств. ‘Мы побдимъ судьбу, мы общими усиліями просвтимъ темное царство, мы не падемъ духомъ’, старался я подбодрить себя, а въ глубин души вставали грозные призраки темныхъ препонъ для борьбы съ мрачнымъ наслдіемъ вковъ, и борьба казалась далеко превосходящей наши силы…
Мн было тсно въ ‘прозжающей’. Кривыя стны, низкій потодокъ давили мой умъ, но я зналъ, что если уничтожить эти стны, этотъ потолокъ — его придавятъ высокія горы и низкое свинцовое небо. Разв можно жить подъ этимъ небомъ, подъ нависшими горами и быть свободнымъ духомъ?.. Нтъ, отъ судьбы не уйдешь…
Вдругъ, какъ бы въ отвтъ на мои думы, за перегородкой, отдляющей ‘прозжающую’ отъ помщенія хозяевъ, раздался звенящій тоскливый звукъ. Какъ будто кто-то взялъ аккордъ на струнномъ инструмент. Я прислушался. Прозвучалъ новый аккордъ, сильне и увренне. Звуки напоминали звуки цитры, но были гораздо мягче, пвуче и какъ-то родне. Они просились въ сердце, и казалось, что что-то въ груди отвчаетъ на вибраціи струнъ. Еще аккордъ, сильный и смлый, затмъ пауза, и вдругъ полилась тоскливая пвучая мелодія. Я не зналъ ея, но и она казалась мн такою-же родною, какъ и отдльные звуки. Мной овладло странное чувство: мысль точно застыла, перешла въ тихую грусть безъ образовъ, безъ думъ. А мелодія лилась и лилась… Гд я ее слышалъ? Почему она такъ близка мн, такъ волнуетъ меня?..
Мелодія неожиданно оборвалась сильнымъ аккордомъ.
— Ловко,— сказалъ кто-то за перегородкой.
— Ловко-то ловко,— заговорилъ, судя по голосу, хозяинъ,— а баринъ-то отдыхаетъ поди. Будить-то не гоже.
Я отворилъ дверь ‘прозжающей’. Моимъ глазамъ представилась такая картина. Возл стола, на скамейк, въ центр кружка слушателей сидлъ страннаго вида человкъ. Прежде всего онъ былъ чрезвычайно массивенъ,— могучая фигура, широкія плечи, большая голова съ цлой копной всклокоченныхъ темно-рыжихъ волосъ. Одтъ онъ былъ не такъ, какъ одваются у насъ: широкій и длинный кафтанъ съ цвтнымъ узорчатымъ поясомъ длалъ его похожимъ на дьякона или дьячка. Лица его не было видно: онъ наклонился надъ инструментомъ, лежавшимъ у него на колняхъ и съ виду напоминавшимъ цитру, и, повидимому, былъ занятъ его настройкой. Рядомъ съ нимъ лежалъ объемистый грязный мшокъ и такая же грязная истрепанная шапка.
Вокругъ этого, очевидно нездшняго, человка расположились полукругомъ слушатели. Прямо противъ него засдалъ хозяинъ, а на полу возл ногъ музыканта пристроился мальчикъ лтъ десяти и, поднявъ голову вверхъ, съ любопытствомъ разсматривалъ его дюжую фигуру. Было тутъ еще человкъ пять постороннихъ.
— Не спите? — замтилъ меня хозяинъ.
Музыкантъ поднялъ голову. Его лицо совсмъ не соотвтствовало его медвжьей фигур: оно было очень простодушно, глаза смотрли мягко, ласково и грустно. Нсколько секундъ онъ молча разсматривалъ меня, а потомъ всталъ и поклонился, взявъ свой инструментъ подъ мышки.
— Многая вамъ лта,— произнесъ онъ.
Голосъ у него былъ мягкій и задушевный и тоже не подходилъ ни къ его росту, ни къ внушительному сложенію. И въ голос было что-то родное, наше, русское.
— Не обезсудьте,— прибавилъ онъ.— Може стихеру послушать желаете?
— Музыкантъ этто,— вмшался въ разговоръ хозяинъ,— по деревнямъ, значитъ, ходитъ, на гусляхъ играетъ и стихи поетъ. Сказитель, значитъ.
Я подошелъ ближе къ ‘сказителю’. Тотъ посмотрлъ прямо мн въ глаза и улыбнулся мягкой, необыкновенно привтливой улыбкой.
— Прикажете сыграть? а може спть? а може…
— Онъ всякую штуку могитъ,— перебилъ опять хозяинъ,— и духовное, и обнаковенное.
— Ну, сыграйте что-нибудь,— сказалъ я.
— Вамъ на какой ладъ: на веселый или на протяжный?
— Ну, хоть на протяжный.
‘Сказитель’ быстро слъ на скамейку, бережно положилъ себ на колни гусли, потеръ руки о полы кафтана и не безъ торжественности возложилъ ихъ на струны. Опять прозвучалъ сначала неувренный аккордъ, затмъ аккордъ посильне, и полилась грустная-грустная мелодія. Это была странная, но очень гармоничная смсь русскаго народнаго стиля (съ его переливами, переборами и замирающими окончаніями музыкальныхъ фразъ) съ чмъ-то совершенно чуждымъ, нерусскимъ.
Сначала выводили напвъ высокія ноты, трогательно и нжно жалуясь на что-то, а затмъ сочувственно подхватывали ихъ жалобы басовыя струны… Этого мотива я тоже никогда не слыхалъ, и онъ не казался мн уже близкимъ и роднымъ.
Я слушалъ чудную, артистически выполняемую мелодію и съ удивленіемъ смотрлъ на ‘сказителя’: неуклюжая, согбенная медвжья фигура, толстые закорузлые пальцы — и эти нжные, трогательные звуки… Я посмотрлъ на его лицо, оно точно застыло и ршительно ничего не выражало.
А мелодія становилась все грустнй и грустнй. Еще жалобне лепетали на непонятномъ язык дтскіе голоса дискантовыхъ струнъ, еще страстне отвчали на ихъ жалобы тихимъ, какъ будто сдерживаемымъ, ропотомъ басы. Въ этомъ ропот звучали не одн только жалобы, но какъ будто прорывался и съ трудомъ сдерживаемый гнвъ. И вдругъ нжная медлительная мелодія смнилась бурными и гнвными протестующими аккордами. Переполнилась чаша, и нтъ силъ больше терпть — и нтъ мста кроткимъ жалобамъ, когда длается послдняя отчаянная попытка добыть себ счастье…
‘Да онъ виртуозъ’,— подумалъ я.
Музыкантъ неожиданно оборвалъ свою пьесу.
Прошла минута молчанія. ‘Сказитель’ сидлъ, опустивъ голову. Потомъ онъ взглянулъ на меня и опять улыбнулся. Его грустная улыбка удивительно гармонировала съ звуками гуслей, съ ихъ напвами.
— Еврейскій стихъ… Плачъ на ркахъ Вавилонскихъ,— сказалъ онъ,— а теперь будетъ расейская старинная псня.
Онъ положилъ руки на гусли и заплъ:
А и было то въ стары времена…
Гусли нжно пророкотали что-то въ отвтъ.
Во т-ли времена первоначальныя…
Когда люди съ Богомъ тснй жили…
Каждая строчка былины, которую плъ ‘сказитель’, сопровождалась нсколькими аккордами гуслей. Я не слушалъ ея словъ,— ея старинный, торжественный и медлительный напвъ, немного дребезжащій пріятный голосъ пвца уносили мою мысль къ ‘тмъ-ли временамъ первоначальнымъ’, когда по Руси-матушк разгуливали гусляры-Баяны вщіе, когда Владиміръ-Красное солнышко пиры пировалъ со дружиною и когда русскіе могутные богатыри били Соловьевъ-разбойниковъ, Тугариновъ Змевичей, сражались съ чудью блоглазою да сорочиною долгополою… Въ лиц сидвшаго передо мной страннаго человка воскресалъ даннымъ-давно вымершій типъ русскаго народнаго пвца, выразителя чувствъ и врованій народной души.
Какъ будто въ той мрачной книг, которую я читалъ и которая была наполнена яркими доказательствами ничтожности и пришибленности крестьянской души, мн неожиданно попалась чудная, яркая страничка, краснорчиво свидтельствующая, что жива еще эта душа и жива не хлбомъ единымъ.
Однообразный ритмъ псни, спокойный голосъ ‘сказителя’ какъ будто смывали то тяжелое настроеніе, которое такъ давило меня. На душ становилось легче, свтле.
Но вотъ тонъ пвца сталъ точно торжественне. Я прислушался къ словамъ.
Искушеніе будетъ великое,
Искушенію три ступени:
Первая ступень — господиномъ быть,
Вторая ступень — богатымъ быть…
На этихъ словахъ ‘сказитель’ оборвалъ пнье.
— Не обезсудьте,— обернулся онъ ко мн,— сплъ-бы еще, да горло пересохло.
— Противъ горла средствіе есть,— засмялся хозяинъ,— мы это живой рукой.
Онъ накинулъ на плечи сермягу и вышелъ. А ‘сказитель’ бережно положилъ на лавку гусли, почесалъ затылокъ и, виновато улыбаясь, заговорилъ:
— Которые баре любятъ спрашивать, кто, молъ, ты таковъ, и откуда, и какія это ты псни поешь… Только вы ужъ меня не спрашивайте… Не обезсудьте… Кому какое дло? Хорошо пою — слушай, не хорошо — не слушай, а какое кому дло, кто я таковъ… Не обезсудьте.
Онъ говорилъ немного смущенно, какъ-бы извиняясь.
— Надо и мн спокой дать… Вотъ посндаю съ добрыми людьми и отдохну малость… А вечеромъ може опять спою… А коли вамъ стихеры мои охота узнать, вотъ вамъ книга. Тутъ он вс прописаны.
Онъ вытащилъ изъ своего мшка книгу въ толстомъ переплет, отеръ ее полой кафтана и подалъ мн. Она, повидимому, видала виды, но толстыя деревянныя крышки переплета надолго гарантировали ея цлость. Я раскрылъ книгу. Отъ вся вяло такой-же стариной, какъ и отъ сказителя: славянскія литеры, фигурныя красныя буквы въ начал главы титла, пожелтвшая толстая бумага.
— У себя посмотрите. А утречкомъ я ее возьму. У себя, молъ, на слобод, поглядите.
Послдняя фраза прозвучала съ нкоторой настойчивостью. Я повиновался,— всталъ и ушелъ въ ‘прозжающую’.
— Не обезсудьте… Вечеромъ може еще спою,— сказалъ мн въ догонку сказитель.
А потомъ, посл небольшой паузы, добавилъ:
— А пачпортъ у меня въ порядк.
‘Сказитель’ представлялъ для меня очень странное и ужъ во всякомъ случа неожиданное для той обстановки, въ которой я находился, явленіе. За многіе годы моихъ странствованій по Руси вообще и по Уралу въ частности я ни разу не встрчалъ ничего подобнаго. Видлъ я странниковъ, ходившихъ по святымъ мстамъ и разсказывавшихъ православнымъ христіанамъ о подвигахъ угодниковъ и своихъ, видлъ поэтовъ изъ крестьянъ, видлъ виртуозовъ по ‘гармонной’ и балалаечной части, но все это было современно и потому очень понятно. А тутъ — передо мной ‘сказитель’ съ гуслями, до мелочей выдержанный въ стил ‘временъ старыихъ, первоначальныихъ’, представляющій непонятный анахронизмъ и производящій однимъ своимъ видомъ и манерой держать себя такое обаятельное впечатлніе… Этотъ голосъ, эти звуки гуслей, вся фигура ‘сказятеля’, представляющая такое странное сочетаніе мощи съ смиреніемъ… И, главное, гд я встртилъ этотъ цвтокъ — въ такой ужасной ям, какъ деревня Каратаевка!.. Во всякомъ случа я былъ очень благодаренъ случаю, столкнувшему меня съ ‘сказителемъ’,— въ этой ям я уже не чувствовалъ себя такимъ придавленнымъ, заключеннымъ. Фигура ‘сказителя’ очень скрашивала тотъ срый, невзрачный колоритъ, который лежалъ на всемъ, что я до сихъ поръ видлъ изъ крестьянской жизни. Эта фигура, казалось мн, была яркимъ доказательствомъ въ пользу того, что, не смотря на вс ухищренія злодйки-судьбы, народъ еще не угасилъ духа… И все-же эта фигура была непонятна и необъяснима.
Въ чаяніи найти хоть какія-нибудь указанія относительно того, какъ могъ появиться у насъ на Урал такой типъ, какъ ‘сказитель’, я обратился къ книг, которую онъ мн далъ, но — увы!— и въ ней не нашелъ ничего, сколько-нибудь разъясняющаго дло.
На ея первой страниц была выведена съ большимъ тщаніемъ (судя по необыкновенно затйливымъ выкрутасамъ славянскихъ литеръ) надпись красными чернилами: ‘Книга стихеръ’. Пониже стояла черная надпись буквами помельче: ‘Усердіемъ велегршнаго и недостойнаго раба Божія Іоанна Мартынова сына Косыхъ стихры сіи во славу Божію и на поученіе христіанамъ православнымъ записаны суть. День святого ангела-хравителя моего Іоанна, нарицаемаго Богословъ, генваря въ 30-й день’. А еще ниже: ‘Учата писаніемъ кетрадь сія въ годъ отъ Р. X. 1864-ый, генваря въ день 15’. На слдующемъ лист посл заголовка ‘Стихеры духовныя’ начинались уже самыя ‘стихеры’.
Первая изъ нихъ называлась ‘Скаваніе, егда кончины міру подобаетъ чаяти’. Это было то самое сказаніе, которое плъ ‘сказитель’. Въ виду того, что оно представляетъ довольно врное отраженіе народныхъ врованій относительно того, какъ и когда должно наступить свтопреставленіе, я привожу его здсь цликомъ.
Сказаніе, егда кончины міру подобаитъ чаяти.
А и было то въ стары времена,
Во т-ли вренена первоначальныя,
Когда вра Христова крпче стояла,
Когда люди съ Богомъ тснй жили,
Не народился на свтъ злой еретикъ,
Патреархъ Никонъ, Аввадоновъ сынъ.
Потемнло небо ясное,
Поднимались тучи грозныя
Со всхъ четырехъ втровъ
Съ бурею, громомъ и молніей.
Испужались люди Божіи —
Никогда таковыя грозы не видли —
Въ страх Богу молятся.
Затряслась тутъ мать-сыра земля,
Разверзалось отецъ-высоко небо,
Бысть съ небесе трубный гласъ,
Подобный грому великому.
Отъ того гласу люди попадали,
Лежатъ, лютой кончины ожидаючи.
Говорила труба Божія
Таковые праведные глаголы:
‘Ой вы, люди божіи — крещеные!
Когда кончины міру ждать надо,
Свтопреставленія страшнаго,
Упреждаетъ васъ Господь милостивый.
Народится на свтъ Антихристъ песъ,
А съ нимъ слугъ его множество,
Бсы все окаянные.
А и пойдутъ слуги-бсы по свту блому,
Совращать будуть людей крещеныхъ
Съ правильной пути, Христовой вры,
Прельщать благами дьявольскими,
Обучать будутъ дламъ дьявольскимъ,
Накладать печати дьявольскія,
Мудровать шутки дьявольскія.
Вы въ науку къ нимъ не ходите,
Тоя печати не принимайте.
И опутается весь блый свтъ
Паутиною желзною,
Ваши души — хитростями бсовскими.
И пройдутъ по земл кони огненные,
Что огненные кони — желзные,
Они ходятъ, какъ молнія.
Вы на тхъ коняхъ не здите,
Паутину ту погубляйте *).
Изроютъ бсы поганые
Грудь сырой земли матушки,
Серебра, золота ищучи,
Каменіевъ самоцвтныихъ **).
Вы на то золото-серебро не прельщайтеся,
Каменіе то не принимайте,
Не продавайте души дьяволу.
А паче всего стрегитеся
Тоя печати антихристовой:
Не допуститъ апостолъ Петръ-Павелъ
Съ печатью антихристовой
Въ Ерусалимъ — небесный, Христовъ городъ.
А и людей припечатанныхъ
Паче огня стрегитеся,
Бгите ихъ рчей лукавыихъ,—
Это слуги все антихристовы.
Искушеніе будетъ великое,
Искушенію три ступени:
Первая ступень — богатымъ быть,
Вторая ступень — господиномъ быть,
А третья ступень, кознь дьявольская,—
Женская прелесть лукавая,
Женская красота палящая,
Женская любовь, какъ медъ, сладкая,
Какъ зминый ядъ, ядовитая,
Какъ царьградское вино, кружитъ голову.
Вы на т соблазны не прельщайтеся,
Не то предастъ васъ Господь милостивый
Геенн-огню пламени,
Во тьму кромшную.
А ежели искушеній устоите,
Дастъ вамъ Господь милостивый
Царство небесное, вчный покой.
Одесную ангелы,
Ошуйю — херувимы,
Поютъ голосами архангельскими:
‘Святъ, святъ, святъ’!..
Закрылось высоко небо,
Ушла туча грозная,
Возсіяло на неб солнышко,
Просіяли души христіанъ православныхъ.
*) Подъ желзной паутиной нужно разумть телеграфныя проволоки, а желзные кони не что иное, какъ чугунка. Взглядъ на телеграфную сть, какъ на одно изъ бсовскихъ орудій для уловленія душъ христіанъ православныхъ, повидимому, довольно распространенъ и очень крпко держится въ народ. Лтъ пять тому назадъ жители одной уральской деревеньки самымъ ршительнымъ образомъ воспротивились проведенію черезъ ихъ деревню и поля телефонной проволоки для нуждъ сосдняго завода. Вырывали изъ земли и сняли столбы, сокрушали фарфоровые изоляторы, дрались ‘смертнымъ боемъ’ съ заводскими рабочими, проводившими телефонъ, и въ конц концовъ настояли-таки на своемъ: телефонъ провели въ другомъ мст.
**) Мн неоднократно приходилось встрчаться (особенно въ бесдахъ съ раскольниками) съ очень недоброжелательнымъ отношеніемъ къ всякаго рода попыткамъ съ той или иной цлью ‘изрыть грудь матушки сырой земли’. Земледліе, это — дло, освященное словомъ Божіимъ, а копаніе земли изъ-за скрывающихся въ ея ндрахъ богатствъ, это — уже отъ лукаваго, это уже оскорбленіе, надругательство надъ землей.
Дальше шло сказаніе о томъ, ‘откудова нечестивіи бси’. Въ немъ излагалась легенда о происхожденіи нечистыхъ духовъ, стерегущихъ со всхъ сторонъ христіанскую душу въ ожиданіи удобнаго момента уловить ее въ свои сти. Вс они, эти ‘нечистые’, происходятъ по сказанію отъ главнаго бса Верзаула, ‘всмъ сатанамъ сатаны, всмъ діаволамъ діавола’. Откуда самъ Верзаулъ, ‘никому, окромя Господа Бога, невдомо’. Повидимому, это — темная сила, смыслъ существованія которой заключается въ томъ, что, если бы не было ея, не было-бы такого смысла и для свтлой силы. Разъ есть Богъ, ‘свтъ неизрченный’, долженъ быть и Верзаулъ, ‘темь кромшная’. Какъ-бы уложилось въ народномъ сознаніи понятіе о свт, если бы не было тни? Пока не было людей на земл, Верзаулъ ничмъ не проявлялъ своего существованія: хотя онъ и злился ‘пуще змя-василиска ядовитаго’, но не было ничего такого, на чемъ онъ могъ-бы сорвать злость, ‘досадить Господу Богу нашему’. Но вотъ Верзаулъ увидлъ первыхъ людей, которые ‘жили въ раю, какъ ангелы’:
Въ нагот были — не стыдилися,
Не знали, что за стыдъ такой,
Другъ друга любили, какъ самихъ себя,
Лютыхъ зврей не страшилися —
Лютые зври сами къ нимъ ласкалися —
Вкушали сладости райскія,
Не знали болзней и немощей,
Не знали горя, жили въ радости.
А и дла имъ было всего на всего —
Воспвати славу Божію.
Увидвъ ‘таковое праведное житіе’, Верзаулъ сначала ‘возскрежеталъ зло зубомъ’, а потомъ зло возликовалъ возможности досадить. Онъ задумалъ бсовскую хитростную думу — нарушить созданную Богомъ гармонію и изъ людей, слугъ Божіихъ, сдлать своихъ слугъ.
И принялъ онъ образъ змя ядовитаго,
Въ таковомъ вид въ рай проползъ —
Нашелъ злодй дыру-щель невеликую
На западной сторон стны райскія.
Подползъ, злодй, къ жен Адамовой
Ко той-ли Ев прекрасной,
А и началъ надъ ней усмхатися,
А и началъ ее на грхъ соблазняти.
Въ сказаніи не говорится, въ чемъ состояли соблазны Верзаула. Конечно, Ева устояла-бы передъ всякими соблазнами, если бы случайно не отошелъ отъ нея на это время ея ангелъ-хранитель, которому нужно было дать отчетъ Богу въ своихъ дйствіяхъ за истекшій день, но — поддержки слабой женской вол не было и
соблазнилась Ева прекрасная,
Попала подъ власть Верзаулу окаянному.
Приходитъ — прилетаетъ ангелъ Евинъ,
Плачетъ слезами горькими:
Поправить бду нельзя никакъ.
Разъ Ева подпала подъ власть Верзаула, она должна была подчиняться всмъ его приказаніямъ. Съ ея помощью Верзаулъ усплъ соблазнить больше половины жителей рая.
Съ тоя поры по земл грхъ пошелъ,
А допрежъ того грха на земл не было.
Осквернили люди божій рай,
А и за то были изъ рая выгнаны.
Ворота у рая были заперты,
А и будутъ заперты до послдня дня,
До страшнаго свтопреставленія.
А Верзаулъ тотъ окаянный
Взялъ Еву, великую гршницу,
Себ въ жены — наложницы.
И родились отъ тоя свадьбы поганыя
Вс бсы, домовые, водяные и лшіе,
А и вдьмы вс, русалки, полуденницы и полночницы.
Родится бсъ — на землю летитъ
Совращать православныхъ христіанъ.
А и стало нечистыхъ великое множество,
Ни проходу, ни прозду отъ нихъ не было,
Трудно было людямъ чистоту блюсти.
Сжалился тутъ Господь милостивый,
Посылаетъ Илью Пророка,
Не побьетъ ли Илья Пророкъ бсовъ лютыихъ?
Далъ Иль Пророку стрлы огненныя,
Колесницу ему быструю.
здитъ Илья Пророкъ на неб,
Усматриваетъ бсовъ на земл.
Увидитъ бса поганаго,
Пущаетъ въ него стрлу огненную
Съ громомъ великіимъ.
Но такъ какъ бракъ Верзаула съ Евой-гршницей оказался чрезвычайно плодороднымъ, число бсовъ на земл не только не уменьшается, а, напротивъ, увеличивается. Если ихъ теперь такъ рдко можно видть, такъ это потому, что они прячутся, боясь зоркаго глаза Ильи Пророка. На этомъ и кончается сказаніе.
Дале слдовалъ пересказъ въ стихотворной форм извстнаго апокрифа ‘Сонъ Пресвятой Богородицы’. Варіантъ, представляемый этимъ пересказомъ, ничмъ особеннымъ, кром стихотворнаго изложенія, не отличается отъ безчисленныхъ обращающихся въ народ сказаній на эту тему,— разв только тмъ, что та часть ‘Сна’, въ которой разсказывается о хожденіи Богородицы по мукамъ, въ немъ изложена подробне и живе.
Рядомъ съ ‘Сномъ’ была переписана ‘стихра’ безъ заглавія, въ которой тоже заключалось описаніе мученій, которымъ должны подвергнуться гршники. ‘Стихра’ эта не давала цльнаго впечатлнія,— въ ней вслдъ за очень красивымъ вступленіемъ
А и было то даннымъ-давно,
Что и было — быльемъ поросло,
Разнеслось молвой по свту блому
Сказками, притчами, побасенками.
А и было то въ стары времена,
Во т-ли времена стародавнія,
Когда не было язычниковъ проклятыихъ,
А были одни крестьяне православные,