СИНЯЯ ТЕТРАДЬ.
СИНЯЯ ТЕТРАДЬ.
(Разсказъ).
I.
II.
III.
IV.
V.
Синяя тетрадь, Толстой Лев Львович, Год: 1893
Время на прочтение: 29 минут(ы)
Василій Николаевичъ второй годъ уже какъ кончилъ курсъ университета кандидатомъ естественныхъ наукъ. Онъ былъ оставленъ при университет и думалъ, кажется, вернуться къ наук. Но, на сколько я его зналъ, онъ былъ слишкомъ живымъ, увлекавшимся человкомъ, чтобы сдлать это. Для успшнаго занятія наукой обыкновенному негеніальному человку нужно исключительно и слпо отдаться ей, забывъ все остальное. Василій Николаевичъ не могъ сдлать этого. Онъ любилъ и жизнь и искусство и постоянно увлекался ими. Онъ игралъ на віолончели и это занятіе временами далеко отрывало его отъ какихъ-нибудь ‘кольчатыхъ червей’ или ‘хлорофилла’, къ которымъ онъ потомъ не скоро могъ возвратиться.
Онъ жилъ тогда въ Москв одинъ на холостой квартир съ своимъ слугой Алешкой.
Мы собирались у него довольно часто, такъ что онъ назначилъ даже себ день по субботамъ для постителей, чтобы имть остальные дни недли свободными для себя.
Больше всего ходило къ нему студентовъ, которыхъ Василій Николаевичъ зналъ очень много.
И я былъ въ ихъ числ.
Впрочемъ, я зналъ Василія Николаевича и съ другой стороны, встрчаясь съ нимъ у одного нашего деревенскаго сосда, и потому можетъ быть зналъ его больше другихъ.
Мы любили его главнымъ образомъ за его горячее и серьезное отношеніе ко всмъ важнымъ запросамъ жизни и совсти и за это врили ему и слушали. Эта черта его характера, такъ рдко среди насъ встрчающаяся, по крайней мр меня особенно привлекала къ нему. Онъ не стыдился говорить о вопросахъ, о которыхъ принято у насъ умалчивать, всегда много думалъ, чутко слдилъ за всми явленіями нашей общественной жизни, самъ составляя свой опредленный и всегда трезвый взглядъ на вещи. Нкоторые звали его въ шутку ‘философомъ’, ‘проповдникомъ’, но вс эти названія не подходили къ Василію Николаевичу, не прививались ему и, когда они произносились, въ нихъ скоре слышалось уваженіе и симпатія къ его личности, чмъ иронія и насмшка. Василій Николаевичъ иногда говорилъ передъ людьми такъ, какъ другимъ-бы можетъ быть и не позволили. Но онъ былъ непохожъ на другихъ и это одна изъ главныхъ причинъ, почему онъ могъ говорить не то, что вс.
Въ одну изъ его субботъ насъ собралось у него по обыкновенію человкъ двадцать народу, студентовъ и кандидатовъ, среди которыхъ было нсколько молодыхъ докторовъ и одинъ молодой профессоръ словесности.
Пили чай съ лимономъ и сухарями, говорили, курили и, конечно, спорили. Въ просторной комнат, гд мы сидли, было жарко и душно отъ табачнаго дыма. Алешка въ красной кумачевой рубах и фартук, съ потнымъ круглымъ лицомъ и старательнымъ видомъ безостановочно подчивалъ насъ чаемъ съ громаднаго подноса, который то и дло разносилъ по всмъ намъ, когда мы допивали свои стаканы. Вс чувствовали себя просто, непринужденно и легко у милаго хозяина, и это общее всмъ настроеніе придавало и на этотъ разъ особенную теплоту и прелесть нашему сборищу.
Я сидлъ въ уголк на диван, разстегнувъ свой студенческій сюртукъ и молча слушалъ, что говорили. Споръ, очевидно, разгорался. Василій Николаевичъ начиналъ горячиться, подстрекаемый профессоромъ и своими товарищами-докторами, съ которыми онъ вмст кончилъ гимназію, и вопросъ былъ затронутъ для всхъ интересный.
— Какъ неправда?— громко воскликнулъ Василій Николаевичъ, вскочивъ съ своего мста и обращаясь къ своему пріятелю молодому доктору Горбунову и профессору, который только что пересталъ говорить.— Какъ неправда? Вдь какая теперь самая распространенная и опаснйшая наша болзнь? Чувственность.
Онъ немного понизилъ голосъ и потомъ, не торопясь, продолжалъ, ударяя на каждую свою мысль съ особенной задушевностью въ голос. Я понялъ, что онъ будетъ теперь говорить, пока не выскажетъ все, что обдумалъ по поднятому вопросу.
— Чувственность,— продолжалъ онъ,— это страшное зло нашего общества, которое мы недостаточно сознаемъ. Я понимаю это слово въ самомъ широкомъ смысл. Вс мы безъ исключенія больны ею, и холостые, и женатые, и старые, и молодые. Разв мы не страдаемъ, не мучаемся постоянно отъ нея? Я, вы, каждый изъ насъ. Разв мы не знаемъ, какія ужасныя, тяжелыя минуты иногда переживаешь отъ этой внутренней и часто безсильной борьбы съ ея властью и силой надъ нами? Другимъ не видно этихъ всегда спрятанныхъ отъ свта темныхъ нашихъ сторонъ, но, Боже, если-бы все это всплыло наружу, если-бы увидли ясно люди всю грязь своей и чужой души, какъ-бы они ужаснулись. Я думаю они ни себя, ни другъ друга-бы не узнали. Но мы тщательно скрываемъ отъ себя и людей наши болзни, пороки и слабости, точно боимся тронуть ихъ, взбаломутить всю эту тину, чтобы она не поднялась, не затопила и не задушила насъ. И чувственность это самая страшная наша болзнь, потому что она ослабляетъ не одно тло и ведетъ за собой разныя болзни, а она дйствуетъ еще на душу. Она незамтно, понемногу загрязняетъ ее и длаетъ свое дло безошибочно и жестоко. Мы до того изнжены и развращены съ самаго дтства, что изъ-за нашихъ слабостей даже не замчаемъ всего этого или не хотимъ замчать, мы поддаемся имъ и такъ привыкли къ нимъ, что не можемъ себя и вообразить въ извстныхъ случаяхъ спокойными, трезвыми, безъ этой чувственности, какъ пьяница никогда не воображаетъ себя безъ водки. Недавно мн одинъ товарищъ сознавался, что иначе онъ не можетъ смотрть на женщину, какъ съ вожделніемъ. На улиц ни одной не пропускаетъ. Вдь послушайте, это-же ужасно.
Василій Николаевичъ вдругъ замолчалъ. Ему иногда становилось совстно, какъ будто, того, что онъ говорилъ что нибудь слишкомъ длинно, и въ добрыхъ глазахъ его я замтилъ теперь это смущеніе.
— Право, я такъ думаю, — добавилъ онъ скромно, — а, впрочемъ, я что-то ужъ очень разгорячился, такъ не годится. Простите!
Онъ отеръ влажный высокій лобъ блой, немного пухлой рукой и провелъ ею назадъ по густымъ блокурымъ волосамъ. Потомъ онъ добродушно улыбнулся всмъ намъ своей милой улыбкой.
— Совершенная правда, — съ убжденіемъ воскликнулъ одинъ изъ молодыхъ студентовъ, сидвшій рядомъ со мной.
— Что правда?— спросилъ Василій Николаевичъ.
— Все, что вы говорите.
— Да, да, — подтвердилъ кто-то еще.
— Допустимъ, что такъ, — согласился молодой профессоръ, недавно только начавшій посщать наши сборища, сухой и ограниченный человкъ,— но все-же не до такой степени, какъ говоритъ Василій Николаевичъ, конечно, чувственность, ненормально развитая, правда, въ нкоторыхъ случаяхъ… дйствуетъ пагубно, но, по моему, все-же не ее надо считать корнемъ зла, а скоре наше воспитаніе, скоре… общественное…
— Это конечно,— спокойно согласился Василій Николаевичъ,— этого ни въ какомъ случа не надо забывать, отъ воспитанія, отъ условій жизни и происходитъ эта чувственность, но разъ это зло для меня, для васъ, положимъ, уже существуетъ, надо бороться съ нимъ, а не слабо поддаваться ему и признавать его власть надъ нами, какъ тотъ мой товарищъ, который говоритъ, что онъ не можетъ не смотрть на женщину иначе, какъ съ грязной точки зрнія. Вдь это-же погибель, грязь, духовная смерть, разъ признать законность въ себ этихъ пороковъ. Господи, какъ ярко вспоминается мн одинъ мой бдный знакомый, я зналъ его всего два мсяца, онъ умеръ у меня на глазахъ. Вотъ иллюстрація къ тому, что я говорю, вотъ поучительный и вмст трогательный примръ.
Василій Николаевичъ замолчалъ и задумался. Его свтло-коричневые глаза приняли грустное выраженіе и онъ, очевидно, перенесся на мгновеніе въ тяжелое прошлое.
— А что такое? Вы не разскажете намъ?— спросилъ кто-то изъ студентовъ.
— Я вспоминаю одного студента, — сказалъ Василій Николаевичъ,— умершаго отъ чахотки. Онъ умеръ собственно не отъ чахотки, а по моему, именно отъ той самой чувственности, о которой я вамъ сейчасъ говорилъ. Этого названія болзни вы, конечно, не найдете въ учебникахъ терапіи рядомъ съ названіями другихъ болзней: чахотки, катарровъ, діабетовъ, нервныхъ болзней, а между тмъ отъ нея-то и происходятъ многія изъ нихъ.— Прости меня, Горбуновъ,— обратился Василій Николаевичъ къ своему другу, черноволосому доктору, который сидлъ около него молча, оперовъ красивую курчавую голову на руку,— я такъ авторитетно проповдую передъ вами, тобой, Васильевымъ, Бемомъ, но я хоть и профанъ, сравнительно съ вами, въ этихъ длахъ, а знаю, что вы меня простите.
— Прощаемъ, прощаемъ,— отозвался, усмхнувшись, Васильевъ, сидвшій въ другомъ углу комнаты.
Черный докторъ сначала ничего не отвтилъ, а только досталъ серебряный портсигаръ изъ бокового кармана пиджака и вынулъ изъ него папироску.
— Ну, разскажи-же намъ про того студента,— сказалъ онъ немного спустя, лниво подойдя къ ламп, чтобы закурить, — ты уже говорилъ мн про него разъ — интересная исторія.
— Я встртился съ нимъ тогда, — заговорилъ Василій Николаевичъ,— у одного моего товарища, у котораго онъ жилъ. Онъ былъ уже недалеко отъ смерти. Худой, блдный, съ впалой чахоточной грудью и большими голубыми глазами, онъ произвелъ на меня съ перваго-же дня нашего знакомства такое сильное смшанное впечатлніе невольнаго влеченія къ нему и жалости, какое я никогда не забуду. Онъ уже слаблъ тогда не по днямъ, а по часамъ. Надежды никакой не оставалось. Онъ больше молча ходилъ грустный и сосредоточенный взадъ и впередъ по небольшой квартирк, провожая послднія недли день за днемъ. Помню, послднее время, только по вечерамъ, когда нервы его расходились, онъ начиналъ говорить намъ безъ умолку. Какая у него была прекрасная, горячая натура, и какъ мн было его жаль, да и жаль до сихъ поръ. Я привязался къ нему, какъ къ родному брату, и мы подолгу бесдовали съ нимъ и сходились всегда во всемъ. Онъ разсказалъ мн всю свою жизнь, разсказывалъ подробно т мученія, которыя онъ переносилъ отъ разлада между жизнью и совстью, и я длился съ нимъ откровенно и своими самыми задушевными мыслями. Онъ оставилъ мн тетрадку, которую сначала прочелъ мн. Въ ней небольшой разсказъ, имъ написанный, и вотъ этотъ разсказъ лучше всего его характеризуетъ. Хотите я прочту вамъ его? Вамъ не будетъ скучно?— обратился къ намъ Василій Николаевичъ.
— Нтъ, нтъ,— отвтили мы въ одинъ голосъ, — пожалуйста прочтите.
Тогда Василій Николаевичъ прошелъ къ своему письменному столу, вынулъ изъ ящика какую-то старенькую истрепанную синюю тетрадку и, усвшись у стола, приготовился къ чтенію.
— Видите-ли, — обратился онъ къ намъ еще разъ, раскрывъ тетрадь и приблизивъ къ ней прищуренные близорукіе глаза, — это написано плохо, молодо, но искренно и потому для меня цнна эта синяя тетрадь. Искренность, гд-бы она ни была, всегда вызываетъ мысли и будитъ душу. Надюсь, что вамъ не будетъ скучно, — добавилъ Василій Николаевичъ. Онъ началъ читать.
‘Жилъ я тогда въ Москв, одинъ, какъ и многіе другіе студенты въ дешевыхъ меблированныхъ комнатахъ на одной изъ Бронныхъ. Ходилъ въ университетъ, слушалъ лекціи, видался съ товарищами, иногда бывалъ въ театр. Однимъ словомъ, жилъ настоящимъ студентомъ. но какъ-то скучно мн было на душ и тоскливо тогда. Ничего не радовало, ничего не интересовало и я провожалъ день за днемъ однообразно и равнодушно. Не знаю, что со мной сдлалось: нездорова-ли сидячая городская жизнь посл деревенской или одиночество, но я дошелъ до такой степени разслабленія физическаго, умственнаго и нравственнаго, что былъ способенъ, кажется, на любое преступленіе. Помню, бывало, придешь домой изъ университета, сядешь за книгу, ничего не понимаешь, въ глазахъ рябитъ, буквы сливаются въ неопредленныя срыя пятна, хочется звать, спать. Ляжешь на кровать — не спится, голова тяжелая, нтъ ни энергіи, ни силы, принесутъ обдать, аппетита нтъ, ничего не шь. Тогда идешь таскаться по улицамъ, чтобы разсяться и размяться. Но и тутъ не легче. Заглядываешься на хорошенькихъ женщинъ, попадаешь на самыя людныя улицы, въ голову лзутъ всякія похотливыя мысли, разыгрывается воображеніе. Никакъ не могъ я отогнать отъ себя грязныхъ мыслей, которыя тогда особенно часто лзли мн въ голову. И никуда не могъ я убжать отъ себя.
Я почувствовалъ себя больнымъ душой и тломъ. Я сознавалъ, что жизнь послднихъ лтъ въ город, сперва въ гимназіи, потомъ въ университет безъ воздуха, безъ движенія, съ умственнымъ трудомъ, скучнымъ и никому не нужнымъ, съ табакомъ, съ театрами, виномъ или водкой, съ постоянными соблазнами и раздраженіемъ отъ женщинъ всхъ безъ исключенія сортовъ, которыхъ я уже зналъ, но всегда боялся, какъ огня, и по возможности избгалъ — совершенно разслабила состояніе моего духа.
Большинство изъ насъ учившихся и учащихся неминуемо проходятъ черезъ подобныя испытанія и настроенія, близкія къ апатіи, сумасшествію, когда хочется застрлиться, все скучно, противно, ничего не можешь ни длать, ни думать, и потому это состояніе, въ которое я впалъ тогда, думаю, не было ничмъ особеннымъ и каждому знакомо.
Возвращаясь однажды домой изъ университета, разбитый и усталый, безъ энергіи, безъ мысли въ голов, на улиц я встртилъ одного стариннаго пріятеля моего отца и всего нашего дома — Александра Дмитріевича. Я очень обрадовался ему, какъ знакомому старому другу, и, когда онъ пригласилъ меня зайти къ нему, я съ радостью пошелъ къ нему въ гостиницу, гд онъ остановился.
Оказалось, что Александръ Дмитріевичъ пріхалъ въ Москву только на нсколько дней за покупками и по дламъ и что завтра онъ узжаетъ назадъ, къ себ въ деревню. Я просидлъ у него очень долго и мы много бесдовали съ нимъ. Уже давно мы не видались и было много о чемъ поговорить. Сперва онъ разспрашивалъ меня обо мн, о всхъ насъ, какъ каждый изъ насъ жилъ послднее время, потомъ я задавалъ ему вопросы и онъ тогда говорилъ мн о себ и своемъ семейств. Я узналъ, между прочимъ, къ большому своему удивленію, что у него уже трое дтей.
Поздно вечеромъ, уходя отъ Александра Дмитріевича съ немного облегченнымъ сердцемъ, я еще разъ пожаловался ему на себя.
— Вотъ, вылечи меня, ты самъ такъ здоровъ и счастливъ, — сказалъ я ему полушутя, полусерьезно,— какъ мн быть?
— Да, братъ, это нехорошо, — отвтилъ мн Александръ Дмитріевичъ участливо, — надо отдохнуть, да и распускаешься должно быть сильно, что-же длать? Правда, много плохого длаютъ наше воспитаніе, условія, да вдь не стрляться-же изъ-за этого? Надо быть мужемъ, братецъ. А теб грхъ такъ раскисать. Знаешь что, подемъ со мной въ деревню, совсмъ недалеко, посл завтра уже тамъ будемъ, отдохнешь, походишь по лсамъ да по полямъ, отлично будетъ, теперь вальдшнепъ есть. Я хоть пересталъ охотиться, а собачка есть — гордонъ. Ты охотникъ?
Предложеніе это мн очень понравилось и я ухватился за него. Пожить въ деревн, поохотиться, отдохнуть, дйствительно это было лучшее, что я могъ тогда предпринять. Я до этого одно время думалъ хать въ деревню къ своимъ, но это было невозможно, потому что наше имніе было слишкомъ далеко отъ Москвы. Теперь случай представлялся гораздо удобне.
Я охотно согласился поэтому и общалъ Александру Дмитріевичу завтра-же ухать съ нимъ вмст, къ нему въ деревню, на цлую недлю.
— Вотъ это отлично, — воскликнулъ онъ, искренно обрадовавшись, — и жену мою посмотришь, какъ она рада будетъ, и дтей, Таня у меня — это прелесть что такое, ты увидишь.
Александра Дмитріевича я помню съ тхъ поръ, какъ помню себя. Его имя связано у меня со многими воспоминаніями моего дтства и вызываетъ въ памяти многое изъ милаго, забытаго прошлаго. Александръ Дмитріевичъ крестилъ моихъ младшихъ братьевъ, Александръ Дмитріевичъ здилъ съ моимъ отцомъ на охоту, онъ-же на елк у насъ дарилъ намъ разные особенные подарки. Онъ-же прислалъ большую вороную лошадь съ блымъ глазомъ въ подарокъ моей матери.
Что-то прекрасное и дорогое мн соединено въ моемъ воображеніи съ его именемъ. Онъ здилъ къ намъ всегда одинъ, дтей у него не было, и жены его мы совсмъ не знали. Она жила гд-то далеко на юг и онъ никогда намъ не говорилъ про нее. Мы знали только, что она постоянно чмъ-то больна.
Разъ Александръ Дмитріевичъ пріхалъ къ намъ печальный и тихій. Мы очень удивились. Раньше онъ никогда не былъ такимъ, а напротивъ, всегда шутилъ и смшилъ насъ. Онъ разсказалъ намъ, что недавно его жена умерла и что онъ остался теперь совсмъ одинокимъ. Все это я отлично помню. Мы даже плакали тогда тихонько у себя въ дтской, потому что намъ было жалко его.
Посл этого Александръ Дмитріевичъ сталъ бывать у насъ рже, но мы продолжали любить его и, хотя уже выросли большіе, продолжали говорить ему — ты, Александръ Дмитріевичъ, когда онъ изрдка все-таки прізжалъ къ намъ. Помню, когда мн было лтъ восемнадцать, я подумалъ, что неловко намъ звать его такъ, но онъ просилъ не измнять этой привычки, и такъ продолжается до сихъ поръ.
Александру Дмитріевичу было лтъ пятьдесятъ безъ чего-нибудь, когда онъ лишился первой жены. Онъ былъ уже не молодой, конечно, но еще бодрый и совершенно здоровый человкъ — физически. У него было маленькое брюшко, которое онъ носилъ, впрочемъ, очень легко, волосы на голов сдые, хотя ихъ было еще порядочно, но въ общемъ онъ производилъ впечатлніе молодое и бодрое для своего возраста.
Сдлавшись вдовцомъ, Александръ Дмитріевичъ сталъ жить одинъ у себя въ деревн. Онъ служилъ въ земств и занимался хозяйствомъ. Мы давно уже не видали его, какъ вдругъ узнали, что онъ вторично женился на молоденькой двушк, Людмил Ивановн, бывшей воспитанниц какой-то старушки, мелкопомстной помщицы, проживавшей по сосдству съ нимъ. Когда старушка эта умерла, Людмила Ивановна осталась сиротою безъ отца и матери, которыхъ она не знала и Александръ Дмитріевичъ тогда женился на ней, какъ говорила моя мать, изъ жалости. Насъ очень поразило это извстіе и даже немного огорчило. Мы почувствовали, что теперь Александръ Дмитріевичъ совсмъ перестанетъ бывать у насъ.
На первый-же годъ женитьбы у него родилось двое дтей сразу, и онъ написалъ намъ восторженное письмо посл этого событія, по которому видно было, до какой степени онъ былъ счастливъ.
Теперь я встртился съ Александромъ Дмитріевичемъ посл того, какъ мы не видались съ нимъ года полтора. До этого я раза два только встрчался съ нимъ въ Москв, въ семейств его сестры, гд я бывалъ и куда онъ иногда прізжалъ изъ деревни. Я нашелъ, что онъ не только не постарлъ, но какъ-то сталъ еще свже и бодре. Онъ сталъ брить себ бороду и его круглое доброе лицо съ густыми усами имло выраженіе спокойное и довольное.
Черезъ два дня посл моей встрчи съ Александромъ Дмитріевичемъ, какъ мы ршили, мы были уже въ его имньиц, расположенномъ въ одномъ изъ самыхъ глухихъ уздовъ Т — ской губерніи.
Я пришелъ въ восхищеніе отъ деревенской тишины, которой не ощущалъ уже два мсяца. Былъ конецъ октября. Стояла тихая, ясная погода. Все было залито яркимъ солнцемъ. Зеленыя поля, желтые лса, голубое небо были прекрасны.
Когда мы въхали въ усадьбу Александра Дмитріевича и вошли въ его небольшой сренькій одноэтажный домикъ, все семейство его съ восторгомъ встртило насъ. По одной этой встрч, визгу и крику дтей, которые сейчасъ-же облпили его, я понялъ — какимъ онъ былъ отцомъ.
Александръ Дмитріевичъ познакомилъ меня съ Людмилой Ивановной. Она показалась мн очень хорошенькой.
— Вотъ, — сказалъ онъ жен, указывая на меня, — пріхалъ къ намъ отдохнуть сынъ Семена Петровича, помнишь, я теб говорилъ, будемъ хорошенько кормить его, посылать на охоту, да подержимъ подольше, авось повеселетъ малый.
— Очень ради, очень ради, мы скучаемъ здсь въ провинціи,— проговорила Людмила Ивановна, подавая мн руку и слегка сконфузясь.
Меня сразу поразилъ ея неправильный выговоръ. ‘Очень ради’. Почему ‘и’ вмсто ‘ы’? Такъ говорятъ только горничныя. Хотя я зналъ, что жена Александра Дмитріевича не изъ общества, но я не ожидалъ встртить въ ней такого пошлаго, низменнаго тона.
Мн отвели маленькую, но совсмъ отдльную комнату, около кабинета Александра Дмитріевича, и я поселился въ ней жить. Меня окружили самыми мельчайшими заботами и я съ перваго-же дня почувствовалъ себя такъ хорошо у этихъ милыхъ людей, что, казалось, и тоска и мнимая болзнь моя прошли безслдно.
Жизнь я повелъ самую здоровую и правильную.
Сейчасъ посл утренняго чая я выходилъ въ лсъ съ ружьемъ и собакой за вальдшнепами, которыхъ было очень много, не смотря на позднее время осени. Ходилъ я обыкновенно до самаго обда. Въ третьемъ часу возвращался домой. Посл обда весь день я уже проводилъ съ Александромъ Дмитріевичемъ и его семействомъ. Мы гуляли по усадьб, смотрли хозяйство, а вечеромъ сидли вс вмст въ столовой. Мы много бесдовали или читали что-нибудь вслухъ или играли съ Александромъ Дмитріевичемъ въ шахматы.
Людмила Ивановна работала сидя у стола, а иногда играла на піанино и пла вполголоса романсы. Нсколько разъ я аккомпанировалъ ей. Дти по вечерамъ обыкновенно уходили съ нянькой Дуняшей въ дтскую. Только въ 8 часовъ они выбгали въ столовую къ ужину. Старшіе близнецы, худенькіе и блдные — мальчикъ и двочка, оба похожіе на мать, были какіе-то вялые и невеселые. Младшая дочь, трехлтняя двочка Таня, напротивъ, была совсмъ не похожа на нихъ и поражала своимъ огнемъ и живостью. Александръ Дмитріевичъ любилъ ее страстно. Онъ постоянно бралъ ее на руки, забавлялся съ ней и разговаривалъ. Таня, казалось, тоже любила отца больше всхъ и постоянно ласкалась къ нему.
— Ну, Танюша, догоняй меня,— скажетъ Александръ Дмитріевичъ, заигрывая съ ней.
— Сичасъ, сичасъ, — проговоритъ Таня торопливо и, вмсто того, чтобы догонять Александра Дмитріевича, съ визгомъ бжитъ отъ него прочь.
— Что-же ты отъ меня-то бжишь?
— Не догонишь, не догонишь, — визжитъ Таня и, забгая за столъ, начинаетъ махать рученками, прыгая на одномъ мст.
— Ахъ, ты моя двочка, — съ любовью скажетъ Александръ Дмитріевичъ, подбжитъ къ ней, схватитъ ее въ охабку и начинаетъ цловать.
— Папа, папинька, папокъ, папочикъ, — сыпетъ всевозможныя ласкательныя слова Танюша, вертя головой, — папинька, папокъ.
Дйствительно, она была премиленькая, живая и бойкая двочка. Ея звонкій голосъ, всегда смющееся личико съ черными глазами, кудрявая голова, ловкое тоненькое тльце и меня совершенно плнили. Нельзя было не любоваться ею.
Она скоро привыкла ко мн и я могъ брать ее на руки и играть съ ней, какъ другіе. Мн очень нравилось, когда она звала отца. Если онъ былъ съ ней въ одной комнат, она, не умолкая, все время обращалась къ нему.
— Папа, папинька, папокъ, — произносила она, не переставая.
‘Папокъ’ выходило особенно звонко и смшно. Если въ дом не было слышно Тани, это значило, что она спитъ.
Александръ Дмитріевичъ, казалось, былъ очень счастливъ. Проживши столько лтъ одинокимъ, съ больной бездтной женой, онъ имлъ теперь цлую семью, къ которой горячо привязался. Онъ испытывалъ радости, о которыхъ, можетъ быть, никогда не помышлялъ.
И слабенькихъ близнецовъ своихъ онъ любилъ нжно. Бывало, подойдетъ къ нимъ за чаемъ, нагнется, обниметъ обоихъ за шеи (они сидли всегда рядомъ) и начинаетъ говорить имъ что-нибудь доброе и ласкать ихъ.
— Ну, что,— скажетъ онъ имъ съ ноткой грусти въ голос,— его огорчало, что старшіе дти его какъ будто не совсмъ удались,— что пригорюнились, ничего, все перемелется, мука будетъ.
Близнецы тогда начинали робко улыбаться и посл этого длались веселе.
Милочку свою Александръ Дмитріевичъ любилъ больше всхъ. Онъ до того слпо обожалъ ее, что не только не замчалъ ея недостатковъ, но даже не смлъ подумать о возможности ихъ существованія.
Я помню, меня это сильно удивляло тогда. Я никогда-бы не подумалъ, что любовь можетъ дойти до такихъ предловъ. За каждымъ шагомъ ея онъ слдилъ, о каждой мелочи, ея касающейся, онъ заботился.
— Прогуляйся, Милочка, погода хороша, а то опять плохо спать будешь,— повторялъ онъ ей по утрамъ, посл чая.
— Не шь ты капусты, Милочка, я боюсь… вдь жаловалась вчера,— говорилъ онъ ей за обдомъ.
— Что это ты, какая сегодня блдная, иди, или спать, сдлай одолженіе, ты устала,— убждалъ онъ ее по вечерамъ.
Милочка на все это чуть-чуть морщилась. Я замтилъ это, но Александру Дмитріевичу не могло и въ голову придти, что его любовь иногда ей тягостна. Когда она играла на танино и пла, онъ каждый разъ приходилъ въ неописанный восторгъ. Онъ обращалъ мое вниманіе на чистоту и задушевность ея голоса и я тоже долженъ былъ хвалить ему ея пніе. Впрочемъ, она пла недурно.
— А этотъ, Милочка, какъ его, ну, знаешь, говорилъ каждый вечеръ Александръ Дмитріевичъ, мой любимый, спой, пожалуйста, знаешь: ‘и ангелъ милый — обойми’.
И Людмила Ивановна начинала пть любимый романсъ Александра Дмитріевича.
— Каково,— обращался онъ ко мн,— какъ мило, да ты послушай, и ангелъ милый — обойми,— начиналъ онъ съ чувствомъ подпвать ей.
— Если-бы ты зналъ, какая она прелестная женщина, добрая, умная, талантливая, и, не правда-ли, красавица?— моя Милочка.
Но я не зналъ этого. Я не могъ замтить въ Людмил Ивановн всхъ этихъ качествъ, на которыя указывалъ мн Александръ Дмитріевичъ. Правда, она была хорошенькая, но чтобы она была въ то же время и умной, и доброй и талантливой, этого про нее я сказать не могъ. Наружностью своею Людмила Ивановна напоминала мн кошку.
Небольшая ростомъ, немножко сутуловатая, скоре полная, чмъ худая, съ зелеными хитрыми глазами, которые всегда выражали что-то двусмысленное, и скоре дурное, чмъ хорошее, съ рыжими, зачесанными отъ выпуклаго лба, прямо назадъ густыми волосами, одтая въ свободно сидящее на ней темное платье, она двигалась мягко и какъ-то не слышно. Когда она говорила, съ вами, вы не знали, говоритъ-ли она искренно или притворяется. Когда вы смотрли на нее, съ кмъ и гд-бы она ни была: съ дтьми, съ мужемъ, нельзя было сказать — хорошая она мать, жена, женщина — или нтъ. Лю-била-ли она Александра Дмитріевича и дтей — этого тоже я понять не могъ. Ей было 24 года. Образованія она не получила никакого, если не считать какого-то института, гд она провела всего нсколько мсяцевъ и откуда была взята снова домой своей воспитательницей. Дома же, у старой одинокой и мало образованной мелкой помщицы, она мало чему могла научиться, разв только солить рыжики, да выводить индекъ.
Но Милочка сама все-таки считала себя не безъ нкотораго образованія и свтскости. Она старалась показать, что знаетъ про Петра Великаго, про то, что есть на свт нигилисты и интеллигенція и даже Швеція съ Норвегіей, она умла съ разлета сказать по-французски charmant, пла и играла, какъ я уже сказалъ, на танино. Не смотря на все это, признаюсь, мн становилось иногда почему-то горько въ душ сознавать, что у Александра Дмитріевича такая жена, къ нему какъ будто совсмъ не подходящая, у него почти утонченнаго порядочнаго человка. Мн казалось, что Александръ Дмитріевичъ могъ-бы найти себ боле подходящую женщину. Но когда опять я видлъ его семейное счастье, мн приходилось убждаться въ своей неправот. ‘Чмъ не хороша Милочка? Тмъ, что она говоритъ ‘ради’ вмсто ‘рады’ и странно иногда улыбается’? упрекалъ я себя. И мн становилось совстно за свои мысли.
Я жилъ у нихъ уже четыре дня. Александръ Дмитріевичъ былъ со мной удивительно милъ и любезенъ. Онъ предупреждалъ каждое мое желаніе, которое только подмчалъ во мн. Напримръ, онъ замтилъ, что мн понравились соленые рыжики, которые разъ подали къ обду, и онъ потомъ каждый день угощалъ меня ими.
Я былъ для него дорогимъ гостемъ, такъ какъ онъ всю нашу семью зналъ издавна и любилъ насъ одно время, какъ своихъ. Поэтому онъ еще больше хотлъ угодить мн. Людмила Ивановна тоже была очень предупредительна и хороша со мной, хотя въ ея. обращеніи я замтилъ какую-то принужденность, которая была мн непріятна. Разъ вечеромъ, когда мы вс сли за чайный столъ, Александръ Дмитріевичъ, по обыкновенію заботившійся о Милочк, спросилъ ее, отчего она какъ будто грустна сегодня.
— Вовсе не грустна, съ чего это ты воображаешь все,— рзко отвтила она.
— Да ты не сердись, Милочка, я, право, не хотлъ обидть тебя,— удивленно огорчился Александръ Дмитріевичъ.
— Еще-бы обидть, ты просто надолъ мн своими приставаніями: то грустна, то блдна, то еще что…
— Ахъ, Милочка, помилуй, зачмъ ты такъ говоришь,— сказалъ съ упрекомъ Александръ Дмитріевичъ.
Для него, очевидно, было совсмъ ново такое отношеніе Милочки. На лиц его выразилось страданіе. Они замолчали. Я посмотрлъ на Людмилу Ивановну.
‘Вотъ когда она уясняется’, — подумалъ я. Она, вдругъ, чуть замтно улыбнулась мн и быстро вскинула на меня свои зеленые глаза. Я замтилъ, что въ нихъ пробжалъ нехорошій огонекъ. Продолжалось довольно неловкое молчаніе.
Дти, шумно вбжавъ въ столовую изъ дтской, прервали его.
— Папа, папокъ, мы тама домикъ, кирпичики,— закричала Таня.
Александръ Дмитріевичъ взялъ ее на руки и сталъ тихо ходить съ ней по комнат. Людмила Ивановна слдила за нимъ глазами.
— Очень ужъ скучно бываетъ, — начала она, обратившись ко мн съ жалобой, когда Александръ Дмитріевичъ вышелъ съ Танюшей на плеч изъ столовой въ кабинетъ.— Александръ Дмитріевичъ (она всегда такъ называла мужа, чувствуя, можетъ быть, его превосходство надъ собой) цлый день занятъ, а я все одна, да одна, общества никакого, вотъ я рада хоть вы пріхали, веселй стало, у насъ еще никого не было никогда, мировой судья только навщаетъ, тоже почти старикъ. Да потомъ, право, очень ужъ заботится обо мн Александръ Дмитріевичъ, даже наскучитъ иной разъ страсть какъ…
‘Тоже старикъ’, — повторилъ я мысленно слова Людмилы Ивановны, — ‘какъ грубо и нехорошо’.
Она сидла у самовара и наливала чай.
— Все дома, все дома, — продолжала она, вздохнувъ, — только разъ въ благородномъ и танцовала на балу, я ужасно какъ веселилась… офицеровъ было множество. А вы танцуете?
— Иногда, — отвтилъ я неохотно.
Изъ головы моей не выходило доброе огорченное лицо Александра Дмитріевича.
Но, странное дло, не смотря на то, что мн были непріятны ея жалобы и поведеніе и коробилъ меня ея вульгарный выговоръ, не смотря на это въ ней было что-то привлекательное въ эту минуту, и больше чмъ привлекательное, — что-то соблазнительное. Она заговорила іеперь такъ просто и откровенно со мной, что меня потянуло къ ней, и мн стало дйствительно жалко ее, жалко, что мужъ такъ плохо ее веселитъ.
— Что-же вы не попросите Александра Дмитріевича, онъ наврное не откажетъ вамъ, свезетъ еще куда-нибудь, — сказалъ я ей уже участливе.
Я сталъ смотрть на ея мягкую, длинную руку съ немного припухшими жилами, которая вертла серебряную ложечку.
— Нтъ, я не прошу его, онъ, я знаю, не любитъ здить со мной, зачмъ-же… вотъ вы пріхали къ намъ, я рада… Она улыбнулась какъ-то криво однимъ кончикомъ рта.
Я посмотрлъ на нее. Глаза наши встртились и въ этомъ взгляд слишкомъ продолжительномъ и откровенномъ и у меня и у нея было что-то нечестное. Я почувствовалъ, что сердце у меня заволновалось. Натянутость, которая замчалась въ нашихъ отношеніяхъ до этого, совсмъ исчезла въ эту минуту и неожиданно смнилась слишкомъ откровенной близостью.
Поздне, вечеромъ, когда дти ушли спать, мы сли съ Александромъ Дмитріевичемъ играть въ шахматы. Но онъ былъ невеселъ и не шутилъ, какъ обыкновенно. Людмила Ивановна, напротивъ, оживилась, какъ никогда, много пла и играла вальсъ ‘Невозвратное время’. Она раскраснлась и много болтала. Я отвчалъ ей невинными шутками и хотя Александръ Дмитріевичъ улыбался и посмивался на насъ, однако, я замтилъ, что ему непріятно было, что Милочка такъ развеселилась со мной. Но онъ былъ совершенно увренъ во мн и въ ней, такъ что его могло огорчать разв только то, что такъ рзко сказала ему Милочка за чаемъ, и что на этотъ вечеръ испортило его отношенія къ ней. Кром того Александръ Дмитріевичъ былъ человкъ близорукій и глазами, и умственно, и потому онъ, во всякомъ случа, не замтилъ-бы въ Милочк того, что я вдругъ ясно увидалъ въ ней и что замтилъ-бы всякій другой со стороны. Во взгляд ея, когда она смотрла на мужа, я замтилъ презрительное, недоброе отношеніе.
Когда поздно вечеромъ я прощался, чтобы уйти въ свою комнату, Людмила Ивановна сильне обыкновеннаго пожала мою руку и нарочно задержала немного свою въ моей. Она и посмотрла на меня особенно, опять такъ-же, какъ за чаемъ, чего я раньше не замчалъ въ ней. Этотъ взглядъ опять встревожилъ меня. Александръ Дмитріевичъ съ какой-то грустью въ голос сказалъ мн ‘покойной ночи’ и мы разошлись.
Когда я легъ въ постель, то почувствовалъ себя въ чемъ-то виноватымъ. Совсть моя была нечиста и неспокойна. То представлялась мн раскраснвшаяся Милочка съ зелеными влажными глазами, то рядомъ съ ней крупная добродушная фигура Александра Дмитріевича и его огорченное лицо. ‘Но въ чемъ я виноватъ?— думалось мн. Положимъ, она кокетничаетъ со мной, ну и все,— разв можетъ быть что-нибудь еще?’ И я хотлъ успокоиться на этой мысли.
Но невольно я снова ощущалъ ея мягкую, горячую руку въ моей, ея влажный взглядъ, устремленный на меня.
‘Да она вдругъ перемнила ко мн отношенія,— думалось мн.— Первые дни она держала себя скрытно, сдерживалась, я не понималъ ее, теперь что-то другое, она не любитъ его. Онъ ей противенъ. А какая хорошенькая. Глупости, что это я съума схожу? Жена Александра Дмитріевича’.
На слдующее утро, когда я вышелъ въ столовую къ чаю, вс были въ сбор и, казалось, очень веселы. Между супругами очевидно произошло примиреніе. Къ Александру Дмитріевичу возвратилось его добродушное, хорошее настроеніе. Людмила Ивановна опять держалась тихо я скромно, какъ прежде. Она ласково говорила съ мужемъ, а со мной была очень сдержанна. Но я видлъ, что она притворялась. Она была только наружно мила съ мужемъ и на меня тихонько отъ него продолжала взглядывать какъ вчера за чаемъ. Александръ Дмитріевичъ не замчалъ этого.
Въ этотъ день ему нужно было хать въ городъ на службу. Онъ былъ земскимъ гласнымъ. Посл чая онъ ухалъ. Людмила Ивановна, прощаясь съ нимъ, нжно поцловала его въ бритую щеку.
— Можетъ быть придется ночевать тамъ, — проговорилъ Александръ Дмитріевичъ, уже сидя въ тарантас,— хотя я не думаю,— такъ ты, Милочка, займи его хорошенько, но я наврное вернусь, вернусь.
Онъ ухалъ совершенно спокойный и довольный.
Одновременно съ нимъ и я, какъ длалъ это каждый день, вышелъ изъ дому въ лсъ на охоту. Это было для меня въ этотъ день особенно пріятно, почти необходимо. Мн хотлось разобраться въ томъ, что мучило меня. Я ходилъ довольно много по оврагамъ и густой чащ и убилъ нсколько вальдшнеповъ. Но отъ усталости или по другимъ причинамъ весь этотъ день я не могъ связать въ голов ни одной цльной здоровой мысли. Опять я почувствовалъ ту-же слабость воли, безсиліе и власть похотливыхъ мыслей надъ собой, какія я испытывалъ въ Москв. Я понялъ, что отъ себя никуда не убжишь. Людмила Ивановна, ея зеленые глаза и горячія руки завладли мной..
Странно, но ея образъ до такой степени заслъ въ моемъ воображеніи, что я не только не могъ избавиться отъ него, но кром него ничего не видлъ и ни о чемъ не думалъ. Я пробовалъ вспоминать, что Александръ Дмитріевичъ старый другъ нашъ, что я не имю права такъ смотрть на его жену, что я развратникъ, погибшій человкъ, если у меня являются такія мысли, но ничего не помогало. Я чувствовалъ, какая она женщина. Я понялъ теперь, какъ она относится ко мн и представить ее себ другою я уже не могъ.
‘Но она жена Александра Дмитріевича, милаго, добраго Александра Дмитріевича, который на рукахъ таскалъ моихъ братьевъ и меня, другъ моего отца’ — еще разъ старался я думать.
‘Вдь это мерзость, подлость’, — придумывалъ я разныя слова. ‘Вдь ничего изъ этого не будетъ, кром угрызенія совсти и горечи’.
‘Да, это правда, но… какая она соблазнительная…’
И опять похотливыя мысли и желанія овладвали мной. Такъ я мучился, бродя по лсамъ и оврагамъ. Зврь во мн проснулся и я страдалъ. Я хотлъ изгнать его изъ себя, побдить его, но у меня не хватало силъ. Невидимый другимъ, преступный токъ между мной и ей былъ соединенъ и разомкнуть его я не могъ никакими силами.
Возвращаясь къ двумъ часамъ, я недалеко уже отъ дома, въ лсу, встртилъ Людмилу Ивановну. Она шла ко мн навстрчу, держа за руки своихъ худенькихъ близнецовъ. Она была безъ шляпы на голов, въ черной теплой кофточк.
— Устали?— спросила она меня, — а мы, вотъ, вышли къ вамъ навстрчу. Танюша ваша не захотла идти, она осталась дома съ няней, безъ папы скучаетъ. Какая погода прекрасная.
— Да, — согласился я, въ то-же время чувствуя, что меня охватило волненіе отъ ея неожиданнаго появленія.
— Я о васъ все думалъ, — сказалъ я, самъ не ожидая, что скажу это.
— Неужели? А я о васъ. Право. Пойдемте домой, обдать время.
Мы пошли рядомъ. Отъ нея вяло свжестью и молодостью. Я точно вдыхалъ въ себя запахъ ея тла вмст съ запахомъ гнилого березоваго листа и сырой земли. Близнецы побжали впередъ насъ слабыми тонкими ножками въ резиновыхъ мелкихъ калошахъ, шурша по желтымъ листамъ на дорог. Впереди нихъ бжалъ усталый Гордонъ.
— Знаете, какую новость я вамъ скажу, — проговорила посл краткаго молчанія Людмила Ивановна, повернувъ ко мн лицо и глядя мн прямо въ глаза.
— Какую?
— Угадайте.
— Что-нибудь про Александра Дмитріевича?
— Да, ну что-же вы думаете?
— Онъ не вернется сегодня изъ города.
— Вы угадали. Сейчасъ лошадей прислалъ обратно съ письмомъ, пишетъ, что неотложныя дла и будетъ завтра.
— Не можетъ быть?— не поврилъ я ей сразу.
— Да, да, увряю васъ…
Какъ это я угадалъ новость, которую хотла она сообщить мн? Вроятно, по той таинственности и кокетству, съ которыми она говорила. Впрочемъ, и Александръ Дмитріевичъ сказалъ узжая, что можетъ быть не вернется въ этотъ день.
Придя домой, мы обдали, потомъ со всми дтьми опять гуляли вмст по саду. Часовъ въ 5 пили чай. Вечеромъ мы сидли съ ней въ гостиной одни. Я читалъ послдній номеръ ‘Русской Мысли’, Людмила Ивановна что-то вышивала.
‘Да, надо сейчасъ-же ухать, къ вечернему позду’, — думалъ я, безъ смысла пробгая по строчкамъ какой-то статьи.— ‘Это ужасно, это ужасно, она прямо даетъ понять… Бдный, бдный Александръ Дмитріевичъ и бдный я… А, главное, онъ ничего этого не видитъ, это такъ легко’.
— Вы должно быть весело проводите время въ Москв?— спросила Людмила Ивановна, вся красная, съ блестящими глазами.
— Да, ничего, — безъ смысла отвтилъ я.
— А мн такъ бываетъ скучно здсь, — продолжала она, не поднимая головы отъ работы, — вдь, онъ уже старый человкъ, я его очень уважаю, но… вдь онъ мн въ отцы годится.
‘Уже старый человкъ, въ отцы годится’, — повторилъ я мысленно за Людмилой Ивановной, — ‘да, я не ошибаюсь въ ней’.
Въ эту минуту она показалась мн непріятной. Особенно это удареніе на слово ‘старый’, которое она повторяла нсколько разъ, было мн противно. Я сдлалъ послднее усиліе надъ собой и всталъ съ своего мста.
— Знаете что, — сказалъ я ей ршительно, — я сейчасъ уду отъ васъ, надо мн, я вспомнилъ, что мн необходимо нужно. Я Александру Дмитріевичу общалъ еще два дня, но, право, я не могу.
Она удивленно посмотрла на меня.
— Что вы, что вы, это разв можно? Да и Александръ Дмитріевичъ-то что-же мн скажетъ, что вы, что вы!
Она встревожилась.
— Нтъ, надо хать. Ужъ вы, пожалуйста, мн устройте лошадку посл ужина, — повторилъ я убдительно и серьезно.
— Что съ вами?— спросила она вкрадчиво и многозначительно, опять овладвъ собой.
Она встала, тихонько положила свою работу на столъ, мягко поднялась съ кресла, на которомъ сидла, и, подойдя ко мн совсмъ близко, протянула мн руку. Глаза ея потускнли и она немного прищурила вки.
Изъ дтской раздавался Танюшинъ звонкій голосокъ.
— Нтъ, нельзя этого, — сказалъ я ей, порывисто схвативъ и сжавъ ея руку, — нельзя, нельзя.
Но мн такъ и хотлось броситься въ ея объятія въ эту минуту. Она, конечно, почувствовала мое настроеніе и пробормотала:
— Милый вы мой, можно, можно…
Она взяла меня за плечо свободной рукой и приблизила свое лицо съ вытянутыми впередъ губами къ моему. Длинная прядь мягкихъ волосъ упала съ ея лба ей на глаза.
— Вечеромъ, поздне, — прошептала она, отскочивъ отъ меня, какъ кошка.
Сердце мое стучало, какъ молоткомъ. Я уже не владлъ собой.
— Подожди, подождите, — проговорилъ я, отуманенный, теперь уже желая удержать ее около себя подольше и протягивая къ ней руки.
— Нтъ, ужъ вы подождите, — сказала она съ усмшкой.— Какой смшной…
Она захохотала и вышла изъ комнаты.
Мы ужинали. Танюша рзвилась, какъ всегда, близнецы молчали, все время моргая безжизненными глазами. Я чувствовалъ себя нехорошо и все время молчалъ.
‘Неужели я паду, и уже палъ такъ низко?’ — пробгали въ моей горячей голов несвязныя, отрывочныя мысли.— ‘И я не могу съ этимъ совладать? Да, теперь уже все кончено’.
‘Боже, неужели вс до такой степени, безсильны въ подобныхъ случаяхъ?’
Людмила Ивановна пригласила меня къ піанино проакомпанировать ей нсколько вещей, пока дти еще не спятъ. Я слдовалъ теперь за ней безпрекословно, покоренный глухой чувствительностью. Она была сильно возбуждена и поминутно поворачивалась ко мн всмъ тломъ.
Она спла нсколько романсовъ. Но мн надоло ея пніе, которое было очень однообразно, и я не слушалъ ее. Мн было пріятно только ощущать теплоту ея тла такъ близко за своей спиной и мн хотлось еще ближе имть ее. Потомъ мы перешли въ гостиную. Надо было дать дтямъ и Дуняш заснуть. ‘Но какъ-же онъ оставилъ меня съ ней одного? Можетъ быть онъ хочетъ нагрянуть неожиданно, поймать насъ?’ — пришло мн въ голову. Я сообщилъ эту мысль Людмил Ивановн.
— Можетъ быть Александръ Дмитріевичъ хочетъ нечаянно застать насъ, — сказалъ я ей какъ-бы шутя, — посмотрть, какъ мы ведемъ себя безъ него.
Она засмялась.
— Нтъ, — проговорила она, закатившись мелкимъ смхомъ, — онъ никогда этого не сдлаетъ, онъ не обманываетъ никогда, и я думаю, онъ для меня это сдлалъ, чтобы я съ вами побыла вечеръ, чтобы мн пріятное сдлать. Онъ такой чудакъ, ничего не видитъ, бдный.
Она опять засмялась еще громче и неестественне.
Мн былъ совершенно непонятенъ такой поступокъ со стороны Александра Дмитріевича. Однако, я поврилъ Милочк и не сталъ больше говорить объ этомъ.
‘Кто знаетъ, можетъ быть, дйствительно дла задержали, — подумалъ я,— а можетъ и она права, вдь чужая душа потемки.’ — Чтобы еще какъ-нибудь провести время, я предложилъ Людмил Ивановн сыграть въ шашки. Она согласилась и мы, усвшись на диван въ гостиной, начали партію. Ея блая рука, двигая шашки, иногда касалась моей. Колни наши касались. Она продолжала безпокойно двигаться. Щеки ея еще сильне покраснли и она постоянно взглядывала на меня влажными глазами.
Былъ, должно быть, уже одиннадцатый часъ. Можно было сказать, что Александръ Дмитріевичъ теперь уже не будетъ наврное. Мн становилось какъ-то все страшне и страшне сидть съ ней въ такомъ уединеніи, но уйти я уже не могъ. Силъ больше не было никакихъ и она все сильне возбуждала меня.
— Вы что-же это длаете? Вы обманывать,— проговорила Людмила Ивановна, когда я въ шутку взялъ у ней одну лишнюю противъ правила шашку.
— Да…
— Отдайте сейчасъ.
Она схватила меня за руку и стала разжимать мой кулакъ.
Это прикосновеніе отняло у меня послднее самообладаніе. Я пододвинулся къ ней вплоть и, крпко охвативъ ее за плечи, изо всхъ силъ притянулъ къ себ, стиснувъ зубы.
— Нтъ, нтъ, садитесь, садитесь на мсто… няня, няня тамъ,— проговорила она шепотомъ, вырываясь и погрозивъ мн пальцемъ.
Она указала мн бровями, которыя оказались передъ самыми моими глазами, на отворенную дверь въ столовую, гд еще не было убрано со стола. Я пустилъ ее и тяжело перевелъ духъ. Она откинулась назадъ на спинку дивана и засмялась, прищуривая глаза.
Я всталъ съ дивана и сталъ ходить по комнат, чтобы немного придти въ себя.
Въ столовой въ это время показалась Дуняша.
— Дти спятъ?— спросила ее Людмила Ивановна спокойно, какъ ни въ чемъ не было.
— Спятъ,— кратко отвтила Дуняша, собирая со стола посуду и гремя тарелками.
— Надо спать идти,— сказала громко Людмила Ивановна, чтобы слышала и Дуняша, — я что-то сегодня устала.
Но она еще не вставала съ своего мста.
— Видно, Александра Дмитріевича не будетъ, — добавила она съ сожалніемъ.
Дуняша скоро скрылась изъ столовой, потушивъ но. приказанію Людмилы Ивановны висячую лампу. Я продолжалъ возбужденно двигаться взадъ и впередъ по небольшой гостиной, хотя успокоиться я уже не могъ.
‘Ахъ эти состоянія! Какъ больно и горько бываетъ сознавать себя звремъ, когда онъ беретъ власть надъ всми человческими вашими сторонами, надъ всмъ вашимъ существомъ, заглушая все разумное, человческое. Неужели невозможно побдить, изгнать его, уничтожить? А какъ это досадно и обидно’.
Скоро въ дом стало совершенно тихо, что доказывало, что и Дуняша улеглась спать. Мы были совершенно одни. Я слышалъ громкое біеніе моего сердца. Я не зналъ, что будетъ дальше и ждалъ.
‘Но это кончится, кончится,— утшался я, взглядывая на грудь и шею Людмилы Ивановны,— должно-же это чмъ-нибудь кончиться’.
Черезъ нсколько времени Людмила Ивановна встала съ своего мста. Она какъ будто только и ждала этого времени.
— До свиданія,— сказала она мн тихой скороговоркой въ самое ухо, быстро подойдя ко мн, — приду, идите къ себ.
Она убжала черезъ столовую, и я слышалъ, какъ скрипнула за ней дверь въ дтскую.
‘Боже мой, до чего мы дошли: ‘приду’…— повторилъ я мысленно. Я почувствовалъ теперь такое волненіе, точно я готовился на самое страшное преступленіе.
Не сознавая хорошенько своихъ поступковъ, я прошелъ въ свою комнату, быстро раздлся и легъ въ постель. Свчу я нарочно потушилъ, а дверь въ кабинетъ пріотворилъ.
За окнами была лунная ночь. Я лежалъ съ открытыми глазами и курилъ одну папироску за другой. Меня била лихорадка.
‘Теперь уже все равно, поздно,— вертлось у меня въ голов.— Сейчасъ, сейчасъ придетъ. Скорй, скорй’.
Въ сосдней комнат на полу и на предметахъ лежало отъ незавшанныхъ оконъ два свтлыхъ пятна луннаго свта, перерзанныя чернымъ отраженіемъ переплетовъ оконъ. Я сталъ всматриваться въ эту таинственно освщенную комнату. Письменный столъ Александра Дмитріевича съ бронзовыми подсвчниками и бронзовой собакой, его кожаное кресло, стеклянный шкафъ съ книгами,— все это вызывало во мн теперь какое-то смутное чувство страха. Я весь дрожалъ. Мысли въ голов путались самыя безпорядочныя.
‘Да, да, она придетъ сейчасъ, сейчасъ, скорй… иди… иди… Да, я подлый, развратный, но иначе нельзя… скорй… скорй… теперь уже все поздно’.
Прошло около получаса томительнаго, напряженнаго ожиданія. Время, казалось, тянется безконечно. Я прислушивался. Въ дом стояла тишина, какъ въ могил.
‘Сейчасъ дверь скрипнетъ и она придетъ. Конечно, дти, Дуняша спятъ крпко, наружная дверь заперта и никто насъ не увидитъ’.
‘Скорй, иди-же, иди…’ — повторялъ я безпрестанно, чувствуя въ то-же время въ душ мучительную, острую боль.
Я приподнялся на локоть и въ ту-же минуту услышалъ, что дверь изъ дтской скрипнула. Конечно, она была у себя въ спальн, теперь идетъ ко мн черезъ дтскую, чтобы еще разъ все осмотрть. Внутри у меня все заклокотало. Я приготовился схватить ее въ свои объятія и приподнялся еще больше на постели. Руки мои были въ поту отъ страшнаго волненія.
Но вмсто Людмилы Ивановны я услышалъ что-то необычайное. Кто-то бжалъ мелкой рысцой черезъ столовую прямо ко мн, шлепая небольшими босыми ногами но полу. Въ первую минуту я не могъ отдать себ отчета. Я думалъ, что схожу съ ума.
Въ кабинетъ вбжала маленькая босоногая двочка, въ одной блой рубашонк, съ голыми руками и шеей. Она остановилась на освщенномъ луной мст пола и боязливымъ взглядомъ окинула комнату. Всмотрвшись, я узналъ ее. Это была Таня. Черные глаза ея блестли, освщенные луннымъ свтомъ, и были широко открыты. Вьющіеся волосы на голов были спутаны. Она продолжала испуганно и потерянно озираться кругомъ.
— Папочка, папокъ,— вдругъ тревожно, но отчетливо проговорилъ ея звонкій голосокъ.— Ухалъ…— печально добавила она, робко улыбнувшись.
Эту улыбку я никогда не забуду.
Потомъ она постояла немного на мст и побжала изъ кабинета, стуча по полу своими босыми ножками.
Въ первое мгновеніе я ничего не понималъ. Это было совершенно непонятно.
‘Что это?— спрашивалъ я себя.— Что это — видніе? Таня? Папинька, папокъ’. Да, это она. но какъ она попала сюда, ночью, одна? Лунная ночь. Она лунатикъ?
Другого объясненія я не находилъ. Она, конечно, выскочила изъ постели и побжала. Александръ Дмитріевичъ мн уже говорилъ, что съ ней бываетъ это. А Людмила Ивановна? Конечно, она еще не вышла изъ своей спальни. Но зачмъ она должна выйти! Да, ко мн. Боже, что я длаю!
Что я хотлъ сдлать, что со мной, я боленъ, я съума сошелъ?
Морозъ пробжалъ у меня по кож и я отрезвлъ.
Я не могу передать всего того, что во мн вдругъ поднялось тогда, но я почувствовалъ такой. стыдъ и ужасъ передъ тмъ, что я хотлъ сдлать, какихъ никогда не испытывалъ. Я соскочилъ съ постели, зажегъ свчу и быстро сталъ одваться.
— Сейчасъ, сію же минуту уду отсюда,— ршилъ я теперь безъ колебаній. Ко мн сразу вернулось ясное сознаніе.
‘Точно видніе, нарочно посланное мн,— повторялъ я мысленно: гадкое, низкое существо,— теперь уже не словами, а искреннимъ, глубокимъ чувствомъ сознавалъ я себя,— низкое, подлое, слабое, а ты, маленькая двочка, чистая, милая… Ты спасла меня. Папинька, папокъ’…
Я нагнулся за своими сапогами, которые стояли у задней ножки кровати.
— Что это, одваетесь?— вдругъ сказалъ голосъ надо мной.
Я вздрогнулъ и поднялъ голову. Людмила Ивановна стояла въ дверяхъ и смотрла на меня. На лиц ея.было выраженіе тревоги и смущенія. Она по лицу моему замтила, что что-то случилось со мной.
— Что такое?— спросила она несмло.
Я не зналъ, что отвчать ей.
— Пойдите отсюда, ради Бога,— началъ я порывисто, съ негодованіемъ, обращаясь въ то же время къ себ,— я узжаю сейчасъ.— Она прибжала сюда въ кабинетъ въ одной рубашенк, остановилась и вдругъ: папинька, папокъ… ухалъ… точно видніе, она спасла насъ, понимаете-ли? Уйдите же отъ меня, пожалуйста, прошу васъ.
Сначала она ничего не понимала, а только испуганно смотрла на меня. Какъ противна и жалка она мн показалась.
— Кто прибжалъ сюда? Что вы говорите?— спросила она едва слышно, глядя на меня, какъ на сумасшедшаго.
— Таня, Таня, понимаете? Она вдь у васъ лунатикъ.
— Таня?— переспросила она.
Но я замтилъ, что она уже поняла все отлично. Она вдругъ быстро повернулась и прошла съ того мста, гд стояла, за стну кабинета, откуда меня не было видно.
— Все-таки, подождите, не узжайте сейчасъ,— сказала она минуту спустя уже изъ той комнаты тихимъ просящимъ голосомъ,— Александръ Дмитріевичъ Богъ знаетъ что можетъ подумать,— хоть завтра утромъ. Пожалуйста не длайте этого.
Но я не обращалъ вниманія на то, что она говорила, и быстро продолжалъ одваться. Скоро она замолчала.
‘Допустить себя до этого,— думалъ я, негодуя и презирая себя, — допустить до такого состоянія, когда только такой слпой случай спасаетъ, открываетъ глаза’…
Одвшись я вышелъ въ кабинетъ. Людмила Ивановна, стоя молча у стны, очевидно дожидалась меня. Она опять стала умолять меня не узжать сейчасъ, а подождать до утра. Она какъ будто ужасно смутилась и говорила чуть слышнымъ виноватымъ голосомъ. Ея робкій видъ подйствовалъ на меня. Мн стало ее жалко, хотя въ то же время она была мн невыразимо гадка.
‘Правда, зачмъ же мн подводить ее,— подумалъ я,— а главное — его бднаго безпокоить, порождать въ немъ подозрнія. Можно и завтра ухать… Отъ этого ничего не измнится’.
— Хорошо, это я могу сдлать,— я уду завтра,— согласился я, подумавъ.
Людмила Ивановна молча отошла къ письменному столу Александра Дмитріевича и стала около него, какъ-то согнувшись и свсивъ голову на бокъ. Она не двигалась. Изъ оконъ яркій лунный свтъ освщалъ ее и серебрилъ ея густые волосы.